Министр авиации

Одной из привилегий председателя рейхстага было право занимать отведенный в его распоряжение дворец, примыкавший к зданию собраний, где, как предполагалось, он будет жить. Но Герингу не нравилась его мрачная атмосфера и тяжеловесная мебель, и он пользовался им только для официальных приемов и пресс-конференций. Он предпочитал свою квартиру на Кайзердамм, которая, как отметила Эмма, когда увидела ее первый раз, «была обставлена со вкусом, в стиле, который отражал его личность, хотя, пожалуй, превосходил его финансовые возможности».

Как у руководителя прусской полиции, у Геринга имелся кабинет в министерстве внутренних дел Пруссии на Унтер-ден-Линден, но обычно он предпочитал работать в своем кабинете в здании рейхстага. Он украсил его фамильными картинами, хорошей мебелью и парой дорогих гобеленов, которые остались от отца и ему очень нравились.

Домашнее хозяйство на Кайзердамм у него по-прежнему вела Силли, которая теперь научилась готовить, и была еще кухарка, и вечеринки у Геринга пользовались популярностью в Берлине из-за вкусной еды и вина, а также из-за царившего на них веселья.

Некая баронесса Гольдорф, входившая в круг его друзей, заметила ему (что никогда не пришло бы в голову Эмме Зоннеман), что человек его ранга не должен обходиться без слуги, и вызвалась подыскать для него кого-нибудь. Разговор происходил на официальном приеме, и случилось так, что его услышал бригаденфюрер СА Карл Эрнст, который командовал берлинскими штурмовиками, присоединенными для помощи к полиции, и потому тоже был именован полицай-президентом.

Карл Эрнст принадлежал к числу тех немногих людей, к которым Геринг испытывал отвращение и которых ненавидел и боялся, что, в данном случае, демонстрирует его разборчивость в людях. Эрнст был не просто гомосексуалистом, которых Геринг был готов по крайней мере терпеть, он был извращенцем особенно порочным, настоящим садистом и любителем оргий, его привлекали маленькие мальчики и тем больше, чем сильнее они сопротивлялись. Он поощрял своих людей к избиению и пыткам арестованных, особенно политических противников. Эрнст крикливо критиковал политику верхушки партии, ратовавшей за приход к власти через избирательные урны, громко заявляя, что хорошие красные и хорошие евреи — только мертвые.

Эрнст настоял на том, чтобы министра сопровождали телохранители, которые, как скоро стало казаться Герингу, старались больше шпионить за его действиями, чем защищать его жизнь. Это были бандитского типа штурмовики, и Геринг несколько раз жаловался Эрнсту на их поведение, особенно на то, что они избивают всякого, кто оказывается на пути у него или Эммы, когда они выходят вместе на люди. В ответ на его протест Эрнст указал, что раз «гнедиге фрау» не замужем за министром, люди могут не понимать, насколько она важна для него, и им следует показывать, что ее движению нельзя препятствовать.

Ему приходилось терпеть такое граничащее с наглостью поведение, потому как если он хотел использовать штурмовиков, — а он безусловно в них нуждался, — ему следовало держать при себе Карла Эрнста, который был близким другом — в разном смысле — Эрнста Рема, предводителя штурмовиков. Но когда тот предложил ему взять в качестве слуги одного из своих телохранителей, Геринг, представив одного из этих бандюг-извращенцев в своем доме, в своей гардеробной, в своей спальне, не выдержал и резко оборвал «коричневого» полицай-президента. Сразу после этого он сообщил баронессе Гольдорф, что принимает ее предложение.

Баронесса поместила небольшое объявление в «Кройццайтунг», наиболее популярную среди бывших военнослужащих газету, и из явившихся претендентов выбрала бывшего военного моряка по имени Роберт Кропп как наиболее подходящего и отправила его на Кайзердамм показаться Герингу. Ему пришлось прождать несколько часов, но когда он наконец предстал перед Герингом, то увидел, что его рекомендательные письма и послужной список лежат у того на столе.

— Похоже, ты добросовестный человек, — сказал Геринг. — Какое жалованье ты просишь?

Кропп, который служил у нескольких преуспевающих рурских промышленников, запросил, в соответствии с существующими расценками, сто сорок марок в месяц.

— Я дам тебе восемьдесят для начала, и если буду тобой доволен, прибавлю, — сказал Геринг. — Если нет — выброшу!

Через три месяца он удвоил Кроппу жалованье и объявил, что в случае своего недовольства может его уменьшить. Так заложились отношения между этим слугой и его хозяином, которым суждено было продлиться почти до самой смерти Геринга.

Вечером 27 февраля 1933 года Роберт Кропп заваривал себе мятный чай на кухне квартиры на Кайзердамм, когда зазвонил телефон. На проводе был Пауль Адерман, ночной вахтер рейхстага, который в сильном возбуждении прокричал:

— Вы должны срочно сообщить министру! Рейхстаг в огне!

