Гесериада

1 Цотон ухитряется изгнать возлюбленную Гесера, Аралго-гоа (Тумен-чжиргаланг), которая с горя уходит к двенадцатиглавому Мангусу

Государь десяти стран Гесер-хан скрывал свою супругу Аралго-гоа от всего улуса и, поселив ее в месяце пути от себя, время от времени навещал ее. Никто об этом не знал, но проведал Цотон-нойон и отправляется к ней. Отправляется он верхом на своем желто-рябом коне Кюнэ-бирова, привесив к поясу мешок с гостинцами. Свидевшись с Тумен-чжиргаланг (как называл ее Гесер), стал он ей говорить:

— Бедная ты, моя невестушка! Не ясно ли, что кажет он тебе только тень свою, именуемую государем десяти стран Гесер-ханом? Направив государственные дела Кюмэ-хана Китайского, прожил он три года в браке с Кюнэ-гоа и приехал. Теперь живет возле своей Рогмо-гоа, а к тебе вот и не является. Ты же, милая, бедняжка моя, маешься с такой-то красой! Бросишь взгляд туда — будто десять тысяч людей смеются, бросишь взгляд сюда — будто десять тысяч людей смеются! Женюсь я на тебе?

— Ого, дядюшка мой Цотон, к чему эти твои речи? Пусть соберется сюда десять тысяч Цотон-нойонов; разве сравняются все они с одною тенью моего Гесера в сновиденьи моем? Пусть услышит эти твои речи вышнее синее вечное небо! Пусть услышит их дольняя Матерь Земля-Этуген, зеленый покров, Златонедрая! Если же слышали все одушевленные твари — пусть уши у них оглохнут, пусть глаза ослепнут! Разве не таковы эти твои речи, что их и вымолвить невозможно? Замолчи, отведай чаю с шулю и выпроваживайся! — С этими словами она выпроводила его, подарив милостыней с великого пира, «несолоно хлебавши».

Цотон-нойон уехал, но через семь-восемь суток является опять и ласково обращается к Тумен-чжиргаланг:

— Ах, ты милая, добрая бедняжечка, невестка моя! Разве же не видно, как ты мучаешься лютейшею из мук? Женюсь я на тебе?

— Ах, дядюшка! Не по-человечески ли я говорила прошлый раз? Разве покинул меня мой Гесер-хан, сын тэнгрия из чистой области Тушит, государь десяти стран света? Разве отдал меня тебе, Цотон-нойону, дяде своему? Разве я не отказывалась идти за тебя, считая тебя негодяем? Разве ты заметил во мне, своей невестке, ветреность или ревность? Пока пред тобой не соблюду мое имя, какое будет мне имя? И она крикнула:

— Эй, кто там есть? Дворовые-хоронские ребята! Тащи сюда свои батоги!

Отстегали они, не разбирая, и Цотон-нойона, и его коня, забрали у него коня и пустили пешим.

Так что в свой дом, находящийся в одном месяце пути, Цотон-нойон добрался только в два месяца. Меняя кожу свою, Цотон-нойон должен был употреблять в пищу крепкий бульон «шица», пока не поправился.

Пересидев дома семь-восемь суток, Цотон-нойон думает: «Посмотрим, как я не найду средства тебя-то, Тумен-чжиргаланг, разлучить с Гесером!» И он поехал к заклятой яме, запасшись провизией на сто дней. А яма была такая, что могла предрекать в образе привидевшегося во сне человека все то, что случится с кем: порадует ли его будущее или принесет скорби. Приехав к этой своей заклятой яме, он там и лежал, пока не истекло три месяца, но за этот срок ничего особенного не привиделось Цотону.

— Э, — говорит Цотон, — что это за странный случай: то ли заклятая яма теряет свою предвещательную силу, то ли здесь-то и надлежит мне, Цотону, проявить всю свою настойчивость? — И вот он пролежал еще девять суток, теперь без всякого продовольствия. В последнюю ночь девятых суток Цотону во сне привиделся человек, который говорит ему такие слова:

— Надобно стакнуться с пастухом коров Тумен-чжиргаланг и вот чего налить в три чаши: в одну чашу до краев налить крови, в другую до краев налить хороцзы, трижды перегнанной молочной водки, а в третью до краев налить кислого молока — тарак. Сверху чашу плотно прикрыть и поставить, привязав к дверной петле в юрте у Тумен-чжиргаланг. Когда та, загасив лампаду уснет, пусть ее окликнут: «Барыня! Коров телки сосут!» «А скольких сосут?» — наверно спросит она. Тогда пусть отвечают: «Сотню сосут». Не беда! Должно быть, отзовется та и заснет. Но, дав ей уснуть, пусть опять окликнут: «Барыня! Коров телки сосут». Спросит: «А скольких сосут?» Говорите: «Тысячу сосут». Опять она тоже, должно быть, станет засыпать со словами: «Не беда!» И опять надобно ее окликнуть: «Барыня! Телки коров сосут!» «Скольких же сосут?» — спросит. Надобно сказать тогда: «Всех до одной сосут!» — «Ой, батюшки!» — всполошится она и вскочит: «Никак все дойное молоко уйдет!» И как прольет она тут содержимое трех чаш, вот это-то и будет настоящее средство отворота Гесера от Тумен-чжиргаланг.

Тогда Цотон едет и подъезжает к табунщику Тумен-чжиргаланг. Было же так, что табунщик собирал свой табун в один косяк, и, когда забирался в средину его, то выходило, будто бы можно просто брать покинутый табунщиком косяк, будто бы табунщика и вовсе нет. Подъехав на близкое расстояние, Цотон обратился к табунщику с разговором:

— Ну, как, табунщик, ваш табун? Велик — мал, жирный — тощий? Табунщик отвечает:

— Ладно! Коли велик, так не скажешь ли ты: давай кое-сколько мне? Коли мал, так не велишь ли с нас правеж править? Коли тощий — так не велишь нам выговаривать? Коли жирный — так не прикажешь ли нас наградить?

— Я же тебя проучу! — говорит Цотон. — Смотрите, пожалуйста, как себя этот негодяй ведет! Мне в лицо он смеет говорить подобные слова?

И успел уже хлестнуть лошадь того по маковке:

— Сюда, сюда все табунщики! — закричал тот. — Дядя Цотон приехал грабить табун! Сюда!

Тогда все табунщики, как у них было условлено, окружили Цотона и принялись молотить его укрюками для поимки коней. Цотон-нойон пустился наутек, и вот, повстречав верблюжьего пастуха, завел ту же речь и с ним. Точно так же и верблюжьи пастухи в ссоре избили Цотона. Спасшись от них бегством и повстречав затем коровьего пастуха, он с тем же успехом побеседовал и с ним. Убежав от коровьих пастухов, явился он к овечьим. И опять заводит речь с овечьим пастухом о состоянии его стада. Вышла такая же ссора, как и с табунщиком. Тогда Цотон украл себе на леченье большую овцу и ушел высоко в горы на поправку. Поправившись, Цотон-нойон однажды поздно вечером, в изрядные сумерки, является к человеку, заведовавшему пастьбой телят у Тумен-чжиргаланг и с глазу на глаз заводит с ним речь о том, кому же из пастухов пяти родов скота живется у них лучше всех, а кому — хуже всех? Телячий пастух и говорит:

— Что у нас хорошего? Дождь — не говори, что дождь. Зной — не говори, что зной. Грязь — не говори, что грязь: разве же не правда, что мы должны неотступно ходить следом за множеством телят? Если же взять, скажем, табунщиков, то они сколько душе угодно ездят верхом на меринах, сколько душе угодно пьют тепленькой арьки. Разве же это не жизнь в полное свое удовольствие? А какая разница между прочими четырьмя родами скота? Разве та, что если кто и страдает — так это мы!

— Так-то, — говорит Цотон. — Ну, а чем вы мне сможете отплатить, коли я сделаю ваше житье еще лучше, чем у тех четырех родов пастухов?

— Эх, — отвечает телячий пастух, — чем бы только мы поскупились для своего дядюшки Цотона? Что только посильно раздобыть — все бы отдали! А нет, так и свое, что ни есть у нас, отдадим!

— А ведь я бы, пожалуй, мог осчастливить вас, моих болезных! — говорит Цотон.

— Вот-то благодать! — радуется телячий пастух. Зарезал теленка и предложил Цотону угощение. Тогда Цотон говорит телячьему пастуху:

— Налей в одну чашу крови, в другую — тараку, в третью — хорцзы и, дав ему подробное наставление, Цотон уезжает домой.

Телячий же пастух всем этим снадобьем наполнил три чаши, поставил и привязал; а ночью, когда Тумен-чжиргаланг потушила лампаду и заснула, окликает ее:

— Барыня, телята коров сосут!

— Скольких сосут?

— Сотню сосут!

— Не беда! — говорит она и дремлет, а пастух опять и опять окликает ее одними и теми же словами, что и раньше сказаны, пока не поднялась Тумен-чжиргаланг и, выбегая со словами «Как бы не кончилось все дойное молоко!», не пролила все, что было в трех чашах, привязанных к дверной петле. А это тройное от них испарение дошло до двенадцатиглавого Мангуса, и Мангус заболел. Велит тогда он подать себе свою красную гадальную нить и по ней принимается ворожить, отчего это он заболел; и вот что вышло: у государя десяти стран света, в особом уделе и в особом кочевье, есть некая особа, дивная красавица. — Видно, для меня пролиты три чаши с каким-то дурным снадобьем, налитые по наущению человека из заклятой пещеры. Посмотрим же, кто кого осилит! — говорит Мангус, и налив в три чаши тех же трех снадобий, он в свою очередь пролил их в дурное наваждение Гесер-хану. И заболел не только Гесер-хан, но эпидемия охватила и весь улус.

