Герман Геринг — маршал рейха

«Ох уж эти евреи!»

Герман Геринг никогда особо тесно не общался с «партайгеноссе» своего ранга. За исключением самого Гитлера, восхищение которым у него граничило с преклонением, он считал их слишком грубыми либо чересчур тупыми, алчными и неразборчивыми в средствах людьми, не обладающими вкусом к приятным сторонам жизни. Когда была жива Карин, они поддерживали приятельские отношения с Геббельсами, главным образом из-за того, что ему очень нравилась Магда Геббельс, а между Карин и флиртующим Йозефом установилось своего рода шутливое взаимопонимание. Но со смертью Карин их отношения прервались, и они стали встречаться только в связи с партийными делами. Геринг ясно давал понять, что он не одобряет того, что Геббельс постоянным волокитством унижает свою многострадальную жену, а министр пропаганды мстил тем, что распространял каждую услышанную им о Геринге злобную сплетню. Они не стали открытыми врагами, но, безусловно, больше не были друзьями.

К 1938 году у Геринга в добавление к его дворцу в Берлине и феодальному поместью в Шорфхайде имелись резиденция в Берхтесгадене и небольшой охотничий домик в Роминтенской Пустоши, и, где бы он ни находился, ему нравилось постоянно принимать гостей — толпу интересных и веселых людей, которые бы не утомляли его внутрипартийными интригами. К нему часто приезжали Эрнст Удет с той или другой из своих более-менее респектабельных подруг, Пилли Кёрнер с женой, Бруно Лёрцер, Карл Боденшатц, цу Виды, Тиссены, Крупп фон Болен с женой, специалисты по искусству из Мюнхена, Амстердама и Брюсселя и старые театральные друзья Эммы (те, которые не были евреями). Он также продолжал поддерживать отношения с родственниками Карин, и ее младшая сестра Лилли была у него частой гостьей. Ее старшей сестре, Фанни фон Виламовитц-Мёллендорф, хотелось бы приезжать так же часто, но ее мягко отговаривали от этого, потому что и Эмма, и Геринг находили ее слишком старомодно-готической натурой и чересчур восторгающейся национал-социализмом, чтобы им нравиться.

Он не прерывал отношений и с собственными братьями и сестрами и бывал особенно счастлив, когда рядом была его невестка Ильза Геринг, высокая, тонкая, элегантная блондинка, которая мало разговаривала, но от нее этого и не требовалось.

Бывала у него и его самая любимая сестра, Ольга. В конце 1937 года он дал знать своим близким, что Эмма ждет ребенка. До крайности обрадованный и обеспокоенный, чтобы все прошло благополучно, он отправил Эмму нежиться в Каринхалле. (Ей было сорок четыре года, а рожать ей предстояло впервые. Но ребенок родился безо всяких осложнений 2 июня 1938 года. Это была девочка, и ее назвали Эддой, а Гитлер стал ее крестным отцом. Чтобы ухаживать за ней, Эмма наняла няню. Оказалось, что она не была членом партии, и, когда гестапо доложило об этом Гиммлеру, он позвонил, чтобы выразить свое недовольство. В ответ Эмма сообщила ему, что она сама тоже не является членом партии, после чего рейхсфюрер в ярости бросил трубку. Со временем Геринг убедил ее вступить.) В последующие месяцы роль хозяйки на обедах у Геринга играла Ольга, а Геринг, когда у него не было дел и он хотел отдохнуть и развеяться, приходил к ней домой. Ольга Ригеле была замужем за спокойным и обходительным австрийцем, который состоял в партии и бывал в частых отъездах, так что она оставалась предоставленной сама себе. Ее облик отличала такая же фундаментальность, которая наблюдалась в ее брате Германе. Ольга была полной («Это семейное», — говорила она), веселой и остроумной собеседницей, и, несмотря на объемы, большинство мужчин находили ее очень привлекательной. Рубенс бы в нее просто влюбился.