Тем вечером Геринг работал в своем кабинете в министерстве внутренних дел на Унтер-ден-Линден, туда и позвонил Кропп. Геринг только что узнал эту новость от полиции и уже собирался уходить из кабинета. Он выглядел крайне удивленным и ни словом не обмолвился о диверсии. Кропп тоже предположил, что пожар возник случайно.

Но потом он начал размышлять. Кропп хорошо ориентировался в председательском дворце, потому что бывал там почти всегда, когда требовалось присутствие Геринга. Он знал, что там существовал тоннель, соединяющий дворец с рейхстагом, потому что сам часто пользовался им, чтобы передать записки от своего хозяина сотрудникам в его кабинете в рейхстаге. При этом он, разделяя неприязнь своего хозяина к Карлу Эрнсту, обратил внимание, что тот в последние дни стал часто появляться в председательском дворце без видимых причин, обычно в сопровождении пары своих наиболее отталкивающего вида приближенных.

Но все это Кропп связал позднее. А пока он предупредил Силли, чтобы та не отходила от телефона, и, надев плащ, вышел из дома и поспешил к рейхстагу, из-под купола которого, как он видел, приближаясь, уже выбивались языки пламени. Служебный автомобиль Геринга был уже здесь, а сам он прошел в здание. Кропп последовал за ним. Он сразу сообразил, куда устремился его хозяин, и направился к коридору, в котором был расположен кабинет председателя. Он подоспел как раз вовремя, чтобы увидеть, как Геринг отшатнулся от полыхнувшего пламени и поваливших клубов дыма. Увидев Кроппа, он закричал:

— Мы должны спасти мои гобелены!

Но было уже слишком поздно. Его кабинет превратился в головешки вместе с мебелью, картинами и гобеленами. Тем временем зал заседаний тоже сгорел, и пожарные бригады отчаянно пытались взять огонь под контроль. Но все, что им в результате удалось спасти от рейхстага, были только его наружные стены.

Когда Геринг наконец вышел в передний двор, то увидел, что приехал Гитлер. Он двинулся ему навстречу, перешагивая через переплетающиеся пожарные рукава, и изумился, увидев на лице фюрера выражение торжества, почти удовольствия.

— Это знак свыше! — воскликнул Гитлер среди треска пожарища.

Лицо Геринга было черным, и по нему текли слезы не то из-за дыма, не то из-за утраты его любимых гобеленов. Кропп не мог сказать точно.

За прошедшие десятилетия о поджоге рейхстага написаны сотни книг и различных исследований. Наверное, наиболее полное изучение всех доступных материалов по этому делу было проведено в мюнхенском Институте современной истории, однако годы сосредоточенного исследования всех документов и анализа свидетельств не дали возможности однозначно установить виновность кого-то еще, кроме того человека, который в итоге был за это казнен, — Маринуса ван дер Люббе, пироманьяка, застигнутого на месте преступления.

Когда еще бушевал огонь, в зале южного крыла здания полиция обнаружила и арестовала человека. Его взяли практически со спичками в руках, он был голым по пояс из-за жара, а его верхняя одежда (обгоревшие останки которой были найдены) осталась в зале заседаний. Этот человек, двадцатичетырехлетний голландец по имени ван дер Люббе, с готовностью подтвердил, что это он зажег огонь. Проверка его личности показала, что он принадлежал к одной из коммунистических организаций, причем скорее троцкистского, чем сталинистского толка; что он был чрезмерно склонен к самовыпячиванию и однажды пытался переплыть Ла-Манш безо всякой предварительной подготовки; что он состоял на психиатрическом учете и имел пироманиакальные наклонности и что был склонен приписывать себе совершение преступлений, налетов, диверсий, даже когда не имел к ним никакого отношения.

Однако то, что ван дер Люббе сказал правду, сознавшись в поджоге рейхстага, сомнений не вызывает. Единственный вопрос: устроил ли он весь пожар сам?

В наши дни, пожалуй, не так трудно поверить, что одиночка может совершить преступление огромного политического масштаба. Мы почти свыклись с тем фактом, что Джона Кеннеди скорее всего застрелил одиночка, не вызывает сомнений, что Роберта Кеннеди также убил одиночка, как и Мартина Лютера Кинга. Должно быть, у них были единомышленники, но свои кровавые акции они осуществляли сами.

Но в политической атмосфере Берлина 1933 года практически каждый сразу посчитал, что за пожаром стоит целый заговор, и весь вопрос был лишь в том, какая сторона его устроила — коммунисты или нацисты?

Коль скоро политически было очень выгодно свалить вину на коммунистов, национал-социалисты не стали дожидаться для этого официального расследования. Спустя несколько мгновений после своего комментария насчет «знака свыше» Гитлер назвал виновными коммунистов и отдал Герингу распоряжение начать их аресты. У Геринга уже имелись списки.

— Списки были уже составлены, и для это не требовалось никакого пожара, — говорил он впоследствии. — Они были бы арестованы в любом случае. У меня и так имелись достаточно веские причины, чтобы взяться за коммунистов, например убийства, которые они совершили, и тому подобное.

