Генерал БО. Книга 1

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Царь был жесток, как дегенеративный ребенок. Когда в Мариинском дворце, сделав жест руками, будто он тонет, упал министр Сипягин, царю боялись доложить. Зная византийское коварство и больную волю императора, никто не знал, что будет доложившему.

Это он, невнятно говоря, приказывал убитому Сипягину брать круче в подавлении российского мятежа. И не слушая доклада, говорил:

— Самое ненавистное слово для меня — «интеллигенция». Я хочу, Дмитрий Сергеевич, чтобы академия наук вычеркнула слово «интеллигенция» из словарей.

Министр опускал бледную голову в седой бороде. Но даже он, холодный слуга монарха, вернувшись сетовал жене, говоря о «коварстве и неправдивости моего государя» и записывал в дневник, что «полагает столь жестокие меры не совсем даже разумными, но воля государя самодержавна».

Император сидел в кресле в Малахитовой гостин-ной Зимнего дворца. Он не о чем не думал. Он думал о вальдшнепиной тяге. Он любил тягу, а был апрель. Шурша длинными шелками, вошла мать, императрица Мария Федоровна. Положив жилистую руку старухи на уже полысевшую голову сына и ощутив жидкую мягкость волос, сказала:

— Ники, случилось несчастье.

Император взглянул, побледнев.

— Кто нибудь болен из детей?

— Нет. Твои дети здоровы. Убит, — Дмитрий Сергеевич Сипягин, — сказала императрица холодно, однотонно, как на сцене театра.

Император закрылся ладонями, прошептал:

— Это бесчеловечно.

Но тут же вскрикнул: — Как они смели! Кто убил!?

— Какой то студент Балмашов, я не знаю, Ники. Ты должен быть тверд, как твой дед и отец, ты должен наказать преступную страну, родящую убийц и негодяев.

У императора около губ показались маленькие пузырьки. Он прошептал: «повесить, без суда повесить, я покажу им!» И сжал сморщенные кулаки бессильных рук.

Императрица вышла, шурша длинными шелками по янтарному, ласковому паркету дворца.

Николай П-й сидел в том же кресле. Он думал о тяге. За окнами таял апрель, разливая томительную сладость петербургской весны. Император старался забыть об убийстве министра. Он знал, что должен беречь себя.

Тихими шагами прошел он в кабинет. Тихо за ним слабыми отсветами колебалась на паркете его фигура. Николай П-й стоял у окна, смотрел на капель. И вдруг стало страшно. Он вспомнил над главной гауптвахтой дворца, в столовой, взрыв Халтурина. Вспомнил дознание производимое Плеве. Как Плеве, волнуясь, говорил о возможности второго покушения революционеров на жизнь монарха.

Николай П-й бесшумно повернулся. Быстрыми шагами пошел на половину императрицы. Было жутко итти дворцом мимо караульных кавалергардов. Он не мог уж думать о тяге, апреле. На янтарном паркете слабо колебалась за ним тень. И шаги отдавались тихими, благородными эхами.

Царь чувствовал, что он зол на Сипягина за то, что его убили. «Неужель он не мог себя уберечь??? Убийство во дворце???» Ладони царя были потны. «Так может совершиться грех цареубийства???»

Императрица Александра знала, что он придет. Знала, что посоветовать и как успокоить.

— Ты слышала, Алис, — войдя, по английски сказал бледный царь.

Императрица наклонила голову. Подошла к нему, обняла и поцеловала в щеку. Когда они сели, император проговорил, болезненно морщась:

— Алис, они будут меня мучить, они все набросятся, все будут просить за того, за другого, я боюсь этого, Алис, я не люблю! — вскрикнул царь.

Императрица не перебивала.

— Ты знаешь, Алис, я даже зол на Сипягина, что его убили, мне его нисколько не жалко!

— Ники, опомнись, мы христиане, к тому же Дмитрий Сергеевич был твоим верным слугой.

Царь молчал.

— Кого ж ты посоветуешь? — сказал он тихо.

— Плеве.

— Плеве? — Ведь он сам у окна, смотря на капель, вспомнил Плеве.

— Ты думаешь, Плеве будет хорош? Да, я его назначаю. — Царь встал, поцеловал руку жены и вышел.

Опять шаги гулковато отдавались по залам дворца. Император шел быстро мимо караульных кавалергардов, думая в такт шагам «я назначу Плеве, назначу, я так хочу, я не буду слушать Витте, Плеве усмирит негодяев».

К царю в бэль-этаж лисьей походкой поднимался престарелый барон Фредерикс. Министр двора имел «право входа за кавалергардов». И войдя в кабинет императора, проговорил, наклонив голову:

— Ваше величество, письмо от князя Мещерского.

Министр двора остановился у двери. Царь любил Фредерикса. В письме князя Мещерского стояло: — «…умоляю тебя, для спасения родины, назначь взамен павшего на посту Сипягина беззаветно преданного тебе Плеве…»

Император взглянул на портьеру. Старый Фредерикс двинулся.

— Барон, вместо Сипягина я назначаю Плеве? Как вы думаете?

Лицо царедворца, похожего на лису в пенсне, молчало только секунду.

— Нельзя сделать лучшего выбора, ваше величество.

— Да. Я назначаю Плеве.

Вячеслав Константинович Плеве был человеком холодной страсти. Замкнутый мальчик с туманными глазами, приемыш польского помещика, он не знал ласк в детстве. Одни говорили, что отец его церковный органист, другие, что смотритель училища, третьи, что аптекарь, никто не знал родителей Плеве. Он был сирота.

Когда Славе, как звал его помещик, исполнилось 1 7 лет, Слава донес генералу Муравьеву на приемного отца. Польского помещика генерал повесил. У мальчика была крепкая воля. Он мечтал о головокружительной карьере.

Учась на медные гроши, пешком месил грязь большой дороги, возвращаясь с каникул в университет. Мечты не покидали. Властный, гибкий, самоуверенный, переменил католичество на православие. Уже шел бюрократической лестницей. Победоносцев называл его «негодяем», ибо был слух, что Плеве через провокаторов замешан в убийстве губернатора Богдановича. Плеве был болен тщеславием и ненавистью к людям.

Ни пост директора департамента, ни пост товарища министра не удовлетворяли страсти. Только раз в жизни Плеве был счастлив. Это было в апреле, когда Балмашов убил Сипягина. Генерал-адъютант сообщил монаршью волю назначения Плеве. Плеве ехал Дворцовой набережной. Черный куб лакированной кареты плавно колыхался на рессорах, цокали подковы коней. Это были счастливейшие минуты.

Рысаки стали у подъезда дворца. Плеве поднимался Иорданской лестницей. Первыми здоровались министр двора барон Фредерикс, дворцовый комендант генерал Гессе. По пожатию рук, наклону голов Плеве знал уже, кто он. Твердо отбивая шаг пошел по Аван-залу. Император вышел навстречу ласково, любезно. Плеве показалось, что кружится голова.

Морщась от света, Николай II заговорил:

— Вячеслав Константинович, я назначаю вас вместо Сипягина.

Плеве чуть побледнел.

— Ваше величество, я знаю, злоумышленники меня могут убить. Но пока в жилах есть кровь, буду твердо хранить заветы самодержавия. Знаю, что либералы ославят меня злодеем, а революционеры извергом. Но пусть будет то, что будет, ваше величество.

— Сегодня будет указ о вашем назначении, — закрываясь рукой от солнца, проговорил Николай II.

Плеве наклонил голову.

И когда выходил от императора, блестящей стеной его поздравляли придворные. Плеве знал людей. Тем, с кем вчера был любезен, бросил сквозь топорщащиеся усы:

— Время, господа, не разговаривать, а действовать.

И спустился великолепной лестницей к карете.

В России наступила кладбищенская тишина. Мечта исполнилась. — В два месяца революция будет раздавлена — бормотал в топорщащиеся усы Плеве. Из канцелярии неслись секретные распоряжения губернаторам. Плеве любил, чтобы секли. Князь Оболенский сек в Харькове, Бельгард — в Полтаве, фон Валь — в Вильне, граф Келлер — в Екатеринославе.

— Сечь — шипел Плеве, сжимая кулаки за министерским столом.

И когда на балу в Николаевском зале Зимнего дворца, после высочайшего полонеза и двух кадрилей к Плеве подошел Фредерикс.

— Что вы будете делать, Вячеслав Константинович, говорят в Петербурге предполагается демонстрация, — сказал барон, беря под руку всесильного министра.

— Высеку, — идя в ногу, бросил Плеве.

— Пойдет крик, Вячеслав Константинович. Оболенский засек до смерти.

— Но я же не говорю, барон, засеку, а высеку. Фредерикс любил «mots» и засмеялся.

— И курсисток?

— С них начну — туманно улыбнулся Плеве.

— Ну, задаст вам статс-дама Нарышкина, — проговорил, подходя, граф Шереметьев. — Помните ее жалобу на сечение политической Сигиды?

— А это уж Нарышкиной как угодно. Ее я пока что еще не высек.

И все трое засмеялись.

Плеве сторонился двора. Государственный совет называл стадом быков, кастрированным для большей мясистости. Он искал дружбы правителя Москвы, великого князя Сергея, с ним обсуждая кровавые меры пресечения волнений.

— Но надежна ли ваша личная охрана, Вячеслав Константинович? — говаривал холодный великий князь.

— Моя охрана совершенна, ваше высочество. Удачное покушение может быть произведено только по случайности — отвечал Плеве, зная, что Азеф охраняет его жизнь, что Гершуни и Мельников пожизненно в каземате.

Савинков шел Петербургом, туманным, осенним Петербургом, мосты, арки, улицы которого так любил. Те ж рысаки, коляски, кареты, переполненные, звенящие рестораны. Машины в пивных поют «Трансва-лями», «Пятерками», вальсами «Разбитое сердце». Мощный разлив широкой Невы под мостами. Величественнейшие в мире дворцы. На часах — часовые.

Пробежали газетчики, выкрикивая «Новое время»! «Русское слово»! Савинков остановил «Новое время». С газетой удобнее итти. Те ж, абонементы в Александрийском и Мариинском, «Аквариум», «Контан», «Донон», «Тиволи», Шаляпин в «Борисе Годунове», Собинов в «Искателях жемчуга».

Вот Садовая. Савинков смотрит на часы. Мимо на извозчике едет пристав в голубой, касторовой шинели. Пристав, кажется, дремлет.

— А вот! Папиросы первый сорт! «Дядя Костя»! «Дюшес»! Пять копеек десяток, возьмите, барин!

Перед Савинковым берлинский товарищ Петр, та ж улыбка на малиновых губах.

Глаза Савинкова смеются: — «Прекрасно, мол».

— Дай десяток.

— Пять копеек. Ваших двадцать, — смеются глаза Петра.

— Сегодня на Сенной в трактире «Отдых друзей».

— Слушаюсь, барин. — И слышен веселый тенор с распевом: — Папиросы «Катык»! «Дядя Костя»! «Дюшес»!

Делать Савинкову нечего. Он заходил, к литератору Пешехонову справиться: нет ли чего от Азефа. «Тогда держитесь, господин министр! Вас не укараулят филеры!» Но Азефа еще нет.

Савинков шел Французской набережной к Фонтанке. На Неве засмотрелся на белую яхту. Но у Фонтанки в движении пешеходов, экипажей произошло смятение. Метнулись извозчики. Вытянулись городовые. Вынеслись зверями вороные рысаки, мча легко дышащий на рессорах лаковый кузов кареты. В нем за стеклом что-то блеснуло, не то старуха, не то старик, может быть просто кто-то в черном с белым лицом. За каретой, не отставая в ходе от резвых коней, на трех рысаках летели люди в шубах. За ними стремительные велосипедисты с опасностью для жизни накатывали на рысаков. Савинков замер у стены: — «Ведь это же Плеве!?»

В трактире «Отдых друзей» машина играла беспрерывно. Когда останавливалась, чтобы перевести дух, кто-нибудь из друзей кричал отчаянно пьяно: — Музыка!

Машина, не отдохнув, с треском крутила новый барабан. Растроенно-хрипло несся не то вальс из «Фауста», не то «Полька-кокетка». Трудно разобрать в чаду, дыме, шуме, что играла старая машина.

Поэтому и выбрал этот трактир Савинков. В нем ничего не разобрать. Настолько он настоящий, русский, головоломный трактир. Люд здесь не люд, а сброд. Больше извозчиков, ломовиков, торговцев в разнос, проституток, уличных гаменов. Порядочные господа, мешаясь, сидят тут же. Непонятен вид трактира.

Грязные услужающие разносят холодную телятину, чай парами, водку, колбасу. Наполняют залу духом кислой капусты, таща металлические миски, — щи порциями.

Савинков занял дальний угольный стол. Видел пестрый шумящий улей трактира. Чахоточному юноше половому заказал ужин на две персоны. И покуривая еще петькину папиросу, поджидал.

Петр пришел во время. В черной косоворотке, черном пиджаке, смазных высоких сапогах. Такой же черный картуз, с рвущимися из под него смоляными кудрями. «Как цыган». Петр подходил с улыбкой.

Тощий юноша, с изгрызенным болезнью румянцем, гремел сальными вилками, ножами, раскладывая по приборам. Поставил графин холодненькой посредине.

— Ну, как дела?

Петр смотрел с улыбкой, словно хотел продлить удовольствие приятных сообщений. Когда Савинков кончил вопросы, опрокинув рюмку сморщившись оттого, что пошла не. в то горло, сказал:

— Все в лучшем виде. Четыре раза видал. Раз у Балтийского, в пятницу. Три раза на Фонтанке в разных местах.

— Каков выезд, опишите?

— Выезд Павел Иванович прекраснеющий, — широко улыбался Петр, показывая хищные зубы, — вороные кони, как звери, кучер толстый, бородатый, весь в медалях и задница подложена, на козлах сидит, как чучела какая, рядом лакей в ливрее. За коляской несутся сыщики гужом на рысаках, на велосипедах. Вообще, если где случайно сами увидите, враз заметите. Шумно едет.

Петр налил рюмки и указывая Савинкову, — взял свою.

— За его здоровье, Павел Иванович.

— Пьете здорово, — как бы нехотя сказал Савинков.

— Могу выпить, не брезгую, но не беспокойтесь, делу не повредит. Одно только плохо, Павел Иванович, — «конкуренция». Места на улицах все откуплены, чуть в драку не лезут торговцы сволочи, кричат, кто ты такой, да откуда пришел, тут тебя не видали, собачиться здорово приходится, раз чуть-чуть в полицию не угодил, истинный бог, ну каюк, думал.

— Почему же каюк? Ведь паспорт прописан, все в порядке?

— В порядке то в порядке, да лучше к фараонам не попадать, — улыбнулся Петр, обнажая зубы.

Машина прервалась. Зал мгновенно наполнился грохотом, перекатным шумом голосов. Кто-то вдребезги пьяный закричал откуда то, словно с полу: — Музыка! Хозяин, музыку!

Машина загремела маршем.

— С Иваном Фомичем видаетесь?

— Через день. У него тоже дела идут. Часто видит. Все двигается по углам. По Фонтанке, — к вокзалу. Все время отмечает, хочет выследить до минутной точности, когда где едет.

— Иногда наверное меняют маршрут.

— Пока что все одним едут.

— Вы когда увидите Ивана Фомича?

— Завтра.

— Скажите, чтобы послезавтра в десять ждал на Литейном у дома 33.

— Ладно. А простите Павел Иванович, что Иван Николаевич приехали?

— Нет пока не приехал. А как вы думаете, Петр, за вами слежки нет?

Петр покачал головой.

— И Иван Фомич не замечает?

