Гесериада

1 Ворон-посол доносит трем ширайгольским ханам о безвестной отлучке Гесера, о покинутых его сокровищах и прекрасной Рогмо-гоа, которая под стать в жены ширайгольскому царевичу

Тем временем три ширайгольских хана созывают сейм и на собрании сообща обсуждают вопрос о приискании приличной, по красоте и знатности, партии Алтан Герельту тайджию, сыну Цаган-герту-хана от старшей его жены, Цаган. Решили произвести всесветные смотрины ханским дочерям, а так как ни человеку, ни коню явно не справиться с таким поручением, то послали следующих послов: накормили заячьим мясом Белого Ястреба и послали его выведать, хороши ли дочери у верховного тэнгрия; накормили червячками Краснобая Попугая и послали дознать, хороша ли дочь у Китайского хана; накормили плодами Наипригляднейшего Павлина и послали высмотреть, хороша ли дочь у Балбосского хана; накормили сухожилиями Лису и послали ее высмотреть, хороша ли дочь у Индийского хана; накормили всякой всячиной Ворона и послали проведать, хороша ли дочь у Тибетского хана. И вот, все эти послы пустились в путь.

Белый Ястреб взлетел на небо и еще не вернулся...

Краснобай Попугай вернулся и говорит:

— Дознал я, что у Китайского хана есть дочь Кюнэ-гоа и что, оказывается, Гесер-хан, после того как он управил государственные дела у ее отца и прожил с нею в браке три года, возвратился на родину; что как следует быть хороша она и лицом, и нарядом.

Однако ширайгольцы решили дождаться прочих послов, чтобы располагать всеми сведениями.

Является Павлин и говорит:

— Оказывается, как следует быть хороша дочь Балбосского хана, но я полагаю: вовсе не знать мирового языка — не значит ли стать совсем не под-пару здешним?

Возвращается Лиса и говорит:

— Очень хороша и лицом, и нарядом дочь Индийского царя, только люди там спят и видят во сне землю, спят и считают во сне черный и белый горох: вот в чем у них порок!

До истечения трех лет не возвращался Ворон, возвращается в последний год. Залетев на обратном пути к Хара-герту-хану, прокаркал; завернув к Шара-герту-хану — просвистал, а прилетев ко двору Цаган-герту-хана, говорит ему такие речи, помавая крыльями в небесной выси:

— Вот воротился с чужедальней стороны я, посол ваш, Ворон, а разве вы готовы принять мои речи?

— Разве не прав он? — говорит Цаган-герту-хан и через послов созывает он двух своих младших братьев и все свои военные силы.

— Ведь этот Ворон, бедняжка, обломал концы своих крыльев, поизносил когти на ногах своих, поисточил конец своего клюва. И он приказал зарезать для него барана:

— Спустись-ка на него, бедненький Ворон, да веди свою речь!

— Нельзя, нельзя! Негоже мне спускаться на эту твою требуху! — отвечает Ворон.

— Совершенно справедлив этот бедняга, Ворон! — говорит хан и режет для него кобылу.

— Спускайся на нее.

— Полно, — отвечает Ворон. — Я и не помещусь на этой твоей требухе! Странствуя для вашей пользы, обломал я в концах милые крылья мои, летающие по вольной воле в синем небе; притупил я свой клюв, кормильца моего; поизносил я когти на ногах своих, на ногах, по вольной воле скакавших по Златонедрой Земле!

Тогда говорит Шиманбирэцза:

— Разве же не справедливы сетования этого бедняжки, Ворона?

И он зарезал своего восьмилетнего сына:

— Ну, теперь спускайся и веди свою речь!

Но Ворон недоволен и этим и, махая крыльями в небе, говорит:

— Долетал я до верховного Хормусты-тэнгрия. У Хормусты-тэнгрия есть, оказывается, три дочери-красавицы: одну, может быть, он и отдал бы, если хан попросит; другую — можно бы насильно взять, а третью — своровать. Но свиреп Хормуста-тэнгрий, и потому, вероятно, ты, хан, ничего не добьешься!

Тогда подставляют Ворону золотой шесток и опять просят, спустившись на него, продолжать рассказ. Опять отказывается он спуститься и говорит:

— Есть три красавицы дочери у преисподних драконовых ханов, есть три красавицы дочери и у срединных асуриев. Но велика сила драконовых царей, свирепы асурии, а потому, вероятно, ты, хан, никак не сможешь взять дочерей у этих ханов. Какую б из них, однако, ни взять, эта добыча была б равносильна хормустинской. К чему мне перечислять дальнейшие подробности?

Когда он высказал это, подставляют ему два шестка — серебряный и железный: только бы он продолжал, усевшись на любой. Но Ворон не спускается и опять говорит:

— Так вот! Долетал я в тибетской земле и до государя десяти стран света, милостивого Гесер-Мерген-хана. Отцом ей приходится Сенгеслу-хан: такая, говорят, есть у Гесер-хана супруга Рогмо-гоа!

— Когда стоит Рогмо-гоа, то совершенно подобна она сосне, одетой дорогим штофом, хонхойя-маннук, а когда сидит, то подобна княжеской белой юрте, в которой поместятся пятьсот человек. Над правым плечом у нее кружится золотой комар, а над левым плечом у нее кружится серебряный комар. Повернется она направо к солнцу — будто бы тает; зайдет налево под сень луны — будто бы стынет. И кажется, будто в ночном сиянии ее красоты можно стеречь стотысячный табун.

— Так несравненно прекрасна она!

— Юрта ее — княжеская белая юрта, в которой могли бы жить пятьсот человек: покрыта она покровом из штофа маннук-хонхой; веревки-подвязки на ней из нервущейся вчетверо ссученной шелковой дратвы, а для подпоры стоит в ней золотая колонна.

— В юрте у нее есть большой субурган и драгоценность чиндамани, — волшебный талисман. Книги для чтения у нее — два спасительные нома, златописанные Ганджур с Данджуром. Есть у нее и уголь без трещины.

— А про Гесер-хана сказывают, что его нет дома, что он отправился в поход на двенадцатиглавого Мангуса догонять — ворочать свою ханшу Аралго-гоа, и он еще и не возвратился.

— Хоть есть дочери и у вышних тэнгриев, и у срединных асуриев, и у преисподних драконовых царей, но уж с Рогмо-гоа им не сравниться! И хан, и все великое войско на нее не нарадуются!

— Ну же, Ворон, спускайся сюда! — говорят ему, подставляя деревянный шесток. Не спускается Ворон. Разгневался тогда Цаган-герту-хан:

— Погоди же, негодный! Или ты, негодный, небом ниспосланная птица? Не мною ли ты вскормленный, не мною ли посланный Ворон? Берет он свой лук со стрелами и нацеливается: с перепугу упал Ворон в золу и попался.

— Вот так! — говорит хан. — Что такое ты там толкуешь о Рогмо-гоа? Повтори-ка свой рассказ! И Ворон опять перечислил все по порядку, одна за другим.

— Эх, — говорит хан. — Если все это правда, то Рогмо-гоа столь же прекрасна, как речи этого Ворона. А если все эго ложь, то сколь же красноречив Ворон! Ну, Ворон, ступай-ка и ешь свою требуху!

Послать бы тогда им к ней конный отряд, но ехать далеко: когда-то доедут?

2 Смотрины-разведка и сборы ширайгольцев в поход

И вот отправляются на смотрины гении-хранители тамошних трех ханов, обернувшись небесною птицей Ганга: гений-хранитель Цаган-герту-хана, Уркун-цаган-тэнгрий, обернулся белыми ее головою и грудью; гений Шара-герту-хана, Шара-уркун-тэнгрий, обернулся желтым ее станом, а гений Хара-герту-хана, Хара-уркун-тэнгрий, — черным ее хвостом.

Итак, отправляются в путь гении-хранители трех ханов, обернувшись небесною птицей, Ганга, которая садится рано поутру на вершине дымника Гесер-хановой белой юрты-дворца, в которой могли бы жить пятьсот человек. С шумом содрогнулось непоколебимое жилище, порвались обе нервущиеся шелковые подвязки, погнулась несгибаемая золотая колонна. В ужасе вскакивает Рогмо-гоа и, одевшись, прибегает она к своему Барс-богатырю, которого Гесер особенно любил из всех тридцати богатырей и пожаловал, оставивши в хороне-дворе своем попечителем. Прибегает и со слезами окликает его:

— Увы, мой Барс-богатырь! Говорят, коли спать будет мужчина, то прощай его походы и облавы. Коли женщина будет спать — прощай ее домоводство. Коли дерево сляжет — загнездятся в нем муравьи. Уж не убил ли двенадцатиглавый Мангус милого моего Богдо, государя десяти стран света? Уж не явился ли он сгубить Цзаса-Шикира и тридцать богатырей? Страшно мне: прилетела и сидит птица, отменная от всех птиц! И рассказала она ему все по порядку.

— Ах, мой Барс-богатырь! Натягивай свой черно-свирепый лук, прилаживай свою златосветлую стрелу и выходи! Натянул Барс-богатырь свой черно-свирепый лук, приладил свою златосветлую стрелу и вышел. Но лишь только увидал он птицу, дрогнуло у него сердце, упустил он прихват своего черно-свирепого лука, запнулся о зарубину своей светлозлатой стрелы и, едва держась на ногах, озирается. Со слезами говорит тогда Рогмо-гоа:

— Горе, стыд! Убила б я того человека, который нарек тебя именем Барс-богатыря, окатила бы я тебя помоями с головы до ног! Разве у настоящего мужчины дрогнет сердце перед птицей? А я, не женщина ль я? Но подай сюда свой лук и стрелу, я буду стрелять!

— Беда, — думает он. — Если расславят, что я отдал женщине свой лук и стрелу и допустил ее стрелять, что скажет мой Гесер-хан, государь десяти стран света? Не назовут ли меня Барс-бабой-богатырем и выставят на всеобщее позорище и милый Цзаса-Шикир, его старший брат, и все тридцать богатырей?» И он крепко сжал прихват своего черного лука, приладил стрелу и нацелился.

— Не промахнись попасть в зоб! — под руку говорит Рогмо-гоа.

Но он не попал в зоб, а только сбил крайние перья с крыла. Птица поднялась и, обернувшись, трижды посмотрела на Рогмо-гоа, трижды посмотрела вверх и Рогмо-гоа. Птица полетела, а Барс-богатырь и Рогмо-гоа вдвоем стали собирать сбитые перья: набралось перьев на тридцать ослиных вьюков и перьевых мочек на три вьючных мула.

Прилетает птица Ганга в свою землю и говорит Цаган-герту-хану:

— К чему повторять речи нашего бедняжки Ворона? Все они, оказывается, — сущая правда! Действительно, как он и говорил, у Гесера есть тридцать богатырей и старший брат Цзаса-Шикир. Верно и то, что Гесер еще не воротился.

Тогда Цаган-герту-хан отправляет послов к двум своим младшим братьям и срочно издает такой приказ:

— При таковых обстоятельствах не оставим дома никого из молодых людей старше тринадцатилетнего возраста, будь то даже духовные, ламы или баньди. Всякий беглец повинен смерти!

Является его средний брат Шара-герту-хан.

— Ах, старший мой брат! — говорит он. — Сказывают, что этом перерождении Гесер-хан облекся человечьей внешностью, что перерождается он в десяти странах света и что даже и тридцать его богатырей — враг трудноодолимый. Поход против него надлежало бы приостановить.

— Сиди же дома, негодный, притворись ослепшим, лежи ты дома, будто заразился грешной болезнью, а твое великое войско я и сам поведу! — и с такою бранью отослал его прочь Цаган-герту-хан.

Является младший сын его младшего брата, Шиманбироцза:

— О, любезный мой старший брат и хан! — говорит он. — Разве Гесер не сын верховного тэнгрия, Хормусты? Еще в небесных краях победил он много существ. И хоть снизошел он на дольнюю землю, ну так что же? Ведь все они хубилганы: и родившийся для упразднения всякого величия старший любезный брат его, Цзаса-Шикир, и тридцать его богатырей. Не говоря уже о похищении Рогмо-гоа, законной жены Гесер-хана, государя десяти стран света, сможем ли мы похитить даже жену хоть у какого-нибудь одного из тридцати его богатырей? Между тем, если б с этим многочисленным войском мы решили обойти весь свет и посмотреть дочерей у всех ханов, то неужели не нашлось бы ни одной прекрасной девушки? Но пусть не нашлось бы: тогда мы назначили б выборы из дочерей сановников сайдов, тушимедов и табунангов — и, найдя прекраснейшую среди их дочерей, нарядили б ее наподобие Рогмо-гоа, дали б ей и самое имя Рогмо-гоа, и кто мог бы сказать, что она не Рогмо-гоа?

Напустился на него старший дядя, хан:

— Скажи, что на уши стал туг, и сиди дома! Скажи, что заразился нечистой болезнью и лежи дома! — наговорил ему много оскорблений в этом роде.

«Он, очевидно, считает меня трусом!» — подумал Шиманбироцза и ушел.

На другой день Цаган-герту-хан сосредоточивает войска для выступления в поход. Является Шиманбироцза и, поднеся ему в золотом кубке тройного вина — хороцза, говорит:

— О, в этом твоем войске я не из трусов, а из богатырей! Напрасно мы радовались и мнили себя детьми ханов, любезных хану-тэнгрию! И вот мы отправляемся, чтобы отдать наши холопские тела лютому душителю Гесер-хану! Мы мнили себя потомками мудрых владык, могучих тэнгриев: и вот мы идем, чтобы принести эти наши тела в жертву заклания лютому владыке сего Чжамбутиба Гесер-хану. Всяческим срамом посрамимся! К чему же твой приказ вести на войну этих детей, лам, бандиев, старцев и рабов своих? Разве Гесер-хановы Цзаса-Шикир и тридцать богатырей не скажут, что вот де жалуют бабы ширайгольцы со своими бандиями, старцами, детьми, бабами и рабами! И разве мы не будем свидетелями, как при кличе «вперед» они нападут и сгубят наших, как губит сокол пеструю утку, засевшую у истоков реки Найранцза? Выше ведь слава потерявшего меньше убитых, а не больше!

— Ну, вот! Насколько прежние суждения твои превратны, настолько же последние справедливы! И хан, отменив всеобщее ополчение, назначил своему войску переучет с метанием жребия. По переучете войска оказалось три миллиона триста тысяч, и со всем этим войском три ширайгольских хана выступают в поход.

3 В ставке Цзаса-Шикира решено воевать с ширайгольцами и сосредоточить армию у ставки Гесера

Кочевье благородного Цзасы далеко, на ур. Гурбан-Дулга, в верховьях реки Цацаргана. Чтобы показать Цзасе перо птицы, сбитое Барс-Богатырем, они вдвоем с Рогмо-гоа отправляются на сутки пути. Провели они в дороге всю ту ночь, а на заре подъезжают. Между тем Цзаса-Шикир, встав рано, поит свой табун в реке Цацаргана.

«Что за беда?» — думает он. «Почему это чуть-свет жалует моя Рогмо-гоа, и видно, что прибыла она вовсе не с прохладцей!»

— Рунса, поймай-ка моего бурого крылатого коня!

Рунса поймал его бурого крылатого коня, оседлал и взнуздал для него. Подоткнул под себя Цзаса-Шикир свой острый булатный меч — Курми — и поскакал навстречу. Еще издали он громко окликает ее и спрашивает:

— Ах, Рогмо-гоа, что это у тебя в руках: дерево или перо?

— Откуда, родной мой, взяться дереву? Это перо, — отвечает она.

— Я понимаю! — говорит Цзаса. — Как могу я предвидеть три будущих события, так разгадываю я три тайны, — и он поспешно подъезжает с приветом.

— Какая же у нее голова? — спрашивает потом Цзаса.

— Белая.

— А поясница?

— Желтая.

— Хвост и ноги какие?

— Черные.

— Это значит, — говорит Цзаса, — это значит, что три ширайгольских хана проведали об отсутствии моего родимого Богдо, государя десяти стран света, и вот уж приближается их войско с целью захватить тебя, нашу Рогмо-гоа, и выдать за Алтан-герельту тайджия, сына Цаган-герту-хана от старшей его жены, Цаган. Гении-хранители трех ханов, обернувшись небесною птицей-Ганга, приходили тебя, нашу милую, высматривать. А то, что голова у птицы была белая, поясница — желтая, а хвост — черный — перечислил Цзаса все эти приметы — все это означает, что приходили, обернувшись птицею-Ганга, именно те три гения-хранителя. Чем-то занятый, не убил я тогда летавшего здесь Ворона, от него и пошла эта самая молва!

— Пусть так! Нашего Гесер-хана, государя десяти стран света, действительно нет дома. Но разве нас-то всех, любезного ему Цзасы, тридцати богатырей и трех отоков улуса, тоже нет дома? Приходить — что ж, не беда, пусть приходят! Ты не бойся, моя Рогмо! А перо это следует снести и показать Цотону: согласится он со мной или нет?

Тогда Барс-Богатырь и Рогмо-гоа снесли и показали перо Цотону. Посмотрел Цотон-нойон и говорит:

— Горе, беда! Истинную правду говорит мой Цзаса! Но у ширайгольских ханов к нам нет вражды, а идут они, видимо; силою забрать Рогмо-гоа. Поэтому ты, Рогмо-гоа, разъезжай и скрывайся в разных местах: то на острове Хатунь-реки, Агу-Арал, то на ур. Улан-Цзольге — Красная Мурава, то на ур. Уртухай-шара-тала, то в ущелье Онггин-хара-хабцагай. На конские выпасы пускай верблюдов, на верблюжьи — коней, на овечьи — скот, на скотские — овец. Наряжай в свое платье рабынь и клади их спать на то место, где сама спала. Коли не найдут тебя, с нас-то что им взять? Когда Рогмо-гоа с Барс-Богатырем передали Цзасе речи Цотон-нойона, Цзаса говорит:

— Стыд и срам! Послушайте вы речи этого негодяя! Говорит, что у трех ширайгольских ханов к нам нет вражды. Что же ты, Барс-Богатырь, не спросил его, зачем же теперь они являются?

— Мне и в голову не пришло! — отвечает Барс-Богатырь. Все еще не могу прийти в себя, как это я растерялся перед птицей.

— У этого негодяя, — продолжает Цзаса, — у этого негодяя обыкновение: пока нет врага — выставлять себя богатырем, а придет враг — без толку шуметь; нет умных — выставлять себя умником, а придут умные — забиться в угол и сидеть!

— Придет барс, что же, схватимся! Придет медведь, что же, обнимемся! Придет слон, что же, потолкаемся! Придет лев, что же, порежемся! Придет человек, что же, померимся силою! Если же придет он, обернувшись черно-пестрый жалящим змеем, ну так что же? Обернемся и мы царь-птицей Гаруди и заарканим его сверху. Пусть обернется он рыкающим тигром, ну и что же? Обернемся и мы тогда львами с длинною иссиня-медною гривой!

И разослал он послов с приказом:

— Итак, в поход! Созывайте всех тридцать богатырей, созывайте улус — три отока, тибетско-тангутское войско! Созывайте и конных, и пеших своим чередом. Созывайте всех туда, на урочище «Красную Мураву», Улан-цзольге, к юрте нашего Гесер-хана, к нижнему течению реки Цацар-гана, на главный сборный пункт.

Берет затем Цзаса-Шикир свои военные доспехи, берет свое собственное войско и выступает в поход вместе с Рогмо-гоа и Барс-Богатырем. Подъезжая к Гесеровой ставке, захватывают они с собой Нанцона и являются.

Затем приводят тридцать богатырей под начальством своим тибетско-тангутское войско, в особых колоннах пешие и конные войска.

4 Цзаса-шикир с Шумиром и Нанцоном выступают на разведку. Истребление передового отряда противника, угон табуна, посеяние панических слухов о возвращении Гесера

Собирается великое войско, и Цзаса-Шикир осведомляется, как идет ополчение, громко раздается вопрос по командам.

— Понемногу собирается! — отвечает Шумир.

Тогда Рогмо-гоа подает совет бросить гадательные жребьи, но Цзаса-Шикир замечает:

— Со жребьями, пожалуй, повременим, моя Рогмо! Я сам отправлюсь разведать, как велико войско трех ширайгольских ханов.

— Со мной, мой Шумир, беркут среди людей, со мной мой благородный тринадцатилетний Нанцон!

Цзаса-Шикир садится на своего крылатого бурого коня, надевает свой кольчатый панцирь, надевает на голову свой драгоценный шлем Дагорисхой, втыкает в колчан тридцать своих белых стрел, вешает свой черно-свирепый лук, свой острый булатный меч — Курми.

Шумир седлает своего желто-сивого коня, надевает свой панцирь темно-серый, цвета сверкающей росы, вешает свой черно-свирепый лук, берет тридцать своих белых стрел, надевает свой меч дочерна закаленный, непритупляемо-острый.

Садится также и благородный Нанцон на своего желто-сивого коня, надевает свой иссиня-черный панцирь в сто блях, берет свои тридцать белых стрел и черно-свирепый лук, привешивает меч свой дочерна закаленный, непритупляемо-острый. И по команде Цзаса-Шикира «вперед!» — все трое выступили. Поднявшись на вершину Эльсен-улы, стоят они в карауле. Туда набегает несметное множество пришедшего в движение дикого зверя, спеша бегут всевозможные звери из ходящих по Златонедрой Земле, и раненые, и нераненые.

— Поднялась великая пыль, идет несметный зверь. Не значит ли это, что подходит войско трех ширайгольских ханов? — изволил сказать Цзаса-Шикир и стал всматриваться. Посмотрел он, и, с расстояния в сутки пути, он усмотрел поднимающееся вверх по Хатунь-реке войско трех ханов.

— Впереди, — говорит он, — впереди на полдня пути идут триста разведчиков!

Навстречу им выступили Нанцон с Шумиром и действительно в этом убедились.

— Эх, правду сказал мой Цзаса! — говорит Шумир. — Как их много! Кого же из них будем атаковать? И каков вид у этого войска, мой Цзаса! Кажется, будто все множество небесных звезд спустилось на землю, а цветы Златонедрой Земли взошли расти на небе!

Стал осуждать его благородный Нанцон:

— Что значат эти твои речи, Шумир? Откуда узнал ты, что ширайгольского войска так много? Как ты наворожил, что нашего войска меньше? Когда ты видел, чтоб цветы восходили на небо и росли там? Когда ты видел, чтобы с неба на землю пало множество звезд? Разве, Шумир, в твоих привычках говорить такую неуместную ложь? Плох тот охотник, который берется снаряжать свои доспехи, когда надобно идти на охоту или в поход. Плоха та женщина, которая начинает наряжаться, когда надобно в гости идти. Выходит, что перед ними у всех нас троих померкла краса!

— Ты прав, мой Нанцон! — отвечает Шумир. — Я просто пошутил, не больше. Подходящее войско Цаган-герту-хана похоже на закипающее молоко; пусть же мой Цзаса будет тем, кто помешивает ковшом, заведя его в самую середину! Приближение войска Шара-герту-хана похоже на занимающийся пожар; пусть же я, Шумир, буду пожарным! А подступ войска Хара-герту-хана похож на возникающее наводнение; будь же ты, мой Нанцон, человеком, сводящим его на нет, рассасывая воду каналами. Что же, в атаку? Дружно ударим втроем на трех ханов!

После Шумировых слов последовало такое распоряжение Цзаса-Шикира:

— Оба вы, друзья мои, правы. Сначала мы уничтожим трехсотенный разведочный отряд, а потом захватим находящийся у него в тылу табун какого-нибудь из ханов. Захватим пленных, и по их показаниям мы сможем вывести заключение о том, действовать ли нам оборонительно или наступательно. Итак, Шумир и Нанцон, выдвинувшись по этому направлению и занявши вон то ущелье, стойте. А я зайду им в тыл и, с криком на них бросившись, погоню на вас. Убегающих от меня бейте вы, а я стану истреблять убегающих от вас.

