Гесериада

1 Забытое повеление Будды

В давние времена, еще перед тем, как будда Шигемуни[18] явил образ нирваны[19], тэнгрий[20] Хормуста[21] отправился к нему на поклонение, и, когда прибыл и поклонился, будда заповедал тэнгрию Хормусте:

— По прошествии пятисот лет в мире настанут смутные времена. Возвращайся к себе и, когда пройдет пятьсот лет, пошли одного из трех твоих сыновей: пусть он сядет в том мире на царство. Сильные будут пожирать слабых, дикие звери станут хватать и пожирать друг друга. Если отправится один из трех твоих сыновей, он сделается царем, владыкой сего мира.

— Смотри только, предавшись своим радостям, не проживи дольше пятисот лет, но пошли сына своевременно, как мною указано.

— Истинно так, — сказал будде тэнгрий Хормуста и возвратился к себе.

Но возвратясь, он позабыл повеление будды и прожил целых семьсот лет.

Вдруг сам собою разрушился — по западному углу, на целых десять тысяч бэрэ[22], — кремль его великого града Сударасун[23]. Тогда все тридцать три тэнгрия, во главе с самим тэнгрием Хормустой, взялись за оружие и направились к разрушенному месту кремля, недоумевая:

— Кто бы мог разрушить этот наш кремль, раз нет у нас злых врагов? Разве что полчища Асуриев[24] могли разрушить его?

Но лишь только они приблизились, стало очевидно, что кремль разрушился сам собой, и вот все тридцать три тэнгрия, во главе с Хормустой-тэнгрием, рассуждали между собой, от какой же именно причины мог разрушиться кремль, и тогда за беседой Хормуста-тэнгрий стал вспоминать:

— Еще перед тем, как будда Шигемуни явил образ нирваны, я был у него на поклонении, и заповедал мне будда после поклонения ему, чтоб по истечении пятисот лет я послал на землю одного из трех своих сыновей. В мире, говорил он, настанут смутные времена: сильные будут хватать и пожирать слабых; дикие звери станут пожирать друг друга. Но я забыл про этот завет будды, и вот живу не пятьсот, а уже семьсот лет.

2 Совет на небе

И составили между собою великий совет: тридцать три тэнгрия во главе с тэнгрием Хормустой. И отправил Хормуста-тэнгрий посла к трем своим сыновьям.

Посол обратился к старшему из братьев, по имени Амин-Сахикчи[25], и сказал:

— Любезный мой. Твой батюшка, Хормуста-тэнгрий, послал меня передать тебе его повеленье идти в мир и сесть на царский престол.

Амин-Сахикчи отвечал:

— Я — сын Хормусты-тэнгрия. Однако, хотя бы я и отправился, что из этого выйдет? Ведь я не смогу сесть на царский престол. Если же пойдет на землю сын самого Хормусты-тэнгрия и не сможет сесть на царство, то он только уронит тем славу и власть царственного родителя. Я бы очень хотел и не то что отказываюсь идти, но я докладываю так единственно по неспособности своей занять царский престол.

Приняв этот ответ, посол отправился к среднему брату Уйле-Бутугекчи[26].

— Любезный мой, — сказал он. — Я имею передать тебе повеление твоего батюшки идти в мир и сесть на царство.

Уйле-Бутугекчи отвечал:

— Разве я не сын Хормусты-тэнгрия и разве живущие в мире существа не люди Златонедрой Земли? Я хоть бы и отправился в мир, все равно не смог бы сесть на царство. Наконец, причем тут я? Ведь есть, кроме меня, старший брат: разве не уместно было бы ему, Амин-Сахикчи, и сесть на царство; или, может быть младшему брату, Тэгус-Цокто?[27]

Когда посол отправился, затем, к Тэгус-Цокто, и передал ему то же самое повеление, Тэгус-Цокто отвечал:

— Если судить по старшинству, то надо было бы идти старшему брату, Амин-Сахикчи, или среднему — Уйле-Бутугекчи. Причем же я? Пойти-то я и пошел бы, но вдруг я окажусь неспособным: а разве мне дела нет до славы и власти царственных моих родителей?

Так ответили послу три сына Хормусты, и, приняв их ответы, посол предстал пред тэнгрием-Хормустой и тридцатью тремя тэнгриями:

— Вот полностью ответы трех твоих сыновей — доложил он.

Тогда Хормуста-тэнгрий приказал позвать к себе трех своих сыновей и, лишь только те явились, встретил их такими словами:

— Я посылал вас в мир не по пустому предлогу, уверяя, что в мире наступили смутные времена. Но я посылал вас в силу заповеданного мне повеления будды. Не мои ли вы сыновья? — думал я. — Однако выходит, что отцом-то оказываетесь вы, а я — ваш сын. Что ж? Садитесь втроем на мой царский престол и исполняйте все мои обязанности, каковы бы они ни были.

После того, как Хормуста-тэнгрий произнес эти слова, три его сына сняли шапки и, став на колени, поклонились.

— О, царь наш, батюшка! — сказали они. — Зачем изволишь говорить такие слова?

И Амин-Сахикчи продожал:

— Мыслимо ли не пойти по приказу своего царственного родителя? Однако можно и пойти, но не суметь сесть на царский престол. А разве к славе вашей будет, если земные люди станут глумиться, говоря: «Как же это так? Явился сын самого Хормусты-тэнгрия, Амин-Сахикчи, и не сумел сесть на царский престол». Ужели мне отправляться с мыслью, что я лишь по имени сын тэнгрия? И можно ли сказать, что я взвожу напраслину на своего младшего брата, доказывая, что этот Уйле-Бутугекчи, все, кажется, может: взять, например, стрельбу из лука на играх по окончании великого пира у семнадцати тэнгриев сонма Эсроа, и что же? Этого Уйле-Бутугекчи не превзойдет никто, он сам превзойдет всех; или, например, когда точно так же затеваются игры, с состязаниями в стрельбе из лука или в борьбе у преисподних драконовых царей, опять никто не осилит его. Во всевозможных искусствах и познаниях этот Уйле-Бутугекчи — совершенный мастер. Ужели же отправляться нам с мыслью, что мы лишь по имени сыновья тэнгрия? Ему же хоть и отправиться — будет по силам.

И сказали тридцать три тэнгрия:

— Действительно, во всем справедливы эти речи Амин-Сахикчи. В чем бы мы ни были доблестны и что бы ни затевали — стрельбу ли, борьбу ли — во всем он превосходит и побеждает всех нас. Поистине справедливо сказал Амин-Сахикчи.

Так отозвались тридцать три тэнгрия, и Тэгус-Цокто прибавил:

— Говорить ли о том, что и я могу лишь подтвердить решительно все ими сказанное? Все это — чистейшая правда.

3 Решено послать на Землю среднего сына Хормусты

И опять сказал Хормуста-тэнгрий:

— Ну, Уйле-Бутугекчи! Вот что все они говорят. Что же теперь скажешь ты сам?

— Что я скажу? — отвечал он. — Прикажет царь-батюшка идти — и пойду.

— Родитель мой, Хормуста-тэнгрий! Дай мне свой черно-синий панцирь, сверкающий блеском росы; дай мне свои наплечники цвета молний, дай мне главный свой белый шлем, на челе которого изображены рядом солнце и луна; дай мне тридцать своих белых стрел с изумрудными зарубинами и свой черно-свирепый лук; дай мне вещую саблю свою с тремя злато-черными перепонками; дай мне всюду прославленный золотой свой аркан. Дай мне большую секиру свою, булатную, весом в девяносто и три гина[28], а также и малую булатную секиру свою, весом в шестьдесят и три гина. Дай мне и девятирядный железный аркан свой. Будь же милостив все это полностью мне ниспослать, лишь только совершится мое возрождение в мире.

— Хорошо, дам! — отвечал Хормуста, и Уйлэ-Бутугекчи продолжала:

— Ниспошли мне на землю трех сестер-хубилганов[29]: пусть родятся они там в мире из единого чрева со мною и пусть переродитесь в них вы, три тэнгрия из сонма тридцати трех тэнгриев. Одного же из великих тэнгриев, в моем собственном образе, ниспошли старшим их братом-хубилганом, а остальных тэнгриев твоей свиты ниспошли мне в образе тридцати моих богатырей. Не для собственной своей прихоти домогаюсь я, чтоб вас, тэнгриев, непременно послали в мир, нет: все это я прошу, имея в виду, что если сын Хормусты-тэнгрия, придя в мир, не сумеет сесть на царство и будет превзойден людьми, то чем иным будет это для вашего имени, как не злом? Если же, напротив, он уничтожит докшитов[30] и возрадует живущих, чем иным это будет, как не благом?

И Хормуста-тэнгрий, и все тридцать три его тэнгрия рассудили так:

— Что же неправильного в этих словах Уйле-Бутугекчи? Разве мы можем хоть чем-нибудь поступиться для успеха его посольства? Мы дадим решительно все.

— Слушаю, — сказал Уйле-Бутугекчи. — Но я полагаю также, что, раз ни мой старший брат Амин-Сахикчи, ни младший мой брат Тэгус-Цокто не согласились отправиться на землю, то очередное право наследования родительского престола будет за мною; после того, разумеется, как я потружусь в мире на пользу живых существ.

И снова в ответ было изъявлено согласие.

— Дай мне, родитель мой, и великий твой меч, целиком отлитый из бронзы.

— Дам! — был ответ.

— Милостиво ниспошли мне, когда свершится мое возрождение в мире, и прекрасного коня, которого не превзойти никому из живущих.

— Хорошо, дам! — был ответ.

4 Совет на земле. Предсказание о рождении Гесера

Вслед затем и на земле, по случаю наступивших смутных времен, собирался сейм возле обо[31], называемого Куселенг: собирались не только все люди черноголовые, но и птицы, и все — триста языков живых существ — и божественная белая дева Арья-Аламкари, переводчиком.

Трое приготовили для метания жребьи: Моа-Гуши, славный Дангбо, и горный царь, Оа-Гунчид. Говорит им Арья-Аламкари:

— Киньте гадальные жребьи, вы, три волхва, и узнайте: родится или нет такой царь, который будет в силах прекратить в мире смуту?

Бросил жребий Моа-Гуши, и после метания жребия сказал:

— Должна родиться Боа-Донцон-Гарбо: тело у нее будет хрустальное, зубы белоснежные, голова птицы Гаруди[32], волосы — злато-желтыми гроздями, а по концам волос как будто рассыпаны цветы с дерева Ута[33]. И если родится она, то будет владычицей вышних тэнгриев.

— Так, — сказала дева. Бросайте следующий жребий. Бросил жребий волхв, славный Дангбо, и, бросив, сказал:

— Должна родиться Арья-Авалори-Удкари, светлосияющая с ликом палево-красным. Верхняя часть ее тела будет как у человека, нижняя — как у змея, царя драконов. И если родится она, то будет владычицей ханов-драконов.

— Так, — сказала дева. Теперь бросай жребий горный царь, Оа-Гунчид! Жребий брошен.

— Должна родиться белоснежная Чжамцо-Дари-Удам, сиянье которой осияет десять стран света. Если ж родится она, то будет владычицей дакинисс[34] десяти стран света.

— Пусть еще раз кто-нибудь из вас бросит жребий, — говорит дева. Жребий бросили:

— Должен родиться Гесер-Сэрбо-Донруб. Верхняя часть его тела будет исполнена признаков будд десяти стран света; средняя — признаков четырех великих тэнгриев[35], нижняя — четырех великих царей драконов[36]. Если же родится он, то будет милостивым, премудрым Гесером, государем десяти стран света[37], владыкой этого Джамбутиба[38]. И еще спросила небесная белая дева Арья-Аламкари:

— Как все они родятся: от одного отца с матерью или же от разных отцов-матерей? И кто именно будет их отцом, а кто матерью?

Снова был брошен жребий и последовал ответ:

— Отцом их будет здесь присутствующий горный царь Оа-Гунчид, а матерью — Гекше-Амурчила, дочь Го-Баяна.

— Итак, сказала небесная дева, они родятся от одного отца с матерью, очевидно, для того, чтобы помогать друг другу. Известны, следовательно, их отец и мать, но откуда же последует милость возрождения на земле?

Тогда волхвы отвечают:

— Возродится ли то в мире сын самого Хормусты-тэнгрия, имеющего на то повеление вышнего будды, на случай смутных времен в мире, это нам недоведомо.

5 Цотон ссылает Санлуна и будущую мать Гесера, Гекше-Амурчилу

В то время улус (народ) состоял из трех округов — отоков: Туса, Донгсар и Лик. В Туса нойоном[39] был Санлун; в Донгсаре — Царкин и в Лике — Цотон.

Цотон славился хорошими конями: один из них, чалой масти, бежал быстрее водопада, свергающегося в стремнину; другой, этот был светлобуланой масти, мог обгонять бегущую напрямик лису; третий, желто-рябой масти, обгонял бегущую наперерез серну-цзэрэна.

Пока улусное войско этих трех отоков собиралось выступить в поход против Го-Баяна, Цотон, этот злобный предатель, забежал на своем лучшем коне вперед и оповестил Го-Баяна, будто бы уже приближается войско отоков Туса, Донгсар и Лик.

Тогда дочь Го-Баяна, Гекше-Амурчила, спасаясь бегством, в пути поскользнулась на льду и упала. Цотон захватил девушку, у которой оказалась надорванной подбедренная мышца, отчего она и охромела.

Цотон рассудил так:

— Вздумай только я взять себе в жены этакую вот хромую, куда денется моя добрая слава? Сбуду-ка ее кому-нибудь другому. Но вот что: сдам ее своему старшему брату, нойону Санлуну. И он действительно отдал ему девушку с тем лукавым намерением, что-де впоследствии ее нетрудно будет и отобрать у него.

Санлун, будучи вынужден принять девушку, выправил ее ногу, и она стала по-прежнему цветущей и прекрасной.

Тогда Цотон, по злобе своей, сказал народу:

— Известно, как трудно нам было добыть женщину такой удивительной красоты. Известно также и то, что от нее, по предсказанию волхвов, должен родиться необыкновенный сын. Однако этот необыкновенный сын все еще не родился: следовательно, и самые-то смутные времена происходят от мужа с женой, а потому следует изгнать и Санлуна, и Амурчилу, отлучив при этом Санлуна от всякого общения с прежней его семьей и наложив запрещение на все движимое и недвижимое имущество его.

Вследствие этого их и приговорили изгнать в пустынную местность при слиянии трех рек, предоставив в пользование им: одну лишь черную полуюрту, рябую верблюдицу с рябым верблюжонком, рябую кобылу с рябым жеребенком, рябую корову с рябым теленком и рябую овцу с рябым ягненком, да рябую суку с рябым щенком.

6 Зачатие Гесера

В ссылке старик Санлун стал промышлять ловлей горностаев-оготона[40] поблизости от двух-трех голов своего скота. В иной день добывал он по десятку, а в иной по семи-восьми штук. А Гекше-Амурчила собирала топливо. Один раз, отправляясь за топливом, видит она — ходит и пристально на нее смотрит такой странного вида ястреб: сверху — птица, а снизу человек. Гекше-Амурчила окликнула его и спросила:

— Почему это ты сверху похож на птицу, а снизу на человека? Что это значит?

Ястреб ответил:

— Сверху я как птица в знак того, что род мой свыше — непостижим. Снизу же я как человек в знак того, что мне надлежало бы принять тленную плоть. От имени верховных тэнгриев ныне я ищу достойную женщину, чтобы возродиться в мире, и, сколь ни надобно здесь возрождаться, все же я родился бы только у такой достойной женщины. Иначе мне пришлось бы остаться, как я есть. И, проговорив эти слова, ястреб улетел.

Когда, затем, в восьмую ночь первой луны, Гекше-Амурчила возвращалась домой с топливом, на пути она встретила такого необыкновенного великана, что при виде его со страху упала в обморок... Пролежав так некоторое время и придя в себя, она воротилась домой, а рано утром, по выпавшему мелкому снегу, она отправилась тою же дорогой, по которой принесла топливо, и найдя следы своих каблуков, тут же по следам увидела, что уходил человек со следом в целую сажень, алда-дэлим.

«Что же это за человек с таким огромным следом», — подумала она и пошла по его следам, которые привели ее к пещере в огромной скале. Подойдя настолько, чтобы можно было видеть, что делается в пещере, Гекше-Амурчила заглянула, и вот видит его: сидит он на золотом троне, с бунчуком из рябого барса; сидит, облокотись на ручки своего золотого трона, в шапке из рябого барса, в шубе из рябого барса, в сапогах-гутулах из рябого барса. Счищает иней со своей рябо-барсовой бороды и говорит:

— Как нельзя более устал я в эту ночь!

Увидав его, Гекше-Амурчила в испуге поспешно вернулась домой.

Разошлись по домам все триста языков живых существ, поднялась на небо и белая небесная дева, Арья-Аламкари. Тогда восходят на Куселенгский холм-обо жребьеметатели, Моа-Гуши и славный Дангбо, и ждут знамения: сбудется ли все, что предсказали они?

И в надежде, что сбудется, разошлись и они...

7 Рождение Гесера

Когда Гекше-Амурчила возвратилась домой, она вдруг так располнела, что не в силах ни стоять, ни сидеть. Пятнадцатого числа утром старик берет свой силок и собирается отгонять скот, но перед самым его уходом Гекше-Амурчила говорит ему:

— Зачем ты уходишь? Во мне как будто бы раздаются детские голоса: я очень боюсь оставаться одна — побыл бы ты сегодня со мною.

— Если буду все время сидеть около тебя, — говорит ей старик Санлун, — то кому же добывать оготона и присматривать за двумя-тремя моими скотинами; а не добывать оготона, так чем же и кормиться?

Не согласившись остаться дома, старик ушел, поставил силок и, добыв семьдесят оготона, принес их на спине в юрту, сваливает и, присев, радостно думает: по сравнению с прежними днями сегодня я добыл слишком много; должно быть, и в мой дом пришло счастье!

Санлун прибрал оготона и опять ушел.