При этом ни он, ни Гитлер не могли допустить того факта, что ван дер Люббе действовал один, а раз Геринг клялся, что ему ничего не известно о причастности к поджогу нацистов и сам он видел, что Гитлер тоже находится в явном неведении, почему было не обвинить в этом красных?

С другой стороны, большинство противников нацистов немедленно решили, что рейхстаг подожгли гитлеровцы, с тем чтобы обвинить потом коммунистов и начать против них репрессии. Еще 20 февраля 1933 года, за четыре дня до рейда на штаб коммунистов, другими словами, за четыре дня до появления «документальных доказательств» революционного заговора красных, граф Гарри Кесслер написал в своем дневнике:

«Виланд Герцфельде попросил меня встретиться по вопросу крайней важности. Он получил абсолютно достоверные сведения, сказал он, что нацисты планируют сымитировать покушение на жизнь Гитлера, которое явится сигналом для начала всеобщей резни. Информация открылась благодаря утечке из дортмундских СА и подслушанному телефонному разговору между Гитлером и Ремом».

А 27 февраля, в день пожара, он записал: «Исторический день первостепенной важности. Планируемое покушение состоялось, хотя не на Гитлера, а на здание рейхстага… Вслед за этим Геринг немедленно объявил, что в этом преступлении виновна коммунистическая партия».

Кесслер был не единственным, кто в Германии, так же как и за рубежом, высказал подозрение, что Геринг был вдохновителем поджога. Иностранные корреспонденты скоро стали указывать, что Геринг обитал во дворце председателя рейхстага, соединенного с последним тоннелем, и приводили воображаемые описания того, как он руководил переходом по нему заговорщиков с зажигательными средствами в здание рейхстага, после чего поджигатели тем же путем ушли, оставив ван дер Люббе буквально с факелом в руке.

Геринг реагировал на эти обвинения по-разному: то возмущался, то смеялся.

— Я знал, что люди начнут говорить такое, — сказал он, когда до него дошли публикуемые в зарубежных газетах версии. — Наверное, они представляют, что я стоял, одетый в красную тогу, с кифарой в руках и играл, глядя, как горит рейхстаг.

Но в другой раз, находясь в ином настроении, он взорвался:

— Если меня обвиняют в том, что я развел в рейхстаге костер, с тем чтобы заполучить коммунистов в свои руки, то могу сказать — эта идея нелепая и смешная. Для возбуждения дел против коммунистов мне не требовалось никакого особого происшествия.

Могу вам честно сказать, — добавил он, — сожжение рейхстага создало для нас большие неудобства, для фюрера и для меня как председателя. Если бы мы хотели устроить поджог и обвинить коммунистов, то имеется много других зданий, не таких нужных, например Берлинский замок. Посмотрите, что происходит теперь. Для проведения заседаний рейхстага я вынужден использовать Дом оперы Кролля. Зная мое отношение к Государственному драматическому театру, который находится в моем ведомстве, вы можете понять, как это для меня трудно, потому что «Кролль» — одно из двух мест в Берлине, где могут проходить небольшие оперные представления.

Всю оставшуюся жизнь Геринг продолжал отрицать, что имел какое-либо отношение к поджогу. Как и Роберт Кропп, он подозревал, что к этому как-то причастен ненавистный ему Карл Эрнст, «потому что он любил создавать нам трудности», но маловероятно, что он знал это точно. Что же касается собственной непричастности, Геринг был непоколебим. Однако он не смог удержаться, чтобы не заметить:

— Если бы я поджег рейхстаг, я не стал бы об этом хвастать (что ему приписывали), и если бы я его поджег, то сделал бы это совсем по другой причине.

— По какой же? — спросили его.

— Да по такой, что зал заседаний рейхстага был слишком уродлив, — объяснил он. — Можете себе представить, дружище, в нем стены были отделаны штукатуркой!

Что же касается Эммы, то у нее никогда не было никаких сомнений относительно его невиновности. В ночь пожара он позвонил ей в Веймар. Геринг был очень возбужден, тем не менее ей было трудно понять всю значительность этого события.

— Это очень серьезно? — спросила она. — Как ты думаешь?

— Я думаю о моих личных вещах и моих фамильных картинах, — ответил он. — Почему из всех мест я принес именно туда все самые дорогие для меня предметы?

Это прозвучало для нее убедительнее всего. «Против всех появившихся слухов у меня имелся только один аргумент, — написала она позднее. — Я знала Германа, и мне было известно, как высоко он ценил мебель, которая погибла в огне, это было последнее, чем он решился бы пожертвовать. Я понимаю, что это женский аргумент, который имеет мало веса для подтверждения или опровержения предвзятого взгляда. Но я получила уверенность, которую, впрочем, не старалась кому-то внушить».

