Железная звезда

Плавание в Византий © Перевод А. Руденко

Он встал чуть свет и вышел на террасу, желая посмотреть на Александрию — город, в котором прежде не был. Они с Гайойей прибыли вчера после заката и тут же легли спать, утомленные длительным перелетом из заполярного Асгарда, и теперь, в нежно-абрикосовом свете зари, грозные шпили и зубчатые стены покинутого города казались ему сном, а отнюдь не воспоминанием. После холодной строгости Асгарда глазу непросто было привыкать к знойной нарядности Александрии. По слухам, дни Асгарда сочтены: снесут и возведут— в других краях — Мохенджо-Даро. Поскольку городов всегда не более пяти, их постоянно заменяли. В этом году был настоящий коктейль из эпох, реалий и культур: Чанъань, Асгард, Нью-Чикаго, Тимбукту и Александрия.

Он помнил времена, когда вместо Чанъаня существовал Рим Цезарей; Александрия же сменила Рио-де-Жанейро.

С моря тянуло свежим, хоть и жарким ветерком, донося своеобразный запах воды; зеленовато-голубая зыбь размеренно плескалась у пирсов.

Их гостиница находилась в живописном месте: высоко на северном склоне Панеиума — огромного рукотворного холма, посвященного козлоногому богу. Отсюда город виден был как на ладони: широкие бульвары, высокие обелиски и памятники, дворец Адриана, величественная библиотека, храм Посейдона, многолюдный базар, дом Марка Антония, нашедшего здесь приют после поражения в битве при Акции. И разумеется, маяк, седьмое чудо света, громадный столп из мрамора, известняка и пурпурно-красного асуанского гранита, горделиво вздымавшийся на дальнем конце узкой дамбы, на милю вдававшейся в море. С его вершины, где размещалась камера сигнального огня, клубился черный дым.

Город просыпался. Появились эфемеры в белых складчатых юбчонках и принялись подстригать густую живую изгородь, разделявшую общественные здания. Вышли на улицы и редкие горожане в просторных одеждах наподобие греческих.

Повсюду, куда ни посмотри, призраки, химеры, фантасмагории. На склоне холма паслись два изящных кентавра, самец и самка. На крыльцо храма Посейдона вышел, блестя голыми ляжками, дородный мечник и, ощерившись, принялся размахивать отрубленной головой Горгоны. Внизу, у самых ворот гостиницы, зевали и потягивались три небольших, величиной с домашнюю кошку, сфинкса; потом они деловито зашмыгали по тротуару. Сфинкс повзрослее, размером со льва, заботливо следил за ними с парковой аллеи — наверняка их мать. Даже на террасе было слышно ее довольное мурлыканье.

Он всматривался из-под козырька ладони в морскую даль за маяком, тщетно стремясь разглядеть туманный берег Крита или Кипра или темный извив Анатолии.

«За весла, и в прекрасный Византий, — пришло на ум, — вперед и с песней в край старинный»[29].

Ничего, кроме безбрежья водной глади, слепящего отсветом утренней зари. Да и не было там того, что он искал взглядом. Материки давно уж находились не на своих положенных местах, у него была возможность увидеть все это сверху благодаря Гайойе, которая тогда взяла его на борт своего суденышка. Рожок Южной Америки скосился, сместившись далеко в океан; значительно уменьшилась Африка; Европу с Азией расклинило море. Австралия исчезла без следа: возможно, этот континент употребили на неведомые нужды. Пропал бесследно мир, что был ему известен. Пятидесятый век — но от чего вели отсчет? Он спрашивал не раз, но, видимо, никто не знал ответа или не хотел отвечать.

— Ну, как Александрия, бесподобна? — окликнула из комнаты Гайойя.

— Иди сюда, посмотри.

Гайойя, заспанная, вышла нагишом; мягко ступая по белым плиточкам террасы, приблизилась к нему и ловко поднырнула под руку.

— Ого! — скупо восхитилась она. — Бесподобно, правда? Надо же: дворец, библиотека, маяк!.. Куда отравимся вначале? Пожалуй, на маяк, ага? После чего побродим по базару — хочу на египетских факиров поглядеть. Потом на стадион… Как думаешь, сегодня будут состязания? Ах, Чарльз, хочу все увидеть!

— Все сразу? В первый же день?

— Вот именно. Все сразу, все за день.

— У нас ведь уйма времени, Гайойя.

— Да?

Он улыбнулся и притянул ее к себе.

— Времени на все хватит.

Чарльзу нравились ее нетерпение, безудержность, пыл и задор — этим Гайойя разительно отличалась от прочих, но в остальном была такой же, как все. Невысокая, гибкая, стройная, темноглазая, смуглая, узкобедрая, широкоплечая… как тьма-тьмущая неотличимых друг от друга братьев и сестер, средиземноморцев, шаловливых и непоседливых, словно созданных для проказ и авантюр, любителей бело-сладкого вина днем и терпко-красного ночами. Все как один стройные, все как один ротастые, все как один глазастые. Чарльз ни разу не видел среди них кого-то на вид младше двенадцати или старше двадцати. Гайойа чем-то отличалась, но чем, он в точности не знал, зато прекрасно понимал, что любит он ее как раз за эту неуловимую, но примечательную непохожесть. Как и она его, наверное…

Чарльз не спеша прошелся взглядом с запада на восток, от Лунных врат, что на широкой улице Канопус, до гавани, и дальше — до гробницы Клеопатры в конце протяженной косы Локиас. Все выглядело подлинным, казалось достоверным: обелиски и статуи, мраморные колоннады и внутренние дворики, усыпальницы и рощи, роскошный и сверкающий языческий город. Не обошлось и без курьезов: вблизи общественного парка виднелась мечеть, а неподалеку от библиотеки — не что иное, как христианский храм. А краснопарусные, ощетинившиеся мачтами корабли в гавани явно относились к Средним векам, причем к позднему Средневековью. Подобные анахронизмы встречались во всех прочих городах. Ну и что? Всем это нравилось. Уж если веселиться, так с размахом. Рим, Александрия, Тимбукту — а почему бы и нет? Создать Асгард — полупрозрачные мосты, дворцы, мерцающие в объятиях льда, а потом, когда прискучит, все разрушить, заменив низкими строениями Мохенджо-Даро? Почему бы и нет? Однако ему было жаль уничтожения изящных скандинавских чертогов ради кирпичиков припавшего к земле, невзрачного, иссушенного солнцем городишки.

«Все у них не как у людей».

В Асгарде краем уха он слыхал, что вскоре разберут Тимбукту, взамен которого построят Византий. Какие проблемы в пятидесятом веке? Но — не более пяти городов одновременно.

— Важное ограничение, — прокомментировала Гайойя данное явление в их первую совместную поездку, когда речь зашла об этом. Но почему, видно, сама не знала, а может, не считала нужным сообщить.

И снова Чарльз стал всматриваться в море. Представил, что туман на горизонте вдруг сгустился, став новым городом: стремящиеся в небо башни, сверкающие купола дворцов… Что ж, этим людям сотворить подобное несложно. Просто возьмут и вытащат из соответствующей эпохи весь город целиком, с императором на троне и с хмельною солдатней, на улицах творящей безобразия, с перезвоном соборных колоколов… А почему бы и нет? Тимбукту есть. Александрия есть. Константинополя хочется? Пожалуйста, вот вам Константинополь! Да хоть Лeмурия, или Авалон, или Атлантида! Все по Шопенгауэру: мир как воля и представление. Именно так! Без устали шныряют эти люди из дива в диво. И отчего бы не возникнуть Византию?

«Здесь места дряхлым нет, — неожиданно всплыли в памяти строки. — Зато в разгаре неистовые игрища юнцов; реликты птичьих стай в любовной яри…»

Да-да! Вот именно! Они ведь могут сотворить все, что угодно. Да хоть и его самого. И тут Чарльз не на шутку испугался.

Вновь проклятые вопросы, которые давно перестал себе задавать: «Кто я? Как тут оказался? Откуда эта женщина рядом со мной?»

— Чарльз? Язык проглотил? — накинулась не выносившая молчания Гайойя. — Поговори со мной. Скажи хоть слово, не молчи! На что ты там глазеешь?

— Да так… — Он пожал плечами. — Ни на что.

— Как это?

— Ну, так… Ни на что конкретно.

— Мне кажется, ты что-то там увидел.

— Византий, — поделился Чарльз. — Пытался разглядеть константинопольские стены.

— Вот как. Ты бы его отсюда не увидел. Нет, правда, ты не смог бы разглядеть.

— Я знаю.

— К тому же Византий не существует.

— Пока. Но скоро сотворят. Стоит на очереди.

— Да ну? Ты точно знаешь? Это факт?

— Источник достоверен. Сам слышал в Асгарде. Но даже если б и не слышал… Византий неминуем, разве нет? Куда ж он денется! Скажи, неужели есть причина не выстроить Византий? Всего лишь вопрос времени. А времени у нас навалом.

Тень проскользнула по лицу Гайойи.

— Не знаю…

Он знал о себе очень мало, но точно знал одно: здесь он чужой. Это знание не подвергалось сомнению. Ему наверняка было известно, что зовут его Чарльз Филлипс и до того, как тут оказаться, он жил в 1984 году, в эпоху компьютеров и телевизоров, бейсбола и реактивных самолетов… И его мир был полон городов: Нью-Йорк, Лондон, Париж, Йоханнесбург, Бангкок, Ливерпуль, Сан-Франциско, Буэнос-Айрес и множество других, причем существовавших одновременно. Тогда мир населяли четыре с половиной миллиарда человек, теперь же вряд ли наберется четыре с половиной миллиона. Просто уму непостижимо насколько теперь почти все изменилось. Луна как будто бы осталась прежней, солнце тоже, но тщетно Чарльз искал ночами знакомые созвездия. Опять же Чарльз не знал, зачем и как его переместили в это время. Расспрашивал, но без толку. Никто ему не отвечал; казалось, что никто из них вообще не понимает сути вопроса, что именно ему не терпится узнать. Со временем он перестал спрашивать, со временем расхотелось знать ответ.

Они с Гайойей поднимались на маяк. Она по своему обыкновению стремительно неслась вперед, а он, в своей извечной флегматической манере, плелся далеко позади. Туристы, группками по двое-трое, шутя и хохоча, взбирались по широкому пандусу из больших, плотно пригнанных плит. Иные, заметив Чарльза, изумленно замирали, таращась и показывая пальцем. Он к этому привык — улыбался, иногда неосознанно кивал. Что поделать, он гораздо выше ростом, чем любой из них.

Нижний ярус маяка не произвел на него впечатления: гигантская, футов под двести высотой, прямоугольная постройка, составленная из больших мраморных блоков. В ее прохладных затхлых галереях зияли сотни темных комнатушек — каморки смотрителей и механиков, гарнизонные казармы, стойла для трехсот ослов, доставлявших в световую камеру дрова.

Чарльз мерной поступью шел вверх, вперед, без остановок, пока не вышел на межъярусный балкон. Отсюда маяк начинал сужаться, его фасад, теперь гранитный, восьмигранный, в изящных канелюрах, нависал над головой.

На балконе его ждала Гайойя.

— Держи. — Она вручила деревянный шампур с кусочком мяса. — Жареная ягнятина. Пальчики оближешь. Я уже стрескала кусочек, пока тебя ждала. И вот еще.

В протянутой пиале плескался прохладный зеленый шербет.

— Пойду поищу фанат, — сообщила она и удалилась.

Мясо, обугленное снаружи, оказалось розовым и приятно сочным внутри. Пока он жевал, подошел один из эфемеров — их здесь было несколько десятков, торговавших всевозможной снедью и напитками.

Смуглый коренастый самец в изжелта-красной набедренной повязке нагловато-заискивающе заглянул Чарльзу в лицо.

— Я продаю мясо. Прекрасно обжаренная ягнятина. Отдам за пять драхм.

Чарльз указал на поедаемый кусок.

— Уже не надо.

— Отменное мясо, нежнейшее. Три дня мариновалось в соках…

— Спасибо, — кивнул Филлипс, — но мяса мне уже не надо. Будьте любезны, пройдите дальше.