Тогда Рогмо-гоа с Цотоном отправились к Гесеровым прорицателям, Моа-гуши и славному Дангбо и стали выяснять дело:

— Хорошенько поворожите и дознайте, почему заболел Гесер-хан и почему это одновременно напали мор и болезни на весь улус?

Прорицатели поворожили на жребьях и вот что вышло:

— У нашего Гесер-хана в особом нутуке-кочевье есть, оказывается, некая особа, собою очень пригожая, и есть, оказывается, у Гесера некий злоумышленный родственник, который, умыслив нечистое против Тумен-чжиргаланг, добился из заклятой пещеры дурного слова и по таковому пролил дурное снадобье Мангусу. Но Мангус отгадал причину своего недуга при помощи своей красной гадальной нити. А отгадав, он приправил ту же еду дурным наговором и пролил сюда: вот почему занемог Гесер; отсюда же, оказывается, постепенно пошла зараза и мор по всему улусу.

— Что же теперь делать, чтобы поправить беду? — спросили они прорицателей.

— Пусть Рогмо станет сущим морем хитрости, и тогда ту особу с успехом можно будет изгнать, а лучшего средства и быть не может: вот ведь какое нечистое дело выходит! — сказали прорицатели.

Вернулись домой, Рогмо-гоа с Цотоном послали к Тумен-чжиргаланг гонца и приказали передать ей:

— Люди говорят, что и болезнь Гесера, и зараза, и мор во всем улусе пошли от тебя, и велят тебе убираться куда глаза глядят. Если, говорят, она уйдет — пройдет и Гесеров недуг, а не то — как бы ни кончилось худо!

— Я, Тумен-чжиргаланг, понимаю смысл твоей речи, гонец! Может ли Гесер изгонять? Это твои господа, Рогмо и Цотон изгоняют, а говорят, будто изгоняет Гесер. А вернее, что и это преступление — дело рук Цотона! Так как Гесер меня не стал бы изгонять, то выходит, что изгоняют меня Рогмо с Цотоном. Я уйду: да здравствует же мой государь, Гесер-хан, сын Могучего Вечного неба!

— Каких еще скорбей недостает мне в этот день? Но знаю твердо одно, что, если б молитвы прежние исполнились силы, то в этой силе мое возвращенье и брак мой! Ты же, гонец, поезжай в обратный путь: я уйду!

Тумен-чжиргаланг велит собрать бедных и убогих своего разноплеменного, из всяких улусов собранного, хорона и, наказав им всем хорошенько присматривать за ее домом и скотом, как будто бы она сама тут была, говорит:

— Тяжел недуг моего Гесера и нежданно надо мной разразилось горе-страданье: вот почему я и созвала вас! — Распределяет она между ними все свое достояние и со слезами пускается в путь. Начиная с хоронской ее разноплеменной бедноты, все решительно пришли в уныние и кочуют вслед за ней при всеобщих слезах-сетованиях:

— Ах, болезная, сокровище ты наше, матушка! Зачем ты покидаешь нас, великое свое разноплеменье? Тебе радость — сообща и мы бы радовались, тебе горе-страданье — и мы бы сообща страдали! Коль нужны эти наши жизни — так умрем! — И они с плачем продолжают провожать ее. Тогда обращается к ним Тумен-чжиргаланг:

— Хоть бы все эти пошли за мной — только худо это для государя, Гесер-хана. Хоть бы все и вся пошли — только худо это для милосердного моего государя, Гесер-хана. Возвращайся ж по домам, народ мой! — При этом раздает она взятую было на дорогу казну и пускается в путь, а все ее люди возвращаются по домам.

Едет она одна-одинешенька, куда глаза глядят, и вот приходит к белоцветной земле:

— Уж не всякая ль там тварь у них белым-белоцветная? — Выходит ей во сретенье послом, принимает ее белый заяц. Устраивает белоцветный улус-народ великий пир, надевают на нее белый кафтан, сажают на белого коня, говоря: не суженая ль то в ханши нам? И выходят провожать ее.

Следуя далее, приходит она в пеструю страну. Выходит ей навстречу послом и принимает ее пестрая сорока. И этот улус, по образу прежнего, устраивает пир и так же затем ее провожает.

Приходит она, затем, в желтую страну. Встречает послом и принимает ее лиса. Все твари и здесь устраивают пир и, проводив ее, возвращаются.

В дальнейшем пути приходит она в синюю страну. Встречает ее послом и принимает ее волк. По-прежнему устраиваются пир и проводы.

Но вот приходит она в черную страну и, войдя в море, идет куда глаза глядят. С расстояния, которое пробежит во весь дух мерин, дохнуло на нее знойным ветром.

«Что это?» — думает она и со страхом идет дальше. С расстояния, которое пробежит во весь дух двухгодовалый жеребчик, дохнуло на нее резким холодным ветром, и от веяния этого ветра не может Тумен-чжиргаланг устоять на ногах.

— Что же мне делать, мой Гесер-хан? — плачет она и идет дальше. С такого от нее расстояния, которое пробежит во весь дух годовалый жеребенок, идет на нее некто: верхняя губа его достает до неба, а нижняя — на полу. Испугалась Тумен-чжиргаланг, не двенадцатиголовый ли то Мангус; пошла навстречу, земно поклонилась и ведет такую речь:

— Говорят, вышний Хормуста — хан тэнгриев. Прибыв сюда этою ночью, я ночевала в степи, и вот во сне ли то было или наяву, но только сделалась вдруг великая тьма, и я как будто бы поднята была на небо; как могу я знать, был ли то непременно хан тэнгриев, Хормуста? А поутру сегодня, устав от ходьбы, я уснула на берегу моря. И вот будто бы из пучины морской набрасывается на меня, чтобы проглотить, рыба-кит: но ведь может быть то не рыба, а сам драконов царь? И тебя вот, как я могу распознать? — И кланяется в ноги:

— Покинул меня государь десяти стран, Гесер-хан, и вот поднялась я и пришла сюда, держа в мыслях двенадцатиглавого Мангуса. Уж не сам ли здесь Мангус-хан? Или не он? И она преклонилась пред ним, продолжая:

— Желала б я некогда стать у такого хана рабыней, доильщицей коров, или хоть служанкой, которая выносит золу!

— Ха-ха! Прекрасно, прекрасно, — говорит Мангус. — Пойдем! — и при этом проявился весь. Ты, дорогая, не пугайся, тебя я не стану есть! Должно быть, ныне проявляется сила моих молитв. О тебе я слышал: говорили, что у Гесера-хана есть хорошенькая жена, и я надумал было забрать тебя, но поостановился: сказывали, будто крутоват — государь десяти стран света, Гесер-хан! Никому неизвестно, будешь ли рабыней-доильщицей коров или моей воистину настоящей, любимой женой?

Он забрал ее с собой и отправился. Приведя Тумен-чжиргаланг в свою ставку, он переглотал затем одну за другой двух-трех своих миловидных жен и сделал Мангус Тумен-чжиргаланг своею женой.

2 Гесер-хан собирается в поход против двенадцатиглавого Мангуса

Между тем болезнь государя десяти стран света прошла, избавился от болезней и мора и весь улус. Говорит Гесер-хан, государь десяти стран света:

— Наладив дела правления у китайского Кюмэ-хана, воротился я домой после трех лет жизни в Китае, и вот я долго проболел с тех пор, как вернулся к тебе, моя Рогмо-гоа. Пусть же подадут мне моего вещего гнедого коня: хочу теперь съездить к своей Тумен-чжиргаланг.

— Подают ему вещего гнедого коня, а Рогмо-гоа учтиво обращается к нему:

— Искоренитель десяти зол, грозный Богдо мой! Твоя ханша, Тумен-чжиргаланг стала, говорят, дурной женщиной, и так куда же ты хочешь ехать?

— Что это значит? Что же такое она сделала, чтобы стать у меня дурной женщиной? Полно, я еду! — говорит он.

Тогда Рогмо-гоа послала человека за Цотоном. Приходит Цотон. Перемолвились Рогмо с Цотоном, и докладывает Гесеру Цотон:

— Ах, Богдо мой, доложу я тебе по правде: говорят, что твоя Тумен-чжиргаланг, ссылаясь на то, будто бы ты покинул ее, поднялась и ушла к двенадцатиглавому Мангусу. Батюшка мой, дай поотдохнуть хоть немного и коню, и себе!

Но властно сказал тогда Богдо:

— Окажется неправой она — убью ее; окажется неправым Мангус — убью Мангуса и ворочу свою ханшу: я еду!

И уж садится Гесер-хан на коня, как говорит ему Цотон:

— Грозный Богдо мой! Еще с малых лет я хаживал меряться силами с мангусами и забирал Мангусов в плен: я погонюсь, родной мой!

— Не стоит, дядюшка мой, — говорит Гесер, — этот скверный Мангус, пожалуй, будет крутоват — погонюсь за ним я!

— Да чем, же, родимый мой, чем же особенным этому скверному быть бы крутым? Я повоюю!

— Ну, так едем же, дядюшка, в самом скором времени! И он устраивает великий пир. Раздавая милостыню, раздает он ее в самом центре своего главного улуса, Цотона жалует, а затем, воротясь, во всеоружии выступает в поход.

Через два-три дня Цотон срочно оповещает в приказе по главному своему улусу о своей болезни, а затем снова экстренно оповещает, будто бы Цотон-нойон совсем плох.

Тем временем государь десяти стран света Гесер-хан оседлал своего вещего гнедого коня, надел свой шлем цвета сверкающей росы, свой черно-синий, унизанный драгоценными камнями панцирь и во всеоружии снарядился в поиск за Тумен-чжиргаланг. Но, услыхав, что Цотон-нойон при смерти, отправляется к нему:

— Мой долг сейчас не за женщиной следовать, а поднять прах лежащего, как говорят, на смертном одре моего любезного родного дядюшки и переправить душу его на небо.

Приезжает Гесер-хан и входит, а Цотон-нойон, притворясь мертвым, лежит на столе: один глаз слегка прищурен, а другой закрыт, левая кисть руки открыта, а правая сжата в кулак; левая нога вытянута, правая скорчена.