Стремясь поскорей возложить вину на коммунистов и подчиняясь настоятельному требованию Гитлера, Геринг отдал приказ тайной полиции поймать каких-нибудь виновных, и Рудольф Дильс арестовал четверых. Это были три болгарских коммуниста, работавшие со своими, немецкими товарищами в Берлине: Георги Димитров, Благой Попов и Васил Танев, а также Эрнст Торглер, один из лидеров коммунистической партии Германии, явившийся сам, когда узнал, что его разыскивают.

Суд над ними, которому предстояло начаться в сентябре, Геринг планировал использовать в качестве трибуны для того, чтобы окончательно уронить и разбить вдребезги репутацию компартии в Германии.

Этой затее суждено было стать одним из самых серьезных просчетов в его политической карьере. Но то, что поджог рейхстага национал-социалисты использовали в пропагандистских целях быстро и ловко, это несомненно. На другой день после этого события, когда вчерашнее пожарище еще дымилось, Гитлер убедил президента Гинденбурга подписать декрет, приостанавливающий действие семи статей конституции, гарантирующих личные и гражданские свободы. Он был направлен против «коммунистических актов насилия, угрожающих безопасности государства» и предписывал:

ограничения на личную свободу и на право свободного изъявления мнения, включая свободу прессы;

урезывание прав собраний и объединений; цензуру почты, телеграфных сообщений и телефонных переговоров;

отмену законных ограничений на аресты, обыски и конфискации.

Вот теперь вспомогательные подразделения полиции СА и СС стали действовать полностью самостоятельно. Несмотря на то что Геринг подписывал ордера на аресты только коммунистов, либералов и просто левых тоже стали притаскивать в полицейские участки, где их изнуряли допросами и избивали. Митинги были запрещены и любые попытки собраний жестоко пресекались. Вожди коммунистов и социалистов во множестве устремились к австрийской и чехословацкой границам в поисках спасения.

Грубое нарушение его приказов скоро привело Геринга к прямой конфронтации с его bete noire[5], Карлом Эрнстом, но в тот момент он был слишком поглощен борьбой с коммунистами и подготовкой победы на выборах.

Оглушаемые нацистской пропагандой и обвинениями в адрес красных, несущимися из всех громкоговорителей по всей Германии, немцы отправились 5 марта 1933 года на избирательные участки. В таких обстоятельствах национал-социалисты оказались не столь победоносными, как ожидали они сами и опасались их противники. Да, они набрали 17 277 180 голосов, что было на пять с половиной миллионов больше, чем на предыдущих выборах. Но это составляло только 44 % от общего числа голосов и свидетельствовало о том, что немцев, которые против них, больше, чем тех, которые за.

Католическая партия «Центр» увеличила число своих избирателей с 4 230 600 до 4 424 900, а социал-демократы потеряли только 70 000 голосов, набрав 7 181 629. Но наиболее удивительный результат, учитывая все, что против них было сказано и сделано за последние две недели — включая арест одного из их вождей, Эрнста Торглера, — показали коммунисты: они собрали 4 848 058 голосов, потеряв при этом только один миллион по сравнению с предыдущими выборами.

Нацисты могли утешить себя тем, что националисты, возглавляемые Альфредом Гутенбергом, получили 3 136 760 голосов, которые в сумме с голосами, поданными за нацистов, означали, что большинство немцев отдало предпочтение правым. 52 мандата националистов вместе с 288 мандатами нацистов давали Гитлеру большинство в новом рейхстаге в 16 мест. Но ни он, ни Геринг не нашли это удовлетворительным.

То, к чему они сейчас стремились, было не маленькое парламентское большинство, а власть над нацией, и этого можно было добиться путем временного прекращения совместной власти в рейхстаге. Нацисты хотели добиться этого легально, и легальный способ для этого имелся. Им нужно было представить в палате законопроект о предоставлении чрезвычайных полномочий, который, если он пройдет голосование, позволит им отложить следующее заседание на неопределенный срок. Но для принятия указа о чрезвычайных полномочиях требовалось две трети голосов, а у них в сумме было только на шестнадцать голосов больше, чем у всех остальных фракций вместе.

Что же предпринять? Геринг не колебался с ответом. Он указал, что декрет, который президент Гинденбург подписал Гитлеру утром после поджога рейхстага, дает его полицейским силам полную власть хватать не только рядовых граждан, но и депутатов рейхстага, которые теперь автоматически лишаются своего парламентского иммунитета.

— Ответ прост, — сказал Геринг. — Мы арестуем всех депутатов-коммунистов и необходимое число социал-демократов, напугав при этом остальных, а затем выдвинем законопроект на голосование.

Так они и сделали. 23 марта 1933 года в Доме оперы Кролля, где за несколько недель до этого восторженный зрительный зал рукоплескал Рихарду Тауберу, австрийскому тенору, исполнявшему веселые партии из длинного мюзикла «Страна улыбок», запуганные депутаты партии «Центр» и социал-демократы присоединились при голосовании об указе о чрезвычайных полномочиях к нацистам, и большинством в 441 против 84 он был принят. С демократией в Германии было покончено. Адольф Гитлер и его национал-социалисты получили власть ка основании закона, и теперь страна была полностью в их руках.

