Герой поневоле

Глава 6

Эсмей обернулась к Жермону. Пятнадцатилетний юноша, казалось, целиком состоял из ушей, носа и огромных ступней.

— Что… хочет отец?

— Он в оранжерее с дядюшкой Бертолем… Он сказал, что, с одной стороны, ты, наверное, устала от россказней старого солдата, а с другой — он сам хочет еще порасспрашивать тебя о Флоте.

Во рту у нее совсем пересохло. Она не могла ни о чем думать.

— Скажи ему… Скажи ему, что Себ ушел, а я приду через несколько минут. Поднимусь к себе немного освежиться.

Наконец-то устои общества на Альтиплано сработали в ее пользу. Ни один мужчина не сможет запретить ей провести несколько минут наедине/чтобы привести себя в порядок. И никто не будет ее торопить. Она, не глядя под ноги, поднялась вверх по лестнице, даже не замечая медных поперечин, удерживающих на месте ковер, не замечая выемки на самих ступенях. Ее тело хорошо знало, как подняться по этой лестнице, где нужно поворачивать, где найти выключатели.

Она зашла в ванную комнату, прислонилась к стене, включила холодную воду и подставила руки под струю. Она не знала зачем. Она вообще ничего не понимала, не знала, сколько прошло времени. Вода автоматически отключилась, как на корабле, и она снова нажала на кнопку. Неожиданно ее вырвало, уже наполовину переваренные остатки обеда смешались с холодной водой и исчезли в сливном отверстии. Снова спазм, потом отпустило, но ощущение внутри было крайне неприятное. Она набрала в руки воды из-под крана и выпила ее залпом — холодную, вкусную воду. Желудок напрягся, но выдержал. Ее редко тошнило. Даже тогда. Даже тогда, когда ей было настолько больно, что она думала, от боли ее вот-вот разорвет на кусочки. Настоящая боль, не приснившаяся в лихорадочных кошмарах.

Из зеркала на нее смотрело чье-то чужое лицо, какая-то изможденная старуха с непослушными темными волосами. Лицо старухи было перепачкано слезами и рвотой. Так нельзя. Точно повинуясь какому-то ритуалу, Эсмей вытянула из стопки полотенце, намочила его и отмыла лицо и руки. Сухим концом она тщательно вытерлась и растирала лицо до тех пор, пока нездоровый зеленоватый оттенок не сменился нормальным розовым. Потом она смочила руками волосы, расправляя выбившиеся пряди, затем вытерла руки. Вода снова остановилась, теперь она не стала больше включать ее, а сложила мокрое полотенце и повесила его на вешалку.

Отражение в зеркале уже не было таким чужим. Эсмей заставила себя улыбнуться, и там, в зеркале, улыбка выглядела куда более естественно, чем на ее собственном лице. «Надо переодеться», — подумала она, оглядев рубашку. На бледном желтовато-коричневом фоне выделялось несколько темных пятен. Обязательно надо переодеться. Она переоденется и станет кем-нибудь другим… Все вокруг было как в тумане. Она ничего не могла разобрать и только почувствовала, как споткнулась обо что-то.

Продолжая двигаться на ощупь, она открыла дверь и добралась до своей комнаты. Когда она сняла рубашку, то поняла, что ей нужно снять с себя и все остальное. Она старалась двигаться как можно быстрее, хватала первое, что попадалось под руку, и смотрела в зеркало, только чтобы убедиться, что воротник не перекручен и пуговицы застегнуты правильно. Бледность прошла. Она снова была похожа на Эсмей Суизу.

А может, нет? Может, Эсмей Суизы и вообще не существует? Разве может реальный человек существовать во лжи? Ей все еще казалось, что ее окружает плотная стена тумана, в котором она задыхалась. Она старалась ухватить обрывки воспоминаний, связать их с тем, что рассказал Себ Корон.

Когда туман немного рассеялся и сознание ее прояснилось, первое чувство, которое захлестнуло ее, было простое облегчение. Она все-таки оказалась права. Она всегда знала правду, она ни в чем не ошиблась. Тут вмешалось ее взрослое «я»: что за глупость бежать из дома, да еще в такое время, в разгар гражданской войны, пытаться проехать почти через всю планету. Она попробовала успокоиться. Она была всего-навсего ребенком. Всем известно, что дети не понимают многие вещи. В основном в том, что видела, в том, что говорила правду о всех событиях, происшедших с ней, она была абсолютно права.

На смену облегчению пришла ярость. Она поступила правильно, а ей в ответ лгали. Ей говорили, что она ошибается, что после лихорадки у нее спутались все мысли… а может, и лихорадки-то не было? Она уже думала поднять все медицинские карты в доме, но потом сообразила, что уж в картах-то наверняка будут все нужные записи и о болезни, и об осложнениях. Она не могла проверить, подлинные они или нет. И кому она хочет что-либо доказать?

В данный момент всем. Ей хотелось вытащить правду перед отцом, перед дядей, даже перед папашей Стефаном. Ей хотелось схватить их за шиворот, заставить их увидеть то, что видела она, почувствовать то, что чувствовала она, чтобы они признали, что она пережила то, что с ней на самом деле произошло.

Но они ведь все знают. Вслед за возбуждением наступило изнеможение, как после лихорадки. Она чувствовала, что ее сковывает усталость, она еле-еле могла пошевелить пальцами. Они все знали и обманывали ее.

Она могла молчать, пусть они думают, что она так ничего и не знает. Могла снова сбежать, как сбежала раньше. Им это будет даже удобно, а она станет их соучастницей.

Или же она могла сказать им все.

Она снова посмотрела в зеркало. Такой она будет, если станет адмиралом, как тетка Херис Серрано. За последний час исчезли все ее сомнения, вся неуверенность. Она не могла назвать словами то, что видела теперь в этом лице, но верила глазам, которые смело смотрели прямо на нее.

Интересно, отец все еще в оранжерее? Сколько прошло времени? Она очень удивилась, взглянув на часы. С тех пор, как она поднялась наверх, по местному времени прошло всего лишь полчаса. Она направилась в оранжерею, на этот раз собранная и подтянутая. Словно и не было замешательства и растерянности… Вот небольшой уступ в шестой ступеньке снизу, вот разболтанный гвоздик на ковровой рейке, а вот и трещинка в самой рейке. Она замечала каждую мелочь, каждый запах, каждый звук.