На первых порах эфемеры ставили его в тупик, да и теперь он испытывал замешательство, сталкиваясь с ними. С виду создания из плоти и крови, однако и не люди, во всяком случае, за людей их здесь не считали. Скорее всего, это продукта технологии настолько совершенной, что не бросается в глаза их искусственность. Иные казались смышленей прочих, хотя все они вели себя так, будто самостоятельности у них не больше, чем у актеров на театральной сцене. Впрочем, как раз на сцене все они и находились. Каждый из пяти городов кишел бесчисленными эфемерами во всевозможных амплуа: пастухи и свинопасы, дворники и торговцы, лодочники, разносчики питья и снеди, базарные перекупщики, школьники, возничие колесниц, полицейские, погонщики, гладиаторы, монахи, ремесленники, проститутки, карманники, моряки и прочая шагая — все, кто необходим для поддержания иллюзии оживленного, процветающего города. Соплеменники Гайойи не выполняли никаких общественно полезных функций. Их было недостаточно для под держания городской жизни, к тому же все они — туристы, странники, ради любопытства кочующие из города в город, из Чаньаня в Нью-Чикаго, из Ныо-Чикаго в Тимбукту, из Тимбукту в Асгард, из Асгарда в Александрию — без передышки, неустанно.

Эфемер вовсе не собирался оставлять его в покое: Чарльз отошел в сторону, но существо увязалось за ним и буквально приперло к парапету балкона. Прошло несколько минут, уже появилась Гайойя, мило испачкавшаяся гранатовым соком, а этот эфемер по-прежнему назойливо кружил вокруг Филлипса, предлагая шашлык. Подступая к Чарльзу буквально впритык, эфемер заглядывал грустными телячьими глазами ему в лицо и монотонно гундосил, расписывая прелести товара. Наконец Гайойя прикоснулась к локтю существа и произнесла отрывистым и резким тоном, какого прежде Чарльз у нее не замечал:

— Ему не надо. Отвали — Создание тотчас повиновалось. А Филлипсу она сказала: — Не церемонься с ними. Сразу отшивай.

— Я так и сделал. Он и ухом не повел.

— Ты приказал ему убраться, а он ослушался?

— Я был вежлив. Ну, может, слишком вежлив.

— Надо же, — удивилась она. — Они должны повиноваться человеку — в любом случае.

— А может, он не счел меня за человека, — предположил Чарльз. — Из-за моей внешности. Рост, цвет глаз… Возможно, он подумал, что я своеобразный эфемер.

— Нет, — нахмурилась Гайойя. — Эфемер не станет приставать к другому эфемеру. И ни за что не ослушается человека. Различия столь велики, что перепутать совершенно невозможно. Просто немыслимо, что он не отвязался.

«Вид у нее встревоженный, даже слишком. Ну, произошел сбой — что тут такого?»

Гайойя, видимо, пришла к тому же умозаключению. Пожав плечами, она произнесла:

— Бракованный, наверное. Возможно, эти случаи не редкость, мы попросту не знали о таком.

Какая-то натянутость сквозила в ее тоне, и Чарльз обеспокоился. Она улыбнулась и протянула ему гранат.

— На, Чарльз, кусни. Чудесно сладкий. Они ведь исчезающие, в курсе? Ну что, айда наверх?

Восьмиугольный маяк тянулся ввысь на несколько сот футов. Восхождение совершалось жутко медленно: впереди них тяжело взбиралась по пандусу ослиная упряжка, навьюченная вязанками дров для поддержания сигнального огня. В конце концов, когда у Филлипса уже началась одышка и закружилась голова, они с Гайойей вышли на второй балкон, обозначавший переход на третий ярус.

Гайойя сильно перегнулась за перила.

— Ах, Чарльз, ты только посмотри! Какая красотища!

Вид действительно впечатлял. Глянешь на юг ~ Александрия вся как на ладони и заболоченное озеро Мареотис; за ним — пустыня. Глянешь на север — куда хватает глаз, слегка волнующееся Средиземное море. Чарльз указал на бесчисленные рифы и мели, нашпиговавшие вход в гавань.

— Неудивительно, что здесь построили подобный маяк. Не будь здесь эдакой гигантской вехи, кораблям в гавань не зайти.

Над головой вдруг что-то засипело, потом раздался оглушительнейший храп. Чарльз дернулся и глянул вверх. На этом ярусе из каждой грани выпирали огромные статуи тритонов-трубачей; громогласный звук исторг ближайший. Сигнал-предупреждение кораблям, достигшим сложного прохода в гавань. Но как его можно произвести? Наверное, все дело в паровых машинах. У основания каждого тритона — топка. За пламенем следят бригады эфемеров. И снова Чарльзом овладел восторг. Ах, до чего ж искусно эти люди сработали под старину! Но любопытно, имитация ли это? Как бы там ни было, ему казалось, что он находится в подлинной Александрии, извлеченной из соответствующей эпохи тем же способом, каким выудили и его. Вполне возможно, что он стоит на маяке-оригинале. Хотя любой из этих вариантов не менее чудесен, чем другой.

— Как же забраться наверх? — спросила Гайойя.

— Сюда, наверное. Вот какая-то дверь.

Винтовых гужевых пандусов здесь уже не было. К сигнальному огню топливо доставлялось размещенным в центральной шахте подъемником. Посетителям приходилось взбираться по крутой узкой лестнице, на которой не разминуться и двоим.

Гайойя резво понеслась наверх. Чарльз с трудом карабкался, хватаясь за перила, и, чтобы хоть немного скрасить скуку восхождения, подсчитывал щели-оконца. Насчитав под сотню, внезапно оступился, оказавшись на площадке сигнальной камеры. Внутри толпилось свыше дюжины посетителей.

Интересно, насколько высоко они оказались? Пятьсот футов, шестьсот, семьсот? Тесную, но далеко уходящую ввысь сигнальную камеру делили на две секции поперечные мостки. Внизу эфемеры сгружали с подъемника поленья и бросали их в огонь. Стоя на краю платформы, с которой свисало гигантское зеркало из полированного металла, Чарльз ощущал исходивший от сигнального огня жар. Пламя, бушуя и танцуя перед зеркалом, отражалось слепящим лучом далеко в море. Дым выходил через отдушину. Венчал маяк грозный Посейдон — чудовищных размеров статуя, смутно маячившая в зыбком мареве над головой.

Гайойя, бочком передвигаясь по мосткам, приблизилась к Чарльзу.

— Пока ты добирался, экскурсовод нам кое-что рассказал. — Она указала вниз. — Видишь то местечко внизу? Там всегда кто-то стоит и пялится в зеркало, высматривая в море корабли, не видимые невооруженным глазом. Экскурсовод утверждает, что это зеркало — увеличительное.

— И ты поверила?

Она кивнула в сторону экскурсовода.

— Он так сказал. А еще — если посмотреть в известном направлении, увидишь Константинополь.

Чарльз возразил:

— Сама же утром говорила, что мне его отсюда не увидеть. К тому же Константинополя не существует.

— Ну так появится. Ведь сам же этим утром говорил. А как появится, то станет отражаться в маячном зеркале. Да, это факт. Нисколько не сомневаюсь, — Внезапно она повернулась к выходу. — О Чарльз, ты только посмотри! Сюда идут Ниссандра с Арамэйном! А вон и Хоук! И Стенгард! — Улыбаясь, Гайойя принялась махать руками, подзывая новых посетителей. — Ну надо же, все в сборе! Все до одного!

Новоприбывшие напирали; их было так много, что посетителям, стоявшим в дальнем конце зала, пришлось отступить вниз по лестнице. Гайойя крутилась в толпе, то и дело оказываясь в чьих-то объятиях, раздавая и принимая поцелуи. Фил-липс не отличал их друг от Друга. Он даже не мог в точности сказать, кто из них женщина, а кто мужчина, поскольку все они носили однообразную просторную одежду; впрочем, по имени он кое-кого знал. То были лучшие друзья Гайойи, ее кампания, те, с кем она путешествовала из города в город в бесконечном круговороте веселья, задолго до того, как в ее жизни появился Чарльз. Некоторых из них он встречал и раньше: в Асгарде, в Рио, в Риме. Экскурсовод, коренастый широкоплечий старичок-эфемер, с покрытой лавровым венцом плешью, снова взялся что-то рассказывать, но его никто не слушал: все были слишком заняты приветствиями, объятиями, гоготанием. Протолкавшись к Филлипсу, новоприбывшие становились на цыпочки и трогали пальцами его щеки, здороваясь на свой диковинный манер.

— Ча-арлис, — вальяжно произносили они. — Мы так рады снова тебя видеть. Как здорово. Вы с Гайойей такая чудесная пара. Так хорошо подходите друг другу.

Но так ли это? Впрочем, он считал, что да.

Зал гудел, словно улей. Стенгард с Ниссандрой были в Нью-Чикаго и видели там танцы на воде… Арамэйн присутствовал на чанъаньском пире, длившемся — вы не представляете! — двое суток подряд!.. Хоук и Гекна ненадолго слетали в Тимбукту поглазеть на прибытие каравана с солью — и теперь их тянет обратно… Грядет прощальный вечер в ознаменование конца Асгарда, ни в коем случае не пропустите… Ну а как насчет этого нового города, Мохенджо-Даро, какие у вас планы?.. Мы уже забронировали места на церемонию открытия — нельзя упускать такую возможность… Ну да, Константинополь скоро будет, непременно. Проектанты уже вовсю штудируют про Византию… Как здорово, что мы здесь повстречались, ты выглядишь отлично, как всегда… Была уже в библиотеке? В зоопарке? Храм Сераписа посетила?..

За общим гомоном экскурсовода было не слышно.

— Чарлис, ну как тебе наша Александрия? Такая же, какой была и в прошлом? Ты ведь в свое время там бывал?

Откуда им знать, что в то столетие, в котором жил Чарльз Филлипс, подобная Александрия существовала только как легенда. Они, видимо, считали, что все воссозданные ими города более-менее друг другу современны. Рим цезарей, Александрия Птолемеев, Венеция дожей, Чанъань эпохи Тан, Асгард богов-асов — в любом из них реальности и вымысла не больше и не меньше, чем в прочих. Любой из городов для них — частица равно незапамятных времен, фантазия на тему прошлого, жемчужина, добытая со дна темной пучины. Им незнакома хронология, неведом исторический контекст. Все прошлое для них — раздольное безвременное царство. Так как же он, житель Нью-Йорка образца 1984 года, мог не видеть в свое время этот маяк? Юлий Цезарь и Ганнибал, Елена Троянская и Кард Великий, Рим гладиаторов и Нью-Йорк «Янкиз» и «Мэтс», Гильгамеш и Тристан, Отелло, Робин Гуд, Джордж Вашингтон, королева Виктория — для них все эти города и люди в равной степени реально-нереальны. Минувшее для них — большое равномерное пространство, где можно запросто перемещаться из точки в точку. Так отчего же он не видел маяк раньше? Чарльз не пытался объяснял, им — в сотый раз. Он сделал проще. Он сказал:

— Понятия не имею. В Александрии я впервые.

Они провели в городе всю зиму, возможно захватив и часть весны. Там, где находится Александрия, сезонные различия весьма условны. Да и течение времени для людей, вся жизнь которых состоит из одного только путешествия, почти неуловимо.

Каждый день город чем-то удивлял. Взять тот же зоосад: чудесный пышный парк, насыщенно-зеленый, что удивительно для столь засушливых краев. Его вольеры были так просторны, что обитавшему в них необычному зверью жилось не хуже, чем на воле. Наряду с африканской фауной — верблюдами, носорогами, газелями, львами, страусами, дикими ослами — здесь содержались единороги, василиски, гиппогрифы и даже огнедышащий дракон с радужной чешуей. Неужели в зоопарке подлинной Александрии были драконы и единороги? Сомнительно. А здесь — пожалуйста! Похоже, здешним неведомым умельцам все равно, что производить: мифических созданий или верблюдов и газелей. Но что ни говори, а для Гайойи и прочих горожан все жившие в зверинце существа равно мифичны. Носорог внушал им благоговейный трепет не меньший, нежели гиппогриф. Насколько Филлипс мог судить, почти все представители его эпохи из числа млекопитающих и птиц к этому времени повымирали, осталась, может быть, лишь горстка кошек и собак, однако многих воссоздали.