Геринг поспешил домой, чтобы позвонить Эмме и сообщить ей эту новость. Потом он увидел на своем столе сообщение от Пилли Кёрнера, ныне статс-секретаря министерства внутренних дел, и, прочитав его, понял, что столкновение с этим отпетым типом, полицай-президентом Карлом Эрнстом, которого он долгое время пытался избежать, теперь неизбежно.

…Что и говорить, многие сочли бы для себя заманчивым обладать неограниченной полицейской властью и отправлять своих сатрапов громить штаб-квартиры политических партий, нарушать парламентскую неприкосновенность и проводить повальные аресты. Но когда политических арестантов пригоняют толпами — что вы тогда станете с ними делать?

Возводить концентрационные лагеря — будет ответом, и, как впоследствии всегда заявлял Геринг, создавались они по примеру тех, которые использовали англичане, чтобы содержать пленных и арестованных африканеров во время Бурской войны. При этом Геринг дополнил их одним нововведением.

— Я объяснял надзирателям лагерей, — говорил он, — что они предназначены не просто для охраны лишенных свободы мужчин и женщин, но и для их перевоспитания и исправления.

Весь март 1933 года, пока продолжались чистки, коммунисты, социалисты и социал-демократы сотнями сгонялись в эти лагеря, контролировать которые было поручено чиновнику, ставшему теперь начальником политического отдела полиции, Рудольфу Дильсу (в апреле 1933 года отдел ІА был преобразован Герингом в государственную тайную полицию — гестапо, подведомственную министерству внутренних дел Пруссии, и Дильс был назначен заместителем ее начальника, то есть Геринга). Информация о лагерях поступала к Герингу через его друга Пилли Кёрнера.

И именно Кёрнер начал направлять Герингу докладные записки, информируя его, что среди тысяч коммунистов и социалистов также арестовано много членов партии «Центр», других католических партий, а также государственных служащих и просто людей, на которых главари штурмовиков, как видно, имели зуб. Более того, начали ходить тревожные слухи, что штурмовики устраивают собственные лагеря в дополнение к тем, о которых распорядился Геринг, и что в этих тайных местах в отношении заключенных творятся неслыханные жестокости. Кёрнер указал, что один из этих «диких лагерей» находится под личным надзором самого Карла Эрнста и что он устроил там что-то вроде цирка, расхаживая среди терроризируемых заключенных и щелкая кнутом. Находившиеся там заключенные были всех возрастов — «а вы понимаете, что это значит», — констатировал Кёрнер. «Маленькие мальчики!» — хмуро объяснил Геринг ахнувшей Эмме.

Сама Эмма тоже сталкивалась с жестокими фактами жизни в новой Германии и знала, что по другую сторону огней рампы в Веймаре творятся ужасные вещи. Скоро ей стало известно и о концлагерях, и она принялась звонить Герингу по просьбам родственников узников, которые знали, что она пользуется благосклонным вниманием министра. Один чиновник в ранге министериаль-директора по фамилии Герман, который работал в управлении внутренних дел в Касселе, был арестован ночью и увезен в лагерь за то, что кто-то слышал, как он критиковал нацистов в винном погребке. Эмма упросила Геринга найти его и освободить. Он сделал это, но пришел в замешательство, обнаружив, что этому человеку уже успели сломать руку и челюсть.

Вскоре ее начали осыпать письмами и телефонными звонками и просить о заступничестве. У Эммы Зоннеман было доброе сердце, и ничья просьба не оставалась без внимания.

Однажды Пилли Кёрнер прислал Герингу записку с информацией, что Эрнста Тельмана, коммунистического вождя, который уже некоторое время сидел в концлагере, жестоко истязают штурмовики с явного одобрения Карла Эрнста. Геринг приказал доставить Тельмана в свой кабинет, и того, поспешно приведя в порядок, привезли в министерство.

Геринг всегда старался поддерживать корректные личные отношения со своими политическими оппонентами в рейхстаге, и, пожав Тельману руку, он первым делом принес ему извинения за обращение, которому тот подвергался. Но добавил:

— Мой дорогой Тельман, я прекрасно понимаю, что если бы вы пришли к власти, меня не стали бы избивать — вы просто сразу сняли бы с меня голову.

Он пообещал наказать любого, кто осмелится в будущем с ним дурно обращаться, но если Тельман надеялся получить свободу, то был разочарован, потому что Геринг вернул его обратно в тот же лагерь, где он содержался. Из-за случаев жестокости, ненужной жестокости, как он это называл, Геринг переживал, но, как сказал впоследствии, «лес рубят — щепки летят».

Что его сильно беспокоило — оттого что создавало угрозу его авторитету, — были незаконные лагеря, которые устраивали штурмовики. Он винил в этом Карла Эрнста, потому что самой дурной славой, наряду с концлагерем самого Эрнста, пользовались те, что принадлежали двум его ближайшим дружкам-гомосексуалистам: гауляйтеру Померании Карпфенштейну, основавшему концлагерь у Штеттина, и обергруппенфюреру Хайнесу, установившему особенно садистский режим в концлагере возле Бреслау.