— За ним и вовсе нету. Становится у самого департамента, сколько раз жандармских полковников возил, — тихо засмеялся Петр.

— Стало быть все как по маслу? — улыбнулся и Савинков. — Скажите, верите? — сказал тихо, наклоняясь к нему.

— Кто знает, — пожал плечом Петр, — должны, Павел Иванович по всем видимостям. А на все воля божья. С его помощью, — смеялся Петр.

Савинков сказал спокойно, холодно: — У вас не должно быть никаких сомнений, товарищ Петр. Ясно как день, наш и кончено!

— Тоже думаю, только Павел Иванович, ну ведем наблюдение все такое, а кто метать будет? Неизвестно. Я такого мнения, уж если рискую вешалкой, то пусть за настоящее дело с бомбочкой, — испытующе смотрел на Савинкова Петр. Савинков увидал, что у этого человека чортовская сила, что он только так прикидывается шутками да прибаутками.

— Да правда, уж рисковать, так рисковать как надо, чтобы было за что, а то ведешь наблюдение, а приедет товарищ, шарахнет его по твоей работе и вся недолга, а ты опять не при чем.

Савинков улыбнулся. Этот уклон показался вредным.

— Вы стоите на ложной точке зрения, товарищ Петр. Для нас, для партии совершенно безразлично, кто. Надо убить. Вы ли, я ли, пятый ли, десятый ли, все равно: — убьет БО, а не вы и не я. То, что вы говорите, неверная, вредная точка зрения, — тихо проговорил Савинков.

Петр слушал, сведя брови. Потом взял пузатенький графинчик, выдавил из него последнюю рюмку, сказал как бы сам себе:

— Может и так. Хотя как сказать, у всех свои точки.

— А мы, — улыбнулся Савинков, — должны стоять на точке зрения партии. Иначе выйдет разбой, товарищ.

— Ну это положим, запускаете, Павел Иванович, — глядя вплотную улыбнулся Петр.

По Невскому вереницей неслись экипажи. Плыла особая, ночная толпа, которой может не бывало в других городах. Люди, часто пьяные, искали где бы на карту поставить жизнь, проиграть ее рискованней.

Шелестели шелковые юбки. Мелькала разрисо-ванность лиц. Мужчины гонялись за женщинами. На улицу вместе с криками вырывалась музыка. Кого то тащили в полицию за то, что слишком шумно проигрывал жизнь.

«Партия, террор, это так», — думал Савинков, — не мало, но и не все.».

— Пойдемте, поскучаем, — услыхал кошачий голос. Молоденькая проститутка дотронулась до локтя. У нее были зеленые глаза, небольшая фарфоровая фигурка. Савинков прошел. Приостановился, оглянувшись. Девочка заметила взгляд Савинкова, на лицо выплыла улыбка, она скосилась и подошла как то боком, пропев: — Все скучаете, молодой человек?

— Скучаю, — сказал Савинков взяв ее под руку. Она не ожидала, что отказавший господин вдруг прямо возьмет под руку, стало быть кончено, пойдет либо на квартиру, либо за углом в полинялые номера «Мадрид», где день и ночь проигрывают жизнь.

— А вы тоже скучаете?

— Ах, что вы, чего скучать.

— Почему же не скучать, когда скучно?

— Хи-хи-хи, — хихикнула девочка в руку, тут же откинулась лицом к Савинкову, обеїцая страсти-мордасти. Она всегда так делала, когда не знала, что ответить гостю и это выходило всегда приятно.

Савинков смотрел на пудреное лицо. На блестевшие совиные глаза, на очерченые губы.

— Зачем так сильно пудритесь?

— А вы ништо не любите пудреных? Чай белей то лучше, — сказала девочка и пошла вдруг весело вертя задом, прижимаясь к Савинкову.

Девочка была глупая, беспомощная, не умеющая торговаться, идущая на все. Она не знала, что молодость и, в сущности, красивое тело, стоят больше чем трешницы, которые дают сумасшедшие с Невского.

— Поедемте на извозчике, пешком далеко. — Подсадил ее в экипаж. Она села стремительно, ничего не говоря. В экипаже взял маленькую руку и сжал. Она привалилась, сияя кошачьими в темноте глазами. Савинков откинул, крепко обхватив за спину поцеловал в губы, ощутив запах пудры и слабый алкоголя.

Ни извозчику, ни прохожим, ни городовому не было до них дела. Тогда пришлось бы смотреть на все едущие Петербургом пары. А их ехало тысячи. На лихачах. В каретах, автомобилях. На ваньках.

Многие были даже интереснее проститутки и террориста, которым было скучно.

Сквозь вестибюль швейцар проводил дикенькой улыбочкой. Было непонятно, почему такая улыбочка рождается у швейцаров, провожающих людей с женщинами.

Савинков долго не попадал ключем в скважину. Девочка стояла в полутемноте коридора. Когда открыл, она шагнула в темноту номера. Штепсель, повернувшись, осветил тоскливость дешевой гостиницы. Красные обои с рисунком напоминающим чертей с разводами, стул, умывальник. Стена противоположного дома уперлась в окно, лишив перспективы.

Девочка еще не раздевалась. Стояла упершись худыми руками в бедра.

— Ну что же ты не раздеваешься, — пробормотал Савинков, охватывая хрупкую фигурку.

— Постой я разденусь, — прошептала она не делая никакого движения, чтобы высвободиться.

Савинков, целуя, чувствовал, что семнадцатилетние губы мягки, невыразительны, не сопротивляются ничему. И вся она, опавшая, глупая, ничего не смыслящая. Он отпустил ее, чтобы разделась. Проводя рукой по лицу, как от усталости, сел на диван и закурил папиросу.

Потом потушил электричество. Номер стал темен. Белело постельное белье и раздевшиеся люди. Чем покорней, бессловесной была женщина, острее чувствовал подкатывающееся бешенство он. Она не представляла, что он чувствует и чего хочет.

Она привыкла одеваться в темноте по нескольку раз в ночь. Одевалась быстро. Савинков слышал всхлипывающий плач. Вспыхнуло электричество. Услыхал, протопали каблуки. Девочка пудрилась у зеркала. Потом повернулась к постели:

— Я ухожу, — сказала она.

Савинков понял: надо платить. Надел рубаху, в одной рубахе пройдя к пиджаку, вынул пять рублей.

Она сунула в сумочку и вышла.

Ночь была в разгаре. Улицы плыли желтым огнем. Где-то бились длинные глухие удары часов. — Поздно, — сказал Савинков. Пахло телом, измятым бельем. Он сидел в рубахе на диване. Опершись руками о стол, держал в руках голову, было скучно.

Уж один раз Иван Фомич как будто заметил филера. Что-то неладное показалось и товарищу Петру, в разговоре с дворником на постоялом. А утром в комнату Савинкова приоткрылась дверь.

— Войдите! — крикнул Савинков.

Как бы приседая, в комнату вошел старый еврей в потертом сюртуке с пугливыми глазами. Танцующей походкой он шел к столу и сел.

— Здравствуйте, господин Семашко, — сказал он, лицо пересеклось многими складками.

— Я не имею чести вас знать.

Вошедший улыбался, как старый друг, улыбаясь рассматривал Савинкова, словно собирался писать портрет.

— Мы кажется с вами немножко знакомы, господин Семашко?

— Что вам угодно?

— Вы же писатель Семашко, мне угодно вас пригласить для сотрудничества.

— Я представитель фирмы резиновых изделий братьев Крамер. Вы ошиблись, потому, простите пожалуйста, — Савинков встал, указывая вошедшему на дверь.

— Что значит вы не писатель? Что значит вы представитель фирмы? Моя фамилия Гашкес, но если вы не хотите продолжать разговор. — Гашкес сжал плечи, фигура стала до жалости узкой. Он встал и идя к двери, дважды оглянулся на Савинкова.

«Готово. Следят. Сейчас за Гашкесом ворвутся жандармы». И когда Гашкес еще не дошел до двери, Савинков уже обдумывал, как выбежит из номера и в гостиницу не вернется.

В коридоре было тихо. «Задним ходом, во второй двор». Савинков накинул пальто, отшвырнул шляпу, взял кепи, подбежал к зеркалу. Взглянул.

Выход на черную лестницу был в самом конце. На Савинкова дохнули прелость, смрад, вонь кошками, помоями, отхожим местом. Он спускался. В голове билось «не убегу, схватят, виселица». Он был уже на пыльном дворе. С дворником ругался какой-то тряпишник. Савинков сделал несколько шагов по двору. Но было ясно, двор не проходной. Стало быть выходить надо на улицу, где у входа вьпцики и жандармы.

Савинков стал у отхожего места, как бы за нуждой, смотрел в ворота, ждал не мелькнет ли пустой извозчик. И когда дворник закричал:

— Чего пристыл, нашел место, лень зайти то, чооорт!

Савинков увидал, легким шагом мимо ворот проезжает пустой лихач, сидя на козлах полубоком.

Савинков махнул и бросился к воротам. Натянув возжи, лихач стал посреди улицы. Замедлив бег у ворот, Савинков быстрым шагом, не глядя по сторонам, пересек улицу. И когда был уж в двух шагах, прыгнул в коляску.

— Что есть духу за Невскую! Гони!

Рысак бросился с места, размашисто откидывая рыжие в белых отметинах ноги. Савинков оглянулся. У подъезда гостиницы метались швейцар, фигура Гашкеса и два гороховых пальто побежали на угол, очевидно за извозчиком. Но лихач не оглядывался, только смотрел, как бы в страшной резвости призового коня не раздавить случайную старуху. Лихач несся, крича — «Ей, берегись!» — Мимо Савинкова летели улицы, переулки, прохожие.

«Ушел, ушел», — радостно думал Савинков, когда взмыленный рысак уменьшал бег к Невской заставе. Улица была пустынна. Савинков сошел с извозчика, расплатившись, вошел в попавшуюся пивную.

В пивной никого не было. Савинков заказал битки по казацки и бутылку калинкинского. — «Плеве будет жить», — думал он. — «Надо снимать товарищей. Но где же Иван Николаевич?»

Явка была в Демидовом переулусе на углу Мещанской. Издали он увидел Петра. Но не остановился, а проходя мимо, только как бы задержавшись у окна, бросил:

— Сегодня же снимайтесь оба, уезжайте из Петербурга. За нами слежка.

— Что за чорт, — пробормотал Петр, — чье распоряжение?

— Мое. Немедленно езжайте оба в Вильно.

К окну шла дама под зеленым зонтиком, стремясь рассмотреть выставленные кофточки.

Они разошлись.

Ночью Савинков, без вещей, без паспорта, ехал на конспиративную квартиру в Киев, решив оттуда пробираться к Гоцу. Поезд укачивал его мерным стуком.

Эти дни в Берлине Азеф прожил, волнуясь. Из Петропавловской крепости кто-то передал записку о том, что Гершуни и Мельников преданы. Жандармский поручик Спиридович оказался глупее, чем думали. Это было первое дело поручика. Он неумело торопился с расследованием и арестами по делу Томской типографии. Откуда то выплыл тонкий слух о предательстве. И как было не выплыть. Жандармы промахивались, не щадя агентуру. Азеф говорил, чтоб транспортистку литературы фельдшерицу Ремянникову, не трогать. Ее взяли. Просил оставить главу московского «Союза социалистов-революционеров» Аргунова. Арестовали и его.

Азеф волновался. Надо было выжидать. В голову лезло с деталями конспиративное свидание с Аргуновым в Сандуновских банях. Голые, в номере с зеркалами обсуждали они планы «Союза». Азеф припоминал непохожесть тел в зеркалах, — его и Аргунова. Он толстый, с громадным животом, ноги в черных вьющихся волосах. Все время намыливаясь крупной пеной, растирался мочалкой, выплескивал воду из шайки. Тощий Аргунов в голом виде был смешон. Стоял голый, все говорил. Когда номерной постучал в дверь: — что, мол, час уже прошел, Аргунов одевал белье на сухое тело. А Азеф растирался цветным полотенцем, приседал и крякал. Аргунова нельзя было трогать. Азеф понимал. А они сослали его в Якутскую область.

У Азефа был математический мозг. Он хотел ясности. И писал к креслу Гоца: — «Дорогой Михаил, меня мучит совесть, что товарищи в Петербурге брошены на произвол судьбы, кабы не случилось чего, в особенности с Павлом Ивановичем, он горяч и плох, как конспиратор. Но поделать ничего не могу, в Берлине задерживает техническая сторона дела. Напиши о новостях.

Крепко целую. Твой Иван».

Но Савинков уже трясся на тряской балагуле. Вез его к немецкой границе хитрый фактор Неха Нейерман, двадцать лет из Сувалок переправлявший русских эмигрантов. В лунную ночь балагула была переполнена.

Савинков часто спрыгивал с балагулы, бежал разогреваясь, по извозчичьи хлопая руками.

— Ай, господин, вы бы сели себе и сидели, нельзя же, чтобы все мы бежали, тогда бы нам лучше было бегать, чем ездить! — И Савинков, смеясь, впрыгивал на балагулу. Плотней кутаясь в пальто натягивал на себя еще рогожу. Тихо поскрипывая в ночи, через границу медленно ехала балагула. И было тихо на ней, словно старый фактор Нейерман вез мешки с овсом.

В окнах квартиры Чернова стояли кактусы, им коллекционировались. На звонок стали приближаться медведеобразные шаги. Снялась цепь. Щелкнул замок. В полутемноте выросла крупная фигура с сердитым лицом, взлохмаченными волосами. Видно было, что Чернов писал статьи, лохматя волосы.

— Чем могу служить? — сказал скверно по французски.

— Я — Савинков.

— Что? — удивленно пробормотал Чернов. — Проходите, — буркнул зло.

Тот же портрет Михайловского, окурки в пепельнице, несмотря на погоду, — пять удочек с красными поплавками.

— В чем дело? Почему вы здесь? — закричал Чернов.

Савинков увидел гнев. Прыгнула рыжая борода, круглые, косые глаза метнулись в стороны.

— Я хотел видеть Гоца, его нет.

— Михаил уехал. В чем дело?!

— Азеф нас бросил. За нами началась слежка.

— Что вы мелите вздор! Иван на месте! Я знаю! Вы бежали с поста!

— Я прошу вас, Виктор Михайлович.

— Вы не смели! Вы сорвали дело! Вы обязаны беспрекословно повиноваться Ивану! Он начальник! Назначен ЦК! Вам было приказано быть в Петербурге! Вы должны быть на месте, чего б это ни стоило! — чем сильней кричал Чернов, визгливей становился крик, неуловимей разбегались глаза. Толстые ручищи вонзились в волосы. Чернов ходил возмущенными шагами.

— Чорт знает что!! В то время, как вы тут, Плеве порет крестьян, гонит людей в застенки, наполняет Сибирь лучшими людьми! Россия обливается кровью! да! кровью! — закричал он, топая ногами.

— Виктор Михайлович я хочу есть.

— Чего!? Что вы хотите?!

— Есть! Накормите, я ехал две недели без денег.

— А знаете что, — остолбенев, вскрикнул Чернов. — Вы, молодой человек, с наглецой! вот что!

Назавтра, за обедом Виктор Михайлович, смеялся прекрасным рядческим смешком. Приговаривал, посматривал с добродушием дяди.

— Да как же, голубок, согласитесь, сеяли рожь, а косим лебеду. Затеяли важнеющее партии дело, все в уверенности, Павел Иванович ведет, а вы авось да небось да третий кто нибудь. Да разве это дело, кормилец? Постойте, как Иван вас взгреет. Молодо зелено, то то и оно то вот. Что бы сказала Вера?

— Какая Вера?