А библиотека! Утерянная сокровищница, вырванная из пасти времени! Громадные колонны и стены из мрамора, высокие своды просторных читальных залов, смутные извивы простирающихся в бесконечность стеллажей. Папирусные свитки на полках, ощетинившиеся семьюстами тысячами черенков из слоновой кости. Тихонько копошащиеся там и сям улыбающиеся библиотекари и грамотеи, витающие в эмпиреях.

Сплошь эфемеры, понял Филлилс. Всего лишь декорации детали миража. А свитки тоже иллюзорны?

— У нас хранится полное собрание трагедий Софокла, — заявил экскурсовод, небрежным жестом указывая на уходящие ввысь полки с текстами. После череды пожаров, последователю учинявшихся римлянами, христианами, арабами, уцелели только семь из его ста двадцати трех пьес. Неужели здесь найдутся утерянные «Триптолемей», «Навсикая», «Язон» и все прочие? А также чудесным образом добытые из прошлого мемуары Одиссея, Катонова история Рима, Фукидидово жизнеописание Перикла, пропавшие тома Тита Ливия? Но когда Чарльз спросил, нельзя ли отыскать эти свитки, экскурсовод виновато улыбнулся и сообщил, что в данный момент все библиотекари слишком заняты.

— А если я зайду попозже?

— Все может быть, — опять улыбнулся гид.

«Собственно, какая разница? Даже если этим людям удалось вернуть пропавшие античные шедевры, каким же образом я их прочту? Древнегреческий мне не знаком».

Жизнь в городе била ключом. Потрясающе красивые места: вся красная от парусов обширнейшая гавань, широкие прямые улицы, проложенные строго с севера на юг и с запада на восток, белокаменные дворцы богов и правителей, от которых едва ли не со звоном отскакивал солнечный свет. Бесстрастные торговцы на базаре горланили на полудюжине загадочных наречий, предлагая эбеновое дерево, фимиам, нефрит, леопардовые шкуры… Гайойя купила драхму[30] душистого парфюма в изящно заостренном стеклянном флакончике. Заклинатели, фокусники и каллиграфы зычно зазывали прохожих, выклянчивая минутку внимания и горстку монет за труды. Связанных между собой рабов заставляли напрягать мышцы и скалить зубы, оголять груди и бедра, дабы привлечь потенциальных покупателей. Обнаженные атлеты в гимнастическом зале метали копья, диски и с ужасающим рвением состязались в борьбе. Подскочил один знакомый Гайойи, Стенгард, подарил ей золотое ожерелье, каковым не побрезговала бы и сама Клеопатра. Через час Гайойя его потеряла, а может, и передарила, пока Чарльз на что-то отвлекался. На следующий день она купила другое, даже лучше. Каждый мог иметь сколько угодно денег, только попроси, словно они брались прямо из воздуха.

«Да-а, здесь почище, чем в кино».

Премьера каждый день, и пусть сюжет не блещет, зато настолько потрясающие спецэффекты, такое скрупулезное внимание к деталям. Мегафильм, бесконечная всеохватывающая постановка, в которой задействовано все население Земли. Все так непринужденно, словно смотришь фильм, не думая о том, что создавался он несметным множеством закадровых специалистов: операторов, звукорежиссеров и костюмеров, декораторов и электриков.

Все ощущалось будто наяву. Так наяву и есть! Вот, скажем, если прыгнуть с верхотуры маяка, наверняка же разобьешься. Хотя, наверное, навеки не помрешь: у них ведь точно есть какой-то воскресительный приемчик, вопрос лишь в том, захотят ли применить. Похоже, смерть как основной движущий фактор ныне отсутствует в жизни людей.

Днем они с Гайойей осматривали достопримечательности, а вечером развлекались — когда в гостинице, когда в прибрежных виллах, а временами во дворцах знати в компании все тех же: Хоука и Гекны, Арамэйна, Стенгарда, Шелимира, Ниссандры, Асока, Афонсо, Протея… Во время этих сборищ на каждого приходилось пять — десять эфемеров, выступавших в роли слуг, затейников или даже суррогатных приглашенных, раскованно и даже с наглецой игравших роль хозяев. Свой статус Чарльз определял как промежуточный. Определенно, к нему относились с учтивостью, коей никто и никогда не удостоит эфемера, однако некая снисходительность, сквозившая в общении с ним, ясно давала понять: никто его не воспринимает своим. То, что он любовник Гайойи, безусловно, придавало ему веса в их глазах, но это мало радовало, ведь очевидно, что ему навеки суждено быть среди них курьезом, забавной ископаемой диковиной. К тому же он заметал, что к Гайойе, несомненно принадлежавшей к их роду-племени, они относятся словно к чужой, как будто она правнучка лавочника, затесавшаяся к Плантагенетам. Часто она с большим опозданием узнавала о самых развеселых вечеринках; на ее кипучие приветствия друзья отвечали гораздо прохладнее, а порой он был свидетелем тому, как Гайойя по крупицам собирала какую-то сплетню, каковую ей не удосужились сообщить целиком. Может, все потому, что она сошлась с ним? А может, наоборот: она выбрала его как раз потому, что и сама им всем не ровня?

По крайней мере, благодаря своей ископаемосги он без проблем мог поддержать беседу на вечеринках. Расскажи про войну, просили окружающие, расскажи про выборы. Про деньги. Про болезни. Им хотелось знать все, впрочем, слушали не особо внимательно — их глаза быстро тускнели. Он живо описывал им транспортные пробки и политические проблемы, дезодоранты и витаминки-драже. Рассказывал о сигаретах и газетах, метрополитенах, телефонных справочниках, кредитных карточках и баскетболе. «А ты сам из какого города?» — спрашивали они. «Из Нью-Йорка», — отвечал он. «А из когдашнего? Ты вроде говорил, семнадцатый век, да?» — «Двадцатый», — поправлял он. Они переглядывались и кивали. «Обязательно надо соорудить, — говорили они. — Всемирный торговый центр, Эмпайр-стейт-билдинг, Ситикорп-центр, собор Святого Иоанна Богослова — просто чудесно! Стадион "Янки". Мост Верразано. Мы все это сделаем. Но сначала — Мохенджо-Даро. А потом, пожалуй, Константинополь. В твоем городе жило много людей?» — «Семь миллионов, — отвечал он, — Причем только в пяти центральных районах». Они кивали, любезно улыбались, отнюдь не устрашенные числом. Им что семь, что семьдесят семь — безразлично. Просто наплодят сколько угодно эфемеров. Но… насколько хорошо у них получится? Он ведь не мог в полной мере судить по Александрии и Асгарду. В здешнем зоопарке у них единороги и гиппогрифы, живые сфинксы шастают по помойкам, и его это не особо смущает. Эта их причудливая Александрия почта совершенна в историческом плане, а то и лучше. Но как печально, как неприятно будет, если в вызванном из небытия Нью-Йорке Гринвич-Виллидж окажется в центре, Таймс-сквер — в Бронксе, а сами ныойоркцы, спокойные и вежливые, будут изъясняться со слащавым акцентом саваннцев или новоорлеанцев. Перед этим народом раскрыто все необъятное прошлое, им есть из чего выбирать: Ниневия, Мемфис фараонов, Лондон Виктории, Шекспира, Ричарда Третьего; Флоренция Медичи, Париж Абеляра и Элои-зы или Луи Четырнадцатого, Монтесумов Теночтитлан, Атау-альпов Куско; Дамаск, Санкт-Петербург, Вавилон, Троя. Опять же города вроде Нью-Чикаго — грядущие для Чарльзовой эпохи, но старина глубокая для них. При таком богатстве, такой безграничности выбора даже грандиозному Нью-Йорку еще долго ждать своей очереди. И будет ли он еще среди этих людей, когда они соорудят Нью-Йорк? Быть может, Чарльз им к тому времени наскучит и будет возвращен туда, откуда взят? Или, того гляди, он просто постареет и умрет. Ведь даже здесь, как он подозревал, он мог внезапно умереть. Хотя пока что вроде бы никто не умер. Неизвестно. Чарльз осознал, что в общем-то он ничего толком не знает.

Весь день дул северный ветер. Городское небо застлали несметные полчища покидавших теплые края птиц. Священные ибисы с визгом носились по небу, тысячами спускались вниз и шастали по всем дорогам, хватая пауков, жуков, мышей, отходы мясных лавок и пекарен. Прекрасные, но отвратительно вездесущие, плюс ко всему загадившие все и вся; каждое утро эскадроны эфемеров заботливо очищали стены зданий от птичьего помета. Гайойя почти не разговаривала с Филлипсом. Замкнулась, охладела, помрачнела. Временами даже казалось, что она приболела. Он ощущал, что дело тут сугубо личное, не стоит донимать ее расспросами. Она вдруг стала религиозной и оставляла дорогие подаяния в храмах Сераписа, Изиды, Посейдона, Пана. Однажды трижды за день взбиралась на маяк и даже не запыхалась.

Как-то вечером Филлипс вернулся из библиотеки и увидел, что Гайойя сидит на террасе нагишом, с ног до головы измазанная каким-то ароматным зельем. Неожиданно она произнесла:

— По-моему, пора отсюда сваливать, как ты считаешь?

Гайойя порывалась посетить Мохенджо-Даро, но тот пока что для туристов был закрыт. Пришлось лететь восточнее — в Чанъань, где они давно не были. Филлипс сам предложил: он надеялся, что красочный космополитизм старой танской столицы поднимет настроение Гайойе.

На этот раз им выпала редкая честь погостить у самого императора. Обычно прошение подается заблаговременно, но Филлипс поговорил с влиятельными Гайойиными друзьями, намекнув, что у нее хандра, и те быстренько все уладили. У южных Врат добродетельной мудрости их встретили три беспрестанно кланяющихся чиновника, наряженных в струящиеся желтые одежды, подвязанные пурпурными кушаками. Они провели Чарльза и Гайойю в предоставленный им павильон, который находился рядом с императорским дворцом, неподалеку от Запретного сада. Внутри было светло и просторно: оштукатуренные стены, потолочные балки из какой-то темной пахучей древесины. На изжелта-зеленой черепичной крыше играли рециркуляционные фонтаны, обеспечивая бесконечный прохладный ливень. Балюстрады резного мрамора, золотые дверные ручки…

Каждому отвели отдельные многокомнатные покои, но драпированная парчой спальня посреди павильона оказалась единственной. Едва переступив порог, Гайойя заявила, что ей необходимо принять ванну и переодеться.

— Сегодня вечером нас ждут на официальном приеме во дворце, — сказала она. — Говорят, это нечто невообразимое. Пойду прихорашиваться.

Она сообщила ему, что император и все его советники примут их в Зале высочайшего правления; предстоит банкет на тысячу лиц; выступят персидские танцоры и знаменитые чанъ-аньские жонглеры. Затем всех проведут в Запретный сад полюбоваться фейерверком и гонкой на драконах.

Чарльз удалился в свои покои. Две миниатюрные изящные служанки раздели его и выкупали, обтерев благоухающими мочалками. Вместе с павильоном в распоряжение Чарльза и Гайойи поступили одиннадцать эфемеров — ненавязчивые, грациозные, что-то мелодично мурлыкающие слуги-китайцы, весьма достоверно сработанные: прямые черные волосы, лоснящаяся кожа, эпикантусы. Филлипс частенько задумывался о том, куда деваются городские эфемеры после того, как город отслужил свое. Что, если в этот самый миг неистовых норманнов Асгарда перерабатывают в жилистых темнокожих дравидов для повторного употребления в Мохенджо-Даро? Неужели когда пробьет час Тимбукту, то и его красочно разряженное черное войско преобразуют в византийскую массовку, чтоб запрудить торговые ряды Константинополя? А может, от старых эфемеров просто избавляются, как от избыточного реквизита, где-то складируя, и переходят к выпуску нужного количества новых моделей? Неизвестно. Однажды Чарльз спросил об этом у Гайойи, однако в ответ получил лишь безралично-отсутствующий взгляд. Ей претили его попытки хоть что-то выведать; как он подозревал, из-за того, что ей самой по сути нечем поделиться. Этих людей, казалось, не волнуют вопросы мироздания. Ему частенько говорили — как этим людям свойственно, немножко свысока, — мол, любознательность твоя, приятель, типичный бзик двадцатого столетия.