Этот план поиска был принят всеми единогласно, и ни один человеческий язык не ускользнул. Триста взятых верховых коней они привязали в яру, а на том холме-обо, на котором стояла разведка, понаставили обо наподобие каменных всадников, и на них надели отбитые латы и шлемы. Затем втроем они отбили на тьмы и тысячи разбитые табуны Цаган-герту-хана и возвратились на Эльсен-ула.

Подъезжает к ним младший сын младшего брата Цаган-герту-хана, Шиманбироцза, верхом на своем белом вещем коне. Ко всем четырем ногам коня он привязал по наковальне да сверх того одной наковальней бьет коня. Оказывается, это был такой конь, что не осади его таким грузом — не унять его ярости, занесет хозяина на небо.

— Вон какой-то человек быстро приближается! — говорит Цзаса. — Думает поговорить — так поговорю я; думает поссориться — так буду ссориться я; а вы, друзья мои, ступайте и присматривайте за своим табуном! — он сам выехал на встречу.

— Куда это вы, братцы, гоните такое множество меринов? — говорит Щиманбироцза. — И чьи вы будете по имени?

— Мы, — отвечает Цзаса, — мы — пастухи коров и овец у тибетского Гесер-хана. Нам причинили пропажу в 1500 голов рогатого скота. Ведя след, мы набрели на вашу трехсотенную заставу. Караульные ваши отвели нам след, и вот, ведя след далее, мы подвели его к вашим людям, людям двух ханов. Когда мы стали требовать выдать наш скот, те не только этого не сделали, но еще и избили и нас самих, и коней. За это мы и угнали у ваших табун, рассудив так: кто рождается мужчиной, а кто и бабой.

— Но как это случилось, — спрашивает Шиманбироцза, — как случилось, что вы растеряли свой скот? Цзаса-Шикир отвечает:

— Наш Гесер-хан, государь десяти стран света, ездил выручать у двенадцатиглавого Мангуса свою ханшу, Аралго-гоа. Он убил Мангуса и привез обратно свою жену. Воротясь же, он задал пир великий, словно озеро или степь, на весь мир и всем и каждому пожаловал его долю, не исключая никого из рабочих: ни ухурчинов, ни хоничинов, ни аргальчинов, ни тульгечинов[54]: все опьянели и заснули, тут-то и случилась у нас пропажа скота.

Шиманбироцза, воротясь, все это подробно рассказал Цаган-герту-хану, который говорит со слезами:

— Горе, беда! Взяли табун моих меринов — ну и пусть взяли, но если действительно возвратился проклятый Гесер, тогда я думаю отступать!

Тут говорит ему Шиманбироцза:

— Ну и отступай прочь, притворясь, что у тебя ослепли глаза или что заразился грешной болезнью! Разве я поднял в поход твое великое войско? Помалкивал бы, негодный! Тьфу!

— Постигая наделенных разумом восьмерых буланых своих меринов, я сумею скликать их, приманить! — И он уезжает и издали заводит призывную песню:

— Рожденный изволением Вечного Неба-Царя, верхом правивший вами, вашего Хара-герту-хана любимый ваш Шиманбироцза, разве не здесь он? Где же ваше уменье, проходя через ущелье черной горы, ускользнуть, обернувшись сохатыми оленями? Разве не здесь я, ваш благородный Шиманбироцза, рожденный изволением Могучего Неба, я, седлавший и ездивший на вас? Где же ваше уменье, обернувшись сизыми оленями, убежать при переходе через перевал полуденного склона высокой горы?

Заслышав голос Шиманбироцзы, заржали восемь буланых меринов и им откликнулся весь табун.

— Понимаете ли вы, — говорит Цзаса-Шикир, — понимаете ли вы, друзья мои, Шумир и Нанцон? Эти восемь буланых меринов понимают, видно, человеческую речь: подал голос тот человек, и весь табун откликнулся вслед за этими вожаками. Давайте, однако, будем платить ему тою же монетой, что и он нам. Будьте внимательны! И при этих словах они сгрудили табун и взяли луки наизготовку. При переходе же через ущелье рудо-желтой горы вожаки, обернувшись рудо-желтыми цзеренами, ускользнули. Тогда, по команде Цзаса-Шикира: — «Эй, пошел, вперед!» — они стали стрелять. Стреляли они, расползшись в разные стороны друг от друга, и тремя стрелами перебили всех восьмерых меринов. Прянул в испуге весь табун и побежал. Не в силах его задержать, они с гиканьем погнали его с крутого яра вниз и сгубили весь в Хатунь-реке. Тогда, взобравшись наверх, они стали озираться подобно несытым волкам.

Возвращаясь, Шиманбироцза говорит Цаган-герту-хану:

— Эти окаянные, должно быть, не пастухи, а кто-нибудь из тридцати богатырей знаменитого Гесера: там, где прошли они, не осталось ни дерева, ни камня на камне, а меринов наших они полностью сгубили.

— В таком случае не отступить ли нам? — спрашивает Цаган-герту-хан.

— Разве исполнились твои широковещательные замыслы? — отвечает Шиманбироцза. — Разве я привел твое войско? Разве не справедливо говорится, что больше славы тому, кто умер наступая, чем тому, кто спасся бегством?

5 Под влиянием запальчивого Нанцона Цзаса начинает наступательную войну, не дождавшись сосредоточения всех своих сил, с наличными тремя армиями

Предполагая изменить свой план, Цзаса-Шикир ставит в совете вопрос:

— Как полагаете вы, друзья мои: не отступить ли нам, а тем временем пусть подойдут прочие богатыри?

Взял слово Нанцон и говорит:

— Позволь мне, мой Шумир, доложить раньше тебя? Раз мы приняли от досточтимого Гесер-Мерген-хана, государя десяти стран света, приняли звание тридцати его богатырей, — к чему отступать, к чему подвергать смерти в болезнях эти наши благородные тела, к чему исторгать слезы — стенания у своих жен и детей? Разойдемся же по разным местам и вместе отведаем этого красного чайку, заправленного кровью!

Взял слово Шумир:

— Присоединяюсь к мнению моего Нанцона. Ударь, мой Цзаса, на Цаган-герту-хана, я, Шумир, ударю на Шара-герту-хана, а на Хара-герту-хана ударь, мой Нанцон! Что же, в атаку? Атакуем втроем трех ханов и тогда отступим!

— Друзья мои, я одобряю ваши предложения! — сказал Цзаса-Шикир и приказал Шумиру ставить жертвенник, а Нанцону — делать возлияние. Тогда Цзаса-Шикир, Шумир и Нанцон, втроем припадая, стали молиться гениям-хранителям своего Гесер-хана:

— Услышь нас, отец его, великий Хормуста, милостиво услышьте и вы, исполненные силы семнадцать тэнгриев из сонма приближенных Эсроа-Ишвары! Смилуйтесь над восприявшими рождение тридцатью тремя тэнгриями, которые ради него ниспустились один за другим тридцатью тремя богатырями. И вышние будды десяти стран света, и небесная белая Арья-Аламкари, и бабушка его Абса-Хурце, и три победоносные сестры его, и земной отец его горный царь, хубилган Оа-Гунчид, и четверо наших верховных тэнгриев, и срединный материальный мир наш, и преисподние ханы белых драконов! Всем вам своим ваш Цзаса-Шикир посвящает чистую жертву свою, каждому в отдельности! И вот по какой причине я приношу свою жертву: заведомо зная, что Гесер-хан есть владыка этого Чжамбутиба, они и не подумали взять жену у обыкновенного человека, но вот приближается войско трех ширайгольских ханов, чтобы силою захватить законную супругу нашего Гесер-хана — это ясно! А раз так, то мы решили втроем ударить на них. Если вы благоволите одобрить это решение, то будьте нашими друзьями вы, все и всяческие гении-хранители! Дружественно сопутствуйте нам всеми отрядами своего войска, тьмами и тысячами, сообразно своим чинам. Вы же четыре великих тэнгрия Махараджи, ниспосылайте на нас с четырех своих стран мира мелкие дождички и легкие туманы! Так молились они коленопреклоненно. Потом Цзаса сказал:

— Я стремительно ударю на Цаган-герту-хана и, поразив тысячу человек, возьму их головы. Ты, мой Шумир, устремясь сразись с Шара-герту-ханом и, поразив тысячу человек, бери себе их большие пальцы, а ты, мой Нанцон, стремительно напади на Хара-герту-хана и, поразив тысячу человек, бери их правые уши. Пусть это будут наши трофеи-подарки! Стали молить они трех своих бурых коней:

— При спусках сбегайте как низвергающийся водопад, при поворотах в сторону бегите как выхухоль, в прямом направлении — как лиса!

Три коня трижды зевнули, трижды, подняв хвост, опорожнились, трижды встряхнулись. Поправили они, затем, двойные подхвостники, двойные нагрудные ремни, двойные подпруги и тронулись в путь.

— Где и когда встреча? — спросил Шумир.

— Оставь, мой Шумир! — ответил Нанцон. — Разве одному из нас приезжать с женой и детьми, а другому в одиночку? Тотчас же все одинаково сойдемся на вершине.

Стоит ли вдаваться в подробности: все, одним словом, вышло, как они и предполагали. При этом все трое, вместе со всеми их гениями-хранителями, во главе тысяч и тем по чинам их, шли с таким топотом, будто проходило множество конного войска. Тотчас же и сошлись они, возвратясь на высоты и попутно пригнав с собой триста коней, отбитых у неприятельской разведки.

Если сравнить с чем-нибудь то, что произошло у трех ширайгольских ханов, то было похоже, будто небо пошло кругом или побывали здесь тигры. Три хана сговорились сойтись на совет, встав рано поутру, но, увидав павших своих воинов, они и в себя прийти не могут, не только сойтись втроем. Они приказали собирать своих павших и только в полдень могли сойтись.

Первым из них со слезами заговорил Цаган-герту-хан:

— Сказать бы, большое войско сразилось со мною, так нет, не большое! Сказать бы, разбойные люди, так нет, не разбойные! Был всего один человек, но почему же топот при его нападении был словно топот многих тысяч и тем?

— Что это за странное знамение?

— Полно! — отвечает Шиманбироцза. — Разве я не предупреждал тебя и разве ты своим непониманием не заслуживаешь имени круглого дурака? Не ответишь ли ты мне, для чего хубилганы делаются хубилганами? Разве не видно теперь, что лишь только появятся потом тридцать его богатырей, они обратят все наше войско в подобие леса, срубленного их поперечными топорами? И за этими-то троими мы и гнались, да не догнали; и пытались убить их, но не смогли того! И, порешив что их долг — вместо преследования заняться погребением своих павших, они разошлись.

Обращаясь к Цзаса-Шикиру и Нанцону, Шумир говорит:

— Что нам возиться с этими головами, ушами и пальцами? Давайте их выбросим вон, мы достаточно уже познакомились с подарками друг друга!

— Какую такую тяжесть ты собираешься бросить, Шумир? — говорят они. — Ведь если кому от нее и мучиться, так это меринам трех ширайгольских ханов, кому другому от нее мука? Но, глядя на наши дела, пусть станут по-нашему действовать и прочие тридцать наших богатырей, а придет молодежь — пусть понемногу закаляет свои сердца! Давайте лучше свалим их Цотон-нойону, который, кстати, так заботится о благосостоянии своего муравейника.

Когда три витязя подъехали, Шумир собрал груз и свалил его перед Цотоном.

— Что это такое, милые детки? — говорит Цотон и отворачивается.

— Ах, дорогой дядюшка! — отвечает Цзаса-Шикир. — Неужели ты так оскудел на глаза и на уши, что не можешь распознавать человеческих голов, ушей и пальцев? Не оттого ли и тогда, как враги стояли уже у дверей, ты говорил тогда Рогмо-гоа, что у них нет к нам неприязни, что ей следует только спрятаться. Положим, Гесера-хана нет дома, но разве тебя-то, дядюшки Цотона, тебя, нойона в этом войске, тоже нет дома? А эта добыча разве не добыча мужей?

— Да ведь я, родной мой, — отвечает Цотон, — я потому, вероятно, так и поступал, что боялся, как бы вы не погибли. А добыча эта славная у вас!

Триста меринов они поднесли двух ханшам, Рогмо-гоа и Ачжу-Мерген, в качестве почина-начатка; по одной лошади получили тридцать богатырей, остальных они роздали всем безлошадным великого войска. Цотону же не дали ничего.

6 Единоборство Банджура с Шестипалым

Рогмо-гоа обращается к Цзаса-Шикиру с вопросом:

— Сколько будет очередного караула? Я думаю посылать по жребию.

— Одного, двух богатырей, — отвечает Цзаса, — я отряжу лично, а следующих будем посылать по жребию. Поезжай ты, мой Банджур, сын Амбария.

Банджур также седлает своего вороного коня, надевает свой завороженный черный панцирь, свой черно-свирепый лук с тридцатью белыми стрелами, свой меч — из особой стали. Снарядившись, подъезжает к Цзаса и почтительно спрашивает:

— Должен ли я, мой Цзаса, сообразоваться по силе возможности с твоим поиском или ускорить?

— Следовать моему поиску будет долговато, — говорит Цзаса. — Провей ты ветром раз-другой, словно коршун, нападающий на утку у истоков реки Найранцза, и возвращайся!

Поехал Банджур, поднялся на вершину Элесту-улы, помолился гениям-хранителям своего Гесер-хана и ударил на Цаган-герту-хана, ударил на войско, расположенное в девять рядов. Он снес-скосил девять его знамен, переломал девять флагов, порубил у них девять продовольственных начальников, иде-чинакчиев, отбил у них девять табунов коней-меринов и ушел.

Встав поутру, Цаган-герту-хан послал за своими младшими братьями, и те явились.

— Налетал давешний окаянный опять! — со слезами говорит он.

— Нечего считать, мы знаем! — отвечает Шиманбироцза. Слезами делу не поможешь, надо снарядить искуснейшую погоню!

— Но кто же у нас такой доблестный муж, что ему можно доверить преследование?

— Вели позвать Мергенова сына, Цзурган-эрэхэйту-Шестипалого, пусть отправляется в погоню он!

Является Цзурган-эрэхэйту. Ему подали, загрузив двумя кулями земли Цаган-герту-ханова бурого аргамака, и Цзурган-эрэхэйту поехал, пообещав не только нагнать Банджура, но и передать ему слова Цаган-герту-хана. Банджура он действительно нагнал при переправе через Элесту-ула:

— Отпускай наш табун, тибетский бродяга и нищий вор! Не смей отлучать наших маток от жеребят-однолеток, не смей отлучать наших маток от жеребят-двухлеток, не смей запаливать наших жирных коней, не смей загонять наших тощих коней, не смей сбивать с пути слепых и хромых коней! Как ты смел, негодяй, нападать на нашего Цаган-герту-хана, как ты смел срезать девять знамен, скосить девять флагов, порубить девять иде-чинанчиев, угнать девять табунов коней-меринов? Зачем ты сгубил у него главных темников, а меня считаешь конченным в числе тысячников? Зачем ты сорвал волос со знамен-бунчуков, зачем переломал их древки? Разве наш Цаган-герту-хан не такой хубилган, что может, например, затмить солнце и луну своим мановением? Не я ли Цзурган-эрэхэйту, не я ли выпускаю из одного доброго лука шесть стрел зараз? Но я не могу стрелять потому, что на мне обет поста. Если б стал я стрелять, то отправилась бы, пожалуй, душа моя на дно преисподней. Лучше пусти наш табун добром, негодный!

Отвечает ему Банджур, сын Амбария:

— Ах, отца твоего башку! Сбесился ты, что ли, подлый дурень? Не для того ль я брал табун, чтоб отдать тебе? Как это так: ты, ширайгольский богач, клянчишь лошадей у нищего тибетца! Лучше бы тебе убираться добром. Правильно и то, что у тебя хубилганы, правильно и то, что у Гесера нет хубилганов. И с этими словами он продолжает свой путь, а над самой его головой близко летят три серых орла.

— Смотри, тибетский нищий! — говорит Цзурган-эрэхэйту. — Из трех летящих над тобой орлов передний — мать, а задний — отец. Если я застрелю среднего так, что он упадет прямо возле тебя, то это пусть будет на твою голову, а промахнусь — пусть будет на мою! С этими словами он выстрелил и угодил так, что орел действительно упал возле Банджура.

— Отца твоего башку! — выругался тот. — Разве мужественный человек показывает свою доблесть на птице? Разве ты не говорил только что, будто на тебе обет поста? Зачем же ты уверял, что никого не можешь лишать жизни? Или твой лама, налагавший на тебя пост, говорил, что убивать птиц — ничего? Смотри же теперь ты, негодный трус!

— Вон там, к северу, на вершинах гор находится три оленя. Олень западной горы — святыня матери, олень восточной горы — святыня отца: поэтому я буду стрелять в оленя средней горы. Но, намечая стрелять в оленя средней горы, я не буду стрелять и по нем, а прострелю гору от ее основания до вершины, и олени западной и восточной горы упадут по обе стороны. Только ты, негодный, смотри хорошенько! И взяв лук наизготовку, он молит-заклинает свои лук и стрелы:

— Не из рога ли оленя верхние наконечники у моего лука, не из рога ли белого цзерена его нижние наконечники? Не цвета ли печени оба внутренние его бока, не бела ли, как морская раковина, его рукоятка, не голуба ли, как радуга, его тетива? Да хранят будды десяти стран света моего Гесер-хана, да хранят эти будды верхние его наконечники; да хранят четыре великих драконовых хана нижние его наконечники, да хранят четыре великих тэнгрия-махараджи оба внутренних его конца! Тетиву да хранит голубая радуга, а рукоять удержу я сам, Банджур — богатырь! Подними ты, стрела моя, желто-пыльный вихрь! И он, пустив стрелу, прострелил гору по самую вершину, и вот олень восточной горы повалился по сю сторону, а олень правой — по ту сторону, и вихрем от полета стрелы подняло пыль. Оробел Цзурган-эрэхэйту, и, едва удержавшись за гриву коня, озирается во все стороны, а Банджур взял свою стрелу и двинулся вслед за своим табуном.

Нагоняет его Цзурган-эрэхэйту и говорит:

— Не ты ли зовешься Банджуром? Не следует спорить с мудрецами, сокровищами земли; не следует противиться могучим ханам и нойонам. И с тобой я не стану больше тягаться волшебством, а буду лишь просить отдать наш табун.

— Ну, знатный человек, придется, видно, мне забрать твой табун, сначала прикончив тебя, тогда незачем будет и отдавать тебе.

— Ах, Банджур! Как говорится, павлина узнают по его хвосту, а мирского доброго человека, — по доброй славе. Отдай мне, по крайней мере, двух моих коней, белого и шелковисто-вороного, а я покажу тебе еще одно диво!

Рассердился Банджур и говорит:

— Ты только что стрелял и хвалился, что вот оно диво. Теперь же выпрашиваешь пару коней и опять собираешься подивить дивом: какое же у тебя настоящее диво? Убить бы тебя, ничтожного, но кто же тогда расскажет ширайгольским ханам о доблестном муже? Но если пошло на дружбу, то отдай мне буро-серого аргамака, который под тобой: он будет под пару бурому коню моего Цзасы. Я же отдам тебе трех лошадей, которых ты просишь, и сверх того, еще одну девятку коней: пусть это будет моею придачей.

— Ну-ну! — отвечает тот. — Отдав тебе своего буро-сивого аргамака, что я скажу своим?

— Значит, ты, — говорит Банджур, — ты собираешься забрать мое обманом? В таком случае я заберу твое убийством: чей же будет буро-сивый аргамак?

— Эх, Банджур, к чему сердиться? Я отдам!

И Шестипалый отдал ему своего буро-сивого аргамака, а Банджур дал ему взамен тех двух лошадей и еще девять коней и, поручив ему хорошенько рассказать о своих делах трем ханам, поехал дальше. Вернувшись домой, Цзурган-эрэхэйту обо всем подробно рассказал трем своим ханам, которые заметили на это:

— Если у них один-единственный богатырь простреливает гору, то что же у нас останется, когда их будет тридцать?

Приезжает домой и Банджур. Буро-сивого он поднес своему Цзасе и, по прошлому примеру, правильно распределил табун, но Цотона опять обошел.

7 Единоборство Красноглазого с Шимцу

Теперь отправляйся на поиск ты, Сумуев сын, мой Улан-Нидун-Красноглазый! — сказал Цзаса.

Улан-Нидун седлает рыже-чалого коня, надевает свой скрытый белый панцирь, берет свои заранее приготовленные доспехи и, подъехав к своему Цзасе, задает ему тот же вопрос, что и перед тем Банджур. И Цзаса велит ему обернуться с быстротою кречета, поражающего хармай у истоков реки Хатунь. Отправившись Улан-Нидун, по примеру Банджура, совершил налет на Шара-герту-хана и возвращается с таким же успехом и добычей, как и Банджур. Преследовать его пустился по назначению Шара-герту хана, Ай-Хонхоров сын, Шимцу, который и настиг его при спуске с Элесту-улы. Едет он вслед за Красноглазым и в тех же словах, как перед тем Шестипалый, высказывает свои сетования:

— Ладно, — заключил он. — Если ты не согласен возвратить наш табун, то как богатырь становись: я как искусный стрелок буду стрелять! А нет — стану как богатырь я: стреляй ты как искусный стрелок!

— Одобряю! — отвечает Красноглазый. — И, чтобы ты не счел меня трусом, пусть я буду стоять перед тобой как богатырь, а ты стреляй как искусный стрелок. И он остановился с видом богатыря, но едва, лишь Шимцу, с видом искусного стрелка натянул свой лук и стал целиться, как Улан-Нидун раскрыл свою пасть величиною с большую сковороду и, вращая своими красными, огромными, как суповые чашки, глазами, разразился громким хохотом:

— Ну-ка, стреляй! Ха-ха-ха!

У Шимцу дрогнуло сердце, и стрела его пролетела над головой Красноглазого.

— Так-то, негодный, не за мной ли теперь очередь? — говорит Красноглазый. — Отойди на расстояние замедления скорости моей стрелы. Я сорву тебе маковку, и ты, негодный, умрешь только тогда, когда, опрокинувшись, поднимешься, поедешь и подробно расскажешь о моих делах трем ширайгольским ханам. Тут только настигнет тебя яд моей стрелы!

Улан-Нидун выстрелил и попал так, как и говорил. Шимцу упал, поднялся и, безумно озираясь и цепляясь за гриву своего коня, доехал домой, подробно рассказал о поступке Красноглазого и умер, едва проговорив:

— Не настиг ли уж меня яд стрелы этого проклятого?

Красноглазый, следуя предыдущим примерам, разделил и роздал свою добычу, обделив только Цотона.

8 Двойное единоборство Нанцона с Арамчжу и Турген-Бироа

Стали они бросать жребий, кому идти на смену караула, и жребий пал на восьмидесятилетнего старца, Царкина.

— За милого старца поеду я, юноша! — сказал благородный Нанцон, — и, надев все свои доспехи, стал седлать своего саврасого коня. У Нанцона была молодая жена, местная уроженка Монгольчжин-гоа, ханская дочь.

— Милый мой, — сказала она, — не сочти меня неразумной новобрачной, но еще в бытность у родителей мне снился настойчиво повторявшийся нехороший сон: не езди на этот раз, мой родной!

Нанцон согласился остаться. Тем временем приходит Цотон-нойон и говорит ему:

— Что сталось с тобою, родной? Ведь ты рыцарь! Если же по совету жены будешь из страха смерти сидеть дома, то как бы люди не стали над тобою смеяться, сочтя тебя скверным трусишкой.

— Слушай, Цотон-нойон! Чего я не сделал еще свыше сил моего пятнадцатилетнего возраста? — И он твердо решает выступать, а жена со слезами говорит:

— О, если б хоть этот единственный раз ты вернулся домой, мой милый! Другого не чаю!