Отец вместе с Бертолем и садовником склонились над ящиком с рассадой. Благодаря обострившимся, как никогда, чувствам она замечала все детали. Ярко-оранжевые и солнечно-желтые лепестки растений… С за-зубринками по краям листья похожи на кружева. Руки садовника на столе рядом с горшочками, под ногтями черная земля. Покрытая красными пятнами шея дяди. Белые морщины на лице отца, это он щурился, глядя на солнце. Пуговица на рукаве у Бертоля висит на одной нитке.

Она переступила с ноги на ногу, и от соприкосновения подошв с плитками пола раздался громкий звук. Она сделала это специально.

— Эсмайя… иди посмотри на новые гибриды. По-моему, они будут здорово смотреться в вазонах перед домом… Надеюсь, старик Себэстиан не слишком тебя утомил.

— Нет, — ответила Эсмей. — Мне было с ним очень интересно. — Ей казалось, что голос у нее совершенно спокоен, но отец в недоумении поднял глаза:

— Что-то случилось, Эсмей?

— Мне нужно поговорить с тобой, отец, — сказала она так же спокойно. — Может, у тебя в кабинете?

— Что-то серьезное? — спросил он, не двигаясь. Ее опять охватил приступ ярости.

— Если считать семейную честь делом серьезным, — ответила она.

У садовника дернулись руки, растения в горшках задрожали. Он потянулся к ящику с рассадой и что-то прошептал. Отец поднял подбородок, садовник схватил ящик и поспешно удалился через заднюю дверь оранжереи.

— Хочешь, чтобы я тоже ушел? — спросил дядя, уверенный, что она ответит «нет».

— Да, пожалуйста, — сказала она и попыталась вложить в этот ответ всю колкость, на какую была способна. Дядя вздрогнул, посмотрел на ее отца, потом снова на нее:

— Эсмей, что…

— Скоро узнаешь, — ответила Эсмей. — Но сейчас я хочу поговорить с отцом наедине.

Бертоль покраснел, но вышел. Он еле сдержался, чтобы не хлопнуть дверью.

— Слушаю тебя, Эсмайя. Можно было обойтись без грубостей. — Но голос отца был усталым и, ей показалось, немного испуганным. Мышцы вокруг глаз и носа были напряжены, он побледнел так, что не загоревших морщин на лице почти не было видно. Если бы он был лошадью, то опустил бы уши и нервно подергивал хвостом. Он прекрасно мог догадаться, что у нее на уме. Интересно, догадался ли?

Она подошла к нему и провела рукой по листьям одной из пальм.

— Я говорила с Себом Короном… вернее, он говорил… и меня очень заинтересовало то, что он сказал.

— Да? — Отец держался вызывающе.

— Ты обманывал меня… Ты говорил, что все это просто дурные сны, что ничего на самом деле не было…

На какое-то мгновение ей показалось, что он попробует сделать вид, будто не понимает ее, но вот щеки его внезапно порозовели, затем снова побледнели.

— Мы делали это для твоей же пользы, Эсмайя. Именно такого ответа она и ждала.

— Нет. Не для меня. Для семьи — да, возможно, но не для меня. — Голос не подвел ее, и она даже этому удивилась. Она уже решила, что все равно пойдет до конца, даже если голос сорвется, даже если она расплачется прямо перед ним, хотя не плакала перед отцом уже много лет. Почему он не должен видеть ее слез?

— Не только для тебя, я согласен. — Он посмотрел на нее из-под густых бровей, теперь уже седых. — Ради других, пусть даже ценой твоих волнений…

— Волнений? Это ты называешь волнениями? Тело вспомнило перенесенную боль, ту особую боль. Тогда она пыталась кричать, пыталась отпихнуть этого человека, пыталась укусить его. Сильные взрослые руки, закаленные войной, легко удерживали ее, она вся была тогда в синяках и царапинах.

— Нет, я не имел в виду физические страдания, а то, что ты не могла тогда понять, что случилось. Ты не могла указать нам этого человека, Эсмайя, ты ведь его толком и не разглядела. И все говорили нам, что ты забудешь…

Она почувствовала, как губы складываются в какое-то подобие оскала. По выражению отцовского лица она представила, на что сейчас была похожа.

— Я помню его, — сказала она. — Я не знаю его имени, но я помню его.

Отец покачал головой:

— Ты не могла в то время рассказать все связно и подробно. Ты устала, была напугана, ты, возможно, даже не видела его лица. Теперь ты участвовала в настоящем сражении, ты знаешь, какая при этом бывает путаница и смятение…

Он еще сомневается, он смеет сомневаться даже теперь, когда она говорит ему, что знает. В сознании яркой чередой пронеслись недавние события на «Дес-пайте». Смятение, путаница? Возможно. С точки зрения изложения фактов на суде — да, но она прекрасно видела лица всех, кого убила, и тех, кто пытался убить ее. И запомнит их навсегда.

— Покажи мне картотеку полка, — проговорила она, чуть не задохнувшись от злобы. — Покажи, и я сразу найду его.

— Ты вряд ли сможешь узнать… после стольких лет.

— Себэстиан сказал, что убил его… Значит, ты знаешь, о ком идет речь. Если я смогу узнать его, ты поверишь, что я все помню. И что ты был не прав, а я права.

Эсмей не задумывалась или не хотела задумываться, почему это ее сейчас так волновало. Доказывать генералу, что он не прав, убийственно с профессиональной точки зрения и глупо с военной. Но…

— Навряд ли, — снова сказал отец, но без прежней уверенности. Без лишних слов он направился к своему кабинету. Эсмей пошла за ним, она изо всех сил сдерживала себя, чтобы не ударить его в спину. Он подошел к экрану и нажал на нужные кнопки. Эсмей заметила, что руки у него дрожат. Она испытала спокойное удовлетворение. Отец отступил, а она подошла поближе.

На экране появлялись лица, по шесть сразу. Она внимательно смотрела, она сама точно не могла сказать, узнает она этого человека или нет. Может, отец даже открыл не тот год. Ему ведь хотелось, чтобы она не узнала. Он вполне мог бы обмануть ее, правда это на него не похоже, даже в такой ситуации.

Суизы не лгут… А он ее отец.

Он обманывал ее раньше, именно потому что был ее отцом. Она заставила себя перестать об этом думать и уставилась на экран.