Во время омовения Чарльз вдруг подумал: а что, если спросить прислужниц, растиравших его мочалками, где те служили раньше, до Чанъаня? В Рио? В Риме? В Багдаде Гарун аль-Рашида? Но расспрашивать о чем-то эфемеров не столько неприлично, сколько нелепо, сродни допросу багажа.

Искупавшись, облачившись в красные шелка, он немного побродил по павильону, восхищаясь бренчащей занавеской из зеленого жадеита, полированными золотисто-каштановыми опорами, радужной окраской замысловато переплетающихся балок, поддерживающих крышу. Затем, насытившись одиночеством, подошел к бамбуковой занавеске, за которой находились покои Гайойи. Отодвинув ее, он наткнулся на привратника и горничную. Они жестами показали, что сюда нельзя, но он скорчил такую свирепую физиономию, что слуг как ветром сдуло. Чарльз шел на тонкий странный запах и вскоре достиг самой дальней из комнат — гардеробной. И замер на пороге.

Гайойя сидела нагая перед густо заставленным всякой всячиной туалетным столиком из красного дерева, инкрустированного изжелта-зеленым камнем. Она внимательно смотрела в зеркало из полированной бронзы, которое удерживала одна из ее служанок, и перебирала пальцами волосы, как это обычно делают женщины, выискивая седину.

Что-то тут не так. У Гайойи и вдруг седина? Они ведь вечно молодые. С виду Гайойя — девочка девочкой. Лицо гладкое, без морщин; кожа упругая, волосы темные — впрочем, они все такие. Но все же не возникало ни малейшего сомнения в том, что сейчас делала Гайойя. Она находила волосок, морщилась, крепко его сжимала и вырывала. Затем еще один. Еще. Вдавливала кончиком пальца щеку, словно проверяя ее на упругость. Оттягивала вниз кожу под глазами. До боли знакомые телодвижения, совершенно неуместные здесь, думал он, в этом краю вечной молодости. Гайойя озабочена старением? Неужели он просто не замечал в ней возрастных перемен? Или же она тайно и упорно работала над собой, чтобы скрыть от него таковые? Возможно, так оно и есть. А что, если он вообще ошибается? Что, если эти люди стареют, как их предки из менее благополучных эпох, но просто умело это скрывают? Так сколько же ей лет на самом деле? Тридцать? Шестьдесят? Триста?

Но вот Гайойя поднялась из-за столика, кивнула в сторону нарядов. Филлипс, так и стоявший на пороге незамеченным, рассматривал ее с восхищением: попка маленькая, кругленькая, изящная осанка. Все то же девчоночье тело. Она такая же, как и в день их знакомства, а это было очень давно, даже не вспомнить когда — здесь очень непросто следить за временем, однако он был уверен, что они вместе уже несколько лет. Вся эта седина, все эти морщины и складки, которые она только что выискивала с таким отчаянным тщанием, всего лишь плод ее воображения, не более чем рудимент мнительности. Выходит, даже в этом невообразимо далеком будущем мнительность еще не изжита. Ему казалось странным, что Гайойя так увлеклась боязнью постареть. Мнительность? А может, эти вечные люди испытывают некое извращенное удовольствие, раздразнивая себя вероятностью того, что могут постареть? Или же это личный страх Гайойи, еще один симптом хандры, напавшей на нее в Александрии?

Чарльз побоялся, что Гайойя подумает, будто он подглядывал, тогда как он просто хотел с ней повидаться, поэтому он тихонько ускользнул к себе принаряжаться к пиру.

Она явилась в его покои часом позже, закутанная от подбородка до лодыжек в парчу ярких расцветок с позолотой; лицо накрашено, волосы туго стянуты кверху и скреплены гребнями из слоновой кости — ни дать ни взять придворная дама. Над Чарльзом слуги также потрудились: расшитая золотыми драконами накидка с черным отливом поверх широкой, сверкающей белым шелком мантии длиною до пола, ожерелье и кулон из красного коралла, пятиугольная шляпа из серого фетра, торчавшая на голове, как зиккурат. Гайойя, усмехаясь, прикоснулась кончиками пальцев к его щеке.

— Роскошно выглядишь! Как важный мандарин!

— А ты вылитая императрица из какой-нибудь далекой страны. Из Персии там, Индии… Прибыла с официальным визитом ко двору Сына Небес.

Он, схватив ее за запястья, привлек к себе, насколько это позволяли их величественные наряды. Удивительное дело: слой белой пудры, покрывавший ее лицо, вместо того чтобы скрадывать рельефность кожи, наоборот, излишне преувеличивал, выделял, подробно подчеркивал то, на что раньше Чарльз не обращал внимания. Он заметил лучики-морщинки, веером расходившиеся из уголков ее глаз, и след от складки на левой щеке, чуть пониже рта, и вроде как намек на горизонтальные бороздки, словно она только что хмурила свой безупречный лоб. Так, значит, вовсе не мнительность виной тому, что она столь внимательно изучала себя в зеркале. Годы и впрямь не проходят для нее бесследно, а он-то уж совсем поверил, что эти люди не стареют. Но уже в следующий миг он засомневался. Гайойя плавно увернулась от него, отступив на шаг в сторону, — должно бьггь ее обеспокоило то, как он на нее пялился, — и морщины, которые, как ему казалось, он явственно видел, исчезли. Он снова присмотрелся: гладкая девичья кожа. Обман зрения? Плод воспаленного воображения? Чарльз не знал, что и предположить.

— Пойдем, — сказала она — Нельзя заставлять императора ждать.

Пять усатых воинов в доспехах и семь музыкантов, игравших на флейтах и цимбалах, сопроводили их в зал. Там уже толпились придворные всех мастей: принцы и советники, знатные вельможи, монахи в желтых одеждах и целый рой императорских наложниц. На почетном месте, по правую руку от царских кресел, золоченым эшафотом возвышавшихся над всеми прочими, разместилась небольшая группа облаченных в иноземные костюмы людей с постными лицами — послы Рима и Византии, Аравии и Сирии, Кореи, Японии, Тибета, Туркестана… В расписных медных кадильницах курился фимиам. Перебирая струны небольшой арфы, загундосил что-то свое бард. И тут вошли император с императрицей — крохотные старички, словно слепленные из воска; они шествовали бесконечно долго, семеня подобно детишкам. Когда стали подниматься на престол, заиграли трубы. Усевшись, маленький император (казавшийся снизу всего лишь куклой — старой, выцветшей, ссохшейся, — но так или иначе воспринимавшийся как человек, наделенный безграничной властью) вытянул вперед руки — и тут же ухнули громадные гонги.

Да ведь они все эфемеры, внезапно осенило Филлипса. Он заметил лишь горстку людей — восемь — десять, ну, может, дюжину, — стоявших порознь там и сям в этом огромном зале. Он узнавал их по глазам — темным, ясным, осмысленным. Они наблюдали не только за имперским спектаклем, но и за ним с Гайойей. Таинственно улыбаясь, его спутница едва заметно им кивала, отмечая их присутствие и значимость.

Да-да, все эти разодетые в пух и прах придворные, великие мандарины и паладины, правители, хихикающие наложницы, напыщенно-высокомерные послы и даже престарелая императорская чета всего лишь составные части декорации. Видел ли мир прежде столь грандиозную постановку? Чтобы с подобной помпой, шиком-блеском творилось волшебство всего лишь на потеху десятка с лишним зрителей?

Все люди сели за отдельный стол — круглую плиту из оникса, покрытую полупрозрачным зеленым шелком. Оказалось, что их семнадцать, включая Гайойю. Она, казалось, знала их всех, хотя Филлипс не заметил среди них никого из тех, с кем он встречался раньше. Во время еды было просто невозможно беседовать: зал гудел и рокотал. Играло три оркестра сразу, не говоря уже о сновавших между столиками труппах бродячих музыкантов и вереницах монахов, размахивавших курильницами и во все горло распевавших сутры под оглушительный аккомпанемент барабанов и гонгов. Император не соизволил спуститься с престола, дабы присоединиться к пиру. Казалось, он заснул, хотя время от времени и помахивал рукой в такт музыке. Смуглые полуобнаженные великаны рабы бесконечно подносили всяческую снедь, очевидно доставая ее из рога изобилия: хрупкие алебастровые блюда ломились от горок павлиньих языков и грудинок фениксов с гарниром из горячего риса цвета шафрана. Вместо столовых приборов выдали тонкие палочки из темного жадеита. Терпкое сладкое вино с привкусом изюма разливали в искрящиеся хрустальные бокалы, причем ни один бокал не оставался пустым дольше секунды.

У Чарльза закружилась голова. Когда персидские танцовщицы в муслиновых вуалях устроили замысловатую круговерть, он уже не мог точно сказать, пять их или пятьдесят. Их сменили чанъаньские жонглеры, заполнив пространство кривыми ножами, пылавшими факелами, живыми зверушками, редкими фарфоровыми вазами, розовыми жадеитовыми топориками, серебряными колокольчиками, позолоченными чашами, тележными колесами, бронзовыми сосудами — причем ни разу ничего не уронили. На людей это не произвело большого впечатления, но они вежливо поаплодировали. Снова появились танцовщицы, но на этот раз танец исполнялся на ходулях. Слуги разносили на больших блюдах дымящееся лиловатое мясо, вполне возможно верблюжье филе, окорок гиппопотама или драконью вырезку. Принесли еще вина — золотисто-зеленого, терпкого. К нему подали промороженное арктическим холодом серебряное блюдо, полное ледяной стружки, пропитанной какой-то крепкой, с привкусом дыма настойкой. Чарльз заметил, что жонглеры выступают уже по второму кругу.

«Сейчас меня стошнит».

Он беспомощно взглянул на Гайойю. Та казалась трезвой, но невероятно оживленной, глаза ее сверкали, как рубины. Она ласково коснулась его щеки. По залу загулял холодный сквознячок: отодвинули целую стену, явив присутствующим сад, ночь и звезды. А еще — колоссальное колесо из промасленной

бумаги, растянутой на деревянных спицах. Должно быть устанавливали его не меньше часа — в высоту оно было футов сто пятьдесят, если не больше, и с него свисали тысячи фонарей, мерцая гигантскими светлячками.

Гости потянулись из зала; Филлипс позволил людскому потоку увлечь его в сад, где под желтой луной зловеще маячили странные деревья, скрюченные ветви которых покрывали частые темные иглы.

Гайойя взяла его под руку. Они спустились к озерцу из булькавшей малиновой жидкости и засмотрелись на алых фламингоподобных птиц футов десяти в высоту, брезгливо протыкавших клювами бирюзовых угрей. Затем постояли, благоговея, перед семидесятифутовой статуей пузатого Будды. Мимо прогарцевал златогривый конь, и каждый раз, как его копыта касались земли, зрителей обдавал сноп ярко-красных искр.

В рощице лимонных деревьев, которые, казалось, могут по собственной воле размахивать ветвями, Филлипс наткнулся на самого императора, который одиноко стоял, перекатываясь с носков на пятки. Старик схватил Чарльза за руку и что-то сунул ему в ладонь, крепко стиснув его пальцы своими. Когда чуть позже Филлипс разжал кулак, он увидел на ладони множество серых жемчужин неправильной формы. Гайойя отобрала их у него и швырнула в воздух, где они сверкнули разноцветным фейерверком. А потом вдруг осознал, что где-то лишился одежды. Гайойя, тоже нагая, мягко повалила его на ковер из влажного синего мха.

Они занимались любовью до самого рассвета, поначалу яростно, затем спокойно, вяло, сонливо. На восходе он, взглянув на нее с нежностью, внезапно обнаружил, что рядом с ним другая.

— Гайойя? — неуверенно спросил он.

Она улыбнулась.

— Да нет же. Гайойя этой ночью с Фенимоном. Я Белилала.

— С каким еще… Фенимоном?