Она уже вступила в средний возраст — ей исполнилось сорок восемь лет, — но никого это особенно не волновало, и меньше всего саму Ольгу.

Ольга Ригеле стала тем человеком, который повлиял на взаимоотношения Германа Геринга и молодого француза Поля Штелена, как рейхсминистра и очень молодого иностранного дипломата — повернув их в сторону более тесного, почти семейного общения.

В конце весны 1937 года французский посол Франсуа-Понсе информировал помощника своего военно-воздушного атташе, что требуется его присутствие на приеме в посольстве предстоящим вечером. Более важный чиновник неожиданно уехал, и Штелена поспешили привлечь в качестве замены. Несколько часов спустя он уже сидел за столом рядом с фрау Ольгой Ригеле.

И почти сразу, перебросившись несколькими вежливыми фразами с соседями, они сосредоточили свое внимание друг на друге. Скоро стало очевидным, что брат служит для Ольги неизменным объектом поклонения, а он отвечает ей особенно нежной любовью. Большая часть их беседы касалась Геринга. Штелен, не скрывая своего французского патриотизма, который был заложен в него с самого детства, описывал ей свои школьные годы в оккупированной немцами Лотарингии и рассказал, как он там впервые услышал имя Геринга (учеников изрядно пичкали германской военной пропагандой, а Геринг в то время был в числе военных героев). Потом он описал ей, как прочитал о подвигах ее брата и решил, что когда-нибудь обязательно превзойдет его как пилота.

«Не возникало сомнений, что она была тронута моими словами, хотя я заметил, что это не мешает ей оценивать по достоинству ни качества блюд, ни сорта вин, — отметил позднее проницательный наблюдатель Поль Штелен. — Она казалась взволнованной теплом нашего общения, но вместе с тем была оживленной и веселой».

После того как они встали из-за стола, Ольгу окружили более представительные гости, и он уже видел ее только на расстоянии. Но на следующий день посол вызвал Штелена в свой кабинет и сообщил ему, что он приглашен этим вечером на ужин в дом фрау Ригеле. Молодой француз в тот момент жил предвкушением пикника, на который он собирался отправиться вечером с людьми своего возраста, и объяснил, что уже имеет приглашение.

— Тогда откажитесь от него, — резко указал ему посол. — Будьте у фрау Ригеле в восемь часов.

Проклиная свое положение младшего дипломата и холостяка, постоянно гоняемого с одного приема на другой, чтобы заполнять пустые кресла, он отправился тем вечером вместо пикника к себе на квартиру, чтобы одеться соответственно случаю. Штелен был уверен, что кто-то из приглашенных фрау Ригеле неожиданно покинул ряды гостей, и она вспомнила о нем, когда возникла проблема с заменой. Но когда, чуть погодя, он явился в ее дом и оказался за столом, то увидел, что кроме него присутствовало всего семь человек и место было приготовлено явно специально для него. Он сидел между Ольгой и Ильзой Геринг и едва успевал уделять внимание сразу обеим своим соседкам, «стараясь доставить удовольствие одной и в то же время получая удовольствие от обращения к другой».

Совсем поздно, когда он уже было собрался уходить, открылась дверь и вошел Геринг. Он прошел через комнату и, подойдя к Штелену, взял его руку двумя руками и приветствовал так, словно он был здесь долгожданным гостем. Потом он обнял его за плечи и, отведя в сторону, сказал:

— Знаю, вы уже наговорились с Боденшатцем и Удетом. Я очень рад.

И Геринг завел разговор о французской и германской авиации.

— Преимущество, которое мы теперь имеем перед вами, — говорил он, — заключается в том, что мы были вынуждены начать на пустом месте. Себе в сотрудники я подбирал только энергичных людей с богатым воображением и передовыми идеями, способных участвовать в новых проектах и осваивать самолеты, которые мы планировали иметь в 1937 году. Я не брал людей, которые все еще жили прошлым, таких, которые, я думаю, все еще есть у вас, во всяком случае, если то, что я читал в газетах, правда.