— Как какая, Вера Николаевна Фигнер, — ответил Чернов, прожевывая шницель.

— Мальцейт! — проговорила пышная немка в телесах, зашуршав мимо Чернова и Савинкова. За ней прошли протороторившие француженки.

— А, скажите Павел Иванович, — говорил за кофе Чернов, — ну вот, скажем так, перешли вы к нам от социал-демократов, говорите, не удовлетворяет вас пробел в аграрном вопросе, ну а как же мыслите то, вот хотя бы по тому же вот аграрному вопросу, скажем? А? С литературой то едва ли знакомы? Ох, едва ли? Про французских утопистов то Анфантена, Базара, пожалуй и не слыхивали? И про производительные ассоциации Лассаля не довелось почитать?

Савинков пил кофе с ликером, прислушиваясь к дальней ресторанной музыке.

— Это верно, не слыхивал, — сказал он, улыбаясь монгольскими углями глаз, отхлебывая кофе. — В аграрных делах, не специал. Признаюсь.

— Не специал? — захохотал Чернов, тряся львиной шевелюрой, и шмыгая носом. — Так сказать, революционер на свой салтык? Так что ли? Плохо-с, что не специал, как же так, вы же член партии?

— Не по аграрным делам Вашего департамента не касаюсь. Бог там знает, сколько мужику земли надо? Вон, Толстой говорит, три аршина. Вы кажется предлагаете значительно больше.

— Так как же это, кормилец, Лев Толстой и прочее. Ведь это же стало быть индиферентизм к программе партии?

— Зачем? Просто приемлю, что по сему поводу излагаете вы, и ни мало вопреки глаголю. Не та специальность, Виктор Михайлович. Вы теоретик, вам и книги в руки. Я выбираю другое. Разделение труда — верный принцип достижений. Вам теория. А нам, разрешите, бомбы. Я ведь думаю, что ваш друг, Иван Николаевич тоже мало занят французскими утопистами?

— Аристократия духа, стало быть! Понимаю, понимаю! Такими мелочами, мол, не занимаемся, что там аграрные дела, нам бомбы подавай. Ну что же, что же, — быстрым говорком пел Чернов, — два стоят, два лежат, пятый ходит, шестой водит. Ну бутылочка то вся? Другую спрашивать то уж не будем.

Отставляя стул, Савинков говорил: — Я, Виктор Михайлович, собственно, народовол.

— Это зря, батюшка, зря, ни к чему, это история уж, история, да, да, пойдемте ка, пойдемте, и так заобедались.

В четверг в двенадцать еженедельно блиндированная карета министра Плеве вымахивала из дома на Фонтанке. Окруженная рысаками, велосипедистами мчалась стремительно черным лаковым кубом, мимо Троицкого моста, Дворцовой набережной к Зимнему дворцу.

Сквозь затуманенные стекла была видна фигура, плотного человека, смотревшего на белозамерзшую Неву.

Никаких препятствий на пути не встречала карета. Ее мчал рыжебородый кучер Филиппов, как мчат только русские кучера на русских орловских конях.

На этот раз из Женевы Савинков ехал не один. Ехал нервный с светлыми, насмешливыми глазами Каляев, крепкий, как камень, динамитчик Максимилиан Швейцер, такой же крепкий, только румяный и веселый Егор Сазонов, колеблящийся Боришанский, больной экземой Алексей Покотилов. Ехал и сам Иван Николаевич.

Все уже были в разных городах России: — в Риге, Киеве, Москве. Но лица были обращены — к Петербургу. И когда запахло мартовской весной, все съехались, чтобы убить министра.

Перед подготовкой убийства боевики были в Москве. Посланные на дело партией, еще не знали друг друга. Савинков остановился в фешенебельном отеле «Люкс». И в один из дней, когда он без дум ходил из угла в угол, на пороге появилась грузная, каменн гя фигура Азефа.

Азеф не подал руки. Он спросил коротко, как спрашивают обвиняемого:

— Как вы смели уехать из Петербурга? — уставился фунтовыми глазами.

— Я уехал потому, что вы бросили нас. Нам грозил арест, мы были выслежены полицией, чтобы не замарать дело, я снял товарищей. Но разрешите спросить, как вы смели бросить нас на произвол судьбы, на арест полицией, не давая ни указаний, ни денег. Почему не было ни одного письма, по указанному вами адресу?

Азеф смотрел на Савинкова в упор. Хотелось знать: есть ли подозрение? Его не было.

— Меня задержала техника динамитного дела, — сказал Азеф. — Я не мог раньше выехать. Но это все равно, вы не смели сходить с поста.

— Вплоть до бессмысленной виселицы?

— За вами никто не следил.

— Если б за мной не следили, я б до сих пор был в Петербурге. Я был накануне ареста, еле бежал из рук сыщиков.

Азеф молчал, был спокоен: — подозрений не было. Сказал ржавым рокотом, как бы в сторону:

— Расскажите результаты наблюдений.

Это значило конец неприятному разговору. Савинков стоял, поставив ногу на стул. Сняв ногу, ходя по комнате, Савинков говорил о выездах Плеве. Азеф смотрел в ковер. Когда Савинков кончил, Азеф грузно, лениво вздохнул животом.

— Это я знал без вас. Стало быть, вы ничего не сделали. Извольте отправляться в Петербург, возобновить наблюдение.

— Я для этого приехал из Женевы.

— Сегодня в 12 ночи вы увидитесь с Покотило-вым. Он будет ждать в отдельном кабинете «Яра», загримирован, у него большая русая борода. Кабинет номер 3. Там вы решите относительно поездки. Покотилов будет готовить снаряды. Швейцер ждет в Риге. Я его уже вызвал телеграммой в Петербург. А с Каляевым вы связаны?

— Да. Он живет здесь в одной гостинице.

— Пусть едет с вами. Выезжайте завтра же. Первая явка со мной будет 20 марта в купеческом клубе на маскараде. Поняли?

— Понять нетрудно.

— Очень рад, что нетрудно. Думаю, что работать будем лучше.

— Если вы будет уловимы, я тоже думаю.

Вдруг Азеф улыбнулся медленной растягивающей скулы улыбкой. Это была — ласка.

— Ну ладно, — проговорил он, — не будем ссориться, я вас ей богу люблю. Кстати все хочу перейти на ты. Вы будете помощником в деле Плеве. Ладно что ли? — тяжело вставая с низкого кресла, смеялся он, — я же говорил, что вы барин, но ничего не плохо, нам в конспирации нужны и баре и извозчики, — смеялся гнусаво.

И сжимая руку Павла Ивановича двумя руками, проговорил:

— Сегодня в «Яру» увидите Покотилова. Завтра втроем выезжайте на место.

Снег московских тупиков был глянцев, словно вымостили столицу белым паркетом. С Тверской по белонатертому полу в Петровский парк начинали ход запаленные, заезжанные московской удалью голубцы, в бубенцах и лентах. Храпели кони. Разномастная публика неслась в ковровых санях с отлетами. Кокотки с офицерами. Купцы в старомодных енотах. Европеизированные купеческие сыновья в шубах с бобрами. Заезжие провинциалы. Пропивающие казну чиновники. Кого тут не было! На сером лихаче, приятно откидываясь в гулких ухабах, несся петербургским шоссе Борис Савинков. Отставали многие от резвого лихача. Только пара наемных голубцов, несшихся диким аллюром, объехала вскачь, словно торопились седоки, что не доживут, не доедут до «Яра».

Любителей цыганской тоски, от которой ныли кости, подносили мокрые, хрипящие кони к небольшому одноэтажному дому с обыкновенной вывеской «Яр».

«Яр» был низок, столики, открытая сцена. Казалось, ничего особенного, но что то было в загородном кабаке. Отчего сотни мечтателей, богачей, дураков, невропатов стрелялись в кабинетах под цыганские плясы Шуры да Муры.

— Кабинет номер три.

— Пожалуйте, — склонился татарчонок. Савинков пошел за резво бегущим татарчонком во фраке. Они прошли переполненный зал. Савинков чувствовал запах цветов, духов, алкоголя. Сидели фраки, декольте, смокинги, сюртуки, поддевки. Под поляковские гитары, которые, казалось каждую минуту разломаются вдребезги от сумасшедшей игры, со сцены пела женщина с горячими, ассирийскими глазами, вся в яркокрасном, смуглая как земля:

Женщина показалась Савинкову полной отчаяния.

— Пожалуйте, — склонился татарчонок у кабинета.

Дверь закрылась. Из-за стола встал высокий русский барин с длинной, кудряватой бородой.

— Павел Иванович? Не узнаете? — проговорил Покотилов, пожимая руку.

— Чорт знает, что такое, на расстоянии двух шагов, четыре часа говоря с вами, не узнал бы.

— Тем лучше. Это меня радует. Я непьющий. Но тут приходится. Вы разрешите?

— Благодарствуйте, — подставил Савинков узкогорлый бокал.

Из зеркал глянули на Савинкова два изысканных русских барина. Один с бородой, очень русский. Другой бритый, с монгольскими смеющимися глазами, похожий на молодого кюре.

— До чего тут зеркала исчерчены, заметили? Столетиями упражнялись.

— Пробовали алмазы. Поджидая вас, все читал надписи, довольно забавно.

Савинков встал, подошел к зеркалу, в глаза бросилась сделанная размашистым пьяным почерком надпись во все зеркало — «Любовь» и неразборчиво.

— Можно попробовать и мой. — Савинков черкнул сперва, потом перечеркнул надпись «Любовь» надписью «Смерть». Но вышло плохо и он, смеясь в зеркало, отошел.

— Вы видались с Иваном Николаевичем?

— Да.

— Иван Николаевич сказал: вы, я и «поэт» завтра выезжаем в Петербург. Швейцер выехал, Егор уж на месте.

— Да, да Иван Николаевич говорил. Сведения и наблюдения будут передаваться вам, вы будете непосредственно…

Но вдруг за стеной грянул хор с топотом ног, визгами и тут же полетела бьющаяся посуда. Заплясало много ног. Среди гика, свиста, словно тысячи веселых балалаек, выговаривал хор — «Ах, ты барыня, ты сударыня».

— Должно быть купцы, с размахом, — улыбнулся Савинков, любивший визг, пенье, хлопанье бутылок.

— Стало быть связь с Иваном Николаевичем будет у вас?

— У меня. Сазонов и Мацеевский станут извозчиками. Каляев пойдет в разнос с папиросами. Вы и Швейцер — приготовление снарядов.

— Да, да, — отпил глоток шампанского Покоти-лов, прислушиваясь к несмолкавшему кутежу.

Было странно, что женевский эмигрант «товарищ Алексей», которого знал Савинков, сидит русским барином с бородой и из чужой бороды идут голос и мысли эмигранта Покотилова.

— Павел Иванович, конечно я подчиняюсь дисциплине и распоряжениям Ивана Николаевича, — он прекрасный организатор, хороший товарищ, но поймите для меня будет ужасно, если и теперь меня обойдут.

— То есть как?

— Вы подумайте, — тихо говорил Покотилов, — хотел убить Боголепова, был совершенно готов, все было решено, я приехал из Полтавы в Петербург, записался уж на прием к нему и вдруг Карпович меня предупреждает. Я стал готовиться на Сипягина, на него пошел Балмашов. Я ездил в Полтаву к Гершуни, просил, было решено — я убью Оболенского, вдруг узнаю, что не я, а Качура, Качура рабочий, ему предпочтение.

Покотилов слишком жарко говорил, слишком близко приближал лицо. На лбу Покотилова от экземы выступили мелкие капли крови.

— Павел Иванович, вы понимаете? Я не могу больше. У меня не хватает сил. Я измучен. Бомба на Плеве должна быть моей. А я вижу, Иван Николаевич относится с недоверием.

— Откуда вы взяли?

— Мне так кажется. Я прошу, поддержите меня. Я буду приготовлять бомбы, но этого мало, я хочу сам выйти, понимаете, сам?

— Понимаю.

— Ну вот. Поддержите? Покотилов положил на руку Савинкова тонкую белую руку.

— Поддержу.

— Ну тогда за успех, — улыбнулся Покотилов. Оба подняли бокалы.

— Вы верите? — сказал Савинков.

— Безусловно, — обтирая губы, проговорил Покотилов, — вы знаете Ивана Николаевича? С ним неуспеха быть не может. Он расчетлив, точен, хладнокровен и очень конспиративен, это важно. Я убежден, что убьем. Только трудно ждать. Я храню динамит. Жить с динамитом в ожидании невыносимо.

— Теперь уж недолго. — Савинкову не хотелось, чтоб Покотилов говорил на болезненную тему тоски ожиданий. — Может перейдем в зал? — сказал он, — а то как бы не показалось подозрительным, сидим вдвоем? Иль может пригласим девочек, вы как?

Покотилов сморщился.

— Не стоит, — сказал он, — я уж хочу ехать, пора, хотя знаете, у меня безсонница, поэтому я и выпил больше обычного. Раньше четырех не засыпаю.

Савинков, проводил Покотилова до двери. Вернувшись, сидел один, допивая бокал, потом закурил и позвонил.

Вошел татарин.

— Кто эта певица, в красном, когда я вошел?

— Шишкина.

— Пригласи ее.

— С гитаристами?

— Нет, одну.

— Могу сказать, что не из таких, понимаете, — фамильярно проговорил лакей.

Савинков смерил лакея с ног до головы.

— Поди и позови. Вот моя визитная карточка. На карточке — «инженер Мак Кулох».

В дверь кабинета ворвалась музыка. На пороге стояла женщина в ярко-красном платье, отделанном золотом, смоляные волосы были заколоты большой, светившейся шпилькой.

Как хорошо воспитанный человек, Савинков встал навстречу. Она пошла к нему, улыбаясь. В дверь вошли два гитариста в цветистых цыганских костюмах. Заперли дверь и в кабинете стало тихо.

— Хотите цыганскую песню послушать? — проговорила низким голосом женщина, обнажая в улыбке яркие зубы.

Она была хорошего роста. Красивые, обнаженные, суглинковые руки. Такое же лицо. Волосы крупные, простой прически, черно-синие, словно конские. Глаза горячие, с чуть растянутым разрезом и в них было словно какое то отчаяние. Может быть женщина была нетрезва. Гитаристы стали в отдалении. Оба черные, кудрявые.

— Очень хочу послушать вашу песню, — проговорил Савинков, целуя руку, всю в кольцах.

Лакей нес шампанское. Другой — фрукты. Следом вошла бедно одетая девушка с корзиной цветов. Савинков собрал красные розы и передал Шишкиной.

— Ой, ой какой барин добрый! — низко прохохотала, имитируя таборных. — вы нерусский?

— Англичанин.

— Ой, шутишь, барин, — прищурила Шишкина глаз — и засмеялась.

— Англичанин купит розу, купит две, а так русские покупают. Да и в кабинет к одному англичанин не зовет. — Отхлебнув полным глотком шампанское Шишкина сказала — Ну что ж, спеть штоль тебе, барину-англичанину.

Она была необычайна. До того много было в ней огня, жизни. А в глазах вместе с огнем билось отчаяние. Шишкина пела сидя. Только отодвинулась от стола. Гитаристы встали по обе стороны. Она в красном. Гитаристы в разноцветном. Сначала ще-мительно заиграл, топая ногой, один. Другой подхватил пронзительный мотив, но чересчур рвал гитару, было слышно, как хватаются струны и что-то дребезжит. Шишкина вздохнула, вдруг кабинет наполнился сильной, придушенной нотой, хрипловатого голоса. Но это показалось. Шишкина пела полней. Голос гремел в зеркалах. Она пела совсем невесело:

И от неученого пенья Савинков чувствовал, как пробегает по коже мороз. Глаза Шишкиной полузакрыты, руки сложены. Последние слова песни произнесла пленительно, словно вырвала их из груди и перед ним положила. Сидела не шелохнувшись, пока гитары доигрывали акомпанимент, жалобно переходя в минор из мажора.