— Это ее старый знакомый. Они сто лет не виделись.

— Ясно. А ты… э-э…

— Белилала, — повторила она, касаясь пальцами его щеки.

Такое у них в порядке вещей, объяснила Беяилала. Сплошь и рядом. Необычно как раз то, что подобное не произошло с ним раньше. Двое сходятся, какое-то время путешествуют вместе, затем расходятся, потом нередко сходятся вновь. Это вовсе не значит, что Гайойя покинута его на веки вечные. Просто сейчас ее выбор пал на Фенимона. Возможно, Гайойя вернется. В любом случае одиноким он не останется.

— Мы с тобой как-то встречались в Ныо-Чикаго, — напомнила Белилала. — А потом еще раз в Тимбукту. Неужели забыл? О да, вижу ты и впрямь забыл! — Казалось, ее это ничуть не задело.

Внешне она казалась родной сестрой Гайойи. Но несмотря на внешнюю схожесть — и он очень скоро в этом убедился, — женщины разительно отличались друг от друга. Белилала была само спокойствие и безмятежность, тихая заводь в отличие от резвой, непостоянной, бурлившей нетерпением Гайойи. Гуляя с Белилалой по запруженным улицам Чанъаня, он не чувствовал в ней столь привычного ему лихорадочного стремления узнать, что же там дальше, а что там, а вон там… После того как они осмотрели дворец Цинь Ши, Белилала не стала тут же — как это, несомненно, сделала бы Гайойя — искать дорогу к фонтану Сюань Цзуна или к пагоде Диких Гусей. Белилалу, в отличие от Гайойи, не снедало любопытство. Она не сомневалась, что у нее вдоволь времени и она еще сто раз успеет повидать все, что душе угодно. Случались дни, когда Белилала и вовсе никуда не выходила, оставаясь в павильоне, где с удовольствием раскладывала пасьянс из плоских фарфоровых фишек или просто созерцала цветы в саду.

Красивая, добрая, уравновешенная, терпеливая — слишком уж хороша для него. Она попросту казалась ненастоящей, своим блестящим совершенством напоминая одну из тех сунских селадоновых ваз, которые выглядят столь безупречными, что кажется, будто их создавали не человеческие руки. В Белилале ощущалась некая неодушевленность: безукоризненность снаружи и пустота внутри. Чарльз мог вместе с ней осматривать павильоны и дворцы Чанъаня, вести вежливую беседу за обедом, ему определенно нравилось с нею совокупляться, но он не то что не любил ее, ему даже в голову не приходило думать на эту тему. Просто непредставимо, чтобы Белилала изучала себя в зеркале, отыскивая морщинки, седину. Она никогда не станет старше, чем теперь, а равно и моложе. Совершенство не двигается вдоль оси времени. Но глянцевое совершенство внешней оболочки мешало Чарльзу постичь ее внутреннюю сущность. Гайойя ранимее, с очевидными изъянами — беспокойство, капризность, мнительность, страхи — и поэтому доступнее его крайне несовершенному восприятию образца двадцатого века.

Как-то они слонялись по городу, и Чарльз случайно увидел Гайойю. Или обознался. Он видел ее мельком среди чудо-торговцев персидского базара, и на пороге зороастрийского храма, и потом еще раз — у пруда в Змеином парке. Но всякий раз он не был твердо уверен в том, что это действительно Гайойя, и ни разу он не смог приблизиться к ней настолько, чтобы убедиться наверняка. Она словно растворялась в воздухе, стоило ему только двинуться в ее сторону, как будто он пытался догнать сказочную Лорелею, манившую его за собой все дальше и дальше. Прошло какое-то время, и Чарльз понял, что не найдет Гайойю до тех пор, пока она сама не захочет отыскаться.

Чарльз потерял счет времени. Недели, месяцы, годы? В этом городе экзотической роскоши, тайн и волшебства, постоянной текучести и переменчивости поток времени был прерывист и непостоянен. Постройки, а то и целые кварталы сносились среди бела дня, а через несколько дней восстанавливались где-нибудь в другом месте. Величественные пагоды росли, как грибы, за ночь. Люди, прибывавшие из Асгарда, Александрии, Тимбукту, Нью-Чикаго, оставались здесь на какое-то время, и снова уезжали, и опять возвращались. Постоянная круговерть дворцовых приемов, пиров, театральных представлений, ничем друг от друга не отличавшихся… Празднества в честь былых императоров и императриц, казалось бы должные приурочиваться к определенным датам, проводились в случайном порядке: церемония поминовения Тайцзуна, если Чарльз не ошибался, происходила дважды за год, зимой и летом. А вступление на престол императрицы By вообще праздновалось четыре раза в течение трех месяцев. Может быть, конечно, он чего-то недопонимал. Зато прекрасно знал, что задавать кому-нибудь какие-то вопросы бесполезно.

Однажды Белилала вдруг спросила:

— А не слетать ли нам в Мохенджо-Даро?

— Даже не знаю, готов ли он для посетителей, — ответил Чарльз.

— Конечно же готов! Уже давно.

Он колебался. Предложение застало его врасплох. Он нерешительно сказал:

— Знаешь, мы с Гайойей собирались съездить туда вместе.

Белилала мило улыбнулась, словно затронутая тема нисколько не важнее обсуждения вопроса, куда сходить пообедать. Он продолжал:

— Мы договорились с ней еще в Александрии. И если я туда с тобой… Даже не знаю, Белилала, что и сказать. — Филлипс не на шутку разнервничался. — Понимаешь, я хочу туда съездить. С тобой. Но, с другой стороны, меня не покидает чувство, что я на это не имею права.

«До чего же глупо все это звучит. Как-то неуклюже, оправдываюсь, будто подросток».

Он вдруг понял, что не может посмотреть Белилале в глаза. Наконец он с трудом, даже с каким-то отчаянием в голосе произнес:

— Я ей обещал… Это обязательство, понимаешь?.. Нерасторжимый договор о том, что мы с ней поедем в Мохенджо-Даро только вместе…

— Да, но Гайойя уже там! — без обиняков сообщила Белилала.

Словно пощечина. Чарльз так и сел с отвисшей челюстью.

— Что?

— Она отправилась туда одной из первых, как только город был открыт. Несколько месяцев назад. А ты не знал? — спросила она, будто удивляясь, впрочем, не особенно, — Ты что, действительно не знал?

Это выбило его из колеи. Запутавшийся, преданный, взбешенный, он покраснел и, ловя воздух ртом, принялся качать головой, словно пытаясь навести порядок в мыслях. Прошло немало времени, прежде чем он смог хоть что-нибудь произнести.

— Уже там? Не дождавшись меня? Наплевав на то, что мы собирались туда вместе… На договоренность…

Белилала рассмеялась.

— Да, но как бы она смогла воспротивиться желанию увидеть новый город? Ты ведь знаешь, до чего Гайойя нетерпелива!

— А как же.

Чарльз впал в ступор. Голова отказывалась думать.

— Как и все краткосрочники, — продолжала Белилала. — Носится как угорелая — туда, сюда. Непременно должна заполучить все и сразу, тут же, сейчас же, мигом, без промедления. Напрасно ты надеялся, что она будет тебя дожидаться. Уж если ей приспичит — только ее и видели. Но ты ведь и сам все это прекрасно знаешь.

— Краткосрочники?.. — Подобного определения он еще не слышал.

— Ага. Ты ведь понимал. Не мог не понять. — Лицо Бели-лалы озарилось улыбкой. Ни намека на то, что ей известно, как его ранят все эти слова. Взмахнув рукой, она произнесла: — Ну, что теперь? Летим или не летим в Мохенджо-Даро?

— Само собой, летим, — уныло отозвался Филлипс.

— А когда?

— Сегодня вечером, — ответил он и, чуть помедлив, спросил: — Белилала, а как это понимать — краткосрочник?

Она залилась краской.

— Что ж тут непонятного?

Пятнало ли когда-нибудь лицо планеты что-нибудь гаже, чем этот городок Мохенджо-Даро? Такое и представить невозможно. Почему из всех возможных городов был избран для восстановления вот этот?

Он стоял на крепостной стене с множеством башен и с дрожью разглядывал пугающие нагромождения Мохенджо-Даро. Оцепенелый, унылый городишко более всего напоминал какое-то доисторическое исправительное учреждение. Скученный, съежившийся, припавший к земле, словно опасливая черепаха, примостившаяся у неизменно серых вод Инда; мили темных стен из обожженного кирпича заключали в себе мили ужасавших своей прямизной улиц, формировавших жуткий, маниакально выверенный узор — огромную решетку-жаровню. Не менее зловещими и отталкивающими казались и дома — кирпичные хибары, кустившиеся вокруг затхлых внутренних двориков. Окна у жилищ отсутствовали, а небольшие двери выходили отнюдь не на широкие бульвары, а на какие-то невразумительные тропки, петлявшие между постройками. Кто ж выстроил себе такую монструозную столицу? Какие мрачные, озлобленные души нужно иметь, каким быть страшным и вместе с тем запуганным народом, чтобы на пышных, изобильных землях Индостана соорудить такое.

— До чего же красиво, — шептала Белилала. — Очаровательно!

Он поглядел на нее с изумлением.

— Очаровательно? Ну да, согласен. Ухмылка кобры может так очаровать,

— А что такое кобра?

— Ядовитая змея, — объяснил Филлипс. — Возможно, вымершая. Или экс-вымершая — пожалуй, так будет точнее. Не удивлюсь, если десяток воскресили и выпустили здесь, в Мо-хенджо, для оживления пейзажа.

— В твоих словах такая злоба…

— Разве? Нет, это не злоба.

— А что же это?

Филлипс задумался.

— Не знаю. — Он пожал плечами. — Потерянность, пожалуй. Оторванность от дома.

— Бедный Чарльз.

— Стоя здесь, в этом мерзком казарменном городке, да еще и слушая, как ты восхищаешься его красотой, я особенно сильно ощущаю, до чего же я одинок на этом свете.

— Ты соскучился по Гайойе, да?

Он вновь взглянул на девушку с недоумением.

— При чем здесь Гайойа? Она наверняка сейчас в таком же, как и ты, экстазе от Мохенджо-Даро. Как и все вы. Пожалуй, я единственный не вижу здесь красоты. Единственный, кто, глядя на все это, ужаснулся, кто удивляется тому, что остальные этого не понимают. Как могут люди выстроить такое для развлечений, ради удовольствия?

Глаза у Белил алы заблестели.

— Ты злой!

— Тебя и это очаровывает, да? — рявкнул Филлипс. — Откровенная демонстрация простейших эмоций, старомодный, типичный для двадцатого века взрыв чувств. — Он судорожно мерил бастион короткими шагами. — Ага! Ну да! Понятно! Все с вами ясно, Белилала. Конечно! Я тоже часть вашего цирка, звезда интермедий. Первый подопытный грядущей постановки. Точно-точно!

Глаза Белилалы расширились. Казалось, что внезапные грубость и ярость в его голосе одновременно пугали и возбуждали ее. Это еще больше разозлило Чарльза. Он продолжал возмущаться:

— Понавытаскивали из прошлого городов, да только не хватает достоверности, да? По какой-то причине вам не удается прихватить заодно и население, не выходит у вас загрести несколько миллионов древних египтян или там греков, индусов и вывалить их здесь; думаю, потому, что черта с два вы сможете их контролировать. Или потому, что, раз попользовавшись, потом мороки с ними не оберетесь. Поэтому для заселения древних городов вы решили штамповать эфемеров. Ну а теперь у вас есть я! Некто реальней эфемера, и это вам в новинку, а новизна — именно то, чего вы жаждете больше всего на свете. Возможно, это вообще единственное, чего вы жаждете. И вот он я — замысловатый, непредсказуемый, раздражительный, способный гневаться, бояться, горевать, любить, и прочая, и прочая, все экс-вымершие чувства. Зачем довольствоваться одной лишь живописной архитектурой, когда вдобавок можно посмотреть и живописные эмоции! Ну, если вы и впрямь считаете, что я занятная вещица, так, может, лучше вы отправите меня туда, откуда взяли, вместо меня опробовав еще каких-ни-будь древнейших типов — римского гладиатора, к примеру, священника эпохи Ренессанса, а может, даже парочку неандертальцев…

— Чарльз, — кротко сказала она. — Ах, Чарльз, Чарльз, Чарльз! Как же тебе одиноко, как неуютно, как тяжело! Простишь ли ты меня? Простишь ли всех нас?