Штелен, защищая французские военно-воздушные силы, стал возражать, что они находятся в процессе перестройки, что в производство внедряются новые материалы и что французские разработки подгоняются под требования современности и ближайшего будущего.

Геринг улыбнулся и взял его под локоть.

— Между тем, что делаю я, — сказал он, — и тем, что есть у вас, если вы не решитесь поменять руководство — скоро будет очень мало общего. Пойдемте на поле — пойдемте, и вы увидите наши тренировочные полеты, а потом посмотрите наши заводы. Я от вас ничего не утаю, и вы получите более точное представление о том, что такое люфтваффе.

Штелен принял это потрясающее для него приглашение и потом спросил у Геринга, как это люфтваффе сумели нарастить свою численность за такое короткое время.

— Я отстранил тех, кто всегда старается сделать лучше, — ответил тот. — Раз проект составлен и признан разумным и практичным и программа по его осуществлению началась, необходимо ее энергично выполнять и защищать от тех, кто критикует ее недостатки. Когда дело касается силы, количество принимается в расчет больше, чем качество. Необходимо находить компромисс между тем и другим.

В те дни он, конечно, не предполагал, что эти слова ему еще аукнутся.

Поль Штелен, вернувшись той ночью домой, сел писать отчет для своего посла и для Второго бюро в Париж. Он чувствовал, что в его отношениях с семейством Герингов была установлена своего рода веха. С этого дня на него не переставали сыпаться приглашения от Ольги Ригеле, и он стал видеть ее все чаще и чаще, у нее дома, в министерстве авиации, в Доме пилота (клубе авиаторов) и в Каринхалле. Она писала ему длинные письма, посылала подарки, когда отправлялась к себе домой в Баварию или в путешествия, и звонила ему в посольство, чтобы справиться о нем, если он уезжал в Париж.

«У меня даже в мыслях не было, — писал позднее Штелен, — когда я прибыл в Берлин, что я смогу узнать в результате простой и откровенной беседы, полной душевной близости, то, что дипломаты высокого ранга отчаянно пытались выяснить, анализируя те или иные события, бесконечные интервью или изучая газеты».

Их отношениям суждено было длиться долго и сохраниться даже после того, как начавшаяся вторая мировая война сделала Францию и Германию противницами. Между тем французский капитан Поль Штелен в тот момент совершенно не подозревал, что он стал составной частью одной из самых эффективных хитростей Германа Геринга.

…На мюнхенских переговорах в сентябре 1938 года, в результате которых Невилл Чемберлен и Эдуар Даладье отписали Германии Судетскую область Чехословакии, Геринг особой роли не сыграл. Он просто был под рукой у Гитлера на случай, если бы тому потребовался его совет, и политики и репортеры, собравшиеся на заключение этой грандиозной предательской сделки, постоянно ощущали присутствие его тучной фигуры в небесно-голубом мундире, быстро перемещающейся из комнаты в комнату, где он непринужденно беседовал то с Чемберленом, то с Даладье, беря под руку графа Чиано, итальянского министра иностранных дел, и с его круглого, открытого лица ни на мгновение не сходила широкая дружелюбная улыбка.

Как он сам воспринимал эти политические торги?