Большинство из лиц она вообще не узнавала, да и откуда? Она не была в Бухоллоу-Бэррекс после того, как отец отправился туда. Некоторые лица показались знакомыми, но при виде их она не испытала ни страха, ни угрозы. Наверное, эти люди до того служили вместе с отцом, а может, даже охраняли эстансию. И среди них такой молодой Себэстиан Корон, его-то она мгновенно узнала. Значит, с памятью все в порядке.

Она слышала, как дышит отец, но даже не смотрела на него. Она смотрела только на экран. Ей и так было нелегко сконцентрировать внимание, да еще горло сжимало, как в тисках. Вереница лиц, одно за другим, она слышала, как отец пошевелился в кресле, но ничего ей не сказал. Кто-то подошел к двери. До нее донесся шорох одежд, но она даже не обернулась. Отец, видимо, жестом приказал человеку удалиться, потому что она не слышала никаких разговоров, лишь удаляющийся шорох.

Почти весь личный состав полка, а она так и не нашла лица, которое сама внутренне не могла заставить себя восстановить. Ее начали мучить сомнения. Лицо, которое осталось у нее в памяти, было в тот момент искажено, как могут искажаться лица мужчин, готовых к насилию… Возможно, она не узнает его среди этих торжественных, бесстрастных лиц. Но он должен быть тут… Корон, уж конечно, сказал бы ей, если бы он служил в другом полку или был бы офицером.

А может, не сказал? Она заставила себя не останавливаться и перешла к офицерскому составу. Первым шел отец: никаких седых волос, рот — одна прямая твердая линия. Дальше в порядке уменьшения званий… У нее перехватило дыхание. Да. Сердце чуть не остановилось, потом чуть не выскочило из груди от страха, того старого страха. Он смотрел на нее прямо с экрана, аккуратный, красивый, волосы цвета меда зачесаны назад… Она помнила более темные волосы, спутавшиеся от пота и грязи. Но это он, точно он, она не сомневалась ни секунды.

Она пыталась найти в его лице какой-то изъян, порочность. Ничего такого. Правильные черты, серые глаза, такие не часто встречались на Альтиплано и очень ценились. Маленький значок отличника учебы,косичка на эполетах указывала на то, что он был старшим сыном в семье и на него возлагались особые надежды. Губы сжаты в одну прямую линию, — наверное, подражал ее отцу… Имя… она должна знать его имя. Она знала его семью. Даже танцевала с его младшими братьями во время Праздника Урожая за год до того, как уехала с Альтиплано.

Во рту пересохло, она не могла говорить. Эсмей пыталась сглотнуть. Тогда она тоже ничего не могла выговорить. Наконец она сказала:

— Этот, — и пальцем ткнула в лицо. И очень удивилась, что руки не дрожат.

Отец встал, она чувствовала, как он подходит к ней сзади, и постаралась не отшатнуться. Он издал звук, как будто кто-то ударил его в живот.

— Боже мой! Ты узнала… Каким образом? Гнев развязал ей язык:

— Я же говорила тебе. Я все помню.

— Эсмайя…— простонал он. Это была мольба. Он положил руку ей на голову. Она высвободилась и отошла от экрана.

— Я не знала, как его зовут, — сказала она. Удивительно, как это ей удается говорить ровным голосом. — Я была слишком маленькой, меня не представляли, даже если он и бывал у нас дома. Я не могла назвать тебе его по имени или описать по-взрослому. Но я знала. Ты ведь не показывал мне тогда эти фотографии.

Она взглянула на отца. Лицо его было словно высечено из белого мрамора, сухое, жесткое, неестественное. Это она его так видит или он такой на самом деле? Она перевела взгляд на стены, оглядела его кабинет, обращая внимание лишь на привычные, знакомые вещи, В ее сознании что-то менялось, как будто каменные стены оказались всего лишь декорациями на передвижных экранах. Что она в действительности о себе знает? О своем прошлом? На что можно положиться?

На фоне этого хаоса твердыми и непоколебимыми казались ей только последние годы, проведенные во Флоте. Она могла точно сказать, что с ней там происходило. С первого дня в подготовительной школе до последнего дня трибунала — она точно знала, что делала и кто что делал по отношению к ней. Она сама создала этот мир для себя, она ему доверяла. Адмирал Вида Серрано, во многом так похожая на ее отца, никогда не обманывала ее… Никогда ничего не скрывала. Все, что ей пришлось подавлять в себе, скрывать, ушло безвозвратно. Ей вовсе не нужно разыскивать ту Эсмей, которая любила ездить верхом, или рисовать, или играть на старинных музыкальных инструментах… Ей нужно позаботится о своей безопасности, и пока это у нее неплохо получалось. Она может принести в жертву Альтиплано, она уже это сделала.

— Эсмайя… прости меня. — «Он говорит искренне, — подумала она, — но какое это имеет значение». Слишком поздно и слишком не так.) — Если… раз ты помнишь, тебе надо пройти курс терапии.

— Здесь? — Слово выскочило раньше, чем она смогла спрятать всю боль, горечь и злость. — Здесь, где терапевты говорили мне, что я все это придумала, что это просто дурные лихорадочные сны?

— Прости меня, — повторил он, но теперь с ноткой раздражения. Она хорошо знала этот его тон. Он мог просить прощения, но на этом считал вопрос исчерпанным. Она должна принять его извинения и обо всем забыть. Но она не будет этого делать. Не будет делать, как раньше. — Я… мы ошиблись, Эсмайя. Теперь уже ничего не изменишь, все в прошлом. Вряд ли я смогу убедить тебя, как мне все это больно, я знаю, что наше поведение было ошибкой, но на то были свои причины. Я советовался…

— Не надо, — резко остановила она его. — Не оправдывайся. Я не глупа. Я вижу, что ты не думал о подобном результате. Он… — Она не могла осквернить свой язык произнесением его имени. — Он был офицером, сыном твоего друга. Шла гражданская война, и ты не мог рисковать, все могло бы закончиться феодальной враждой…

Она вспомнила, что отец того человека сам командовал достаточно большим военным подразделением. Это была бы уже не феодальная вражда, а реальная возможность проиграть войну. Как человек, получивший военное образование, она пыталась убедить себя, что страдания и боль одного ребенка, пусть этим ребенком была она сама, не могли перевесить по значимости исхода целой военной кампании. Но этим ребенком действительно, к несчастью, оказалась она, та боль до сих пор отзывается в ней, а ее тогда отказались даже выслушать всерьез. А теперь она не хотела принимать столь легкий ответ. Она была не единственной жертвой, но что, с точки зрения жертв, значат победы… победы для них не предназначены, они для других. Она зажмурилась, стараясь снова поглубже запрятать те чувства, которые хотели вырваться наружу.