В который раз она его сразила. Звучало совершенно искренне, слышалось живейшее участие. Но искренна ли она? Действительно сочувствует? Он очень сомневался. До сих пор он не замечал и намека на искренность ни у кого из них. Даже у Гайойи. Не мог он доверять и Белилале. Она его пугала, как все они, их уязвимость, хитрость, утонченность его страшили. Хотелось бы сейчас к ней подойти, обнять, зарыться в нее лицом, да только он не мог — в данный момент он ощущал себя доисторическим мужланом, стеснявшимся искать такого утешения.

Он отвернулся и побрел к краю огромной крепостной стены.

— Чарльз?

— Оставь меня хоть на минуту одного.

Он продолжал идти. Сердце колотилось. Жара, душевное смятение, отталкивающий городской пейзаж…

«Попытайся это принять. Расслабься. Разберись в себе. Постарайся приятно провести время в Мохенджо-Даро».

Он осторожно заглянул за край стены. Подобных стен он раньше не видал — футов сорок толщиной в основании, прикинул он, а то и больше, и все кирпичи идеальной формы, идеально пригнаны. За грандиозным бастионом — сплошь топи, чуть не до самых до окраин, хотя ближе к стене болота запрудили, дренировав для земледелья. Он видел гибких смуглых фермеров, копошившихся в посевах ячменя, пшеницы и бобовых. А за полями выпасали буйволов и прочий скот. Воздух сырой, тягучий, влажный. Все неподвижно. Неподалеку жалобно бренчали струны и кто-то монотонно напевал.

Исподволь в Чарльза проникла какая-то благость. Злость улетучилась. Снова взглянул на город: строгие взаимозамы-кающиеся улицы, лабиринт внутренних тропок, миллионы образцов аккуратной кирпичной кладки.

«Это просто чудо, — сказал он себе, — что этот город существует здесь, на этом месте, в это время. И просто чудо, что я нахожусь здесь и могу все это видеть».

Словно прозрев средь этого унылого пейзажа, он осознал, что начинает понимать восторг и трепет Белил алы. Он пожалел, что был с ней резок. Город жил. Неважно, настоящий это был Мохенджо-Даро, существовавший миллионы лет назад, выдернутый из прошлого какими-то невообразимыми клещами, или же просто умелая репродукция. Настоящий или нет, все равно это Мохенджо-Даро. И его воссоздание не бог весть каким достижением не назовешь. Пусть этот ненадолго воскрешенный город зловещ и производит угнетающее впечатление. Никто никого не заставляет в нем жить. Те времена давно прошли, и все эти малорослые темнокожие крестьяне, ремесленники и лавочники на городских улицах всего лишь эфемеры, неодушевленные творения, зомби, созданные колдовством почище вуду для усиления иллюзии.

Чарльз Филлипс понимал, что должен благодарить судьбу за то, что ему выпала возможность все это увидеть. В один прекрасный день этот сон закончится, хозяева вернут его в мир подземок и компьютеров, подоходного налога и кабельного телевидения, и тогда он вспомнит, как осматривал под темным небом величественные стены из плотно пригнанных друг к другу бурых кирпичей, и в памяти останется лишь красота этого места.

Оглянувшись, он поискал глазами Белилалу, но никак не мог ее найти. Наконец заметил, что она спускается по узкой крутой лестнице, выбитой на внутренней стороне крепостной стены.

— Белилала! — громко позвал он.

Она остановилась и глянула в его сторону из-под козырька ладони:

— Ну, ты как, все нормально?

— Все в порядке. Ты куда?

— В баню, — ответила она. — Хочешь со мной?

— Да, — кивнул он. — Подожди меня, ладно? Я мигом.

И Чарльз побежал по крепостной стене.

Бани примыкали к цитадели: огромный открытый чан размером с плавательный бассейн, обложенный кирпичной кладкой, покрытой для водонепроницаемости асфальтом; севернее, под прикрытием сводчатой галереи, находилось еще восемь чанов поменьше. Чарльз предположил, что в те далекие времена весь комплекс имел какое-то ритуальное значение — большим чаном пользовалась чернь, а отдельные комнатки были предназначены д ля уединенных омовений священников и знати. Судя по всему, ныне бани функционировали исключительно ради удовольствия приезжих. Поднимаясь к главному банному залу, Филлипс насчитал пятнадцать — двадцать посетителей, барахтавшихся в воде или же томно в ней кисших, в то время как эфемеры темнокожего мохенджодарского типа предлагали им напитки и благоухающие ломтики приправленного специями мяса, словно здесь была не баня, а какой-то фешенебельный курорт. Эфемеры носили белые набедренные повязки из хлопка, а люди ходили нагишом. В прошлой жизни во время поездок в Калифорнию и на юг Франции Чарльзу доводилось встречать компании непринужденно чувствующих себя на публике обнаженных людей, и всякий раз ему было немного не по себе. Но тут он стал к такому привыкать.

От дворика, в центре которого располагался главный чан, расходились ряды узких ступеней, отделявших крохотные, сложенные из кирпичей закутки раздевалок. Они вошли в одну из них, и Белилала быстро сбросила просторную хлопковую хламиду, которую надела утром, едва они прибыли в город. Скрестив руки на груди, она прислонилась к стене, ожидая Чарльза. Он поспешно разделся и последовал за ней на выход. Оттого что приходится расхаживать в чем мать родила на открытой местности, слегка кружилась голова.

По пути к главному банному залу они проходили мимо приватных кабинок. Казалось, ни одна из них не занята. Это были со вкусом сооруженные отсеки с полами из аккуратно пригнанных друг к другу кирпичей и умело спроектированной дренажной системой, выводящей излишки воды в проход, ведущий к основному водостоку. Филлипс пришел в восторг от находчивости доисторических инженеров. Он заглядывал по пути то в один, то в другой отсек, чтобы рассмотреть расположение водовода или воздуховода. Но как же он был смущен и удивлен, когда оказалось, что самая последняя кабинка, в которую он вторгся, занята. В небольшом чане, радостно оскалив зубы, плескался вместе с двумя женщинами широкоплечий, невероятно мускулистый крепыш с волнистыми, до плеч, рыжими волосами и огненной бородкой клинышком. Краем глаза Филлипс заметил шевеление спутанного клубка рук, ног, грудей и ягодиц.

— Простите, — пробормотал он, покраснел и вышел, путано мямля на ходу оправдания: — Думал, не занято… не хотел помешать…

Белилала продолжала спускаться по проходу. Филлипс поспешил за ней. За спиной грянул веселый хохот, сменившийся игривым повизгиванием и плеском воды. Похоже, они его даже не заметили.

Прокрутив в памяти то, что он мельком подглядел в кабинке, Чарльз вдруг застыл как вкопанный. Что-то не так. Те маленькие, стройненькие темновласые шалуньи — и это ясно как день, — стандартные люди. А мужчина? Эта роскошная копна рыжих спутанных волос? Эти волосы до плеч не отращивают. К тому же рыжие! Не говоря уж о том, что он ни разу не встречал такого здоровенного, такого мускулистого мужчину. К тому же бородатого. Опять же, вряд ли то был эфемер. Филлипс не находил ни единого разумного объяснения тому, зачем в Мохенджо-Даро мог понадобиться эфемер с типично англосаксонской внешностью. Да и вообще, просто немыслимо, чтоб эфемер подобным образом развлекался!

— Чарльз?

Он посмотрел вперед. Белилала стояла в конце прохода в ореоле яркого солнечного света.

— Чарльз? — позвала она снова. — Ты что, заблудился?

— Здесь я, иду за тобой, — откликнулся он, — Совсем рядом.

— Кого-то повстречал?

— Мужчину с бородой.

— С чем?

— С бородой, — повторил он. — С лицом, заросшим рыжими волосами. Интересно, кто он.

— Я таких не знаю. — Белилала пожала плечами. — Единственный человек с волосами на лице, которого я знаю, — это ты. Но твои черные, и ты их каждый день сбриваешь. — Она рассмеялась. — Давай же, идем! Я вижу у бассейна знакомых!

Он поравнялся с ней, и они, взявшись за руки, вышли во двор. К ним тут же подскочил подобострастный эфемер с полным подносом напитков. Филлипс отогнал его взмахом руки и направился к бассейну. Он чувствовал себя так, словно его выставили напоказ. Ему казалось, будто горожане специально собрались здесь, чтобы поглазеть на него, подивиться его примитивному волосатому телу, словно Чарльз какой-нибудь мифический зверь, минотавр там или оборотень, призванный их потешать. Белилала отошла, чтобы потрепаться с какими-то знакомыми, а Филлипс погрузился в воду, довольный, что в ней можно замаскироваться. Тепло и уютно. Несколько быстрых и мощных взмахов руками — стиль брасс, — и Чарльз у противоположного края бассейна.

Мужчина, живописно восседавший у бассейна, улыбнулся:

— А-а, Чарлис, ты все-таки приехал!

Чар-лис. Два слога. Кто-то из Гайойиной компании: Стен-гард, Хоук, Арамэйн? Он не мог сказать наверняка, слишком все они похожи друг на друга. Филлипс улыбнулся в ответ, лихорадочно размышляя, что бы такое сказать. Наконец спросил:

— А ты здесь давно?

— Несколько недель. А может, и месяцев. Какое же все-таки выдающееся достижение этот город, да, Чарльз? Такое совершенное единство атмосферы… Такое абсолютно уникальное утверждение безыскусной эстетической…

— Да Слово «безыскусный» подходит, — сухо ответил Чарльз.

— Кстати, это слова Гайойи. Я лишь цитировал.

Гайойа! Чарльза словно током ударило.

— Давно ты разговаривал с Гайойей? — спросил он.

— Не я, вообще-то. С ней виделась Гекна. Ты же помнишь Гекну? — Он кивнул в сторону двух обнаженных женщин, стоявших неподалеку. Те болтали, изящно поедая мясо. Похоже, близнецы.

— Это Гекна рядом с твоей Белилалой.

Ага, Гекна. Стало быть, это Хоук, если, конечно, недавно не произошел очередной обмен парами.

— До чего ж она красива, твоя Белилала, — продолжал Хоук. — Гайойя сделала мудрый выбор, подобрав ее тебе.

Еще один удар, только разряд сильнее.

— Так, значит, вот как оно было, — произнес Чарльз, — Гайойя подобрала мне Белилалу?

— А как же иначе? Ты думал, что Гайойя просто уйдет и оставит тебя наедине с собой?

— Вряд ли. Только не Гайойя.

— Она такая чуткая, такая кроткая.

— Ты имеешь в виду Белилалу? Да, весьма, — осторожно произнес Филлипс. — Милая женщина, поразительная женщина… Но все же я надеюсь, что скоро воссоединюсь с Гайойей. — Он помолчал. — Говорят, она в Мохенджо-Даро чуть ли не со дня его открытия.

— Да, она была здесь.

— Была?

— Ох, ну ты же знаешь Гайойю, — мягко сказал Хоук. — Естественно, она уже отправилась дальше.

Филлипс подался вперед.

— Естественно… — Его голос задрожал от напряжения, — И где же она теперь?

— В Тимбукту, наверное. Или в Нью-Чикаго. Признаться, забыл, где именно — или там, или там. Говорила, что надеется попасть на вечеринку в честь закрытия Тимбукту. Но Фенимон выдвинул разумный довод насчет посещения Нью-Чикаго, и… не помню, на чем они остановились. — Хоук печально развел руками. — Как бы то ни было, жаль, что она уехала из Мохенджо до того, как прибыл новый гость. В конце концов, ей пошло на пользу время, проведенное с тобой… Уверен, она бы нашла чему поучиться и у него.

Незнакомый термин тревожным звоном отозвался в глубинах сознания Филлипса.

— Гость? — переспросил он, наклонив голову и подавшись вперед, словно собрался боднуть Хоука. — О каком госте речь?