Нанцон поехал, взобрался на вершину Элесту-улы и оттуда, по примеру Улан-Нидуна, совершив налет на Хара-герту-хана, возвращается обратно. На переправе через Элесту-улы его настигает погоня, настигает Хара-герту-ханов Арамчжу, сын Рахаев. К чему перечислять подробности? Произошел такой же заклад-уговор.

Стоя у Арамчжу под прицелом, Нанцон помолился Гесерову гению-хранителю, и тот пронес стрелу над головой Нанцона.

— Теперь не за мною ли очередь? Мне, юноше, слава прежде всего! — и он насквозь стрелой пронзил по самой середине и панцирь, и человека.

Забрав и коня, и панцирь убитого, по дороге Нанцон сейчас же подумал:

— Если я возвращусь, убив всего одного человека и с одним всего табуном, то разве не станут смеяться надо мной тридцать богатырей моего Гесер-хана? Станут смеяться люди и во всем великом улусе, говоря: похоже, что Нанцон не смог переведаться с неприятелем, убил всего одного человека и возвратился назад!

С этими мыслями он вторично совершил нападение. Он ударил на Агулайн-Турген-Бироа, изрубил у него десять тысяч воинов, связав их головы за косы в пучки и привязав к хвосту своего саврасого коня; порубил у него девять Иде-чанакчинов, скосил девять бунчуков-знамен, угнал девять табунов коней-меринов и возвращается.

На переправе через Элесту-улу его догоняет Агулайн-Турген-Бироа.

— Тибетский воришка! — говорит он. — Если б и была война, то у трех ханов не было совместных с союзниками битв; если б и было побоище, то у трех ханов не было совместного побоища. Разве ты не знаешь сына непальского хана, Турген-Бироа? Как же ты смел оборвать у меня волос бунчуков, изломать древка моих знамен? Добром вороти мой табун, а не то горе тебе!

— Ах ты, отца твоего башку! — отвечает Нанцон! — Раз ты, негодный — Агулайн-Турген-Бироа, то я — благородный Нанцон, сын тэнгрия! Разве мы не чудо-богатыри непобедимого Гесер-хана? Разве узнал ты худое о моем Богдо, государе десяти стран света, что присоединился в ширайгольским ханам? Если б мы знали об этом, когда втроем с Цзаса и Шумиром являлись сюда, то давно сняли бы твою паршивую голову.

В ту самую минуту близко над Нанцоном летят трое гусей.

— Эй, воришка! — говорит Турген-Бироа. — Я буду стрелять по среднему из летящих над тобою гусей и, пронзив его, моя стрела железным наконечником угодит в переднего, а оперением собьет и заднего. И если в точности так я застрелю этих трех гусей, ты отдашь мой табун, а промахнусь — бери его ты!

— Согласен! — отвечает Нанцон. — Тогда Турген-Бироа с видом человека, натягивающего стрелу для выстрела по летящим в высоте гусям, в ту минуту, как Нанцон взглянул вверх, стрелою пронзает ему напролет обе подмышки. Встает упавший было Нанцон. Разворачивает свое суконное в девять алданов полотенце и плотно обвязывает обе подмышки, из которых била ключом кровь. Остановив кровь, он выругался:

— Отца твоего башку! Разве это не подлый трус? Не так ли ты поступил, как баба, которая, поссорившись с другой, исподтишка пырнула ее ножницами? А я, разве я не Нанцон, муж-богатырь, по прозванью Арук-Сеймегей, которому не подобает умереть от одной паршивой стрелы. Покажу я тебе одно мое диво-качество, а ты, воротясь, подиви им, негодный, трех своих ханов. Ты отъезжай подальше и воткни в кисть своей шапки хворостину, а на ее острие вдень овечий аргал, и я стрелою собью одну лишь хворостинку повыше кисти шапки и пониже аргала. Да, возвратясь, скажи им, что стрелял я вот так, полумертвый, пронзенный большою стрелой через обе подмышки.

Когда же Турген-Бироа, собираясь отъехать подальше, для соблюдения условия о расстоянии, поворотил тыл, Нанцон, натягивая тетиву, думает: «Ты воображаешь, что обманул меня, что я обманут, а не выйдет ли наоборот?» И с этою мыслью он насмерть пронзает стрелой и панцирь, и человека по самой средине.

Вскочил Нанцон на своего бурого, на своего буро-саврасого коня, а отсеченную голову врага прицепил вместо красной кисти-монцок к нагрудному ремню у коня. Взял он и лошадь врага и, гоня пред собой весь свой табун, едет хребтом Элесту-улы.

По пути, в безводной местности, течет-течет кровь его, и, изнемогая, припал он к луке. Когда склонится он на правую сторону, буро-саврасый конь поддерживает его, подставляя для опоры правую сторону своей гривы. Когда склонится он на левую сторону — подставляет ему ухватиться левую сторону своей гривы. Но нечаянно припал он к луке по-над гривои коня, и не успел еще конь выше поднять голову, как упал Нанцон без сил. Уже приближаются два волка, чтобы жрать его тело, два ворона — чтобы выклевать его глаза. Но стал его бурый конь, оградив Нанцона четырьмя своими ногами, и плачет, вспоминая Нанцона:

— Сокол мой, по вольной воле гуляющий в синем небе, ужели мог ты попасть в птичьи сети? Кит мой, по вольной воле гуляющий в глубоком море, ужели мог ты пойматься в пустые ладони? Нанцон мой родимый, племянник Гесер-хана, по вольной воле живущего на покрытой лугами Златонедрой Земле, ужели шимнус мог сжать тебя в своем кулаке? Ведь тридцать богатырей сошлись, как звуки одной лютни-хура, как коленца одного камыша. А мы, тридцать бурых коней, сошлись, как крылья одной птицы. Ужели тебе, мой родимый Нанцон, тебе, сыну могучих небожителей-тэнгриев, суждено пасть от руки человека этой земли — Чжамбутиба? Ужели тебе, мой милый, болезный мой Нанцон, тебе, рожденному по изволению царственного тэнгрия, подобает пасть от руки черноголового человека?

И он отгоняет волков, продолжая плакать:

— С той минуты, как я позволю вам съесть драгоценное плотское тело его, кто же, кто может тогда назвать меня его буро-саврасым конем?

Подойдет пара волков сзади — лягнет, подойдет спереди — кусает и бьет и продолжает плакать. Вдруг Нанцон немного пришел в себя. Лежа на земле и едва в силах взглянуть из-под ног коня, говорит он такие слова:

— Ах, двое воронов! Не только эти глаза мои, но и все мое бренное тело кому же достанется? Но пред обедом своим слетайте к тридцати богатырям и передайте им мои слова, скажите им, что благородный Нанцон в наступательной битве с ненавистным врагом полонил его дочерей и сынов и уж близко он, гоня их перед собой по хребту Элесту-улы; скажите им, что он смертельно изнемогает от жажды в безводьи, попросите их подать мне воды. Но надобно много слов, чтобы пересказать эти речи, а тридцать богатырей не понимают птичьего языка: обратитесь же, вороны, к Буйдону вещему!

Прилетают два ворона и кружатся над великим войском.

— Прекратите великий шум! — говорит Буйдон.

— Ну-ну! — говорит он. — В речах этих двух воронов какие-то небылицы! — а сам вскакивает и со слезами на глазах выбегает.

— Скорее пойди сюда, Буйдон, — окликает его Цзаса-Шикир. — Я догадываюсь в чем дело. Не таит ли в себе доблестный муж рыцаря в шлеме и латах, как и женщина, не таит ли в себе ребенка с ногтями и волосами? Так и эти твои вороны, должно быть, полны вестей о Нанцоне!

Тогда Буйдон подробно пересказал ему вести о Нанцоне. Тайком плачут и Цзаса, и Рогмо-гоа, но от великого войска скрывают, говоря:

— Наш дорогой Нанцон захватил бесчисленное множество скота и уже недалеко: мы повезем ему воду. И они втроем, Цзаса, Рогмо-гоа и Буйдон, отправившись в путь, послали Буйдона позвать врача Кунгген-эмчи: авось не умер наш болезный, может быть, жив еще!

Подъехав, Буйдон вызвал Кунгген-эмчи, который в один голос со своей женой говорит:

— В этом году ездить на восток бесполезно; если же я поеду, могу погибнуть. Решительно отказываюсь! Когда Буйдон, воротясь, сообщил этот ответ Цзасе и Рогмо-гоа, та вскипела гневом:

— Послушать только речи этого негодяя! Так ты, негодный, думаешь, что можно не ехать даже при таком состоянии моего Нанцона, уповая на то, что Гесера нет дома, а я баба? Но ведь если я и убью тебя — с меня некому требовать ответа! И она силою потащила его с собой.

Вчетвером они насквозь прошли хребтом Элесту-улы, вернулись и опять ходили до тех пор, пока не увидели, как неизвестно откуда вырвалось что-то огромное, которое убегало, взрывая пыль до самого неба. Они стали идти по его следам, пока Рогмо-гоа не опознала.

— Да ведь это след Гесерова вещего гнедого коня, поведем след дальше, авось нагоним. И они продолжали идти следом, тщательно его исследуя. И вдруг видят: Нанцона окружает многочисленный его табун так, как будто бы собрался многочисленный сход, а навстречу им выбегает буро-саврасый конь со слезами на глазах. Плачут и Цзаса, и Рогмо-гоа.

То был Гесеров вещий гнедой, который, почуяв вещею силой паденье Нанцона, прибежал и согнал вокруг Нанцона многочисленный его табун так, как будто это были люди, собравшиеся на сходе в круг.

Кунгген-эмчи наложил швы и лекарственные снадобья на раны в подмышках у Нанцона, и тот выздоровел.

9 Цзаса убивает Шестипалого, ранившего из засады Буйдона, Нанцона и Кунгген-эмчи, и исцеляет раненых

И вот сидят они. Нанцон со всеми подробностями рассказывает о своих военных подвигах у трех ширайгольских ханов, и все смеются, перебирая и рассматривая косы тьмы убитых людей и голову Улайн-Турген-Бироа. Вдруг впиваются шесть стрел; одна в Нанцона, другая в Буйдона, третья в Кунггена-эмчи, а остальные три угодили в коней всех троих. Встала в слезах Рогмо-гоа:

— Ах, Цзаса мой, что же это такое?

— О, Рогмо-гоа моя, разве это не признак присутствия врага? — отвечает Цзаса. — Успокойся!

И он извлек все три стрелы, приложил Кунгген-эмчиево снадобье к ранам и поскакал.

Поднявшись на вершину горы, он видит: то, стоя в засаде, стрелял ширайгольский Шестипалый, Мергенов сын, сразу шестью необыкновенными стрелами из необыкновенного лука, стрелял и нашептывал:

— Если какая стрела моя пролетит мимо человека, пусть попадает в коня, а если пролетит мимо коня, пусть попадает в человека!

— Негодный, — вскричал Цзаса. — Не ты ли Цзурган-эрэхэйту-Шестипалый, Мергенов сын? По какой причине ты, негодяй, отдал своего бурого аргамака моему Банджуру, сыну Амбария?

— Слова твои справедливы! — отвечает тот. — Но я стрелял в отместку за то, что у нас только что побывал и всем наделал беды какой-то ваш паренек.

— Раз так, — говорит Цзаса, — то и на меня пенять не за что! — и он пронзил его стрелой; но так как душа Шестипалого заключалась в его шести пальцах, то стрелою ее не достать. Он вскакивает и берет лук и стрелу наизготовку. В это мгновение Цзаса-Шикир, все постигший вещею силой, внезапно бросается на него с обнаженным булатным мечом и отсекает у него, вместе с тетивой у стрелы, все шесть пальцев, которые перестали натягивать тетиву. Цзурган-эрэхэйту упал без признаков жизни, а Цзаса, забрав его панцирь, коня и шесть пальцев, возвратился назад. Он застал Рогмо-гоа все еще в слезах.

— Ах, моя Рогмо-гоа! Если все время плакать, кто же будет лечить этими лекарствами? Я только что убил этого негодяя, Шестипалого.

И он принялся в большом количестве составлять смесь из лекарств Кунгген-эмчи, способных воскрешать мертвых, и из лекарств, принесенных по воле неба нашим Гесером. Затем, поставив жертвенник, Цзаса-Шикир так молился гениям-хранителям своего Гесер-хана:

— О, верховный Хормуста-тэнгрий, родитель почитаемого моего Богдо, искоренителя десяти зол в десяти странах света, три победоносных сестры его и вы, все и всяческие его гении-хранители, каждый в своих путях, соблаговолите помиловать! Сделайте это мною составленное лекарство легче пара, быстрее стрелы; да возвратим мы слившиеся воедино души этих трех моих, да соберу я души их, теперь далеко разошедшихся! С этими словами он совершил поклонение и, соединив всех троих над жертвенником, он влил им лекарства Кунгген-эмчи. Все трое тотчас же стали поправляться, а Кунгген-эмчи встал и, говоря, что он еще не вполне восстановил свои силы, стал пить лекарство и поить двух других. Тогда все трое вернулись в прежнее свое состояние.

Кунгген-эмчи извлек стрелы у всех трех коней, примешал к своему лекарству мяса с пальцев Шестипалого и приложил к ранам трем коней: все три коня ожили.

Тогда из многочисленных своих табунов они выбрали девять самых жирных коней и, зарезав их, принесли в жертву и поклонились гениям-хранителям Гесер-хана. Тронулись в обратный путь. Рогмо-гоа с Буйдоном следовали за табуном, а Цзаса с Нанцоном и Кунггеном-эмчи втроем стреляли на скаку по голове Турген-Бироа.

По-прежнему тщательно распределили они многочисленный табун, не дав Цотону ничего.

10 Обманутый вестью Цотона об отступлении врага, Цзаса распускает войско и покидает Гесерову ставку

Три ширайгольских хана, повернув тыл, располагаются общим лагерем. Цотон-нойон, рассчитывая при неотступном преследовании как-нибудь своровать табун, седлает своего коня, Кюнэ-бироа, желторябого, с черной головой и белым хвостом, пристегивает к поясу свой колчан-Ширгульчжин, надевает свой панцирь из сыромятной кожи, свой широкий обоюдоострый меч и пускается в погоню. Подобравшись, он отбивает неприятельский табун и следует обратно. Но вот в погоню за ним отправляется Цаган-герту-ханов Хара-Тушимель, по прозвищу Чису-ухчи Беркут (Беркут-кровопийца), который почти настигает Цотона при переправе через Элесту-улу, а Цотон-нойон тем временем едет и надменно рассуждает сам с собой:

— Разве я не такой же доблестный муж, как и Цзаса! Но и у меня для Цзасы не очистится из этого моего табуна ни единого коня!

— А, вот он, негодяй-то! — думает Беркут. — Но к чему его пустые угрозы? — и, скрывшись в засаде, он делает на Цотона внезапное нападение с криком:

— И я хочу, чтоб Цзасе ничего не очистилось из этого твоего табуна, когда ты вернешься домой!

Цотон бросил свой табун и пустился бежать; когда же тот стал его настигать, Цотон вместе со своим колчаном, луком и стрелами залез в прорытую тарбаганами огромную нору.

— Выходи, негодяй, — кричит тот. — Влезая в эту нору, куда же ты думал вылезти?

— Раз и табун, и даже мой конь там, у тебя, что же тебе еще нужно от меня самого? — отвечает Цотон.

— Вот какой ты благодетель! — говорит Хара-Тушимель. — В таком случае подари мне свой колчан, лук и стрелы! Тот стал сдавать ему и колчан, и лук, и стрелы, причем тридцать его белых стрел вышли из норы так, что земля доходила им до оперенья.

— Раз ты не хочешь выходить, я буду тебя выкуривать, — говорит Хара-Тушимель и подходит к норе, набрав целый подол аргала.

— Не губи ты меня! — говорит Цотон. — Гесера нет дома, я помогу вам хитростью добыть Рогмо-гоа.

Когда затем Цотон вылез из своей норы, Хара-Тушимель связал его, и, гоня перед собой вслед за табуном, привел к своим трем ханам и, сняв с него узы, пустил. Цотон поклонился до земли, и Цаган-герту-хан предложил ему встать. Тогда Шиманбироцза сказал:

— Как прекрасны оба эти поступка: и коленопреклонение Цотон-нойона, и любезное приглашение хана встать! Говори же, любезнейший, что ты хотел сказать!

Тогда Цотон-нойон сказал:

— Гесера нет дома. Отправившись на Мангуса, он еще не возвратился. Но любимый старший брат Гесеров, Цзаса-Шикир и тридцать его богатырей и все войско — это люди трудноодолимые. Однако, что из того? Я хитростью помогу вам добыть Рогмо-гоа!

— Как же это, скажи?

— Дайте мне моего коня, панцирь и доспехи, дайте косяк каких-нибудь худеньких коней. Я скажу, что шел по пятам за отступающим ширайгольским войском, но настигнуть его не мог, а захватил и привел только плохонький брошенный табун. При таком моем известии и все наше великое войско, и все тридцать богатырей, порешат разойтись по домам. Тогда вы, немного повременив, являйтесь вслед за мной и забирайте Рогмо-гоа.

Одобрив его план, три хана предоставили ему все просимое. Цотон-нойон уехал было, но вернулся опять, входит и говорит:

— У нас с Гесером идет распря из-за улуса. Я надеюсь, что вы, после того как получите Рогмо-гоа, пожалуете улус-то мне!

— Предоставим! — сказал Цаган-герту-хан.

Цотон земно поклонился и поехал.

Когда он приехал домой, Цзаса-Шикир, в присутствии всего великого войска, приступил к нему с расспросами, почему это дядюшка Цотон так задержался?

— Оказывается, — отвечает Цотон, — оказывается, войско трех ширайгольских ханов дрогнуло и отступает. Следуя за ним по пятам, я не мог, однако, его настигнуть, но захватил и привел плохонький табун. Наверно, вы и послали-то меня уже после отступления войска с расчетом сделать мой поиск неудачным. Но я изрядно натерпелся даже и из-за этого табуна. Как я ни плох, но разве я тебе не близкий родственник? Если не веришь мне, то пошли на разведку человека!

— Разве ты чужой человек, ты, дядюшка Цотон! — отвечает Цзаса-Шикир. Если поступить по твоим словам, то, принимая во внимание, что враг действительно значит обратил тыл, пусть тогда разойдется все великое войско вместе со всеми нами!

Плачет Рогмо-гоа и по секрету обращается к Цзасе с такими словами:

— Разве тебе, своему любезному, не говаривал мой Гесер: Цотоново лицо — шелковая вата, речи — мягкая мука, зато сердце — чугунно-каменное. Потому-то, говорил он, вы, Цзаса и Рогмо, скрыто беседуйте обо всем том, что следует скрывать, а вслух, при Цотоне, говорите только о пустяках. Тогда только ни трусость, ни коварство его не будут иметь последствий. Вот как наказывал Гесер!

— Ах, моя Рогмо-гоа! Конечно, он слишком коварен, но передаться на сторону врагов не кажется ли это уж слишком? Уж дозволь нам разойтись по домам. Ясно, что в данном случае он говорит правду!

Итак, разошлись по домам и Цзаса, и все великое войско.

11 Самооборона Рогмо-гоа кончается неудачей ввиду возросших сил неприятеля

Не переставая плакать, Рогмо-гоа снаряжает коня и доспехи для своего слуги Аригуна, Аргаева сына, которого она посылает проверить известие об отступлении войска трех ширайгольских ханов: правда это или обман.

Перевалив всего два холма, тот наткнулся на войско трех ширайгольских ханов.

— Если я уклонюсь от этого врага, — думает он, — то намного ль я продлю свою жизнь?» И, ворвавшись в неприятельские ряды, он вступает в рукопашный бой, поражает тысячу человек и погибает.

Когда неприятель приближался, Рогмо-гоа уняла слезы и выступила, спрятав сзади под платье меч: то был Гесер-ханов огромный меч, вылитый из редкостной бронзы. Рогмо-гоа послала позвать ханшу Аджу-Мерген, свою разлучницу. Эта вторая жена Гесер-хана, дочь драконова царя Аджу-Мерген-хатун, была мастерицей стрелять из лука. Аджу-Мерген пришла, и Рогмо-гоа сказала ей:

— Неужели я буду сидеть сложа руки, ссылаясь на то, что милого Богдо моего, государя десяти стран света, нет дома, ссылаясь на то, что я женщина и что нет ни его любимого Цзасы, ни тридцати богатырей? Вступим в бой хотя бы с передовыми отрядами, с хошучинами! И она подала Аджу-Мерген огромный Гесеров колчан, туго набитый тысячью и сорока стрелами. Аджу-Мерген привешивает колчан к поясу и выступает навстречу врагу.

Впереди всех шел с отборным отрядом в сорок человек Алтан-герельту-тайчжи:

— Как бы не запылилось лицо Рогмо-гоа от движения большого войска! — думал он.

Обращается к ним Аджу-Мерген:

— Эй, вы, сорок рыцарей, явившихся за Ромго-гоа! За кого принимать вас: за хошучинов великого войска или за сватов?

— Мы хошучины! — отвечают те.

— Тогда стройтесь в четыре десятка!

Едва построились они по десяти человек в шеренгу, как Аджу-Мерген четырьмя стрелами пронзила сразу все четыре шеренги и, отскочив от них, стрелы полетели дальше и стали поражать людей в великом войске. Тогда Аджу-Мерген вскакивает на рыже-чалого коня с золотым сиденьем, из-под убитого Алтан-герельту-тайджи, врывается в передовые отряды великого войска и производит опустошение. Побежало войско трех ширайгольских ханов.

— Цотон-нойон нас предал. Оказывается, Гесер-то дома и уж истребляет передовые отряды нашего войска! — Но выступают пять витязей, чтобы привести в порядок войско. Первый выступает в полном вооружении, верхом на своем белом вещем коне, Шиманбиродза, младший наследник младшего брата Цаган-герту-хана; вторым — Беркут-харачисун-идекчи Тушимель; третьми — Цаган-герту-ханов зять, сын Солонгосского хана, Манцук-Цзула; четвертым — Шара-герту-ханов зять, сын Непальского хана, Мила-Гунцук; пятым — Хара-герту-ханов зять, сын хана земли Мун, Монса-Тускер. Выступили они впятером и взмахами мечей повернули обратно бегущие свои войска.

Наступает неисчислимая армия трех ханов. Аджу-Мерген уничтожила десять тысяч и сто человек их войска. Попробовала колчан — стрел больше нет.

— Что делать? Нет доброго товарища! — думает она, озираясь во все стороны. Поднимается всем домом и уходит в горы.

Уже окружили враги Рогмо-гоа и хотят ее взять, но тогда взмахивает она мечом по нападающим справа — десять тысяч сметает, взмахивает по нападающим слева — десять тысяч сметает. И опять, и опять все так же. Стоящие сзади отряды с криками наседают на нее с фронта и с тыла.

— Вперед, вперед! Пока не взмахнула она своим мечом!

Когда у нее отняли это средство обороны, она обернулась серым оводом и волшебною силой понеслась к небу. Но гений-хранитель Цаган-герту-хана Цаган-элие пускается за ней в погоню, обернувшись Цаган-уркун-тэнгрием. Она стремительно летит с неба вниз, на землю, но за ней по Златонедрой Земле несется на крыльях ветра Шара-герту-ханов гений-хранитель Шара-элие, обернувшись Шара-уркун-тэнгрием, несется и Хара-герту-ханов гений-хранитель Хара-элие, обернувшись Хара-уркун-тэнгрием.