— Увы, оказывается, дядюшка действительно скончался! — говорит Гесер. — Но вот не успел умереть у нас дядюшка, а как бы не пришлось умереть у нас и Алтану, старшему его сыну от старшей жены: ведь, говорят, дурная примета, когда у покойника один глаз закрыт, а другой — полуоткрыт. И Гесер, захватив горсть пыли, подходит, чтобы засыпать ему полуоткрытый глаз, но Цотон успевает зажмурить полуоткрытый глаз.

— Если же человек умирает с одной ладонью, сжатой в кулак, в то время как другая открыта, то это, говорят, дурной знак того, что отец чего-то требовал от своих детей и внуков[53]. И с этими словами Гесер подходит к руке Цотона, а тот успел сжать и ее в кулак.

— Если же, — продолжает Гесер, — человек умирает с одной ногой вытянутой, а другой — скорченной, то и это, говорят, недоброе предзнаменование для его оставшихся в живых детей и внуков, наследников. И он — к его скорченной ноге, но Цотон успел и ее вытянуть. Тогда Гесер говорит:

— Повесим нашего дядюшку на высокое дерево, натаскаем побольше толстых дров, зажжем костер и переправим душу его на небо. А уж потом я поеду ворочать свою Тумен-чжиргаланг!

— И он выносит Цотона, подвешивает к высокому дереву и разводит огромный костер. Тогда Цотон вскакивает на ноги и пытается бежать.

— Э, дядюшка мой! Ведь известно всем, что мертвецы обычно поднимаются на ноги, когда им на огне подпалят сухожилия: не то ли и тут? И он обметал Цотона пылающими плахами-головнями.

— Беда, пропал! — вопит Цотон. — Да ведь он же вовсе не мертвый, дядюшка твой!

— Так сюда, дядюшка! — кричит Гесер и волоком вытаскивает его, волоча по самой середине костра. У Цотона и волосы, и лицо, и руки, и ноги совсем опалило.

— Дядюшка Цотон, что означает твое поведение? — спрашивает Гесер.

— Родимый мой! — отвечает Цотон. — Говорят, этот самый двенадцатиглавый Мангус не в шутку трудноват. И вот из опасения твоей погибели в походе на него я и придумал эту хитрость.

— Ну, и славная же оказалась эта твоя хитрость, дядюшка мой! — говорит Гесер-хан и едет домой. — Теперь в путь! — приготовляется он к походу.

Тогда является к нему духовенство, ламы и бакши, и начинают в учтивых выражениях его отговаривать, но Гесер ответил им:

— Придет, говорят, добрый лама — душу спасет; придет средний лама — писание прочитает, а придет худой лама — что прожорливая птица соя сожрет скот на дворе, сожрет все пожитки в доме. Вспоминается при этом и присказка про двух слепых, тщетно искавших дорогу, или про теленка, закружившегося вокруг дерева, к которому был привязан. Уходите-ка и позаботьтесь лучше о своих постах и обрядах!

Являются тогда к нему и почтительно отговаривают от похода нойоны-бояре и тиуны-цзаргучеи:

— Постарайтесь-ка лучше блюсти великое уложение — иехэ туру цзасаг цачжи, — да в судах ваших не лицеприятствуйте, ступайте! — говорит он.

Приходят и почтительно отговаривают его тридцать богатырей и передовой отряд в триста хошучинов, но Гесер ответил им:

— Никто твердо не может знать, что вслед за моим уходом не нагрянут отовсюду враги. Идите и держите наготове свои панцири, шлемы, прочие доспехи и оружие!

После всех вышесказанных приходит и в учтивых словах начинает отговаривать его Рогмо-гоа:

— В час моего рожденья с правой стороны покрова — намета на нашей юрте играл зверь, называемый сэру-единорог, а на левой стороне намета — играл зверь Ролок. Без солнца сиял дневной свет и в безоблачный день шел дождь. На княжом столбе, нойон-тулга, распевала у нас птица попугай; на княгинином столбе, хатун-тулга, куковала у нас птица кукушка, а на святом столбе, Богдасун-тулга, сидела у нас птица Урян-хадыйн-гоа!

— Белоснежная гора есть, говорят, наружное средоточие, а Белый Лев, Цаган-Арсланг — внутреннее сокровище, и Медносиняя Грива его краса Урджану, граду святому. Эти три сотворены от предвечных дней. Но хоть ныне-то почило б на нас с тобою, Гесер, благословение счастья!

— Черная гора есть, говорят, внешнее средоточие, а Черный Вол — внутреннее сокровище. Хвост и Рога его — краса Урджану, граду святому. Эти три сотворены от предвечных дней. Но хоть ныне-то почило б на нас с тобою, Гесер, благословение счастья!

— И вот отговариваю тебя я, твоя Рогмо-гоа, совершенное перерождение из всех девяти родов дакинисс!

Отвечает тогда Гесер-хан:

— Если б взаправду, супруга моя Рогмо-гоа, ты была порождением девяти родов дакинисс, то добудь ты воды из сухой земли, добудь плодов из бесплодной земли.

И достает она плодов из бесплодной земли, добывает воды из сухой земли. Тогда прожил дома еще три года государь десяти стран света, Гесер-хан.

3 Гесер пробирается к Мангусу

Ныне сбирается Гесер-хан в поход. Садится на своего гнедого коня, надевает все свои драгоценные доспехи. Властно говорит тогда Рогмо-хатун:

— Если ты, гнедой конь, не доведешь до благополучного конца Гесерова предприятия, то отстригу я у тебя гриву и хвост и пущу их пеплом. Если и Гесер не доведет до благополучного конца дела гнедого коня, то отрежу я у него большой палец, и пусть он обратится в пепел!

Потом уложила она Гесерову еду-расаяну в дорожную суму, а изюм и сахар для гнедого привязала коню на шею. Едет Гесер-хан, едет и все оглядывается назад, а гнедой конь говорит:

— Раз эта женщина договорилась до таких слов, что же ты еще оглядываешься назад?

Едет Гесер и, поднявшись на своем гнедом коне на вершину высокой горы, пускает он его попастись и порезвиться на воле, а сам обращается с молитвенным призывом к трем своим победоносным сестрам:

— Вы, три победоносные сестрицы мои, Боа Данцон Гарпо, Арья Авалори Удкари и Чжамцо Дари Удам. Молитвенно спрашиваю я, по прозванью соплячок ваш: в какую сторону мне идти?

Три сестрицы его, гении-хранители, сходят на землю в образе птицы-кукушки:

— Сюда, родимый мой соплячок: путь тебе на восток! А дальше в этом направлении, милый мой Гесер-соплячок, будет оборотень двенадцатиглавого Мангуса в виде дикого буйвола: правым рогом упирается в небо, левым — касается Златонедрой Земли; целую степь травы слизывает он за одну еду, сглатывает он за одно питье целый горный поток от истоков до устья. Вот какой это трудный враг. Берегись с ним в боях, родимый мой.

— Справедлив наказ сестрицы моей! — говорит Гесер и пускается в путь.

Уходящий из-под выстрела дикий буйвол делает за один прыжок десять верст — гадзаров, а вещий конь гнедой — семь. Отставши на триста гадзаров, Гесер все время пытался наверстать отставание всеми своими тридцатью белыми стрелами с изумрудными зарубинами. Стрелы же его — ходят и собирают три победоносные его сестрицы. А Гесер, упустивший буйвола, на обратном пути по следам своим ищет и не находит своих стрел...

О, их походя собирают три его победоносные сестрицы!

Тогда обращается к ним Гесер со слезами:

— Что вы наделали, сестрицы мои! Дикий буйвол, дикий буйвол скачет за один прыжок десять гадзаров, а вещий гнедой мой конь — семь. Отстав от него на триста гадзаров, я пытался наверстать стрельбою и расстрелял все тридцать своих белых стрел с изумрудами, и их не нахожу я, тридцать своих белых стрел с изумрудными зарубинами. Что же вы наделали, сестрицы мои?

Все три победоносные сестры его, гении-хранители, обернувшись одною птицей кукушкой, подлетают и говорят:

— Зачем ты плачешь, милый мой соплячок? Не женщина ль ты, а не мужчина, что постоянно клянешь судьбу, вместо того чтобы действовать? Вот я кладу, принеся тебе, твои тридцать белых стрел с изумрудными зарубинами; вот я кладу, принеся тебе, кушанье, разбавленное — приправленное ламскими благословениями, кушанье для твоего собственного пропитания, и мешок овса — для прокорма твоего вещего гнедого коня. Возьми это и поезжай, мой милый Гесер!

Не успел он сойти с места, как все нашел.

— Правду сказала сестрица моя! — говорит. Вложил в колчан тридцать своих белых стрел с изумрудными зарубинами, отведал благословенного кушанья, покормил своего вещего гнедого коня и, пустившись в путь по следам дикого буйвола, опозднился и заночевал в степи. Гнедого своего вещего коня привязал он простыть, а сам на сон грядущий повернулся лицом на север-восток, покрыл голову длинной своею полой и задремал. В полночь подкрадывается дикий буйвол: лизнул-глотнул он раз — у вещего гнедого коня гривы и хвоста как не бывало; лизнул-глотнул другой — у тридцати белых стрел с изумрудами оперенья как не бывало. Говорит тогда вещий гнедой конь:

— Стану подымать я своего Гесера, государя десяти стран, против вот этого, против дикого быка-буйвола!

— Ладно! — говорит буйвол. — Раз так, то вот же тебе, чтоб уж завтра ты меня больше не смел догонять! И с этими словами он выронил Гесеру на лицо свой помет, величиною с гору, и ушел.