— На самом деле все было понятно заранее, — впоследствии говорил он. — Ни Чемберлен, ни Даладье совершенно не были расположены чем-то жертвовать или рисковать ради сохранения целостности Чехословакии. Мне это было ясно, как день. По сути, судьба этой страны была оформлена в течение трех часов. После этого они еще четыре часа обговаривали слово «гарантия». Чемберлен продолжал перестраховываться, Даладье почти вообще не принимал участия в разговоре. Он просто сидел вот так, — Геринг вытянул ноги, осел на стуле и, придав лицу скучающее выражение, опустил голову. — Он лишь кивал время от времени в знак одобрения. Ни малейшего возражения ни против чего. Я был просто удивлен, с какой легкостью Гитлер всего добился. А ведь им было известно, что «Шкода» имеет в Судетах военные заводы и, следовательно, Чехословакия окажется полностью в нашей власти. Когда он предложил, чтобы часть чешского вооружения, которое находилось вне Судетской области, была переправлена туда, когда мы ее займем, я думал, что последует взрыв протестов. Нет — ни писка. Мы получили все, что хотели, просто сделав вот так, — он щелкнул пальцами. — Они не настаивали на консультации с чехами даже для формальности. Под конец французский посланник в Чехословакии сказал: «Ну, теперь я должен огласить вердикт приговоренным».

Вот и все. Вопрос совместных гарантий был улажен фактически возложением их на Гитлера, который должен был обеспечить безопасность существования оставшейся части Чехословакии. Вскоре они узнали, какова этому была цена!

На самом деле всю работу Геринг сделал заранее, и если кому-то и можно было приписать создание атмосферы неопределенности и страха, в которой британский и французский премьер-министры приехали на переговоры в Мюнхен, так это именно Герингу. При этом не последнюю роль сыграл здесь его молодой друг из французского посольства капитан Поль Штелен.

На протяжении нескольких месяцев, последовавших за первым визитом в дом Ольги, Штелен с нетерпением принимал (с санкции посольства) не только все приглашения Герингов в гости, но и предложения посетить аэродромы, фортификации, предприятия и летные испытания и учения, которые были закрыты для всех других иностранцев в Германии.

Он был взят в тур по грандиозной системе укреплений — линии Зигфрида, которая закрывала западную границу Германии с Францией, Бельгией и Люксембургом, и был поражен размахом работ.

Карл Боденшатц, бывший его гидом, поспешил его заверить, что линия Зигфрида возводилась с самыми мирными намерениями в отношении Франции — она была нужна только для предотвращения конфликтов между двумя странами. Распоряжение о возведении линии отдал Геринг, как ответственный за четырехлетний план.

— Германское правительство хочет гарантировать себе полную свободу действий на востоке, — говорил Боденшатц, — чтобы сначала нейтрализовать чехословацкую угрозу на своем фланге, а затем — советскую, которая угрожает всей Европе… Я повторяю, что сооружение этой линии является свидетельством нашего дружеского расположения к вашей стране… Ваша миссия — африканская. Вы нашли за морями то, что считаете необходимым. Наша миссия, наша германская миссия, — европейская. Устраняя советскую угрозу, мы делаем вклад в вашу собственную безопасность, а также, если смотреть с социальной точки зрения, мы гарантируем тем народам, которые к нам присоединятся, как равноправным с нами, уровень жизни несравненно более высокий, чем тот, к которому они привыкли сейчас.

Штелен не знал, что у линии Зигфрида в 1938 году (и даже еще год спустя) имелись значительные и делавшие ее весьма уязвимой бреши, ибо его не подводили к этим зонам. Он, очевидно, подумал, что укрепления неприступны, и вместе с тем попал под впечатление от комментариев Боденшатца. Молодой француз направил отчет своему послу, который немедленно передал его в Париж.

Его также возили на авиационные фабрики, и постепенно, стараниями самого Геринга, Боденшатца и Удета, в его голове сложилась картина современных германских военно-воздушных сил огромной мощи, способных доминировать над противниками и на том, и на другом фронте. В таком духе он и составил отчет, который был отправлен в Париж.

Поэтому когда в августе 1938 года командующий французскими военно-воздушными силами генерал Жозеф Вийемен прибыл с официальным визитом в германские военно-воздушные силы, он был уже хорошо подготовлен относительно того, что ему предстоит увидеть, чтобы из-за неожиданности потерять голову от страха. Тем не менее он был устрашен. Сначала его повели на завод Мессершмитта в Аугсбурге, чтобы посмотреть на налаженный выпуск Me-109 и Ме-110, а после этого французскую делегацию повезли в Тактический экспериментальный центр люфтваффе в Барте, на балтийском побережье. Ради них было поднято в воздух большое количество самолетов всех типов, проведены бомбардировочные налеты и не только новыми средними Хе-111 и тяжелыми Д-17 бомбардировщиками, но и новыми Ю-87, которые пикировали и поражали движущиеся цели с ужасающей способностью.