— Ты и без омоложения стал благоразумным и осторожным. — Она уколола его этим новым оружием.

Последовало короткое молчание, отец дышал сейчас почти так же резко и отрывисто, как в тот роковой день дышала она.

— Тебе нужна помощь, Эсмайя, — наконец проговорил он. Голос его звучал теперь почти как всегда, ровно и уверенно, но в то же время ласково. Генерал должен уметь владеть собой, а у него еще и опыт почти всей жизни. Ей же так хотелось расслабиться, знать, что он ее любит и будет защищать.

Но она не осмелилась спросить его об этом.

— Возможно, — ответила она. — Но не здесь. И не теперь. — «И не с отцом, который ее предал», — подумала она.

— Ты не вернешься, — сказал он. Он никогда не был глуп. Эгоист, да, но не глупый. Сейчас он смотрел ей прямо в глаза, как смотрел бы в глаза командиру, которого уважал. — Ты больше не вернешься, так ведь?

Она не представляла, зачем бы ей понадобилось возвращаться снова, но еще не была готова окончательно сжечь все мосты.

— Не знаю. Возможно, нет, но… ты должен знать… я договорилась с Люси о табуне.

Он кивнул:

— Хорошо. Я бы этого не сделал, но… Думаю, я еще надеялся, что ты навсегда приедешь домой, особенно после того, как с тобой так обошлись.

А ты со мной обошелся лучше? Но она сдержалась. Казалось, что отец все-таки услышал, что вертелось у нее на языке.

— Я понимаю, — ответил он. Ничего он не понимал, но она не собиралась спорить, по крайней мере не теперь. Теперь ей хотелось уединиться, побыть одной. Она догадывалась, что ей все-таки придется какое-то время провести с психонянями, но сейчас…

— Пожалуйста, Эсмайя, — проговорил отец. — Пусть тебе помогут там, во Флоте, если ты не хочешь, чтобы помогли здесь.

— Я собираюсь поехать в долину, — ответила она, не обращая внимания на его слова. У него не было права указывать ей, что делать с раной, виной которой был он сам. — На один день. Завтра. Я не хочу, чтобы меня кто-нибудь сопровождал.

— Понимаю, — снова сказал он.

— И никакого наблюдения, — продолжала она, не мигая глядя ему в глаза. Первым моргнул он.

— Никакого наблюдения, — согласился отец. — Но дай нам знать, если решишь остаться там на ночь.

— Конечно, — сказала она и успокоилась. Во многом они были похожи, а она раньше этого не замечала. Несмотря на обиду и злость, ей внезапно захотелось рассказать ему все про мятеж. Она знала, что в отличие от офицеров Династии он не сочтет ее действия странными или необъяснимыми.

Она вышла на дневной свет. Единственное, что она чувствовала, — это легкость и пустоту, словно была стручком, наполненным семенами, в конце лета — готова сорваться и улететь при первых порывах сильного осеннего ветра. Эсмей пересекла аллею, посыпанную гравием. Гравий заскрипел у нее под ногами. Прошла мимо цветочных клумб, таких ярких, что приходилось жмуриться. А потом через поля, залитые солнцем. Мелькали и перемещались тени, они выкликали ее по имени, но она не отвечала.

Она вернулась, когда солнце опустилось за далекие горы. Она сильно устала, но не от ходьбы, хотя прошла очень много. Заглянула в полутемный вестибюль и замерла как вкопанная, услышав запах пищи и звон посуды.

— Госпожа?

Эсмей так и отпрянула, но это был слуга. Он протянул ей поднос с чашкой и запиской. Она отказалась от чая, взяла записку и поднялась наверх. Никто за ней не шел, никто не притязал на ее покой. Она положила записку на кровать и прошла через коридор в ванную комнату.

Записка, как она и ожидала, была от прабабушки: «Твой отец сообщил мне, что теперь я могу свободно с тобой говорить. Приходи ко мне». Она положила записку на полку и задумалась. Она всегда считала, что отец слушается прабабку, как она сама слушалась дедушку, хотя, конечно, мужчины и женщины относились к старикам по-разному. Но старшие оставались старшими. Так, по крайней мере, она думала, представляя, что главенство в семье передается как по цепочке, звено за звеном, от старших к младшим, и так из поколения в поколение.

Неужели прабабушка тоже знала правду и ничего не говорила? Как отец мог так воздействовать на нее?

Эсмей откинулась на кровать. Проходило время, а она не могла найти в себе силы даже пошевелиться, тем более встать, принять душ, переодеться. Она смотрела, словно прикованная, на прямоугольник неба, которое становилось из голубого сначала серым, потом темным с яркими звездами. Единственное, что она могла делать, — это прикрывать глаза, когда они начинали болеть, и еще дышать.

С первым проблеском рассвета она заставила себя подняться. Совсем не отдохнула. Сколько раз она просыпалась в этой спальне вот такой же усталой и старалась проскочить в ванную, чтобы никто ее не заметил… И вот снова. Но теперь ее считают героиней; если бы могла, она бы сейчас рассмеялась от одной этой мысли. Снова она одна в верхнем этаже отцовского дома, снова несчастная и уставшая после бессонной ночи.

Твердо, тоном, который напомнил ей адмирала Сер-рано, она приказала себе собраться. Глубок» вдохнув утренний воздух, пропитанный сладкими ночными запахами цветов, которые увивали стену дома, она ирошла в ванную, приняла душ, почистила зубы. У себя в комнате она надела костюм для езды. Когда спустилась вниз, то услышала на кухне знакомый звон. Там уже вовсю кипела работа. Если она заглянет на секунду, чтобы попробовать, что они там пекут, они захотят поболтать с ней и так просто не отпустят. Она прошла мимо кухни в кладовую. Справа, если все осталось по-прежнему, должен стоять каменный сосуд с хлебом. Любой, кто поутру собирался в дорогу, мог брать с собой сколько захочет.