Встрепенувшись чуть свет на заре Гесер-хан, государь десяти стран света, сбросил с себя помет, величиною с гору, и завалил этот помет все поле. Встал он, вскочил на ноги, смотрит: его вещий гнедой конь обратился в паршивого гнедого жеребенка-третьяка без гривы и хвоста, а тридцать его белых с изумрудами стрел обратились в тридцать голых стрел без перьев.

— Где же были вы все мои бодрствующие на небе, пока вот что натворил бодрствующий над человеком? Что вы все наделали, вы все, и всякие мои гении-хранители, и вы, три мои победоносные сестрицы! Вот пришел буйвол-зверь, слизнул хвост и гриву у вещего моего гнедого коня и обратил его в паршивого жеребенка-третьяка. Слизнул оперение у тридцати моих белых стрел с изумрудами и превратил их, и оставил мне тридцать белых моих стрел в виде детских стрел без перьев! Так говорил он, и вот птицей-кукушкой прилетели три его победоносные сестрицы, гении-хранители:

— Родной мой, коли хочешь плакать — ворочайся домой! Разве мужество не в соревновании, разве женственность не в слабости? Если берег не обваливается — значит, он скалист. Если муж не сбивается с пути — значит, сердце в нем сокровище бронзокаменное. Вот я несу тебе мешок овса, которым надобно кормить вещего гнедого коня, чтоб отросли у него грива и хвост; вот я приношу тебе ламой благословенной еды, вот я несу тебе и оперенные тридцать твоих белых стрел с изумрудами. Посмотри-ка, хуже ль они прежних или еще лучше стали?

Посмотрел он: стрелы стали как будто еще лучше прежних. Воткнул он в колчан свои тридцать белых стрел, отведал благословенной своей еды, с утра и до вечера трижды в день покормил своего вещего гнедого, стростил ему гриву и хвост. И пускается Гесер-хан в путь, по следу буйвола, обратясь к вещему своему гнедому с такими словами:

— Ах, вещий мой конь гнедой! Или должен ты обскакать зверя-буйвола, или, если не обскачешь, я обрежу твои четыре копыта, взвалю себе на спину седло и узду и ворочусь домой!

Отвечает ему вещий конь гнедой:

— Ах, государь десяти стран! Справедлив наказ моего Гесер-хана. Коль обгонять зверя-буйвола, так я обгоню его, но и ты пускай стрелу так, чтобы, угодив в белое пятно на лбу буйвола, она вышла из правого бока! Если же ты промахнешься, то я, лягнув задними ногами, сброшу тебя и умчусь к небесным твоим сестрам!

— Ладно, пусть будет так! — говорит Гесер-хан, трижды хлещет коня своей волшебной плетью по правой ляжке и мчится. Рассердившись на Гесера, гнедой конь взметнул Гесера по поднебесью. Еле переводя дух, говорит Гесер:

— Ах ты, вещий гнедой мой конь! Уж не сокол ли ты или ястреб, который преследует гуляющего в небе сизо-пегого журавля? Лучше бы, однако, попросту, бежал ты, мой милый, по Златонедрой Земле. Спускается он тогда на златонедрую поверхность и на скаку так расколачивает целину вглубь к ядру ее, что над Гесеровой головой летят от нее комья.

— Ах ты, вещий мой конь гнедой! Уж не крот ли ты иль хорек, который целину буровит? Ах, если б ты, однако, попросту бежал вскачь по Златонедрой Земле да вышел навстречу тому, кто нам надобен!

Мчится конь по-над златонедрой поверхностью и выходит навстречу зверю-буйволу. При помощи своего вещего гнедого Гесер-хан стреляет почти в упор, и стрела его так угодила в белое пятно на лбу буйвола, что вышла наружу через правый бок. Пронзив буйвола стрелой, соскакивает он со своего вещего гнедого, бросает его, подбегает к буйволу и, отрезав от хвоста его три звена, засовывает в рот.

Три его победоносные сестрицы сходят с неба, благоволивши явиться в материальном своем теле:

— Милый ты, наш соплячок! Что и говорить: нападать ты — богатырь, стрелять — мастер; но бросать вдали своего вещего гнедого и пешим отходить — дурак, а прежде всех кромсать и себе в рот совать — обжора! Хорошо было бы тебе принести мясо этого буйвола в чистую жертву всем небесным своим покровителям, и трем своим победоносным сестрам, и всем вообще многочисленным своим гениям-хранителям; и всех их пригласить отведать!

— Справедливо замечание моих сестриц, — отвечает Гесер. — Не знаю, чего я больше хотел: есть или мстить? — И он принес буйволовое мясо в чистую жертву всем небесным своим покровителям, попотчевал их, каждого по чину его.

Когда же, затем, Гесер собрался ехать дальше, говорят ему три его победоносные сестры:

— Милый наш соплячок! Дальше отсюда, в шимнусовой земле, будет всякая худая и грязная нечисть: мы уж не пойдем, поезжай ты один! Будешь ехать до тех пор, пока не встретится по пути Чертова речка, Албинту-гол, оборотень шимнуса: кажется, будто по ней, вотще шумя и воя, все время плывут лошади, люди и скалы; там произнеси ты: «Гуру-сояга!», трижды ударь вещим своим кнутом и переезжай. Далее, затем, будут две скалы, оборотни шимнуса, которые имеют свойство захлопываться. Ты сам, родимый, придумай хитрость, как пройти мимо них, и вообще в дальнейшем ты сам взвешивай свои поступки.

Сказав это, они отстали, а государь десяти стран света, Гесер-хан, поехал дальше и действительно подъезжает к Чертовой речке, Албинту-гол:

— Верно сказали сестрицы! — и, произнеся «Гуру-сояга!», он трижды хлестнул своим волшебным кнутом и перешел.

Подъезжает он далее к двум скалам, оборотням Мангуса:

— Это и будут, — думает он, — те две скалы, о которых говорили сестрицы!» И превратил он своего вещего гнедого коня в шелудивого третьяка, а себя — в поджарого простолюдина и, подойдя к скалам, стал с нарочитым притворством говорить такие слова:

— Эх, как прекрасно должны смыкаться эти две скалы! Так-то оно так, но неужели они возьмут да тотчас же и сомкнутся при виде меня, жалкого простолюдина и шелудивого третьяка, пришедших из тибетской земли? В том ли их природный талант и наука? Вот у нас в Тибете скалы умеют смыкаться и убивать человека с расстояния друг от друга в день пути, или по крайней мере в полдня пути между ними. Уй, однако, лучше пойду я назад, умереть со страху!

Тогда две скалы рассуждают:

— Правильно говорит этот человек! А так как к тому же бедняга боится, давай-ка прикончим его, сомкнувшись с расстояния в день пути друг от друга! И две скалы расступились далеко-далеко, а Гесер-хан, отдалив таким образом скалы, пришпорил своего вещего гнедого и проскочил мимо; две же скалы, собираясь раздавить Гесера, пали сами, до основания разрушив друг друга в своих собственных объятиях.

Продвигаясь далее, Гесер встречал всевозможного вида людей Мангуса и благополучно миновал их, оборачиваясь и сам в подходящий вид. Так, пройдя ущелье между двух скал, видит он Мангусова пастуха верблюдов, который ходил со стрелой, сделанной из остро отесанного камня величиною с верблюда. Глядя на него, и Гесер сделал себе стрелу, остро отесав камень величиною с корову.

— Эй, приятель! Ты чей будешь? — окликнул он.

— Я — коровий пастух! — отвечает верблюжатник.

— Ладно, — говорит Гесер. — Давай-ка с тобой в шутку побьемся!

— Идет, — отвечает пастух.

— Как же будем бить: выше цели или ниже? — спрашивает Гесер.

— Я, — говорит пастух, — я буду бить выше, а ты — бей ниже! И верблюжий пастух метнул в Гесера своей скалой величиной с верблюда.

Гесер же вдруг обернулся маленьким Цзуру, и удар пронесло над его головой.

— Ну, приятель, теперь не мой ли черед? — и Гесер, притворясь, будто бьет ниже цели, угодил пастуху прямо в предсердие. Верблюжатник замертво повалился на землю, а Гесер, навалившись на него, расспрашивает:

— Где находится Мангусова ставка, легок ли туда путь, по каким местам Мангус обычно охотится?

— Мангусова ставка — здесь близехонько! — отвечает пастух. На ближайшем отсюда Бело-небесном перевале, Тенггрийн Цаган дава, расставляется караул из детей верховных тэнгриев; за ним, на Желтом Мирском перевале Йиртинцуйн Шара дава, расставляется караул из мирских детей; а за этим, на Черном перевале нашего Мангуса, стоят на карауле Мангусовы дети. Все, что тебе надобно, должны ведать тэнгриевы небесные дети!

Убив верблюжьего пастуха, Гесер-хан перебил затем точно таким же образом и пастухов трех прочих стад Мангуса и двинулся далее.

Когда он приближался к Бело-небесному перевалу, завидели его дети небесные и со слезами окликают Гесера и говорят:

— Горе! Еще никогда этой земли не попирали стопы красноногого человека, но уж если пришел сюда человек, то непременно перебьет нас Мангус. Впрочем, как знать: не оказался бы он каким-нибудь святым, Богдо? — со слезами рассуждают дети.

— Эй, милые ребятки! — крикнул Гесер. — Не бойтесь, подойдите сюда: я — Гесер-хан, повелитель десяти стран света! А вы, раз вы — небесные дети, то что же такое с вами сталось?

— Своевольничали мы у своих родителей, спустились мы поиграть на Златонедрую Землю, а двенадцатиглавый Мангус исподтишка схватил нас и привел сюда. И с того часа, как он стал думать о возможности появления здесь Гесера, он и ставит нас здесь на караул!

— Хорошо! — говорит Гесер. — Коли так, я убью двенадцатиглавого Мангуса ради вас, но вы, дети, что же сделаете ради меня?