После полудня, уже под вечер, во чреве матери стало вдруг раздаваться пение детских голосов. Один голос поет так:

— Вот возрождаюсь я, Боа-Донцон-Гарбо. Тело мое хрустальное, зубы белоснежные, голова — птицы Гаруди с кудрями злато-желтыми, а по концам волос у меня как будто рассыпаны цветы с дерева Ута. А возродившись, я сделаюсь властнейшею высших тэнгриев.

Другой голос поет:

— Вот возрождаюсь я, Арья-Авалори, все озаряющая ясным светом, палево-красноликая. Сверху я как человек, снизу — как змей, царь драконов. А возродившись, я стану владычицей преисподних драконовых ханов.

Поет затем третий голос.

— Возрождаюсь я, Чжамцо-Дари-Удам-Уткари белоснежная, сиянье которой осияет десять стран света. А возродившись, я буду владычицей фей-дакинасс десяти стран света.

Послышался и еще один голос:

— Возрождаюсь я, Гесер-Гарбо-Донруб. Верхняя часть моего тела исполнена признаков будд десяти стран света, средняя — четырех великих тэнгриев, нижняя — великих царей драконов. А возродившись, буду я милостивым и премудрым Гесер-ханом, государем сего Джамбутиба.

— Увы мне, горе мне, — стонет мать. — Как это могло случиться, что мною зачаты и рождаются будды? Мною, которая, по ненадобности и простым-то смертным изгнана в пустыню у слияния трех рек? Вернее, что зачала я и рождаю демоново отродье.

— Вашему негодному отцу, — продолжает она, — вашему отцу, старику Санлуну, не до того, чтоб еще вас нянчить: его самого-то некому кормить. И не то что вас вырастить и воспитать, он и меня-то не в силах прокормить в этой черной полуюрте с птичье гнездо.

И она порешила выкопать девятиалданным[41] железным колом для рытья корней растения гичигэнэ[42] яму на всех четверых сразу:

«Вот где я вас убаюкаю!» — думала она, как вдруг раздался голос:

— Матушка, пропусти меня! — и из ее темени выпала несравненной красоты Боа-Данцон-Гарбо и тотчас же неуловимо выскользнула от матери. Пока та напрасно пыталась ее поймать, от вышних тэнгриев подали в полной упряжи хрустального слона. Загремели тимпаны и барабаны, зажглись жертвенные пахучие свечи, и, под звуки тимпанов и барабанов, малютку посадили на слона и унесли в небеса.

— Милая моя оказалась настоящим божеством, — в слезах причитает мать, а в это время опять раздается голос: «Сестрица, пропусти меня!»

Приподняв правую руку, мать сдавливает себе темя, а в это время у нее из правой подмышки выпадает ребенок. И этот ускользает у нее из рук, и его она не может поймать, а тем временем из глубины океана царь драконов подает для него, как и для первого малютки, хрустального полуслона-полульва, так же в полной упряжи. Гремят тимпаны и барабаны, возжигаются пахучие жертвенные свечи, и драконов царь уносит малютку и вселяет в глубины океана.

— Сестрица, пропусти меня! — опять раздается голос. Мать, стиснув подмышки, обеими руками сдавила темя, и у нее из пуповины выпал ребенок: еще прекраснее двух первых, и, так же как и тех, не удержать его матери. Пока она тщетно пыталась это сделать, дакиниссы десяти стран света подали в полной упряжи бирюзового слона. Зажглись благовонные жертвенные свечи. Ударяя в литавры и барабаны, дакиниссы десяти стран приблизились к малютке, подхватили его и унесли.

— Увы мне, горе мне! — причитает мать. — Малютки вы мои, что я наделала? Ведь сущею правдой оказались ваши уверения, что вы хубилганы будд. Как же я посягнула вырыть яму на всех вас четверых? Не то что закопать, но хоть бы одного из вас на прощанье довелось рассмотреть хорошенько, обнять, приголубить! О, детушки мои родимые, что же я наделала?

И во время этих причитаний раздаются слова:

— Сестрица! А каким способом мне пройти?

— Проходи, родимый, положенным путем! — отвечала мать, вскрикнула и тотчас же родила естественным образом.

Родился же вот какой ребенок: правым глазом смотрит искоса, левым — вдаль; правой рукой намахнулся, левую сжал в кулак; правую ногу приподнял вверх, левою — как будто топнул; все сорок пять белоснежных зубов прикусил.

— О, горе! Что будет со мной? Как видно, предыдущую тройню я родила настоящими хубилганами будд, почему и не удержала, а теперь родила я, должно быть, удержу вот это лишь демоново отродье, ребенка греха.

— Чем бы тебе, мой родимый, перерезать пуповину? — И с этими словами она достала из-под подушки большой нож с двумя лезвиями и принялась резать его пуповину.

— Этот нож не годится для пуповины! — говорит ребенок. — Тебе, матушка, не справиться с моей пуповиной этим твоим ножом: ее нужно резать черно-острым камнем, который лежит к югу от нас, в море-океане. Этим камнем режь и приговаривай: «Крепче камня будь крепок, родимый мой!» Перевязывай потом белой травкой и приговаривай: «Гуще белой травушки плодись родимый улус у любезного!»

Мать завернула ребенка в полу своего халата и побежала: подняла она со дна морского черно-острый камень и отрезала им пуповину, а отрезая, приговаривала по-сказанному. Перевязала затем пуповину белой травой, а перевязывая, сказывала тот самый йороль, — слово заветное.

Но, перерезая пуповину, мать отморозила себе мизинец, так как при появлении Гесера на свет вдруг пошел мелкий знобящий дождь. Отморозила и плачет:

— Вот я ознобила себе мизинец из-за пуповины этого злосчастного ребенка, грехом зачатого.

— Не бранись, родимая, и не плачь! — говорит ребенок. — Опусти свои мизинец в море: посмотри, что будет.

Мать послушалась, опустила палец в море, и он опять приобрел прежний прекрасный вид. Пошла она с ребенком на руках, а на дороге и говорит.

— Где мне баюкать тебя, родимый мой? Убаюкаю тебя вот в этой яме! — Но приподнятый было ребенок вырвался у нее из рук. Мать опять поднимает его на руки, но тот вырывается и говорит:

— Родимая моя! Ведь правый-то глаз мой косо смотрит оттого, что я косо смотрю на демонов-элиэ и шимнусов. Левый же глаз мой взглядом устремлен вдаль потому, что я проницаю вдаль и эту, и будущую жизнь. Правой рукой я намахнулся в знак того, что прочь смахну всех супостатов, а левую сжал в кулак в знак того, что всех я буду держать в своей власти. Приподнял я правую ногу в знак того, что подниму я правую веру, а левой я топнул в знак того, что уничижу и попру ногами своими всех неправоверных, еретиков. Я родился с прикушенными сорока и пятью белоснежными зубами в знак того, что окончательно сокрушу я силу и величие злых шимнусов.

— Ах, горе мне! — забранилась мать. — У людей коли родились дети, так родятся, бывало, уткнувши два безымянных пальца в нос и с закрытыми глазами. Почему же я-то родила вот этого злого на язык болтуна таким драчуном и спорщиком с самого рождения?

В то время как мать бранится, домой возвращается Санлун, и ему слышится, будто раздается женский голос вперемежку с ревом тигра. Санлун возвращается со скотом. На спине он тащит десяток оготона, а свободной рукой волочит свою девятирядную железную ловушку.

— Что тут такое? — спрашивает он. Тут напускается на него Гекше-Амурчила:

— Злой черт, иссохшая, несчастная кляча! Не просила ль я тебя побыть сегодня со мной? Сию минуту у меня поисчезали кто куда три ребенка: известно, что когда возрождаются настоящие хубилганы будд, то они или восходят на небо, или ниспускаются к драконовым царям или восходят в область дакинисс. И эти вот так же: не успела я даже их сосчитать, как они поисчезали кто знает куда, упоминая то вышнее небо, то преисподних драконовых царей, то дакинисс десяти стран света. А сейчас вот, негодная ты кляча, не успела я родить вот это демоново отродье, как он уже, кажется, готов схватить меня и съесть. Убери его прочь, совсем!

— Эх, ты! — говорит Санлун. — Как это можешь ты знать, что это непременно демоново отродье? Разве же мы будды? Мы то, со своими пустыми суждениями? Уж не убить ли собственное детище? Попробуем-ка лучше его вырастить. За нынешний день я добыл восемьдесят оготона. А эти мои две-три скотинушки, оказывается, по-настоящему затяжелели: от тяжести едва с земли поднимаются. В прежнее время вблизи нашего жилья вовсе не бывало оготона. Сегодня же такую массу я добыл всего на пространстве выстрела от нас свистун-стрелы, годоли, и при этом на такое же расстояние от нас не шел снег. Отроду не случалось добывать так много ни настоящею ловецкою сетью, ни, тем паче, вот этим силком.

— Если б так пошли дела и дальше, то зачем же лишать его жизни? Растить, так попробуем вырастить! — отозвалась мать.

8 Гесер убивает трех оборотней и трех свирепых демонов-докшитов

В ту пору некий демон, превращаясь в черного ворона, выклевывал глаза у новорожденных[43] детей и ослеплял их. Прослышав о рождении Гесера, черный ворон является. Но Гесер распознал его своею чудесною силой. Прищурил он один свой глаз, другой совсем закрыл, а на прищуренный глаз нацелил свою девятирядную железную ловушку и, как только черный ворон приготовился клюнуть его в глаз, потянул он веревочку своей девятирядной ловушки, поймал оборотня-ворона и убил.

В ту же пору появился под видом ламы Кунгпо-эциге Эркеслунг, демон с козлиными зубами и собачьим переносьем. Возлагая руки на двухлетних детей, он тем временем откусывал у них конец языка и делал их навек немыми. Ведал Гесер и про это, как и про то, что демон уже подходит к нему: прикусил он свои сорок пять белоснежных зубов, лежит и ждет.

Приходит мнимый лама и, благословляя ребенка, возлагает на него руки, а сам пальцами пытается разжать его зубы, но не может, пробует разнять трубочной ковырялкой — не может.

— Что это? — говорит он. — С языком у вас родился мальчик-то, или от рождения такой, с прикушенными зубами?

— А кто его знает? — говорят ему. — Ревет-то он как следует быть.

Тогда демон-лама стал всовывать ребенку в рот свой язык, чтобы тот сосал.

— Немного, оказывается, может сосать, — говорит он. — Уже стал сосать мой язык: это хорошо. И еще глубже всовывает ему сосать свой язык. Тогда Гесер, притворяясь, будто сосет, напрочь откусил у демона язык, по самую глотку, и таким образом умертвил его.

В ту пору монгольскому народу причиняло вред некое порожденье нечистой силы, в виде горностая-оготона, величиной с вола, который изменил самое лицо земли. Как только узнал об этом Гесер, он немедленно явился в образе пастуха овечьих стад со своею секирою и насмерть поразил это чудовище ударом между рогов.

Непосредственно затем он уничтожил также трех свирепых демонов, докшитов.

9 Цзуру (Гесер) чудесно обогащает Санлуна, которому удается ослабить тяготеющий над ним приговор: ему возвращают прежнюю семью и имущество, но в объединенной семье возникают ссоры

Вскоре объягнилась у Санлуна овца совершенно белым ягненком. Ожеребилась у него и кобыла вещим гнедым жеребенком. Отелилась корова теленком невиданной железно-синей масти. Ощенилась и собака медным щенком-сукой с железной мордой. Но Гесер отпустил всех новорожденных к небесной своей бабушке Абса-хурцэ, которой так помолился пред воздвигнутым жертвенником:

— Как следует вскорми и взрасти их, моя бабушка, и возврати их мне, когда попрошу!

Бабушка приняла их и обещала своевременно возвратить.

Старик Санлун дал ребенку имя Цзуру, так как в муках он родился у матери его.

Цзуру стал пасти у отца две-три головы его скота, но пасет он их вот как: вырывает он трижды-семь камышей-хулусу, вырывает трижды-семь степных ковылей-дэресу, выдергивает трижды-семь репейников-хилгана, выдергивает трижды-семь крапивников-харгана. Ковылем стегает он свою кобыленку, стегает и приговаривает:

— До той поры буду стегать тебя трижды-семью ковылями, пока не наплодишь мне белого, как степной ковыль, табуна.

Камышом стегает свою коровенку, стегает и приговаривает:

— Наплоди ты таких добрых коров, чтобы мастью были как камышовое семя, с хвостами наподобие камышового листу.

Репейником стегает он овцу и приговаривает:

— Плодись ты в таком множестве, как и этот славный репейничек.

Точно так же стегает он крапивником и своего шелудивого верблюда...

И вот, по Гесерову веленью, стали они плодиться так, что от одной кобыленки выплодился целый табун белых, как степной ковыль, коней... К чему перечислять подробно? Каждую луну по Гесерову слову плодился в свою пору весь скот, и развелось таким образом несметное скотоводство...

Вне себя от радости старик Санлун.

— Это все по моим молитвам, — говорит он. — Вот и сбывается, что «тысячи делаются из одной-единственной единицы».

— Чем же ты неправ? — стала говорить на это Гекше-Амурчила. — Мне-то в особенности хорошо известен результат твоих молитв. Отменили бы приговор о ссылке — вот это было бы действительно великим результатом твоих молитв. А то и скот-то у нас пасти некому.

Тогда Санлун поехал в главные кочевья своего улуса, явился к Цотону и при всем народе говорит ему:

— От твоей необыкновенной красавицы, которую ты по неприязни изгнал, родился и жив обыкновенный мальчик. Просто ли водворять и наделять его как простого смертного или предоставить ему ханское правопреемство, как благородному, но на худой конец простое то правопреемство ему принадлежит. Верни же поэтому все мое: и семью и все хозяйство.

— Разве же старик Санлун в чем неправ? — в один голос сказал весь улус и присудил полностью вернуть ему и семью, и все его хозяйство.

Старик Санлун забрал все свое и возвратился к себе, в изгнание.

— Теперь-то, — распоряжается Санлун, — теперь пасите скот вы все трое: Цзаса, Рунса и Цзуру.

И вот за скотом его теперь ходят трое его сыновей. Но Цзуру пасет скот, как истинный хубилган; дальние горы делает близкими, ближние горы делает дальними.

Однажды Цзуру говорит своему отцу:

— Вот ты все не нарадуешься, что по твоим молитвам умножился у тебя скот. Раз так, то почему бы у тебя не построиться и дворцу, белой ставке?

— Что же! — отвечает Санлун. — Ехать, так ехать! До лесу авось доберемся, да только хватит ли у нас сил заготовить лес?

И они поехали, добрались до лесу и всею семьей принялись за рубку. Старик срубил и повалил несколько ровных деревьев. Цзуру же чудесным образом воздвигает постройку: за стенными решетками — решетки, за потолочными унинами — унины.

Увидя хорошее прямое дерево, старик Санлун пошел было его срубить, но Цзуру взял и вдруг обратил его в корявое и колючее дерево, так что старик не мог его срубить и вернулся с порезанными руками.

— Сразу видно, что тут окаянный сынок! — ворчит он. — Едва только подошел я рубить, как вдруг хорошее прямое дерево стало корявым и колючим. Только поранил себе руки!

Тогда Цзуру притаскивает вполне годное строевое бревно и говорит:

— Батюшка зачем же ты бросил срубленное тобою дерево? Я взял вот его и обращу на постройку.

— Я действительно срубил это дерево, — отвечает Санлун, — но только так, как по пословице: «опять засадил в землю срубленное дерево». Его-то ты, негодный, должно быть и своровал.

— Верно, батюшка, — отвечает Цзуру. — И поверь, этого твоего лесу, который я своровал, хватит, пожалуй, на две-три юрты.

— Ты рубишь, а я, как малосильный, строю из готового леса! — и с этими словами он покрыл кровлею готовые юрты.

Со скотом отправлялись все три сына. Мать Рунсы, к которой Санлун был более расположен, по уходе сыновей принималась готовить обед. Для Цзасы и Рунсы она накрывала на стол как следует, а для Цзуру наливала похлебку в поганую чашку, из которой только есть собакам.

Отправляясь на пастьбу, Цзуру брал с собою по три пригоршни белого и черного камня: расставит он по горам белые камешки, и весь скот пасется сам собою; когда же надо возвращаться с пастьбы, кладет он в поясной карман свой черный камешек, и весь скот сам за ним идет.

Однажды, как обычно, втроем, братья отправились со скотом на пастбище. Когда, расположившись в виду своего стада, они беседовали, Цзуру говорит:

— Пасем мы такое множество скота, а ходим совершенно голодные: давайте зарежем и съедим хоть одного теленка!

— Зарежем и съедим? — говорит Рунса. — Да ведь отец с матерью нас заругают! Никак этого нельзя!

Цзаса-Шикир сидит, не говоря ни слова, а Цзуру продолжает: — Я беру ответственность на себя. Цзаса, поймай-ка теленка!

Цзаса поймал, а Цзуру зарезал теленка и содрал с него шкуру в виде мешка. Когда они ели мясо, кости кидали в этот кожаный мешок. Но вот Цзуру дернул этот мешок за хвост, трижды взмахнул рукой и вдруг теленок ожил и побежал в стадо телят.

Когда братья вернулись со скотом домой и все трое вошли в юрту, то Цзуру уселся на свое место, слева, и принялся за еду, а Цзаса с Рунсой стоят.

— Цзуру ест, а вы почему не едите? — спрашивает мать.

— Мы сыты, не хотим! — отвечает Рунса. — Наш младший брат Цзуру резал телка и накормил нас телятиной.

Старик Санлун так и ахнул:

— Цзуру, это правда? — спросил он.

— Не стану говорить, что это ложь, — отвечает Цзуру.

Тогда старик схватил кнут и бросился с намерением отстегать Цзуру. Он хочет стегать, а Цзуру хватается за кнут и перебранивается со стариком.

— В чем дело, старина? — спрашивает выбежавшая на шум Гекше-Амурчила.