Наконец, Геринг вызвал Эрнста в свой кабинет, чтобы окончательно с ним разобраться. Но что тогда произошло между ними, никто не знает, известно лишь, что Эрнст вышел от Геринга ухмыляющийся, а тот — вскоре вслед за ним, странно подавленный и бормочущий под нос:

— Когда-нибудь я прибью это чудовище!

По-видимому, Эрнст проигнорировал его. В конце концов Геринг обратился через его голову к самому Рему, и «дикие лагеря» закрыли. Однако когда он отдал распоряжение закрыть четвертый концлагерь, разбитый у Оснабрюка без его разрешения, то натолкнулся на сопротивление не Эрнста и штурмовиков, а Генриха Гиммлера и его эсэсовцев. Эсэсовские охранники не только преградили вход в лагерь полицейским Геринга, они открыли по ним огонь, когда те стали настаивать, вынудив поспешно отступить с одним раненным в живот. Ситуация для Геринга достаточно накалилась, и на этот раз Геринг пошел со своими жалобами прямо к Гитлеру. В результате концлагерь Оснабрюк был закрыт (позднее его опять открыли), а Гиммлеру и Рему было указано избегать в будущем «излишних жестокостей» в отношении заключенных в официальных лагерях. Гиммлер не стал напоминать Гитлеру и Герингу, что он уже создал еще один концлагерь в Дахау, куда доступ всем посторонним (исключая несчастных узников) был закрыт. И он, и Рем согласились с доводами Геринга о необходимости «перевоспитания» и «исправления» заключенных, с тем чтобы «честными немцами» вернуть их в поток жизни в новой Германии.

И начальник штаба СА, и рейхсфюрер СС презирали Геринга, называя его «брезгливым». Но если Рем открыто смеялся над его «заботами» о заключенных, то Гиммлер свое презрительное отношение к нему за его «слабость» осторожно скрывал.

Не вызывает сомнений, что Герингу претили развязанные в таких масштабах террор и пытки. Как-то он признался Эмме, что никогда не испытывал угрызений совести, стреляя в человека или животное.

— Я охотник по натуре, — сказал он, — и ко мне не приходят дурные сны, связанные с убийствами. Но я никогда не причинял человеку боль, с тем чтобы заставить его страдать. Когда я подстреливал человека на войне, я почитал его как поверженного противника, если он погибал, или заботился о нем, если он был ранен. Я не давал ему вновь сражаться против меня, но при этом я хорошо с ним обращался. Точно так же я всегда предпочитал относиться к любому своему политическому противнику. Зачем мне его мучить? Какое удовольствие от этого получают эти монстры? Застрели его, если ты должен. Но терзать его — так же дурно, как ранить животное и не добивать его.

Коридоры министерства внутренних дел наполнились жутким духом террора и эхом от криков боли, и Геринг, как руководитель этого ведомства, счел необходимым принять соответствующие меры.

Когда Гитлер формировал свое первое коалиционное правительство, одним из назначений, которые получил Геринг, был пост комиссара по делам воздухоплавания, и он сохранил его и после того, как нацисты взяли всю власть. Никто за пределами Германии поначалу не воспринимал эту должность слишком серьезно, потому что было хорошо известно, что, по условиям Версальского договора, иметь военно-воздушные силы рейху было строго запрещено. Это была просто почетная должность, дань уважения старому боевому пилоту, решили союзники и предсказали, что Геринг будет тратить некоторое время, занимаясь вопросами пассажирских и почтовых перевозок «Люфтганзы», а также маленькими аэро- и планерными клубами, составлявшими все «военно-воздушные силы», которые было разрешено иметь Германии.

Согласно Парижскому авиационному соглашению 1926 года, державы-победительницы разрешили германским сухопутным войскам и военно-морскому флоту обучать ежегодно 36 спортивных летчиков. Благодаря особой системе увольнения в запас, после краткой подготовки могло быть обучено небольшое число пилотов, которые потом дополнительно проходили боевую подготовку за границей. В начале тридцатых годов положения Версальского договора уже настолько изжили себя, что можно было приступить к обучению летных кадров и в немецких школах пилотов гражданской авиации. Однако боевая подготовка здесь все еще не велась; немецкие летчики могли проходить ее только за границей, да и то не в полном объеме. И все-таки к 1933 году удалось подготовить примерно две с половиной тысячи летчиков из состава сухопутной армии и военно-морского флота.

Значительно труднее было решить проблему строительства пригодных для войны самолетов. Согласно Парижскому соглашению 1926 года, на германскую авиационную промышленность налагались ограничения, которые делали невозможным строительство боевых самолетов в Германии. Но некоторые немецкие самолетостроительные фирмы создали «дочерние» предприятия за рубежом, так что построенные там машины могли использоваться для обучения немецких летчиков и испытываться ими. В самой Германии строились только учебные и тренировочные самолеты, вполне пригодные в качестве самолетов-разведчиков.

