GEDENKBUCH: КНИГА ПАМЯТИ НЕМЦЕВ-ТРУДАРМЕЙЦЕВ

Мазунья

Было бы безусловно уместно описать красоту природы, окружавшей нас вдоль Камы на пути от Бондюга к лагерю за колючей проволокой и даже поднимавшей нам настроение. Река несла свои тихие воды вольно и величественно, навстречу нашей родной Волге, ее берега красовались в зеленом убранстве высоких пихт и елей, берез и дубов. Вокруг царила глубокая тишина.

Ничто, совершенно ничто не напоминало обо всем том ужасном, что творилось в те же мгновения неподалеку от этих прекрасных берегов во многих лагерях для советских немцев.

И тут мы увидели в этой чудесной утренней свежести посреди реки две лодки с несколькими женщинами. В благоговейной тишине мы даже могли слышать их голоса, когда они довольно весело переговаривались. Очевидно, они заметили с реки нашу маленькую группу, опередившую всех других. К нашему удивлению, они стали грести в нашу сторону. Вот они уже причалили, и послышалось: «Доброе утро, мужики!» Мы ответили на приветствие и почувствовали себя как-то неловко, столь жалко мы выглядели. Женщины внимательно оглядели нас, спросили, кто мы и куда держим путь. Мы отвечали рублеными неуверенными фразами, глядя на женщин с благоговением и тоской, будто это были иконы.

Они заметили нашу растерянность, женщины явно поняли наше жалкое положение. Тут одна из них поднялась, развязала мешок и сказала своим спутницам: «Мужчины уставшие и голодные, хочу дать им поесть. Кто знает, может, нашим мужикам на фронте приходится не лучше, может, им тоже нужна помощь, кто им там ее окажет?» Она вышла из лодки на берег и протянула одному из нас - наверно, тому, кого приняла за старшего, - испеченный в печи круглый хлеб и к нему кусок свежего масла. «Поделите по-братски и позавтракайте, бедняги», - сказала она нашему старейшине, еще раз оглядела нас всех, вошла в свою лодку, села, и две лодки вновь поплыли к середине реки. А мы стояли, онемев от радости, но кто-то все же вовремя пришел в себя и закричал: «Спасибо!» Мы все тут же подхватили, и наше русское «спасибо» загремело над широкой рекой, вслед добрым женщинам. Они помахали нам в ответ и удалились вниз по течению, к Бондюгу, где по воскресеньям устраивали базары.

А мы все еще были радостно взволнованы перед лицом этого открыто выраженного сочувствия со стороны простых русских женщин. Нас в лагерях уже тысячи раз покрывали самыми ужасными ругательствами, называли нас «фашистами», «фрицами» или «врагами». А здесь, в эту счастливую для нас минуту, русские женщины отнеслись к нам с сочувствием.

А ведь это были солдатки, чьи мужья находились на фронте, быть может, некоторых из них уже и не было в живых.

Стало быть, пронеслось в наших головах, эти простые женщины из отдаленной деревушки понимали больше и лучше тех, кто имел над нами власть, что мы не враги, шпионы и диверсанты и что нам пришлось нести свои страдания безвинно, что нам мстили только потому, что мы были немцы. Значит мы были в глазах этих добросердечных женщин совсем другими немцами, чем те, что напали на нашу землю и оскверняли ее!..

Старший из нашей группы разрезал каравай на мелкие кусочки, масло тоже и велел каждому из нас взять свою долю. Никогда в жизни у меня больше не было такого завтрака, он был съеден благоговейно, будто мы стояли перед алтарем и внимали проповеди, проникающей до глубины души. Сколько слов благодарности было послано вослед этим безымянным для нас женщинам!

…Дорога резко повернула от берега Камы влево, глубже в лес, и примерно через четверть часа мы оказались у цели: перед нами предстало высокое бревенчатое ограждение трудармейского лагеря Мазунья. Было только раннее утро, вокруг царила воскресная тишина. Мы взглянули на постройки, стоявшие снаружи, неподалеку от зоны. В одной из них мы распознали большую конюшню, в другой - кузницу, позади стояла пара жилых домов - явно для лагерного начальства, от одного строения доносился запах свежеиспеченного хлеба - там, следовательно, находилась лагерная пекарня.