— Этот твой негодяй, — говорит Санлун, — зарезал, чертов сын, теленка. Этакая подлость! — И старик никак не может унять своего гнева.

— Ах ты, негодная заблудшая кляча, — забранилась Гекше-Амурчила. — Что же? Твоим телкам и сметы нет, что ли? Ты сначала сосчитай телят: будто у тебя, негодного, уж так много их. А если б и в самом деле съел? Эка беда! Как же ты смеешь бить моего мальчика из-за одного единственного теленка! Похоже, что ты и всерьез думаешь, будто скот и сам по себе будет хорошо разводиться.

Старик выбегает и пересчитывает телят; все оказываются налицо. Вбегая в юрту, набрасывается он тогда на Рунсу:

— Ну, что ты за лгун, а? Попробуй-ка ты у меня еще раз наврать: не я буду, если я тебя не запорю до полусмерти.

На следующее утро все трое опять ушли со скотом, и Цзуру опять зарезал теленка. Тогда Рунса потихоньку спрятал хвост к себе за пазуху. Как и прошлый раз они ели мясо, бросая кости в мешок; так же, потом, Цзуру трижды взмахнул рукой, и оживший теленок резво помчался в свое стадо.

Когда пришли со скотом домой, Рунса говорит:

— Покушаем-ка хвоста от теленка, которого зарезал наш младший братец Цзуру! — и он вытаскивает из-за пазухи хвост, на котором еще не запеклась кровь и, присев к огню, закапывает его в золу.

— Что это значит, Рунса? — спрашивает старик.

— Младший наш братец, Цзуру, зарезал для нас телка: вот я и хочу теперь испечь телячий хвост и покушать! — говорит Рунса. — Ну, голубчик Цзуру, — говорит Санлун, как же это ты решился на подобную подлость?

И опять старик берет кнут и хочет стегать Цзуру, но тот сопротивляется, хватаясь за кнутовище:

— Э, да он совсем из ума выжил! — кричит Цзуру. — Что это он на меня замахивается и лезет в драку?

В это время вбегает мать Цзуру:

— Что это ты, что это ты, старый греховодник? — кричит она.

— Вон, — говорит старик, — вон Рунса жарит телячий хвост, на котором еще не запеклась кровь. Говорит, что Цзуру зарезал теленка. Теперь сама суди: правда это или ложь?

— Что же ты лезешь драться-то из-за небылиц, которые плетет этот вот твой сынок? Ты лучше бы посмотрел, все ли телята? Старик пошел и пересчитал телят: все оказались налицо, только у одного из хвоста идет кровь.

— Хвост-то у него обрублен! — кричит старик, вбегая в юрту, — и принимается стегать Рунсу, приговаривая:

— Не клевещи понапрасну на бедного мальчика! Это тебе и будет: «Пришел бодочей[44], хотонцам[45] же его и угощать».

— Такое уж мое счастье! — говорит Цзуру. — Однако, чем быть оговариваему понапрасну, пусть лучше оговаривают меня поделом: и не я это буду, старик, если завтра я у тебя не стравлю изрядное количество скота.

Отправились три брата со скотом. Цзуру зарезал на этот раз девять валухов из своего овечьего стада, чудом набрал откуда-то огромных котлов и, приведя Рунсу в трепет своим величественным видом, принялся стряпать еду. Потом он вынул готовое мясо, устроил жертвенник и с молитвою обратился ко всем своим гениям-хранителям:

— Ты, мои родимый, верховный Хормуста-тэнгрий и покорные тебе семнадцать тэнгриев сонма Эсроа, и тридцать три тэнгрия свиты твоей. И ты, родимая моя бабушка, Абса-Хурце. И ты, переводчик мой, белая небесная дева Арья-Аламкари, покровительница моя, владеющая тремястами языками. И вы, мои жребьеметатели, Моа-Гуши и славный Дангбо. И ты, земной мой отец, горный царь Оа-Гунчид. И вы, три победоносные сестрицы мои, и вышние мои хранители, будды десяти стран света и четыре драконовых царя преисподней. Все вы повелели мне отправиться в мир, и вот я родился в мире и хочу я, ничтожный, явиться пред вашими очами и молитвенно воззвать к вам, принося предлежащую чистую жертву.

И сказали все его гении-хранители:

— До наших ноздрей доносится сладостный запах: то родился, значит; на Златонедрой Земле наш соплячок, и вот дает нам знать, что родился.

Помолившись, всем этим покровителям своим, он поставил пред Цзасой и Рунсой большой стол и предложил им угощение. Цзаса ел вволю, а Рунса, подавленный величием Гесера, сидел и ничего не ел. Созванные же Цзурой его гении-хранители пришли под видом множества людей и съели все дочиста. Встав из-за стола, Рунса поспешил домой вперед, а Цзаса с Цзурой отправились со скотом вслед за ним.

Дома Рунса рассказывает:

— Ваш сынок Цзуру стравил до десяти валухов. Набрав откуда-то котлов, стал он всех баранов варить, а после того как вынул готовое мясо, давай он всуе причитать: Верховные тэнгрии, преисподние драконовы цари! Всуе поминал даже будд, причитывая «Цзу-Цзу», и много болтал он такого, что я и не упомню. Потом он стал угощать нас обоих мясом, и меня, и Цзасу. Но я, с горя о бедных наших баранах, не стал есть... Не знаю, в какие стороны поразбрелся и весь-то наш скот... А в то время как они ели, стало подходить множество всяких проходимцев. Цзуру же выбегает им на встречу и приглашает: принимает их коней под уздцы и просит пожаловать. Само собой разумеется, что этот сброд дочиста сожрал все угощение.

— Экое нечистое дело вышло! — говорит старик, выслушав рассказ Рунсы; хватает кнут и бежит посмотреть, не видно ли скота. Он поднялся на пригорок и пристально смотрит из-под руки вдаль. Цзуру со всем стадом находится совсем близко от него, но старик не видит ни Цзуру, ни своего скота: затмил ему очи Цзуру своей волшебной силой.

Старик возвращается домой и садится на свое место:

— Просто беда: ничего вдруг не могу видеть! — говорит он. — Погоди, Цзуру: вот я ж тебе!

Но не успел старик и пригрозить, как Цзуру с песнями пригоняет ревущий скот.

— Эге, я тебя узнаю: ведь сынок-то у меня настоящий певец!

Старик хватает кнут и выбегает ему навстречу. Только было он намахнулся, чтобы ударить Цзуру, как тот вырвал у него кнут и забросил. Тогда старик вступает с ним в борьбу.

— Ой-ой, помогите! — кричит Цзуру и, притворясь, будто падает, перекидывает старика через свою голову.

— Ой-ой! — вопит старик, а Цзуру, в свою очередь, кричит: «Помогите!»

В это время подбегает Гекше-Амурчила:

— В чем дело, старик, в чем дело? — спрашивает она.

— Я думал, — говорит тот, — я думал, что ты родила мне сына, а оказывается, ты правду говорила, что это настоящее чертово отродье! Зарезал и стравил девять валухов, а когда я попробовал было его наказать, так он вот как перекинул меня через свою башку! Не изуродовал ли он меня: так сильно все болит.

— Жалко, если не изуродовал! — говорит Гекше-Амурчила. — Ведь Рунса и прошлый раз все науськивал тебя, уверуя, что Цзуру режет телят: и что же, правда это оказалось? А теперь он же уверяет, будто Цзуру зарезал девять валухов... Перекинуть-то он, кажется, тебя действительно перекинул, а все же, тебе следовало бы и теперь сосчитать своих валухов.

Старик пошел, пересчитал своих валухов и вернулся, убедившись, что они в целости.

— Ай, ай-ай, Рунса! Что же ты делаешь? — сокрушается старик.

Тогда вступается Гекше-Амурчила:

— А ты, голубчик Цзуру, ты чего же смотришь? Выходит по пословице: «Кто дом строил — позади сидит, а кто веточки резал — вперед идет»? Теперь уже ясно, что Рунса задался целью тебя извести. Стоит только теперь ему явиться и наговорить на тебя, а старику по наговору Рунсы приняться бить тебя: и умереть тебе неминуемо под ножом. До коих же пор я буду смотреть на твои злоключения?

Тут и Цзуру принимается укорять Рунсу:

— Ведь ты еще и не жил здесь, когда я один развел скот и один, не говоря ни слова, пас его. Ведь если б я всякий день резал да ел, то каким образом я умножил бы этот скот? За что же ты ненавидишь меня? Зачем ты постоянными наговорами заводишь между нами ссоры?

Рунса не отвечает ни слова, а Цзаса-Шикир посмеивается.

— Ну, что же? — говорит старик Рунсе. — Разве это не истинная правда? Впредь я тебя, Рунса, буду стегать, лишь только ты откроешь рот.

Поутру старик рассуждает про себя:

«Теперь ясно, что у моих ребят втроем дело не ладится. Стану-ка я теперь сам ходить с каждым поодиночке».

И он отправляется на пастьбу, захватив с собой Цзасу. Этот день обошелся без особых происшествий, и вечером старик с Цзасой благополучно пригнали скот домой.

На следующий день старик отправился с Рунсой. Оба они были при скоте, когда волк на их глазах зарезал трех овец. Вернувшись вечером домой, старик рассказывает:

— Я находился около скота, а этот дурень Рунса пас овец и допустил, чтобы на его глазах волк зарезал трех овец.

Присел Цзуру и говорит:

— Случись это со мной, так наверно избил бы: вовремя я постарался, чтоб меня не взял с собой!

На следующий день старик берет с собой Цзуру, и тот дальние горы обращает в близкие. Идут они краем отары, как вдруг бежит волк.

— Батюшка, — говорит Цзуру, — бежит волк: понимаешь ты в чем дело?

— Что тут понимать? Должно быть, волк высматривает овцу.

— Тогда, батюшка, стреляй без промаху по этому волку и, если попадешь, то имеешь право резать валуха и есть один: мне ничего не давай. А если промахнешься — стреляю я, и, при успехе, режу валуха и ем один: тебе ничего не дам.

Старик, согласившись на это условие, дал выстрел и промахнулся.

— Теперь, батюшка, моя очередь? — говорит Цзуру.

— Правда, твоя! — отвечает старик.

Цзуру выстрелил и насадил волка на стрелу. Отдает он волка старику и говорит:

— Ты, батюшка, человек старый: сделай себе из него теплый набрюшник.

Тогда Цзуру навел на старика страх своим волшебным величием и зарезал девять валухов. Собрав множество котлов, Цзуру хватает барана за бараном. Старику хочется закричать «Цзуру, что же ты наделал?» — и нет сил подать голоса. Хочет встать и прикрикнуть на Цзуру и не может: молча сидит старик и смотрит.

Тем временем Цзуру вынул из котлов готовое мясо и по-прежнему стал сзывать своих гениев-хранителей: они представились взору старика в виде множества людей, накрывавших на стол и подававших еду. Подавленный величием Гесера, старик не мог есть; Цзуру же, превращаясь во множество неведомых людей, прикончил таким образом все мясо, и тогда оба они встали из-за стола. Старик тотчас же бросился бежать, домой, а Цзуру пошел со скотом. Прибежав домой, печалуется своей жене старик:

— Ну, матушка, я сам такое видел, что слова-то Рунсы оказываются чистейшей правдой. Зарезал он девять баранов и один слопал все мясо. Ты, Гекше-Амурчила, совершенно правильно называла его чертом: это или магус, или мангус, и теперь совершенно ясно, что сначала он переведет нашу скотину, а потом прикончит и нас самих.

Пока старик таким образом сокрушается, Цзуру подгоняет к дому весь скот. Старик хватает кнут и с криком выбегает ему навстречу:

— Ты что же это, голубчик Цзуру, тигр ты, или волк? — И он намеревается ударить его кнутом, но Цзуру удерживает кнутовище рукой:

— Что ты, что ты, дедушка? — кричит он.

— Ты чего притворяешься, как будто это не ты давеча-то губил, баранов?

— Пойдем-ка! — говорит Цзуру. — Мы тут вдвоем с тобой не разойдемся, — пойдем: пусть рассудит нас Цзаса!

Он приводит старика к Цзасе, и старик начинает рассказывать, как было дело.

— Идем мы вдвоем с этим негодным Цзуру, как вдруг около овечьей отары бежит волк. Этот паршивый мальчишка и говорит мне: «Батюшка! Бежит волк, понимаешь ли ты в чем дело?» — «Да он, должно быть, хочет зарезать овцу!» — говорю я. — «Когда так, давай, говорит, батюшка, с тобой поспорим». — «Что же, давай», — говорю. — «Стреляй, — говорит, — в этого волка, и, если попадешь, то ты режешь овцу, а мяса не даешь мне и покушать: все ешь сам. Но если ты промахнешься, говорит, то буду стрелять я и уж коли попаду, то совершенно так же буду есть я один». Я согласился, и оба мы стреляли: у меня по старости лет вышел промах, а Цзуру застрелил волка.

И затем он подробно рассказал, как они вдвоем с Цзуру ели баранов. Тогда Цзаса говорит:

— Из всего этого видно, что ты, батюшка, и вчера был неправ, так как окарауливал скот вдвоем с Рунсой и допустил волку зарезать трех баранов, и на этот раз ты явно проиграл: ведь стреляли-то вы на спор! А потому тебе бы, старому человеку, уж помалкивать!

— Совсем особенные понятия у этих моих сыновей, — сказал старик и ушел.

Поутру старик отправляется на пастьбу с Цзурой. Вот на дерево между табуном и гуртом скота села сорока, а мимо скота бегает лиса.

— Батюшка, понимаешь ли в чем тут дело? — говорит Цзуру. — Почему это сорока и лиса настораживаются около скота?

— Нет, не понимаю! — отвечает старик.

— А я думаю, — говорит Цзуру, — я думаю: не хочет ли сорока расклевать болячку у лошади, а потом она помаленьку доберется у лошади до спинного мозга, и лошадь, чего доброго, подохнет? А коровы ведь станут щипать траву, которую грызла лиса и, пожалуй, передохнут, заразившись ее ядом? Давай-ка мы вдвоем перестреляем их! Кто из нас убьет, тот режет одну корову и одну лошадь, ничего не давая другому даже и покушать.

— Хорошо, — отвечает старик, выстрелил в сороку и промахнулся.

— Батюшка, вот она лиса! Нацеливайся и стреляй! — говорит Цзуру.

Видит старик, действительно лиса близехонько, и с радостью принимается натягивать лук, но, по волшебному наваждению Цзуры, лук не подается.

— Что за беда! — говорит старик и все силится натянуть лук, но напрасно.

— Скорей же, батюшка! — торопит Цзуру. Сильно волнуясь, старик выстрелил и промахнулся. Тогда стреляет Цзуру и одним выстрелом убивает и сороку, и лису. Отдав старику лису, Цзуру выбрал из табуна жирную кобылу и зарезал; выбрал и зарезал также одну жирную корову из скотского гурта. И на этот раз старик хочет закричать, но не в силах вымолвить ни слова. Между тем, приготовив мясо, Цзуру по-прежнему ставит перед стариком стал и угощает, но тот не в силах есть; Цзуру же, волшебством, приканчивает все мясо один и потом начинает напевать песню:

Тогда старик поднимается и поспешно уезжает домой.

— Уж теперь, — говорит он жене, — уж теперь мне с ним не сладить; что же будет потом? Потом, прикончив мой скот, он съест и меня самого: по всем его повадкам видно, что если это не черт, так дьявол.

10 Как Санлун испытывает своих сыновей

Старик Санлун решил испытать своих сыновей. Для этого он поймал куропатку, завязал ее в мешок и едет верхом на своем хайныке[46], посадив позади себя, сундлатом[47], Цзасу. По дороге куропатка стала биться, отчего хайнык сильно лягнул и сбил старика на землю. Старик лежит, притворясь мертвым, а Цзаса со слезами причитает:

— Ох, батюшка! Не успел ты обучить нас ни охоте, ни езде! Что ж теперь делать?

Поплакал Цзаса и вернулся домой. Вернулся верхом на своем хайныке и старик.

На другой день старик посадил с собой, сундлатом, Рунсу. Хайнык точно так же опять лягнул и вывалил старика на землю. Лежит он, притворясь мертвым, а Рунса поплакал и вернулся домой. Вернулся за ним и старик, верхом на своем хайныке.

На третий день сажает он Цзуру. По дороге какой-то китаец пахал пашню и по меже пашни расставил вехами колья, по которым прыгает сорока. В это время куропатка в мешке у старика по-прежнему стала биться, хайнык лягнул и опрокинул старика на землю. Тот притворился мертвым, а Цзуру быстро соскочил, попридержал хайныка и давай притворно голосить громким голосом. Потом перестал плакать и говорит:

— Кто же виновник моего горя: не эти же горы или растущий на них лес? Не паши этот зловредный китаец, да не понаставь по меже вех, где бы тогда уселась сорока, с чего бы тогда стал брыкаться хайнык, с чего бы тогда и умереть моему старику? Пойду и привяжусь к этому китайцу!

Он пошел и высказал все это китайцу, но тот и слушать не хочет:

— Не хочешь ли ты, — говорит он, — не хочешь ли ты воротить своего мертвого тем, что заставишь заплатить за него живым человеком? Отстань!

Тогда Цзуру принимается вытаптывать его пашню. В страхе и скорби за свою пахоту китаец подбегает и говорит:

— Как ты прикажешь, так пусть и будет: только не трогай моей пашни!

— А я, — говорит Цзуру, — я буду настаивать на своем: ты обязан, в качестве следуемого с тебя штрафа «яла-цзанха», нарубить и привезти мне с этой горы лесу, чтобы я мог предать погребальному костру своего батюшку.

Китаец отправился, нарубил на горе дров и доставил, а Цзуру обложил ими своего отца и зажег огромный костер. Когда пламя с треском разгорелось, старик приоткрыл глаза и взглянул, а Цзуру говорит:

— Известно, батюшка, что, если человек умирает с открытыми глазами, то это худая примета для его живых потомков? — И он швырнул отцу в глаза подхваченную горсть пыли. Между тем старика начинает донимать жар, и он скрючивает ноги.