Потерпев и тут неудачу, Рогмо-гоа присела на землю и вдруг оборачивается в шестьсот монахинь. Не в силах сами ее распознать, три ширайгольских хана выпускают своего белого вещего коня, чтобы тот распознал ее. Прямо к ней подбегает белый вещий конь и треплет Рогмо-гоа за подол, и роет копытами землю. Побежденная в хитрости, Рогмо-гоа принимает свой собственный вид, и тут ее схватывают.

Все захватывают и увозят враги: и Гесеров белый субурган, и драгоценный талисман-чиндамани, две златописные великие книги спасения, Ганджур и Данджур, и четырнадцать часовен из драгоценного камня, и черный уголь без трещины.

В слезах идет Рогмо-гоа и, подозвав какого-то простолюдина Гесерова улуса, говорит ему:

— Мой Гесер склонен впадать в беспамятство. Возвратясь от Мангуса и увидев, что меня и все его достояние похитили, он, наверное, упадет без памяти. Тогда ты покури ему лицо вот этим! — и она, выдернув, дала ему волосок из своих ресниц. И еще подает ему склянку слез из своих глаз:

— Этим ты опрыскай его уста!

Потом она отправилась в дальнейший путь.

12 Захваченные событиями врасплох и действуя поодиночке или отрядами, все тридцать богатырей погибают

После проводов Цзаса-Шикира, Гесеров Барс-Батыр отправился на пирушку. Один-одинешенек, пьяный возвращается домой, и, услыхав о случившемся, он надевает свои доспехи, настигает войско трех ширайгольских ханов и один врывается в самую его середину. Изрубив пять тем воинов, он упал в изнеможении, и тут убили враги Барс-Батыра и тронулись в дальнейший путь.

Уцзесхуленту Мерген хя, посвящая Гесеру одну только из десяти своих сил, истребляет пять тысяч воинов и выходит из боя.

Сын Амбария, Банджур, в одиночку настигнув и ударив на врага, во множестве истребляет его, подобно Барс-Батыру, до тех пор пока Беркут-харачисун идекчи Тушимель-Кровопийца не застреливает под ним вороного коня. Сражаясь пешим, он избил тысячу воинов и в изнеможении пал.

Сумув сын, Улан-Нидун-Красноглазый, раскрыв свой рот величиной с большую сковороду и вращая своими красными огромными, как суповые чашки, глазами, врывается в неприятельские ряды. Он действует, подобно Банджуру, до тех пор пока сын китайского Тайбун-хана, Мила-Гундзук, не застрелил под ним рыже-пегого коня. Рубясь пешим, он истребил пять тысяч людей и в изнеможении пал.

Настигает врага и бросается в бой Шумир; он действует, как и предыдущие, побивает также множество врагов, но вот сын Солонгосского хана, Манцок-цзула, убивает под ним буро-саврасого коня. Шумир рубится в пешем строю, убивает еще тысячу и гибнет.

Амбатаев сын, Тэмур-хади, сделав натиск, умерщвляет пять тем воинов и гибнет сам.

Вшестером настигают врага: Ики-таю, Бага-таю, Ики-Кооргечи, Бага-Кооргечи, Унучин-таю и Рунса. Они истребляют по шести тысяч воинов, но с тылу на них нападает Турген-бироваев сын, Бухе-Цаган Манглай, и всех шестерых убивает.

Бадмараев сын Бам-Шурце, налетев, изрубил пять тем, но под ним застрелил прекрасного его синего коня сын хана Мунской земли, Монса-Тускер. В пешем строю Шурце убивает две тысячи воинов и гибнет сам.

Пятнадцатилетний благородный Нанцон в одиночку настигает врага и делает натиск: он убивает четыре тьмы, но Беркут-хара-чисун идекчи Тушимель-Кровопийца убивает под ним буро-саврасого коня; рубясь в пешем строю, он убил еще три тысячи и погиб.

Буйдон, настигнув врага и ударив на него, избил четыре тысячи и погиб.

После того и прочие богатыри, истребив кто по три сотни, кто по две, пали один за другим.

Был у Гесера один чудо-богатырь по имени Бодочи. В пешем строю он катился, как ночной пожар, и насмерть сжигал врагов. На неприятельскую конницу он скакал с драгоценным своим ковшом в руках: при помощи него он на скаку разбивал и черпал землю и, воспламеняя ее, засыпал неприятеля залпами огневой золы. Так наступая, он сжег в огне множество воинов. Подбираясь к нему из-за прикрытий, неприятельские солдаты пробуют обстрелять его, но не могут достаточно сблизиться с ним из-за жара огня и дыма. И вот уже перебил он большую часть войска трех ширайгольских ханов, и уже менее осталось в живых, но, изнемогая в дыму и пламени огня, он упал и был убит.

13 Смерть Цзасы «в кровавом хмелю» при реке Хатунь. Рогмо вселяет его душу в тело коршуна

Случилось так, что, когда все уже было кончено, благородный Цзаса кочевал на урочище Гурбан-Дулга, вверх по реке Цацаргана-Терновой. При первом известии о случившемся он садится на своего крылатого бурого коня, один за другим надевает все свои доспехи и отправляется в поход. По дороге его нагоняет восьмидесятилетний старец Царкин, верхом на своем розово-соловом коне и они едут вместе с Цзасой, напав на след трех ширайгольских ханов. Цзаса говорит:

— Ах, дядюшка мой! Такое подеялось, будто здесь, от Гесеровой главной ставки на урочище Улан-Цзольге и до самой Хатунь-реки, побывал куцый огромный волк посреди невообразимо большого овечьего стада. Мы с тобой в состоянии здесь двигаться только оттого, что это наши кони; будь то другие кони, разве смогли бы они идти посреди этого множества мертвых тел? Милые мои тридцать богатырей! И он не может сдержать своей ярости.

— Погоди, — говорит он, — погоди ты здесь, дядюшка, а я пойду сосчитаю, сколько побито войска трех ширайгольских ханов и сколько еще осталось! И он поехал. Поднимается на одну гору, поднимается на другую, и все со слезами вспоминает Гесера:

— О горе, что делать! Гесер мой, государь десяти стран света, сын тэнгрия чистой страны Тушит, всюду прославившийся на Златонедрой Земле! О, как же быть, хубилган мой Гесер, сын Хормусты-тэнгрия! Чернопестрый тигр мой, ходящий по вершинам высоких гор; кит мой, ходящий в пучинах широкого моря! Тридцать твоих богатырей, явившихся сопутствовать тебе по изволению из уст тэнгриев чистой страны Тушит, и супруга твоя Рогмо-гоа, взятая на всенародном собрании на Златонедрой Земле; и милый Нанцон твой, прославившийся уже в пятнадцатилетием возрасте, и я, твой возлюбленный, благородный Цзаса, — все мы с великою скорбию плачем. Родимый мой Гесер, что же делать? Не убил ли тебя, родимого, двенадцатиглавый Мангус, не приворожила ль тебя хитростью супруга твоя Аралго-гоа? Увы, как же быть? О, как же быть, все небесные гении-хранители его!

И когда он так, с хвалениями и слезами, призывал Гесера и всех и каждого из гениев-хранителей его, достигла чудесною силою Рогмо-гоа и отозвалась ему издалека.

— Коршун среди людей, мой Цзаса-Шикир! Коль надломится дерево, то разве нет у него корня? Коль умрет человек, то разве нет по нем семени? Разве надламывалось дерево с корнем, разве умирал человек без племени? Но как можно воскресить тридцать богатырей? Тяжела вражья пята. Как бы я хотела, чтобы ты отправился к нашему Гесеру, рассказал бы ему все, и вдвоем пришли бы и отомстили.

— Увы, — отвечает Цзаса. — Разве можно поправить дело переговорами? Разве ты-то, Рогмо-гоа, разве ты предстанешь перед тремя ханами с кошмой, завешивающей твое благородное лицо? И что я отвечу моему Гесеру, когда, явившись, он скажет: «Ах, Цзаса мой! Что же это такое?» Лучше бы мне умереть. Что хорошего беречь свою жизнь?

— Родной мой! — спрашивает Рогмо-гоа. — А дома ли Цотон? Ведь этот негодяй нанялся в проводники к трем ширайгольским ханам и все время шел впереди!

Воротясь к своему Царкину, Цзаса говорит:

— Ах, дядюшка мой! Говорят, ширайгольского войска осталось четыреста тысяч. Мужчина годен, пока молод, козлятина — пока горяча!

— Милый мой, Цзаса! — отвечает Царкин. — Мое будущее стало близко, а прошлое — далеко! — И он поднимается на вершину высокой горы.

— Родной мой! — продолжает старец. — Где бы я ни пал, там и похорони меня как подобает. Но зачем бабочке гибнуть, падая в лампаду, зачем пашне вянуть, угодив в несвоевременный, вредный заморозок? Хотел бы я, чтобы ты, мой родной, предстал пред государем десяти стран света, милостивым Гесером, чтобы убили вы трех ширайгольских ханов и с отмщением вернулись домой!

— Ужели и ты боишься, дядюшка мой? К чему много слов? В атаку!

И он пришпоривает своего крылатого бурого коня и мчится, обнажив свой острый булатный меч — Курми — и на скаку точа его черным камнем. У гнева и уста очами глядят; найдя брод через Хатунь-реку, он обрушился с тылу на левый фланг войска трех ширайгольских ханов.

Когда он рубит в решительном натиске, кажется будто ложатся правильно скошенные хлебные колосья. Когда он рубит вяло и нерешительно, кажется, будто как попало никнут скошенные колосья.

Доверху наполнил он трупами Хатунь-реку, красным-красно течет река. Трижды водил он Царкина в бой, и, истребив семь тем врагов, вышел в их правый фланг. При обратном движении Цзаса с Царкином вдвоем опять уничтожили десять тысяч и сошлись.

— Ты что-то звал меня, дядюшка Царкин? — спрашивает Цзаса.

— Вот там, родной мой, едут пять или шесть вражеских рыцарей: убей-ка одного! — говорит Царкин.

Навстречу Цзасе едет младший наследник Цаган-герту-ханова брата, Шиманбироцза, на белом вещем коне своем. И никак не сойдутся они: оказались близкими родственниками бурый крылатый конь Цзасы и белый вещий конь Шиманбироцзы. Узнав друг друга, оба коня пятятся назад. Цзаса концом меча подает знак своему коню, но тот все не сближается. Тогда, улучив момент и перебросив свой меч в левую руку, Цзаса перерубает у врага тетиву лука, истребляет весь следовавший по пятам за Шиманбироцза десятитысячный отряд и выходит из боя.

Цзаса перебил девять тем, да Царкин — тьму.

Всего же один только Цзаса истребил у ширайгольских ханов сто тысяч человек. И от великой сечи затомила его жажда, и стал он пить воду из Хатунь-реки: захмелел от кровавого питья и упал.

Подойдя из-за лесного прикрытия, Шиманбироцза напрочь отсек ему голову, уволок ее и отдал своим солдатам.

Увидя голову Цзаса-Шикира, Рогмо-гоа ударила себя в грудь и, уничиженно пряча руки в рукава, выпрашивает у трех ширайгольских ханов голову Цзасы и рыдает, прижимая ее к груди:

— О, что ты наделал, милый Богдо мой, искоренитель десяти зол в десяти странах света! Ты ведь сын вышнего Хормусты-тэнгрия. Милый мой! Разве не умер твой Цзаса-Шикир, приходивший сюда травить зайцев? Увы, мой Цзаса! Верхняя часть твоего тела была исполнена признаков четырех великих тэнгриев, средняя — признаков материального мира, нижняя была ведь исполнена признаков белых драконовых ханов! Родимый мой, мой благородный Цзаса-Шикир!

И Рогмо-гоа со слезами причитала до тех пор, пока ширайгольские ханы не приказали вырвать у нее голову Цзасы. Тогда Рогмо, пытаясь чудесною силой оживить Цзасу, стала искать среди многочисленных павших воинов человека без ран, но не нашла ни одного человека без ран; все были с зияющими ранами от руки Цзасы... Она нашла какого-то коршуна, и в того коршуна водворила душу Цзасы. А бренному телу Цзасы она дала воспарить на костре, набрав для того стрел у ширайгольских воинов, по одной у каждого.

14 Письма с родины отрезвляют Гесера, и он покидает Мангусову ставку

На одной из стрел Цзасы Рогмо-гоа пишет письмо. В письме ее было: «Милостивый государь мой, Богдо Гесер-Мерген-хан, искоренитель десяти зол в десяти странах света. Уж не умер ли ты? Ибо не говорит ли о твоей смерти то, что случилось? Если умер — что делать! Но если жив, то разве ты, мой Гесер, не лишен всего своего достояния: и меня, твоей Рогмо-гоа, с которой ты повстречался еще на шестом году твоей жизни; и тридцати твоих богатырей во главе с Цзаса-Шикиром; и тринадцати твоих драгоценных часовен, белого субургана; и твоего драгоценного талисмана — Чиндамани, и златописных твоих спасительных номов, Ганджура и Данджура? Ведь твои тридцать богатырей пали на поле брани, а я взята в числе награбленного, я, твоя, Рогмо-гоа. О, Богдо мой! Приди и отмсти!»

Написав это письмо, она пропускает между пальцев стрелу и волшебною силой пускает ее. И вот, пущенная таким образом стрела ее попадает прямо в оружейный ящик Гесера, в Мангусовой ставке, где пребывал Гесер.

— Ах, что-то зазвенело в моем оружейном ящике! — говорит Гесер. — Подай-ка мне ящик, Тумен-чжиргаланг! Он открывает поданный ящик, смотрит и узнает стрелу Цзасы:

— Увы, увы! Не Цзасы ли моего эта стрела? — говорит он и читает вещее письмо.

— И в самом деле, — говорит он, — ведь, действительно, у меня есть и Рогмо-гоа, и тридцать богатырей... Все они были: как странно, что я позабыл! И вот до всего моего достояния добирается враг. И он пускает между пальцев стрелу, проговорив:

— Пробей печень тому, кто посягнул на меня!

Пущенная Гесером стрела угодила прямо в печень Цаган-герту-хановой старшей жены и поранила ханшу насмерть.

Собралось все войско трех ханов, и все недоумевают: чья же стрела поранила ханшу, стрела ли вышнего Синего неба, или срединных асуриев, или преисподних драконовых ханов? Если же это не они, то не близко ли государь десяти стран света, Гесер-хан? И в страхе разбегается войско. Тогда в сердце Рогмо-гоа зародились радостные мысли: значит, он жив, мой Гесер-хан, государь десяти стран света! Пущенная тобою стрела уложила насмерть одного злобного врага! И на той же самой стреле она снова пишет письмо, в котором говорит:

— Тебя моего на Хатунь-реке до девяти месяцев буду поджидать я; если до истечения девяти месяцев не придешь, то значит ты, мой родной Богдо, сам хочешь, чтобы я стала женой Цаган-герту-хана.

Окончив, она пропускает стрелу между пальцев, и стрела попадает прямо в Гесеров оружейный ящик.

— Что это зазвенело в моем оружейном ящике? Подай-ка его сюда! — Тумен-чжиргаланг подает ему ящик, Гесер смотрит и узнает стрелу Цзасы.

— Ах, разве не эта же самая стрела прилетала и в тот день? О, как же я стал забывать! — и он пускает стрелу между пальцев, проговорив:

— Пробивай печень тому, кто бы ни посягнул на меня!

После того, как он пустил стрелу, Тумен-чжиргаланг подносит ему забвенный напиток, называемый Бак, и говорит:

— Не томится ли жаждой грозный Богдо мой?

А пущенная Гесером стрела по той причине, что Цаган-герту-хан, который сидел в тот момент на черно-буром валуне величиной с быка и, услыхав свист стрелы, стал тотчас же кропить ей навстречу из чашки с чаем и твердить «Я приношу жертву грозному Богдо-Гесеру», — стрела ради Будды-Гесера, вонзилась в черно-бурый валун-скалу с такой силой что древко стрелы прошло насквозь. Собрались все три ширайгольских хана; тянут за древко стрелы — напрасно, тянут за ее оперение — тщетно.

— Чья же это стрела? — говорят они. — Уж не стрела ли это государя десяти стран света, Гесер-хана? И, как при первой стреле, они в страхе раскочевались.

Приходит Рогмо-гоа к этой скале и говорит:

— Если ты стрела моего грозного Богдо, то ты ведь волшебная стрела: выпрыгни тогда в мою телогрейку! Если же нет, то оставайся как была! И лишь только она с этими словами ударила рукой по скале и отошла, как пущенная Гесерова стрела Цзасы выскочила прямо в ее телогрейку.

— Теперь я буду всякий раз посылать ее к милому своему Гесеру! — говорит Рогмо-гоа.

Гесер-хан, выйдя на балкон дворцовой ограды, дремлет, а в полдень бесцельно смотрит вдаль. Внизу, за оградой, какая-то старуха гонит свою корову, идя за нею следом. Гесер окликает старуху и спрашивает:

— Эй, бабушка, корова-то твоя, поди, состарилась? Что-то у нее рога полиняли!

— Родимый мой, Богдо! — отвечает та. — Когда прибыл сюда Гесер-хан, она была телочка, а ведь с приезда Гесер-хана прошло девять лет. То справедливо, что теперь-то она постарела! Гесер задумался: «Эх, что за диво! Как странно, что я ничего не помню, и что это такое она говорит, будто прошло девять лет?»

И уходит в свой дом государь десяти стран света, Гесер-хан, и опять Тумен-чжиргаланг со словами: «Хочет испить мой грозный Богдо?» — подносит ему того же напитка и погружает его в забвенье.

На другой день, когда Гесер-хан опять вышел на балкон, в полдень пролетает вблизи ворон, летевший с западной стороны. Обернувшись навстречу ему, государь десяти стран света, Гесер-хан, говорит:

— Ах, бедняжка! Этот ворон, должно быть, спешит искать для своего клюва человеческих нечистот в стойбищах, или верблюжьих гнойных болячек!

— Справедливо изволит говорить государь десяти стран света, Гесер-хан! — отвечает ворон. — Моя родина — восточный субурган ограды, а к западу я летал покормиться. Снискав свое пропитание, вот я возвращаюсь ночевать в свое пристанище. Ведь я не завяз в грязи, подобно государю сего Чжамбутиба, Гесер-хану! Разве здесь, при тебе, находится твоя Рогмо-гоа, чудесною силой добытая в родимой тибетской земле? Где же и все твои близкие: и супруга твоя, Рогмо-гоа, и тридцать твоих богатырей во главе с Цзаса-Шикиром, и твой благородный Нанцон? Хоть ты и глумился надо мной, а выходит, что это именно тебе нипочем попустить даже убийство своих близких: пусть себе убивают! Или попустить их плен: пусть себе берут в плен!

И с этими словами ворон улетел.

«Эх, правда ведь в его речах! — думает Гесер. — Как это я забылся?» И он поспешно входит в дом, но опять Тумен-чжиргаланг, по-прежнему, спросив его: «Хочешь испить, мой грозный Богдо?» — подносит ему то же самое свое питье и погружает его в забытье.

Когда, на другой день, он опять сидел на балконе, пробегает лиса.

— Ах, бедняжечка! — шутит Гесер. — Эта лиса, должно быть, направляется в степь в поисках за сухожилиями?

И лиса дала ему отповедь в тех же словах, как только что ворон, и убежала.

— Ах, отчего же произошла моя забывчивость? — говорит Гесер-хан, поспешно направляется в свои покои, но сейчас же Тумен-чжиргаланг дает ему своего питья и погружает в забвенье.

Царкин, Санлун, сын Цзасы, Лайджаб и Уцзесхуленгту-Мерген-хя, все вчетвером, восходят на вершину высокой горы и совершают плач в память своего Гесер-хана. Плачут, кружась в небе, и три сестры Гесеровы, его гении-хранители, плачут обернувшись тремя журавлями.

Когда кончился плач, говорит Уцзесхуленгту-Мерген-хя:

— Смотрите, не хубилганы ли эти журавли? Раньше чем плакать нам, они стали кружиться над нами, и отчего бы у них такие скорбные голоса?

Тогда сын Цзасы, Лайджаб, произнес хвалебный плач журавлям:

— Увы, мой родимый Богдо, искоренитель десяти зол в десяти странах света! Верхняя часть твоего тела исполнена признаков будд десяти стран света, средняя — четырех великих тэнгриев-махараджи, нижняя — четырех драконовых ханов. Одно твое перерождение являет тысячу пятьсот хубилганов: какой же его хубилган являют эти журавли? Увы, здесь горе, беда: спуститесь к нам! И он поклонился до земли. Тогда хубилган-журавль — то была сестра Гесера, Чжамцо-дари-удам — спускается и садится пред ними. Уцзесхуленгту-Мерген-хя стал задавать ей вопросы, но она не отвечает. Тогда они решают написать Гесеру письмо и изложить в нем все свои настоящие обстоятельства. К чему подробности? Они сами подробно написали ему обо всех утратах и обращаются к ней:

— Но, быть может, увы, умер наш Гесер-хан? Если же он не умер еще, то передай ему это наше письмо: по крайней мере он будет знать!

Журавли полетели, и, проводив их, радостно беседуют все четверо: — Не иначе, что журавли-то — хубилганы нашего Богдо!

В тот момент, как журавли подлетали, Тумен-чжиргаланг с Гесером вдвоем сидели на балконе дворцовой стены. Не спускает с Гесера глаз Тумен-чжиргаланг, почуяв думы его о родной стороне; выйдет Гесер — и она выходит; войдет Гесер — входит и она.

Кружатся журавли по поднебесью и, кружась, думают: может, прочесть это письмо Тумен-чжиргаланг и хитростью не пустить Гесера. Тогда навели они волшебною силой ливень с градом. Как только пошел дождь, Тумен-чжиргаланг убежала в покои, а Гесер проглотил упавшую ему на лицо крупную льдинку, и с ним сделалась рвота. Когда же затем журавли сели перед ним, он воскликнул:

— Ах, что же это? Как похожи эти журавли на журавлей тибетской земли! Что за чудные журавли!

Он подзывает журавлей к себе, и те, приблизившись, сбросили с шеи своей письмо, и улетели. Прочитав письмо, Гесер разразился громкими воплями и рыданиями:

— Ведь дело идет о благородном Цзаса-Шикире, о тридцати богатырях и Рогмо-гоа! Как же я позабыл о них?!

Зная, что Гесеров вещий гнедой конь может говорить с Гесером, Тумен-чжиргаланг поймала его, приманила на овес и пшеницу-буду, завела его в большое, наглухо заколоченное строенье — байшин, стреножила его железными путами, зануздала его железным недоуздком и привязала его к огромному столбу. Один день сена давать — так даст, а нет — так морит голодом.

Услышав Гесеров плач, вещий гнедой конь не может сдержать своего гнева: он сбивает ногой железные путы, рвет железный свой недоуздок, выбивает ворота в наглухо запертом байшине, вырывается на двор и плачет, подбегая близко к Гесеру, и говорит такие слова:

— Видно, худы стали тебе и твой старший брат, благородный Цзаса-Шикир, и тридцать твоих богатырей, и ставка твоя, полная драгоценностей, и все твои вещи! Но милы тебе стали двенадцатиглавый Мангус да ханша твоя, Аралго-гоа! А теперь вот плачешь ты, не зная куда себя девать! И проговорив эти слова, конь ушел.

— Правильно говоришь, мой вещий конь гнедой! И Гесер подзывает к себе своего вещего гнедого, но тот уже куда-то скрылся.

Тогда Гесер поспешно вбегает в дом и с гневом говорит, — обращаясь к Тумен-чжиргаланг:

— Коварная притворщица! Подавай сюда мой шлем цвета блистающей росы, мой иссиня-черный панцирь, унизанный драгоценными камнями! Где все вообще мои драгоценные доспехи? Подавай их сюда!

— Ах, что это значит? — говорит Тумен-чжиргаланг. — Что это значит, что и ты, как Мангус, обзываешь меня коварной притворщицей? А я еще извела своего нареченного мужа-Мангуса, не успел ты прийти из тибетской земли, ты, простолюдин, верхом на гнедом шелудивом третьяке! И она принялась плакать.