Поклонились ему дети до земли и говорят:

— О, святейший Богдо! Пожалеем ли мы чего бы то ни было своего ради тебя? Но вот что, наш Гесер-хан, государь десяти стран света: подальше отсюда будет Желто-Мирской перевал, и его ты пройдешь, обратясь к тамошним детям с такими же словами, как и к нам; а еще дальше, на перевале двенадцатиглавого Мангуса, будет расставлена стража из Мангусовых детей. На том перевале — непроходимые леса и скалы, и стоит там как будто бы непроглядно-темная туманная мгла, безразлично, как днем, так и ночью: не погодится ли там тебе вот это! И дети вынимают из-за пазухи и дают ему огненно-драгоценный хрусталь.

— Итак, Богдо, коли уж надобно тебе переходить через этот перевал, то поднимайся с этим хрусталем в руках — и будет свет!

— Ну, бедные детки, я доволен вашим поведением! — говорит Гесер.

— Ах, Богдо, — продолжают они, — за этим перевалом, в средней пади — долине между трех следующих далее высоких гор, будет человек величиною с локоть. Он так ворожит, что при помощи своей гадальной красной нити угадает даже, готово или не готово жареное: заставь его поворожить. Скажет хорошо — иди дальше, а скажет худо — отложи.

— Правильно! — молвил Гесер-хан и тронулся в путь.

На Желто-Мирском перевале он говорил те же слова, что и у небесных детей и благополучно миновал его. Затем, приближаясь к Мангусову Черному перевалу, он видит: вблизи стоит высокая трудно проходимая гора, на которой нет ни травинки, и лишь чернеет на ней такой густой туман, что невозможно понять — день или ночь. Остановившись на расстоянии одной кочевки от нее, он поставил жертвенный балинг и обратился с молитвой ко всем своим гениям-хранителям:

— Многочисленные мои, на небе пребывающие, гении-хранители и вы, три победоносные мои сестрицы! Наведите вы такую дождевую грозу с градом в кулак, чтоб казалось, будто рокочут тэнгрии или, резвясь, ревут драконы. Я хочу врасплох захватить ненавистного врага, перейдя его трудный перевал! И вот будто тэнгрии зарокотали, будто резвясь, заревели драконы, поднялась гроза и пошел ливень с градом, величиною в кулак. И тронулся Гесер на перевал, сжимая в правой руке драгоценный хрусталь и пришпорив вскачь своего вещего гнедого коня. Мангусовы дети, испугавшись града, полегли с покрытыми головами. Тогда Гесер спрятанным за пазухой камнем величиною с кулак, проломил насквозь головы Мангусовым детям и умертвил их. Побив их, стал он подниматься вверх по течению средней из трех рек.

И действительно, там оказался человек с локоток. Обращает тогда Гесер своего вещего гнедого коня в шелудивого третьяка, а себя в самого темного человека и, спешившись, подходит к нему, подходит к нему пешком и говорит:

— Посмотрим еще, не враки ль про тебя говорят, будто ты при помощи своей красной гадательной нити можешь угадывать даже, готово или нет жареное? И, присев около человека, Гесер продолжает:

— Погадай-ка мне, человек с локоток: идти ль мне на грабеж кладеных верблюдов вверх по Белой реке; погадай, не идти ль мне на грабеж табуна желто-соловых жеребцов по Желтой реке; погадай, не идти ль на грабеж табуна черно-лысых жеребцов вверх по Черной реке? Погадай же мне!

Человек с локоток вынул одну прядь из своей красной нити, посмотрел и говорит:

— Вверх по Белой реке не ходи: то божественный путь; не ходи и вверх по Желтой реке: то путь мирской, а иди вверх по Черной реке: ведь стремишься ты к Мангусу. Хоть и предстоит принять немного муки, ну так что же? Задуманное тобою дело исполнится.

Только что стал было Гесер уезжать, как человек окликнул его:

— Эй, постой! Не посмотрел я еще одной своей нити. — Поглядел он тогда на Гесера, поглядел и говорит:

— Отчего это верхняя часть твоего тела исполнена признаков будд десяти стран света? Отчего это средняя часть твоего тела исполнена признаков четырех великих тэнгриев? Отчего это нижняя часть твоего тела исполнена признаков великих драконовых ханов? Если же сопоставить все это, то разве ты кто иной, как не Гесер-хан, государь десяти стран света, повелитель Джамбутиба? Что же скажешь ты теперь обо мне: скажешь, может быть, что плетут всякое про этого человека с локоток, будто бы он при помощи своей красной гадальной нити угадает даже, готово или нет жаркое?

— О, мудрый знахарь-оточи! — говорит Гесер. — Неужели прогневался ты на те мои слова?

— Зачем бы стал я гневаться? — отвечает тот. — Но вот когда станешь ты подниматься по средней дороге вот этой высокой горы, будет там во все стороны колыхающееся дерево, Мангусов оборотень: у этого дерева свойство изрубливать в куски человека своими мечами, как только он проходит близко мимо него. Постарайся его одолеть!

— Постараюсь! — молвил Гесер и поехал.

Завидев вдали это дерево, Гесер отослал на небо своего вещего гнедого коня, обернулся нищим странником, вещую саблю свою, темно-коралловую, в три алдана длиной, превратил он в трехалданный черный посох из дерева, все свои доспехи — в две сумы переметные с небольшим количеством муки, а свой нож для очинки стрел, с хрустальной рукояткой, сунул он в своей правый рукав. Под видом нищего подошел он к дереву, сел в его тени и давай рыть ходы в земле у основания дерева своим ножом с хрустальной ручкой. Но не успел он расположиться, как сверху дерева кто-то стал будто бы замахиваться мечом. Взглянув вверх и испустив громкий крик ужаса, Гесер говорит:

— Когда я, убогий человек, подходил к нему и располагался, — было дерево как дерево. Что за чудо вдруг случилось с этим деревом, откуда взялся кто-то, замахивающийся острым мечом? Я, убогий человек, исходил весь свет: слышно, что есть дерево-хубилган вышнего Хормусты-тэнгрия; завидя исполненных ненависти врагов, оно поражает их внезапной смертью; но то дерево, завидя бедных и слабых, говорят, щадит и милует их. Не оно ли здесь, это древо-хубилган? А может быть — это древо-хубилган государя десяти стран света, Гесер-хана-Тибетского? Говорят, что оно имеет свойство, завидя, с мрачным умыслом убивать исполненных отчужденности врагов, и, напротив, завидя всех и всяких неимущих и слабых — указывать им дорогу. Не ты ли это древо-хубилган Гесер-хана, государя всех и вся? Как мне то знать? Но есть, говорят, так же дерево-хубилган двенадцатиглавого ракшасского — чертова хана. Если это и верно, то о нем все же я еще не получал вестей; а я ль не худой, убогий странник, который все что ни есть обошел? А под этим вот деревом растут полевые лилии: я собираюсь накопать их корней и закусить.

— Вот это действительно сладкоречивый странник, трогающий сердце! — говорит дерево.

— Эй, бедняжка! Сиди себе в тени дерева, копай лилии и кушай.

Тогда, делая вид, будто копает лилии, Гесер подрыл ходы под самым основанием дерева и перерезал все его корни своим ножом с хрустальной ручкой, повалил дерево, посек его своею вещею темнокоралловою острою саблею в три алдана, и спалил его.

4 Встреча Гесера с Аралго-гоа в ставке Мангуса

По той причине, что был убит главный его хубилган-оборотень, Мангус, находившийся в то время на охоте, вдруг почувствовал головную боль, и войдя в море, прилег освежиться. Когда же он лежа уснул, обернулся серым ястребом Гесер-хан, государь десяти стран света, подлетел к Мангусу, с налету вырвал ему левый глаз и улетел. Пропустив момент схватить ястреба, Мангус вскочил и погнался за ним. А Гесер, взлетев на вершину дальней высокой горы, обернулся человеком с локоток, ходит и потешается. Но как только Мангус стал приближаться, он опять обернулся серым ястребом, прилетел к великому морю и, обернувшись там человеком с локоток, ходит и потешается. Опять подбегает Мангус к морю и так же оборачивается Гесер в серого ястреба и улетает. Изнемог Мангус и вернулся домой. И говорит Мангус, обращаясь к Тумен-чжиргаланг:

— Эх, беда, пропал я! Отроду не испытывал подобной муки! Сегодня на охоте сильно вдруг заболела у меня голова, и я, войдя искупаться в океан-море, прилег и уснул. Вдруг прилетает серый ястреб, с налету вырывает у меня левый глаз и улетает. Но когда я вскочил и погнался за ним, он взлетел на вершину высокой горы, обернулся человеком с локоток, ходит себе и потешается. Я гонюсь за ним до самой маковки горы, а он улетает назад к океан-морю, опять оборачивается человеком с локоток, ходит себе и потешается. Я — к морю, он опять улетает. Выбился я совсем из сил. Заклокотало тогда темное сердце мое, заныли у меня нижние ребра, всклокочились волосы на голове моей, задрожали члены и суставы. Увы, что за грех-беда! Не пришел ли то государь десяти стран света, Гесер-хан? Не пришел ли, возродившись Хормуста-тэнгрий, не пришли ли драконовы ханы, не пришли ль асурии? Ни для кого, кроме названных четырех, я недоступен, я, земной вседержитель.

Отвечает ему Тумен-чжиргаланг:

— Увы, добрый мой муж! Тот, кого именуют Гесер-ханом, государем десяти стран света, кто может возрождаться в десяти странах света, разве станет он принимать образы всяких помраченных глупостью тварей? Божественный по рождению не должен превращаться в птицу! Вероятно — то асурии. Что ты на это скажешь?

— Это будет самое верное предположение! — говорит Мангус.