— Когда у покойника скорчены ноги, — продолжает Цзуру, — то несдобровать, говорят, оставшимся после него жене и детям. Притаскивает огромное бревно и наваливает отцу на ноги, а потом поднимает его и тащит на костер. Уже перед самым пламенем старик заговорил:

— Цзуру, да отец твой вовсе не умирал, он живехонек!

Но Цзуру продолжает тащить старика в огонь:

— Ведь есть, батюшка, примета, что, если покойник подает голос, так будет недоброе оставшимся после него родным.

— Родной мой! — кричит старик. — Так, значит, ты хочешь сжечь своего отца живым: говорю ведь, что я не умер!

— Так, значит, ты, батюшка, не умер: это хорошо! — говорит Цзуру, взваливает его на хайныка и везет домой.

Дома старик рассказывает своей жене, как трое его сыновей пасли скот и как он хотел испытать характер каждого из них.

— Мой Цзаса, — заключил он, — мой Цзаса будет богатырем, мой Рунса будет человеком, который любит есть втихомолку, но уж с моим-то Цзурой никому не сравняться!

Сказав это, старик вышел, а мачеха задумала худое:

«Что же это? Выходит, что сын сбытой с рук женщины лучше обоих моих сыновей?»

И замыслив немедленно извести Цзуру, она поставила на стол для двух своих сыновей хорошую пищу, а Цзуре подсыпала сильнейшего яду.

Вечером являются все трое сыновей. Цзаса с Рунсой садятся за стол и оба принимаются есть, а Цзуру стоит с левой стороны и смотрит:

— Голубчик, Цзуру! Что же ты стоишь и смотришь? Садись за стол и принимайся за свою еду! — говорит мачеха.

Тогда Цзуру быстро подходит, берет свою чашку с едой, садится и говорит:

— Наши родители до сих пор наделяли нас едой, а теперь будут наделять и скотом. Вы же, оба моих старших брата, сделали оплошность: не поднесли своим родителям начатка — дэчжи. Хоть сам еще и не ел, ну так что же? — говорит Цзуру и подает от себя отцу дэчжи.

Только было хотел отведать ничего не подозревавший отец, как Цзуру быстро выхватывает у него чашку и передает мачехе. Та, сгорая со стыда, собиралась уж было отведать, как Цзуру и у нее быстро берет чашу и делает возлияние на котел со словами:

— Издавна повелось, что он, котел — главное в домоводстве. — А котел и лопнул. Полил он на таган — таган разлетелся, покропил на дымник — дымник развалился. Тогда Цзуру покропил на голову собаке, приговаривая:

— И желтый пес служит в домашнем хозяйстве! — и у собаки голова расселась надвое. Затем, с остатками в чаше он сделал так, что они сами собой разнеслись, сами собой выплеснулись в жертву его сестрице, находящейся у драконовых царей.

11 Возвращение Санлуна на родину. Цотон изгоняет Цзуру с матерью

Старик Санлун откочевал к своему улусу и расположился на краю многолюдного родного кочевья. Охотясь поблизости, Цотон-нойон обратил внимание на новое стойбище и говорит:

— Чья же это такая прекрасная белая юрта и чей этот несметный скот?

И он послал человека узнать, чье это кочевье. Когда посланный сообщил, что кочевье — старика Санлуна, Цотон-нойон со всей своей свитой, подъезжает к юрте и задает Санлуну вопрос, откуда это у него взялось такое скотоводство и настоящий дворец — белая юрта? Цзуру выступил вперед и говорит:

— Не подпилок ли ты, который не разбирает металла? Не собака ли ты, которая не разбирает родства? Разве не ты прогнал в ссылку своего старшего брата и разве не сонмы всех вышних тэнгриев и преисподних драконовых царей сжалились над ним и наделили его хозяйством?

— Тьфу, пропасть на тебя, — крикнул Цотон-нойон. — Посмотрите-ка на этого негодяя! Говорят, — продолжал он, — говорят, что семь ночных демонов-албинов хватают и пожирают в день по семисот человек, вместе с их конями, не разбирая при этом, по наряду они или без наряду, а потому поднесем-ка им в очередной оброк Цзуру вместе с его матерью! Отправляйтесь-ка вы туда сегодня оба, и пусть семь албинов сожрут сначала вас, а в следующий срок мы дадим ужо им других людей!

— Хорошо! — говорит Цзуру и смеется. А мать говорит ему потом:

— Что это, милый, что ж ты смеешься? Я думала, что родила разумного, доброго сына, но, видно, родила-то я сына скверного и никчемного. Разве не всем известно, что эти семь албинов хватают и пожирают в день по семисот человек, вместе с их конями? И разве не за тем нас посылают, чтоб нас обоих похватали и сожрали албины?

— Молчи, матушка, — отвечает Цзуру. — Ты, как женщина, не можешь понять: ведь если остаться тут, убьет дядюшка Цотон-нойон; отправиться туда — сожрут семь албинов. Разве у них не одинаков закон?

Не спеша, навьючил он на хайныка свою черную, дырявую полуюрту и тронулся вверх по балке-ущелью Больчжомурун-хоолай.

12 Цзуру убивает семерых албинов

Располагается Цзуру кочевьем у истоков Больчжомурун-хоолай. Поставил свою черную, рваную полуюрту, высек огня для матери и, сходив на охоту, вернулся с двумя семерками убитых оготона. Одну семерку он изжарил, а другую семерку сварил. Вечером являются семь албинов. У каждого спереди поперек седла — по сотне людей, а сзади поперек седла — по сотне лошадей. Цзуру выходит к ним навстречу.

— Умереть со страху, что же это такое? Зачем же беспокоишься выходить ты сам, премудрый Гесер-хан, государь десяти стран света?

— Дошла до меня про вас молва, — говорит Гесер, — молва, будто вы поедаете в день по семьсот человек вместе с конями, не разбирая, обречены вам они или нет. Потому-то и послал меня к вам на съеденье дядя Цотон. А в другой раз, говорит, представим им других людей.

— Умереть со страху, что значат эти слова твои, милостивый, премудрый Гесер-хан, повелитель десяти стран света?

— Но вы, должно быть, голодны? — говорит Гесер. — В таком случае соблаговолите остановиться в моей плохонькой юрте и отведать у меня чаю и супу-шолю.

Албины остановились, и он предложил им две семерки оготона. Но те, не съевши даже и одного оготона, стали было прощаться, как Гесер говорит им:

— Отдайте мне семь голов коней своих за одну волшебную штуку, которой я вас научу! — Тогда албины стали между собою советоваться, говоря: «Вот беда-то! На чем же нам ехать, если отдать семь голов коней?»

— А вы, — говорит Цзуру, — вы поезжайте верхом на этих вот моих семи белых палочках. Но только поезжайте вскачь и приговаривайте: «Режь горы, пересекай долины, сокрушай скалы, дроби кочки, пересекай море!» Эти мои палочки будут, пожалуй, подороже ваших коней.

Албины с радостью согласились, слезли с коней, пересели на палочки и поехали. Едут и приговаривают они: «Режь горы». И действительно, как и говорил Гесер, свободно мчатся. Тогда албины подумали: «Раз уж этакие трудности мы свободно миновали верхом на этих фальшивых конях, то нам и море нипочем». И вот они смело бросаются в море. Но тут семь белых палочек, обернувшись семью рыбами, нырнули в морскую глубину, а семь албинов пошли ко дну и потонули.

Семь белых палочек вернулись к своему хозяину, и таким образом Гесер своею чудесной силой истребил семерых албинов и завладел семью их конями.

13 Цзуру (Гесер) обращает в буддийскую веру шайку разбойников

В то время повыше жилья Цзуру, охотясь, кочевала шайка горных бродячих хищников. Цзуру распознал их своею волшебной силой, распознал и выходит им навстречу в виде одного из своих хубилганов — оборотней. То был хорек с белоснежными коготками, спереди золотой, а сзади серебряный. Цзуру заставляет его играть и забавлять охотников. Все они бросили охоту, смотрят и удивляются. С закатом солнца Цзуру забирает своего хорька и уходит домой. Пора бы на покой и охотникам, но поздно вечером является к Цзуру от них человек и говорит:

— Наши полагают так: а ведь этот человек нам немного сродни! Пусть же одолжит нам своего хорька, мы позабавимся и вернем.

— А вы отдадите мне взамен триста своих меринов, если потеряете моего хорька? — спрашивает Цзуру.

— Отдадим! — говорит тот.

— Ведь ты, должно быть, высказываешь только свое мнение, не спрося своего сайда-атамана. Пойди-ка лучше спроси, — говорит Цзуру.

Тот пошел, спросил и ему было сказано: конечно, мол, дадим, только непременно приноси.

Опять посланный является к Цзуру и говорит:

— Мне велено передать тебе, что, если потеряют твоего хорька, отдадут своих меринов.

Тогда Цзуру вручил ему хорька и повторил:

— Смотрите же, не потеряйте моего хорька! Разумеется, в ту же ночь хорек по привычке вернулся к своему хозяину, а Цзуру рано утром является к охотникам и требует назад своего хорька. Те поискали в очаге — хорька нет.

— Видно, твой хорек прокопал нору и ушел! — говорят они.

— Известное дело, что хорек не с неба сходит! — говорит Цзуру. — И вы прекрасно знаете, что хорек из земли вылазит, да только задумали, должно быть, отделаться шутками? Отдавайте-ка по уговору триста своих меринов!

— Да разве же ты, — говорят разбойники, — разве ты не такой молодец из молодцов, что сможешь и сам отобрать триста наших меринов? — И с этими словами они тронулись в путь. Цзуру пошел за ними пешком. Когда они втянулись в ущелье между двух очень высоких гор, он взобрался на вершину ближайшей горы, оторвал целиком огромную скалу и этой скалой ударил по вершине дальней горы, которая пошла оттого кругом, сотряслась же и ближняя. Когда же сотряслись, закружились обе горы, то под ударами падающих камней с этих гор закружились и кони, и люди трехсотенной банды и бросились было бежать к ближней горе, где был Цзуру, но тот по-прежнему валит их с ног.

— Милосердный Богдо! — взмолились те. — Мы готовы поступить по твоей воле, какова бы она ни была, если б даже ты и казнил нас лютейшею казнью.

— Что там за моя воля, подайте моего хорька, — говорит Цзуру.

— Что там за твой хорек, поступи по твоей воле, — отвечают те.

— А раз поступать по моей воле, — говорит Цзуру, — так снимай свои волосы и бороды, принимай веру, посты и обеты!

Тогда являются к нему все они и без различия пола снимают и волосы и бороды. Так, обративши разбойников в веру, забрал Гесер триста меринов и воротился домой.

14 Цзаса навещает Цзуру в ссылке. Цзуру открывает ему, что он Гесер

И стал летовать Цзуру в своей рваной черной полуюрте с целым табуном коней: семь голов, взятых у албинов, да 300 — у шайки горных разбойников.

Тем временем Цзаса-Шикир оплакивает своего младшего брата:

— Послал коварный Цотон-нойон соплячка моего Цзуру на съеденье семерым албинам, и, должно быть, они уже съели его. Если так, то сражусь с ними в смертном бою, а если жив еще Цзуру, так проведаю-ка своего младшего брата!

И с этими словами седлает он своего серого крылатого коня, надевает свой чешуйчатый панцирь, покрывает свою благородную голову знаменитым своим шлемом — Дагорисхой, вкладывает в колчан тридцать своих белых стрел, берет свой черный лук, надевает свой булатный обоюдоострый меч и едет вверх по ущелью Больчжомурун-хоолай. У истоков Больчжомурун-хоолай видит он табун меринов и думает: ну, это, должно быть, албины пожирают моего соплячка-Цзуру. Выхватывает Цзаса-Шикир свой остро-булатный меч, пришпоривает своего крылатого серого коня. Видит он, среди табуна стоит рваная черная полуюрта. В потайном месте привязывает он своего крылатого серого и с обнаженным остро-булатным мечом в руках, подкравшись к юрте, заглядывает в нее, приподняв кошму. А как заглянул, видит, там сидит соплячок-Цзуру, от жары распахнув полушубок. В один миг меч в ножны, и Цзаса в юрте.

— Ай, Цзаса мой! — вскрикнул Гесер. — Встал, побежал, обнялись и оба рыдают. И от рыданья их всколебалась Златонедрая Земля.

— Цзаса мой! — говорит Гесер. — Разве не ясно, что ты пришел за тем, чтобы умереть вместе со мною у албинов, если умер я; но если я жив, то — проведать меня? И разве это не верный признак твоего богатырского нрава?

И поставил Гесер жертвенник и умиротворил Златонедрую Землю.

— Родной мой, — продолжал Гесер. — Я ведь не Цзуру-соплячок, твой брат: я не иной кто, как милосердный Гесер-Мерген-хан, государь десяти стран света. Но об этом, мой родной, не открывай людям. До пятнадцати лет суждено мне в образе Цзуру усмирять всяческих злобных докшитов, а потом проявлюсь я Гесером и возьму вас в свою свиту.

Цзаса радостно смеется, а Гесер продолжает:

— Отведи вот этих моих триста меринов и подари ты нашему бедному отцу, а вот эту семерку коней ты возьми себе. И знай, родной мой, что я неподвластен закону смерти. — Цзаса-Шикир поехал домой и погнал табун меринов. По дороге встречает его Цотон-нойон и спрашивает:

— Цзаса! Откуда ты взял этот табун меринов?

— Я, — отвечал Цзаса, — убил семерых албинов, которые схватили Цзуру и пожирали, и вот угнал меринов.

— Стало быть, тот негодяй умер? — говорит Цотон. — Туда ему и дорога! Хорошо, что ты-то, мой родной, благополучно вернулся! — и с этими словами Цотон поехал своей дорогой. Цзаса передал своему отцу 300 меринов. Радуется старик и говорит:

— Да, сразу видно, что это мой сын: вылитый я!

15 Цзуру (Гесер) убивает Мангуса Ик-Тонгорока

В то время появился Мангус Ик-Тонгорок, который восседал на маковке высокого, до самых небес, субургана-часовни, называемого Курме. Людям, находившимся к югу оттуда, он заслонял утренний свет солнца; людям, находившимся к западу, заслонял полуденный свет, а людям к северу от него — вечерний свет солнца.

Цзуру знал про это, как и про то, что Мангус различал людей еще за сутки пути от него, хватал и пожирал их уже за полсуток пути от него. Оборачивается он нечистым грешником, человеком, промышляющим ловлей тарбаганов, приходит к субургану, ложится у его основания и притворяется будто раскапывает норку. Мангус окликнул его и спрашивает:

— Что ты за человек?

— Ах, благодетель, — отвечает Цзуру. — Разве я не вправе тебя немного побеспокоить: я — убогий человек, промышляющий ловлею тарбаганов; вот в эту норку забежал тарбаган, и я прилег, чтобы его выкопать. Мангус перестал обращать на него внимание, а Цзуру тем временем наделал подкопов под фундаментом субургана, в разные стороны; толкнул субурган, и он упал, разбившись на несколько частей. Падая с маковки субургана, разбился насмерть и Мангус.

Покончив с Мангусом, Цзуру возвращается домой, навьючивает свою старенькую черную полуюрту и вместе с матерью едет в свой улус. Вблизи главных улусных кочевий увидал его Цотон-нойон и ахнул:

— Цзуру! Какими судьбами? А про тебя мне Цзаса сказывал, будто тебя схватили и пожрали албины: «Я же, — говорил он, — убил этих албинов и вот угнал меринов».

— Значит, ты теперь так можешь говорить про нас обоих с Цзасой! — говорит Цзуру.

— От нет происходит да, а так все равно что да! — говорит Цотон.

— Мать его с отцом и с тобой вместе! — говорит Цзуру. — Чего ради Цзаса про меня плетет небылицы?

И с этими словами Цзуру поехал своею дорогой.

16 Цотон вторично изгоняет Цзуру вместе с матерью. В новом изгнании, на ур. Энхирехойн-Цзу, Цзуру строит храм в честь Хомшим-бодисатвы

Снова распаляется гневом Цотон-нойон и отдает такой приказ:

— С нынешнего дня на урочище Больчжомурун-хоолай будем кочевать мы, а Цзуру с матерью пусть отправляется кочевать на урочище Энхирехойн-Цзу.

— Ладно! — отвечает Цзуру и ухмыляется. А мать его, со слезами на глазах, говорит ему:

— Эх, родимый ты мой! Что же ты смеешься? Радовалась я, чаяла в тебе доброго, дельного сына, а выходит, что родила-то я сына худого, никчемного. Родной ты мой, ведь на этом самом Энхирехойн-Цзу, говорят, летом не бывает дождей, а зимой великие снежные заносы и страшные метели-шурганы. Нет там ни скотского помета-аргала, ни другого какого топлива, ни даже зверя: вот какая, говорят, это пустыня. Разве не ясно, родной, что нас посылают на верную смерть? Не лучше ли нам как-нибудь кормиться ткацким трудом около людей Цотонова улуса?

— Молчи, матушка! — говорит Цзуру. — Ты женщина и по-женски судишь. Пословица говорит: «И коза к своей паре льнет. А пободаются — разойдутся. И женщина к милому дружку льнет. А поссорятся — расходятся». Уйдем-ка лучше, матушка! И он откочевал со своей матерью.

После того, ках Цзуру водворился на Энхирехойн-Цзу, это урочище превратилось в прекрасное блаженное кочевье: из моря провел он воду, у самых дверей, около своей юрты насадил множество деревьев, которые стали приносить всевозможные плоды. Оттого в ту местность сбежалось множество всякого зверя, и Цзуру прозвал это урочище — Цакирмак-хоолту.

Однажды, когда Цзуру охотился на Энхирехойн-Цзу, там проходил, возвращаясь домой с барышами, караван из пятисот купцов Тескийского Эрдени-хана, которые побывали в царстве Дайбун-хана китайского. У них не было недостатка ни в чем, кроме разве пары обыкновенных человеческих глаз, и не было ничего, чего б не могли эти купцы. Является им Цзуру то под видом шайки в двадцать человек, то под видом кусачих шмелей, и тотчас же эти люди сбились с дороги. Никакими способами не находя дороги и чувствуя приближение смерти, обращаются к нему эти пятьсот купцов.