Гесер уже взял уздечку своего вещего и пошел звать его:

— Ко мне, мой вещий конь гнедой!

Но не является его вещий гнедой.

Тогда с горькими слезами молит он трех своих победоносных сестер:

— О, сыщите и дайте мне, сестры мои, моего вещего гнедого коня! И отвечает ему с неба сестра его, Чжамцо-дари-удам: — Твой вещий гнедой конь рассердился на тебя и сам, пожалуй, не придет. Поезжай ты вот на этом буром шимнусовом коне, называемом Дармати: авось на дороге поймается и вещий гнедой, оказавшись в многочисленном стаде диких мулов!

Тогда Гесер выводит бурого коня и, поставив затем жертвенник, обращается с молитвой ко всем своим небесным покровителям:

— Выслушайте меня терпеливо и благосклонно, все мои покровители, которым я воздвиг этот жертвенник. Я пришел сюда уничтожить злокозненного Мангуса, но в то время, как я уничтожал его, на моих милых Цзаса-Шикира и тридцать богатырей напал, говорят, враг, и я намерен преследовать посягнувшего на меня врага. А сейчас я буду сжигать ставку ненавистного врага и потому обращаюсь с просьбой ко всем и каждому из вас, мои покровители: что ни есть у вас дерева — каждый бросайте сюда по полену, что ни есть у вас аргала — каждый бросайте сюда хоть по осколку конского помета!

Многочисленные гении-хранители были растроганы и полностью ниспослали, по слову Гесера, все просимое им топливо. Разведя огромный костер, он стал жечь Шимнусову ставку в великом пламени, а Тумен-чжиргаланг извлекла все спрятанные его доспехи, как только до них стал доходить огонь.

— Ах, ведь это правда, что я просидел сиднем целых девять лет: мой шлем покрылся ржавчиной! — и он стал протирать шлем синим конским пометом, отчего блеск его восстановился.

Тогда Гесер-хан, милостивый Богдо-Мерген, искоренитель десяти зол в десяти странах света, сед лает своего бурого коня, заключает в две вьючные сумы души скота, всяких видов шимнусова скота, навьючивает обе сумы на белоногого Шимнусова коня и, вместе со своею Тумен-чжиргаланг, держит путь ко всем своим родным местам.

Когда они так ехали, на самой дороге стало попадаться им множество диких мулов и лошадей и вот, при виде их Гесер говорит:

— Попробую: может быть, в самом деле у меня и плечи отсохли от девятилетнего сиденья в Мангусовой ставке? И он поскакал в галоп на своем буром коне, все время держа на виду диких мулов; между тем за ними бежит другой какой-то зверь. «Что это за странный зверь?» — думает он. Всмотрелся, и что же? Это оказывается вещий гнедой.

— Стой, мой вещий гнедой! — приказывает Гесер.

— Я хочу стрелять на скаку диких коней и мулов. Если же ты не остановишься, я прочь отшибу у тебя по щиколотку все четыре ноги!

Тогда вещий гнедой конь подбегает и, положив свою голову на шею бурого, со слезами говорит такие слова:

— Делает, бывало, моя Рогмо-гоа седельную подушку — олбок, так делает из атласа-маннук, именуемого ханхойя: пусть, говорит, седло будет видным! Делает, бывало, оторочку ленчиков-горби, так делает из золота: пусть, говорит, блестит! А попоной покрывает соболиною: в зимнее время, говорит, холодно! А кормила, бывало, по три раза в день, ячменем с пшеницею. В летние дни привяжет, бывало, в тенистом месте, а в полуденный зной даст испить ключевой воды. И угощает, бывало, и сахаром, и финиками, которые впору есть только благородным людям! А в ночное выгонит, бывало, на подножный корм: тоже ведь животина, говорит! Разлучен я и с Рогмо-гоа, и с тридцатью богатырями во главе с Цзаса-Шикиром, и со всеми твоими близкими. Загнала меня Тумен-чжиргаланг в глухой загон, загнала и заперла! Вот причина моих горестей и слез!

— Справедливо, — говорит Гесер, — справедливо ты высказал, мой вещий конь гнедой!

Трижды он накормил его ячменем с пшеницей, оседлал и тронулся в дорогу.

Едут они верхами, как вдруг на самой дороге стоит белая юрта-дворец, а возле нее удивительной красоты женщина. Выходя навстречу, эта женщина говорит:

— Пожалуй, грозный Богдо-Мерген-хан, государь десяти стран света, пожалуй отведать для дальнейшего пути чаю и супу-шолюну!

— Тумен-чжиргаланг! — говорит Гесер. — Ты поезжай прямо, а я остановлюсь! И он останавливается.

Пока Гесер сидел осматриваясь, женщина запрягла в плуг рогатых навозных жуков, вспахала пашню и, вырастив овес и пшеницу, стала засыпать в котел и поджаривать. И вот вышли у нее два печенья: одно с печатью, а другое без печати. Положив в чашку печатное печенье, она поставила его перед Гесером, а себе поставила печенье без печати и вышла.

Тогда три Гесеровы победоносные сестрицы, обернувшись одною птицей-кукушкой, садятся на дымник и говорят ему:

— Понимаешь ли ты, наш соплячок, в чем дело? Эта злодейка ведь не дает тебе, родимому, годной еды, а дает пищу с подмешанным ядом! Ведь эта негодница — родная тетка двенадцатиглавого Мангуса!

Тогда Гесер-хан подвинул женщине свое печатное печенье, а печенье без печати поставил перед собой.

Входит женщина и, видя, что Гесер не ест, хватает свою трехалданную дубину, подходит к нему и говорит:

— Сок-сок! Чего же ты сидишь, Гесер-хан? Кушай!

Он взял печенье без печати, стал его пробовать и говорит:

— Ешь и ты свое! Женщина, не заметив, что у нее печенье с печатью, взяла и съела.

— Сок-сок! — произносит она и хватается за свою трехалданную дубину, которою со словами «Гуру-сок!» трижды ударяет Гесера по голове. Тогда и Гесер, произнеся «Гуру-сок!», потянул ее за голову, и женщина вдруг превратилась в ослицу.

Поволок он тогда ослицу и, в присутствии Тумен-чжиргаланг, стал сжигать ее на огромном костре: превратится та в женщину — вопит; обернется опять в ослицу — ревет. Опалив ее до потери сознания, он без остатка сжег ее на костре.

Так искоренил он Мангусово племя, ибо пересилили Гесеровы гении-хранители.

15 По пути в Тибет Гесер обогащается, повстречав своего веселого товарища Сегельтея

Покончив с Мангусом, Гесер продолжал свой путь. Вот едет ему навстречу Сегельтей, уроженец улуса Урук, едет на своем буланом коне, с колчаном, набитым стрелами с толстыми железными наконечниками, едет и вслух похваляется:

— Нет на сей земле такого человека, который бы испугал меня!

«Ого! Кто же это может быть?» — думает Гесер и, поспешно скрывшись в лесной чаще, тихонько привязывает к дереву своего вещего гнедого коня, и садится в засаду у самой дороги, держа наготове свою большую стрелу. Подъезжает Сегельтей. Тогда Гесер с криком выскакивает и целится в него. Сегельтей бросился бежать, а Гесер окликает его.

— Эй, Сегельтей, поди сюда! — Тот оглядывается и видит Гесера: — Смотрите-ка! Да это окаянный Гесер! — и Сегельтей подъезжает к нему и здоровается.

— Как же это, — спрашивает Гесер, — как же это ты только что говорил, что на земле нет человека, которого б ты испугался, а теперь вот удирал от меня?

— Ты прав, — отвечает Сегельтей. — Ведь я не имел в виду тебя.

— Ладно, поедем! — говорит Гесер, и они поехали вдвоем. Сегельтей говорит:

— Вот ты, Гесер один раз напугал меня, а теперь я один раз напугаю тебя. И напугаю до того, что, гонясь за тобою вниз, оторву у тебя подхвостник; гонясь вверх, оторву нагрудный ремень, гонясь наперерез, оборву подпругу!

Гесер согласился, и они поехали дальше.

— Неужели, — продолжает Сегельтей, — неужели мы с тобой, Гесер, действуя в содружестве, останемся с пустыми руками? Давай-ка посягнем на какой-нибудь улус и тогда будем возвращаться с захваченным табуном.

Гесер согласился и, отправившись вдвоем, они угнали табун в улусе, называемом Саб, и вернулись.

Некий Рунса из Сабского улуса оседлал своего вороного коня, наполнил колчан своими остроконечными стрелами, надел свой каменный панцирь и пустился за ними в погоню.

Тогда оба заспорили, и Сегельтей вызывается выйти погоне навстречу; Гесер просит его остаться, а сам собирается выезжать навстречу. Сделали жребьи-дощечки и предложили Тумен-чжиргаланг их метать, и вот по брошенному ею жребию должен был выезжать Сегельтей, который и стал собираться ехать. Гесер напутствует Сегельтея таким наставлением:

— В Сабском улусе нет рыцарей, за исключением одного лишь Рунсы, которого я когда-то знавал: в детстве он играл со мной, и я произвел тогда его в свои оруженосцы, и по его просьбе дал ему каменный панцирь. Раз на нем будет этот панцирь, то тебе надобно метить в верхнюю луку, и тогда попадешь как раз в подушку его седла. Иначе он неуязвим.

Тогда Сегельтей спешивается и укорачивает на три пяди свои стремена.

Быстро сблизившись, Рунса смотрит сперва через голову Сегельтея, потом сзади себя, потом вправо, влево и наконец под себя и спешивается.

— Раз игра пойдет вдвоем, — говорит ему Сегельтей, — то давай играть, укоротив свои стремена.

Тогда Рунса, думая, что тот собирается его одурачить, удлиняет свои стремена на три пяди и садится на коня.

— Ты чей будешь? — спрашивает он.

— Я — Сегельтей из Урукского улуса. А ты?

— Я — Рунса из Сабского улуса.

— Что это значит, что ты сначала посмотрел выше меня, потом — сзади себя, потом направо, налево и под себя?

— Я, — отвечает Рунса, — я посмотрел через твою голову для того, чтобы определить, много или мало ваших. Сзади себя — чтобы убедиться, идут ли за мной мои товарищи; направо — чтобы проверить, достаточно ли у меня острых стрел, а под себя взглянул, чтобы удостовериться, слаб или резв мой вороной конь. Предоставляю тебе первый выстрел: ведь ты, угнав мой табун, не прочь убить и меня самого.

— Табун-то твой я, правда, взял! — отвечает Сегельтей, — но стрелять предоставляю тебе: ты ведь не прочь вернуть свой табун. А если боишься, то поворачивай назад!

Рунса нацеливает и стреляет, метя в переднюю луку Сегельтеева седла, но Сегельтей, пользуясь укороченными стременами, подскакивает на седле и стрела, пронзив переднюю луку седла, пролетает со свистом у Сегельтея между ног.

— Не моя ли теперь очередь? — говорит Сегельтей. — Если взять ниже, как бы не вышло греха против твоего коня. Если взять прицел по верхней части твоего седла, как бы не продырявить твою печень. Если взять прицел над твоей головой, как бы не угодить насмерть в кадык. Возьму я прицел ни так, ни этак, а по передней луке твоего седла, по этой дрянной деревяшке!

Сегельтей нацеливается, и так как Рунса из-за удлиненных стремян не мог подскочить вверх, стрела угодила в переднюю луку его седла, насквозь пробив подушку.

Рунса вынимает стрелу из своего колчана, а Сегельтей принимается льстить ему:

— Настоящего рыцаря одною стрелой не возьмешь, он все еще будет стрелять на скаку! А холоп сразу готов, будет стрелять еле двигаясь.

— Буду стрелять на скаку! — промолвил Рунса и тронулся, падая полумертвый от раны.

Прикончив Рунсу, Сегельтей оседлал для себя его вороного коня, надел его каменный панцирь, привесил к поясу его колчан, а свои доспехи навьючил на своего буланого и едет вслед за Гесером, будто это — Рунса.

«Пусть Сегельтей почванится!» — задумал Гесер и потому едет на своем буром коне с плохонькой уздечкой в руках.

Сегельтей догоняет его, и они едут молча.

— Ладно! — притворяется Сегельтей, — вот я убил Сегельтея из Урукова улуса, забрал все его доспехи и навьючил на его же буланого коня. А теперь убью и Гесер-хана и заберу его вещего гнедого! И с этими словами он загремел своим панцирем и с гиканьем бросился на Гесера, который пустился бежать. Преследуя его на гору, Сегельтей отрывает у его коня нагрудный ремень; гонясь под гору, отрывает подхвостник; гонясь наперерез, обрывает подпругу. Вдруг Гесер на скаку спешивается и, обернувшись детиной с красно-желтым лицом, останавливается и целит в него своей огромной стрелой.

— Ой-ой! Ведь это я, Гесер! — вопит Сегельтей.

— Смотри, — говорит Гесер, — смотри, как бы тебе, человеку, не отойти к тэнгриям!

Сегельтей подъезжает к нему, здоровается и говорит:

— Ты меня напугал один раз, и я тебя напугал один раз: вот как раз и вышло по нашему уговору. Не так ли?

— То, что я испугался, верно! — отвечает Гесер. — Но когда я, обернувшись детиной с красно-желтым лицом, целил в тебя своею огромной стрелой, разве ты не от страха завопил: «Это я, Гесер!» При этих словах Сегельтей отворачивается и смеется.

Поделив затем между собой весь табун, они поехали по домам.

16 Гесер на родине. Встреча с родными. Расправа с Цотоном

Только стал Гесер подъезжать к урочищу Нулум-тала, как у самой дороги стоит белая юрта-дворец. В полном вооружении Гесер останавливается у ее дверей. Выходит маленький мальчик:

— Чья это юрта, мой милый? — спрашивает Гесер.

— Это, — отвечает мальчик, — это юрта Аджу-Мерген, супруги государя десяти стран света Гесер-хана.

— Дома твоя мать?

— Матушка моя состязается с Гедергу-хара’ем. То побеждает Гедергу-хара, то побеждает матушка.

— Ты, милый, передай ей, что я хотел было остановиться на некоторое время у нее, но недосуг мне: надо преследовать своего кровного врага; передай ей также, что я поехал на запад. И с этими словами он помчался галопом на восток.

В это время появляется Аджу-Мерген с луком и стрелой наготове.

— Милый, — спрашивает она мальчика, — в какую сторону поехал тот человек?

— Он поехал на запад! — отвечает мальчик.

Посмотрела она на запад — ничего не видно; посмотрела на восток: за тринадцатью холмами виднеется удаляющийся шишак шлема, называемого Дагорисхой. Тогда ударом стрелы Аджу-Мерген сбивает шишак с его шлема.

— Эта окаянная, — говорит Гесер, — на скаку поднимая свой шишак, эта окаянная имеет основание гневаться!

— Что же это? — говорит Аджу-Мерген. — Видно, если отец зловредный, то зловредны у него и дети уже с малых лет! И она пристрелила мальчика.

А Гесер уже едет по родным кочевьям.

«Попытаю вестей у дядюшки по матери!» — думает он, и, памятуя, что на вопрос в этом году ответ дают в будущем, он отправляется и угоняет у них табун. Го-Дабсу-Баян, с попавшимся под руку ковшом в руках, которым он погоняет коня, настигает Гесера и, узнав его, говорит:

— Дурень ты набитый! Ты угнал у меня худенький табунишко, а того не знаешь, что приходили три ширайгольских хана: они убили и твоего старшего брата Цзаса-Шикира, и благородного Нанцона твоего, и прочих тридцать богатырей, перебили и трехсотенный отряд твоих хошучинов, забрали твою жену, Рогмо-гоа, и грабежом увезли все твое имущество, а отец твой, Санлун, живет в холопах у Цотон-нойона. Вот сколь многих дел ты не знаешь! Что ж тебе пользы, что ты угонишь мой табун?

Узнав таким способом обо всех своих домашних делах, Гесер отдал назад Го-Баяну его табун.

Уже совсем недалеко он от своей главной ставки, а Цотон-нойон, оказывается, занимает Гесер-ханову белую переднюю юрту-дворец на пятьсот человек.

Гесер располагает свое кочевье по реке Балаха. Чудесною силой своей прорастил он две шимнусовых сумы с душами всякого вида скота: и вот по горам и долам пасется несметное множество скота, как будто бы тут много улусов. Сосредоточением мысли он воздвиг тридцать сороков дворцов и среди них, в виде главного, поставил огромный белый дворец, с красным верхом над дымником.

Затем Гесер отправляется в объезд по своей главной ставке, и вот лишь только увидел он при объезде, что сталось с его тринадцатиалмазным храмом-сюмэ, как увидел, что сталось со всем его достоянием, он упал в обморок, потеряв сознание.

Тогда подходит к нему тот человек, которого учила Рогмо-гоа, и окуривает лицо Гесера зажженной ресницей Рогмо-гоа, и вливает ему в рот склянку ее слез. Гесер сейчас же пришел в себя и встал. Этого человека он взял к себе и поместил в своем хороне.

Оказалось, что Цотон-нойон действительно обратил Гесер-ханова отца, Санлуна, в своего крепостного — табунщика.

— Эй, старик! — говорит он. — Поезжай-ка и разузнай, почему это такое множество людей расположилось кочевьем у истоков нашей реки? Скажи им, чтобы они зря не вынуждали своих сайдов и нойонов к мерам взыскания! Если же они простоят несколько дней, то считай посуточно и забирай их скот!

С такими распоряжениями он посылает старца Санлуна.

Старец Санлун седлает коня, пристегивает к поясу свой колчан и лук, привешивает свою складную саблю и едет. По дороге же ему приходит на ум сравнение: ах, никогда, со времени отъезда моего Гесера, никогда не было здесь такой прекрасной кочевки, совсем как будто бы прежнее кочевье моего родного Богдо, искоренителя десяти зол в десяти странах света! Чьи же могут быть такие прекрасные юрты? — и он подъезжает со слезами на глазах.

Гесер, наблюдая в полуоткрытую решетку изнутри юрты и завидя его, говорит:

— Ну, Тумен-чжиргаланг, надевай шапку: вот он близко, наш старый батюшка! Оставь его, угости, побеседуй с ним и тогда только отпусти его. Боюсь, как бы он, увидав меня, не разгласил своим необдуманным поведением! — и с этими словами Гесер забежал за стол, задернул за собой занавеску и сидит.

Подъехавший старец стал в обычных словах расспрашивать что за люди, откуда, а потом говорит:

— Меня послал хан Цотон: велит вам не мешкая откочевать, а иначе будет забирать скот по суточному расчету. Какое, говорит, они имеют право останавливаться в моем кочевье?

— Ах, дедушка, — говорит Тумен-чжиргаланг. — Умереть со страху, справедливо распоряжение твоего хана. Мы люди маленькие, откочуем, да наших мужчин нет дома: ушли на охоту. А как только они вернутся обязательно откочуем. А вы, дедушка, пожалуйста, сперва откушайте чаю и шолюну, а уж потом и поезжайте.

Тогда старец спешивается, стреножив своего пестрого с крапинами коня, кладет свой колчан и лук у дверей и входит в юрту, выставляя вперед свою складную саблю.

Тумен-чжиргаланг подостлала ему кошму и, налив до краев, подала ему большую розовую чашку чаю. Старик принял и, разглядев чашку, засмеялся; но, выпив чай и подавая чашку, заплакал. Та накладывает ему в чашку мякоть от передней ножки барана. За неимением ножа старец вынимает свою складную саблю, но и ею не может управиться. Гесер-хана это растрогало, и он из-за ширмы перебросил ему свой нож для очинки стрел со стеклянной ручкой. Взял он нож и смеется. Чуть-чуть отрезал и поел старец, отдает мясо и плачет.

Тогда Тумен-чжиргаланг спрашивает его:

— Ах, дедушка! Ведь не даром говорится: того, кто будет смеяться, спроси; того, кто будет плакать, пожалей. Что это значит: как только я подала тебе чашку чаю, ты засмеялся, а выпив, стал плакать? За мясом же, когда ты напрасно пытался вместо ножа воспользоваться саблей и когда тебе подали нож, ты при виде ножа засмеялся, а потом не стал есть мяса и заплакал: что это значит?

— Милая моя, ты имеешь основание так спрашивать! — со слезами отвечает старец. — Тот, кого называют Ачиту-Мерген-хан, искоренитель десяти зол в десяти странах света, — мой сын! Прошло уже девять лет с тех пор, как он отправился освобождать свою жену Аралго-гоа от двенадцатиглавого Мангуса, и я уже привык думать о его гибели, но вот, увидев, что это та самая чашка, из которой он кушал, я подумал было: «Авось он вернется!» — и улыбнулся. «Милый ты мой!» — продолжал я думать. «Чашка твоя вот она, но где-то ты сам теперь?» И тут я заплакал. «И нож твой со стеклянной ручкой — вот он, но где-то ты сам?» И опять заплакал.

Плачет старец, прослезилась Тумен-чжиргаланг, не выдержал и Гесер: вскакивает, обнимает старца и рыдает.

Когда же зарыдал Гесер, задрожала и всколебалась вся Златонедрая Земля.

Потом говорит Гесер:

— Старец мой, храни молчание, ты ведь не женщина! Я прибыл, и довольно... Узнает негодяй Цотон, и весь народ поднимется на ноги и придет в движение. Молчи!

Гесер ставит жертвенник и тем успокаивает Златонедрую Землю.

— Ты же, мой старец, — продолжает он, — никаким способом не показывай вида и никому не проговаривайся. А это вот отвези своей старушке, варите себе вдвоем шолюн и кушайте! — и он подает старику коровью заднюю ногу.

Отправив старика, Гесер волшебною силой навел на него полное забвенье о своем прибытии.

Едет старик и дорогою думает:

— Что же это? Приехал мой Гесер или не приехал? Мираж то был или сон? Да, но если, скажем, он не приехал, то на этой земле нет человека, который бы дал мне вот этот вьюк из коровьей ляжки! — И с этими словами он подъезжает, шлепая своего пестрого коня по правому стегну коровьей ляжкой.

Подъехав, бросает он окорок, выхватывает саблю и со словами:

— А, негодяй! Хватит с тебя сидеть хозяином в чужом нутуке, посиди-ка в своем нутуке гостем! Закатывается слава Цотона и Цзараи, а слава Санлуна и Гекше-Амурчилы восходит! — Так крича, он влетает в юрту Цотона с саблей в руке.

— Ого, — говорит Цотон-нойон. — Посмотрите-ка на этого старика! Что же это еще такое? — и он приказал троим людям принести сырых розог и выпороть старика.

Чудесною силой почуял Гесер, что отца его хотят избивать.

— Что это, родной мой! — вдруг переменил речь Санлун. — За что же ты собираешься убивать меня? Ведь я согнал и заставил укочевать тех людей, которые находились у истоков реки, и там-то я повстречал три стаи диких зверей. Пусть-ка, думал я, пусть-ка хан постреляет их на скаку, прижав к реке! Вот почему я выражал такую радость!

— Да ты, оказывается, действовал как следует, бедный старичок! — говорит Цотон и отменяет укладывание его на подушку из аргола.

Тою же ночью, лежа со слезами в постели, Гесерова мать, старушка Гекше-Амурчила, так разговаривает со своим стариком:

— Эх, старина мой! С тех пор как расстались мы с моим милым Богдо, какие у нас с тобой радости? И сегодня, поди, какая тебе была скорбь?

— Лежи себе! — ворчит старик.

— Ах ты, выживший из ума старый хрыч! Выходит, должно быть, что я смеялась и радовалась тому, что ты был близок к мучительной кончине? Оттого ты и лежишь, отвернувшись? Перестань молчать, говори, старая срамная кляча! Разве и я, наподобие тебя, дурная, стану говорить глупыми намеками? Я делом говорю.