В конюшнях, как всегда днем, уже все на ногах… Конюхи и помощники бегают из стойла в стойло, ведра с шумом стучат друг о друга. Она прошла в контору и там первым в списке дневных выездов увидела свое имя. Это сделал отец, наверное, накануне вечером, но она не чувствовала благодарности. Кто-то другой приписал имя лошади, Сэм.

— Госпожа? — Подошел один из конюхов. — Все готово, госпожа.

— Я тоже готова, — выговорила Эсмей, несмотря на сухость в горле. Надо было взять с собой воды, но она уже не хотела возвращаться. Конюх пошел впереди, прошел по проходу конюший, повернул в другую сторону и вышел на небольшой круглый манеж. Там, положив морду на перекладину, стояла привязанная, скучая, гнедая лошадь. Седло, к задней луке седла аккуратно привязан непромокаемый плащ, по бокам закреплены переметные сумки, фляга с водой…. Об этом тоже, должно быть, позаботился отец. Она могла бы не волноваться насчет хлеба. Уздечка легко отстегивается у рта лошади, чтобы та могла спокойно жевать траву. Длинные поводья завязаны петлей у одного из колец на иривязи.

Конюх подставил сцепленные руки, и она вскочила в седло. Он отвязал повод и протянул ей, чтобы она пропустила его в околоседельное кольцо.

— Конь хороший, хотя не очень быстрый, — сказал конюх и открыл ворота, ведущие на верхние пастбища.

Она повернула коня по направлению к тропке, которая в результате, много часов спустя, должна привести в ее долину. Наконец благодаря мерному ходу лошади уставшее, напряженное тело ее расслабилось, и она огляделась вокруг. Справа утренний свет озарял расщелины гор я просторные пастбища, тянувшиеся от самых гор до горизонта, насколько хватало глаз.

Она помнила, как ездила здесь еще ребенком. Всегда, выезжая за ворота, она вдыхала воздух волной грудью, это означало для нее свободу. Тысячи гектар земля, сотни тропок, таинственные поросшие лесом ложбины, встречавшиеся даже на этих открытых пастбищах, и запутанные тройки в горах… Никто не сможет ее найти, как только она отъедет от дома. Так ей всевда казалось.

Она глубоко вздохнула, но закашлялась. Ее переполняли и злость, и горечь старых обманов, и она ни о чем другом уже не могла думать. Она смогла перенести то страшное нападение, да, а благодаря Себу Корону она пережила я напавшего на нее человека. Но она не смогла справиться с последствиями тех событий… И меньше всего с ложью.

Лошадь продолжала идти вперед, и она подчинялась ее движениям, так же как подчинялась времени, не внося в его ход никаких изменений… никаких правильных, позитивных изменений… не заживляла старые раны. Так они могли ехать целую вечность, но лошадь остановилась, и она увидела, что оказалась на развилке. Она ударила шпорами, и они свернули направо. Но и от этого не стало легче. Ничто не поможет. По крайней мере здесь, на Альтиплано.

На второй развилке они вновь свернули направо. Глупо ехать в долину, когда у нее внутри творится такое. Однако раньше именно долина помогала ей. В тяжелые минуты жизни она всегда ехала в долину и там обретала покой, пусть хоть на какое-то время. Она тряслась в седле, ничего не слыша, ничего не замечая. Ей было так больно, она даже не представляла, что такое возможно, боль переходила все мыслимые границы и превращалась в какой-то белый туман. Тогда она испытала такую же, но физическую боль.

Она постоянно спорила сама с собой, даже теперь вторая половина ее «я» защищала родственников. Нельзя говорить, что они ничего не предприняли, ведь того человека нет в живых. Но ведь это сделал Себ Корон, сделал за ее отца. Не отец для нее. А что если Корон тоже солгал? Отцу она вовсе не была безразлична, он обязательно сделал бы то, что считал необходимым, чтобы помочь ей. Но то, что он сделал, не помогло ей, а больше он ничего делать не стал. Хотя всегда говорил: «Если один способ не помогает, пробуй другой».

Теперь она ехала вдоль ручья, но ее раздражали его бурные весенние воды. Слишком шумно. В тени деревьев было прохладно, на солнце слишком жарко. Конь вздохнул и потянулся к ручью. Она остановилась, с трудом спустилась с седла, так задеревенели все мышцы, и подвела коня напиться. Он приложил губы к воде и жадно принялся тянуть воду. Она ждала, пока он не напьется, наконец он поднял морду, посмотрел на нее и тут же двинулся к кустам. Но ей и не хотелось снова садиться в седло.

Она пошла дальше пешком, ведя коня на поводу, и так хоть немного размяла ноги. Судя по нахождению солнца, скоро наступит полдень. На самом деле она уже не хотела ехать в долину, но если не в долину, тогда куда? Ее наверняка будут спрашивать, ведь все знают, куда она обычно ездила… Она заставила себя снова сесть в седло.

Долина оказалась меньше, чем ей казалось раньше, и она не испытала никаких особых чувств. Сосны, тополя, ручей, луг. Она оглядывалась вокруг и старалась пробудить в себе хоть какие-то чувства… долина принадлежит ей, она всегда будет принадлежать ей. Но Эсмей чувствовала лишь боль и пустоту. Она соскочила с коня и сняла уздечку, освободив ему морду. Пусть попасется немного, пока она походит-посмотрит, а через час им уже надо отправляться назад. Она ослабила подпругу, отстегнула флягу и отпила воды. Тело требовало еды, но есть она не могла. Эсмей с трудом заставила себя съесть хотя бы немного, но ее опять вытошнило.

Она чувствовала слабость и уселась прямо на холодную землю, опустив голову на колени. Конь щипал неподалеку траву, и она слышала, как он отрывает и пережевывает ее. Что ей делать? Что она может сделать? Позади пустота, впереди тоже.

А посреди этой пустоты всего несколько ярких моментов, когда она делала что-то правильное, помогала кому-то или спасала кого-то. Херис Серрано. Вида Серрано. Что бы сказали они сейчас, если бы узнали? Объяснило бы это то, что пыталась понять адмирал? Изменило бы что-либо? Или, если бы они узнали ее прошлое, все стало бы хуже, гораздо хуже? Ее репутация и так уже запятнана, а она знала с детства, что в военной карьере ничто не забывается и ничто не прощается. Если, конечно, она поднимется над бесцветным, обыкновенным молодым офицером с заброшенной планетки, которой просто повезло, и, сделав однажды лишь один правильный шаг, она спасла жизнь Серрано… Если она признает, что раздавлена, подвержена кошмарам, то тем самым подпишет сама себе смертный приговор… подвергнет себя большому риску. Ее могут выгнать из Флота, отправить домой… только у нее нет дома. Даже в этой долине. Нигде.