— О милосердный Богдо! Разве не ясно, что мы больше не располагаем собой? Захочешь ли ты взять эту нашу казну — бери по расположению твоей воли; захочешь ли сделать нас твоими покорными друзьями — мы станем твоими друзьями.

— Ладно, ступайте за мной! — Привел их Цзуру к себе и говорит:

— Выстройте вы мне здесь такой прекрасный дом, который бы приличествовал храму Хомшим-бодисатвы, и выстройте его из таких материалов: из золота, серебра, железа и камня.

Тогда пятьсот купцов поставили на великом море каменную плотину и стали воздвигать колонны из огромных валунов. Из железа делали они стропила, из свинца оконные рамы; и во все оконные рамы вставили огнепламенные эрдени — драгоценные камни, через которые в дом проникал свет. Крышу они сделали серебряную, позолоченную; на коньке водрузили огнепламенный эрдени, драгоценный камень. Тогда поставили они внутри храма кумир Хомшим-бодисатвы, по четырем углам залы подвесили светоносные огнепламенные эрдени, а пред кумиром Хомшим-бодисатвы — чиндамани-эрдени. Потом извлекли они камень из плотины, и пошла оттуда святая вода-расаяна во внутрь храма. Держат тогда речь пятьсот купцов:

— Думаем, что строили, предусмотрев все возможные удобства: ветру не погнуть, ливням не размыть; ни лампад особых не надо искать, ни курительных свечей, ни святой воды-расаяны. По сердцу ли тебе, Мерген-хан?

— Ваш покорный слуга доволен, — говорит Цзуру. Теперь я вас провожу домой. Вам предстоит возвращаться через наш Тибет, или же другой дорогой, несколько в сторону. Непременно поезжайте через Тибет, да заезжайте по пути к Цотону. Он непременно станет вас, как проезжих, расспрашивать, не бывали ли вы в Энхирехойн-Цзу? А вы отвечайте, что заезжали. «Туда, — скажет он, — укочевал наш Цзуру-сопляк; жив этот негодный или умер?» А вы ответьте, пожалуйста, Цотону так: Цзуру-соплячок выстроил там храм в честь Хомшим-бодисатвы, употребив для этой постройки всевозможные драгоценные материалы: и камень, и железо, и серебро, и золото, и драгоценные стекла, и свинец. Но самого-то Цзуру, должно быть, уже нет в живых: тот его дом стоит без хозяина.

17 Цзуру, заманив к себе Цотона, избивает его и опозоривает перед всем улусом

Проводив этих купцов, Цзуру занялся постройкой вокруг своего дома крепкой ограды из колючих деревьев. В ограде оставил он всего одни ворота, к которым приделал железную цепь длиною в 30 алданов. Вбив затем в землю две трехсаженных сваи, на одну из них, укрепленную у самой проезжей дороги, он приладил из железной цепи петлю, с таким разрывом, в который как раз мог бы въехать конный человек. При самом же входе в западню он положил ворох дрючьев.

Когда купцы-проезжали мимо Цотоновой ставки, он сам выехал к ним навстречу и стал расспрашивать. Тогда, выдавая наставления Цзуру за свои собственные слова, купцы рассказали ему все по порядку.

— Славно, — думает Цотон. Седлает своего гнедого, привешивает к поясу сайдак и приезжает в Энхирехойн-Цзу. Почуяв своею вещею силой, Цзуру ложится возле своей западни, притворившись мертвым. Цотон подъезжает. Конь его становится на дыбы, испугавшись дороги. Пришпоривая коня, он хлещет его по голове и ляжкам. Конь рванулся вперед и, стараясь обойти дорогу, попал прямо в железную западню. Тогда Цзуру вскакивает, подбегает, вырывает из земли одну трехалданную сваю и несколько раз обматывает цепью коня вместе со всадником. Опутав их таким образом, Цзуру принялся хлестать их дрючьем, не разбирая ни коня, ни всадника. А нахлеставшись вдоволь, вырвал он вторую сваю, точно таким же образом опутал коня цепью и пустил на волю. Гнедой вдруг понес...

— Что это Цотон-нойон, сбесился, что ли? — говорят люди. Простыми средствами его, однако, не поймаешь: давайте-ка будем ловить его, прорывая наперерез ему канавы.

А конь тем временем все несет... И носился он так целых семь суток, никакими средствами неуловимый. Тогда тибетцы всем улусом устроили на Цотона настоящую облаву, нагромоздив в три ряда телеги и идя правильной облавной цепью. И только таким образом удалось его поймать. Распутав цепь, они сняли его с коня, но Цотон еле передвигает ноги.

— Что с тобой случилось, дядюшка Цотон? — спрашивают все в один голос.

— Мимо меня, — говорит Цотон, — проезжал большой купеческий караван, и я стал расспрашивать купцов про Цзуру, помер он или живой. Уж не сочли ли эти купцы, что я побил у них отцов-матерей: наврали мне, будто он умер, а на самом деле, когда я приехал к Цзуру, тот поймал меня и вот, как видите, отделал до полусмерти.

Тогда заворчал на Цотона Цзаса-Шикир:

— Ты спрашиваешь, не сочли ли эти купцы, будто ты побил у них отцов с матерями. Ну, а Цзуру-то разве убил у тебя отца с матерью, что ты изгнал его в погибельное место, в Энхирехойн-Цзу? Бил тебя мой брат, да жалко, что не забил до смерти!

После этой перебранки весь народ разошелся по домам.

18 Цзуру и девушка Аралго-гоа

Однажды во время охоты встречает Цзуру дочь Ма-баяна, Аралго-гоа, с мешком на плечах, в котором та несла пирог с начинкой из баранины и дикого лука. Цзуру спросил ее, кто она такая и зачем пришла сюда.

— Я дочь Ма-баяна, Аралго-гоа, — отвечает девушка. — Мой отец прислал меня просить у тебя позволения кочевать здесь.

— Ладно, — говорит Цзуру, — подожди тут, а я пойду снесу это кушанье своей матушке.

Возвращается Цзуру к девушке, а та спит. Тогда Цзуру побежал в табун ее отца, притащил скинутого кобылой жеребенка, подсунул девушке под подол и будит ее. Проснувшись, та привстала, а Цзуру и говорит ей:

— Как это ты смела прийти ко мне, ты, девушка с таким грехом и нечистотой? Если предположить, что ты сошлась со своим отцом, то должна бы родить ребенка с лошадиной головой. Если б сошлась со старшим братом, должна была родить ребенка с лошадиной гривой. Сошлась бы с младшим братом — должна бы родить ребенка с лошадиным хвостом. Сошлась бы с чужеземным рабом, должен бы родиться ребенок с четырьмя конскими ногами. Ну-ка встань, распутная ты девка!

«Беда! Что же это такое говорит он мне?» И так подумав, девушка вскочила, а из-под подола у нее и выпал жеребенок.

«Ой горе, ой грех какой, какое осквернение!» — убивается девушка. Цзуру, милый! Никому об этом моем грехе не говори, а возьми меня замуж.

— Ты правду говоришь? — спрашивает Цзуру.

— Правду, — отвечает девушка.

— А коли правду, так лижи в знак клятвы мой палец. И с этими словами Цзуру уколол свой мизинец и заставил ее лизать кровь. Потом берет он хвост жеребенка, вешает девушке на шею и говорит:

— Это в знак нашего обручения! А отец твой, — продолжал он, — отец твой пусть кочует здесь один, прочие же хошунцы пусть и близко не подходят!

Девушка поехала домой.

19 Цзуру на свадьбе в доме Цотона

Цзуру продолжал охотничать, а в это время за старшего сына Цотон-нойона, Алтанту, выходила замуж Мачиха-Химсун-гоа, дочь Ма-баяна, младшая сестра Цорцстон-ламы, которому Царкин доводился дядей по матери. И вот Цористон-лама провожает невесту. По дороге встречает его Цзуру и, взяв его лошадь под-уздцы, говорит:

— Ты — милосердующий ко всем старший лама, а я — ничтожный бедняк: так подари мне, лама, что-нибудь от твоих щедрот!

— Что я могу дать тебе в данную минуту; я — человек, находящийся в пути? Завтра Цотон-нойон устраивает большой пир: приходи туда, и я покажу свою щедрость.

А Цзуру не отстает и говорит:

— Если б ты действительно собирался что дать, так разве не при тебе твой верховой конь и шуба на плечах?

— Посмотрите на дерзость этого нахала! — вскрикнул лама и хлестнул Цзуру плетью по голове. Тогда Цзуру сбросил ламу с коня и навалился на него. Тут подоспел Царкин, дядя Цзуру по матери:

— Оставь его, голубчик Цзуру, оставь, батюшка Цзуру, — просит он. — Не заводи ссоры с этим человеком: ведь если мне вступиться за Цористон-ламу, как за своего шурина, обидишься ты, мой племянник, а вступиться мне за тебя, своего племянника — обидится на меня мой шурин. Не завтра ли большой праздник? Если тебе не с чем явиться, ну так что же? Попроси у людей хоть клок мякины, да приноси! Тогда Цзуру выпустил ламу и говорит:

— Прощаю тебе только по просьбе дяди Царкина. Но смотри, как бы я не осрамил тебя и здесь, в этой жизни, при всем народе, да и в будущей — там при Эрлик-хане!

На следующий день Цзуру, выпросив у людей козу, зарезал ее, сварил мясо, сложил в мешок и, взвалив на плечи, пошел с матерью на свадьбу.

За столом на первом месте сидел Цотон-нойон, а Цористон-лама — на первом месте на женской половине стола. Пир в разгаре. Цзуру не предложили даже места за столом, и он уселся ниже всех мужчин, как и его мать, тоже поместившаяся на голой земле, за неимением места за столом. Тогда Цзуру выбежал, набрал и принес себе в юрту конского помета и на нем соорудил себе стол, воткнув в него вербовый прут, который он на конце расщепил на три части.

Всех гостей обнесли, все едят: только одному Цзуру никто ничего не подает. Цотон-нойон сидит, держа в руках целый ха, бараний передок с ребрами.

— Дядюшка! — обращается к нему Цзуру. — Мяса тут целая гора, а вина — море разливанное. Глаза-то счастливые — им все видно, а в озорную глотку ничего не попадает. Дай-ка мне, дядюшка, эту свою ха!

— Дал бы я тебе от седловины, — говорит Цотон, — да боюсь, не было б худо для самой основы моего благосостояния. Дал бы мозговую кость от середины переднего бедра — да как бы не постигло несчастье моих детей. А дать мозговую кость от верхней части бедра — не вышло бы горшее из всех зол. Возьми себе, да отведай-ка черной земли, да кашля, да слез с мокротами поотведай. Забери скотскую всю падаль на западном берегу реки, забери падаль на восточном и северном, всю забери себе! Или на-ка, вот, возьми, — продолжал Цотон, — возьми-ка отбери тряпки-лоскуты у просватанной девки, или отними передние амулеты у вошедшей в дом снохи.

Тогда Цзуру вскакивает с места и обращается к гостям с такою речью:

— Прошу у всех внимания. Вот — оно, каково пожаловал меня своею милостью дядюшка Цотон! Он жалует мне черную землю: стало быть, вы, промышляющие рытьем кореньев ургунэ и хичжигинэ, а также и вы, землепашцы, обязаны впредь выбирать у меня разрешение, иначе будет на вас великое заклятие. Жалует он меня также слезами и мокротами всех кашляющих и льющих слезы людей. Смотрите же, впредь не кашлять и слезы не лить без моего позволения, а кто закашляет или прослезится, не спросись у меня, — на том будет великое заклятие. Дарит он мне также всю падаль: и конскую падаль к западу от реки, и скотскую падаль к востоку, и овечью падаль к северу от главной реки. Питайтесь же ею, но и то не иначе, как с моего разрешения, а иначе будет на вас великое заклятие. Он велит мне также забрать передние амулеты у выданной замуж девки!

С этими словами Цзуру подбегает к Химсун-гоа и, начинает стаскивать с нее все надетое и привешенное.

Но тут-то и обнаружилось, что Цористон-лама был чародей. Выпускает он из левой своей ноздри пчелу и велит ей:

— Подлети-ка к Цзуру да выколи ему один глаз.

Вещею силой своею понял Цзуру: один глаз закрыл тотчас, а другой наискось сощурил. Насекомое бросается на него, но с перепугу жалит Цзуру в губу и назад к ламе.

— В глаз ты его ужалила? — спрашивает лама.

— У него один глаз слепой, а другой кривой! — отвечала пчела. — Я ужалила его в губу.

— Ты залезь ему, — велит лама, — залезь поглубже в левую ноздрю и убей его проколом главной артерии.

Насекомое налетает, а Цзуру, делая вид, будто у него идет носом кровь, заткнул правую ноздрю, а левую ладонь подставил в виде ловушки. И не успела пчела влететь, как он поймал ее в свою ловушку. Поймал и крепко зажимает в кулаке. Тут вдруг лама упал без памяти со своего кресла, упал и катается по земле. Отпустит немного Цзуру пчелу — лама приподнимается немного и кланяется ему; опять прижмет — лама замертво без памяти лежит.

Поняла тогда младшая сестра Цористон-ламы, поняла Химсун-гоа, что Цзуру поймал душу ее старшего брата. Направляется она к Цзуру, держа в одной руке драгоценный камень бирюзу, величиною с голову грифа, а в другой руке — корчагу с водкой. Тогда Цзуру выступает вперед и обращается к ней:

— Ай-ай! Полюбуйтесь-ка на свою невестку. У нас в тибетской земле так ведется, что ханская невестка до трех лет не должна заговаривать с посторонним мужчиной, а невестка простолюдина — да трех месяцев. А у этой беспутной невестки нет что ли ни свекора, ни свекрови? Или, может быть, для нее вот это насекомое — и муж, и свекор со свекровью?

С этими словами Цзуру повернулся к ней спиной и отошел. Тогда подходит к нему цзаргучей[48] Цористон-ламы, горбач Хара, и с низким поклоном заводит речь:

— Вот каково будет впредь: кто что увидит, да тебе не покажет, пусть у него глаза выколят. Кто что услышит, да тебе не скажет, пусть у того уши оглохнут. Будет есть, да тебе не даст, пусть у того зубы потрескаются. Добудет что, да тебе не даст, пусть ему руки переломают.

— Голубчик Цзуру! Забери ты все эти драгоценности, возьми на придачу и эту Химсун-гоа, только пусти эту пчелу! — так взмолился с поклонами Хара.

Тогда Цзуру выпустил насекомое. Лама с поклонами поблагодарил Цзуру и с почетом усадил на свое седалище. А Цзуру взял Химсун-гоа и отдал ее старшему своему брату, милому сердцу его, Цзаса-Шикиру.

20 Цзуру геройскими подвигами в Тибете добывает себе жену, дакиниссу Рогмо-гоа

В ту пору прибыла в Тибет дочь Сенгеслу-хана, Рогмо-гоа, озабоченная тем, что все не находит по себе мужа. Прибыла она с тремя своими знаменитыми стрелками, тремя могучими борцами, с одним великой мудрости ламой, в сопровождении многочисленной свиты.

«Говорят, в тибетской земле есть тридцать чудо-богатырей: не окажется ли среди них достойного меня мужа?» — думала она. Созывали десять тысяч женихов, собирались десять тысяч женихов. Отправлялся и Цотон-нойон, а Цзуру просится с ним:

— Посади меня сзади, сундлатом, дядюшка Цотон!

— Уж не собираешься ли и ты, дурной, свататься за дакиниссу Рогмо-гоа? — говорит Цотон и уезжает, сказав, что едет совсем в другое место.

Отправляется и Царкин.

— Дядюшка Царкин! Посади и меня с собой сундлатом! — просит Цзуру.

— Поезжай, родимый соплячок! — говорит Царкин и посадил с собой Цзуру.

Приезжает Царкин. Собралось уже десять тысяч женихов, и во главе их, оказывается, Цотон-нойон. Тогда Цзуру говорит:

— А я-то горевал, что дядюшка Цотон едет совсем в другое место. А на деле выходит, что он-то и заполучит Рогмо-гоа. В добрый час!

Поднимается Рогмо-гоа, выходит и ведет такую речь:

— Я думаю, что среди присутствующих здесь ханов непременно найдется разумный, доблестный муж. Я давно порешила, что пойду за того жениха, который превзойдет в искусстве и вот этих трех моих знаменитых стрелков, и вот этих трех моих могучих борцов. Но никто еще не превзошел их. Я же пойду лишь за того жениха, который превзойдет этих трех моих славных стрелков и победит этих трех моих могучих борцов. «Сколь же должна быть необыкновенна девушка, что сама избирает себе мужа?» — с осуждением подумаете, быть может, вы. Но ведь в час рожденья моего на левом намете моей юрты играл зверь серу-единорог, на левом намете играл особенный зверь-оролок. С пасмурного неба сходил луч, с безоблачного неба шел дождь. На дорогом на хозяйском столбе-унэ пел у меня попугай, на женском столбе хатун-тулга — куковала кукушка, на сватальном столбе бокталун-тулга распевала птица уранхатийн-гоа. Вот какими девятью знаменьями показано, что я дакинисса Рогмо-гоа! Выставляйте же своих лучших стрелков, выставляйте своих сильных борцов!

Из знаменитых же стрелков Рогмо-гоа один стрелял так, что выпущенная им рано утром стрела возвращалась на землю, когда солнце свершит больше трех четвертей своего пути; стрела другого возвращалась через столько времени, во сколько можно сварить два чая; стрела третьего возвращалась через столько времени, во сколько можно сварить один чай.