— Чудесно — проговорил Савинков. Окна кабинета занавешаны. Но Савинков знал, за окнами уж светло. Шишкина что-то сказала гитаристам по цыгански. Кивнули головами. И вдруг ударили с вскриками. Она, покачиваясь на стуле, содрогаясь от выкрикиваемых, выговариваемых нот, пела старое, древнее, может быть индийское.

Все плыло плавкими, легкими переплавами. Песня, Шишкина, гитаристы. Странно было, что взрослому человеку в кабаке захотелось плакать.

Шишкина кончила. Подвинулась к столу. Спросила тем же низким грудным голосом, смеясь глазами:

— Хороша, цыганская песня?

— Хороша.

— Только барин-англичанин — смеялись глаза — должна я от вас итти — и заговорила таборно. а ее узкие, горящие отчаянием глаза смеялись.

— Спасибо за песню. Сколько я вам должен?

— Этого, милый барин, не знаю, гитаристы мои знают.

Протянув руку в серебряных кольцах, Шишкина, шурша красным платьем, вышла из кабинета, от дверей послав огненный взгляд и махнув рукой.

— Двадцать рублей за песню, барин, берем — крякнул старший гитарист.

Савинков кинул сторублевку.

В зале «Яра» никого уже не было. В кабинетах несся шум, музыка пляса, пенья. Торопливо пробегали запыхавшиеся лакеи, красный, фрачный метр д’отель. Бегом неслось вино, кушанья, тарелки, вилки.

«Если будет неудача, повесят» — думал Савинков, когда — «Пожалте барин» — давал бобровую шапку и трость швейцар. У подъезда рванулись лихачи. Один въехал оглоблей под дугу другому, оба разразились саженной руганью, маша толстыми руками кафтанов. Савинков сел на третьего. Ладная кобыла, храпя, рванулась от «Яра».

Савинков мчался Москвой. Приятно ощущая на разгоряченном вином лице ветер. Когда кобыла несла сани по Садовой-Триумфальной невольно взглянул на вывеску — «Номера для приезжающих. Северный полюс». Там жил Каляев. «Спит, наверное, счастливый ребенок, и видит во сне смерть министра». Под ветром Савинков слабо улыбнулся. Кобыла быстрым ходом несла к «Люксу».

Азефу было трудно. Смерти Плеве требовала воля террористов. Требовала партия. Требовали слухи о провокации. Надо было рассеять. Но, после убийства, страх перед департаментом: — провал, предание в руки революционерам? При этой мысли, Азеф жмурился, закрываясь руками. Он боялся молодых, готовых на все людей. Чтоб обстановка стала яснее, он выехал в Варшаву.

Старый сыщик, провокатор, действительный статский советник П. И. Рачковский был странный человек. Темноватый шатен был высок, сутул, с острым носом, реденькой бородкой, росшей только на подбородке. Говорил мягким тенором, при разговоре слегка шепелявил, любил белые жилеты, отложные воротнички. Глаза Рачковского никогда не останавливались, бегали. Он был похож на бритву сжатую в темные ножны.

В царствование Александра II начал карьеру Рачковский. Двадцать лет комбинировал игру провокаторов, нанося удары революционерам, разбивая смелые планы, совершая налеты, аресты. Но старика, похожего на бритву, как пса, вышвырнул Плеве. В бедноватых комнатах на Бураковской живет тот, кому французами поручалась охрана президента Лубэ, кто имел руку в Ватикане, дружа с епископом Шарметэ-ном, был близок с Дэлькассэ, оказывая влияние на франко-русский союз.

Сьпцика любил сам царь. Когда министр не подал руки провокатору, царь лично представил провокатора министру, сказав: «Вот Рачковский, которого я особенно люблю». — Министр крепко пожал руку.

Но на докладе Плеве царь положил резолюцию — «желаю, чтобы вы приняли меры к прекращению деятельности Рачковского раз навсегда». Чрез личных сыщиков Плеве поймал Рачковского и скомпрометировал. В докладе вменялись: пособничество анархическому взрыву собора в Льеже, участие агента Рачковского в убийстве генерала Селиверстова, кража у Циона нужных Витте документов, дела с иностранными фирмами по предоставлению концессий в России.

Что вилось в душе прожелтевшего от шпионажа и комбинаций старого Рачковского! «Убили» — шептал он, мечась по истрепанному ковру квартиры. Но не от отчаяния, а как загнанный матерый волк, ища, нет ли прогалины, куда бы броситься, вымахнуть, перекусить горло.

— Петр Иванович, динэ! — проговорила жена француженка Ксения Шарлэ.

Шепча про себя, Рачковский пошел обедать. Но даже, как смертник, не чувствует вкуса пищи. «И кто? негодяй, сын органиста, убийца Богдановича?» — задыхается злобной слюной Рачковский.

Когда Петр Иванович съел две ложки рассольника с гусиными потрохами, в передней тихо позвонили. «Кто б мог быть?» — подумал, переставая есть, Рачковский и встал, закрывая дверь в столовую.

В темноте коридора Азеф сказал протягивая руку:

— Здраасти, Петр Иванович.

— Простите, сударь, не узнаю — придвигаясь проговорил Рачковский — а! Евгений Филиппович! вот бог послал, страшно рад, проходите пожалуйста, совершенно неожиданно!

— Я проездом — буркнул Азеф, в словах было слышно, что он задохнулся, поднимаясь лестницей.

В бедноватом кабинете с потертым ковром, когда то в цветах, где только что метался Рачковский, Азеф сел в качалку, опустив ноги на пол, поднял ее и не качался. Разговор еще не начинался.

— Из рук вон плохо работа идет, Петр Иванович — гнусаво рокотал Азеф, было видно, что действительно чем-то расстроен — посудите, какое отношение? Не говорю о деньгах, сами знаете, гроши, о деле: — я же не штучник какой-нибудь, слава богу, не год работаю, и знаете, как пользуются?

— А что такое? — тихо сказал Рачковский и весь подался вперед.

— Сдал о «Северном союзе», сдал Барыкова, Вербицкую, Селюк, литературу, типографию, только просил не трогать фельдшерицу Ремянникову, сама неинтересна, ее квартира служила только складом и я сам накануне был у нее. А им мало показалось, на другой день взяли Ремянникову.

— Ну и что же? — делая вид, как бы не понимая, проговорил Рачковский.

— Бросьте — пробормотал Азеф. — Я к вам не за шутками пришел, понимаете, что в партии идут слухи, мне пустят пулю в лоб.

— Да, конечно, это неразумно — сказал Рачков-ский и ему показалось, что разговор с Азефом может быть чем-то полезен.

— И что же? И не один раз так что ли случалось? Ведь позвольте, с Ремянниковой-то дело давно уж?

— Я не уверен, что из за нее нет подозрений.

Рачковский, щурясь, смотрел вглубь беззрачковых глаз Азефа, улыбаясь синеватыми губами, сказал медленно:

— Могу успокоить, не повесят вас еще. Ведь это Любовь Александровна Ремянникова? так что ли? Фельдшерица? Ну знаю, знаю. В предательстве подозревают Вербицкую, то есть даже знают, что она запуталась и выдала на допросе Спиридовичу. Да, да, тут волноваться нечего. Вербицкая обставлена неплохо, эс-эры обвиняют ее, а с Ремянниковой шито крыто. Покойны? За этим и приходили?

Азеф опустил ноги, слегка закачался.

— Вообще безобразие — тихо бормотал он. — Ратаев притворяется, что недоволен моими сведениями. Не понимает, что надо быть осторожным, не могу я лезть в дурацкие расспросы. Тут еще этот Крестьянинов узнал от какого-то филера Павлова обо мне. Ну да это-то прошло. А вы посудите опять, что с Серафимой Клитчоглу? Она назначила свидание в Петербурге. Я доложил Ратаеву, спрашиваю, допу-сить свидание или нет, но говорю, если свидание мое с ней состоится, то трогать ее нельзя потому, что опять на меня падет подозрение. Собрали они там, как Ратаев говорит, собрание с самим Лопухиным, решили, что свидание нужно и что ее не трогать. Я дал ей явку. Пришла. Они ее через несколько дней арестовали. Да разве это работа? Не понимаю, что они думают? Что мне жизнь не дорога? что я сам в петлю лезу? Да чорт с ними, что думают, но что ж, не нужен я им что ли? — Азеф волновался, начинался гнев, на толстых губах появилась пена слюней.

Рачковский смотрел на него пристально и именно на его слюни.

— Ведь у них же никого нет, они врут, что есть, никого нет — напирал Азеф, вглядываясь в Рачков-ского.

Рачковский соображал, глаза мышью бегали под бровями.

— Что говорить, ваши услуги конечно велики, работа нештучная, серьезная — сказал он, задумываясь и что-то как будто сообразив. — Нет там людей сейчас, Евгений Филиппович, поэтому и беспорядок. Настоящих, преданных делу людей господин министр выбрасывает, новых берет. Не понимает дурак — проговорил резко Рачковский — что в розыскном деле опыт — все. Все — повторил веско Рачковский.

Помолчав, Азеф сказал вяло:

— Вас Плеве сместил?

— Как видите, после двадцатипятилетней службы — улыбка кривая, полная злобы, как будто даже плача, показалась на лице Рачковского.

Азеф глядел искоса.

Рачковский повернулся и, как бы смеясь, сказал:

— А что вы думаете, господин Азеф, о кишиневском деле?

— О каком?

— О погроме.

Азеф потемнел.

— Это его рук?

— Кого-с?

— Плеве?

— А то кого же с! — захохотал Рачковский. — Полагает правопорядок устроить! 30 тысяч евреев убил! Я вам по секрету скажу — наклонился Рачковский — разумеется между нами, ведь отдушину-то господин министр не столько для себя открыл, сколько для наслаждения тайного повелителя, Сергея Александровича, чтоб понравиться так сказать, да не расчитал, как видите, не учел Запада, а теперь после статьи-то в «Таймс» корреспондента высылает, то да сё, да с Европой не так-то просто, не выходит, да-с. Видит, что переборщил с тридцатью-то тысячами, да не Исус Христос, мертвых не воскресит — захохотал Рачковский дребезжаще, не сводя глаз с Азефа.

Азеф выжидал. Хоть это было, кажется то, зачем он приехал.

— А скажите, Евгений Филиппович — начал Рачковский, вставая, — правда, что революционеры подготовляют большие акты?

Азеф смотрел на полупрофиль Рачковского. Он впился в задышанный, змеиный полупрофиль. Хотелось знать, правильны ли ассоциации.

Рачковский быстро повернулся к Азефу, как бы говоря: «что же ты думаешь, что я тебя боюсь что ли?» Азеф проговорил как бы нехотя.

— Готовят как будто. Не знаю.

— Надеюсь не центральный? — подходя, заметался Рачковский. — Думаю, что мимо вас это не идет?

— Нет, не центральный — оправляя жилет, мельком скользнув по Рачковскому, сказал Азеф.

— Что ж, министерский?

Сделав вид, что ему не так уж это интересно, Азеф поднялся.

— Готовят, Петр Иванович, акт, но вы теперь лицо неофициальное, я собственно не имею права — улыбался вывороченными губами Азеф.

— Хо-хо! куда хватили! — хлопнул по плечу Рачковский — а вы не бойтесь, дорогой! — вдруг заговорил Рачковский, смело и близко придвигаясь, подчеркивая каждое слово произнес: — И не такие опалы бывали, важно одно, а там и я в опале не буду, да и вы, милый друг, не с олухами работать будете и не за такие гроши рисковать петлей.

И пристально глядя Рачковский проговорил:

— Ведь не хочется в петле-то висеть, а?

Азеф понял. Но захохотал.

— Чего же смеетесь? — обидчиво сказал Рачковский.

— Да так, Петр Иваныч.

— Ну да —, протянул Рачковский и, задерживая руку Азефа, опять придвигаясь, проговорил:

— А вы бросьте, батенька, подумайте-ка, не шучу говорю. Надо выходить на дорогу, да, да. Мои связи-то знаете?

Азеф с удивлением чувствовал, у Рачковского сильная рука. Рачковский крепко сжимает его плавник, говоря «знаете», сдавил почти до боли.

— Попробуем счастья — бормотнул Азеф. Рачковский мог даже бормотанья не расслышать. Но он говорил, ведя к двери:

— Сегодня же нас покидаете?

— С вечерним.

Выйдя на лестницу, Азеф стал сходить по ней медленно, как всякий человек обремененный тяжелым весом.

Савинков был уверен в убийстве. Наружное наблюдение сулило удачу. Слежка выяснила маршрут. Экспансивность Покотилова уравновешивалась хладнокровием Сазонова. Нервность Каляева логикой воли Швейцера. Одетый в безукоризненный фрак Савинков, торопясь, ехал на маскарад. Лысеющую голову расчесал парикмахер на Невском. У Эйлерса куплена орхидея. Когда Савинков подымался озер-каленной, сияющей лестницей меж пестрого газона масок, кружев, блесток, домино, был похож на золотого юношу Петербурга, ничего не смыслящего в жизни кроме танца. Был пшютоват, говорил с раздевавшим лакеем тоном фата. Трудно было заподозрить террориста.

В зале гремели вальсом трубачи. Зал блестящ, громаден. Танцовала тысяча народу. Найти среди масок Азефа представлялось невероятным. Савинков перерезал угол зала, красное домино рванулось к нему, взяло за локоть и тихо сказало:

— Я тебя знаю.

Это была полная женщина. Савинков засмеялся, освобождая локоть.

— Милая маска, ошибаешься. Ты меня не знаешь так же, как я тебя.

— Ну все равно, ты милый, пойдем танцовать.

— Скажи, где ты будешь, я подойду после, я занят.

— Чем ты занят?

Три белых клоуна завизжали, обсыпая Савинкова и маску ворохом конфетти, обвязывая серпантином. Савинков хохотал, отстраняясь. Маска опиралась о Савинкова, прижимаясь. Было ясно, чего хочет красное домино.

Из коридора Савинков увидал: — в черном костюме, только что причесанный парикмахером, по лестнице подымался Азеф. Он был слегка напудрен. Шел уверенно, солидно, как хороший коммерсант, не торопящийся с развлечениями маскарада.

— Знаешь, маска, не сердись, иди в зал…

— Нет, ты обманешь.

— Слушай, говорю прямо: иди, ты надоела.

— Негодяй — прошипела маска, ударяя по руке веером и пошла прочь.

Савинков видел, Азеф поздоровался с стоящим в двери молодым человеком, в элегантном светлом костюме. Человек был лет двадцатипяти, крепок, невысок, напоминал англичанина.

Савинков знал, Азеф его заметил. Не упуская Азефа и молодого человека, тронулся. В буфете, догнав, положил руку на плечо Азефа.

— Ааа — обернулся Иван Николаевич, дружески беря под руку Савинкова — познакомьтесь.

Савинков пожал руку молодому человеку. Тот сказал:

— «Леопольд».

Савинков догадался — Максимилиан Швейцер.

Буфет купеческого клуба звенел тарелками, вилками, несся хлоп открываемых бутылок. Маски, люди без масок, заполнили столы. Напрасно Азеф с товарищами искал места. Но лакей провел их в зимний сад. Тут под пальмами они были почти что одни. Азеф был сосредоточен. Савинков перекинулся с Швейцером незначащими фразами. Швейцер показался похожим на автомат: уверенный и точный.