Лежит и плачет старуха. Тогда Санлун заговорил:

— Ты, мать моя, смотри только никому не проговорись! Сегодня, когда я, отогнав этих людей, возвращался домой, разговорился с одним проезжим человеком. Он мне и рассказывал, что Гесер не только не умер и жив, но уже и выступил и обещает порадовать своих стариков — убить ненавистного Цотона!

Лежит старушка и плачет слезами радости.

На другой день государь десяти стран света Гесер-хан сам обернулся нищим старцем-ламой, странствующим по белу свету, одного из своих хубилганов обратил в двух послушников — шабинаров, навьючил немного продовольствия на спутника — мула, и, ведя всех за собой, останавливается напротив Цотона.

Сидевший в кресле около своей юрты Цотон посылает двух лакеев.

— Похоже, — говорит он, — будто собирается зайти ко мне лама из дальних стран. Послушайте-ка его речей!

Когда же стали расспрашивать ламу, кто он такой и откуда, лама ответил:

— Я лама, странник по белу свету. Побывал я у всех и у всякого из существующих ханов.

— Где же и у каких ханов ты побывал?

— Нет, таких земель, где бы я не бывал. А вы спрашивайте, коли есть что спросить дельного, а нет — довольно с вас!

Посланные возвращаются и рассказывают все Цотону.

— Ах, что за поучительный странник-лама! — говорит он и велит позвать ламу. Ламу привели.

— Хорошо, лама, — говорит Цотон, — а бывал ли ты у двенадцатиглавого Мангуса?

— Бывал! — отвечает лама.

— Туда отправился Гесер. Кто же кого победил: Гесер или Мангус?

— Победил Мангус, и вот уже девять лет прошло с тех пор, как погиб Гесер в полном уничижении, а Магнус стережет теперь самое солнце, захватив его верхней своей губой, стережет и землю, захватив ее нижней своей губой.

— Так, так, — говорит Цотон. — Желание мое исполнилось.

— Дорогой мой батюшка-лама, — продолжает он, — пожалуйте сюда! — и он усадил ламу на свое кресло-подушку. Гесерова же невестка, Цотонова жена, в слезах причитает:

— О, царственный владыка! Скончайся даже ты, и тогда я буду считать, что ты, мой Богдо, сын тэнгрия, не подвержен смерти! Ужели, милый Богдо мой, ужели пресечься тибетскому роду?

— Так ты Гесеру верный дружок! — говорит Цотон и принялся было хлестать жену. Тогда лама властно говорит:

— Хан! Люди говорят, что Гесер как будто бы твой племянник. Разве же он не такой родственник, который близок твоему сердцу? Оттого-то, должно быть, и скорбь в ее очах.

— Подчиняюсь наставлению ламы! — говорит Цотон и, оставив расправу с женой, говорит ей:

— Пусть принесут сюда побольше всяческого добра, я хочу одарить странника ламу за прекрасные, поучительные речи!

Как для великого пира, принесли неимоверное множество вещей, и он подарил их ламе.

Посидев некоторое время, Цотон-нойон говорит:

— Прошу вас, лама, дать имя вот этой моей собачке.

— Разве у этой твоей прекрасной собачки до сих пор не было никакой клички, что мы должны давать ей кличку?

— Это необыкновенная собака! — говорит Цотон.

Тогда мудрый лама дает ей такую кличку: «Сперва сожри хозяйскую голову, а потом — свою».

— Это то же самое, — заметил Цотон, — что «Сперва был благоразумным ламой, а потом стал сквернословцем бродягой». Прогнать его вон!

— Я, хан, уйду, и без твоего приказания. Но говорят-то, что милостивый Богдо-Мерген-хан, покоритель десяти зол в десяти странах света, вовсе не умирал, а уже приближается сюда и грозит убить презренного Цотона! — И с этими словами лама тронулся в путь. Вскакивает Цотон, мечется во все стороны и бессмысленно озирается:

— Что такое он говорит! Горе, беда!

Едва успел лама направить путь в свою ставку, как видит он какого-то мальчика, который пасет пятерку рябых коз. Ребенок не то плачет, не то поет. Тогда Гесер сказал:

— Вот в каком положении находится сын моего близкого родственника и двойника моего. Не разберешь, поет он или плачет, песни его не отличить от плача!

Лама подходит к мальчику и спрашивает:

— Чей ты, родимый?

— Увы, — отвечает мальчик. — Еще ни один человек так не спрашивал меня: «Чей ты, родимый?» — с тех пор как я, разлучась с батюшкой Цзасой и дядей моим Гесер-Мерген-ханом, государем десяти стран света, стал холопом Цотона.

И в свою очередь мальчик спрашивает ламу, кто он такой.

— Я первый спросил, — говорит лама; — первым и отвечай ты!

— Я, — отвечает мальчик, — я — сын благородного Цзасы-Шикира, любимого старшего брата Гесер-хана, государя сего Чжамбутиба. После того, как дядя мой Гесер отправился на войну с двенадцатиглавым Мангусом, явились сюда три ширайгольских хана с целью полонить Рогмо-гоа. Тогда выступили наши во главе с батюшкой Цзасой и стали рубить у них лучших витязей и угонять в добычу лучшие их табуны. Но презренный Цотон предал их и сгубил всех. Мой батюшка Цзаса погиб! И рассказав все, что незачем повторять, мальчик заплакал. Потом говорит:

— Теперь ты мне ответь!

— Милый мой, — говорит Гесер. — Я — бедный, нищенствующий странник-лама. Скитаясь по свету, я слышал, будто Гесера одолел сильнейший его Мангус, но достоверно об этом не знаю.

Со слезами говорит мальчик:

— Кто бы мог думать, что мне мало потери отца, что я должен еще потерять и дядю Гесер-Мерген-хана? Разве из этого не следует, что я, несчастный, впредь должен быть лишь слугой в людях? И хочется мне преследовать ненавистного врага, но не слишком ли мал я? И повременить бы, но разве не ослабеет бедное тело мое в рабском состоянии? Если оба они, и мой отец, и мой дядя, оказались не вечными, то мне ли быть вечным? Итак, я намерен искать совета, как мне преследовать врагов? При этих трогательных, смешанных со слезами словах, прослезился лама, и вот с содроганием заколебалась Златонедрая Земля.

— Молчи, милый, — сказал потом лама. — Стойкость души твоей должна быть прекрасна! И пошел дальше, но мальчик, неотступно следуя за ним, просит обождать.

— Что тебе? — говорит лама.

— Как живому телу нужна жизнь, так и мне нужен участливый совет. Вот мой сыр, который я получил в счет платы за пастьбу пятерки чужих коз, пастьбу, в ожидании моего дяди Гесер-хана, государя десяти стран света! И он достает из сумы свой сыр и, подавая его ламе, просит:

— Ах, лама! Произнеси доброе вещее слово — король сперва по душе моего батюшки Цзасы, а также и по душе моего дяди Гесер-хана, государя десяти стран света. Да скажи мне такое заклинание — убадис, чтоб не одолел меня никакой враг!

Лама принял сыр, прослезился и говорит:

— Только ты никому не сказывай, мой милый! Как всякому человеку надобен совет, так сироте надобно еще и терпение. Сын Хормусты-тэнгрия Гесер, конечно, убил злокозненного Мангуса; он должен быть недалеко и поступит с двоедушным Цотоном так, как поступают с засохшим деревом; и возрадует он беспредельной небесной радостью всех своих, впавших в сиротство!

— Владыко могучих тэнгриев, Гесер, должен был истребить злобного Мангуса, как и должен растоптать под своими ногами твоего Цотона, ненавистного словоблудника! Повстречав государя, Гесер-хана, радуйся, мой родимый, радостью могучих тэнгриев! И разве не признаки твоего рыцарства — все те твои разговоры со мной: буду преследовать, буду преследовать врагов, лишь только выйду из малолетства... только бы не ослабеть мне...

— А это возьми себе! — и лама отдал мальчику только что подаренные ему Цотоном вещи и пошел своею дорогой.

Невдалеке от своей ставки Гесер встречает какую-то старушку. Накинув на плечи шубу и взвалив на спину плетенку, она собирает друшлаком аргал и кидает его в плетенку через левое плечо; походя то плачет она, то напевает.

Лама подошел к ней и стал спрашивать, кто она такая. При виде ламы старушка сначала было улыбнулась, но потом принялась плакать.

— Матушка! — говорит лама. — По пословице, смеющегося надо спросить, а скорбящего утешить. Прежде чем мне подойти, ты походя напевала или смеялась. Почему же, увидав меня, ты плачешь?

— Родимый мой! Ты вправе задать такой вопрос. Доводится мне единственным сыном тот, кого зовут Богдо-Мерген-ханом, искоренителем десяти зол в десяти странах света. Этот мой сын может по-всякому перерождаться в десяти странах света, но как бы он ни переродился, а родимое пятнышко на лбу и сорок пять белоснежных зубов остаются неизменно. «Это и есть хубилган моего сына!» — подумала было я и улыбнулась. «Или не он?» — подумалось мне потом, и стала я плакать.

Услыхав материнские речи, Гесер больше не мог сдерживаться...

Низведя с неба, оседлал он своего вещего гнедого коня, надел свой шлем, сверкающий блеском росы, свой черно-синий панцирь, украшенный драгоценными камнями и все свои доспехи.

— Матушка моя! — говорит он. — С тех пор как ты родила меня, видала ль ты, чтоб я собирался на брань? Выходи же на балкон ставочной ограды и смотри; смотри на меня и увидишь, как они будут вести себя в моем присутствии!

Он трижды обнял свою мать и поехал.

То плачет мать, то смеется и не знает, что ей делать: стоять ли, сидеть ли?

С северо-западной стороны до Цотона доносится конский топот и пыль как будто от конных тысяч и тем.

— Ох, откуда же взяться этой великой пыли? — говорит Цотон и, поспешно вбегая в юрту, смотрит в щелочку:

— Милая жена! — говорит он. — Пыль-то, оказывается, идет со стороны этого нечестивца. Не подавай и виду, где я! — и он забирается в котел и ложится.

Стянув повода и заставляя своего вещего гнедого топать и подпрыгивать, Гесер останавливается около Цотона и, заглядывая в юрту, шумит:

— Эй, дома ли дядя Цотон и тетушка? Выходите-ка повидаться: приехал я, ваш соплячок Цзуру, который убил злобного Мангуса. Выходите же поскорей! И он стоит в ожидании.

— Родимый мой! — отвечает тетка. — Твой дядя уехал: говорил, что при стоянке в Котельной долине, у самого ее устья, случился грабеж, и потому он решил залечь в засаду на дне ее.

— Что ты наделала, баба! — говорит Цотон и лезет под стол.

— Видно, вы оба, дядюшка с тетушкой, за что-нибудь осердились, что не хотите и видеть меня? Пошевеливайтесь же! И он продолжал ждать.

— Милый мой! — говорит тетка. — Да ведь твой дядя уехал. Он говорил, что на стоянке в Столовой долине, у самого устья случился грабеж и он решил залечь в засаду у ее верховьев.

— Что же ты делаешь, баба! — говорит Цотон и влезает в исподнюю часть излучины седла.

— Дядюшка с тетушкой! — кричит Гесер. — Разве же я не думаю о вас и во сне и наяву? Выходите скорей!

— Милый мой, — отзывается тетка. — Да ведь твой дядя уехал. Он говорил, что собирается залечь в засаду у самой излучины Седельной долины, так как там, у передней ее луки приключился грабеж.

— Что же ты делаешь, жена! — говорит Цотон и мигом вскакивает в средний из трех мешков, стоявших от него вправо.

— Ой, жена! — просит он. — Хорошенько затяни этот мешок сверху! — Жена завязала.

«Стоит ли так церемониться с этим негодяем?» — решил Гесер и говорит:

— Взойдите с юга, белые облака величиною с овцу! Взойдите с севера черные облака величиною с корову!

И вот, громоздясь одна на другую, сошлись эти тучи, зашевелились черные вихри, поднялась великая буря, пошел ливень с градом, загромыхал гром. Порывом урагана сорвало с места белую юрту-дворец, и белая Гесерова юрта на пятьсот человек, покатившись по ветру колесом, остановилась возле Тумен-чжиргаланг, которая успела выйти ей навстречу и проговорить:

— Если это прежняя наша юрта-дворец, то утвердись на этой моей колонне! — и тогда юрта остановилась, опершись на золотую колонну.

А мешки вместе с Цотоном вихрем подкатило к вещему гнедому коню, и легли они возле коня.

— Тетушка подарила, а дядюшка подвез мне целых три мешка! — говорит Гесер. — Видно, что они все девять лет засыпали зерно для меня, своего соплячка Цзуру! И с этими словами Гесер сходит с коня, усаживается на мешок и со словами: «А может быть, мешок наполнен воздухом?» — колет Цотона шилом пониже бедра. Цотон слегка пошевелился и вздрогнул. Гесер колет сильней — тот сильней вздрагивает. Тогда Гесер так пырнул его пониже бедра своим ножом, что он вошел по самую стеклянную рукоятку и полилась черная кровь.

— Ой, пропал! — с воплем вскакивает Цотон. — Ведь это же я тут, твой дядя Цотон!

— Беда, — говорит Гесер. — Да тут, оказывается, дядюшка! Что же ты наделал? Я ведь принял тебя за мешок!

— Хорошо, дядюшка, — продолжает Гесер. — А скажи мне: чей родственник Цзаса, не твой ли родственник? Твои или не твои родственники тридцать богатырей, разве не твои? Чья невестка Рогмо-гоа, не твоя ль невестка она? Что мне сделать с тобой, чтобы удовлетворить свое желание, чем утолить свой гнев? И он бросается на Цотона, обнажив свою девятиалданную обоюдоострую саблю. Цотон с криками ужаса бросается бежать, а Гесер вскакивает на своего вещего гнедого и, пускаясь за ним в погоню, зовет: сюда! Держите, ловите вора!

Притворяясь, будто не может догнать Цотона, он беспрестанно хлещет его своею волшебною плетью, то сбивая с ног, то опять подымая, и все гонит его. Цотон с разбегу залезает в нору.

— В эту нору забралась лиса! — говорит Гесер и разводит костер.

Раздумывает Гесеров дядя, старец Царкин: «С юга пошли белые облака величиною с овцу, с севера пошли черные облака величиною с корову; громоздясь друг на друга, нависли эти тучи и поднялась великая пыль. Уже не оттого ль это, что там подъезжает к своим кочевьям мой милый Богдо, искоренитель десяти зол в десяти странах света?»

Чтобы посмотреть с возвышения, он садится на своего желто-алого коня, с посильной быстротой приближается и, завидев своего Гесера, с воплями «Ой, матушки мои! Ой, матушки мои!» — спешит к нему, то падая, то поднимаясь, пока Гесер не поднялся ему навстречу и не принял его на руки. Рыдают Гесер с Царкиным, и от рыданий Гесера содрогнулась, заколебалась Златонедрая Земля.

— Успокойся, дядюшка! — унимает он слезы Царкина, и, поставив затем жертвенник, успокоил землю.

— Кого же ты выкуриваешь из этой ямы? — спрашивает Царкин.

— Я, дядюшка, выкуриваю забежавшую сюда лису.

— Это, должно быть, не лиса, мой милый, а тот самый бесчестный негодяй Цотон! Этот бесчестный был бы вполне достоин смерти, но ведь он твой родственник, золотого роду-племени, золотой кости: как ни трудно сдержаться, не убивай его пока, а потом как знаешь! — говорит Царкин и крикнул:

— Эй, Цотон, выходи-ка сюда! — Цотон вылез. Тогда Гесер говорит своему коню:

— Глотни его, мой вещий гнедой, глотни его девять раз и девять раз выпорожнись! Когда же глотнешь в последний раз, то выпоражнивайся подольше! Вещий гнедой конь девять раз глотнул его и девять раз выпорожнился: оттого Цотон превратился в человека, похожего на подхвостный волос, то падает, то встает, еле шевеля ногами.

Свою тетку, Цотонову жену, Гесер пожаловал: отдал ей половину Цотонова улуса, отделил от Цотона и поселил возле себя. Царкину полностью передал все, что отобрал у Мангуса, а своим отцу с матерью — все остальное Цотоново имущество. Сына Цзасы взял к себе в дом. Отомстив Цотону, Гесер возрадовал всех своих людей, впавших в сиротство.

17 Начало Гесерова похода на ширайгольцев: уничтожение заставы на Хатунь-реке

— Теперь еду отомстить трем ширайгольским ханам! — говорит Гесер. Садится он на своего вещего гнедого коня. Надевает свой панцирь, сияющий, как блеск росы, черно-синий свой панцирь, унизанный семью драгоценными камнями. Надевает свои наплечники, сверкающие как молния. В шлем облекает свою благородную голову, белый главный шлем свой, на котором выкованы рядом солнце и луна. Примешивает свой черно-свирепый лук. Вкладывает в колчан тридцать своих белых стрел с изумрудными зарубинами. Надевает свою вещую трехалданную саблю из черного коралла.

— Гей, кто со мною в поход?

Вызывается сын Цзаса-Шикира Лайджаб:

— Я иду! Если не в этом деле, то когда же и отмстить?

— Не разные у нас с тобою дела, милый. Кто враг тебе, тому должно быть и мне надо мстить. Но оставайся лучше дома, ведь ты еще молод! — говорит Гесер, и со слезами уходит сын Цзасы.

Является Цотон.

— Любезный мой, и я с тобою в поход.

— Ладно, дядюшка, едем! — говорит Гесер и выступает на вершину Ондор-улы, захватив свой лук, называемый Дагорисхой. Берет он свою стрелу по прозванью Исманта и говорит ей:

— Ах, стрела моя, Исманта! Первым делом порази ты караульную заставу ненавистных врагов, и обратно угоди упасть на том берегу Хатунь-реки, там потом я найду тебя. А уж если не выйдет дело, то угоди упасть обратно в ставку, там найду тебя.

Натянул он лук и выстрелил по-хубилгански. А у трех ширайгольских ханов было три таких добрых молодца: один мог все разглядеть на три месяца пути, другой был борец с мертвой хваткой, а третий — только сцапать ему что своей растопыренной пятерней, того уж не выпустит.

Посмотрел тот, который видел на три месяца пути, и говорит:

— Приближается к нам не то беркут, не то ворон, в когтях сжимает что-то железное!

— А куда он направляется? — спрашивают два другие.

— Летит-то он прямо на нас, да так несказанно быстро, что хорошенько не разберешь! И с этими словами Глазастый вскакивает и вопит:

— Вот она беда! Вставай, ребята! Это не беркут и не ворон, как мне показалось, а стрела. Ты, Цапун, хорошенько цапай!

— Мне-то пусть только попадется, уж я не выпущу! — отвечает Цапун.

— Трудная это штука! — говорит Глазастый. — Пусть-ка Силач ухватится за поясницу Цапуна, а я уцеплюсь за поясницу Силача!

И все они так ухватились друг за друга, а Цапун взял наизготовку свои пригоршни да и сцапал стрелу по самой средине. Тут стрела и понесла всех троих по поднебесью, подлетела к Хатунь-реке и, поносив их над прибрежными топями-мочажинами, упала туда. Все трое и потонули в болотах. А стрелу переняла Гесерова сестрица Бэва-Донгцон и метнула. И вот стрела, будто выпущенная вверх, падая обратно, вонзилась в землю при истоках Хатунь-реки.

Ведет Цотона Гесер, ведет семь суток, не давая ему пищи. Приуныл с голоду Цотон. Вдруг видят лежит на дороге куча лошадиного помета.

— Эвона, сколько продовольствия! Что за славная еда для того, кто поизрасходовался! — говорит Гесер.

— Поем-ка я, — отвечает Цотон. — Я ведь уже давно поизрасходовался.

Гесер предложил ему есть:

— Есть так ешь, дядюшка, но не подумай, что это помет, это масло.

Поел Цотон, и едут дальше. Опять попадается им на дороге находка, ремень от пут.

— Эх, что за добрая еда валяется! — говорит Гесер.

— Погоди, милый, я поем! — говорит Цотон.

— Ешь, — разрешает Гесер. Да не подумай, что это сыромятный ремень — это хубилганская пища.

Цотон взял и съел. Едут дальше — лежит на дороге мельничный жернов.

— Цотон, — говорит Гесер, — ты как-то присоветовал моей Рогмо-гоа прятаться здесь, на урочище Шара-тала. Так это и есть, должно быть, та брошка-талисман, которую она потеряла, когда пряталась тут. Надень-ка ее!

— Да как же, мой родной, поднять-то ее? — силится Цотон, но напрасно.

— Я пособлю тебе надеть, вот тут кстати у нее дыра! И с этими словами Гесер приладил к жернову веревку и ею же опоясал Цотона по лопаткам.

Пройдя в таком положении некоторое время, Цотон говорит:

— Теперь, мой Богдо, не могу идти за тобой, теперь, видно, помру без припасов; я вернусь!

— Так, зачем же ты сам назвался в поход?

— Родной мой, ворочусь, пока жив!

— Ворочайся, дядюшка! — говорит Гесер. — Посмотрел хорошенько на Цотона и видит: по лопаткам у него хрящи пообсеклись, из-под ключицы сердце видно, а из подмышек — легкие. Тронулся Цотон в обратный путь и все время он шел, то падая, то опять поднимаясь под тяжестью мельничного жернова. Увидал его старик Санлун, заулюлюкал; сбил его с ног и давай давить мельничным жерновом. Тут подоспел Царкин:

— Не души его, Санлун, оставь! Что толку убить его?

И уговорил отпустить Цотона.

18 Дух Цзаса-Шикира просит у Гесера сердце своего убийцы и завещает мстить ширайгольцам хитростью

Едет Гесер долиною Шара-Тала. Не успел он перейти по ту сторону Хатунь-реки, а стрела Исманта тут как тут.

— Ага! — говорит Гесер. — Видно, сразила ты кое-сколько злобных врагов! И втыкает стрелу свою в колчан. Поскакал Гесер, едет склоном Куселенг-обо и вдруг слышит оклик: «Ах, Гесер мой!»

«Откуда же это?» — думает он. «Откуда в этой пустыне, где нет ни человека, ни даже собаки или птицы, послышался мне человеческий оклик?» Осмотрелся кругом — никого нет.

Но ведь только что слышался окрик: «Гесер!» Откуда бы это? Что за диво?

Дальше — опять кто-то крикнул ему: «Погоди, Гесер!» И опять озирается Гесер и что же видит? Садится к нему на переднюю луку седла странный коршун — спереди птица, а сзади человек, — садится и плачет — причитает:

— Милостивый мой, мудрый Гесер-хан, искоренитель десяти зол в десяти странах света. В этом мире я — возлюбленный твой старший брат, Цзаса-Шикир! — И он подробно рассказал Гесеру все, что с ним сталось. Слыша его речи, громко зарыдал Гесер. Всколыхалась тогда Златонедрая Земля, растрогались и зарыдали все твари живые. Поставил Гесер жертвенник и успокоил Землю.

— О, мой Цзаса-Шикир! — говорит он. — Зачем ты скорбишь? Скажи только мне, чего ты хочешь: хочешь снова жить — так я ворочу тебя домой, оживлю тебя человеком. Или, может быть, хочешь теперь отойти к отцу моему, Хормуста-тэнгрию? Уйми же слезы!

— Ах, мой милый Богдо! Про свои думы буду ведать я сам, но дай ты мне сердце Шиманбироцзы, младшего брата Цаган-герту-хана: съем я его и насыщу желанье мое! Есть еще у них свыше десятка добрых витязей: умертви ты их хитростью и ниспровергни их души на дно преисподней, милый Богдо мой.

— Хорошо! — отвечает Гесер. — Я иду.

После того Гесер настрелял по горам горных зверей, по долинам — дольних зверей и, уезжая, промолвил:

— Этим питайся, пока я не вернусь.