Мы присели у угла лагеря. Напротив стояла кузница. На ее крыше мы увидели нарезанный хлеб. Боже правый, тут сушат хлеб, неужели здесь так много хлеба, что его нельзя съесть сразу? - спросил себя каждый из нас. Но к нам уже подошел кто-то из кузницы - прямой мужчина, на котором не было заметно следов нужды. «Тут вам не надо удивляться, люди, у нас в лагере можно есть досыта, и еще остается, - сказал этот человек по-немецки. - Куски хлеба там на крыше сушатся, чтобы они не пропали.» Естественно, мы едва могли в это поверить, но тем временем подошли и другие «местные», утверждавшие то же самое.

И тут мне вспоминается ужасный случай. Примерно через полчаса после нас прибыла вторая группа, тоже несколько человек. Они были голоднее нас - им ведь по дороге не давали хлеба с маслом. Один из них не мог оторвать взгляда от кусков хлеба, сушившихся на крыше кузницы. «Мужики, я дам вам свои сапоги тут из мешка за ваш хлеб там - конечно, за весь. Поменяйтесь же со мной, прошу вас!» - сказал голодный местным. Те попытались успокоить человека, они сказали, что нас, когда мы придем в зону, конечно, покормят, пусть он немного потерпит. Но тот не отставал от них.

Тут один из местных на минуту отошел и принес человеку немного хлеба. Он вмиг его проглотил и опять предложил свои сапоги. Наконец, нашелся кто-то, готовый взять за хлеб пару сапог. «Разбогатевший» тотчас вновь принялся за еду. Его пытались удержать, уговаривали его, что в лагере действительно в достатке еды. Но человек продолжал есть… На следующее утро он был мертв. Беднягу сгубил обмененный хлеб, а также полученный в лагере, вместе с полусырой пшеничной кашей.

К обеду нас, пересчитав, ввели в зону. Там стояли группами люди и оглядывали нас любопытным взором:

- Откуда прибыли, мужики? Из каких же это мест вы родом?

- Из Гримма.

- Ух ты, я из Мессера, мы же дома были почти соседи.

- Из Бальцера я.

- Ах, боже мой, я из Антона, мы ведь из одного кантона.

Нам тотчас бросилось в глаза, что все вокруг нас были неплохо накормлены, но их одежда, напротив, выглядела совсем жалко. У некоторых вовсе не было рубах, их тела загорели почти дочерна. В бедственном состоянии находилась и их обувь. «Да, нас кормят, но с одеждой дело плохо», - сказали нам.

Затем нас повели в баню. Согласно строжайшему предписанию всех лагерей ГУЛАГа, и здесь каждому пришлось повесить свое белье на проволочное кольцо и отдать в прожарку; там, пока мы мылись, его дезинфицировали.

Из бани нас, наконец, отвели за стол. Столовую устроили во дворе под навесами. Каждый получил 800 граммов хлеба, полную миску пшеничной каши и жидкий, но сваренный также из пшеничной крупы суп. У нас широко раскрылись рты и глаза, такое не умещалось в наших головах. В сибирских лагерях рацион был настолько скуден, что люди едва выживали, а здесь мы внезапно увидели себя перенесенными в сказочную страну. Этого я не могу объяснить и сегодня.

Мой добрый дядя Лео Шмаль - мы всегда держались очень близко друг к другу - сказал: «Знаешь что, нам нельзя съедать эту еду сразу, если мы не хотим умереть. Мы съедим все постепенно, чтобы не переесть». Я по сей день благодарен моему родственнику за его добрый совет. Столь многие из нас, вновь прибывших, лежали наутро на своих нарах смертельно больные, 12 человек вовсе не дожили до следующего утра.

Мазунья - большой лагерь, он насчитывал более тысячи человек. При этом он был полностью отрезан от внешнего мира, газет и радио здесь не было, письма приходили редко, и еще реже счастливчики получали посылки от близких. Бараки в зоне стояли рядами, так что здесь были

настоящие улицы. На «базарной площади» шел обмен. Здесь оживленно меняли махорку на хлеб, причем спичечная коробка табака стоила дороже куска хлеба. Чего только не предлагали на этом рынке! Каждый обменивал то, что мог. Денег в лагере не было. Сколько мы зарабатываем, никто не знал, возможно, этого хватало не только на наше содержание, быть может, что-то оставалось - кто может сегодня это сказать? Коммунисты и комсомольцы, насколько я помню, не платили членских взносов.