— Так ты его еще не видел, что ли? Ну да, вы же только прибыли.

Чарльз облизнул мгновенно пересохшие губы.

— Думаю, имел честь. Длинные рыжие волосы? И вот такая бородка?

— Точно! Назвался Уиллоби. Он этот… как его… варяг. Это такой пират или вроде того. Ужасно силен, энергичен. Поразительная личность. Надо бы нам побольше гостей. Они намного превосходят эфемеров, любой вам скажет. Разговаривать с эфемером — все равно что болтать с самим собой. У них ничего не почерпнешь в смысле просвещения. Однако гость — некто вроде этого Уиллоби… или тебя… — действительно может изменить чье-нибудь мировоззрение…

— Прошу прощения, — сказал Чарльз. В висках запульсировала боль. — Бьггь может, продолжим этот разговор в другой раз, хорошо? — Он оперся ладонями о теплые кирпичи и резво выскочил из воды. — Может, за обедом… или как-нибудь потом… ладно? Нормально? — И он сорвался с места и припустил мелкой рысью к проходу, ведущему к приватным кабинкам.

У него пересохло в горле и сдавило грудь. Но он набрался смелости и заглянул в кабинку. Бородач по-прежнему был там — восседал в чане по грудь в воде, облапив женщин и скалясь от феерического самодовольства. Его глаза ярко мерцали в тусклом свете. Гость казался воплощением силы, самоуверенности и жизнелюбия.

«Лишь бы он был тем, о ком я думаю, — взмолился Филлипс, — А то я сыт по горло одиночеством среди этих людей».

— Можно войти? — спросил он.

— Эгей, приятель! — громогласно воскликнул мужчина в чане. — Входи и прелестницу свою веди! Разрази меня гром, да окромя нас в сию бадью поместится орава!

Заслышав громогласный рык, Филлипс ощутил мощный прилив бодрости. А эти архаизмы! «Разрази меня гром». Здесь так не говорят.

Выходит, это правда! Какое облегчение! Не одинок! Еще один реликт былой эпохи… Товарищ по несчастью… Путешественник, занесенный штормами времени из более отдаленной, нежели его, Чарльза Филлипса, эпоха.

Между тем бородач, добродушно ухмыляясь, продолжал:

— Давай, приятель, присоединяйся к нам! Приятно видеть обычного человека средь этих мавров и плутоватых португальцев! Но где твоя прелестница? Девиц-то вдоволь не бывает никогда, согласен?

Невероятно мощен, энергичен, даже с избытком. Ревет, рычит, рокочет. Похож на персонаж из старой киноленты про пиратов: такой неистовый и неподдельный, что кажется надуманным.

Охрипшим голосом Филлипс спросил:

— Ты кто?

— Я? Сын Неда Уиллоби из Плимута, звать Фрэнсис. И до недавних пор я преданно служил ее величеству, покуда не был подлым образом похищен силой зла и брошен к этим вот арапам или индусам. А сам кем будешь?

— Чарльз Филлипс. — Замешкавшись на миг, продолжил: — Из Нью-Йорка.

— Нового Йорка? Это где ж такой? Приятель, свято уверяю, не слыхал!

— Город в Америке.

— Город в Америке, ну кто бы сомневался! Да это просто чудо из чудес! В Америке, как же. Не на Луне, чай, не на дне морском. — Уиллоби обратился к девушкам: — Слыхали? Из города в Америке явился! В обличье англичанина, хотя диковинны манеры и говор тоже странноват. Город в Америке! Именно город. Чтоб я истлел, что ж я услышу дальше?

Филлипс почувствовал благоговейный трепет. Возможно, этот человек ходил по Лондону шекспировских времен. Подняв свой кубок, чокался с Марло, Эссексом, Уолтером Рэли. Видел в Ла-Манше неповоротливые корабли Армады. У него перехватило дух от этих мыслей. От жаркой, душной банной атмосферы все поплыло перед глазами. Теперь уж Чарльз не сомневался: он не единственный реликт — не одинокий гость, — затерянный в пятидесятом веке. Эксперимент успешно продолжают. Ноги подкосились, и Филлипс ухватился за косяк. Собравшись с силами, спросил:

— Когда ты упомянул ее величество, уж не Елизавету ли Первую имел в виду?

— А то! Елизавету! Насчет же Первую, стоит ли сие упоминать? Заведомо она одна-единственная. Первая и Последняя, боже ее храни, и других нет!

Филлипс опасливо рассматривал бородача. Он понимал, что действовать следует осторожно. Один неверный шаг, и он поплатится тем, что Уиллоби перестанет воспринимать его всерьез. Насколько этот человек восприимчив к абстрактным понятиям? Что он знает — что кто-нибудь из его столетия знал — о прошлом, настоящем и будущем и вероятности того, что каким-то образом можно переместиться из одного времени в другое так же просто, как из графства Суррей в графство Кент? Ведь это идея двадцатого века, в лучшем случае — девятнадцатого: фантастическое допущение, которое вряд ли всерьез рассматривалось до Уэллса, который послал своего путешественника во времени наблюдать красное солнце мирового заката. Мир Уиллоби — мир протестантов и католиков, мир королей и королев, мир парусников, шпаг; мир, который Филлипсу гораздо чужеродней и непонятней, чем этот мир, населенный вечными туристами и эфемерами. Велик риск того, что Уиллоби просто не воспримет того, что хотел ему сообщить Филлипс.

Но этот человек и Чарльз — союзники, вынужденные противостоять миру, в котором они неуместны. Надо рискнуть.

— Елизавета Первая — королева, которой ты служишь, — сказал он. — Придет время, и в Англии будет править королева с тем же именем. Вернее, уже правила.

Уиллоби замотал головой, словно озадаченный лев.

— Другая Елизавета, говоришь?

— Просто вторая королева с тем же именем, ничего общего с первой. Она будет править спустя много-много лет после королевы-девственницы, в те дни, которые ты назвал бы грядущими. Я это знаю наверняка.

Англичанин, нахмурившись, уставился на него.

— Ты видишь будущее? Ты прорицатель, да? Или колдун? А может, ты один из тех нечистых, которые меня сюда забросили?

— Ни то, ни другое, ни третье, — спокойно сказал Филлипс. — Такой же заблудший, как ты.

Чарльз вошел в загородку и присел у чана. Обе женщины смотрели на него с легким изумлением. Не обращая на них внимания, он спросил у Уиллоби:

— Ты хоть имеешь представление, где очутился?

Англичанин довольно верно угадал, что в Индии.

— Сдается мне, этот мавроподобный народец — какие-то хиндустанцы, — сказал он.

Это уменьшало шансы Филлипса втолковать Уиллоби, что с ним произошло на самом деле. Англичанину и в голову не пришло, что он далеко не в шестнадцатом веке. И конечно же, он даже не подозревал, что мрачный город, в котором он находится, — явление прошлой эпохи, даже более отдаленной, чем его собственная.

«Есть ли хоть какой-то способ объяснить ему все это?» — размышлял Филлипс.

Бородач в этом мире три дня. Убежден, что его перенесли сюда демоны.

— Они пришли за мной, когда я спал. Меня сцапали адские прихвостни — один Господь знает за что — и в мгновение ока перебросили в это знойное царство из Англии, где я мирно почивал среди друзей и родни. В аккурат, когда я отдыхал после очередного морского похода. Знаешь Дрейка, славного Фрэнсиса, моего тезку? Тысяча чертей, вот всем морякам моряк! Мы снова должны были выйти в море, он и я, но вместо этого я очутился здесь… — Уиллоби придвинулся поближе и произнес: — Позволь спросить тебя, провидец, как это возможно, чтобы человек заснул в Плимуте, а проснулся в Индии? Чертовски странно.

— Верно, — согласился Филлипс.

— Но кто умеет веселиться, тот горя не боится. Верно подмечено? — Фрэнсис кивнул в сторону женщин. — По крайней мере, даже в варварском краю нашел себе я утешение, балуясь с этими вот португалками…

— Португалками?

— А кто ж они по-твоему, если не португалки? Кто держит побережье Индии, как не Португалия? Ну, смотри, здесь два типа людей — смуглокожие и другие, белотелые — полновластные хозяева, возлежащие в этих купальнях. Ежели они не хиндустанцы — а я так мыслю, что нет, — значит, они, само собой, португальцы. — Он рассмеялся, притянул женщин к себе и принялся потрясать их грудями, словно гроздьями фруктов, — Ну, вы это или не вы, голенькие папистские шлюшки?

Женщины захихикали, но не ответили.

— Нет, — сказал Филлипс. — Это Индия, но не та Индия, которая тебе известна. А эти женщины не португалки.

— Не португалки, — озадаченно повторил Уиллоби и потрепал себя за бороду. — Вынужден признать, мне поначалу они тоже показались довольно странными для португалок. Я не слыхал из их уст ни одного слова по-поргугальски. Довольно странно и то, что они бегают в этих купальнях нагие, как Адам и Ева, да еще и дозволяют мне щупать их женщин, что, Господь свидетель, в их краю неслыханно. Но я подумал, что это ведь Индия и они решили здесь жить по-иному…

— Нет. Я тебе говорю, этот народ не португальцы и даже не из числа любого европейского народа, тебе известного.

— Прошу, пожалуйста! А кто ж они такие?

«А вот теперь следует действовать тактично. И осторожно».

— Не будет таким уж преувеличением считать их некими духами… а то и демонами. Или же чародеями, выколдовавшими нас оттуда, где нам надлежит быть. — Он помолчал, подыскивая такие понятия, чтобы Уиллоби мог хоть примерно осознать размах мистерии, в которую их втянули. Затем глубоко вздохнул. — Они перенесли нас не только через моря, но и через годы. И тебя и меня закинуло далеко-далеко в грядущие дни.

Фрэнсис Уиллоби окинул его недоуменным взглядом.

— В грядущие дни? В еще не наступившую годину, что ли? Как так, не понимаю!

— А ты попробуй. Приятель, нас смыло за борт, и теперь мы оба в одной шлюпке. И для того чтоб мы могли помочь друг другу, тебе необходимо уяснить…

Мотая головой, англичанин пробормотал:

— Увы, друг мой, я нахожу твои слова полнейшим вздором. Сегодня есть сегодня, завтра будет завтра. И как же может человек шагнуть из одного в другое, чтоб завтра превратилось вдруг в сегодня?

— Понятия не имею, — ответил Филлипс.

На лице Уиллоби отчетливо читалась внутренняя борьба. Но вряд ли он осознавал хоть смутно, хоть в самых общих чертах то, к чему его подводил Чарльз.

— Зато я знаю вот что… Твое столетие и все, что в нем было, исчезло, прошло. Как и мое, хоть я и родился на четыреста лет позже тебя, во времена второй Елизаветы.

Уиллоби презрительно хмыкнул:

— Четыреста…

— Ты должен мне поверить!

— Не-е!

— Это правда. Твоя эпоха — для меня уже история. А моя и твоя — история для них… Древнейшая история. Они называют нас «гости», но мы здесь пленники. — Филлипс вдруг понял, что весь дрожит от возбуждения, пытаясь втолковать все это Уиллоби. Он сознавал, насколько дико, должно быть, все это звучит для англичанина Елизаветинской эпохи. Ему и самому стало казаться, что он несет полную чушь. — Они выдернули нас из наших эпох… выкрали, словно цыгане в ночи…

— Окстись, приятель! Ты бредишь!

Филлипс помотал головой. Он вьггянул руку и сильно сжал запястье пирата.

— Клянусь тебе! Послушай!

Женщины пристально за ним наблюдали, шушукались, прикрывая рты руками, и похохатывали.

— Спроси у них! Пусть ответят, какое на дворе столетие! Думаешь, шестнадцатое? Спроси у них!

— Побойся бога! Какое может быть столетье, коль не шестнадцатое!

— Они тебе ответят: пятидесятое!

Рыжебородый посмотрел на Чарльза с сожалением.

— Приятель, ох, приятель, как же тебя угораздило тронуться умом! Пятидесятое, гляди! — Он рассмеялся. — Дружище, а теперь меня послушай. Есть лишь одна Елизавета, жива-здорова и сейчас на троне в Вестминстере. А это — Индия. Год одна тысяча пятьсот девяносто первый от Рождества Христова. Так что давай, приятель, уведем корабль у этих португальцев, вернемся в Англию, ну а оттуда ты, даст бог, отправишься в свою Америку…

— Но Англии здесь нет.