Чтобы обучить наземные войска взаимодействию с авиацией и практически познакомить летчиков-наблюдателей с разведкой, было создано несколько соединений таких самолетов. Теперь, в 1933 году, германской авиационной промышленности, уже успевшей накопить опыт за границей, предстояло настроиться на производство современных военных самолетов, которых в Германии было еще очень мало.

Герман Геринг никогда не забывал того черного дня в 1918 -м, когда приказал своему полку разбить аэропланы на взлетном поле у Ашаффенбурга, и одним из его главных стремлений в жизни было увидеть возрожденные люфтваффе. С 1929 года он просил в рейхстаге об организации фондов для помощи «Люфтганзе» в ее расширении и укрупнении, потому что знал, что коммерческая фирма будет нанимать и обучать пилотов, которые в один прекрасный день поведут истребители и бомбардировщики. Геринг также боролся за поддержку авиационных фирм, которые в должное время смогут переключиться на выпуск военных машин.

Став комиссаром по делам воздухоплавания, он решил, что, подобно армии, возрождающей свою силу, пестуя «черный рейхсвер», созданный помимо разрешенных союзниками 100 000 солдат регулярных частей, он начнет создавать «черные люфтваффе», которые поднимутся в небо Германии после того, как прекратится действие Версальского договора. Он взял под свой контроль все предприятия, которые можно было использовать для развития самолетостроения, и объединил их в имперский комиссариат, на основе которого осенью 1933 года было создано министерство авиации. На действительную службу в авиацию возвратилось много бывших офицеров. Свои кадры летчиков — участников первой мировой войны и подготовленных в течение ряда лет пилотов и наблюдателей — выделили армия и флот; внесла свой вклад людьми и подчиненная Герингу полиция. В добровольцах, горевших желанием служить в авиации, недостатка не было. Осенью 1934 года удалось сформировать первые подразделения, большей частью разведывательные эскадрильи.

Когда у власти еще находилось коалиционное правительство, Геринг призвал обратно на службу прежнего адъютанта авиаполка «Рихтгофен» Карла Боденшатца. После окончания первой мировой войны Боденшатц перешел в сухопутные силы и теперь был полковником рейхсвера. Геринг пригласил его к себе на Кайзердамм и с гордостью показал ему картину, изображающую его старую эскадрилью, которую недавно написал и подарил ему художник Клаус Берген. После этого Боденшатц был поведен на экскурсию по апартаментам смотреть его коллекцию произведений искусства, и лишь после того, как Геринг услышал его возгласы восхищения при виде трех картин Лукасов Кранахов (дар города Дрездена), статуи Мадонны (подарок Муссолини) и огромного портрета Карин, он перешел к цели встречи.

— Боденшатц, то, о чем мы так часто говорили в прошлом, становится реальностью, — сказал он. — Я стал комиссаром по делам воздухоплавания, но фактически первым германским министром авиации после окончания войны. То, о чем обещал, когда мы расставались в Ашаффенбурге в 1918-м, я начинаю выполнять — у нас снова будут военно-воздушные силы. Пока речь не идет о военной технике… вы понимаете! Версальский договор пока еще остается в силе. Но к тому времени, когда фюрер закончит политические приготовления, чтобы его отбросить, я хотел бы быть готов. Мне нужен надежный друг, который станет со мной работать, — будете снова у меня адъютантом?

Карл Боденшатц почти не раздумывал. На самом деле он все так же обожал своего прежнего командира и восхищался им до конца своей жизни. Несмотря на то, как менялись внешность, речь или личность Германа Геринга, он всегда видел в этом тучном человеке в пышном мундире того отчаянного, молодого, синеглазого героя первой мировой войны.

— Мне хватило секунды на размышления, и я с радостью в сердце возобновил с ним сотрудничество, — сказал он впоследствии.

Заполучить к себе Эрхарда Мильха Герингу оказалось куда труднее. В первую мировую войну Мильх служил офицером, причем особенно воинственным и заносчивым, на Западном и Восточном фронтах, дослужился до капитана, а потом, проработав некоторое время в компании «Юнкере», во второй половине 20-х годов, благодаря своим интригам и жесткости в устранении конкурентов, стал у руководства «Люфтганзы» и путем неимоверных усилий вывел эту компанию в число самых передовых и перспективных в мире. Он считал ее своим детищем и гордился ею. Кроме того, до сих пор между ним и Герингом не существовало достаточно близких отношений, во время войны их пути ни разу не пересеклись, и Мильх не находился под каким-то особенным впечатлением от подвигов Геринга. Для него Геринг был просто одним из политиков, которого Мильх субсидировал, чтобы защитить интересы «Люфтганзы» в рейхстаге. Согласитесь, трудно пойти работать к человеку, которому вы сами прежде платили.