19 При помощи стрелы Исманта Гесер устанавливает связь с Рогмо-гоа. Заклятие ширайгольской священной горы Цзабсан-Кюме

Подъезжает Гесер к Ширайголу. Поднимается на вершину Ондурулы. Вечером привязывает он поводья своего вещего гнедого к луке седла (чтобы конь простыл) и, собираясь пустить стрелу, нашептывает:

— Если задуманное мною исполнится, воротись ночью хозяйская стрела к своему хозяину. А нет — так там и лежи! И пускает стрелу.

А в тот миг сидит на своем золотом троне Цаган-герту-хан и пьет чай. Как услыхал он посвист стрелы, так покропил чаем из чашки навстречу стреле и промолвил:

— Благоговейно чту грозного Богдо, государя десяти стран света!

И в силу этого жертвенного подношения стрела и пролетела мимо него, угодив в подножие золотого трона.

— Не стрела ль это высших тэнгриев? — говорит он. — Не стрела ль это срединных асуриев? Не стрела ль это преисподних драконовых ханов? Если же это Гесерова стрела, то как могли не заметить ее три моих молодца? Не угадает ли стрелу Рогмо-гоа?

Послали стрелу к Рогмо-гоа. Попробовала Рогмо-гоа сломать стрелу, но напрасно тянула ее за оперенье.

— Если ты та стрела, которую приготовили для врага вышние тэнгрии или преисподние драконовы ханы, то переночуй здесь, а нет — воротись к своему хозяину!

И с этими словами Рогмо-гоа привязала к стреле пять разноцветных шелковых лент и свободно пропустила ее через скважину под дверным косяком, и вдруг, гонимая ветром, стрела помчалась, как вихрь, и угодила прямо в свое гнездо в Гесеровом колчане.

Рано поутру собирается Гесер в путь-дорогу. Умылся, стал осматривать свой колчан, и что же? Прилетела его стрела, обвешанная шелковыми украшениями. Взял он свою стрелу, посмотрел и говорит:

— Значит, исполнится мною загаданное; значит, каждая моя стрела впятеро взыщет с подлых ширайгольцев.

Тогда Гесер обратил шелк со стрелы в шесть полотнищ и стал приносить его в жертву горе Цзабсан-Кюме, которая была для ширайгольских ханов материнской и отцовской святыней — благословением. Он отвратил от них благословение: построил жертвенник и произнес такое вещее слово:

— Искони была ты благословением и счастьем для ширайгольских ханов, а теперь будь ты, гора, благословением для меня!

И когда Гесер стал читать святое писание, всколыхалась земля и не стало трав, камней и деревьев.

— Да будет так! — промолвил Гесер и пустился в путь.

20 Гесер в образе столетнего ламы. Уничтожение вражеского волхва. Союз с Чоймсун-гоа

У ширайгольских ханов было по два ключа питьевой воды. Среди них был драгоценный ключ, называемый Цабцаланг. Сюда ходили дочери трех ширайгольских ханов и набрать воды, и помыться.

По дороге к этому ключу превращается Гесер в столетнего странника-ламу: вещего своего гнедого он отправил на небо; исчерна-синий свой панцирь, цвета сверкающей росы, обратил он в монашеский хитон; блистающие, как молния, наплечники свои — в рукава рясы; белый свой шлем — Манлай — в шапку ламы; вещую свою черно-коралловую трехсаженную саблю — в трехсаженный же черного дерева посох; тридцать белых стрел с бирюзовыми зарубинами, черно-свирепый лук — в монашеское облачение. И так совершив это превращение в нищенствующего старца-ламу, он ложится навзничь по самой главной дороге к роднику.

Является дочь Цаган-герту-хана, жена китайского царевича Мила-Гунчуда. Вслед за нею идут пятьсот девушек ее свиты, идут и, играя, бросают туда и сюда фрукты. Бросают, а фрукты сами летят прямо в рот ламе, лежащему навзничь посреди дороги. Тогда подбегают к нему девушки:

— Кто ты такой, дедушка? Встань с дороги.

— Что это он лег нам поперек дороги?

— Кто же ты, дедушка? Не мешкай, встань.

— Милые девицы! — отвечает он. — Я — нищий лама, странник по всему свету. Думаю, что вы благонравные девушки и не только не тронете того, что попадает ко мне в рот, но трижды поклонитесь, примете благословение и обойдете мимо. Если же вы недобрые девушки, то заберите у меня изо рта пищу и ступайте прямо через меня. Что же? Ведь я не в силах быстро переменять положение: сижу не встану, стою не сяду.

— Досуг нам еще кланяться ему! — говорят девушки. — Вырвали у него фрукты и перешагнули через него. Набрали воды и ушли домой.

После того идет по воду дочь Шара-герту-хана, Сумун-гоа, точно так же в сопровождении многочисленной свиты, и повторяется то же, что и с прежними.

Приходит затем, в сопровождении пятисот своих девушек, водоносов и рабынь, дочь Хара-герту-хана, Чоймсун-гоа, воспитанница Чойрун-дар-хана. Идут по воду с особыми ведрами: края и средина стеклянные, а весь низ золотой; идут и так же играют, швыряя фрукты, а фрукты сами собой летят в рот к ламе. Подбегают к нему девушки-рабыни.

— Эй, дедушка, посторонись-ка, пропусти девушек!

— Я как подымусь, так не в силах сразу сесть, а сяду — не в силах встать! — говорит старик.

Подходит Чоймсун-гоа и обращается к девушкам:

— Кто это такой старик и почему он не встает?

— Говорит, что он нищий лама, странник по всему свету, — отвечают девушки. — Говорит, что, стоя, затрудняется сесть, а севши, не может встать; что если мы благоразумные девушки, то не станем вырывать у него изо рта пищу, а благочестиво поклонимся, примем благословение и пройдем мимо. А если, говорит, вы неблагонравные девушки, то вырывайте у меня изо рта пищу и перешагивайте прямо через меня.

Тогда Чоймсун-гоа стала расспрашивать старца, откуда он идет, у кого из здешних ханов побывал и куда держит путь.

— Я перевидал всех ханов, — отвечает лама. — Но пока я собирался посетить эту «вечную землю», пока я собирался побывать у трех ширайгольских ханов, будущее мое стало близко, а прошлое — далеко. Отягощенный годами, я не могу снискивать себе пропитание, и вот я лежу.

— Как же мы стали б вырывать пищу у него изо рта? — говорит Чоймсун-гоа. — И разве нет другой дороги, кроме как шагать через него?

Благочестиво она поклонилась старцу, преклонила голову под благословение и прошла мимо.

Была в ее свите главная шаманка — волхв хана Шара-герту. Окликает она Чоймсун-гоа.

— Что тебе надобно? — отвечает та.

— Этою ночью я видела сон, — говорит прорицательница. — Видела сон, будто явился милостивый Мерген-хан, искоренитель десяти зол в десяти странах света; явился и собирается свести Цаган-герту-хана с золотого трона, а самому ему снести голову. Вот что я видела во сне. И не иначе, что это вовсе не старец-лама, а оборотень Гесер-хана. И не ламская эта темная мантия, а Гесеров темно-синий панцирь; не ламские это рукава, а Гесеровы молнией сверкающие наплечники; не ламская то шапка, а знаменитый белый шлем Манглай, и в руках у него не трехалданный посох из черного дерева, а вещая его трехалданная сабля из черного коралла. Я думаю, что это сам Гесер.

— Отца твоего башку, матери твоей голову! — забранилась на шаманку Чоймсун-гоа. — Паршивая кукла, выжившая из ума пустомеля! Что ты грозишь? Ведь если передать дядюшке Цаган-герту эти твои речи, то разве не велит он снести тебе голову? Ишь нашла новоявленного Гесера! И кто такой этот Гесер? Подобных речей не посмей ты, подлая, говорить людям! — и пригрозила старухе Чоймсун-гоа.

Была же Чоймсун-гоа хубилганом, и стала она почитать Гесера начатком пищи, первым куском:

— Говорят, что Гесер-хан есть государь десяти стран света. Как бы стать мне некогда его женой, нет, не женой, а хоть доильщицей коров у него, или хоть служанкой, выносящей золу!

И Гесер тоже немного держал в уме Чоймсун-гоа.

Окликает столетний лама стужанок-водоносов и рабынь ее. Те подходят:

— Что угодно, лама?

— Похоже, что ваш ключ будет сейчас наводняться. Чтоб не начерпать водорослей, не берите с середины ключа. Не берите и с краю — наберете илу. А черпайте вы от середины подальше, от края поближе, да не болтайте ногами, тогда будет вода — чистая расаяна!

Служанки сообщили это девушкам, и те стали выражать удивление, что за таинственный старец.

— Разве я попусту болтала, уверяя, что это Гесер? — говорит шаманка. — Никогда у нас не наводнялся ключ. Почему бы ему теперь наводняться? — И побежала. С разбегу бросилась в воду, да и потонула.

А ключ наводнил Гесер и хитростью потопил гадалку, так как понял, что она узнала его.

Служанки-водоносы и рабыни стали черпать из ключа воду. Берут с середины, попадают водоросли, берут с краю — ил. Набрали так, как учил лама — оказалась совершенно чистая вода, расаяна.

Тогда Гесер заколдовал ведро, и вот никак не поднять даже общими дружными усилиями пятисот девушек вместе с водоносами-служанками и рабынями.

— Что за диво с этим наводнением ключа? — говорят они. — Только что гадалка утонула, а тут ведра не поднять, того ведра, что поднимали своими руками!

— Погодите здесь, я одна схожу к нему! — говорит Чоймсун-гоа и прибегает к старцу.

— Верховный лама! Помоги нам поднять ведро.

— Пустенькая ты шалунья, безрассудная девушка, — отвечает лама. — Разве не один и тот же я говорил с тобой раньше, так и теперь? Отстань, ведь я же не в силах подняться!

— Не шалунья я и не до шуток мне, — говорит девушка, — мне, подавленной прозорливостью Гесер-хана, государя десяти стран света. И не пустая я болтунья. До пустой ли болтовни мне, подавленной волшебною силой святого Гесер-хана? Знаю, что ты не старец-лама, а государь десяти стран света, Гесер-хан. О, святой Гесер! Открой-покажи мне хоть одну твою примету, и пусть возьмут меня твои гении-хранители, если только о той примете я расскажу людям.

— Что эта девушка говорит? — и лама подвинулся. Тогда поднялся из-под него золотой паук величиной с теленка и побежал прямо к ставке трех ширайгольских ханов. Трижды обежал он вокруг ставки и, проговорив: «Был когда-то этот круг ширайгольских трех ханов, а теперь стал Гесер-ханов! — спрятался под старца.

Сидят в ставке ширайгольской люди, сидят и переговариваются:

— Сказать, что это скот — так нет, не скот. Сказать — что это зверь — так нет, не зверь. Что ж это за рогатое существо и почему его речи так похожи на человеческие речи? Не иначе, что это души тридцати богатырей Гесер-хана, государя десяти стран света!

— Ну, вот! — говорит Чоймсун-гоа. — Разве не ясно теперь, что ты Гесер-хан, государь десяти стран света?

Тогда Гесер-хан стал делать превращения и показывать ей все множество войск, всех своих хубилганов. Так он явил ей свою волшебную силу.

— Вечером лежи ты здесь, обернувшись восьмилетним сироткой, — просит она, — а сейчас подними мое ведро.

— Нечего делать! — говорит старец и встает. — Подниму ли я, старик, ведро, которое не смогла поднять вся твоя многочисленная молодежь? А нет — так не браните меня, если оборвется веревка и ведро разобьется.

— Ах, зачем же мы станем бранить тебя?

Поднимая ведро, Гесер волшебством перервал веревку, и ведро упало и разбилось на десять частей.

— Что за старый бездельник, что за старый шалопай! — заплакали и забранились девушки. — До смерти забьет нас теперь Хара-герту-хан. Что нам делать?

— Тогда стала унимать своих девушек Чоймсун-гоа:

— Ах, подруги! Не смейте ругать верховного ламу, а то не забранил бы меня батюшка за вашу злость. И попросила ламу:

— Верховный лама! Восстанови это ведро тайною силою тарнистических молитв!

— Ну-ка, девушки, отступите назад! — говорит лама. — Что делать, коли от старости все перезабыл? Попробую, однако, помолясь будде, сказать тарни. Девушки, назад! Девушки, назад!

Тут Гесер, произнеся тарни, показывает им целое ведро, которое блестит лучше прежнего.

Возвращается Чоймсун-гоа со своими девушками, водоносами и рабынями с водой, а девушки со стыдом и горем говорят в один голос:

— Ах, как же мы дерзнули побранить такого высокого, такого великого ламу!

21 Гесер в образе ольчжибая-найденыша. Разрушение святого Бел-камня. В единоборстве Гесер убивает всех главных ширайгольских витязей

Шиманбироцза гневается и ворчит на свою дочь:

— Откуда ты набралась таким шалостям и баловству? Где ты до сих пор пропадала, пока мы с утра уж три раза поесть успели?

— Ходила играть к роднику! — отвечает та. — А родник наш наводнился так, что в нем утонула шаманка-гадалка. А у нашего-то ключа, батюшка, при самой дороге лежит, просит подаянья восьмилетний сиротка. Как он славно да красно говорит! Возьми его на воспитанье, и сделаем его твоим пажом-телохранителем!

— Разве нет у нас своих неимущих людей, которых нам подобает воспитывать? — говорит ей отец. — Да и нет таких людей, которые сумели б воспитать нищих-бродяг. Ты девушка и не должна мешаться не в свое дело!

Девушка осердилась на своего отца и, как пришла домой, с тех пор никуда не выходила трое суток. А на четвертые почтительно обращается к отцу:

— Батюшка! Сказывают, что тот сиротка до сих пор валяется на дороге? Ах, хоть бы его принял кто!

— Так и быть, я согласен принять! — говорит отец. — Тогда обрадованная Чоймсун-гоа сейчас же посылает за ним своих рабынь.

А Гесер в это время мастерит игрушки: то из слоновой кости сделает оленя и пустит его прыгать; то из золота сделает бабочку и пустит ее летать. Забрала эти игрушки Чоймсу-гоа и показывает отцу.

— Все это, батюшка, смастерил сиротка!

Отец велит привести мальчика и спрашивает его:

— Разве отец твой был мастером? От кого это ты научился?

— Отец мой, — говорит мальчик, — отец умер, когда я был еще совсем маленький, а дядя по матери действительно был мастером. А научился я, присматриваясь к искусной работе Чойрун-дархана.

— Из этого понятливого мальчика выйдет порядочный человек, — говорит Шиманбироцза.

— Ну, а пока будь ты моим пажом-слугой. Днем будь при мне, а ночуй в общей юрте со всеми детьми бедняков.

И он дал мальчику прозвище Ольчжибай, то есть Найденыш.

В ту пору был у трех ханов святой бел-камень. Говорит мальчик Ольчжибай:

— Разбить бы этот валун, бел-камень, да сделать бы из него панцирь, вот был бы панцирь!

— Ты, мой милый, — говорит Чойрун, — ты смотри не взболтни подобных слов людям! Ведь это святой камень у трех ханов. Услыхав такие твои речи, те могут казнить тебя.

Ночью Ольчжибай взвалил на плечи этот камень и положил его недалеко от дверей мастера Чойруна. Смотрит поутру мастер и говорит:

— Худой знак для отца с матерью, что святой камень перекочевал. В чем тут дело?

В следующую ночь Гесер опять волшебною силой взвалил камень на плечи и подтащил его вплотную к самым дверям дархана. А поутру подходит к его юрте и окликает:

— Дома ли батюшка, Чойрун-дархан? Выйди-ка! — Вышел мастер и видит камень.

— Эх, беда! Видно, он нас приневоливает: потерял свою святость и нудит теперь нас разбить его и сделать из него панцирь. Обтесывай-ка его, лама-номчи, вместе с Ольчжибаем, обтесывай на четыре угла, да сделаем из него панцирь.

Тесал лама-номчи все утро, а в полдень говорит:

— Теперь — ты, Ольчжибай, потеши с двух боков!

— Только ты, дорогой лама, садись позади меня, а то невзначай соскочит с рукоятки тесло, может угодить тебе по затылку и выбить из твоей головы мозги: не миновать тогда тебе смерти.

— Э, не болтай, теши себе! — говорит лама. — Утром у меня не соскакивало, почему же это вдруг теперь соскочит тесло? А сорвется и угодит в меня — ну и умру!

— Хорошо, тогда на меня не пеняй! — и с этими словами Ольчжибай с такой чудодейственной силой ударил теслом, что оно сорвалось с рукоятки и, угодив в ламу-номчи, вышибло из него мозги. Лежит лама-номчи и бормочет, а Ольчжибай со страшными воплями и рыданиями зовет Чойруна.

— Что такое со старцем, что со старцем? — вбегает, подняв полы халата, Чойрун. Увидав ламу-номчи, он зарыдал, обнимая его голову:

— Голубчик ты мой, как же это с тобой случилось?

— Отесал я камень с трех сторон, утомился и передал тесло Ольчжибаю. А Ольчжибай принимается за работу и просит: сядь ты, дорогой лама, сзади, а то невзначай сорвется тесло. У меня, говорю, не срывалось, а если уж у тебя сорвется, значит, такая судьба. Ударил Ольчжибай, а оно сорвалось, да и угодило мне пониже маковки. Пришел, знать, мой смертный час! И с этими словами лама умер.

— Потревожили несчастный святой камень — вот и вышло несчастье, — со слезами говорит старик-мастер.

Так волшебством Гесер разрушил ширайгольский святой камень и уничтожил ламу-номчи, когда тот уже начинал догадываться.

— Раздувай, Ольчжибай, мех! — говорит Чойрун-дархан. — Сделаем из этого несчастного камня два панциря.

Пока они сидели за работой, Ольчжибай воровал железо и совал его в раздувальный мех. Из этого накраденного железа он сделал шестидесятиалданный крюк и спрятал его в потайное место.

Сын Балбосского хана Турген-бировы, Буке-Цаган-Манлай, давал большой пир по случаю своего сватовства за Чоймсун-гоа. Хара-герту-хан поручил Ольчжибаю быть на этом пиру распорядителем. Собрались все три хана, и Ольчжибай правит должность распорядителя на большом пиру. Буке-Цаган-Манлай натягивает свой железный обложенный бычьим рогом лук и громко вызывает:

— Не я ли Буке-Цаган-Манлай, который убил шестерых богатырей Гесер-хана, государя десяти стран света, вот каких по имени: Ики-Таю, Бага-Таю, Ики-Кегергечи, Бага-Кегергечи, Тайгам-Ононг-Чончжин и Рунса. Найдется ли на этом пиру, кто выступит против меня? Кто сможет натянуть мой лук?

Услыхав эти слова, Ольчжибай прослезился от скорби, но, стиснув зубы, выходит и выпрямляется во весь рост.

— Ого, посмотрите на это ничтожество! — говорит Буке-Цаган-Манлай. — Он, кажется, выпрямился с намерением принять мой вызов и натянуть мой лук?

— Ох, уж не сын ли ты тэнгрия? — отвечает Ольчжибай. — Уж не сын ли ты подземных драконовых царей? Скорее всего, однако, — обыкновенный человек и, так же как и я, человеческий отпрыск. Лошадь — и та после верховой езды наслаждается кувырканьем по земле. Пес — и тот после звериной гоньбы утоляет свою жажду. Как же ты смеешь говорить такие речи мне, который только что распоряжался на твоем веселом пиру? Тебе бы следовало кротко и без задних мыслей обратиться теперь к своим хану-батюшке да ханше-матушке и ко всем своим невесткам да просить согласия на твое сватовство. А ты — напротив, не рассуждаешь ли ты так: выдадут за меня — возьму, а не выдадут — ворочусь, перебив и ограбив трех ханов. Говорят, что Гесеров пятнадцатилетний Нанцон убил твоего отца и таскал его голову привязанной к нагрудному ремню на седле. И ты, ничтожный, не таков ли и ты богатырь?

— Потише, — гневно вскричал Манлай. — Посмотрите, что за тон у этого паршивца! Ладно, живее натягивай этот мой железный лук!

Берет Ольчжибай лук и говорит:

— Что и пробовать, не натянуть его ничтожному Ольчжибаю. Но все в руках гениев-хранителей трех ханов!

— Ты должен, — продолжает Буке, — ты должен натягивать до тех пор, пока с внутренней стороны лука останется столько роговины, что, можно просунуть ложку (широкую часть лезвия стрелы), да от бересты останется столько, что можно насадить стрелу на зарубину.

Натягивает Ольчжибай и приговаривает:

— Вместо ложки пусть станет уголь, вместо бересты — зола.

Чудесной своей силой Гесер натянул лук, и вдруг лук задымился, обратившись в золу и уголь. Вскочил тогда Буке-Цаган-Манлай и схватил Ольчжибая:

— Что нам остается теперь? Кто бы из нас ни умер, пусть ни на ком не будет вины!

— Оставь, голубчик Ольчжибай, как бы он тебя не убил! — беспокоятся три хана.

— То в руках гениев-хранителей моих трех ханов! — отвечает тот. — Умереть? Ну так что же? И умру от его руки! — И схватились. Буке-Цаган-Манлай трясет его за плечи, делает подножку, цепляет за ногу... Но Ольчжибай стоит неподвижно, словно клин, вбитый в златонедрую землю, и про себя молится Гесер своим гениям-хранителям:

— О, вы, все небесные мои гении-хранители. И отец мой в этом мире — Орчиланге, хубилган Ова-Гунчид, царь гор златонедрой земли; и вы, души шестерых моих богатырей: Рунсы, Онончон-чжин Таю, Ики-Таю, Бага-Таю, Ики-Кегергечи и Бага-Кегергечи! Явитесь вы, обернувшись шестью волками, и растерзайте его на шесть частей!

Так прошептал он, и потом говорит Ольчжибай:

— Не за мной ли теперь черед? — И, приподняв противника, бросил его вверх. У Буке-Цаган-Манлая через обе ноздри хлынула кровь, череп его треснул, и он умер. И, по Гесерову моленью, в виде шестерых волков явились души шестерых богатырей и растерзали его тело на шесть частей.

— Из больших-то его посулов ничего не вышло! — усмехаются три хана, а Чоймсун-гоа притворно плачет — причитает:

— Придется теперь выходить за другого, да никто не возьмет — поди: скажут, несчастливая, заклятая девушка. Накликаешь себе калыма на десять тысяч лет да долгов на тысячу лет!

Плачет она, а три хана ворчат, унимают:

— Не даром называли тебя люди ветреной. Помалкивай-ка лучше! Все с великого пира расходятся.

Но вот является Мила-Гунчуд, китайский царевич, зять Цаган-герту-хана, и ведет такую речь:

— Мы со свояком Буке-Цаган-Манлаем давно связали свою судьбу. Ничего нет удивительного в том, что, когда двое борются, одного убьют.

Буду побежден, авось подымусь! А умру — ну, так что же? Пусть ни на ком не будет вины.

И они схватились. К чему подробности? Гесер убил и его так же, как выше рассказано.

Приходит Манцук-Цзула, сын Солонгосского хана, зять Шара-герту-хана. И с теми же речами они вступают в борьбу. Так же и его чудесною силой убил Ольчжибай. Приходит Монса-Тускер, Мунский царевич, женатый на старшей сестре Чоймсун-гоа Хара-герту-хановой. В борьбе убивает он и этого.

Так Гесер чудесною своей силой перебил у трех ханов всех их сановников и витязей.

22 Измена Рогмо-гоа, ее наказание и прощение. Умиротворение духа Цзасы. Конец ширайгольского похода

Говорит Рогмо-гоа Цаган-герту-хану:

— Должно быть, это вовсе не Ольчжибай, а Гесер, и не он ли это истребляет всех твоих сайдов-сановников? Выставь-ка против него борца Агулу-Эргегчи. Если и его убьет, тогда я уверюсь, что это сам Гесер. А если не убьет, тогда будем думать иное.