— Вы привезли динамит? — проговорил тихо Азеф, обращаясь к Швейцеру.

— Да.

— И приготовили снаряды?

— Да.

— Сколько у вас?

— Восемь. Могу сделать еще три — сказал Швейцер, затягиваясь папиросой.

— Так, так — подумав, сказал Азеф.

— А как у тебя наблюдение, Павел Иванович?

— Хорошо. Егор и Иосиф трижды видели карету. Оба извозчика стоят у самого департамента.

— Это опасно, предупреди, чтобы не делали этого.

— Я говорил. Они не замечают никакого наблюдения.

— Все таки предупреди. У самого дома стоять не к чему. Это не нужно. А как «поэт»? И как ты предполагаешь, у тебя есть план?

— Да, наружного наблюдения совершенно достаточно. Оно выяснило, что по четвергам Плеве выезжает с Фонтанки к Неве и по Набережной едет к Зимнему. Возвращается той же дорогой. Раз это ясно. Раз снаряды готовы. Люди есть. Так чего же недостает? Плеве будет убит, это арифметика.

Азеф посмотрел на него, сказал.

— Не только не арифметика, но даже не интегральное исчисление. Так планы не обсуждают. Если б все так гладко проходило, мы б перебили давно всех министров.

Швейцер молчал, не смотря ни на одного из них.

— Никакого интеграла тут чет — вспыльчиво проговорил Савинков — план прост, а простота плана всегда есть плюс.

— Ну, говори без философии, — улыбаясь перебил Азеф — как ты думаешь провести?

— Лучше всего так. Покотилов хочет во что бы то ни стало быть метальщиком. Так пусть…

— Что значит во что бы то ни стало? — перебил Азеф.

— Он говорит, что его опередил Карпович, Бал-машов, Качура, что он не может ждать.

— Какая чушь! Мне наплевать может он иль не может ждать. Я начальник БО и кого назначу, тот будет метать. Из-за истерики Покотилова я не рискую делом.

— Дело тут не в истерике. Покотилов хороший революционер, я в нем уверен. Он сделает дело. И я не вижу оснований, почему ему не итти первым?

— Ну? — перебил Азеф.

— Покотилов с двумя бомбами сделает первое нападение прямо на Фонтанке у дома Штиглица. Бо-ришанский с двумя бомбами займет место ближе к Неве. Если Покотилов не сможет метать или метнет неудачно, то карету добьет Абрам. Сазонов извоз чиком тоже возьмет бомбу и станет у департамента полиции. Если ему будет удобно метать бомбу при выезде Плеве, он будет метать.

Азеф чертил карандашом по бумажной салфетке, казалось, даже не слушая.

— Ну а если Плеве поедет по Пантелеймоновской и по Литейному, тогда что? — презрительно смотрел на Савинкова.

— Тогда на Цепном мосту будет стоять Каляев. Если Плеве поедет по Литейному, Каляев даст знак, Покотилов с Еоришанским успеют перейти.

— Ерунда — сказал Азеф — этот план никуда не годится. Это не план, а дерьмо. С таким планом нищих старух убивать, а не министра. Дело надо отложить. Тобой сделано мало, а с недостаточностью сведений нельзя соваться. Это значит только губить зря людей и все дело. Я на это не соглашусь.

— Человек! — махнул Азеф лакею — бутылку сельтерской!

Савинков был взбешен. Сердило, что незаслуженные упреки говорятся при новом товарище. Он выждал пока лакей откупоривал задымившуюся бутылку и наливал Азефу в стакан. Когда лакей отошел, Савинков заговорил возбужденно.

— Если ты недоволен моими действиями, веди сам. С моим планом согласны Сазонов, Покотилов, Мацеевский, «поэт», Абрам, я не знаю мнения товарища «Леопольда» — обратился он в сторону спокойно сидящего Швейцера — все же другие товарищи уверены, что при этом плане 99 % за то, что мы убьем Плеве.

— А я этого не вижу — сказал#Азеф, отпивая сельтерскую.

— Тогда поговори сам с товарищами, может они тебя убедят.

— Надо бить наверняка. А не наверняка бить, так лучше вовсе не бить. — Азеф откинулся на спинку стула, смотря на взволнованного Павла Ивановича.

— Как знаешь, я свое мнение высказал. Я его поддерживаю — сказал Савинков. — Дай тогда свой план.

Азеф молчал.

— Как вы думаете, товарищ «Леопольд»? — обратился он к Швейцеру.

Швейцер взглянул на Азефа спокойно и уверенно.

— Моя задача в этом деле чисто техническая. Я ее выполнил. Восемь снарядов готовы. Что касается плана Павла Ивановича, то думаю, при некоторой детализации он вполне годен. — Сказав он замолчал, не глядя на собеседников.

— А думаю, что это плохой план — упрямо повторил Азеф — и на этот план я не дам своего согласия.

В это время в дверях зимнего сада появилось красное домино под руку с средневековым ландскнехтом. Савинкову показалось, маска указала на него кавалеру. Азеф увидел ее косым глазом и легши на стол тихо проговорил:

— Что это за красное домино, Павел Иванович? Она была с тобой?

Лицо Азефа побледнело. Не меняя позы сидел Швейцер. Домино шло, смеясь с пестрым ландскнехтом.

— Чорт ее знает, пристала просто.

— Это может быть совсем не просто — бормотал Азеф — до какого чорта ты неосторожен. Надо платить и расходиться.

— Да говорю тебе, просто пристала.

— А ты почем знаешь, кто она под маской? — зло сказал Азеф. И откинувшись на спинку стула, как бы спокойно крикнул:

— Человек! Счет!

Все трое, вставая, зашумели стульями. И разошлись в разные стороны в большом танцевальном зале. Первым из клуба вышел Азеф. Он взял извозчика. И только, когда на пустынной улице увидал, что едет один, слез, расплатился и до следующего переулка пошел пешком.

«Убьют» — говорил находу. «Теперь не удержишь». Но вдруг Азеф улыбнулся, остановившись. «Если отдать всех? Тысяч двести!» — пробормотал, и пот выступил под шляпой. «Полтораста наверняка». В мыслях произошел перебой. Когда пахло деньгой, чувствовал всегда захватывающее волнение. «Надо увидаться с Ратаевым, завтра же» — сказал Азеф и свернул в переулок.

Л.А. Ратаев приехал в Петербург одновременно с Азефом. Конъюнктура в департаменте волновала. Карьере грозили удары. Департамент в новом составе, словно игнорировал работу по борьбе с революционерами, оказываемую инженером Азефом. Ратаев понимал, это интриги полковника Кременецкого. Их надо вывести на чистую воду. Вот почему Ратаев нервно ходил по конспиративно-полицейской квартире на Пантелеймоновской, поджидая Азефа.

Ровно в четыре, после обеда, Азеф вышел из гостиницы «Россия». Ратаев сам ему отпер дверь. Но таким мрачным, как свинцовая туча, Ратаев никогда не видал сотрудника. Азеф, войдя, не сказал ни слова.

— Что вы, Евгений Филиппович? Что случилось?

— Случилось самое скверное, что может случиться — пробормотал Азеф, проходя в комнату, как человек хорошо знающий расположение квартиры. Ратаев шел за ним.

Азеф стоял перед ним во весь рост. Лицо искажено злобой, толстые губы прыгали, как два мяча, белки были красны, беззрачковые глаза налиты ненавистью, он махал руками, крича:

— Леонид Александрович! Если дело так будет итти, я работать не буду! Так и знайте! Меня ежеминутно подставляют под виселицу, под пулю, под чорт знает что!

— Да в чем же дело? Что же случилось?

— Вот что случилось! — Азеф кинул письмо. Оно начиналось «Дорогой Иван». Ратаев взглянул на подпись «цалую тебя, твой Михаил».

— Гоц? — спросил он.

Азеф не ответил, он сидел взволнованный, желтобелый, похожий на гигантское животное, готовое прыгнуть.

Покуда Ратаев читал, изумление росло. Азеф повернулся.

— Ну 'что вы скажете? Видите, действия департамента уж начали выдавать меня. Этот Рубакин прямо пишет Гоцу, что я провокатор! — Азеф в злобе поперхнулся слюной, закашлялся. — Это чорт знает что! А арест Клитчоглу вы думаете пройдет даром? Вы думаете, революционеры дурее дураков из департамента? — кричал Азеф. — Нет, простите, у них не пропадают документы, как пропадают в департа-менте, что вы скажете об этом? Ведь у вас сидит их человек, теперь это ясно, вас мало беспокоит, что я буду за гроши висеть на вешалке или валяться собакой!

Азеф ходил вокруг Ратаева, лицо наливалось докрасна, он был страшен. Ратаев молчал, крутя, теребя ус.

— Вы полагаете, Евгений Филиппович, Гоц может поверить? Ведь он же пишет, что все это вздор, чтоб вы не волновались. Мне кажется, вам надо только…

— Вы оставьте, что мне надо! Вы говорите, что вам надо, чтоб избегать таких промахов, разве, скажите пожалуйста, в Москве у Зубатова это было возможно? Ведь здесь такой хаос, что чорт ногу сломит. Один отдает приказ не арестовывать, другой хватает, разве так можно вести дело? Да еще за гроши, я эти гроши мирной работой заработаю — Азеф на ходу бросил: — Не для этого я сюда шел.

Ратаев встал.

— Постойте, Евгений Филиппович, я схожу поставлю кофейку, выпьем, потолкуем спокойней, а то вы действительно на меня страху нагнали. Не так чорт страшен.

Азеф не сказал ни слова. Оставшись, ходил из угла в угол. Подошел к окну. Окно завешено плотной занавесью. Встав за ней Азеф глядел на пустую улицу. Ехали ваньки, шли усталой походкой люди. Азеф стоял, смотрел в пустоту улицы и решал убить Плеве. За то, что так дальше нельзя работать. За то, что Рачковский намекает провалить. За кишиневский погром.

В коридоре раздались шаги. Азеф был уже спокоен. Но при входе Ратаева принял прежнее, насупленное выражение.

Ратаев вышел с подносом. Изящной фигурой напоминал о кавалерии. С чашками, кофейником, сухарями был даже уютен. И странно предположить, что пожилой, легкий кавалерист, с подносом, ведет борьбу с террористами.

— Выпьем-ка кофейку, парижский еще, да вот потолкуем, как всяческого зла избежать. Я тут же обо всем напишу Лопухину. Милости прошу — передавал Ратаев Азефу чашку стиля рококо с венчиком роз по краям.

Азеф молча клал сахар, молча отхлебывал. Все было решено. Он поставил точку, точка стала спокойствием.

— Видите ли, Евгений Филиппович — говорил Ратаев, он любил самое дорогое, ароматное кофе — вы так распалились из за этого письма вашего Мовши — улыбнулся Ратаев — что я даже не возражал, а ведь, дружок, наговорили кой-чего оскорбительного. Да как же? Ну, друзья положим старые, во многом соглашусь даже, что правы. Конечно у Зубатова никогда такого столпотворения не было. С вами, например, ряд ошибок, грустнейших. Про арест Клит-чоглу уж я выяснил, штучка полковника Кременец-кого. У него есть такой наблюдательный агент, который врет ему как сивый мерин и они с ним, якобы, не утерпели. Всё конечно в пику мне делается, как вы знаете. И с пропажей документов, все это есть. Но донос Рубакина совсем же не страшная вещь. Этого всего избежим и избежим навсегда. Обещаю, что переговорю лично с Лопухиным. И волноваться нечего, революционеры вам конечно верят и письмо Рубакина…

— Верить вечно нельзя — сказал гнусаво Азеф, поставив чашку.

— Это вы правы, но ведь нет же никаких оснований к недоверию, есть только слухи?

— Слухи могут подтвердиться фактами, Леонид Александрович. Я бы вас просил не только поговорить с Лопухиным, но устроить и мне свидание.

— С Лопухиным? На какой предмет?

— Во первых, хочу просить прибавки. За это жалованье я не могу работать. А потом у меня к нему будут сообщения важного характера.

— Но вы же можете сообщить это мне? — глаза Ратаева стали осторожны.

— Я хочу ему непосредственно сообщить, чтоб подкрепить мою просьбу.

— Ах так, ну дипломат, дипломат вы, Евгений Филиппович, ну что ж, я доложу, мое отношение к вам известно, доложу и думаю, он вас примет.

— И возможно скорей. А то я уеду.

— Хорошо — сказал Ратаев — кофейку еще прикажете?

Азеф подвинул чашку.

Наливая, Ратаев заговорил снова, чувствовал, что гроза прошла, можно было переходить безболезненно к делу.

— А вот что я хотел вас спросить, Евгений Филиппович, тут стали поступать тревожные слухи. Вы же знаете наверное, что из ссылки заграницу бежал некий Егор Сазонов и будто бы с твердым намерением вернуться и убить министра Плеве.

— Ну? — недовольно сказал Азеф, как будто Ратаев говорил что-то чрезвычайно неинтересное.

— Вы его заграницей не встречали? Не знаете о нем? И насколько все это верно?

— Не знаю, — покачав головой, отпивая кофе, сказал Азеф — как вы говорите, Егор?

— Да, да, Егор Сазонов.

— Такого не знаю. Изота Сазонова в Уфе встречал, а Егора нет.

— Так Изот его брат.

— Не знаю. Да откуда у вас эти сведения?

— Сведения конечно непроверенные, но как будто источник не плох, хоть и случайный.

— Ерунда — сказал Азеф — не слыхал.

— Но как же, Евгений Филиппович, ведь настаивают даже, что здесь есть несколько террористов.

— Здесь есть.

— Ну?

— Так что ну? Вы сами знаете, что я приехал сюда два дня, не свят дух, чтоб насквозь все видеть.

— Но вы же сами говорите, что есть?

— Говорю, что есть какие-то, но не узнал еще кто, это кажется даже не заграничные, местные, из других городов. У меня будут с ними явки, тогда скажу.

— Да, да, это очень важно, очень важно — захлопотал Ратаев — а не может ли быть это подготовлением центрального акта, спаси бог, как вы думаете?

— Не знаю пока. Но думаю, это бы я знал.

— Стало быть у вас сведений никаких решительно, кроме тех, что сообщили?

— Есть. Хаим Левит в Орле. Его надо взять. Он приступает к широкой деятельности. Взять можно с поличным.

Ратаев вынул записную книжку, быстро занес.

— А Слетова взяли?

— Как писали, на границе.

— Тоже опасный. Держите крепче — прогнусавил Азеф.

— А скажите пожалуйста, Евгений Филиппович, правда, что Слетов брат жены Чернова?

— Правда — сказал Азеф и встал.

— Стало быть я прошу, Леонид Александрович, устройте мне свидание с Лопухиным, оно необходимо, а кроме того все выясните и переговорите, чтобы в корне пресечь безобразное ведение дел. Скажите прямо, что я не могу так работать, мне это грозит жизнью.

— Знаю, знаю, Евгений Филиппович, будьте покойны.

— Известите меня до востребованья.

— Будьте покойны. А Левит, простите, сейчас наверняка в Орле?

— Наверняка. Телеграфируйте. И возьмут. Он там еще месяц пробудет.

— Брать-то его рано, надо дать бутончику распуститься.

— Это ваше дело. Ну прощайте — сказал Азеф — мне пора.

Ратаев видел, как через улицу шел Азеф. Улица была мокра от мелкой петербургской слякоти. Машинально Ратаев взглянул на часы: — в конспиративно-полицейской квартире они показывали четверть шестого.