— Эти мои люди, — продолжала Рогмо-гоа, — выстрелив ложатся навзничь и успевают отстранить голову при обратном падении стрелы на землю: стрела должна угодить именно в то место, где находилась голова — вот это у нас называется искусный стрелок! Но кто не соблюл этого условия, тот считается у нас плохим стрелком, хотя бы и дольше был полет его стрелы.

Тогда состязались в стрельбе с тремя стрелками Рогмо-гоа все тридцать чудо-богатырей, но никто из них не взял верха; боролись, но никто не победил. Выбегает тогда Цзуру и обращается к ламе, состоявшему при Рогмо-гоа:

— Ваше преподобие! Берет меня охота попытать силы, хочу побороться!

— Брось, любезный! — говорит лама. — Не то что ты, а тридцать чудо-богатырей, и те не осилили. Брось, любезный!

— Нет, хочу побороться! — говорит Цзуру.

— Поборись! — отвечает лама. — Цзуру оправляется.

— Где наши борцы? — крикнул лама. — Этот паренек хочет бороться!

Выходит старший богатырь. Тогда Цзуру оборачивается Гесером, но для других кажется самим собой: так волшебной силой помрачил глаза он у всех. Опираясь одной ногой в вершину горы, другою ногой оперся он о берег моря. И отбросил он старшего борца на тысячу миль-бэрэ; среднего борца отбросил на две тысячи бэрэ, младшего борца отбросил на три тысячи бэрэ. Не сводил глаз с Цзуру весь народ. Тогда стали с ним состязаться в стрельбе из лука трое знаменитых стрелков. Их стрелы возвратились на землю к полудню. Пустил стрелу Цзуру, но вот прошел и полдень, а стрела его не возвращается. Не настал еще вечер, как совершенно стемнело, и народ начал было расходиться, думая, что закатилось уж солнце и наступила ночь, как Цзаса-Шикир говорит:

— Нет, постойте! Так всегда бывает при обратном падении на землю стрелы моего соплячка Цзуру! — Не успел он этого проговорить, как при общем клике — «вот приближается цзурова стрела!» — Цзуру отстранил свою голову, и стрела угодила как раз в то место, где была его голова. Это владычица тэнгриев, старшая сестра Цзуру, возвратила на землю его стрелу, подхватив ее на лету и нанизав на нее всевозможных птиц и между ними Гаруди; падая же на землю, птица Гаруди и помрачила солнце.

— Ни для кого недоступное совершил соплячок-Цзуру! — воскликнул весь народ и стал уже расходиться, как Рогмо-гоа попросила всех обождать и, держа в одной руке семьдесят бараньих ребер, а в другой — корчагу водки-арьхи и бирюзовый камень величиною с голову грифа, начинает обходить одного за другим женихов со словами:

— Я выйду за того жениха, который сумеет, пока я обернусь спиной к женихам, сумеет распределить между всеми десятью тысячами мужчин семьдесят бараньих ребер и корчагу арьхи, а бирюзовый камень величиною с голову грифа сможет уместить себе в рот!

Никто не мог сделать этого. Мог бы, однако, сделать это Бадмараев сын Бам-Шурцэ, если бы Цзуру, незаметно подсев, не выкрал у него четыре-пять его секретов, а без них отказался исполнить задачу и Бам-Шурцэ. Подходя затем по очереди к Цзуру и заметив, что у него сильно блестит под носом, Рогмо-гоа круто повернулась и прошла мимо. Тут Царкин громко стал ее упрекать:

— Ты хоть и благородная, а все-таки баба! А Цзуру мой хоть и простой человек, а все же мужчина! Не так ли? Трех-то знаменитых стрелков твоих победил, трех могучих борцов твоих погубил. Не в том ли и благородство твое, что о таких пустяках будто и не хочешь знать?

Тогда она опять обращается к Цзуру, а тот, выступив ей навстречу, выхватывает у нее из рук вещи и говорит:

— Да впрямь ли ты порядочная девушка? Уж не самая ли ты беспутная, раз не замечаешь, что у тебя задняя пола горит?[49]

Не успела девушка оглянуться назад, как Цзуру волшебною силой разделил на всех десять тысяч женихов и семьдесят бараньих ребер, и корчагу арьхи, а бирюзовый камень запрятал себе в рот, при громком хохоте всего народа.

«Пропало все!» — думает Цотон-нойон. Взял теперь ее наш свояк Цзуру. И стал он измышлять способы, как бы ее потом у него отобрать.

Народ же стал расходиться по домам. Уехала поспешно и Рогмо-гоа со своей свитой. Едет она и все оглядывается сзади себя: чудится ей все, что возле нее этот несносный Цзуру. Посмотрит — никого не видно. Опять оглянется — никого нет. А Цзуру-то, волшебством подкравшись, и уселся сзади нее сундлатом. Как вдруг заметили Цзуру ее слуги и кричат:

— Чего же ты смотрела, когда он сзади тебя сундлатом сидит?

Стала тогда плакать-причитать Рогмо-гоа:

— Ох, что же мне делать, как мне быть? В беду неизбывную попала я! Навеки теперь заказан мне путь свободного выбора мужа! Что теперь скажу я своим матушке с батюшкой? С каким лицом с ними увижусь я?

Едут они, а Цзуру волшебною силой своей поднимает такую пыль, будто едет десять тысяч человек.

— Пыль поднялась, рассуждают ее родители — будто десять тысяч людей едет: уж не выбрала ли она Вираяну-хана?

Тогда Цзуру поднимает пыль, как от тысячи верховых.

«Так не выбрала ли она Мираяну-хана?» — гадают они.

Поднимает Цзуру пыль, как от девятисот людей.

«Может, выбрала она Чихачин-хана?» — говорят они.

Поднимает Цзуру пыль, как от конной сотни.

«Ну так выбрала она, пожалуй, Цотон-нойона?» — думают родители.

Поднимает Цзуру пыль, как от семидесяти человек.

«Может, выбрала она Бадмараева сына, Бам-Шурцэ?» — думают они.

Тем часом глядь, а она подъезжает, и с ней Цзуру сундлатом, Цзуру-сопляк.

Вспыхнув от гнева на свою дочь, отец выбегает вон из юрты, распахнув правую половину двери; схватывает уздечку с кнутом и уезжает в табун. В сердцах на свою сестру старший брат распахивает левую половину двери и уезжает к овечьей отаре. Пылая гневом на свою дочь, мать с мрачным видом рвет и мечет вещи, а прислуга тормошит котел. Для Цзуры вместо подстилки они положили потник наизнанку, на который Цзуру и уселся задом ко всем.

— Тебе подослали потник, чего ж ты задом-то уселся? — спрашивают его.

— А у вас-то как принято седлать лошадь для верховой езды? Налицо или наизнанку? — спрашивает в свою очередь Цзуру. Тогда слуги попросили Цзуру встать и постлали потник как следует. Но Цзуру уселся на подушку Рогмо и говорит ей:

— Твой батюшка, хлопнув правой половиной двери, уехал из дому с кнутом и мундштуком. Не случился ли у вас в табуне грабеж? Так я ведь не из трусливого десятка! Дай мне коня — погонюсь, ворочу. И братец твой старший убежал, хлопнув левой половиной двери и захватив свой лук со стрелами: должно быть волки напали на вашу отару? Так я не плохой стрелок: дай мне лук со стрелами — перебью их! И матушка-то твоя что-то сумрачно тормошит вещи: видимо, вещи-то у вас заколдованы? Так я и демонов-албинов заклинать научен. Давай закляну! И слуги у тебя что-то шевелят котел: видно котел-то у вас зачумленный? Так я знаю тарни-заговор и против чумы: давай прочту тарни.

Вечером собралась дома вся семья и давай бранить дочь:

— Скверная ты девка, беспутная ты девка! Приволокла же ты из женихов жениха! Чего доброго, твоего распрекрасного муженька еще собаки съедят, а нам за попущение отвечать.

Взяли они и втолкнули его на ночь под котел. Ночью Цзуру сбросил с себя котел, зарезал овцу, наелся сам и накормил собак, вымазал свой кожух бараньей кровью и сбросил его с себя, а сам пошел и улегся в степи.

Встали поутру ее родители, увидали все это и говорят:

— А милого-то твоего муженька, видно, собаки съели. За грех ты сама и будь в ответе!

Смутилась Рогмо, сама не своя сидит. Сидит и думает:

«Делал он дела свыше своих видимых сил: так неужели он погиб? Пойду поищу его!» И отправилась. По дороге встречается ей Цзуру, обернувшийся пастухом многочисленного стада.

— Не видал ли ты, пастух, соплячка-Цзуру? — спрашивает она.

— Я не могу утверждать, что прозвище того человека Цзуру-сопляк, но знаю, что сюда подходят улусные отоки Туса, Донсар и Лик. По их словам, дочь Сенгеслу-хана, Рогмо-гоа, затравила Цзуру собаками, и вот эти три улусные отока грозят казнить эту дочь самой лютой казнью, а родителей ее — разорить самым беспощадным образом.

Поверила Рогмо-гоа словам этого человека, едет и горько плачет. А Цзуру опять выходит ей навстречу под видом пастуха многочисленной отары овец. На ее вопросы и овечий пастух отвечал то же самое во всех подробностях.

«Показания обоих этих людей сходятся!» — думает Рогмо-гоа. «Мне не остается другого исхода, кроме смерти. Чем возвращаться к родителям и на их глазах переносить свое злосчастье, лучше умру здесь одна. Утоплюсь в этой вот реке!» — И с этими мыслями она поскакала вниз с крутого утеса, но в этот миг Цзуру волшебной силой дернул ее коня за хвост.

— Ах, это ты, Цзуру? Садись на коня! — говорит она. Цзуру сел, и у него таким золотом заблестело под носом, что Рогмо-гоа брезгливо стала подавать свой стан вперед и говорит:

— Цзуру, отстранись, пожалуйста, или поворотись ко мне спиной!

Тогда Цзуру слез с коня и говорит:

— Разве бывают проезжие дороги по крутым утесам? Кажется, у одного тела бывает и одна голова, а может две?

Потом он начинает взбираться лошади на голову и говорит:

— Не этак ли будет правильно садиться на коня? А может — нет, не так? — И с этими словами Цзуру пробует сесть коню на сгиб задней ноги. В это время конь лягнул, Цзуру свалился с ног и притворился мертвым.

— Голубчик Цзуру, встань! — говорит Рогмо-гоа, сойдя с лошади. Но Цзуру лежит безмолвно.

— Встань же, милый Цзуру! — Тогда Цзуру встает и говорит:

— Из этого урока авось ты поймешь, как, по-твоему, правильно сидеть сундлатом и как — неправильно! — И позволила она Цзуру сидеть сундлатом как полагается.

Вскоре после того, как Цзуру вошел в дом Рогмо-гоа, к ним с визитом отправились ее дядя и тетка по матери. Прибыли они с такими мыслями:

— Не простая ведь наша племянница, а хубилган: посмотрим, каков-то окажется ее муж?

Но свекор со свекровью порешили не показывать Цзуру, дали ему чашку с пшенной кашей и засадили в угол для домашних вещей, с просьбой и не показываться до самого отъезда гостей. Пришли дяди с тетками и стали расспрашивать:

— Ну, где же наш зять? Хороший ли он человек или худой?

— А кто ж его знает? — говорят свекор со свекровью. — Дело молодое: уехал в соседний аил погостевать. — Не успели они проговорить этих слов, как Цзуру со словами: «Кажется, обо мне речь?» — и выскакивает, распустив свой золотой блеск до самой каши.

— Тьфу, пропасть на вас! Разве можно так поступать, отца вашего башку[50]. Негодяи вы! — гневались родичи и по пути домой отогнали их табун.

— Коня мне! — говорит Цзуру. — Щит, сайдак и лук! Я бравый молодец, попробую их нагнать!

— Тьфу, дурень! — отвечают ему. Еще недоставало — дать тебе коня со снаряженьем! И не дали. Тогда Цзуру поймал возле юрты козла с валухом и на этой паре пустился в погоню за грабителями, настиг их, наповал избил и их самих, и их коней и пригнал обратно домой свой табун. После того Цзуру собирается уезжать к себе домой, а свекор со свекровью опять ворчат:

— Что такое тебе, дурню, сделали, что ты собираешься уходить? Живи себе, пока живется!

Однажды Гесер в образе Цотон-нойона является домой, в то время как в образе Цзуру он ловил оготонов.

Мнимый Цотон-нойон останавливается возле юрты Рогмо-гоа и спрашивает ее:

— Где Цзуру?

— А ну его!

— Как будто бы отправился на охоту на оготона, — отвечает Рогмо.

— Я, — говорит он, — я великий владетельный нойон в Тибете, а ты маешься, должно быть, с ним, дорогая моя красавица, невестка. Вели только убить этого негодяя Цзуру — и убью. Вели оженить на другой — и оженю. Вели сослать — и сошлю. А тебя возьму за себя! — говорит Цотон.

— Что я понимаю? — говорит она. — Сами вы должны бы лучше знать. Ведь мы с вами родственники.

В то время как Цотон, взволнованный мыслями о предстоящей женитьбе, стал уезжать, подъехал Цзуру.

— Кто это от тебя уезжает? — спрашивает Цзуру.

— А ну тебя, — отвечает Рогмо.

— Твой, что ли, родственник, — говорит он, — Цотон? — А зачем он приезжал?

— А кто же его знает? — спросил тебя, да и уехал.

— Наши тибетские кочевья далеконько от ихних кочевьев! Почему же он в таком случае уехал, не повидавшись со мной, раз что меня спрашивал?

— Этого я не знаю. Справился о тебе и уехал.

— Зато я знаю! — говорит Цзуру. — Я знаю!

— Что можешь знать ты, глупый? Ты нарочно так говоришь для того, чтобы меня помучить! — заворчала Рогмо.

— Нет, — говорит Цзуру. — Напротив, после всего бывшего ты начинаешь приводить меня в страх за будущее! — ответил Цзуру и уехал.

На следующий день Цзуру опять обернулся: домой является под видом Бадмараева сына Бам-Шурцэ, а в образе Цзуру уезжает опять на охоту. Поговорив с Рогмо, так же как и Цотон, и так же размечтавшись, стал он уезжать, как является Цзуру:

— Кто это был у тебя? — спрашивает он.

— Назвался Бадмараевым сыном, Бам-Шурцэ, — отвечает она.

— А по какому делу?

— Спросил тебя и уехал.

— Что же он сейчас не повидался со мной? Я понимаю теперь: ты сговорилась с ним убить меня, как только он соберет тибетскую знать! И с этими словами он вышел вон.

На третий день Гесер является домой в образе тридцати тибетских богатырей, до точности во всем их снаряжении. Так как богатыри расположились станом неподалеку от ставки Сенгеслу-хана, то он послал осведомиться, кто такие будут эти знатные иностранцы. Посланные принесли такой ответ:

— Скажите, что мы тибетцы и требуем определенного ответа: намерены ли вы выдать нам жену Цзуру или нет? Если намерены, то выдавайте сейчас, а нет, так скажите прямо, что не дадим.

Тогда Сенгеслу-хан со всеми своими сановниками держали совет:

— Если выдать ее, то чем объяснить, что так беспрекословно отдаем свое любимое детище? Если же не выдадим, то нас перебьют эти тридцать богатырей. Попробуем отделаться хитростью. И они дали такой ответ:

— Возвращайтесь на родину, а мы пошлем ее вслед за вами, так как сейчас еще не готовы подобающие сборы ее в дорогу.

Тогда богатыри прислали им такое уведомление:

— Если вы считаете Цзуру худым человеком и намерены выдать свою дочь за другого, то выдавайте. Если же вы почему-либо не собираетесь ее выдавать за другого, а намерены и впредь держать зятем Цзуру, так знайте, что мы, тридцать тибетских богатырей, справлялись с людьми и повыше вас! Не лукавьте же с нами понапрасну и за промедление в своем деле пеняйте на себя! И с этими словами они поднялись уезжать.

До смерти перепугавшись этих угроз, Сенгеслу-хан откочевал вслед за богатырями и, достигнув Тибета, стал кочевать в одних кочевьях с тибетцами.

21 Происки Цотона

Пылая ненавистью к Цзуре, Цотон-нойон устраивает конские бега, созывая на них тридцать тысяч людей. Призом же он назначает: чешуйчатый панцирь, знаменитый шлем Дагорисхой, славный меч Томарцак и щит Тумен-одон, «десять тысяч звезд», и притом с тем условием, что выигравший возьмет на придачу и Рогмо-гоа в жены. Тридцать тысяч соискателей едет на бега, а Цзуру, принеся кадильную жертву небесной своей бабушке, Абса-хурцэ, обращается к ней с молитвою:

— Как в этом мире предопределено мне возродиться государем десяти стран света Гесер-ханом для благотворения всем одушевленным существам, так равно и в будущей жизни надлежит мне родиться Ханхой-Кобегун’ом для спасения всех грешных душ. Но вот Цотон-нойон созывает на конские бега тридцать тысяч людей, замыслив отобрать мою законную жену. Ниспошли же ты мне с неба моего гнедого жеребенка-третьяка, если признаешь его подходящим; а нет — так пошли мне какого-нибудь коня из небесного табуна тэнгриев!

— А, это мой родной соплячок! — отозвалась Абса-хурцэ и послала к нему с небес гнедого его жеребенка-третьяка, обернувши его семилетним гнедым конем. Но Цзуру не может поймать его, ибо вихрем кружили его ветры, чтоб сойти ему с неба. Отчаявшись его поймать, Цзуру подложил в кадило нечистых курений, и тогда от загрязнения жертвенника гнедой конь обратился в шелудивого гнедого жеребенка-третьяка и сам собой поймался. Едет Цзуру на своем шелудивом гнедом третьяке, вслед за тридцатью тысячами людей, а навстречу ему Сенгеслу-хан:

— Ах ты, горе-зять! — говорит он. — Кого ты обгонишь на бегах на этом твоем шелудивом гнедом третьяке? Уж не с тем ли и едешь, чтоб люди отобрали у тебя мое милое детище! Поезжай на бега на одном из моих заветных меринов, Бумба-токтохо.

