Подкрепление от Ивана Александровича

Пожалуй, слишком растревожили меня последствия потопа, которые видны были в Новокубанске повсюду… Чувствовалось, как после страшной разрухи люди с новой энергией начинают обихаживать землю, и энергия эта толкнулась и в мое сердце почти профессионального перекати-поля.

Купил на базаре у очень симпатичных пожилых армян — Павла и Анатолия (этот из Харькова, тоже гостил в Новокубанке — у Павла. Назвался он, по-моему, Сагаланом либо Сагалаком… а по-русски, мол, — Толик) два довольно больших, выращенных с помощью отводки, кизиловых деревца, стал сажать их во дворе у Ромичева, друга Михалыча, к которому приехали на его 70-летие, и тут нахлынули воспоминания о родительском доме в Отрадной, всеми нами покинутом… о двух кустах свидины — волчьих ягод, которые великий лесник и друг детства Юра Галушко то ли по ошибке, совершенной по причине постоянного «пианства», а то ли желая надо мной подшутить, подсунул мне несколько лет назад вместо кизила… жестокая шутка, боль от которой с годами ощущаю все явственней. Уже менялась погода, я как почти всегда ощутил это задолго, а в Майкопе сердчишко и еще придавило, пришло то самое настроение, при котором самого себя становится жаль…

На праздник мучеников Гурия, Самона и Авива пошел в Троицкую церковь, и на исповеди у молодого священника, который оказался — как уже потом выяснилось — тем самым отцом Василием, кому Лариса привезла из Москвы, от знакомых его, видеокассеты, разнюнился я и говорю: впервые, мол, ощутил, как это нынче стало тяжело — жить, как я, «на три дома», тем более, что такие они большие: Кубань, Москва и Кузбасс… И дело не в физических либо нравственных силах — в дороговизне билетов и в собственной материальной несостоятельности, да и не только в ней… Все труднее поддерживать тех, кто нуждается в помощи: с устройством на работу, предположим, чем я полтора месяца пытался заниматься в Новокузнецке… со всем другим, что делать для друзей и добрых знакомых раньше было, может быть, и не просто, но все же по силам. А теперь все неохотней отзываются на просьбы те, от кого что-либо в нынешней жизни зависит… Я уже не могу быть щедрым по отношению к тем, кто живет похуже меня, и мне уже стыдно обращаться к тем, кому в былые дни помочь было для меня — проще простого…

Потом я, правда, утешился и «возвеселился». Во время причастия другой священник, уже достаточно пожилой, когда я назвался Гурием, сердечно сказал мне:

— С днем Ангела!..

Это в мои-то шестьдесят шесть… Чуть не впервые услышать это, столь трогательное, с таким участием, с такой душой сказанное, тем более, что и батюшке ведь радость наверняка: в день Гурия и вдруг — Гурий причащается, такой нынче — в смысле имени — редкий.

Но мысль о достаточно странном моем житье в трех столь разных местах и заодно — как бы и в разных временах — не покидала меня, заставляла вздыхать и возвращаться мысленно к возможным решениям на этот счет… к грустным, хочешь или не хочешь, решениям относительно «семейного очага» и «теплого дома».

А вчера, 1 декабря, сидел над статьей Ивана Александровича Ильина «Пророческое призвание Пушкина» и наслаждался удивительным текстом… проникновенным, открытым, одновременно глубоким и восторженным… правда: это какое-то парение во времени и пространстве, в продолжение которого открывается мало ведомое раньше, и такие дали становятся видны, такая высота и глубина!

И вдруг я словно нашел то, по чему давно тосковал: «Вся жизнь его проходила в восприятии все новых миров и новых планов бытия, в вечном, непроизвольно-творческом чтении Божиих иероглифов.»

Потом: «Эта всеоткрытость души делает ее восприимчивою и созерцательною, в высшей степени склонною к тому, что Аристотель называл „удивлением“, т. е. познавательным дивованием на чудеса Божьего мира. Русская душа от природы созерцательна и во внешнем опыте, и во внутреннем, и глазом души, и оком духа. Отсюда ее склонность к странничеству, паломничеству и бродяжеству, к живописному и духовному „взиранию“.

Опасность этой созерцательной свободы состоит в пассивности, в бесплодном наблюдении, в сонливой лени. Чтобы эта опасность не одолела, созерцательность должна быть творческою, а лень — собиранием сил или преддверием вдохновения…

Пушкин всю жизнь предавался внешнему и внутреннему созерцанию и воспевал „лень“; но чувствовал, что он имел право на эту „лень“, ибо вдохновение приходило к нему именно тогда, когда он позволял себе свободно и непринужденно пастись в полях и лучах своего созерцания. И, Боже мой, что это была за „лень“! Чем заполнялась эта „пассивная“, „праздная“ созерцательность! Какие плоды она давала!

Вот чему он предавался всю жизнь, вот куда его влекла его „кочующая лень“, его всежизненное, всероссийское бродяжество:

По прихоти своей скитаться здесь и там,

Дивясь божественным природы красотам,

И пред созданьями искусств и вдохновенья

Безмолвно утопать в восторгах умиленья —

Вот счастье! Вот правда!..

Прав был Аристотель, отстаивая право на досуг для тех, в ком живет свободный дух! Прав был Пушкин, воспевая свободное созерцание и творческое безделие! Он завещал каждому из нас — заслужить себе это право, осмыслить национально-русскую созерцательность творчеством и вдохновением.

Далее, эта русская душевная свобода выражается в творческой легкости, подвижности, гибкости, легкой приспособляемости. Это есть некая эмоциональная текучесть и певучесть, склонность к игре и ко всякого рода импровизации. Это — основная черта русскости, русской души.»

Вот и перетекло одно в другое: не потому ли я «торчу» — а, в самом деле, живу с таким непреходящим и благодарным интересом — в Адыгее, среди черкесов… Только представить себе, как счастлив был бы такою возможностью Александр Сергеевич Пушкин!

Светлая Вам память, высокочтимый страдалец Иван Александрович!

Загрузка...