В пять на Гороховой стояли два извозчика, не на бирже. Один — возле дома № 13, другой у дома № 24. Первый был щегольской, с хорошей извозчичьей справой, с лакированным фартуком, лакированными крыльями пролетки. Другой — дрянной. Лошадь понурилась. И понуро сидел на козлах извозчик. Извозчики были заняты, отказывали седокам.

Четверть шестого на Гороховой появился элегантный господин в коричневом пальто, такой же в тон широкополой шляпе. Как все петербургские фланеры господин шел рассеянной походкой, помахивая тросточкой.

Поравнявшись с первым извозчиком, глянул на него. Но мало ли кто глядит на извозчиков. Может барин ехать хотел, а теперь раздумал. Молодой человек в коричневом пальто перешел улицу. Он уже прошел второго извозчика, но вдруг, сообразив, круто повернулся и махнул тростью. Разбирая возжи, синий кафтан завозился на козлах. Господин сел в пролетку и извозчик тронулся.

Проезжая шагом мимо первого извозчика, господин заметил в его взгляде извозчичью зависть: — взял вот, мол, седока, а я еще стою. Но извозчичьего взгляда никто на Гороховой улице не видел. К тому ж, он изменился. С противоположной стороны к извозчику шел толстый коммерсант в черном глухом пальто и котелке, с зонтиком в руках. Коммерсант шел медленно, был толст. Оглянувшись, уж перед извозчиком назад, коммерсант сел, толщиной нажав на рессоры. Извозчик тронулся.

Из блестящего центра извозчики ехали к окраинам, в квадратную петербургскую темноту с скверной желтью фонарей. Шли рабочие глухие кварталы, с запахами, дымами. Прыгали извозчичьи пролетки по плоховымощеннои мостовой. В пролетках прыгали два седока — элегантный господин и толстый коммерсант. У Невской заставы притухшим дымом дымились трубы фабрик. Извозчики ехали. Пошла уж неизвестная окраина Петербурга с какими-то грязными трак-тиришками. Мостовая стала, как уездная гать. Пролетки ехали медленно. Скоро, свернув с дороги на проселочник, скрылись в темноте.

В поле первый извозчик остановился. Савинков, слезая с пролетки, пробормотал: — Заехали к чорту на рога, Иосиф.

Мацеевский по извозчичьи спрыгнул с козел и пошел к лошади. В темноте он поправлял сбившуюся на сторону запряжку. Лошадь пофыркивала, обмазала кафтан, шедшей из под удил, пеной.

Вырисовывался силуэт второй пролетки. Лошадь остановилась. К первой, в темноте, медленно прошла полная фигура Азефа.

— А, не накроют? — сказал он, здороваясь с Савинковым.

— Какой чорт, тут хоть глаз выколи. У тебя револьвер есть?

— Есть. Мы чисто ехали? Ты уверен?

— Уверен.

— Сделаем так — сказал Азеф. — Сядем в первую пролетку и все обсудим, это во всех смыслах удобнее, если и погоня будет.

Шумя длиннополым кафтаном подошел от второй пролетки Сазонов. Здороваясь с Савинковым и Ма-цеевским, проговорил певуче, смеясь.

— Темь-то какая, своих не узнаешь.

Мацеевский сел на козлы, Азеф и Савинков в пролетку, Сазонов встал, поставив ногу на подножку.

— Ну, Иван Николаевич — заговорил Мацеевский надо кончать, все ясно, в 12 каждый четверг выезжает. Я даже в стекло самого министра видал.

— Где видали?

— На Фонтанке, недалеко от департамента.

— А вы, Егор, видели?

— Один раз, совсем мельком, — сказал Сазонов.

— Это вздор, вздор — страстно говорил Мацеевский — ошибки быть не может, выезд известен, часы известны, ошибиться каретой нельзя, за ней несутся сыщики на лихачах, велосипедах, у кареты белые, отмытые спицы, черный лаковый кузов, рысаки либо вороные, либо серые, кучер с окладистой бородой, рядом сьпцик, переодетый лакеем, ошибки быть не может. Давайте я буду первым метать, я ручаюсь.

— Постойте — сказал Азеф, — что вы думаете, Егор?

— Мне трудно говорить — сказал Сазонов — я видел только раз. Но если товарищ Иосиф так уверен, если например он станет сигнальщиком. Подтвердит карету, то я готов.

— Нет, так нельзя — раздраженно сказал Азеф — бить надо наверняка.

— Иван Николаевич — заговорил Савинков — я не понимаю, более точных сведений у нас никогда не будет. Товарищи видели карету три раза на расстоянии двух шагов. Стало быть Плеве мог быть уж три раза убит. Проводя наружное наблюдение дальше, мы только рискуем всем делом. Я предлагаю немедленно утвердить план и в следующий же четверг произвести покушение.

Азеф ничего не ответил. Мацеевский сказал:

— Совершенно верно, времени терять нечего. Наступило молчанье.

«Убьют» — думал Азеф.

— Хорошо — сказал он — но мне не верится, чтоб план прошел в точности, ведь маршрута не знаете, ставить акт у самого департамента, как ты хочешь Павел Иванович, все равно что мыши лезть к кошке в рот. Я не могу дать на это свое согласие.

— А я вам говорю, Иван Николаевич, дальше вести такое наблюдение невозможно, мы влетим в лапы полиции. Нужно скорей кончать. Сорвется, не мы одни в БО, пойдут другие. А сидеть, ждать лучших условий — невозможно.

— Верно, — сказал Сазонов, — надо убить. Давайте говорить о плане.

Азеф молчал. Фыркнула громко лошадь второй пролетки, обдавая слюной. В поле было необыкновенно темно и тихо.

— Ну что ж, Иван Николаевич, согласен? — спросил Савинков.

— Если вы так хотите, хорошо, попробуем счастья, — медленно проговорил Азеф.

Мацеевский вздохнул, повернулся на козлах.

— Что ж ты предлагаешь свой план, Павел Иванович?

— Да, в общем, план этот, товарищи его знают.

— Он мало детализован, — сказал Азеф, — до будущего четверга есть еще время, приходи завтра в «Аквариум» половина десятого, мы детализуем план. А ты сообщишь товарищам.

Недалеко в поле раздался крик. Кричал мужской, хриплый голос «Стой! Стой!» и полетел шум, стук столкнувшихся телег.

— Что такое? — прошипел вскакивая с пролетки Азеф.

Сазонов бросился на шум в темноту. Все замолчали. В темноте Сазонова не было видно. Крик сменился бранью. Брань неслась по полю в несколько голосов. Было ясно, столкнулись в темноте мужичьи телеги.

Сазонов вернулся.

— Стало быть завтра полдесятого в «Аквариуме»? — говорил Савинков.

— Они по этой дороге едут? — спросил Азеф.

— По этой, но еще далеко.

— Все равно. Надо ехать. Все детали получите от Павла Ивановича.

Пожав руку Мацеевскому и Савинкову, толстое, черное пальто и котелок скрылись у второй пролетки. Лошади с трудом проворачивали экипажи в пашне. Вытащив на укатанный проселочник, быстро тронули в темноте. Было слышно веселое пофыркиванье и мягкий цок восьми копыт, ударяющихся в притоптанную землю.

— Как вы, Иосиф, думаете, будет убит Плеве?

— Уверен, — ответил Мацеевский, сдерживая наезжавшую на первую пролетку лошадь.

— Я тоже.

Они выезжали на большой, тряский, плоховымо-щенный тракт. Вторая пролетка поехала шагом, первая тронула рысью и скрылась в темноте.

Сидя в полоборота, Мацеевский разговаривал с Савинковым.

— Знаете что, провезите меня по Среднему.

— Хорошо. Что там у вас?

— Жена и дети, — голосом улыбнулся Савинков.

— Правда? И вы их не видите?

— Вот уж полтора года. Без меня мальчишка родился.

— Мацеевский, покачав головой, пробормотал длинное «иэх».

— Какой номер?

— 28.

Когда ехали Средним, он был пустынен, желт от пятен огней. Проплыла фигура городового рядом с странным очертанием ночного сторожа. Мацеевский пустил лошадь шагом. Пролетка проезжала дом № 28.

— Темно, — сказал Савинков.

— Какой этаж?

— Третий. Крайнее окно. Темно, — он вынул часы. — Скоро два, — сказал.

— Куда же вас?

— Отвезите на Невский.

Нина стояла в темноте у кровати ребенка. Одной рукой держала сонное, пахнущее теплотой и детскими запахами тельце, другой меняла обмоченную простынку, что то тихо шепча в полусонье попискивающему мальчику. Но это были не слова, а какая то таинственность между матерью и сыном.

Барин в пенснэ, с брезгливым лицом и завитыми усами, без четверти девять кончал пить кофе. Несколько раз взглядывал на стенные часы. Кофе был допит. У подъезда — экипаж. В девять директор департамента Лопухин проходит в кабинет на Фонтанке. Без пяти девять. А человека, свиданье с которым условлено, нет.

Рядом с чашкой лежало письмо. Оно было прочтено. Но все ж, дожидаясь, Лопухин перечитывал — «Дорогой Алексей Александрович! Простите, что опять беспокою вас,?ю обстоятельства крайне важные вызывают меня к этому. Еще осенью от известного вам секретного сотрудника были получены мною вполне определенные указания, что приблизительно в январе предполагается совершить покушение на жизнь статс-секретаря Плеве, при чем были указаны и лица наиболее близко стоящие к террористической деятельности. Таковыми являлись Серафима Клитчоглу, Мария Селюк и Степан Слетов. Серафима Клитчоглу была обнаружена, проживающей нелегально в Петербурге, и за ней велось секретное наблюдение. Испросив вашего разрешения, я предложил сотруднику отправиться к Серафиме Клитчоглу и вступить с ней в сношения. Секретный сотрудник посетил ее, при чем Серафима Клитчоглу рассказала следующее:

«Боевая организация существует и в ея составе насчитывается 6 человек исполнителей, выразивших готовность пожертвовать собой. Для покушения на министра предполагается применить динамит, коего в распоряжении организации имеется до двух с половиною пудов. Никого из исполнителей пока еще в Петербурге нет, она же находится здесь в качестве маяка, т. е. к ней должны все являться. Руководителя обещали прислать из-за границы и, кажется, что он уже приехал в Россию, но в Петербурге его еще нет. При этом Клитчоглу рассказала сотруднику подробно, как выслеживают министра и как предполагают подкараулить его при выходе от одной дамы, проживающей на Сергиевской».

Обо всем изложенном я своевременно доложил письменно (доклады за №№ 26 и 32—904) и словесно вам. Но, к сожалению, наблюдать за Клитчоглу было поручено наблюдательному агенту начальника охранного отделения полковника Кременецкого. Этот агент, имеющий склонность сообщать преувеличенные и не всегда точные сведения, был помещен на жительство в те же меблированные комнаты, где жила Клитчоглу. 28 января Клитчоглу посетил Мендель Витен-берг. Агенту «показалось», что он принес с собой бомбы. И ввиду, якобы, этого полк. Кременецким было отдано приказание о ликвидации, которая и была произведена в ночь на 29 января, но осязательных результатов не дала, да и дать не могла потому, что из вышеприведенных слов Клитчоглу ясно было, что план только что разрабатывался и что исполнители еще в Петербург не приехали.

За отсутствием улик, Клитчоглу теперь находится на свободе. Секретному же сотруднику, через которого получаются столь важные сведения, благодаря неразумной и невызываемой делом поспешности полковника Кременецкого, грозит провал, в доказательство чего прилагаю при сем копию письма к нему известного члена центрального комитета партии соц. — рев. Михаила Гоца.

Сообщая о вышеизложенном убедительно прошу вас, Алексей Александрович, пресечь невыгодные общему делу интриги отдельных чинов департамента полиции и охранного отделения, подводящих заслуживающий всяческого внимания источник под неминуемый провал.

Искренно преданный вам Л. Ратаев.»

Лопухин органически не переносил расхлябанности. Он точно сказал Ратаеву, чтобы Азеф был без четверти девять. Говорить с провокатором, конечно, отвратительно, недовольно морщась, думал Лопухин. «Еще чего доброго с рукой полезет? Нннет, голубчик, ты необходим, но на почтительной дистанции».

В девять. Азеф, грузно и тяжело шел в кабинет за Лопухиным. Было видно, он взволнован. Лопухин принял это за выражение смущенья.

— Садитесь пожалуйста, — сказал Лопухин, указывая на кресло против письменного стола. Азеф сел. Свет окон осветил его. Лопухин остался в полутени.

«Как отвратителен», — думал, глядя на Азефа. Азеф был бледен утренней бледностью. Лицо смято, поэтому губы казались особенно красными и мясистыми.

— Вы инженер Евно Азеф?

— Да, — сказал Азеф, и поморщился, ему было неприятно название фамилии и тот легчайший оттенок антисемитизма, который показался в слове «Евно».

— Леонид Александрович мне передал, что вы имеете важные сведения, которые хотели сообщить непосредственно мне?

— Да, — сказал Азеф. Во все время он не смотрел на Лопухина. Только сейчас скользнул. «Едва ли выйдет», — подумал Азеф. И положив руки на ручки кресла, сказал:

— Алексей Александрович, кажется так?

— Так, — сухо, несколько брезгливо ответил Лопухин.

— Прежде всего я хотел вам сказать, вы должны, — Азеф замялся, — должны обратить серьезное внимание на революционные организации в Орле. Сейчас там ведет чрезвычайно опасную работу террорист Хаим Левит.

Лопухин сидел, как изваяние, молча. Только глаза скользили по Азефу. Оттого, что глаза были проницательны, Азеф, взглядывая в них, потуплял беззрач-ковые маслины в стол, в стул, в кресло, в сторону.

— Хаим Левит занят организацией массового террора в форме вооруженных демонстраций. Кроме того занят подготовкой террористического акта первостепенной важности.

— Откуда у вас эти сведения? — сказал Лопухин, не выражая к рассказу, как показалось Азефу, ни интереса, ни доверия.

— Я сам был в Орле, я объехал несколько городов, — сказал Азеф.

— Так. Мы проверим. И примем меры. Есть у вас еще что нибудь ко мне? — Лопухин взглянул на часы.

— Есть.

— Пожалуйста.

— Готовится покушение на вашу жизнь — проговорил Азеф, глядя в лицо Лопухину. И несмотря на всю сдержанность директора, заметил, по лицу пробежала тень. Лицо дрогнуло. Директор не ответил и не менял позы.

— Известно доподлинно, — гнусаво рокотал Азеф, за вами установлена слежка, террористы выслеживают вас.

— Каков же план? — перебил Лопухин и вдруг его тонкие, искривленные губы выразили нечто вроде улыбки. «Поймал, взял», — думал Азеф, голос его стал тише.

— Террористы следят за вашими выездами с Сергиевской через Пантелеймоновскую на Фонтанку, думают произвести покушение у самого департамента.

— У самого департамента!!? — проговорил, улыбаясь, Лопухин, — да ведь это ж глупее глупого!

Азеф пожал плечами.

— Тем не менее это так. Наверное будут стараться произвести покушение там, где представится более удобным при проезде с квартиры в департамент.

Лопухин был бледен, но улыбался.

Азеф был уверен, Лопухин взят.

Лопухин посмотрел на часы: — было четверть десятого.

— Мне пора в департамент, — улыбнулся он. — Больше у вас ничего нет, я вам не нужен?

— Есть у меня к вам личная просьба, Алексеи Александрович, — проговорил Азеф. Лопухин уже стоял. Встал и Азеф.

— В чем дело?

— Я просил бы вас прибавить мне жалованье, — Азеф поймал насмешливый взгляд директора и сжался под ним. — Я полагаю, что сведения, даваемые мной, заслуживают…

«Ага, вот где план на мою жизнь». — улыбаясь» думал Лопухин. — «Этот негодяй лжет, желая получить за это деньги, шантаж».