— Боюсь, — говорит Цзуру, — что не подымет меня твой конь Бумба-токтохо. Уж буду лучше по привычке скакать на своем шелудивом гнедом третьячке. И поехал своею дорогой.

Съезжаются в назначенное место тридцать тысяч участников бегов, приводят в порядок перед состязанием и себя, и коней своих, и вот поскакало все великое множество. Цзуру сдерживает своего шелудивого гнедого третьяка и отстает от всех. Но вот, попридержав некоторое время, он пустил гнедого и сразу оставил позади десяток тысяч людей. Опять попридержал он гнедого и потом пустил, и обогнал еще один десяток тысяч. Опять попридержал и опять пустил: оставил позади третий десяток тысяч. Впереди Цзуру идет Цотон-нойон на своем желто-соловом коне, обгоняющем цзерена, идет он впереди Цзуру всего на швырок посеваемого зерна. Впереди же Цотона, на расстоянии полета детской стрелы, скачет во всю мочь Асмай-нойон на дивном синевато-дымчатом коне своем. Говорит тогда Цзуру своему шелудивому гнедому такие слова:

— Налечу я на Цотона по-молодецки, налетай и ты на него по-богатырски, и вали наземь и коня, и всадника! Разможжи ты подбедренную кость у желто-солового, догоняющего цзерена, и обскачи его!

— Ладно, — говорит шелудивый гнедко. — Налетает Цзуру, и вышло все так, как он говорил. После того как Цзуру перегнал Цотона, обернулся Цотон и видит его:

— Что же ты наделал, голубчик Цзуру?

— А ты-то что наделал, дядюшка? — говорит Цзуру, — посмотрим, как моя Рогмо достанется кому-нибудь другому! — И с этими словами он помчался вперед. Попридержав немного своего гнедого, он пришпорил его и просит:

— Обскакал ты, мой шелудивый гнедой третьячок, тридцать тысяч людей, обогнал бы ты теперь и сизого коня Асмай-нойона. Но прекрас-сизый конь Асмай-нойона мчится, высоко держа голову и с хрустом грызя свои удила и, по-прежнему никем не обгоняемый, идет во всю ярь впереди всех на выстрел детской стрелы. Со слезами взмолился тогда Цзуру к своему шелудивому гнедому третьяку:

— О, горе! Что ты наделал, шелудивый мой гнедко! Ужели ты хочешь попустить другому взять все у меня: и чешуйчатый панцирь, и славный шлем Дагорисхой, и знаменитый острый меч Томарцак, и прославленный щит Тумэн-одон, и даже Рогмо-гоа мою, с которой слюбился я с шестилетнего своего возраста!

— Должно быть, не догнать мне этого коня, родимый ты мой, соплячок! Правда, я небесный жеребенок, но ведь тот уже конь, хоть и земной: он на четыре поколения старше меня и много больше на нем шерсти против меня. Скорей же помолись небесной своей заступнице, Абса-хурцэ:

— Родимая моя! — молится Цзуру. — Твой гнедой семилетний склоняется долу, а дольний Асмай-нойонов сизый конь возносится к небу.

И вот уже налагает жадную руку Асмай-нойон на все драгоценности, милые сердцу доспехи мои и на мою Рогмо-гоа, чудесною силой добытую. Горе мне, родимая! Что же теперь делать?

Услышала его молитву бабушка Абса-хурцэ.

— Беда! — говорит она. — Обгоняемый смертным, плачет мой бедный соплячок Цзуру. Поди сюда, Бова-Донцон! Ты возьми под свое попечение шелудивого гнедка, а я попробую угостить одной штукой Асмай-нойонова коня. И при этих словах вдвоем появляются они рядом на небосклоне. Под рукою Бова-Донцон гнедой третьяк принимает свой настоящий вид семилетнего гнедого коня, мчится он, с хрустом грызя удила. А бабушка Абса-хурцэ пронзает сизого коня огненной стрелой насквозь, через обе его подмышки. Сделав несколько прыжков, сизый конь пал распростертый, а третьяк на четвертом-пятом поприще идет к последней черте с расстояния, которое проскачет жеребенок-третьяк. Встает Асмай-нойон и со слезами причитает: «Горе! Что случилось со мной!» А гнедой конь бросает на ходу:

— То была очередь хрустеть удилами сизому коню, а теперь пришел и мне черед похрустеть удилами!

А Цзуру передал своему старшему брату, Цзаса-Шикиру, все эти полученные обратно драгоценные доспехи и возвратился домой.

Продолжая неистовствовать, объявляет на другой день Цотон-нойон: пусть возьмет за себя Рогмо-гоа тот человек, который одним выстрелом застрелит буйвола и срежет у него тринадцатипозвонковый хвост.

Весь улус устремился на охоту. Между тем Цзуру, настигнув буйвола и угодив ему между глаз, убивает его наповал детской стрелой — шихинек из простого пихтового лука-аланкир — и срезает у него тринадцатипозвонковый хвост. Подъезжает к нему Цотон-нойон:

— Милый мой Цзуру! Отныне обещаю не только не бранить и не бить тебя, но буду считать тебя милее родных своих детей: только отдай мне тринадцатипозвонковый этот хвост!

— Хорошо, дядюшка, отдам! — отвечает Цзуру. — Что такое для меня хвост? Но так как я уже начинаю охотиться с настоящим недетским сайдаком, то ты, в свою очередь, дай мне свою знаменитую стрелу-исманта.

— Что значит для меня стрела? — говорит Цотон. — На, возьми ее! И отдал, а Цзуру передал ему хвост, от которого волшебством незримо отрезал три позвонка и оставил у себя. Тогда Цотон-нойон направляется к общей облаве, цепь которой к концу охоты уже смыкается, и громким голосом кричит:

— Мне достается убить буйвола и срезать его тринадцатипозвонковый хвост! Я и возьму себе в жены Рогмо-гоа!

— Тогда подбегает к нему Цзуру:

— Дядя Цотон! Ты преступный и наглый лжец! Ведь когда я убил буйвола и срезал его тринадцатипозвонковый хвост, не ты ли подъехал ко мне и стал клянчить: «Милый Цзуру! Отныне впредь обещаюсь не бить тебя и не бранить, но жалеть тебя больше собственных детей, только отдай мне этот хвост!» И разве на это я не ответил тебе: «Что значит для меня хвост, дядюшка?» Но так как я начинаю уже охотиться с настоящим сайдаком, то ты в свою очередь отдай мне свою знаменитую стрелу исманта. И разве ты не отдал мне ее со словами: «Что значит для меня стрела!» — При этих словах Цзуру вынимает стрелу и показывает ее всем.

— Вот так штука! — вскричал Цотон. — Посмотрите, какова наглость этого негодяя! Разве теперь не ясно всем, что он украл эту стрелу у моих кладовщиков на тот случай, когда станут забирать его жену, и смеет при этом зря огрызаться?!

— Что несправедливого в моих словах? — отвечает Цзуру. — Лучше ты-то сам хорошенько посмотри, цел ли у тебя буйволиный хвост? — Смотрит Цотон, а у хвоста не достает трех звеньев-позвонков.

— Куда же девались три позвонка? — спрашивает Цзуру. — Цотон ничего не может ответить. Тогда Цзуру вынимает из-за пазухи и показывает всем три хвостовых позвонка и говорит:

— Я знал, что ты коварный лжец, и потому отдал тебе принадлежащий мне буйволовый хвост лишь тогда, когда взял себе от него три звена. Разве теперь это не ясно всем?

Со стыда Цотон-нойон повернулся и уехал.

В ту же ночь Цзуру украл у Цотон-нойона и зарезал черную лошадь, которая стоила сто восемь хайныков. На другой день Цотон-нойон, ведя след, обнаружил мясо своей лошади. И вот, взбешенный до крайности, он собирает тибетскую и тангутскую дружины и является с намерением убить Цзуру.

Впереди всех идет в панцире и полном вооружении Цотон-нойон. Тогда Цзуру, обернувшись юношей-великаном с красно-желтым лицом, вынимает из своего кисета для огнива свой славный лук Дагорисхой и начинает его натягивать. Когда же Цзуру натягивает свой лук, раздается такой грохот, как от тысячи голосов громоносных драконов. Цотон-нойон бросился бежать первый.

На следующий день Цотон-нойон опять назначает состязание на таких условиях: тот возьмет себе в жены Рогмо-гоа, кто сможет в один день охоты убить десять тысяч буйволов и мясо их поместить в желудок одного из них; а также найти брод через реку Уктус. Идут все охотники, сколько их ни было. Так как у Цзуру не было ни лука, ни стрел, то Рогмо-гоа приносит ему лук и стрелы своего верблюжьего пастуха и, подавая, говорит:

— На-ка, возьми, Цзуру, да попробуй, натягивая, сломать его!

Цзуру, натягивая, переломил его. Затем Рогмо-гоа приносит и подает ему лук и стрелы своего коровьего пастуха, но и его переломил Цзуру. Тогда она приносит ему лук и стрелы своего табунщика и, подавая, говорит:

— Если уж и этот не погодится, тогда уж, видно, быть моим ребрам тебе вместо лука и стрел! — Но Цзуру изломал и выбросил и этот последний лук и ушел. Приходит Цзуру, а охота на диких буйволов уже идет. Цзуру тоже начинает охотиться и волшебной силой убивает в один день охоты десять тысяч буйволов и, мелко изрубив их мясо, начиняет им желудок одного буйвола. Взяв затем буйволиный хвост, он нацепил его на шест, и все охотники, которые разбрелись в разные стороны, стали собираться, держа на этот знак.

Подошли к Уктус-реке, и вот никто из десяти тысяч людей не может найти брода. Тогда Цзуру приносит к реке буйвола и, погрузив его в воду, переправляется на нем так, что при этом над водой торчат концы буйволиных рогов. Затем приносит дикого мула и, погрузив его в воду, переправляется на нем так, что мул сидит в воде повыше боков. Наконец, он приносит и погружает в воду цзерена; при этом, по наваждению Цзуру, Цотону кажется, будто Цзуру переправляется, загрузив мула на глубину с годовалого кабана «воробью по колено».

— Ладно, — говорит Цзуру. — Раз броды найдены, пусть теперь три великие нойона выбирают из них любой.

— Я, — говорит Цотон-нойон, — буду переправляться цзереновым бродом.

— А я переправлюсь муловым бродом! — говорит Санлун.

— Что же ты, дядюшка Царкин, ничего не говоришь? — спрашивает Цзуру.

— Ты уж мне сам укажи, милый мой Цзуру! — отвечает Царкин.

— Тогда, дядюшка мой, Царкин, переправляйся и ты муловым бродом. И Санлун, и Царкин, и все охотники благополучно переправились муловым бродом. А Цотон-нойон тотчас же и поплыл по течению, как стал переправляться цзереновым бродом.

— Цзуру, голубчик, тащи меня! — кричит он.

Цзуру взял свой кнут, поспешно вошел в воду и, накинув Цотон-нойону на шею петлю из своего двойного кнута, почти уже подтянул его к берегу; тогда Цотон и говорит ему:

— Вот что я тебе скажу, голубчик Цзуру: вытащить-то ты меня вытащил, а уж звание висельника ты наверно получишь.

— Ладно, — говорит Цзуру. — Мне чина не нужно! — и бросил его. Цотон-нойон опять поплыл и, близкий к гибели, громко вопит:

— Тащи, голубчик Цзуру! — Цзуру бросается в воду, и вот он приближается к берегу с Цотоном, которого он совершенно оплешивил, вытаскивая за волосы. У самого берега Цотон-нойон опять заговорил:

— Вот что я тебе скажу, голубчик Цзуру: вытащить-то ты меня вытащил, а уж титул плешивца ты наверно получишь.

— Правильно! — отвечает Цзуру и бросает тянуть Цотона, который поплыл опять:

— Ну, уж теперь-то, голубчик Цзуру, тащи: иначе я погиб! — просит Цотон, но Цзуру и ухом не ведет.

— Спаси его, голубчик Цзуру, — просит Цотонов улус. — Дорогой человек ведь пропадает!

Тогда Цзуру, превратив свой кнут в две длинных острых сабли, погрузил их в воду, и Цотон ухватился за их острие. Когда он вытащил Цотона из воды, у того оказались срезанными обе ладони.

— Милый Цзуру, — говорит он. — Вытащить-то ты меня вытащил, да только где ж мои ладони?

— Ладно, — отвечает Цзуру. — Молчи, дядюшка, лучше будет!

В ту ночь охотничья облава заночевала в степи. Стало очень холодно, а ни дров, ни аргала не было. У Цотона была собака, понимавшая человеческую речь. Посылает ее Цотон и говорит:

— Пойди послушай, что там у себя поговаривает Цзуру!

Но Цзуру волшебною силой почуял приближение собаки и говорит:

— Завтра расположимся станом на Луко-Стрельной реке, где можно добыть и луков, и стрел: поэтому ломай на топливо свои луки и стрелы! Когда же расположимся затем у Сапожно-Гутульной реки, то раздобудем там сапог-гутулов, а потому вешай свои гутулы на хайнычьи рога! По трое составляй свои колени, в виде тагана-треноги, и так вари пищу! Да ложись поевши, а натощах не ложись!

Приходит собака и рассказывает Цотону: во всех подробностях передала ему слова Цзуры. — Тогда Цотон-нойон отдает приказ по всему своему великому улусу:

— Есть сведения, что завтра, войдя в Луко-Стрельную реку, добудем и луков, и стрел; а когда расположимся станом у Гутульной реки, то найдутся и гутулы. А потому отдается приказ ужинать, составив таганы-треноги из колен — по трое. Спать натощах в сегодняшнюю ночь запрещается, ложиться поужинавши!

И пошла команда:

— Именем Цотон-нойона вставай! Ломай на топливо свои луки и стрелы! По трое составляй таганы-треноги своими коленями и вари ужин! А гутулы свои вешай на хайнычьи рога! В сегодняшнюю ночь воспрещается ложиться спать натощах!

И вот, изломав свои луки и стрелы, все охотники по трое составляют таганы своими коленями, а гутулы вешают на хайнычьи рога. Но не успел разгореться огонь, как все с криками «ой-о-ой!» поопрокидывали свои котлы, и поневоле пришлось им ночевать натощах, не поевши. На другой день Цотон-нойон чуть-свет приезжает к Цзуру и окликает его:

— Ты дома, голубчик Цзуру?

— Что такое, дядюшка? — отзывается Цзуру и выходит.

— Где же твоя хваленая Луко-Стрельная река, где твоя Гутульная река?

— В чем дело, дядюшка? — говорит Цзуру. — Что за речи?

— Как остановимся, говорил, у Луко-Стрельной реки, так добудем и луков, и стрел; а как расположимся у Гутульной реки, наберем, говорил, — сапогов!

— Кто тебе, дядюшка, такого наговорил?

— Говорила мне моя собака.

— Выходит, что ты очень хороший человек, раз тебе впору советоваться с собаками! — говорит Цзуру.

От стыда Цотон круто повернулся и уехал прочь.

Но вот он возвращается назад и спрашивает:

— Слушай, голубчик! А может быть в действительности тебе этой ночью было такое видение, как ты говоришь?

— Да, дядюшка! Нечто подобное действительно было: мне было показано в сновидении, что застрелить буйвола черной масти — худая примета, а застрелить черного с лысиной — ничего.

На следующее утро, чуть-свет, охотники пошли огромной облавной цепью. Тогда Цотон-нойон при встрече с черным буйволом не стреляет, а все выжидает черного с лысиной. И вот, еще до рассвета, набегает на него огромный буйвол с белым пятном между рогами.

— Вот это будет черный буйвол с лысиной! — и стал его преследовать. Но во время преследования белое пятно у него между рогами исчезло.

— Напрасно я гнался: это, оказывается, черный! — говорит Цотон и возвращается на прежнее место. Не успел он стать в цепь, как набегает на него буйвол с застрявшим между рогами комком снега.

«Вот он, черно-лысый!» — думает Цотон и начинает его гнать. Преследуя буйвола в разных направлениях на коне и с собакой, Цотон-нойон натыкается на Цзуру:

— Милый Цзуру, — говорит он. — Батюшка Цзуру! Свали этого буйвола!

— Увы, дядюшка, — отвечает Цзуру. — Разве ты не знаешь, какова моя стрельба: нацелю в буйвола, а убью твою лошадь, либо твою собаку. Нет, не стану стрелять.

— Что мне лошадь с собакой? Только повали буйвола, милый Цзуру!

— Ладно, дядюшка! Пусть будет по-твоему! Но на моей скверной лошади не догнать буйвола: уж ты сам гони его на меня!

Когда затем Цотон-нойон пустился преследовать буйвола и нагонять на Цзуру, тот, при стягивании облавной цепи, вышел ему в тыл и волшебною силой прострелил напролет и Цотонова коня с собакой и буйвола, так что Цотон-нойон стал на ноги прямо на буйвола:

— Голубчик Цзуру! — говорит. — Убить-то ты убил буйвола, да где же мои любимые конь с собакой?

— Ладно, дядюшка, согласен, твоя правда! Не успел я подумать, что ты мне это скажешь, как ты и говоришь! Но ведь я-то, не сказывал ли тебе я, какой я стрелок?

И продолжает затем Цзуру:

— А буйвол-то твой вовсе не черно-лысый, а просто черный?

— Что я наделал! — восклицает Цотон взглянувши. Оказывается я гнался за черным буйволом, приняв его за черно-лысого. Твоя правда, голубчик Цзуру.

— Ну, ничего, дядюшка! Пусть худая примета и сбудется на коне с собакой!

— Прекрасно, голубчик мой, прекрасно ты выразился! — говорит Цотон!

А Цотоновы конь с собакой понимали человеческую речь: вот почему Цзуру волшебною силой и убил их обоих.

Тогда все охотники разъезжаются по домам. Рогмо-гоа выходит встречать Цзуру и спрашивает Царкина:

— Кто же в один день облавы убил десять тысяч буйволов? Кто смог найти брод через Уктус-реку?