Когда генерал Вийемен наконец вернулся из Берлина в Париж, «он рассказал генералу де Жеффре, главному военно-воздушному атташе, и мне о своем изумлении и тревоге в связи с тем, что услышал и увидел», — позднее написал Штелен. Правда, когда на прощальном приеме в Каринхалле Геринг спросил его, что будет делать Франция, если Германия нападет на Чехословакию, генерал твердо ответил:

— Франция останется верной своим обязательствам.

Но он знал, и Штелен знал, что генерал напуган и обязательно передаст свое настроение правительству, когда вернется. Так он и сделал.

Поэтому, когда в Мюнхене 29 сентября началось совещание представителей четырех европейских держав, Геринг был совершенно уверен, что по крайней мере французы отчаянно боятся войны и ухватятся за любую возможность, чтобы ее избежать. На самом деле когда в переговорах, начавшихся в полдень и длившихся до двух часов ночи, наступил момент, когда и англичане и французы как будто набрались решимости отклонить германские требования, и pourparlers^[15] зашли в тупик, французский премьер Эдуар Даладье отозвал в сторону Поля Штелена.

— Вы летчик, — сказал он молодому воздушному атташе, — и вы виделись с командующим, генералом Вийеменом. Он крайне встревожен. Какова ваша точка зрения?

После этого на протяжении четверти часа Штелен рассказывал премьер-министру о люфтваффе, «об их огромной силе, о принципах применения, о тесном взаимодействии с сухопутными войсками, обо всем, что отличало их от наших собственных ВВС». Даладье слушал его с большим вниманием, а потом сказал:

— Вы тоже думаете, как и Вийемен, что после нескольких дней боев мы останемся без самолетов?

Штелен затруднился ответить, и Даладье не стал настаивать. Вместо этого он вернулся в зал совещаний и в конце концов вместе с Чемберленом подписал позорный Мюнхенский договор.

Когда он, вернувшись домой, охарактеризовал это соглашение как принесшее огромное облегчение, один его известный соотечественник, Алексис Леже, служивший в МИДе, заметил:

— Ah, oui, ип soulagement! Comme quand on a merde dans sa culotte[16].

Герингу бы понравилась такая аналогия.

7 ноября 1938 года польский беженец-еврей по имени Гершель Грюншпан зашел в германское посольство в Париже и застрелил советника посла Эрнста фон Рата. Очевидно, он был психически неуравновешен из-за переживаний и страданий, вынесенных им и его родителями, и мотивы убийства звучали невнятно. К несчастью для евреев, он совершил свой отчаянный акт накануне годовщины мюнхенского Пивного путча, и это убийство явилось своего рода куском сырого мяса, брошенного кровожадным фанатикам из старой нацистской гвардии.

Геринг раньше принимал участие в празднествах дня Пивного путча, но в последние годы старался проводить как можно меньше времени со старыми борцами, и пивной зал, набитый вопящими и рыгающими ветеранами партии, внушал ему отвращение. Так и на этот раз он, как обычно, вскоре тихо удалился вместе с Карлом Боденшатцем и сел в ожидавший их специальный поезд, который должен был доставить их в Берлин. Германия уже погрузилась во тьму, и, проезжая мимо некоторых городов, они замечали в них полыхающие огни, а в Галле увидели даже огромный пожар. Только добравшись до Берлина, они узнали, что Геббельс произнес подстрекательскую речь, поднимая волну ненависти против евреев, которые, как он заявлял, были ответственны за убийство фом Рата. Теперь получившие приказы коричневорубашечники и эсэсовцы вместе с прочими юдофобами поджигали дома и синагоги, громили магазины и предприятия и хватали евреев, чтобы отправить их в концлагеря.