Посылают бороться Агулу-Эргегчи. Тот является, взвалив на одно плечо семь сырых оленьих шкур, и на другое плечо семь сырых оленьих шкур.

— Дома ль малый Ольчжибай? Ну-ка, выходи живей! — зовет Агула. Ольчжибай выходит:

— Что тебе надо?

— Говорят, ты, Ольчжибай, хороший борец. Давай-ка поборемся!

— Разве ты не отдал свои силы на службу трем ханам? — говорит Ольчжибай. — А я еще не успел отдать своих сил трем ханам. Какая же надобность нам состязаться? Отстань!

— Э, дрянь! Без отговорок бороться!

— Поиграть — поиграем! — говорит Ольчжибай. Что же? Ведь если я стану бороться, ты меня все равно убьешь!

Пока Ольчжибай оправляется, Агула-Эргегчи хватает с одного плеча оленью сыромятную шкуру, раздирает ее пополам и швыряет:

— На, дрянь, получай!

Хватает он шкуру с другого плеча.

— Уж не с оленьими ль шкурами ты бороться пришел? — крикнул Ольчжибай, бросился и схватился с ним. Агула делает ему подножки, трясет за плечи, наваливается... Но недвижно стоит Ольчжибай, словно клин, вбитый в Златонедрую Землю, стоит и шепчет:

— Преисподний хранитель моего тела, возьми от тела его! Преисподний хранитель моих волос, возьми от волос его! Преисподний хранитель моей крови, возьми от крови его! Один за другим явитесь и растерзайте его!

С этими словами потряс и поверг его Гесер-хан, государь десяти стран света, а гении-хранители его явились чредой и растащили тело Агулы.

— Это настоящий хубилган Гесера! — говорит Рогмо-гоа. — Но если это действительно Гесер, то теперь он непременно покажет мне какую-нибудь настоящую свою примету. А если это не он, то и не сможет показать.

Восходит Рогмо-гоа на белую часовню-субурган, справа расчесывает свои волосы и притворно плачет, величая Гесера. А Гесер, в образе Ольчжибая, собирал помет-аргал; как вдруг слышит трогательный плач и причитания Рогмо-гоа «о своем Гесере».

«Значит, не изменила мне моя Рогмо-гоа!» — решил он и показался ей в образе Кий-Вачжра-дгара-бурхана и девяти Манджушри-бурханов. Тогда с криками «пришел Гесер!» Рогмо-гоа бросилась бежать, Гесер же погнался за нею, настиг около дома, повалил на каменную плиту, трижды перевернул и наслал на нее забвенье о своем приходе.

Возвращается она домой и со слезами говорит Цаган-герту-хану:

— Пришел ли Гесер или не приходил? Или то был сон?

— Раз ты ушла сюда, — говорит Цаган-герту-хан, — то будешь женою высокого человека. Но как бы я не заставил тебя есть тело своего мужа и пить его кровь! Кто, ты думаешь, я, и кто Гесер-хан, государь десяти стран света?

И он ушел.

— Если это действительно Гесер, — говорит Рогмо-гоа, — то его не должны сожрать и змеи, а не то сожрут.

Тогда было приказано бросить Ольчжибая в змеиный ров, и его бросили. Гесер же покропил немного на всех змей молоком черной орлицы, и все змеи от этой отравы передохли. Обратил он большую змею себе в подстилку, а маленькую в подушку. Лежит и в образе Ольчжибая поет Гесер:

— Лишь только Цзаса-Шикир и тридцать богатырей, приняв бразды Гесерова правления, доверились словам Цотона, как сдали свою Рогмо-гоа трем ханам. Так люди говорят. Говорят, что Рогмо-гоа стала женой Цаган-герту-хана моего и забыла, изменница, о походе Гесера своего. Теперь же вторично изменяешь ты, Рогмо-гоа, помышляя о своем Гесере. А я, не стал ли я добрым молодцем, судьбою ниспосланным трем моим ханам. И вот я, Ольчжибай, не погибну, к каким бы козням против меня ты ни прибегала: блюдут меня гении-хранители трех моих ханов!

Говорят между собою три хана:

— Как же признать в нем Гесера!

И выпускают они Ольчжибая из змеиной ямы.

У Цаган-герту-хана были две собаки, Барс и Ирбис, которые рвали и пожирали людей. Рогмо-гоа держала обеих собак на цепи. Велит она позвать Ольчжибая и думает: если это действительно Гесер, то собаки его не тронут, а если нет — бросятся и растерзают. Бегает недалеко от нее Ольчжибай с плетенкой за плечами и делает вид, будто собирает аргал. Тогда Рогмо-гоа спускает на него обеих собак. Но не успели те подбежать к нему, как Гесер чудесною силой опрокинул над собой плетенку и смотрит.

— Если б это был Гесер, — решила Рогмо-гоа, — то собаки не бросились бы на него. Ну, а этот Ольчжибай счастливо отделался!

Ольчжибай пошел домой, превратившись в Гесера, но дома он опять принял вид Ольчжибая.

Садится Гесер на своего вещего гнедого, надевает все свои доспехи и, сопровождаемый всеми своими волшебными войсками, подступает к ставке трех ширайгольских ханов с западной стороны. Водружены значки и знамена, трубят трубы... Там и сям вырыты очаги, наполнено множество котлов. В лагере Богдо-Гесера великий пир. Забавляет он войска и борьбою борцов и стрельбою лучников; показывает войску все свои волшебства...

Собирают и ширайгольские три хана свое великое войско и выступают навстречу с кличем: «наступает Гесер!» Подступают к Гесерову стану, и — чудо! — к небу тянется синий столб дыма... И лишь на том месте, где варили пищу, около многочисленных очагов, лежит весь во вшах и гнидах мальчик. Ольчжибай подбегает к мальчику с саблей наголо.

— Погоди, голубчик Ольчжибай! — говорит Шиманбироцза. — Мы его допросим! — и он стал допрашивать мальчика:

— Чье было это огромное войско?

— Это был государь десяти стран света, Гесер-хан, который подступил было, чтобы отомстить вам, — отвечает мальчик. — Но он испугался и отступил, увидав, что вашего войска много, а нашего мало, и невозможно померяться силами.

— А ты-то почему же остался?

— Я — сирота, сын одного из тридцати богатырей, состоял у одного человека оруженосцем. Занудился вшами, не поспевал за войском, задремал и остался.

— По пословице «оленя оленьим же рогом бьют», — говорит Ольчжибай. — Не взять ли нам его на воспитание? Со временем будет колотить Гесера!

— Ты прав, Ольчжибай, — сказал Цаган-герту-хан. — Бери его и сделай из него человека.

Ольчжибай взял этого мальчика к себе, но тот тихонько встал ночью и исчез. Чуть свет является Ольчжибай к трем ханам и говорит:

— А это ихнее отродье, — поднялся и ушел.

— Стоило за-за этого вставать, ступай себе домой! — сказали ханы, и Ольчжибай ушел.

Надумав способ уличить Ольчжибая, что он не Гесер, Рогмо-гоа зовет его вместе с Чоймсун-гоа к себе: идти ставить жертвенник, так как она со времени прибытия своего из Гесеровой земли до сих пор еще не приносила жертвы. Все втроем отправились. По пути Рогмо-гоа обращается к мальчику Ольчжибаю:

— Помнишь, на том пиру я потеряла свою брошь-амулет? Поговаривают, что нашел ее ты! — и с этими словами она хотела было расстегнуть и посмотреть у него за пазухой, но Чоймсун-гоа подмигнула Ольчжибаю, и тот не позволил.

— Лучше старый брахман, чем новый бурхан[55], — промолвила Рогмо-гоа, признав в этом жесте Гесера, и пошла дальше. На горе Цзауса-Гумба стали приступать к жертвоприношению:

— Зачем же ставить жертвенник мне, раз налицо мужчина? — говорит Рогмо-гоа. — Ставь ты, Ольчжибай!

Ставит Ольчжибай жертвенник и приговаривает:

— Горный царь Ова-Гунчид; белый тэнгрий дева Арья-Аламкари; знаменитые волхвы Мова-Гуши и Дэнгбо, Бова Дэнцонг-Гарбо, Углур-Удкари, Чжамцо-Дари-Удам, Гесер-Сербо-Донруб! Ом-а-хум!

Рогмо-гоа одобрительно кивает головой, еще более убеждаясь. Потом говорит:

— Ты, Ольчжибай, все перевидал, все знаешь: хочу я загадать тебе загадки.

— Согласен! — отвечает Ольчжибай, и Рогмо-гоа задает ему загадки:

— Та золотая равнина: кажется, будто принесли ее в жертву всем бурханам. Что это такое?

— Блюдо раковин: кажется, будто до краев оно полно водой цвета раковин. Что это такое?

— Блюдо голубой бирюзы: кажется, будто до краев оно полно сине-бирюзовой воды. Что это такое?

— Одна старушка, а заставляет играть возле себя множество ребят. Что это такое?

— Одна старушка, а прогоняет от себя множество ребят? Что это?

— Словно два богатыря саблями друг на друга замахнулись. Что это?

— Что это такое, что похоже и на зарубину стрелы, и на тетиву лука?

— Хорошо! — говорит Ольчжибай. — Я разгадаю все загадки. А ты запомнишь?

— Запомню! — говорит Рогмо.

Тогда ответил ей Ольчжибай:

— Та золотая равнина: как будто принесли ее в жертву всем бурханам. Это — степь Нулум-тала.

— Блюдо раковин: кажется, до краев оно полно водой цвета раковин. Не храм ли то в честь Хомшим-бодисатвы, построенный десятилетним Гесером в знак сыновней признательности родителям?

— Блюдо голубой бирюзы: кажется, будто оно полным-полно сине-бирюзовой воды. Это — озеро Куку-нор.

— Одна старушка, а заставляет резвиться возле себя множество ребят. Это пик Барумира-хан горы, посреди ледяных вершин.

— Одна старушка, а прогоняет от себя множество детей. Это черная гора по прозванью Хигурсун, возникшая силою злобных демонов-докшитов.

— Словно два богатыря саблями друг на друга замахнулись. Это две скалы ущелья в истоках Хатунь-реки.

— А то, что похоже на зарубину стрелы и на тетиву лука — это сама Хатунь-река.

«Теперь ясно, что это сам Гесер!» — подумала Рогмо-гоа.

Но Гесер прочитал ее мысли и своею чудесною силой навел на нее забвенье о своем присутствии.

В следующую ночь налетает на Цаган-герту-хана какой-то молодец, Гесеров хубилган. Снес девять знамен, порубил девять кашеваров, угнал девять табунов коней. Вставши поутру, призывает Цаган-герту-хан двух своих братьев и со слезами сетует им:

— Что за чудо! Не объявился ли Гесеров хубилган?

Сегодняшней ночью на меня произведено нападение.

Тогда распорядился Шиманбироцза. Назначил в погоню двоих: чиновника Беркут-хара-чису-идегчи и Ольчжибая. Только что стали они настигать врага, как этот молодец, Гесеров хубилган, им навстречу с камнями за пазухой, и давай швырять камнями в чиновника Беркут-кровожадного, который ехал впереди, швырять и приговаривать:

— Ты, должно быть, и есть тот пузатый молодец, который поймал Цотона.

Чиновник бросился наутек, но тут давай его лупить камнями Ольчжибай, ехавший сзади.

— Что ты делаешь, голубчик? — кричит тот. — Не меня ли, своего-то человека, собираешься убить?

— Ах ты, отца твоего башку, — говорит Ольчжибай. — Ты-то кто, не лютый ли враг?

И он убил его, раскроив ему камнями череп. Привязал его за ноги к хвосту своего коня и погнал все свои табуны домой, волоча по земле его голову. Приезжает Ольчжибай и рассказывает:

— А ведь это оказался проклятый Гесер. Нагнал было его мой чиновник, да он проломил ему камнями голову и убил. Что я мог с ним поделать?

Только вот доставил обратно свои табуны да останки нашего чиновника.

— Ну, пропал чиновник, и пусть его пропадает! — говорят три хана. — Хорошо, что хоть ты-то благополучно вернулся. Теперь ступай себе домой и отдохни.

— А кому же прикажете хоронить покойника? Старым ли друзьям и братьям или новому его милому другу?

— Хорони ты! Когда-то еще прибудут его родные!

Тогда отволок его Ольчжибай к излучине реки. Голову чиновника он зарыл в землю, а ноги выставил торчком[56] наружу караулить небо. Соорудил Гесер жертвенник и произнес такую молитву-йороль:

— Вам, душам моих небесных хранителей и тридцати моих богатырей в этом мире, вам для приметы я поставил вверх ногами тело военной добычи моей, моего лютого врага: все, что там, в их стороне, всякую ширайгольскую живую тварь и душу, хватайте одну за другой, терзайте и ешьте, поровну деля между собою! Да будет это как обычай — закон!

И произнеся такой йороль, он возвратился домой.

Желая еще раз испытать, не окажется ли, что Ольчжибай вовсе не Гесер, Рогмо-гоа поставила два трона: один золотой, другой серебряный. Поставила и говорит:

— Мне кажется, что, если это Ольчжибай, то он сядет на серебряный трон. Если же это не Ольчжибай, а сам Гесер, то он, вероятно, сядет на золотой трон.

Ольчжибай понял, что его собираются испытывать. И вот он превратил одно свое я в Гесера, который сидит на своем вещем гнедом; на нем его сверкающий росой темно-синий панцирь, его блестящие молнией наплечники, на благородной голове надет его шлем Манглай с выкованными на нем солнцем и луной, рядом привешен его страшный черный лук, в колчане тридцать белых стрел с бирюзовыми зарубинами...

Собственной же своей персоной Ольчжибай сел на золотой трон.

И вот призрачным телом своим он носится на вещем гнедом и, заставляя его скакать высокими прыжками, ширяет в бойницы ширайгольского кремля своею девятиалданной саблей черного коралла. И говорит он ширайгольцам:

— Какая кровная вражда была у Ширайгола с Тибетом? Была ли пеня хоть в козий рог? Была ли пеня хоть в хвост жеребенка? За что же вы увели супругу мою, Рогмо-гоа? За что отняли все у меня: и храм-сюме тринадцатиалмазный, и великие златописные номы Ганджур с Данджуром, и волшебную драгоценность-талисман — Чиндамани, и черный уголь без трещины, и белую часовню-субурган, и тридцать моих богатырей, и три отока людей, и триста человек хошучинов — передового отряда?

Повела с ним речь Хара-герту-ханова дочь Чоймсун-гоа;

— Не говори, как принято говорить, что у девушки разума нет. Пусть отдадут тебе твою Рогмо-гоа. А тридцати твоим богатырям мы воздвигнем усыпальницы. Цзаса-Шикир, Шумир и Нанцон, эти трое умерли, поразив у нас несметную рать. Пусть же одно другим покроется. И белый твой субурган, и черный уголь без трещины, и златописаные Ганджур с Данджуром, и три сотни передового отряда — хошучинов, и три отока людей, — пусть все это вернут тебе!

— Довольно, довольно! — говорит Гесер. — Верните мне живыми и здоровыми тридцать моих богатырей. Ведь вы не вернете? Хорошо! Тогда великое на вас заклятие!

— Как можно воскресить человека, однажды умершего? — говорит Чоймсун-гоа.

— О горе, горе! Тридцать моих богатырей! — и с этими словами он опять начинает носиться и колоть через бойницы крепостной стены своим девятиалданным кораллом.

Замертво попадали все три ширайгольских хана.

Тогда Ольчжибай взбирается на крепостную стену выше бойниц, и вот уж он совсем было поймал коралловую саблю, как вдруг взвился к небу оборотень Ольчжибая...

Тотчас же оправились три хана и говорят:

— Ну, перебьют теперь друг друга Ольчжибай с Гесером!

В следующую за тем ночь Ольчжибай берет свой шестидесятиалданный укрюк и взбирается на башню стены, зацепив за уступ ее укрюком. Но в это время его дернула за волосы на маковке и сбросила назад Эркен-тэнгри, гений-хранитель Цаган-герту-хана. От сильного ушиба Гесер некоторое время полежал на земле, но вскоре встал и, опять зацепившись багром, взобрался на башню. Взобравшись, входит в ханские покои. А Рогмо-гоа, оказывается, нет дома. У нее было в обычае не иначе ложиться спать, как искупавшись в море и выпив потом чашку крепкой водки-хорцза и съев баранье сердце.

Войдя, Ольчжибай удавил Цаган-герту-хана. Вскрыл его внутренности и вырезал сердце.

Затем Гесер сам выпил чашку вина, которую приготовила для себя Рогмо-гоа и съел баранье сердце. В освободившиеся чашки он налил в одну Цаган-герту-хановой крови, а в другую положил его сердце Голову же хана он положил на подушку и закрыл одеялом. Сам же улегся затем, спрятавшись за домашними вещами.

Является Рогмо-гоа. Отведала крови и сердца Цаган-герту-хана и говорит:

— Что-то противный вкус сырого во рту? Может быть, это от усталости? Вставай-ка, хан, вставай! — и она потянула одеяло: голова покатилась и упала на пол.

Не успела она вскрикнуть, как Гесер выходит:

— Ага! — говорит он. — Видно, в привычку тебе есть мужнино мясо и пить его кровь!

Он хватает ее за руку и выходит:

— Я забыл свой кнут! — говорит он на дворе и опять входит в дом. Видит, в железной люльке у Цаган-герту-хана лежит ребенок, с железным луком в руках; держит его за наконечник, накладывает стрелу и рассуждает сам с собой: сейчас стрелять — как бы не рано; а стрелять потом — как бы не поздно! — и медлит.

Понял его Гесер. Схватил за ноги и говорит:

— Мой это сын — так пойди молоко! Цаган-герту-ханов сын — так пойди кровь!

И ударил его о дверной косяк. Тотчас хлынула кровь, и ребенок умер. Тут забирает он Рогмо-гоа и — в дорогу.

Преследовать Гесера выступают Хага-герту-хан и Шара-герту-хан с оставшейся у них ратью в один миллион и триста тысяч человек. Первым настигает его Шиманбироцза на вещем своем белом коне, у которого ко всем четырем ногам привязано по наковальне, да одной наковальней бьют по спине.

Тогда изволил заговорить Гесер-Богдо-Мерген-хан, государь десяти стран света и сказал:

— Пришел ты, чтоб убить или быть убитым? Пришел ты победить или быть побежденным?

— Убивать я не собирался, — отвечает Шиманбироцза, — но, попустивши убийство своего старшего брата, о чем мне думать? Я думаю, что почетнее умереть нападая, чем умереть зевая?

— Ну, раз ты решил нападать — стреляй как искусный стрелок; а я, как богатырь, подожду! И, делая вид, будто удлиняет свое стремя, Гесер-хан укоротил его.

Наложив свою стрелу шириною в ладонь, Шиманбироцза выстрелил, и стрела со свистом пролетела между ног приподнявшегося на стременах Гесер-хана.

— Мой Цзаса лют! — говорит Гесер. — Не придется ли ему скоро покушать твоего мяса? — И с этими словами он прострелил противника через подушку седла. Подбежал, напрочь отсек голову Шиманбироцзы и привязал ее вместо подшейной кисти своему вещему гнедому...

Верхом на своем вещем гнедом Гесер-хан повернул назад на врагов и думает:

— Когда-то бабушка моя, Абса-Хурце, и батюшка Хормуста-тэнгрий говорили, что в земной моей жизни я испытаю две великие битвы, почему и дали мне две вещи: железный нож и золотой ларец. Достает он обе эти вещи, смотрит и видит вместо них железное ядрышко и пчелу. Свободно пускает он ядрышко; насквозь пронзает оно уши у врагов и выходит через ушную раковину. Свободно пускает пчелу: та насквозь прокалывает глаза...

Шара-герту-ханова рать идет ощупью, наобум...

— Вещий конь мой гнедой! — говорит тогда Гесер-хан. — Мое дело рубить девятиалданным черным мечом, а твое дело истоптать и сравнять с землей эту рать в один миллион и триста тысяч людей.

Гесер рубит-сечет своим черным девятиалданным мечом, а гнедой вещий конь топчет и равняет с землей.

Так с корнем истребил он все ширайгольское племя. Полонил жен и детей и забрал все свое: и драгоценность Чиндамани; и черный уголь без трещины; и златописаные Ганджур с Данджуром; и три отока людей своих, трехсот хошучинов и тридцать своих богатырей; и тринадцатиалмазный храм.

Когда же все это было собрано, Гесер-хан изволил тронуться в обратный путь, в родные кочевья.

По дороге домой дает он своему Цзасе, дает ему съесть взятое с собою сердце Хара-герту-ханова Шиманбироцзы. И говорит при этом Гесер:

— Мой Цзаса! Не хочешь ли ты опять быть в моей дружине? Тогда я опять обращу тебя в тот самый облик. Если же ты несогласен, то может быть пожелаешь возродиться у отца моего тэнгрия Хормусты? Я вселю тебя к нему.

Отвечает ему Цзаса-Шикир:

— Вот я отдал тебе, своему, отдал всю мою жизнь до капли. Раз испытав рождение человеком, трудно мне будет, пожалуй, опять родиться человеком. Хочу возродиться у отца твоего, тэнгрия Хормусты!..

Одобрил слова Цзасы Гесер и водворил его душу в страну отца своего, тэнгрия Хормусты.

Продолжая воздавать справедливое, он отсек у Рогмо-гоа одну руку и одну ногу и передал ее пастуху овец, восьмидесятилетнему старцу. В муках говорила Рогмо: «Лучше б забрали меня черти, читхуры и албины!» И вот что сталось по силе этого черного преступного заклятия: читхуры и албины закопали ее заднюю часть в лед, грудь бросили в реку, а внутренности выкинули на припек солнца. Душу же ее они вселили в желтую пташку-козодоя.

В худенькой черной полуюрте, с одной при ней черноватой козой, пташка кормилась лишь тою добычей, что делала себе кусочек масла с головастика из единственной чашки молока от этой козы.

Было слово Цзасы из высшего мира:

— О, Гесер-хан мой! Ведь Рогмо-гоа сослужила две службы тебе и одну мне. Вспомни об этом, оживи ее и возьми к себе!

— Правда твоя, родимый мой Цзаса! — отвечает Гесер.

— Я оживлю ее и возьму к себе.

Обернувшись другим человеком, Гесер-Мерген-хан вошел в ту худенькую полуюрту. Прикусил у пташки ее маленький кусочек масла и положил на место. Смочил кончики усов в чашке с молоком и, притаившись, лег.

Желто-лысая пташка-козодой, в которой жила душа Рогмо-гоа, садится на дымник юрты и говорит:

— У того, кто входил сюда и кусал мое масло, зубы похожи на Гесеровы. Похожи на усы Гесера усы, которые коснулись моего молока. Что будет со мной, если это в самом деле мой милый Богдо? Но если это другой человек, пусть станется с ним то, что со мной!

Понял ее Гесер, бросил сеточку и поймал пташку. А поймав, стал отовсюду собирать разбросанные части ее прежнего тела. Собрал и, по слову Цзасы, наделил ее настоящим ее телом и образом.

Потом Гесер-хан взял Рогмо-гоа и пустился в дорогу, и прибыл он вместе с нею в родное урочище Нулум-тала.

И свою драгоценность Чиндамани; и черный уголь без трещины; и два великих златописаных нома спасения Ганджур с Данджуром; и тринадцатиалмазный храм: все это он снова водворил у себя.

Восстановил он поколения и тридцати своих богатырей, и трехсот хошучинов, и три отока своих людей.

И стал он жить, услаждаясь веселием тэнгриев.

Пятая песнь, повествующая о захвате власти у трех ширайгольских ханов.