28 января 1933 года Геринг отправился к Мильху домой, чтобы сделать ему заманчивое предложение. Он собирался назначить его статс-секретарем министерства авиации, с тем чтобы тот занялся организацией возрождаемых «черных люфтваффе». Но, чтобы добиться своего, Герингу пришлось действовать жестко. Мильх сломался и принял наконец его предложение, лишь когда он привез его к самому Гитлеру. Гитлер сказал ему:

— Слушайте, я знаю вас не слишком хорошо, но вы человек, который смыслит в своем деле, а у нас в партии имеется совсем мало людей, которые разбираются в авиации так же, как вы. Вы должны пойти на эту работу. Речь идет не о деле партии, как вы, может быть, думаете… Речь идет о деле Германии — и для Германии необходимо, чтобы вы взялись за выполнение этой задачи.

Как впоследствии признался Мильх, только после этих слов фюрера он решил дать свое согласие.

Когда впервые встал вопрос о назначении Мильха, в кабинет министра тихо вошел хитрый и беспринципный чиновник, ставший начальником тайной полиции, Рудольф Дильс, с досье Мильха в руках, и презрительно ткнул пальцем в соответствующий абзац. Мать Мильха была чистокровной арийкой, но его отец, фармацевт из Бреслау, оказался евреем. Его сын в глазах нацистов тоже был евреем и, следовательно, подлежал преследованию. Согласно принципам партии, Мильх не только не мог быть статс-секретарем у Геринга, он более не должен был руководить национальной авиакомпанией. О нем вообще не стоило заводить разговора.

Но все было не так однозначно, раз в этом был не заинтересован Герман Геринг.

В Берлин была вызвана мать Мильха, которую убедили ради сына оговорить себя и опозорить мужа. Во что бы то ни стало, сказали ей, необходимо скрыть, что Эрхард является полуевреем, и единственным способом для этого было «доказать», что он — чистый ариец. В конце концов фрау Мильх согласилась дать у нотариуса клятвенное заявление, что во время своего замужества имела тайную связь с неким бароном Германом фон Биром и в результате родила сына.

— Раз уж мы собираемся забрать у него настоящего отца, — усмехнулся Геринг, — пусть хотя бы получит взамен аристократа.

Настоящее свидетельство о рождении было изъято и вместо него подложено новое с указанием фон Бира в качестве отца. Мильх был спасен. После этого в Германии, наверное, не нашлось бы более рьяного приверженца антисемитской политики.

Так Геринг заполучил превоклассного статс-секретаря, который занялся взращиванием его секретных военно-воздушных сил; со временем, чтобы усилить создающиеся формирования, были привлечены многие из его прежних боевых товарищей. Его первый «летный» друг, Бруно Лёрцер, был назначен руководить «Воздушно-спортивным клубом», что было эвфемизмом для тайного тренировочного центра немецких летчиков. Эрнст Удет, служивший вместе с ним в полку «Рихтгофен» и так же, как и он, после войны зарабатывавший на жизнь показательными полетами, был взят в министерство авиации в качестве советника.

30 января 1933 года Геринг принял участие в большой встрече летчиков и авиапроизводителей, которые приехали в Берлин, чтобы отметить двадцать пятую годовщину Германского аэроклуба. Он представил им своих новых сотрудников, а затем сказал, что Гитлер уполномочил его сообщить им хорошие новости. На лицах сидевших перед ним широко известных авиапромышленников он мог видеть скептические выражения как следствие постоянного разочарования, в котором они пребывали до сих пор. Впрочем, с приходом к власти нацистов у них появлялась надежда на возрождение отрасли.

— Согласен с вами, — сказал им Геринг при первом разговоре, когда только прибыл, — ситуация ужасная. Но не беспокойтесь. Скоро все переменится.

Теперь в своем выступлении он проинформировал их, что правительство договорилось о выделении больших кредитов для авиационной промышленности и будет дан зеленый свет на производство «Юнкерса Ю-52», «Хейнкеля Хе-70», «Фокке-Вульфа ФВ-56» и «летающих лодок» «дорнье».

— Вам понадобятся рабочие руки, — продолжал Геринг, — вы сможете набрать их из числа шести миллионов безработных. Мы направим их на строительство новых аэродромов, заводов, на производство двигателей и сборку самолетов. Мы станем платить людям, которые начнут обучаться летному делу, и привлечем из рейхсвера опытных унтер-офицеров, которые научат их дисциплине. Хотя им и не будет разрешено носить военную форму, они будут обучаться, как настоящие солдаты.

Внимавшая ему затаив дыхание аудитория разразилась бурными криками одобрения, кто-то начал скандировать и остальные присоединились:

Heil der Dicke! Heil der Dicke![6]Геринг покраснел и расплылся от удовольствия, когда подбежавшие к нему гурьбой дородные пилоты подняли его нелегкий «фюзеляж» себе на плечи и заплясали с ним по залу.

— Смотрите, Герман опять взлетел! — смеясь, крикнул Бруно Лёрцер.

Загрузка...