На другой день рано поутру отправляется Мангус на охоту. Государь же десяти стран света, Гесер-хан, садится на своего вещего коня и отправляется к Мангусовой ставке. Оказалось, что Мангус воздвиг свою ставку с несказанной высоты оградой, в которой при этом Гесер не может сыскать ворот, и обращается он к своему вещему гнедому:

— Ах, вещий мой конь гнедой! Подними ты меня по-над Мангусовой ставкой-оградой и пади-осядь ты внутри ставки, как падает-оседает золотой песок. А не сможешь так поднять и перенести меня — обрублю я все четыре твои копыта, взвалю на плечи седло и узду и вернусь домой. Если ты и поднимешь меня, но я упаду и останусь один, то пусть умру в ставке его, этого шимнуса-демона, и отдам свое тело на съедение псам!

— Ах, грозный мой Богдо! К чему эти твои слова, к чему эти рассуждения: будет так или этак? Разве тебе, своему господину, говорил я когда-нибудь «нет, нельзя» вместо всегдашнего «да, слушаю»? С расстояния в тридцать гадзаров-верст пустись ты вскачь с посвистом молодецким, а с расстояния, которое пролетит стрела-годоли, крикни — «ну, пошел, вперед!» — и скачи, подтянув мои удила справа. А про то свое, как поднять и перенести тебя, моего господина, — буду ведать я сам!

— Ладно, вот это дело! И государь десяти стран света Гесер-хан, отъехав на тридцать гадзаров, с молодецким посвистом бросается вскачь, держа в левой руке повода вместе с гривой коня, изо всей мочи сжимая коня обеими ногами. Правой рукой трижды хлестнул он коня по ляжкам и с гиканьем скачет-мчится. На расстоянии выпущенной стрелы-годоли потянул он за повод и не успел крикнуть «эй, пошел, вперед» — как доехал: вещий конь гнедой, летя по поднебесью, домчался и пал-осел внутри ставки, обернувшись золотым песком. Тогда отослал он вещего своего гнедого на небо, сам обернулся нищим странником, а все свое оружие превратил в две сумы переметные с небольшим количеством муки, вещую же свою трехалданную темно-коралловую саблю превратил в черный трехалданный посох. Прикинулся он слепым на один глаз, вскочил на кремлевый вал и говорит:

— Что за прекрасная ставка? Я, убогий калика перехожий, где только не побывал: видел я и ставку верховного Хормусты-тэнгрия; видел и ставку драконовых ханов; но не так прекрасны их ставки. Прекрасная, говорят, ставка у государя десяти стран, Гесер-хана Тибетского, но ее я еще не видал. Прекрасна, говорят, ставка и у двенадцатиглавого Мангуса, но и ее я еще не видал. Без дела скитаясь по свету, не попал ли я в ставку одного из этих двух ханов? Вот если б мне повидать и здешних хана с ханшей! Запел он тогда громким голосом и, опираясь на длинный свой посох, направляется в сторону жилья. Смотрит: стоит неописуемо большая белая юрта с красным верхом, а у самого входа, у обеих дверных половинок, справа и слева, сидят два паука величиною с теленка-бирючка.

Услыхала Тумен-чжиргаланг голос Гесеров, вскакивает, выбегает из юрты:

— Ах, кто это там?

Но оказывается, это Мангус поставил здесь своих оборотней в виде двух пауков величиною с бирючка, и, так как они были поставлены с тем, чтобы немедленно глотать Тумен-чжиргаланг, как только она выйдет за дверь, то вот пауки и бросаются на нее с разинутой пастью, чтобы проглотить. Но убогий странник чудодейственным ударом своей черной палицы, что была у него в руках, насмерть убил их и забросил, подменив-двух прежних пауков точно такими же своими собственными оборотнями, и на тех же самых местах.

С громкими рыданиями бросилась Тумен-чжиргаланг в объятия Гесера:

— Откуда пришел, мой Грозный Богдо?

Льет слезы Тумен-чжиргаланг, а Гесер говорит:

— Верно говорит пословица, что «у бабы поводья коротки...» (а ум тесен). Перестань плакать! Разве не заметит Мангус, что ты плакала? Придумай мне лучше хитрый замысел против этого злодея!

Тумен-чжиргаланг уняла слезы.

— А почему это у тебя, — продолжает он, — правая щека нарумянена и вообще правая сторона украшена славными украшениями, а левая щека — бледная и весь левый бок украшен плохонькими украшениями?

— Правый бок у меня изукрашен в знак того, — говорит Тумен-чжиргаланг, — что придет наконец мой Гесер-хан, ловкостью захватит коварного Мангуса, убьет его, отсекая одну за другой его головы. А левый бок изукрашен у меня худенькими украшениями в знак того, что должен быть ниспровержен двенадцатиглавый Мангус. Когда рассказал мне подробно Мангус про вчерашний случай с ним, как ястреб вырвал у него глаз, поняла я тогда, что ты мой явился, и вот почему я и приготовила такую дурную примету. Ах, Богдо мой! Только ведь несказанно силен двенадцатиглавый Мангус, уходи: не погибнуть бы тебе, мой родной!

— Эх, что за речи у тебя, моя Тумен-чжиргаланг! В тот час, как я допущу, чтоб тебя мою взял себе в жены двенадцатиглавый Мангус, то разве останусь я тем, кого всюду прославляют, величая государем Джамбудвипа, Гесер-ханом, неоспоримым владыкой десяти стран, Гесер-ханом, порешившим ниспровергнуть двенадцатиглавого Мангуса? Победит он — значит ты моя суждена ему; за мною будет победа — возвращусь я с тобой моей!

— Но откуда же мне знать про дела этого нечестивца? — говорит она. — Ведь пока не явился ты, я вовсе не выходила из его дому. Уезжает он на охоту верхом на своем медно-синем лошаке, а возвращается вечерней красной зарей, с навьюченным изюбрем. Этот лошак, почуяв присутствие поблизости врага, подходит обыкновенно к дому, храпя носом, грызя мундштук своих удил, подпрыгивая всеми четырьмя ногами и передними взрывая землю. Вперед обычно прибегают два его бурых коня, которые все время меняют места один другого, идя попеременно то спереди, то сзади. На своей же гадальной красной нити гадает он так, что не ошибется даже сказать, готово ли жареное. Ах, Богдо мой, куда же я дену тебя, моего милого?

— Что тут такого? — говорит Гесер. — Ты только дай мне тайком и хитростью как-нибудь спрятавшись залечь.

5 При помощи Аралго-гоа и трех победоносных сестриц Гесер истребляет Мангуса и поселяется с любимой в его ставке у золотого субургана

И вот какую хитрость придумали Гесер с Тумен-чжиргаланг. Гесер забрался в выкопанную в семь алданов глубиной яму, которую привалили белокаменной плитой, покрыли ее полотном с начертанной на нем молитвою-мани, присыпали затем землей, поверх земли — сухою травой, а поверх нее положили свежей зелени. Надо всем этим поставили котел, до краев наполненный водою, а возле этой воды разбросали вырванные перья всяких птиц, и привязали красно-белую веревку.

Туманной вечерней зарею подъезжает Мангус на своем медно-синем лошаке, с навьюченным изюбрем. Приближается к дому лошак его, храпя носом, грызя мундштук своих удил, подпрыгивая и роя землю копытами. Подбегают и два его бурых коня — передний и тыловой, — прыжками меняющие места один другого.

— Тут, должно быть, ее фокусы, моей фокусницы-жены, — говорит Мангус. — Тут, должно быть, ее лукавства, моей лукавой жены! Или враг пришел? Смрадно смердит у меня в носу навозным жуком? Сейчас же подай мне мою гадальную красную нить! — обращается он к Тумен-чжиргаланг.

— Стыд и срам! — воскликнула та. — Ты дошел до того, чтобы сказать: тут фокусы моей фокусницы-жены! Что это значит? Пусть же придет мой фокусник Гесер, пусть фокусно изрубит фокусничающего Мангуса!

— Ты дошел до того, чтобы сказать: тут лукавства моей лукавой жены! Что же это такое? Пусть же, наконец, придет мой завороженный Гесер, пусть перережет глотку лукавому Мангусу и снова и снова приносит жертвы своим бурханам!

— Отвергнув Гесера, предпочтя тебя, я поднялась и пришла сюда. Что же это я живу здесь в твоем доме, я, лукавая фокусница?

— Чего же сейчас-то на меня зря ругаться? — говорит Мангус. — Поди в юрту да подай мою красную гадальную нить. Только не смей подавать ее, сперва пропустив под бабьей промежностью или под собачьей мордой, иначе гаданье мое выйдет с ошибками, а подавай, пропустив ее через правый бок юрты!

Войдя в юрту, Тумен-чжиргаланг сделала с нитью то самое, что говорил он про гаданье с ошибками, и подала ему. И вот, оставаясь на своем лошаке, Мангус начинает ворожить:

— Эх, оказывается, пришел сюда государь десяти стран света, Гесер-хан. Не закопался ли негодный у меня под очагом, не привален ли — белокаменной плитой, не лежит ли присыпанный черной землей?

— Что такое ты говоришь? Кто станет закапывать Гесера, не я ли, выходит, и закопала?

— О, если б подал человеческий голос мой родитель — вышнее синее небо! О, если б подала человеческий голос дольняя Златонедрая Земля. О, если б, внимательно прислушиваясь, услыхать мне их разговоры!

Тогда подает с неба человеческий голос один из хубилганов Гесера:

— Ты пришла, отвергнув Гесера, а теперь уходи!