Во всегерманском еврейском погроме, произошедшем ночью с 9 на 10 ноября и впоследствии названном «хрустальной ночью», было убито тридцать шесть евреев, столько же серьезно ранено, тысячи их были согнаны в концлагеря (откуда многим позднее позволили освободиться под залог). Общий ущерб составил 25 миллионов рейхсмарок, в Берлине почти все принадлежавшие евреям крупные склады и десятки фешенебельных магазинов на Курфюрстендамм были разграблены. Улицы в Германии покрылись тоннами осколков от разбитых витрин.

Геринг пришел в ярость. Он гневно обрушился на Геббельса и других «партайгеноссе» за содеянную глупость. В период дефицита буквально во всем ценная валюта теперь будет тратиться на покупку за рубежом стекла для восстановления витрин, потому что сама Германия справиться с этим не в состоянии. Кто будет оплачивать повреждения? Ну да, страховые компании — немецкие страховые компании.

— Просто удивительно, до чего вы горазды создавать проблемы! — раздраженно говорил он Геббельсу, а Гейдриху крикнул: — Уж лучше б вы убили пару сотен евреев, чем позволили уничтожить все эти ценности.

Когда Геринг вернулся домой в конце этого нервного, бесконечного дня, то увидел встречающую его Эмму и застонал. Она держала в руках листок бумаги, и Геринг догадался, что это очередной список евреев, нуждающихся в помощи. Он позвонил Пилли Кёрнеру и попросил его позвонить в гестапо, чтобы узнать новости о друзьях Эммы.

— Если ты и дальше будешь продолжать в том же духе, ты превратишь Гиммлера в моего врага, — сказал он Эмме.

На следующий день он получил короткую записку от фюрера, в которой говорилось, что его жена опять вмешивается, заступаясь за евреев. Это следовало прекратить.

— Теперь ты видишь? — закричал Геринг. — Ты настраиваешь против меня даже фюрера. — Ох уж эти евреи! Они сведут меня в могилу.

Но в тот момент он не боялся, что «сентиментальность» — как он это называл — его жены создаст ему проблемы с фюрером. Все шло очень хорошо. И хотя успехи, которые переживала Германия, Гитлер относил прежде всего на счет собственной смелости и политической проницательности, Геринг был убежден, что доля его заслуг в том, как они ловко обошлись с западными демократическими державами, тоже велика.

После того как он сумел убедить французов в сентябре 1938-го, перед самым Мюнхеном, что у него имеется достаточно сильная авиация, чтобы уничтожить их собственные ВВС и разбомбить их города, у Геринга не осталось никаких сомнений, что запугивание работает, и он продолжил использовать предполагаемую мощь люфтваффе подобно тому, как Соединенные Штаты и Советский Союз стали использовать после второй мировой войны атомную бомбу — как мощное сдерживающее средство. В марте 1939 года он прервал по указанию фюрера свой отпуск, который проводил в Сан-Ремо, и снова громко побряцал своими бомбардировщиками перед другим перепуганным политиком.

На этот раз это был престарелый президент Чехословакии, вернее, того, что от нее осталось, — Эмиль Гаха. Он тоже сломался, не выдержав давления рейхсмаршала, который стал стращать старого слабого человека бомбовым дождем, который были готовы обрушить на Прагу его страшные самолеты — как заявлял Геринг, уже греющие моторы на аэродромах, — и подписал договор, согласно которому его республика лишалась независимости и становилась протекторатом рейха «Богемия и Моравия». На самом же деле погодные условия были слишком плохими для воздушных операций, эскадрильи бомбардировщиков были не вполне готовы к налетам и даже двинувшиеся к Праге германские пехотные и механизированные части из-за ужасной погоды испытывали в дороге немалые трудности. Но никто не пытался их остановить.