В деревянных бараках было полно клопов, так что ночью на нарах невозможно было найти покоя. Люди мучились, затем, наконец, вставали и шли со своей постелью во двор, чтобы поспать под открытым небом, другие забирались на чердак и устраивались там. Тотчас бросалось в глаза, что лагерное начальство это не волновало. Многие трудармейцы страдали куриной слепотой и не могли передвигаться после захода солнца, так как ничего не видели - из-за однообразной пищи. Поскольку многочисленных деревянных бараков не хватало, в лагере установили палатки, в которых разместили и нас, новичков - по 30-40 человек в каждой палатке.

У дальнего забора зоны была установлена полдюжина треног, на которых висели большие чугунные котлы. В этих котлах готовили еду - я намеренно не говорю «варили», поскольку приготовление этой пищи не имело с варкой ничего общего. Вечером, перед сном, под котлами разводили огонь, в котлы наливали по паре ведер воды. Когда вода начинала кипеть, к ней добавляли из мешка определенное количество пшеницы и ждали, пока она вновь закипит. Затем огонь тушили, а котлы накрывали толстыми крышками. Крупа за ночь размягчалась и разбухала, утром полусырую кашу подавали на стол. О каких-либо жирах не было и речи, соль экономили, других добавок не было. Еда была безвкусной, но голода мы не испытывали, и все считали, что это самое главное.

Работа была в основном двух видов: лесоповал и лесосплав. Нас, новичков, поделили на бригады. После дня отдыха мы отправились в лес на лесоповал. Работа была для нас не новая. Наш бригадир Карл Цулауф, последний председатель гриммского колхоза «Коллективист», поделил нас на звенья, и уже вскоре повалились первые спиленные деревья. Мы работали очень старательно, сохранив, несмотря на все лишения, свою высокую сознательность. Кроме того, обильная пища нас прямо-таки осчастливила. Нормы даже перевыполнялись.

Затем мы попали и на лесосплав. Трудно описать, какое большое количество деловой древесины лежало на берегу Камы. Все эти бревна нам нужно было сбросить с берега в реку, чтобы они по течению доплыли до сплавного рейда под Соликамском. Там изо всех этих отдельных бревен составляли большие плоты и отправляли их туда, где они использовались: например, в Сталинград, для восстановления которого тогда требовалось много леса.

Так, возможно, все бы спокойно и продолжалось, если бы вновь не произошло нечто чрезвычайное. В лагере уже раньше можно было услышать, что тот или иной страдает поносом. Врача не было, так что каждый лечился, как умел. Плохо пропеченный хлеб сушили, его также жарили на железных лопатах и лишь затем поедали, другие обменивали у возчиков хлеб на овес, жарили овсяные зерна и ели их вместо хлеба. Тем не менее, число больных росло с каждым днем.

Как-то вечером мы увидели, как два больших барака прямо у ворот отгораживают от всех других высокой дощатой стеной. Говорили, что там изолируют всех заболевших. Поскольку, однако, ни на какую медицинскую помощь рассчитывать не приходилось, то каждый больной стремился как можно дольше не попасть в огороженные бараки, ведь там не было абсолютно ничего, что могло бы способствовать выздоровлению, там нельзя было и сушить свой хлеб.

Вскоре оба барака наполнились. Один из нас был назначен медбратом, он делал настои из всевозможных трав и пихтовой хвои. Он должен был также выявлять вновь заболевших, чтобы немедленно изолировать их от других. Так, он каждое утро стоял у отхожего места и наблюдал за мужиками. Тяжелобольные начали умирать - сначала по 2-3 в день, потом все больше, пока мы уже не могли сказать, сколько умерло за день. Мертвых поначалу вывозили на одной подводе, затем появилась вторая, наконец, их стало целых три. За короткое время от дизентерии умерли сотни людей.

Однажды послышалось, что прибыла комиссия из Соликамска, чтобы расследовать дело. Что из этого вышло, я сегодня уже не помню, возможно, был назначен врач, но люди, во всяком случае, продолжали умирать. Главной причиной была плохо приготовленная еда.

Среди тех бесчисленных людей, что умерли в лагере Мазунья от дизентерии и навсегда остались лежать в болотах на берегу Камы, были и мой дядя Яков Сейбель со своим сыном Генрихом, мой двоюродный брат Вольдемар Зальцман, Роберт Шмаль - брат Лео Шмаля, Давид Вааг - муж моей тети Ирмы, которая по сей день скорбит о нем в Красноярске.