Когда в голове немного прояснилось, она заставила себя выпить еще воды и съесть оставшуюся еду.

На этот раз все сошло благополучно, хотя на вкус еда показалась ей отвратительной.

Она вернулась домой задолго до наступления темноты, передала сухого, замерзшего коня конюху, поблагодарила его. В нижнем холле она застала мачеху, вежливо поздоровалась с ней.

— Я заехала слишком далеко, — добавила Эсмей. — Мне нужна хорошая ванна, а потом спать.

— Прислать наверх поднос с едой? — спросила мачеха. Она ни в чем не виновата. И никогда не была виновата. Эсмей даже не уверена, знала ли она. Если отец все держал в такой тайне, может, она и до сих пор ничего не знает.

— Спасибо, — ответила Эсмей. — Можно. Суп и хлеб. Я очень устала.

У нее хватило сил залезть в ванну и вылезти из нее, а потом съесть все, что принесли. Она выставила поднос в коридор и опять легла на кровать. Краем глаза она увидела записку от прабабушки. Она не хотела никого видеть, она вообще ничего и никого не хотела видеть.

На следующее утро она чувствовала себя немного лучше. Люси, которая, конечно же, ничего не знала, звала ее посмотреть, как будет объезжать коричневую кобылу. Эсмей так и не смогла придумать, как вежливо отказаться, и посредине занятия настолько пришла в себя, что даже заметила, в чем ошибка Люся. У девушки не получалось правильно удерживать ноги на крупе лошади, и задняя лука седла все время из-за этого съезжала вбок. Люси благородно выслушала замечание Эсмей и в ответ предложила ей специальную мазь для деревенеющих конечностей. На обед они пошли вместе.

После обеда совесть замучила Эсмей, она уже не могла откладывать визит к прабабушке.

— Ты очень сердишься на меня, — сказала прабабка, даже не поднимая глаз от вышивки. Ей приходилось пользоваться специальной лупой и специальным освещением, но вышивала она каждый день. Так говорила Люси.

— Да, сержусь, — ответила Эсмей. — Но больше всего на него. — Она имела в виду отца, и прабабка поняла.

— Я до сих пор на него сержусь, — продолжала прабабушка. — Но я уже стара, и мой гнев не так заметен. Гнев сильно изматывает, поэтому мне самой приходится себя сдерживать. Одно резкое слово за день, не больше.

Эсмей поняла, что прабабушка слегка подтрунивает над ней, но лицо у старухи было настолько мягким и незащищенным. Эсмей никогда ее такой не видела.

— Скажу тебе, я была не права, Эсмайя. Меня так воспитывали, но все равно я была не права. Не права, что не рассказала тебе обо всем, и не права, что оставила все как есть.

— Я прощаю вас, — быстро ответила Эсмей. Старуха посмотрела на нее:

— Не надо. Не лги мне. Когда ложь покрывает ложь, правды не добиться. Ты не прощаешь меня. Ты не можешь простить так быстро.

— Я не… не ненавижу вас.

— Не надо ненавидеть отца. Сердись на него. Он обидел тебя, обманул тебя. Твой гнев вполне уместен. Не надо быстро прощать его, так же как не надо быстро прощать меня. Но не испытывай ненависти, она неестественна для тебя, она тебя погубит.

— Как только смогу, я уеду, — сказала Эсмей. — И больше не вернусь.

— Я знаю. — Снова эта незащищенность, но не для того, чтобы остановить Эсмей. — Люси рассказала мне, что ты оставляешь табун на нее. Ты абсолютно права. Я буду помогать Люси и заступаться за нее, когда будет нужно.

— Спасибо, — проговорила Эсмей. Все, что она могла сказать. Она поцеловала старуху и вышла.

Дни тянулись за днями, недели за неделями. Она считала каждый день. Она не будет устраивать скандала и на остаток отпуска перебираться в город, но она ничего не могла с собой поделать и все время посматривала на календарь. Она лишь окрепла в своем решении. Она уедет и никогда не вернется сюда. Она найдет кого-нибудь, не Люси, а кого-нибудь другого, кому понравится долина, и оставит ее на этого человека. Все здесь вызывало у нее боль и печаль, даже еда имела отвратительный привкус. С отцом она говорила каждый день, избегая опасной темы. Она поражалась и себе и ему, как им удается уходить от малейшего упоминания или намека. Мачеха взяла на себя все покупки. Эсмей позволяла одевать себя в подходящие наряды, а потом упаковывала их в дорожную сумку. Она возьмет их с собой.

И вот наступила последняя неделя… последние пять дней… четыре. Однажды утром она проснулась, с горечью поняв, что вот же, она была в своей долине, но не увидела ее. Ей нужно еще раз съездить туда, попытаться спасти нечто — те хорошие воспоминания ее детства Она ездила верхом почти каждый день, чтобы составить компанию Люси. Если сегодня найдется свободная лошадь, она может съездить в долину.

Для госпожи всегда есть в наличии лошадь. Ездовая? Конечно, госпожа. И седло, и уздечка. И эта лошадь спокойно стоит, когда ее стреножат. Замечательно. Она вернулась на кухню, чтобы собрать еды в дорогу. У нее было предвкушение не то чтобы счастья, но чего-то очень хорошего… Ее тянуло назад, во Флот. Через несколько дней она вернется домой, в свой новый дом. Навсегда.

Долина лежала перед ней как на ладони, и снова она была волшебной, как в детстве… Именно такой она запомнит ее навсегда. Вряд ли ее по-настоящему можно было назвать долиной: когда Эсмей увидела ее впервые, то была настолько маленькой, что все вокруг казалось ей больше, чем на самом деле. В действительности же это был достаточно большой уступ на склоне горы, поросшая травой поляна с небольшим озерцом посредине, из него вытекал малюсенький журчащий ручеек, внизу, в ущелье, он превратится в стремительный бурный поток. С одной стороны возвышались темные сосны. Таинственные, они росли прямо на каменных склонах, а напротив тянулись белоствольные тополя, и листья их приплясывали на ветру. Стояла весна. В горах она проходит очень быстро, и молодая трава местами расцвела розовыми, желтыми и белыми цветочками, первоцветами и подснежниками… Через несколько недель поднимутся алые и синие люпины, но пока все цветы не выше самой травы.