А из-под земли говорит сам Гесер:

— Ты, Мангус, зря, пожалуй, ворчишь! Услыхал эти слова Мангус, рассмеялся и говорит:

— Ну, и диво-дивное! Однако я не поворожил еще на одной нити! Поворожил и говорит:

— Оказывается, умер Гесер, обратился в черную землю. Привалило его белокаменной плитой, занесло белыми снегами, захоронило черной землей, закидало сухой травой, поверх которой поросла зеленая травка. Вот великое море в чугунных берегах, полощут в нем свои перья всевозможные птицы, и всех выше сидят сороки-вороны и над ним насмехаются. Оказывается, уж год прошел, как он умер! И Мангус слез с лошака. Велел он подать себе большую зубочистку, взял ее, и когда стал ковырять в зубах, выпало наземь два-три человека. Он велит подавать себе обедать, и Тумен-чжиргаланг, обведя его вокруг пальца, подает ему тех же покойников. Мангус принялся за еду, а Тумен-чжиргаланг села к нему на колени и говорит:

— Ах, славный мой муженек! Воротясь давеча с охоты, понапрасну ты бранился: ведь на тебя променяла я Гесера и к тебе пришла. Но в этой твоей ставке нет ворот. Ты уезжаешь, а я дома сижу: придет нечестивец Гесер, убьет меня, да и был таков — непременно это случится! Тогда как, узнав заблаговременно о его приближении, я могла бы дать знать тебе, моему милому...

— Ого! Разве не говорил я тебе, что не следует давать веры трем вещам: нельзя дубину считать деревом, нельзя считать воробья птицей, нельзя считать женщину другом. Отстань!

— Ты, — продолжает она, — ты сожрал свою хорошенькую наложницу, как только привел к себе меня. Может быть, теперь ты ищешь себе другую, и вот прилег и рассуждаешь, как бы и меня съесть? Коль убивать, так пусть убьет меня мерзкий Гесер, пусть поймет он молитвенное желание это! И она ложится:

— А ведь ты, Тумен-чжиргаланг, говоришь правду! Ха-ха-ха — заливается Мангус громким смехом. Ложись поближе! — И он заключил ее в объятия.

— На, возьми! — говорит он, — вручая ей два золотых перстня. Один из них для выхода: дотронься им до кончика носа и выходи — ворота моей ставки откроются и пропустят. Другое для обратного входа: надень его на мизинец и входи — ворота моей ставки откроются и пропустят. Сказывая, что отправляюсь на юг, я обычно иду на север. И тут он подробно рассказал ей, как он ходит во все четыре стороны.

— Ну, это-то все пусть будет так, милый мой муженек! Но вот что: всех оборотней моего Гесера я могу перечесть по пальцам и тем указать тебе, как одолеть Гесера, если он явится. Но твоих оборотней я еще не знаю; расскажи мне, я с удовольствием послушаю!

— Да разве я не убью этого сквернавца одним своим мизинцем, если только он вздумает явиться?..

— К югу от моей ставки есть трехцветное великое море. Не доходя до него — камыши в пять поясов. На берегу, недалеко за камышами, постоянно борются два быка: белый и черный. Утром обычно побеждает белый бык, гений-хранитель Гесера. В полдень побеждает черный бык, мой гений-хранитель. Убить его, пожалуй, все равно, что убить меня самого: иначе возможно ль меня убить?

— За тем морем находится главная ставка: в этой ставке живут три моих младших сестры, девицы. Живут они на вершинах девяти красных деревьев. Кто убьет этих моих сестер, тот осилит и меня: иначе как можно осилить меня?

— К востоку от главной ставки есть три моря. Там резвятся три марала. В полдневный зной выходят они из моря и, нежась, лежат на берегу. Если одною стрелой попасть и убить этих трех маралов, вынуть внутренности у среднего, достать оттуда золотой ларец, отомкнув его, взять из него большую медную иглу и переломить ее, — это, пожалуй, значит убить меня самого: иначе как же это возможно со мной?

— К западу находится ставка, в которой пребывает мой оборотень, старшая моя сестра. Есть у нее огромный жук, которого мне она отроду еще не показывала. Если убить этих двух моих, душу мою, это значит, пожалуй, убить и меня самого: иначе как же, кто может убить?

Я все сказал о своих хубилганах. И он лег.

Тогда Тумен-чжиргаланг говорит:

— Ах, какой же ты глупый. Что я тебе давеча говорила? Не просила ли я тебя сказать, который же из твоих оборотней самый главный? Есть и еще? Говори!

— После того, как я засну, — говорит Мангус, — из правой ноздри у меня выходит большая золотая рыба и играет у меня на правом плече; а из левой ноздри выходит маленькая золотая рыбка и резвится у меня на левом плече. Пусть убьют и этих двух: ну так что же? Я умру, сражаясь как лучший из лучших. Допустим, однако, что меня смогут убить, но как можно убить следующих трех моих родных: моего старшего брата, Тарничи-ламу, мою мать — Якшаску — и единственного сына и наследника моего? Превращаясь в меня, они будут биться, а я безвозвратно погибну лишь в том случае, если убьют этих троих моих!

Тогда отвечает Тумен-чжиргаланг.

— Поистине славный мой муженек! Теперь желание мое удовлетворено вполне. Видно, по молитвам моим сбылась встреча с тобой!

— Ха-ха! Верно, верно! — лежит и радуется Мангус.

Чуть свет поднялся Мангус и, сказавшись едущим на юг, отправился на север.

Подняла тогда Гесера Тумен-чжиргаланг, вручила ему два своих золотых перстня и подробно рассказала обо всех Мангусовых делах.

— Ну, теперь не беда! — говорит он и, низведя с неба своего вещего гнедого коня, садится верхом. При выезде приложил он к кончику своего носа один перстень — ворота открылись и пропустили. Спеша к трехцветному морю, пробирается он через пять поясов камышей. Сейчас же за ними видит он, сражаются два быка: белый и черный. Встрепенулся белый бык, подогнул две ноги, вращает налитыми кровью глазами и выпускает изо рта белую пену. А справа от него, тяжело дыша, стоит черный бык. Гесер нацеливается в черного быка, простреливает ему предсердие и затем изрубает его в куски своею вещею коралловой саблей в три алдана. Спалил он потом пять поясов камышей и бежит назад без оглядки.

Вблизи ворот он надел на мизинец свой золотой перстень, подойдя, показал его — и ворота открылись и уж было пропустили его. Оглянулся тогда Гесер назад, а трехцветное море его настигает. Но, при помощи своего вещего гнедого коня, Гесер успел влететь в ворота. Море чуть не сглотнуло гнедого поверх крупа, когда ворота захлопнулись и море отступило на свое место.

— Ну, вот, я убил этого поганого, — говорит Гесер своей Тумен-чжиргаланг. И весело, мирно провели они полдня, а вечером, в ожидании прибытия Мангуса, Гесер забрался в свою яму и лег. Вечером является Мангус:

— Ой, беда! Болит у меня голова! — говорит он. — Уж не пришел ли Гесер?

— Ах, милый мой муженек! — говорит Тумен-чжиргаланг. — Что такое с твоей головой? Может быть, ты просто ничего не добыл покушать?

— Чуть-чуть нашел и поел! — говорит он. — Но вот вдруг у меня зашумело в голове и стало дурно.

На другой день Мангус сказал, что едет на север, а сам отправился на юг. Вышел и Гесер, направляясь к северу. Подходя к его главной ставке, он видит: на верхушках девяти красных деревьев сидят три девицы, Мангусовы младшие сестры. Обернулся Гесер цветущим и прекрасно одетым красавцем и входит в ставку. Подходя к девяти красным деревьям, резвится он на все лады и поет:

— Чьи же это будут красные девицы, живущие на девяти красных деревьях? Говорят, есть три прекрасных дочери у верховного Хормусты-тэнгрия. Уж не они ли это? Говорят, есть три дочери и у преисподних драконовых ханов; есть, говорят, дочери и у Гесер-хана, есть дочери и у Мангуса. Должно быть это дочери кого-нибудь из этих четверых. Ах, если б эти прекрасные девушки посмотрели на мои игры, сойдя с деревьев и подойдя ближе ко мне!

— Ого! Однако не вороны ли это или сороки? Иначе зачем бы им жить на этих деревьях?

— И в самом деле! — говорят девушки. — Разве не справедливо говорит этот человек? Птицы мы, что ли? К чему нам зря торчать на верхушках этих деревьев? И с этими словами они сошли и приблизились к нему. Смотря на его игры, и девушки стали, дивуясь, резвиться.

— Кто ты таков, человек? — спрашивают его девушки.

— Я, — отвечает Гесер, — я пришел из Вечной Земли, на Западе. Есть у меня — дар черно-шапочного Кармы — сто восемь священных шейных шнурков — цзангя, из шелкового гаруса-сырца. Станете ли вы носить?

— Ах, как же не носить дара великого ламы? Где они? Дай!

— Но как вы станете носить: на шеях, а то, может быть, на ногах?

— Зачем же мы станем надевать их на ноги? Мы будем носить их на шее!

— Подойдите ближе: я надену их вам! — говорит Гесер и, вынув из-за пазухи три тетивы от своего лука, он удавил всех троих.

Срубил он тогда девять красных деревьев, спалил главную ставку и ушел.

Вечером приходит Мангус, жалуясь на головную боль.

— Ты, должно быть, нарочно хочешь заболеть? — говорит Тумен-чжиргаланг. Разве тебе есть нечего? Я хочу, чтобы ты посидел один день дома и поправился!

— Ах, милая! Зачем ты меня удерживаешь? Заболел: ну так что же? Все же буду ездить на охоту! — и с этими словами Мангус уснул.

На другой день Мангус заявил, что едет на восток, а поехал на запад. Выехал и Гесер и направился на восток. В полдень подкрадывается он к трем маралам, которые вблизи от него лежат и нежатся на берегу моря. Прострелил он всех трех маралов одной стрелой и выпотрошил среднего, из внутренностей которого выпал золотой ларец. Раскрыл он ларец, достал медную иглу, изломал ее и возвращается.

Поздно вечером приходит домой Мангус и жалуется на очень сильную головную боль.

— Я хочу, чтобы ты завтра пересидел день дома и поправился! — говорит Тумен-чжиргаланг.