— Хорошо, я подумаю об этом. Но полагаю, что это не стоит в связи с покушением на мою жизнь? — презрительно рассмеялся Лопухин.

— Думаю, что за мою работу я заслужил больше доверия.

— Нет, нет, я шучу, я подумаю, и думаю, — задержался Лопухин, — что я вам прибавлю, ибо сведения конечно интересные, а пока… Прощайте, благодарю вас, — и сам не зная как, Лопухин протянул холеную руку в плавник Азефа.

Застоявшаяся лошадь ждала бегу. Перебирала забинтованными ногами. Когда в дорогом пальто и цилиндре вышел Лопухин, она рванулась, не дала ему сесть. Лопухин впрыгнул находу. Кучер, ударив обеими возжами, передернул и бросил с места хорошим ходом.

Сергиевской, Литейным, Пантелеймоновской летехи они. Лошадь вымахнула на Фонтанку. «Как просто, бомба и кончено». Лопухин рассеянно смотрел на проходящих людей. «Убили же Сипягина». Он почувствовал, что пробежала нервная дрожь и захотелось зевнуть. «Чорт знает, какая ерунда», — пробормотал он, вылезая из экипажа и входя в подъезд департамента полиции, не обратив внимания на поклон галунного, ливрейного швейцара.

Азеф шел. медленно в сторону Воскресенского проспекта. «Если не дураки, схватят», — лениво думал он, — «дураки, от кареты не останется щеп». Остановившись, он закурил. Папироса не раскуривалась. Когда раскурил, Азеф, тяжело ступая, пошел, напевая любимый мотив: «Два создания небес шли по улицам Мадрида».

С очереди взял извозчика, сказав: «Страховое общество «Россия». И поехал внести страховую премию, за застрахованную в обществе «Россия» жизнь.

В «Аквариуме» за бутылками и кушаньями качались веселящиеся люди. Куплеты закидывающей ноги певицы летели в зал. Певица в зеленоватоблест-ком платье была похожа на сильфиду.

— Я голоден, как чорт, давай ужинать, — пробормотал Азеф.

С апетитом жуя бифштекс в просырь, посматривал на рябчика в сметане, которого дробил ножем и вилкой Савинков. Вместо сильфиды на сцену выкатился мужчина в костюме циркача с порнографическими усами, делая невероятные телодвижения, заплясал под ударивший оркестр:

— Я сегодня был на Фонтанке, обдумывал план, — рокотал в звоне зала Азеф, — «поэт» должен обязательно стоять на Цепном мосту. Плеве может поехать Литейным. Это надо учесть.

Мужчина сильнее вихлял задом;

«В Париже был недавно Кутил там славно».

— Только знаешь, я твоему Алексею не верю. Ты думаешь, он хорош для метальщика? Ведь тут нужен железный товарищ. А Алексей нервная баба.

— Пройдет.

— Что значит пройдет? И ставить дело прямо у департамента все таки итти на отчаянность. У департамента шпиков, филеров кишмя кишит. Или ты думаешь, они такие дураки, что даже к департаменту подпустят?

— Дело тут не в дураках. До сих пор ни один из товарищей не замечал слежки. Все ходили чисто. До четверга три дня. Так почему ж за три дня все изменится, когда не менялось за три недели?

— Измениться может в одну минуту.

— Если будет провокация?

— Хотя бы. А ты что думаешь, этого в нашем деле не надо учитывать? Разве ты знаешь насквозь всех товарищей? Мне, например, некоторые могут быть подозрительны, — нехотя проговорил Азеф.

— Ерунца! Лучших товарищей нет в партии.

— Ну как знаешь, — бормотал Азеф, — я сказал, попробуем счастья. Но еслиб не желанье товарищей я б все таки не приступил к выполнению. Можно ставить по другому.

— То есть?

На сцену вплыли мужчина во фраке, женщина в полуголом оранжевом платье. Музыка заиграла томительно. Они затанцовали танго.

— Ну хотя бы так, — вяло рокотал Азеф, — у Плеве есть любовницы. Одна, графиня Кочубей, живет на Сергиевской с своей горничной. Очень просто. Можно выследить, когда он ездит.

— Там?

Азеф растянул губы и скулы в улыбку.

— Нехитрый ты, Павел Иванович, слабо на счет организационных способностей. Все прямо в лоб. Надо кому-нибудь из товарищей познакомиться с горничной, подделаться, вступить в самые настоящие сношения, прельстить можно деньгами. Когда Плеве будет в спальне, товарищ у горничной, он отопрет двери и все.

— Ты понимаешь, что говоришь? Ведь это же будет узнано, печать выльет на нас такие помои, что ввек не отмоешься.

— Чушь, не все равно где убить?

— Не все равно.

— А я вот, если не удастся твой план, обязательно отправлю тебя на мой план. Ты элегантный, должен нравиться горничным. — Азеф высоко и гнусаво захохотал.

— Брось шутки, Иван Николаевич, — недовольно проговорил Савинков. — Через три дня может быть все погибнем, а ты разводишь такую пошлость.

Выраженье лица Азефа сменилось. Он смотрел ласково.

— Я ж не всерьез.

Савинков смотрел на сцену. Танец был красив. Танцовщики стройны. Тела как резиновые, до того гнулись, выпрямлялись и снова шли танцем.

— Тебе надо денег, — пророкотал Азеф. — Я уезжаю завтра.

— Уезжаешь?

— Не могу. По общепартийным делам. После акта пусть товарищи разъезжаются.

— Кроме тех, кто будет на том свете, конечно?

Не слушая, Азеф отдавал приказания:

— Часть пусть едет в Киев, часть в Вильно. А ты приезжай в Двинск, мы в субботу встретимся на вокзале в зале 1-го класса. В случае неудачи все должны оставаться на местах. — Он передал Савинкову, толстую, радужнорозовую пачку.

В паршивой гостинице «Австралия» Каляев не спал, писал стихи.

Номер был вонючий. Коптила керосиновая лампа. За перегородкой слышались возня, взвизги. Каляев был бледен, на бледности мерцали страдающие глаза. Пиша, склонялся низко к столу:

Дверь его номера стремительно растворилась. Через порог ввалился пожилой, бородатый человек с совершенно расстегнутыми штанами. Человек был пьян и икал.

— Ах черти дери, — крякнул он, — простите, коллега, не в свой номер, — и икая, заплетаясь ногами, повернулся и хлопнул дверью.

Каляев не отвечал, не заметил человека с расстегнутыми штанами. Ему было тепло и зябко от музыки стиха.

По улице, звеня, прошла утренняя конка. Каляев кончил стихотворение. Встал и долго стоял у окна, смотря на рассветшую улицу.

Когда вечер окутывал туманом великолепие императорских дворцов, мосты, сады и аркады, Алексей Покотилов вышел из гостиницы «Бристоль» в волнении. В минуты волнения у него выступали на лбу кровяные капли от экземы. Он часто прикладывал платок ко лбу. И платок кровянился. Алексей Покотилов был в волнении не от убийства, назначенного на завтра. Он получил из Полтавы полное любви письмо женщины. Пробужденное письмом чувство, вместе с напряженностью ожидания завтрашнего, создали невыразимое мученье. Но мучение настолько сладостное, что ничего так сладко режущего душу Покотилов не переживал. Он знал, Дора из газет узнает обо всем. Это будет невыразимое счастье! Ведь Дора не только любимая женщина, Дора — революционер, товарищ, мечтавший о терроре. И вот Алексей начал, а за ним выйдет Дора.

Покотилов шел в наклеенной русой бороде. Савинков ждал его на Миллионной.

— Ну как?

— Прекрасно, — улыбался Покотилов.

Идя в сторону Адмиралтейства, Савинков заметил — Покотилов движется неровно, то напирая рукавом, то откачиваясь. «Может прав Азеф?» — думал Савинков.

— Я получил сегодня письмо, — улыбаясь, заговорил Покотилов, — от любимой женщины и вот теперь необычайное чувство, необычайное, — повторил он, — ах, Павел Иванович, если б она только знала, что будет завтра! О, как бы она была счастлива, как счастлива, мы решили вместе итти в террор.

— Она ваша жена?

Покотилов повернулся.

— Что значит жена? Какой вы странный.

— Вы не поняли. Я не о церковном браке. Вы любите друг друга?

— Конечно, — тихо отозвался Покотилов. — Ах, Павел, дорогой Павел, вы простите, что я вас так называю. Хотя, правда, к чему это «вы»? Мы должны говорить друг другу «ты», ведь мы братья, Павел.

— Да, мы братья.

— Павел, я совершенно уверен в завтрашнем. Больше того, я знаю, что именно я убью Плеве. Знаешь, без революции нет жизни. А ведь революция — это террор.

Глядя на бледное лицо, смявшуюся, русую бороду, возбужденные глаза, кровяной платок, Савинков думал: — «А вдруг не убьет, вдруг не сможет, и выдаст всю организацию».

— Павел, вы любили когда-нибудь? Я путаю «ты» и «вы», прости, все равно. Ты любил когда-нибудь?

— Я? Нет, не любил.

— Жаль. Ах, если б ты любил. Я уверен, что завтра вы все будете живы. Плеве мой, я убью его. А вы должны жить и вести дальше дело террора. Жаль только, что не увижу Ивана Николаевича. Знаешь. многие его не любят за грубость, говорят, что резок, не по товарищески обращается, но ведь, это такие пустяки, я люблю Ивана, как брата, он наша душа, жаль что не увижу.

— Ничто неизвестно, Алексей. Может быть ты не увидишь, может я, может быть оба. Я Ивана тоже люблю. Он больше чем мы нужен революции.

— Как я жалею, что Дора не с нами, — протянул Покбтилов, — она замечательный человек и революционер, я хочу, чтоб ты знал: — ее зовут Дора Бриллиант, она член нашей партии, давно хочет работать в терроре, но не могла добиться, чтоб ее взяли. Я ее больше не увижу, но это счастье, Павел! Ты понимаешь, что это счастье?

— Если ты говоришь, я тебе верю. Но это вероятно что-то очень метафизическое.

— Нет, не метафизическое, — строго сказал Покотилов. — Мы не можем иначе жить и мы отдаем себя нашей идее. В этом наша жизнь, разве ты не понимаешь этого?

Савинков улыбнулся: «Не болен ли Покотилов?»

Эту ночь министр Плеве страдал бессонницей, вставал, шлепал синими туфлями с большими помпонами, зажигал свет. Принимал капли. Бурчал что-то про себя. Он ощупкал тяжесть в желудке. Это мучило и не давало сна.

Но к рассвету Плеве заснул.

Покотилов сидел полураздетый в номере, писал провальное письмо Доре. Каляев до рассвета ходил улицами. Боришанский проснулся от собственного крика, снился страшный сон, но когда вскакивал, не помнил, что снилось.

В извозчичьей квартире, на постоялом, спокойно спал Егор Сазонов. Спал Иосиф Мацеевский. Заставил бромом уснуть себя и Борис Савинков…

Не спал Максимилиан Швейцер. Не хватало трех снарядов. К десяти утра они должны были быть готовы. Швейцер с засученными рукавами быстро мешал у стола желатин, вполголоса напевая:

У стен лежали железные коробки, реторты, колбы, паяльные трубки. Швейцер размешивал, паял, резал. Он был силен, легок, с упрямой линией лба. Швейцер слегка волновался, как химик, назавтра готовящийся к гениальному открытию.

Переходил от большого стола к маленькому. Брови были сведены. Шагов по запертой комнате не слышалось. Он был в туфлях.

В шесть утра снаряды были готовы. Швейцер обтерся мокрым полотенцем и лег, поставив будильник на стул у кровати. В девять будильник приглушенно затрещал. Швейцер выбрился, умылся. На полу лежал чемодан, годный для взрыва полпетербурга. Увидав в окно подъезжающего извозчика, Швейцер надел пальто, взял чемодан и вышел.

С козел улыбнулся Сазонов. Взяв чемодан на колени, Швейцер сказал: «Поехали».

После бессонницы, Плеве встал пасмурным. Ждал действия желудка, наконец съел яблоко и выпил сырой воды. Действие желудка несколько прояснило его, но все же настроение оставалось отвратительным.

Камердинер брил министра прекрасным клинком Роджерса. Принес вычищенное платье. Надевая вицмундир, ленты и звезду, Плеве посмотрел в зеркало и сказал строго:

— Карета готова?

По 16-й линии Васильевского острова, в экипаже ехали Швейцер и Покотилов. Покотилов спокоен. Не говорил ни слова. У Тучкова моста увидели фигуру Боришанского. Покотилов с двумя бомбами вылез. Боришанский сел в экипаж. У Боришанского глаз подергивался тиком. Возле облупленного дома купца первой гильдии Сыромятникова, извозчик — Сазонов, остановился. Швейцер и Боришанский сошли. Швейцер отдал Сазонову пакет со снарядом. Спрятав его под фартук, Сазонов поехал шагом.

В 11 все были на местах. Савинков с видом петербургского жуира прошел по Фонтанке. Диспозиция ясна. Все спокойны. Он шел к Каляеву на Цепной мост.

— Янек, веришь? — подойдя, проговорил Савинков.

— Мне не достало снаряда. Почему Боришанский, а не я?

— Он сказал бы, наверное, тоже самое. Будь покоен, трех метальщиков достаточно.

Улыбнувшись, Савинков пошел к Летнему саду. Его охватывало щемящее чувство, как на номере облавы, когда начался уже гон и слышится, кустарником шелестит выходящий зверь. «Для этого стоит жить», — проговорил Савинков. В Летнем саду сел на скамью, вынул портсигар и закурил.

— Да держи крепче, дурак, раскурыщился! — кричал на глуповатого конюха министерский кучер Никифор Филиппов. Кучер вышел из каретника в синем кафтане с подложенным задом, в ослепительно белых перчатках. Осмотрел карету, открыл дверцу, заглянул: — вычищена ли. Рысаков держали подуздцы конюха.

Поднявшись на козла с колеса, схватив возжи в крепкие руки, Филиппов осадил бросившихся вороных коней. Тихим, красивым ходом выехал за ворота, на Фонтанку. Рысаки кольцами гнули чернолебединые блестящие шеи.

Карета замерла в ожидании министра. Сзади становились экипажи сыщиков. Вышли велосипедисты. Все ждали появления пожилого человека в треуголке. Без четверти двенадцать Плеве быстро прошел к распахнутым дверцам кареты. Велосипедисты сели на велосипеды. Рысаки тронули. Плеве был сумрачен. Карета неслась маршрутом, мимо расставленных Савинковым метальщиков. Плеве не знал, что у Рыбного ждет Боришанский. У дома Штиглица Покотилов. Плеве обдумывал, как начнет доклад императору по поводу «Сводки заслуживающих внимания сведений по департаменту полиции». Карета мчалась стремительно. Во всем великолепии перед ней вырос расстреллиевский Зимний дворец.

Ровно в двенадцать рысаки стали у дворцового подъезда. Зашедшая поцеловать императора, императрица, увидев карету в окно, сказала:

— Ники, у Плеве немецкая кровь. Смотри, как он пунктуален.

Императрица вышла прямой походкой.

— Что значит немецкая кровь! а? как вы пунктуальны, Вячеслав Константинович! — смеялся царь. И взяв из рук министра «Свод заслуживающих внимания сведений по департаменту полиции», Николай II мутной голубизной пробежал обычное каллиграфическое начало: — «Долгом поставляю себе всеподданейше представить при сем вашему императорскому величеству…»

— Кто это писал? — проговорил император.