Эсмей откинулась назад в седле и вдохнула полной грудью. Ей хотелось вдыхать и вдыхать этот воздух, пропитанный смолистым запахом сосен, свежестью мяты и молодой травы, сладкими ароматами цветов, резким привкусом тополей и кислым, слегка прогорклым запахом буйных трав вдоль ручья. Она почувствовала, как к глазам подкатывают слезы, но подавила прилив эмоций. Вместо того чтобы расплакаться, она слезла с лошади и отпустила ее напиться воды из озерца. Потом сняла с седла сумки и перекинула их через плечо. Отвела лошадь к поваленной сосне, той самой, которая была тут всегда, и расседлала ее. Повесила седло на ствол лежавшего дерева, стреножила лошадь и только тогда сняла уздечку.

Лошадь снова вернулась на солнечный луг и принялась щипать траву. Эсмей удобно устроилась на камне, который она сама принесла сюда много лет назад, и облокотилась на седло. Она раскрыла одну из сумок и вынула пирожки с мясом, которые собрала ей в дорогу Вероника. Она может наслаждаться покоем часов пять, ей не нужно торопиться.

С трудом верилось, что долина теперь принадлежит ей. Это ее место, она часть этих прохладных скал, поросших разноцветным лишайником, часть деревьев и травы, часть самой горы… По закону и по обычаю, как говорится здесь, все это теперь принадлежит ей. По закону и обычаю она может никого сюда не пускать… Может поставить ограду, может построить здесь дом для одной себя.

Когда-то это было ее самой сокровенной мечтой. Небольшая хижина здесь, в золотой долине, всего одна или две комнаты, но ее собственные, чтобы не было никаких ассоциаций, никаких воспоминаний. Она была всего лишь ребенком, когда мечтала об этом, в то время и еда у нее появлялась на столе сама по себе. На завтрак хлопья со сливками и медом. Кто-то невидимый и волшебный мыл за нее грязную посуду. Вместо обеда она всегда была на улице, часами сидела где-нибудь высоко на скале и разглядывала небо. На ужин обычно была слегка обжаренная рыба из ручья, такая вкусная горная форель.

Не из этого ручья, он слишком мал, а ниже по течению на несколько километров. Она сама ловила в нем рыбу, когда жила здесь целую неделю. В то лето ей исполнилось одиннадцать. Рыба и вправду оказалась такой же вкусной, как она себе представляла, но эти несколько километров туда и обратно убедили ее в том, что нужно подыскать другое место для добывания пищи.

Папаша Стефан тогда пришел в ярость. Ее отец тоже. Он тогда вернулся после разбора дела в Харфре (вечно эти дела в Харфре). Мачеха паниковала, она была уверена, что Эсмей погибла… Вспоминая тот противный скандал, Эсмей почувствовала, как вся сжимается, холод от камня переходил к ней. Она с усилием встала и, выйдя на солнце, протянула к нему руки.

Уже в одиннадцать лет она прекрасно знала, что так просто никогда не погибнет, это не для нее. Интересно, Аррис рассказывала что-нибудь отцу? Скорее всего нет. Она побоялась бы еще больше обострить отношения между отцом и дочерью. «Бедная Аррис», — подумала Эсмей. Она зажмурилась и подняла лицо к солнцу. Она опоздала со своим сочувствием ровно на шесть лет. Теперь она понимала, как тяжело приходилось Аррис, ведь совсем непросто растить такую сложную, такую независимую падчерицу.

Эсмей спустилась по склону на луг. Она присела на корточки и дотронулась рукой до земли. Земля была прохладной, только в самый жаркий летний полдень земля здесь нагревалась. Но и сейчас она была теплее камня. Эсмей опустилась на траву и откинулась назад, заложив руки за голову. Прямо над ней сияло голубизной утреннее небо, оно было того самого правильного голубого-голубого цвета, от которого становилось так радостно на душе. А тяготение земли поддерживало ее ровно настолько, насколько было нужно.

«Как здорово, что ты есть», — сказала она, обращаясь к поляне. Здесь и сейчас она никак не могла представить, что навсегда покинет Альтиплано. Лошадь паслась в нескольких шагах от нее. Навострив уши, животное продолжало щипать траву.

Эсмей легла на бок и принялась разглядывать цветы. Она вспоминала их названия. Некоторые были исконными растениями планеты, другие специально выведены с помощью линий генов Террана. Розовые, желтые, белые, несколько малюсеньких сине-фиолетовых звездочек, она сама назвала их «звездами желаний». Она веем-веем цветам давала свои собственные имена, заимствуя названия из старинных рассказов. Ей нравились названия «колокольчик», «розмарин», «примула», и она брала их на вооружение. Лихнис ей совсем не нравился, такие названия она отбрасывала. Сейчас она дотрагивалась до цветков пальцем и давала им новые имена: голубые колокольчики, розовые розмарины, белые примулы. Эта долина принадлежит ей, цветы тоже, и она может сама давать им имена. Навсегда.

Она обернулась и взглянула на лошадь. Та спокойно паслась, даже ухом не вела. Эсмей снова положила голову на руку. Она чувствовала, как припекает солнце. Она почувствовала, как расслабляется, так она не расслаблялась с самого своего приезда, а может, и много дольше. Глаза закрылись сами собой, она уткнулась лицом в душистую траву, чтобы солнце не светило в глаза…

Вдруг она дернулась и закричала, потому что над ней склонилась какая-то тень. Вскакивая на ноги, она поняла, что это всего-навсего лошадь. Животное фыркнуло и тоже в страхе отпрянуло от нее.

«Она просто хотела, чтобы я ее приласкала», — успокаивала себя Эсмей. Сердце бешено стучало в груди, живот сводило от пережитого страха. Лошадь остановилась в нескольких шагах и внимательно наблюдала за ней, насторожив уши.

— Ты меня испугала, — сказала ей Эсмей. Лошадь ответила глубоким многозначительным вздохом. — «Ты меня тоже», — словно говорил этот вздох. — Твоя тень, — уточнила Эсмей. — Извини.