Блеф опять сработал. Ну и что, что при этом президент Гаха до смерти напугался его громогласных угроз? Разве он не вызвал личного доктора Гитлера, чтобы привести его в чувство? Что значил обморок старика по сравнению с тем фактом, что войны с Чехословакией, которая также могла означать и конфликт с Советским Союзом и Западом, удалось избежать?

«Это удивительно, — говорит по этому поводу Томас фон Кантцов, который видел Геринга вскоре после этого, — но Герман никак не мог избавиться от чувства, что он ведет себя как неотесанный грубиян. „Согласен, что непорядочно так поступать, — то и дело говорил он Эмме. — Я не жестокий человек. И мне не доставляет никакого удовольствия пугать старых людей. Но почему чехи выбрали себе в руководители такую немощь? И подумай об ужасах, от которых я уберег чешский народ, заставив этого старого дурака поставить свою подпись. Иначе его любимая Прага превратилась бы в руины“».

Эмма заметила: «Но ведь ты говорил мне, что твои бомбардировщики не смогут взлететь. Да в любом случае, я думаю, что ты просто блефовал — ведь ты не имел намерений бомбить Прагу».

Герман ухмыльнулся: «Да, но ведь старик об этом не знал». После этого он покачал головой, заметив: «И все-таки было непорядочно так поступать».

Словно во искупление греха, он сказал жене, что просмотрит ее список евреев и антинацистов и подумает, что сделать для того, чтобы помочь им покинуть страну. В то же время он позвонил Карлу Боденшатцу и загрузил его делом, от которого тот пришел в изумление. Геринг послал его в Мюнхен разыскать Эльзу Баллин и ее сестру — двух еврейских женщин, которые укрыли его и промыли раны после провала Мюнхенского путча в 1923 году. Он велел Боденшатцу передать им, что для них стало небезопасно оставаться в Германии и они должны немедленно начать готовиться к отъезду. Им следует сходить в генеральное консульство Аргентины в Мюнхене и подать прошения на визы, которые — они могут быть уверены — им предоставят. Вскоре после этого сестры Баллин без помех уехали и им даже было позволено взять с собой деньги.

Тем временем в Берлин приехала баронесса Лилли фон Эпенштейн, у которой нервы были уже на пределе. Он хотела встретиться со своим юрисконсультом в Германии и немедленно составить документ на передачу замка Фельденштейн во владение Герингу и его дочери. Маутерндорф должен был отойти им после ее смерти. Но она смертельно боялась начала войны и стала умолять Геринга помочь ей получить разрешение, чтобы уехать из Европы. Геринг устроил ей разрешение на выезд, и, подав прошение, она получила американскую визу для посещения родственников в Чикаго. Америка ей не понравилась, и баронесса Лилли вернулась в Маутерндорф. Она приехала летом 1939-го, а 1 сентября, услышав по радио, что немецкие войска вторглись в Польшу, умерла от сердечного приступа.

«Все лето 1939 года Герману не давало покоя, — рассказывает Томас фон Кантцов, — что безумцы в партии собирались ввергнуть Германию в войну. Он разражался гневными тирадами в адрес Риббентропа, пышущего злобой в отношении Англии, но из его слов никак нельзя было догадаться, что Гитлер тоже хочет войны. Геринг постоянно повторял:

— В войне нет никакой необходимости, и как глупцы этого не понимают? Если бы фюрер поручил это дело мне, я бы позаботился, чтобы у Германии было свое место под солнцем и мир для целого поколения — но без войны».

Но в то же время, как главнокомандующий люфтваффе и диктатор германской промышленности, он обязан был готовить Германию к войне, и Томас фон Кантцов, отдыхая на озере у Каринхалле или возвращаясь с прогулки по лесу, постоянно видел подъезжающие и отъезжающие лимузины. У дверей зала совещаний стояли вооруженные охранники, а изнутри доносился гул голосов, через который то и дело прорезался пронзительный, полный раздражения голос Геринга.