…В июле 1969 г., когда я посетил Норильск и Дудинку, оказалось, что я был первым, кто смог достоверно поведать моим тетям Грете и Бете о смерти их сыновей, а также дяди Якова, мужа тети Беты. Прошло 26 лет, но никто не счел нужным сообщить правду достойным сострадания старым матерям. Даже после войны об этом не позаботилось ни одно ведомство. Можно ли было этого ждать, к примеру, от лагерного начальства во время войны? О таких «мелочах» оно тогда не думало…

Тем временем лесосплав продолжался. За сравнительно короткий срок мы очистили от древесины берег в районе лагеря. Свежеповаленные деревья не штабелевались: как только их доставляли из леса, они тут же попадали в воду. Такого до нас, якобы, не бывало. При этом из леса к берегу доставлялось огромное количество древесины, ведь лесоповалом было занято так много людей. Не могу вспомнить ни одного случая, чтобы кто-то из нас во все эти годы лодырничал. Просто поразительно, насколько самоотверженно относились мои земляки к своей столь тяжкой работе, чтобы приблизить победу над врагом. И это несмотря на все, что их окружало на каждом шагу. Вот еще один пример на этот счет.

Однажды в воскресенье объявили выходной. Вообще мы воспринимали выходные как дополнительное бремя, поскольку нас все равно не оставляли в покое. Если уж никому не приходило в голову выгнать нас летом на палящее солнце или зимой на трескучий мороз, то обшаривались наши чемоданчики и узлы, чтобы установить, не храним ли мы там чего-нибудь запретного.

Так и в то воскресенье нашелся повод выстроить нас на плацу. При этом мы должны были предстать без головных уборов и с нашими котелками. Речь должен был держать Заякин собственной персоной. Одно это имя, думаю, наводило страх не только на нас, бедолаг, но и на его подчиненных из лагерного руководства. Высокий, крепкий, он всегда носил тяжелые высокие сапоги, черный полувоенный френч и в любую погоду черную кожаную фуражку.

Изо всех бараков и палаток устремились мы на плац, тысячеголовая серая масса. Солнце стояло в зените, мы все были с непокрытыми головами, только хозяин лагеря предстал в центре большой площади в своей черной кожаной фуражке. У всех к поясам были подвешены их котелки, и все глаза были устремлены на лагерного начальника. Я уже упоминал, что Мазунья была полностью отрезана от внешнего мира. Едва ли кто-то из нас знал о том, что происходило на фронте и вообще в мире.

Поэтому Заякин начал речь с положения на фронте, причем он сообщил нам, что Италия вышла из войны. Все, о чем он говорил, было для нас ново, и мы слушали во все уши. Наконец, он сделал паузу, и мы уже подумали, что доклад о международном положении окончен. Мы были бы этому и страшно рады, ведь солнце немилосердно палило наши непокрытые головы, да и стоять мы устали. Но для чего же тогда нам нужно было приносить с собой наши котелки? Об этом нам и предстояло услышать от Заякина. Зима на пороге, сказал он, нужно подправить некоторые барачные крыши. Поэтому было решено использовать для этого котелки, листового железа нигде больше достать нельзя. Жестянщики должны склепать из них стальные листы. На этом Заякин завершил свою речь.

Мы стояли, будто пораженные громом. Как можно было додуматься до такой дурацкой идеи? Хотя во всем лагере имелись сотни котелков, склепать из них большие стальные листы было совершенно невозможно. Вскоре мы разгадали подлинный смысл речи нашего лагерного начальника. Я уже говорил, что без котелка не мог обойтись ни один трудармеец. Об этом знал и Заякин. Так этому коварному человеку пришло в голову украсть наши незаменимые котелки, лишив нас этого единственного удобства.

Вот уже раздалась и команда: все котелки в одну кучу! Тут же в центре площади образовалась большая груда. Когда приказ был выполнен, нам разрешили вернуться в наши бараки и палатки. На следующее утро пирамиды из котелков больше не было, площадь была пуста…

С трудом верится, что этой жестью можно было залатать дыры в крышах. Я уже не узнал об этом, так как ранней осенью убыл из Мазуньи.

С тех пор прошло 45 лет, но каждый раз, когда я смотрю военный фильм и там появляются подтянутые эсэсовцы, я не могу не вспомнить нашего лагерного начальника Заякина и груду котелков. Странная ассоциация? Или вовсе не столь уж странная?..