Она огляделась. Проспала она как минимум час, а скорее, и целых два и чувствовала, что одно ухо у нее обгорело. У нее была с собой шляпа, но она оставила ее в сумке. Идиотка.

Когда сердце успокоилось, она почувствовала себя намного лучше. По крайней мере отдохнувшей. Пора есть, напомнил о себе желудок. Она вернулась к камню, разминая по дороге руки и ноги, взяла шляпу и сумку с обедом и вернулась назад, на солнце. Теперь она готова съесть те пирожки с мясом, а лошадь с удовольствием пожует яблоки.

После еды она спустилась вниз по ручью и снова задумалась. Она приехала домой, выяснила всю правду, это не убило ее. Хотя и причинило большую боль. Она знала, что боль так быстро не пройдет, но она выжила в первый самый страшный этап, как выжила тогда, в детстве, после самого нападения. Самочувствие у нее, конечно, неважное, но опасность исчезнуть, раствориться миновала.

Готова ли она расстаться со всем этим, с этой прекрасной долиной, которая столь часто помогала ей вернуться назад к жизни, к здравому смыслу? У ног журчал и плескался ручеек, она присела и опустила руки в ледяную воду. Она обожала звук плещущейся воды, резкий запах трав на берегу, саму ледяную воду. Она даже наклонилась и вдоволь напилась. Ей так нравился звук, когда камни трутся друг о друга, если встать на один из них.

Теперь ей не нужно принимать решения. Впереди у нее годы… Если она останется во Флоте, если она пройдет процесс омоложения, впереди у нее будет много-много лет. Умрет отец, умрут все, кто предал ее, и тогда она сможет вернуться домой, в эту долину, и будет все так же молода и сможет так же наслаждаться окружающим ее миром. Она сможет построить хижину и спокойно жить здесь. И не обязательно при возвращении испытывать боль. Пройдет много времени, и оно пойдет ей на пользу.

На фоне этих мыслей ярко встало лицо двоюродной сестры Люси. Люси, которая готова была рисковать, бороться, конфликтовать, испытывать боль и страдание… а вовсе не быть благоразумной и осмотрительной. Но Люси не пережила того, что пережила она. Снова слезы застлали ей глаза. Если в конце концов она сможет жить в своей долине, то только лишь благодаря тому, что переживет всех, кто предал ее в жизни… Люси будет старухой, а может, и умрет к тому времени… потому что откуда она знает, сколько обычных жизней проживет, пока не выйдет в отставку и не сможет вернуться в свою долину?

Ей бы хотелось дружить с Люси, быть с ней партнерами. Люси так прислушивалась к ее словам, как никто в семье никогда не прислушивался к ней.

— Это несправедливо, — сказала она, обращаясь к деревьям, горным склонам и журчащей воде. Порыв ледяного ветра остудил ее. Как глупо! Разве в жизни что-нибудь бывает по справедливости? «Он обманул меня!» — внезапно прокричала она. Лошадь вскинула морду, развернула уши по направлению к ней, где-то вверх по течению зашумели сойки и с шумом перелетели в гущу деревьев.

Затем все снова успокоилось. Лошадь все еще подозрительно поглядывала на нее — так смотрит жертва на хищника, но сойки улетели, их ругань смолкла вдалеке Снова журчала вода, ветерок то успокаивался, то снова поднимался, словно дышало какое-то большое, больше гор, существо. Эсмей почувствовала, как вместе с ветерком улетучивается и ее гнев, не то чтобы он ушел совсем, но перестал быть таким всеподавляющим.

Еще около часа она бродила по своей поляне, и настроение ее менялось, как меняются облака на небе. Приятные воспоминания детских поездок… Вот она учится взбираться по валунам внизу скалы, вот в выступе на берегу небольшого озерка она нашла редкую саламандру с огненно-красным хвостом. Эти воспоминания сменялись другими воспоминаниями, плохими. Она подумала, что неплохо было бы взобраться на скалу, но ведь она не взяла с собой никакого снаряжения, а ноги и так устали от долгой езды верхом.

Наконец, когда полуденные тени стали удлиняться, она снова оседлала лошадь. Она поймала себя на том, что думает, рассказал ли отец папаше Стефану… или только прабабушке. Ей хотелось разгневаться на прабабушку — почему та не настояла на своем… Но Эсмей уже использовала весь запас гнева на отца. А кроме того, когда ее привезли тогда из больницы, прабабушки в доме вообще не было. Может, именно из-за этого она и переехала или ее переселили?

«Я все еще глупый ребенок, — сказала она лошади, расплетая путы и готовясь сесть в седло. Лошадь внимательно смотрела на нее. — Да, и я сильно напугала тебя, так? Суизы себя так не ведут, и ты это знаешь».

Она ехала по затененной тропинке вдоль берега ручья и все думала, думала. Кто еще из родственников знает правду или знал? Кому, кроме Люси, может она доверять?

Когда она добралась до верхних пастбищ, там еще ярко светило солнце, тень от гор не доходила сюда. Она заметила, как далеко к югу медленно двигается большое стадо. Вот постройки эстансии, окруженные зелеными деревьями, словно детские, ярко раскрашенные игрушки. Непонятно по какой причине, но она почувствовала прилив радости, радость передалась и лошади, и та побежала рысью. Эсмей больше не чувствовала тяжести в теле. Не отдавая себе отчета в том, что делает, она пришпорила лошадь и пустила ее в галоп, сначала медленно, потом быстрее и быстрее. Лицо обжигал ветер, волосы развевались на ветру, она ощущала, как натянута каждая отдельная волосинка, а сила летящей в галопе лошади передалась ей и подняла ее над страхом и гневом.

Последнюю милю, как и положено, она проехала шагом и улыбнулась Люси, которая только что вернулась с тренировок по поло.

— Хорошо съездила? — спросила та. — Это ты проскакала галопом по верхним пастбищам?

— Да, — ответила Эсмей. — Мне кажется, я вспомнила, как ездить верхом.

Вид у Люси был встревоженный, и Эсмей рассмеялась:

— Наш уговор в силе, Люси… Я возвращаюсь во Флот. Но я ведь совсем позабыла, как это может быть здорово.

— Ты… Мне казалось, что ты очень расстроена.

— Да. Так и было, но теперь этому конец. Мое место там, а твое здесь.

Они вместе въехали в эстансию. Теперь Эсмей могла помолчать. Люси была готова часами болтать о талантах своей кобылы и о своих грядущих планах.