В череде тех совещаний одним из наиболее важных было то, которое он провел с руководителями германской промышленности. Геринг заявил, что над Европой висит угроза войны и виноваты в этом евреи. Промышленность Германии должна быть в состоянии принять вызов. Она же производила все еще слишком много потребительских товаров для внутреннего рынка.

— Что значит ваша продукция для отечественного рынка на фоне глобальных интересов нации? — спрашивал он. — К сожалению, так думают еще очень многие.

Вглядываясь в сидевшую перед ним аудиторию, Геринг заметил, что одно лицо отсутствует. Не было Фрица Тиссена, могущественного рурского магната, и он не знал, что с ним. После совещания он спросил у Мильха, который тоже был здесь, что случилось с Тиссеном, но тот тоже был не в курсе.

Тем же вечером Геринг позвонил в Эссен, связался с Тиссеном, и тот, пробормотав извинения, сослался на недомогание, однако Геринг, который знал его уже многие годы, чувствовал, что здесь что-то не так. Поддавшись внезапному порыву, он заявил промышленнику, что через несколько дней приедет в эссенскую «Националь-цайтунг» на встречу акционеров (Геринг являлся одним из главных держателей акций этой газеты, которая была его главным рупором в Германии. Фриц Тиссен финансировал покупку его доли акций — так же как помог Герингу деньгами, когда тот вернулся в Германию из Швеции) и что он воспользуется этой возможностью, чтобы увидеться с ним. Часть этого путешествия Геринг проделал на своей новой моторной яхте «Карин-И», которая была пришвартована в небольшом городке на Рейне с Робертом Кроппом в качестве рулевого и в назначенном месте приняла его на борт. Встретивший его Тиссен выглядел бледным, озабоченным и нервным и на расспросы Геринга отвечал уклончиво. В конце концов он сознался, что ему не нравится то, какой оборот в последнее время принимают события. У него имелись источники информации во французском правительстве, и то, что он узнал из них, сильно его встревожило. Известно ли Герингу, осведомился Тиссен, что германское правительство, с очевидного одобрения Гитлера, нащупывает почву на предмет заключения соглашения с Москвой? Казалось совершенно неправдоподобным, чтобы кому-то в нацистских верхах в голову могла прийти мысль заключить пакт с красными, но если это было правдой, то подобная дипломатия могла обернуться трагедией для Германии, ибо она открывала дорогу силам большевизма.

Геринг очень хорошо знал, что информация Тиссена верна, ибо он сам подсунул ее французскому правительству. 2 мая 1939 года он поручил Карлу Боденшатцу провести встречу с Полем Штеленом, в ходе которой помощник Геринга заострил внимание француза на последней речи Гитлера, которая была яростно анти-польской, но не содержала ни одного упоминания о Советской России.

— Поляки думают, что они могут быть заносчивыми и самонадеянными в отношении Германии, — заметил Боденшатц, — потому что они надеются на поддержку Франции и Британии и рассчитывают, что в случае войны получат материальную помощь от России. Они дурачат сами себя. Точно так же, как фюрер не стал решать проблемы с Австрией и Чехословакией, не заключив предварительно секретного соглашения с Италией, он не будет разрешать напряженные отношения с Польшей, не достигнув предварительного согласия с Советской Россией… На этот раз войны на два фронта не будет.

Геринг постарался уверить своего встревоженного доброго друга Фрица Тиссена в том, что фюрер знает, что делает, и что переговоры с Москвой затеяны только для того, чтобы удержать мир от войны. Геринг остался у Тиссена ужинать и снова обошел его дом, чтобы в который раз полюбоваться статуэтками Майоля и восхититься картинами Каналетто, Рембрандта и Эль Греко. Ему и в голову не могло прийти, что человек с таким состоянием и художественными великолепными ценностями уже близок к тому, чтобы пойти на решительные шаги, радикально изменившие его жизнь.