— А кому же и смочь, — отвечает дядя Царкин, — кому же и смочь, как не моему Шилу-тэсвэ?[51]

«Кого же это так называют?» — недоумевает Рогмо и, не зная еще, что такое прозвание дали Цзуру, продолжает расспрашивать. Когда же она задала тот же самый вопрос дядюшке Цотону, тот ответил:

— Кому же и смочь, как не моему старшему сыну Алтану!

«Непостижимые дела!» — думает Рогмо-гоа и, пригорюнившись, возвращается домой.

Тем временем подъезжает Цзуру верхом на корове с какой-то жердью, на конце которой привешен грязный сычуг; а теща его выходит навстречу, приготовившись принимать от него мясо убитого буйвола.

— Эх, беда! — говорит ей Цзуру, подъехав близко. — Видно, обделили меня охотники! Недовольно ворчит Цзуру и входит в юрту, а теща бросает сычуг на дымник юрты, и от этого юрта их чуть не повалилась, так как совсем разошлись связи.

— Ой-ой, зять, да что же это такое? — говорит она.

— Простой грязный сычуг! — говорит Цзуру и тотчас же ставит прочную подножку под мясо, а теща выкапывает очаг и наполняет котел.

— Тебе, матушка, — говорит Цзуру, — не поместить этой моей буйволиной говядины только в один свой котел. Набери-ка для стряпни: котлов у соседей! Тогда теща посылает во все стороны просить у соседей котлов, и затем, выкопав много печей и налив котлы водой, стали парить говядину, которою оказались доверху полны все решительно котлы.

Когда мясо упрело и его вынули, собралось есть его множество народу. Теща съела всего один кусочек сычуга, но Цзуру волшебством вложил ей в живот целую буйволовую тушу, отчего та смертельно заболела несварением желудка и свалилась.

— Нет, не должна умереть моя матушка от избытка! — говорит Цзуру и трижды погладил ее по животу вверх и трижды вниз своей златосветлой палочкой. Пронесло тогда тещу и верхом, и низом, и она выздоровела.

А Цотон-нойон все продолжает неистовствовать. Теперь он назначает Рогмо-гоа в жены тому, кто убьет вещую птицу Гаруди и добудет два ее лучших пера. Весь улус скочевывается подивиться на редкостную облаву. Цзура же хубилганским своим телом ходит по поднебесью, а дурным телом — по златой земле. Когда он пришел на место охоты, там уже собралось десять тысяч человек. Стреляют по Гаруди, но попасть не могут. Только Бадмараев сын, Бам-Шурце, угодил прямо в гнездо Гаруди. Тогда подходит Цзуру и начинает выхвалять Гаруди:

— Как прекрасен твой звонкий голос! Но сколь прекраснее должна быть голова на шее твоей!

Гаруди показала свою голову и шею, а Цзуру продолжает:

— Прекрасна голова на шее твоей, но сколь прекраснее должна быть вся ты!

Гаруди показалась вся, а Цзуру продолжает:

— Прекрасна ты вся, но сколь же прекраснее должен быть взмах твоих крыльев и стремительный полет твой по воле!

Не успела Гаруди расправить крылья для полета, как Цзуру натянул лук, выстрелил и убил ее. Несясь хубилганским телом по поднебесью, вырвал он у нее два лучших пера еще на лету и приколол к шапке Рогмо-гоа.

К упавшему телу Гаруди толпами устремляется весь улус. Люди, чтобы вырывать друг у друга ее перья, теснят и толкают Цзуру со всех сторон. Цзуру притворяется плачущим, а Рогмо-гоа со слезами говорит:

— Пусть бы убили Гаруди знатнейшие люди в улусе, пусть бы прикалывали ее перья своим женам: что же мне-то вот приколол их муж мой Цзуру?

Сетуют друг на друга со слезами и все другие жены:

— Какой-то ничтожный Цзуру прикалывает своей Рогмо-гоа два лучших пера с убитой Гаруди! Ах, почему не наши благородные мужья такие удалые стрелки?

И весь улус разъезжается по домам.

Цзуру еще не возвращался домой, когда вернулась Рогмо-гоа, но остановилась при входе в юрту, так как два ее прекрасных пера уперлись в дверной косяк.

«Что за диво?» — думает она. Снимает она шапку: смотрит и видит перья и ничего больше.

— Должно быть, Цзуру — хубилган! — и с этою мыслью она пошла по следам Цзуру. А Гесер тем временем находился на великом пиру у своих многообразных гениев-хранителей, в пещере огромной скалы. Приблизившись к пещере и увидав Гесера, Рогмо-гоа подумала:

— Ах, если б мой муж был так же прекрасен! — Но не успела она с этой мыслью войти в пещеру, как Гесер превратился в Цзуру.

Тогда обращается к Рогмо-гоа белая небесная дева Арья-Аламкари:

— Невестка, все здесь присутствующие многочисленные гении-хранители отныне будут почтительно служить тебе. Но тебе надлежит есть все, что бы тебе ни дали с этого пиршественного стола.

— Я согласна! — отвечает Рогмо-гоа.

Пир окончился, и вот после его окончания небесная белая дева Арья-Аламкари приносит на блюде захороненного ребенка и подает Рогмо-гоа. Рогмо-гоа не стала есть. Тогда она приносит и подает ей палец покойника. Рогмо-гоа отрезала от него, но, едва положивши в рот, выплюнула.

— А мы о чем с тобой условились? — говорит белая небесная дева Арья-Аламкари, и при этих ее словах участники великого пира начинают расходиться. Не в силах поспевать за ними, Рогмо-гоа ухватилась за конец платья белой небесной девы Арья-Аламкари.

— Что тебе надобно, невестка? — спрашивает та.

— Я прошу у тебя детей.

— Ах, невестка! Жаль, что ты не смогла. Но если б ты съела предложенное, то родила бы ты трех сыновей выше Гесера, трех одинаковых с ним и трех ниже Гесера. Скольких же просишь ты теперь?

— Пошли мне, белая небесная дева, по своему усмотрению.

— Пусть будет у тебя сто восемь! И с этими словами, проводив Рогмо-гоа до дому, она исчезла.

22 Цзуру открывается жене и перечисляет свои подвиги

Уехал Цзуру из дому, а Рогмо-гоа, заливаясь слезами, жалуется своей свекрови:

— Ах, матушка, как давно я переношу всяческие мучения! Твой сын не живет как следует со мною, невесткой твоей. Чем мучиться так, лучше мне умереть и судиться с ним у Эрлик-хана. Белое в глазах моих пожелтело, черное в глазах моих побелело! — И с этими словами ушла. А когда она ушла, мать Цзуру позвала его и выговаривает:

— Твоя жена, Рогмо-гоа, хочет умереть; говорит, что она очень давно страдает и намерена судиться с тобою у Эрлик-хана. Милый мой! Вместо того чтобы извести у людей дочь и навлечь на меня дурную славу, живи ты лучше с ней как подобает.

И вот Цзуру исчез, а лежит в юрте сам Гесер. А Рогмо-гоа, которая тем временем подкралась к юрте, вдруг вбегает и наваливается всем телом на Гесера. Тогда Гесер стал ее учить:

— Кажется, положено мужчине быть над женщиной, а не выходит ли тут, что женщина над мужчиной? И заставил он Рогмо-гоа поворачиваться на все четыре стороны и изрек он ей тридцать шесть наставлений, по девяти кряду.

Окончив поучения, стал Гесер рассказывать:

— Когда я родился, демон в виде черного ворона выклевывал глаза у новорожденных детей и ослеплял их. Тогда я навел на свой глаз девятирядную свою ловушку, поймал и убил демона в образе черного ворона. Разве не видно из этого, что я прозорливый Гесер-хан, которому даны сверх глаз глаза?

— Когда мне было два года, демон, приняв вид ламы, отца Кунгпо-Эрхеслунга, откусывал у детей кончик языка и делал их немыми. Я же, перестав сосать, лежал, крепко стиснув все свои сорок пять белоснежных зубов. Спрашивает тогда демон у родителей:

— От природы так у этого вашего мальчика или теперь с ним что сделалось?

— Родился-то он у нас как следует быть ребенку, отвечают те: и рот, и нос в порядке. И сами не можем решить: не к смерти ли с ним теперь сделалось такое?

Тогда лама принимается заставлять меня сосать его язык, а я делаю вид, что еле-еле могу сосать.

— Хорошо сосет! — говорит лама и всовывает мне свой язык все больше и больше. Тогда, притворясь, будто сосу, я откусил у демона его язык по самую глотку своими сорока пятью белоснежными зубами и так умертвил его. Разве не видно из этого, что уже двух лет от роду я проявил себя вещим Гесер-ханом, которому сверх языка дан язык?

Когда мне было три года, я убил порожденье нечистой силы, в образе оготона, который вредил монгольскому народу, изменяя самую поверхность земли. Разве не явил я себя в этом деле милостивым Гесером, Богдо-Мерген-ханом, государем десяти стран света?

А четырех лет от роду разве не выказал я себя милостивым Гесером, Богдо-Мерген-ханом, когда в ущелье Больчжомурун-хоолай семеро демонов-албинов пожирали в день по семьсот человек вместе с конями их, не разбирая при этом назначенных им и не назначенных; я же, отправившись туда, утопил в великом море этих албинов, а затем истребил полностью трехсотенную шайку горных бродяг и разбойников и демона-мангуса, по имени Ик-тонгорок?

Пяти лет от роду, откочевав на урочище Энгхирехойн-Цзу, я обратил его в счастливое, прекрасное кочевье. Здесь же, при ставке моей Нулумтала, я сбил с дороги пятьсот человек искусных мастеров Эрдени-хана, обратив чудесною своею силою один день в три дня, наведя засушливый зной и напустив на них диких пчел; в безводную степь я завлек пятьсот человек купцов и силами их воздвигнул храм Хомшим-бодисатве ради сыновней почтительности к родителям своим. Разве не очевидно из этого, что я и есть Богдо-Гесер-хан, превративший Энгхирехойн-Цзу в счастливое прекрасное кочевье?

Когда мне было шесть лет и явилась ты, Рогмо-гоа, с тремя славными стрелками и с тремя могучими борцами, и собралось десять тысяч женихов, и ты в их присутствии назвала себя небесным хубилганом Рогмо-гоа, я убил трех твоих борцов, победил в состязании трех твоих искусных стрелков и взял тебя, оставив в дураках десять тысяч женихов. Тогда опять впал в бешенство Цотон-нойон; в присутствии тридцати тысяч человек назначает он конские бега и устанавливает награды: чешуйчатый панцирь, славный шлем Дагорисхой, славный острый меч Тормоцак, славный щит Тумен-одон; назначает он все это в награды, а тому, чья лошадь окажется первой — кроме того, и Рогмо-гоа в жены. И тогда весь улус собирается. И разве не оказался я тогда всех обращающих в веру тойном Гесер-ханом, который, помолившись небесной своей бабушке Абса-хурцэ и оседлав, после кадильной жертвы, своего вещего гнедого коня, обогнал тридцать тысяч человек, получил все драгоценные доспехи и отдал их своему старшему брату, Цзаса-Шикиру.

Когда мне было семь лет, Цотон-нойон, распаляясь яростью на меня, опять назначает состязание: кто убьет с одного выстрела дикого буйвола и первый отрежет его тринадцатисуставной хвост, тому достанется в жены Рогмо-гоа. Целый улус отправляется на охоту, я же, придя последним, одним выстрелом пронзил буйвола, угодив ему в переносицу детской стрелой-шихинак, простым пихтовым луком-алангир. Я ль не удалый Гесер-хан, посрамивший Цотона и весь народ обративший в своих послушников-тойнов?

Когда мне было восемь лет, Цотон-нойон опять объявляет: пусть Рогмо-гоа достанется тому, кто в один день облавы убьет десять тысяч буйволов и укажет брод через реку Уктус. И Цотон-нойон, и весь улус отправляются на охоту. И разве Цзуру, который, верхом на своем шелудивом гнедом третьяке в один день облавы убил десять тысяч буйволов и указал брод через Уктус-реку, разве этот Цзуру был на самом деле не я, милостивый Богдо-Гесер-хан десяти стран света?

Когда мне было девять лет, Цотон-нойон в припадке ярости опять назначает Рогмо-гоа в жены тому, кто сможет застрелить птицу Гаруди и вырвать из крыльев ее два лучших пера. Выражая друг другу удивление, скочевались все охотники. А я в теле Цзуру хожу по златой земле, а хубилганским телом — по поднебесью. Пришел я и вижу, что весь улус тщетно стреляет в Гаруди, но Бадмараев сын Бам-Шурце прострелил ее гнездо. Когда же потом я, подойдя близко, стал восхвалять Гаруди, и она собралась было, взмахнув крыльями лететь, я прострелил ей голову; хубилганским своим существом вырвал для тебя два лучших пера Гаруди и приколол их тебе. Разве не ясно теперь, что то был я, удалый Гесер-хан, побеждавший всех и всяких стрелков?

Не я ли Богдо-Гесер-хан, который десяти лет от роду воздвиг храм Хамшим-бодисатве, чтобы воздать сыновнюю почтительность своим родителям?

Когда мне было одиннадцать лет, не сам ли я Гесер-хан поймал и убил демона Рогмо-Нагпо, владыку худших болезней?

Не я ли, владыка всех, Гесер-хан, который двенадцати лет от роду прекратил опухоли тем, что поймал и убил владыку опухолей, демона с железными серьгами?

Не я ли, Богдо-Гесер-хан, тринадцати лет от роду положил конец моровой язве тем, что убил владыку моровой язвы, демона с огромной головой?

Когда мне было четырнадцать лет, отправился я однажды на охоту вдвоем с Ачжу-Мерген, дочерью драконова царя. Едут вместе Ачжу-Мерген и Гесер-хан, и вот набегает на Гесер-хана семь буйволов. Я выстрелил так, что стрела, пройдя, насквозь семи буйволов, вонзилась в землю. Вслед затем набегает на Ачжу-Мерген девять буйволов, и Ачжу-Мерген выстрелила так, что стрела, пройдя насквозь девять буйволов вонзилась в скалу. Тогда я, Гесер, стал рассуждать про себя:

— Как бы узнать: мужчина это или женщина?

Тем временем набегает буйвол. Тогда я, Гесер, дал промах и вызвал ее из большого числа охотников преследовать буйвола. Ачжу-Мерген отстает от меня в преследовании. Тогда я, Гесер, оборачиваюсь и говорю ей:

— Ты — баба! На простую бабу похож этот следующий за мной по пятам человек!

— Так вот же узнай, какова я баба! — отвечает она и одним выстрелом убивает буйвола. Я же, Гесер, успеваю ловко подхватить стрелу, всунуть себе под мышку и падаю, притворившись мертвым.

— Вчера только, — говорит Ачжу-Мерген, — я убила Аматаева сына, Темур-Хадая и взяла его чалого коня. А теперь, раз уже так случилось, что убила я государя десяти стран света Гесер-хана, приходится вот мне взять его гнедого! И с этими словами она направляется ко мне, а я, Гесер, сам оставаясь неподвижным, обращаю одного своего хубилгана в другого человека, который начинает звать на помощь:

— Ачжу-Мерген убила государя десяти стран света, Гесер-хана! Сюда Цзаса-Щикир, его старший брат, сюда, его люди трех отоков! Убьем и разорим Ачжу-Мерген!

Тогда Ачжу-Мерген начинает высвобождать свои спрятанные волосы. Правую свою косу спускает она вниз направо и приговаривает:

— Пусть не будет беды ни батюшке, ни старшему брату! Спускает левую свою косу вниз налево и приговаривает:

— Пусть не будет худа ни младшей сестре, ни матушке! Откидывает назад свою прическу и приговаривает:

— Пусть не будет худа ни рабам нашим, ни прислужникам! Убедившись тогда воочию, Гесер вскакивает и начинает с нею бороться, но она с первого раза поставила Гесера на колени.

— Разве мужчины, — говорит Гесер, — не до трех раз борются? Разве пыль в доме не в четырех углах сметают? И опять борется Гесер. И вот я, Гесер, бросил ее наземь, и говорит Гесер:

— Я возьму тебя в жены!

— Я согласна! — отвечает Ачжу-Мерген.

— А раз так, — говорит Гесер, — то ты должна в знак клятвы облизать мой мизинец.

— Согласна! — говорит Ачжу-Мерген, и он, уколов свой мизинец, заставил ее лизать кровь.

Тогда отправляются они вдвоем к великому морю прохладиться. Будучи уже невдалеке от моря, Гесер увидел на воде отражение стрелы и думает: «Сзади меня никого не должно бы быть с луком наготове». Обернулся и видит Ачжу-Мерген с натянутым луком.

— Что ты это? — спрашивает он.

— Не в тебя, конечно, я целила, а в морскую рыбу! — отвечает она. И действительно видно, как море трепещет красной волной: рыба издыхает.

Когда они подошли к морю и напились воды, Гесер разделся, поплыл по морю и вышел на противоположный берег. Изнемогая от пота, Ачжу-Мерген тоже сняла свою шубку и платье и вошла в море. Проведав об этом, Гесер свистнул: поднялся ветер, забушевал ураган, и вся одежда ее взлетела и повисла на верхушке дерева. Тогда Гесер вернулся обратно и пока он надевал свою шубу, Ачжу-Мерген до того прозябла; что бросилась в объятья Гесера.

Так Гесер на все четыре страны света вещает свои поучения, по девяти кряду.

Итак, разве не следует отсюда, что я, Гесер-Богдо-Мерген-хан десяти стран света, четырнадцати лет, взял себе в жены дочь царя драконов? И вот теперь, пятнадцати лет, не я ли рокочу голосами тэнгриев, не я ли гремлю драконовыми громами? При этих его словах разразились громы-голоса тэнгриев, загремели громами драконы и пошел дождь, дождь из святой воды-расаяны.

Слушая наставления Гесера, Рогмо-гоа и плачет и смеется.

Первая песнь о всюду прославленном милостивом Богдо-Мерген-Гесер-хане, искоренителе десяти зол в десяти странах света.