— Барон Икскуль, ваше величество.

— Прекрасный почерк, — сказал царь.

Чтобы спасти боевую организацию, террористы выезжали из Петербурга разными направлениями. Слежка у здания департамента за Боришанским была явной. Если б он с бомбами не бежал проходным двором, боевая организация была бы разгромлена.

С динамитом в желтом чемодане Швейцер ехал в Либаву. Боришанский в Бердичев. Каляев в Киев. Покотилов в Двинск.

Савинков перед отъездом захотел увидеть Нину. Удрученный неудачей плана, он стоял у остановки конки. Шли люди, ехали экипажи. Все куда-то торопились. Савинкову казалось, что суетня людей глупа и никчемушня. «Ну к чему бегут? Ну вот эта дама. С нее льет пот, озабочено лицо, а куда бежит? — за чулками иль панталонами, и думает, что ни бог весть как все это нужно. Какая ерунда, какая ерунда», — прошептал Савинков. — «Неужели я убиваю Плеве для страны, состоящей из вот этих самых бегущих кругом неведомых миллионов, родственных мне не более зулусов и тунгусов?»

Конка подходила со звоном, потому что Савинков стоял на рельсах. Савинков выпрыгнул на ходу на Среднем. Было спокойно. Шла покрасневшая под тяжестью корзины торговка и худой студент в прозе-леневшей шинели с лицом Раскольникова.

В воротах не было даже дворника. Савинков вошел в подъезд и почти побежал по той самой лестнице, по которой первый раз поднимался, приехав в Петербург. Та же выцветшая, в грязных сучках дверь, та же визитная карточка с оборванным углом. Он задохнулся и позвонил.

Ключ поворачивался туго. Савинков приложил палец к губам, чтобы не вскрикнула Нина. На пороге стояла незнакомая старуха в переднике.

— Вам кого? — проговорила она испуганно. Вслед за словами, из комнаты, где жил Борис с Ниной, раздался громкий плач.

— Нина Сергеевна дома?

— Их нет, — сердито сказала старуха, закрывая дверь.

— Постойте, когда она придет?

Внизу лестницы раздались шаги многих ног. «Полиция». Савинков заговорил быстрей:

— Передайте Нине Сергеевне, что был господин Вологодский, очень хотел видеть. Завтра я уезжаю, может быть напишу.

Старуха плохо слушала молодого господина, потому что в комнате закатился ребенок.

Внизу слышались мужские голоса.

Савинков шел вниз. «Если арестуют, погибло все. Дурак», — твердил, пока не увидел поднимающихся — лестницей телеграфных чиновников. Они видимо шли на именины, первый полноватый, угрястый, в фуражке с желтыми кантами говорил, что стол будет на двенадцать персон.

Входя в квартиру Нина прошептала: — Ну что, няня, плакал?

— Знамо плакал, — тихим шепотом отвечала нянька, — когда болен. И прибавила: — к вам господин приходил, как фамилию-то назвал, Болоцкий, что ли.

Густым вечером, киевским купеческим садом шли террористы. Аллея была глуха, далека. Проходящему показалось бы, что гуляет приехавшая в Киев экскурсия учителей.

— Не понимаю, где Иван Николаевич? ждал его в Двинске — его нет. У меня самые скверные предположения — говорил Савинков. — До выяснения его судьбы мы не можем ничего принимать в деле Плеве. Предлагаю поставить на Клейгельса, здесь. Он ездит каждый день по Крещатику. Я и «поэт» знаем его в лицо. Ошибка невозможна. Мы убьем его и это будет нужное партии дело.

— Павел Иванович, партия нас на Клейгельса не уполномачивала. Партии нужен Плеве. И это надо выполнить во что бы то ни стало, — горячился Поко-тилов. — Как хотите, товарищи, я решил завтра поехать в Петербург и поведу это дело один.

— Я поеду с тобой, — сказал Боришанский.

— А, по моему, Павел Иванович прав, — заговорил Каляев, — наличных сил для Плеве нет, надо выждать, а пока поставим на Клейгельса.

— Ваше мнение, «Леопольд»? — обратился к Швейцеру Савинков.

— Я согласен. С Плеве надо выждать, чтобы выяснилась судьба Ивана Николаевича. Пока что можно заняться Клейгельсом.

— Товарищи, я против этого. Я завтра же еду в Петербург, — проговорил Покотилов.

— Я тоже.

Савинков чувствовал, что не в силах управлять этими волями. Обращаясь к Покотилову сказал:

— Я не могу удерживать тебя и Абрама. Я только ставлю на вид: если Иван Николаевич не арестован, вы повредите делу.

С паспортом на имя мещанина Альберта Неймай-ера Азеф возвращался из Парижа, удобно расположив толстое тело в кресле вагона. Поезд мчал к русской границе. Коммерсант Альберт Неймайер раскуривал оглушительную сигару, выкладывая: — «Снять квартиру, купить автомобиль, обставить без подозрений, выследить в автомобиле, с автомобиля убить, принцип правилен…»

За окном шел игольчатый дождь. Азеф опустил окно. Ворвавшийся с полей воздух был ароматен.

Покотилов подстриг бороду до небольшой испань-олки. Боришанский обрился. Они сидели на вокзале в Вильно поодаль друг от друга. Следя за Покотило-вым, Боришанский увидал, что к Покотилову идет человек со скуластым лицом Азефа. «Азеф? Неаре-стован! Но неужели так неконспиративен, неужели подойдет?»

— Вот неожиданно, как дела? — улыбаясь проговорил Азеф, протягивая Покотилову руку. На лице Покотилова было счастье. Азефу стало ясно, думали об аресте.

— Пойдемте на платформу, до поезда еще далеко. Покотилов взял тяжеловатый чемодан с динамитом. На платформе лицо и тон Азефа изменились. Он шел мрачный, злой. Лицо передергивалось.

— Что за чорт? — говорил отрывисто, — почему я встречаю вас здесь? Почему вы не в Петербурге?

— Я еду туда с Абрамом. Первое покушение не удалось.

— Почему? — остановился Азеф.

— Абрам заметил слежку, еле ушел от полиции.

— Где была слежка?

— У департамента.

— Я говорил, что это глупый план, — зарычал Азеф, — где ж остальные, где Павел Иванович?

— В Киеве.

— Как в Киеве? — заливаясь злобой пробормотал Азеф. — Стало быть слежка за Плеве брошена? что? чорт знает что! — сжимал кулаки Азеф.

— Павел Иванович хочет ставить дело на Клей-гельса.

— Что? — вскричал Азеф в совершенной ярости. — Бросить порученное ЦК дело и ставить никому ненужные дела?! Дайте сейчас же мне явку к нему.

Минута прошла в молчании.

— Мы думали, вы арестованы. Павел Иванович не нашел вас в Двинске.

— Мне надо было заметать следы, за мной следили, — и как бы желая отделаться от разговора Азеф спросил, — куда ж вы едете? вы вдвоем едете?

— Вдвоем.

— Что за вздор, должны выехать все и снова ставить дело.

— Если товарищи приедут — хорошо, но я уверен, мы вдвоем убьем Плеве, а может быть я один.

— Какая чепуха, какое безобразие, все брошено, все начатое утеряно, чорт знает…

Они остановились в конце перрона.

— Ну я страшно рад, что вы живы и свободны, Иван Николаевич, — улыбался Покотилов, — мне уж время садиться, надо не потерять Абрама.

Азеф молча протянул руку.

— Кланяйтесь товарищам, — сказал Покотилов. Азеф не ответил, оставшись стоять. Покотилов с чемоданом пошел от него по перрону.

— «Чорт знает, убьют дурака Клейгельса. Убить его раз плюнуть. Будет скандал». — Бормоча извозчичьи ругательства, Азеф пошел к выходу.

«Он был очень мягок и очень чист», — думал Савинков, держа полученное письмо с описанием самоубийства брата Александра в Якутской ссылке. Савинков старался припомнить Александра. Было странно, что Александра нет на земле.

Савинков взял лист, исписанный почти женским мелким почерком. Это был его, Бориса, почерк. Зажег огонь, перечел свое вчерашнее стихотворение:

«Когда принесут мой гроб, Пес домашний залает, Жена поцелует в лоб, А потом меня закопают. Глухо стукнет земля, Сомкнется желтая глина И не станет того господина, Который называл себя я».

«Застрелился» проговорил Савинков, представляя Александра. Савинков сидел в забытьи. «Почему я уступил Каляеву метать бомбу в Клейгельса? Он меня просил. И я согласился. Но разве я испугался? Нет, я метал бы. Но Каляев больше меня ищет этого…»

Стук в дверь вывел Савинкова из себя. «Кто б мог быть? Дверь заперта. Никто не должен приходить». Опустив руку на револьвер, Савинков открыл.

Азеф вошел быстро. Задохнувшись от злобы и лестницы, он проговорил:

— Какое ты имеешь право самовольно менять решения ЦК? Ты опять бросил Петербург и все дело? Савинков никогда не видал такой злобы.

— Я вторично с товарищами был брошен тобой. Тебя не было в Двинске и опять не было сведений. Где ты был?

— Я уполномочен ЦК! Если меня не было в Двинске, это ничего еще не говорит за то, чтоб вы бежали, бросив дело!

— Я ниоткуда не убегал!

— Ты бежал и увел товарищей! Что ты тут затеваешь с Клейгельсом? Кому это нужно?

— Партии и революции.

— Никому не нужно! У нас постановление ЦК, мы должны провести его чего б ни стоило! Вы испугались мифической слежки за Абрамом! Да хоть бы и была слежка, это не может менять плана, вы не смели уходить!

— В таком случае, — проговорил Савинков, — я вовсе отказываюсь работать, ибо упреки считаю незаслуженными.

— Это не так то легко, входить в террор и уходить, это не театр!

Лицо Савинкова искривила наглая гримаса.

— Уж не грозишь ли ты мне?

Азеф понял, что взял через край, надо потушить, будет разрыв с Павлом Ивановичем, который нужен.

— Бросим! — махнул он рукой, — мы оба взволнованы, надо говорить спокойней, а то еще перестреляемся, — и вдруг засмеялся рокочущим гнусавым смехом. Это было неожиданно, внезапно. Савинков не засмеялся. В комнате смеялся один Азеф.

— Кипяток ты, Павел Иванович. Я говорил, что план, который ты выдвинул, плох. Клейгельса надо бросить. А за Плеве возьмемся как следует. Пусть сегодня же едет в Питер «поэт». «Леопольд» приготовит еще динамиту. Я возьму новых товарищей. Тебе тоже надо ехать. Перед этим съездишь в Харьков, я дам явки, там есть товарищи занятые изготовлением македонок. А здесь встретишься с одной женщиной, тоже возьмешь ее.

— Для чего она мне?

— Это партийная, Дора Бриллиант, хочет работать в терроре.

— Бриллиант?

— А что? Ты ее знаешь? — остановился Азеф.

— Не знаю. Но о ней говорил Покотилов.

— Да, он ее рекомендовал. Другие тоже рекомендуют. Она производит хорошее впечатление.

— У тебя новый план?

— Ты с Дорой в Петербурге, — говорил Азеф, — снимешь, как англичанин Мак Кулох, квартиру в хорошем районе. Дора будет твоя содержанка, кухаркой будет Ивановская.

— Народоволка?

— Да. Ты найдешь ее в Петербурге, дам адрес ночлежного дома, она сейчас там. Сазонов будет лакеем. Кроме того «поэт» пойдет в разнос с папиросами. Двое будут извозчиками. Боришанский будет учиться на шоффера. Ты купишь автомобиль, он будет шоффером. От такого плана Плеве никуда не уйдет. Теперь он будет убит, — улыбка Азефа была странна. — А с Клейгельса сними всех, сегодня же ликвидируй, понимаешь?

— Хорошо, — нехотя сказал Савинков. — Что было в Двинске? За тобой следили?

— Пришлось колесить по всей России. Но отвязался, ничего, — проговорил Азеф. — Приезжай в 11 в «Континенталь», — потолкуем.

Когда Азеф ехал на извозчике, он улыбался. Улыбку увидал переходивший улицу прохожий, подумав: — «Чему улыбается? Ведь эдакий урод, а стало быть счастлив, раз улыбается».

По Крещатику, бежа, кричали газетчики: — «Взрыв в Петербурге!» — «Взрыв в Северной гостинице!» — Газетчики торопились отклеить от сырой стопы экстренный выпуск. Неслись дальше, крича: — «Взрыв в Петербурге!» — «Взрыв в Северной гостинице!»

Савинков читал, замедляя шаг:

«В ночь на 31 марта в «Северной гостинице)' в Петербурге произошел взрыв, разрушивший угол здания. Причины до сих пор не выяснены. Взрыв произошел в номере 1 7, занятым только что приехавшим и еще не прописавшимся человеком. Опознать убитого невозможно, ибо взрывом тело разорвано на мелкие клочья. Цельной осталась только правая рука и кусок головы. Загадочность взрыва волнует Петербург. Департаментом полиции приняты самые энергичные меры расследования, потому что не устраняется возможность, что номер был занят членом террористической организации».

«Сильный снаряд», — думал Савинков, идя мимо памятника Богдану Хмельницкому. — «Должно быть дрожали руки, сломал трубку». Издали увидал толстую, качающуюся фигуру Азефа, на ходу размахивавшего газетой.

— Читал? — сказал Савинков.

Азеф тяжело дышал от взволнованности.

— С чем теперь поедем, — пробормотал он. — Покотилов весь динамит взорвал, ясно. Осталось на один снаряд. Но с одним метальщиком нельзя выходить на Плеве, — хрипел Азеф, — придется послать «Леопольда» в уезд, чтобы готовил по крайней мере снарядов восемь.

Азеф взял Савинкова под руку, чтоб удобней было говорить.

— Вот тебе адрес Доры, — передал он бумажку. — Завтра пойдешь и завтра же выедете в Петербург. Ищи квартиру хорошую, выбирай поблизости, на Литейном, на Миллионной. Обязательно купи автомобиль, это необходимо. С автомобиля произведем покушение, выбирай сильную машину. Это входит в план. Как снимешь квартиру, в ночлежном доме Ширинкина на Лиговке, найдешь Ивановскую, она живет под именем Федосьи Егоровны, человек верный. Сазонов придет по объявлению. Если слежки за квартирой не будет, извести меня, до востребованья сюда, на главный почтамт инженеру Неймайеру. Я приеду прямо на квартиру и тогда поставим.

— Хорошо, — идя в ногу, сказал Савинков.

— Теперь, — высвободил руку из под руки Савинкова Азеф, — тебе нужны деньги и деньги большие, — улыбнулся он, — только постой, свернем вот сюда.

Свернув в переулок они пошли медленней. Азеф вынул толстый бумажник. — Вот тут, — бормотал он гнусаво, — десять тысяч, на первое время достаточно, за автомобиль можешь дать задаток и тут же известишь, тогда я переведу еще.

Савинков взял деньги. Бумажник оттопырил его пиджак. Он застегнул пальто наглухо.

— После смерти Покотилова департамент удесятерит охрану — проговорил он.

— Может быть. Ну так что?

— Ничего. Труднее будет убить.

— Убить всегда трудно. Это только Покотилов думал, — вышел да убил. А почему ты говоришь это? Может ты сомневаешься в возможности?

— Я никогда не сомневался.

— Может после Покотилова то страшновато стало, а? — залился тонким смехом Азеф, — смотря сбоку закатившимся глазом на Савинкова, — ты ведь барин у нас, Павел Иванович, поди взрываться то страсть не хочется, а? ха-ха-ха!

Савинков сухо свел губы, глядел на Азефа углями глаз.