— Что ты мне говоришь такое, моя милая? Завтра я поведу тебя и буду тебе все показывать! Наутро встал Мангус чуть свет, обвязал свою голову и велел Тумен-чжиргаланг следовать за собой. Он ввел ее в свою большую золотую юрту, где он устроил огромный склад человеческих трупов. Затем он водил ее по своим многочисленным прекрасным юртам, всячески изукрашенным: они оказались доверху наполненными запасами мяса, рыбы и дичи. Была у него и старенькая деревянная избушка. Привел он ее и туда: там было собрано великое множество золота и серебра.

— Если бы я захотел эти запасы проесть, то разве я не мог бы их прикончить в один день? Разве не видно, что я позаботился о том, чем кормиться в черные предсмертные дни? Болен? Ну так что же? На охоту я поеду! И с этими словами Мангус отправился на восток.

Выехал и Гесер, устремляясь к западной его ставке. С южной стороны от Гесера, набегает на него, роя землю, прыжками скачущий старый палевый марал. Гесер нацелился и угодил ему прямо в белое пятно на лбу с такою силой, что конец стрелы вышел у него через копчик, но марал бросился наутек, унося с собою стрелу. Когда, неотступно преследуя его, Гесер стал было его настигать, марал вскочил в свою главную ставку, и захлопнулись ворота на каменных столбах в девять рядов. Тогда двумя своими булатными топорами Гесер сокрушил обе половинки ворот и, едва переступив через порог, видит: сидит какая-то седовласая старуха, нижним клыком достает до неба, верхним клыком достает до земли, груди по полу разметаны, из копчика у нее торчит острие стрелы, которая угодила ей пониже маковки; сидит она на корточках и по-собачьи скулит:

— Ой, беда! Ой, пропала я.

Гесер, обернувшись человеком удивительной красоты, входит и говорит:

— Что с тобой такое, бабушка?

— По вольной воле я хожу по Златонедрой Земле, ловлю живность и кормлюсь. Но вот напала было я на какого-то человека, чтоб съесть его, как вдруг он вот этак меня прострелил, и вот я валяюсь в муках: отчаялась я вырвать стрелу за перо, отчаялась я вырвать стрелу за острие. До того прострелил, что изойду я черною кровью, от стрелы приходит моей жизни конец.

— Ах, прекраснейший человек, кто ты таков? Вынь из меня эту стрелу!

— Увы, матушка! Не должен я и сметь вытаскивать из тебя стрелы: ведь стрела-то, должно быть, или вышнего Хормусты-тэнгрия, или срединных асуриев! Я не должен и сметь ее вытаскивать!

— Голубчик! Мы с тобой станем дружками-супругами. Как ты полагаешь по поводу супружества со мной?

— Что это ты? Или не узнаешь своего младшего брата? — говорит он.

— Да кто же ты, мой родимый?

— Разве не Мангус я, твой младший брат?

— С каких же пор, родной мой, ты стал таким красавцем?

— Я стал таким красивым с той поры, как отнял жену у Гесер-хана.

— Так. Но за что же ты застрелил-то меня?

— Сестрица! Ты отроду мне не показывала большого жука, души моей: вот за что я осердился и стрелял.

— Родимый мой! Я рассуждала, как бы не было худо показывать его людям, из-за того, чтоб не убили тебя, моего родного. Потому-то я и взяла за правило ни под каким видом его никому не давать! И за эту услугу ты убиваешь, убиваешь меня! На, возьми! И с этими словами она вытряхнула — выкатила и передала ему жука.

— Поближе, сестрица: я буду вытаскивать твою стрелу! — говорит Гесер, и, притворясь, будто извлекает стрелу и вертя ее туда и сюда, он умертвил старуху. А Мангусову душу загнал он в корявенькую избушку и спалил огнем.

Вечером приходит Мангус:

— Ой, беда! Голова! — и как повалился снопом, так и заснул.

Вот из правой ноздри у него выходит большая золотая рыбка и играет на правом плече его, а из левой ноздри выходит маленькая золотая рыбка и играет на левом плече.

Тумен-чжиргаланг натолкла в два мешка угольной пыли и положила их на том месте, где обычно сидела. С тревогой подняла она Гесера. Встал Гесер и принялся точить свою огромную булатную секиру.

— Что это там шуршит? — взметнулся Мангус, схватил и проглотил находившийся пред ним мешок с углем.

— Пригрезилось тебе, что ли, что? — говорит Тумен-чжиргаланг. Ты, должно быть, и лег с тем, чтобы съесть меня.

— Что это там шуршит? — спрашивает Мангус.

— Сидела я, сучила нитки: и вот нитка при разматывании задевает за котел и шуршит! — отвечает Тумен-чжиргаланг.

— Может быть, а ну-ка я посмотрю! — и он заставил ее произвести шуршание пряжей.

— Как будто похоже! — говорит он и засыпает.

Гесер начинает прилаживать стрелу к тетиве. Мангус вскакивает, хватает другой мешок с углем и глотает его.

— Чем глотать меня впотьмах, лучше проглоти меня при свете лампады! — говорит она.

— Что это звякает? — спрашивает Мангус.

— Это я потянула ремешок на кнутовище: вот и звякнуло!

— Возможно, а ну-ка, потяни?

Она потянула.

— Как будто похоже! — говорит он, и засыпает.

С двумя своими секирами в руках Гесер подходит к нему и велит Тумен-чжиргаланг захватить в обе горсти угля.

— Лишь только я рубну, ты швырни обе эти горсти прямо ему в обе раны!

И Гесер, вместе с золотыми рыбками на плечах его, рассек и самые его плечи, а Тумен-чжиргаланг вслед за ударом секиры швырнула как следует уголь. Грохнулся Мангус оземь, опять вскочил и схватился с Гесером, но тот повалил его и давай сечь-рубить все его двенадцать голов. Срубил уже напрочь одиннадцать голов и стал было рубить двенадцатую, как заводит Мангус такие речи:

— Грозный Богдо, искоренитель десяти зол. Если б ты и казнил меня лютейшею казнью, все же между нами великой распри быть не должно: тебя, моего младшего брата, я никогда не хулил, брать твою собственную жену я никогда не приходил. Давай побратаемся: где бы ни был злой враг, будем воевать его вдвоем! Разве не тепла зима в моей земле? Будем проводить ее здесь. Разве не прохладно лето в твоей земле? Будем проводить его там!

Гесер в нерешительности остановился, думая уж согласиться, но в этот миг с неба раздался голос его сестры Чжамцо-Дари-Удам:

— Ах, соплячок мой, зачем ты веришь его словам? После того как тело его обратится в чугун, его ты уж никак не сможешь убить: живей же!

Гесер стал перерезать ему глотку, а нож бренчит, сунул под мышку, — не берет. Тогда он сунул в тонкую брюшину и, разорвав кишки, выпустил из него чугунную руду и напрочь снял ему голову.

После того Гесер садится на верхового черно-лысого Мангусова коня, превращается сам в Мангуса и приезжает к его старшему брату, Тарничи-ламе. Приблизившись к юрте пешком и войдя, он делает вид, будто подходит к ламе под благословение, а сам в это время разрывает ему внутренности. Позабыв произнести свое «ом», лама успел только произнести «пад», и оттого на дворе упал черно-лысый конь, но Гесер влил коню в рот крови ламы, и конь поправился.

Тогда едет Гесер к сыну и наследнику Мангуса и, остановившись за семипоясовой оградой ставки его, окликнул:

— Сыночек мой!

— Входи! — отвечает тот и выходит ему навстречу.

— Дай руку приласкаться твоему батюшке! — И держа его за руку через ограду, Гесер говорит:

— Открой же ворота! Тот велит открывать, а Гесер, делая вид, будто хочет погладить руку у сына, отсекает ее.

— Батюшка, что ты наделал! — с криком повалился тот. Гесер вбегает и оседлывает его.

— Увы, пропал я! Вот ты хочешь казнить меня лютейшею казнью, а у меня есть отцовский дар — десять тысяч белых коней, и среди них есть конь белый, как снег: лучше возьми его, а меня пусти!

— Пожалуй, знаю! — отвечает Гесер.

— Есть десятитысячный черный табун Гесера, а в нем конь черный, как тушь: возьми его, только отпусти меня!

— Есть десятитысячный синий табун, а в нем иссиня-синий конь: возьми ты его, только отпусти меня!

— Есть красный табун, а в нем красный конь, красный, как коралл-маржан: возьми и его, только отпусти меня! Зачем тебе губить меня?

— Отца твоего башку, скверный дурак и вредный хищник! — выругался Гесер. — Убью я тебя или нет: табун-то кому должен принадлежать?

— Но я назову тебя своим отцом, а ты назови меня сыном своим! — просит тот.

— Теперь ты дело говоришь, — отвечает Гесер. — Но расскажи мне, каким образом ты обычно навещаешь свою бабушку? И выпытав у мальчика все подробности, Гесер отсек ему голову. Обернувшись затем Мангусовым сыном, приходит он в юрту к мангусихе и говорит:

— Сказывают, пришел Гесер: сыщи и подай мне, бабушка, медную иглу и золотую тамгу-печать. Бабушка достала и подала ему.

«Как бы бабушка не скушала!» — думает он, и, держа у себя за спиной железную палицу и приговаривая — «Гуру-Ракша! Гуру-Ракша!» — пятится к выходу. И так, забрав медную иглу и золотую тамгу, внучек убегает. Смекнула старуха, и в погоню за ним. Тогда внучек изломал золотую печать и медную иглу: бабушка и скончалась.

И вот, после истребления двенадцатиглавого Мангуса и искоренения всего его семени, властно обращается Гесер к своей ханше Аралго-гоа:

— Искоренил я все семя двенадцатиглавого Мангуса: теперь вдвоем с тобой поживем припеваючи возле Золотого Субургана.

И Аралго-гоа в золотой чаше подносит Гесеру черного цвета напиток, называемый Бак. Отведал его Гесер и стал жить, позабыв все на свете.

Итак, четвертая песнь повествует о том, как Гесер, истребив все семя двенадцатиглавого Мангуса, стал жить припеваючи у золотого субургана со своей женой Аралго-гоа.