— Э-э, сказать такое и не быть безумцем?

— Известные нам города, народы — все исчезли. Эти люди живут как волшебники, Фрэнсис. — «Бессмысленно что-то утаивать». — Они колдовством вызывают города из далекого прошлого, возводя их то тут, то там ради своей утехи, а потом, когда они им наскучат, разрушают их и начинают все сызнова. Здесь нет Англии. Европа безлюдна, безлика, пуста. Знаешь, какие здесь есть города? Лишь пять на весь мир. Египетская Александрия. Тимбукту в Африке. Нью-Чикаго в Америке. Величественный город в Китае… И этот город, так называемый Мохенджо-Даро, который гораздо древнее и Греции, и Рима, и Вавилона.

На что Уиллоби спокойно произнес:

— Совсем ты забрехался. Сначала говоришь, что мы в далеком завтра, потом, что мы обосновались в каком-то городе давно минувших лет.

— Всего лишь чары! — в отчаянии произнес Чарльз. — Подобие древнего города, которое эти люди сотворили, чтобы развлечься. И мы с тобой здесь тоже — ты и я, — чтоб развлечь их. Просто развлечь.

— Твой разум явно помутился.

— Тогда пойдем со мной. Поговоришь с людьми у общего бассейна. Спросишь у них, какой нынче год. Спросишь про Англию. Спросишь, как ты здесь очутился. — Филлипс снова схватил Фрэнсиса за запястье. — Мы должны стать союзниками. Если мы будем действовать сообща, то, возможно, узнаем, как отсюда выбраться и…

— Оставь меня, приятель.

— Прошу…

— Оставь меня! — заорал пират, отдергивая руку. Его глаза пылали гневом. Встав во весь рост, он, казалось, в гневе ищет оружие. Женщины, съежившись, отпрянули подальше, но в то же время упоенно взирали на вышедшего из себя детину. — Вон! Убирайся в свой Бедлам! Оставь меня, безумец! Оставь меня!

Расстроенный Филлипс несколько часов одиноко бродил по пыльным немощенным улочкам Мохенджо-Даро. Неудача с Уиллоби подкосила его, повергла в уныние. Чарльз надеялся, что плечом к плечу с пиратом они прижмут этих туристов, но оказалось, что совершенно невозможно донести до Уиллоби простую истину о том, какая участь их постигла.

В душной жаре Чарльз шел наобум, плутая среди нагромождений безликих, лишенных окон домов и голых неприглядных стен, пока не выбрался на широкую базарную площадь. Вокруг него неистово бурлила городская жизнь, точнее, псевдожизнь — замысловатое взаимодействие тысяч эфемеров. Тут вам и торговцы, предлагающие прекрасные клейма из резного камня с изображениями тигров, обезьян и странных горбатых коров, и горластые женщины, торгующиеся с ремесленниками за украшения из черного дерева, золота, меди и бронзы. Изнуренные на вид женщины сидели на корточках за необъятными курганами свежеобожженных розовато-красных черно-узорчатых гончарных изделий. Никто не обращал на Чарльза внимания. Он здесь изгой, они же — часть всего этого.

Филлипс шел дальше, мимо громадных зернохранилищ, где грузчики бессмысленно выгружали на огромные округлые платформы из кирпича тележки с пшеницей и прочими злаками. Забрел в общественную столовую, забитую безмолвным, безрадостным народом, где получил плоскую хлебную лепешку вроде тортильи или чапати, фаршированную какой-то острой начинкой, которая, словно огнем, обожгла губы. Затем спустился по широкой и пологой деревянной лестнице в нижний город, где в тесных, подобных сотам в улье каморках ютились крестьяне.

Угнетающий город, но не запущенный. Просто поражало, с какой щепетильностью здесь заботятся о санитарии: повсюду колодцы, фонтаны, общественные уборные; от каждого дома отходят выложенные кирпичом водостоки, ведущие в крытые сточные колодцы. Ни одной открытой выгребной ямы или сточной канавы, что по-прежнему, насколько Чарльз жал, можно увидеть в Индии его времени.

«Любопытно, действительно ли древний Мохенджо-Даро был таким чистюлей?»

Возможно, туристы перепроектировали город, подогнав его под свои собственные представления о чистоте. Нет! Скорее всего, то, что он видит, — аутентично. Будь Мохенджо-Даро запаршивленной, замызганной дырой, эти люди непременно восстановили бы его как есть, чтобы наслаждаться изумительным зловонием клоаки.

Не сказать, что Чарльз замечал излишнюю озабоченность аутентичностью: Моженджо-Даро, подобно прочим городам, которые он посещал, был походя напичкан анахронизмами. Время от времени Филлипсу попадались на глаза изображения Шивы и Кришны на стенах зданий, которые он принимал за храмы, местами сверху грозно нависало добрейшее лицо богини-матери Кали. Безусловно, эти божества возникли в Индии намного позднее, уже после упадка цивилизации Мохенджо-Даро. А может, туристы получают какое-то нездоровое удовольствие от смешивания эпох — мечеть и христианский храм в древнегреческой Александрии, индуистские боги в доисторическом Мохенджо-Даро? Или все их сведения о прошлом испещрены неточностями, накопившимися за эти тысячи лет. Он бы не особо удивился, увидев сейчас на улице процессию с лозунгами и транспарантами на которых изображены Ганди и Неру. Не обошлось здесь и без всевозможных фантомов и химер, словно история и миф дня туристов одно и то же: слоно-воголовые толстячки Ганеши небрежно окунали хоботы в фонтаны, а на балконе преспокойно загорала шестирукая трехглавая женщина. А почему бы и нет? Несомненно, именно таков девиз этих людей: «Почему бы и нет?» Они могут сделать все, что захотят, и они это делают. Гайойя как-то сказала: «Ограничения весьма важны». Но в чем еще они себя ограничивают, кроме как в количестве городов? Быть может, существует квота на количество изъятых из прошлого «гостей»? До сих пор Чарльз думал, что он здесь единственный гость. Теперь ему известно о существовании еще как минимум одного. А может быть, их больше, может быть, в двух-трех шагах впереди или позади него по этой улице шагают другие гости, бесконечно наматывающие вместе с туристами круги: Нью-Чикаго — Чанъань — Александрия…

«Нам следует объединиться, чтобы заставить этих людей вернуть нас в наши эры».

Заставить? Как? Подать групповой иск? Устроить демонстрацию протеста?

«Возможно, вместе мы смогли бы вызвать сочувствие этих людей».

Однако ему не удалось найти общий язык с Уиллоби, который так и не смог понять, что добродетельная королева Бесс и все, что в ее власти, находится за временным барьером толщиной в сотни лет. Он предпочитает верить в то, что Англия в нескольких месяцах плавания отсюда и все, что ему нужно, — это разжиться кораблем, поднять паруса и взять курс домой. Бедняга Уиллоби — возможно, он так и не увидит родной дом.

И тут же пришло в голову. «Ты тоже!»

Следом — другая мысль: «А если бы имелась возможность возвратиться, ты бы и правда захотел?»

Как только Чарльз здесь очутился, одна из первых посетивших его мыслей была о том, что он по сути ничего не помнит о своем прошлом. Хотя сознание и было напичкано подробностями о Нью-Йорке двадцатого столетия, он очень мало знал конкретно о себе, а именно: что звать его Чарльз Филлипс и он из 1984 года Профессия? Возраст? Имена родителей? Женат ли? Есть ли дети, кот, пес, хобби? Данные отсутствуют. Быть может, перетащив его сюда, все это извлекли из памяти, чтобы избавить Чарльза от тоски по дому? Они способны и не на такое! Но стоит ли ему стремиться вернуть себе все то, о чем он не имеет отчетливого представления? Вот Уиллоби, похоже, знал о своем прошлом много больше, поэтому он и более целеустремлен. А Филлипс обделен. Так почему бы не жить здесь, чтобы вновь и вновь летать по городам, разглядывая прошлые эпохи? А почему бы и нет? Что тут такого? Тем более что у него вообще нет выбора.

Белилала, казалось, и не заметила, что он весь день где-то бродил. Она сидела на террасе, безмятежно попивая густой молочный напиток до черноты сдобренный пряностями. Она предложила ему отпить, но Чарльз отказался.

— Помнишь, я утром говорил, что видел человека с рыжей бородой? — спросил Филлипс. — Он гость. Мне сказал Хоук.

— Правда?

— Из эпохи на четыреста лет ранее моей. Я поболтал с ним. Он думает, что его перенесли сюда демоны, — Филлипс внимательно посмотрел на Белилалу, — Я тоже гость?

— Конечно, любовь моя.

— А как меня сюда перенесли? Тоже призвав демонов?

Белилала безучастно улыбнулась.

— Спроси у кого-нибудь другого. Скажем, у Хоука. Я во все это не очень углублялась.

— Ясно. А знаешь сколько всего гостей?

Вяло пожав плечами, она ответила:

— Не так уж много. Кроме тебя, слыхала о троих. Но, думаю, сейчас должно быть больше. — Она накрыла его ладонь своей. — Как провел время в Мохенджо, Чарльз?

Он пропустил ее вопрос мимо ушей.

— Я спрашивал Хоука насчет Гайойи.

— Да?

— Он сказал, что здесь ее нет. Отправилась то ли в Тимбукту, то ли в Ныо-Чикаго. Точно не знает.

— Похоже на правду- Все знают, что Гайойя надолго нигде не задерживается.

Филлипс кивнул.

— На днях ты назвала Гайойю краткосрочником. Значит, она постареет и умрет, да?

— Я думала, ты это понял, Чарльз.

— Несмотря на то что ты не постареешь? Как и Хоук, и Стенгард, и все прочие из вашей компании?

— Мы живем столько, сколько пожелаем, — ответила Белилала, — Но мы не стареем, нет.

— А отчего становятся краткосрочниками?

— Видимо, такими рождаются. Какой-то ген отсутствует или, наоборот, лишний. Признаться, толком и не знаю. Эти случаи чрезвычайно редки. И никто ничем не может им помочь. Оно довольно долго протекает, это старение. Но прекратить его нельзя.

Филлипс кивнул.

— Должно быть, очень неприятно, — сказал он, — быть одним из немногих подверженных старению людей в мире, где правит вечная молодость. Неудивительно, что Гайойя столь нетерпелива. Неудивительно, что она носится с места на место. Неудивительно, что она так быстро прикипела к волосатому варвару из двадцатого века, из того времени, когда абсолютно все были краткосрочниками. У нас с ней есть кое-что общее, ты не находишь?

— В каком-то смысле — да.

— Мы миримся со старением. Мы миримся со смертью. Скажи мне, Белилала, Гайойя очень скоро умрет?

— Скоро? Скоро? — Белилала смотрела на него как ребенок, широко раскрытыми глазами. — Как это — «скоро»? Как я могу знать? То, что под «скоро» подразумеваешь ты, вовсе не то, что под «скоро» подразумеваю я. — Но тут в ее поведении что-то изменилось, словно она только что услышала заданный вопрос. Спокойным тоном она сказала: — Нет, Чарльз, не думаю, что она очень скоро умрет.

— Когда она покинула меня в Чанъане, не значило ли это, что я ей надоел?

Белилала покачала головой:

— Ей просто тревожно. Ты тут ни при чем. Ты никогда ее не тяготил.

— Тогда лечу ее искать. Где бы она ни была: в Тимбукту, Нью-Чикаго… Я найду ее. Мы с ней созданы друг для друга.

— Возможно, ты прав, — отозвалась Белилала. — Да-да, думаю, ты прав. — Ее слова звучали равно беззаботно, непреклонно и безучастно. — Чарльз, во что бы то ни стало лети за ней. Следуй за ней. Найди ее. Где бы она ни была.

Когда Филлипс добрался до Тимбукту, город уже начали сносить. Еще на подлете, когда пыльную темно-желтую равнину сменило то место, где река Нигер встречается с песками Сахары, и он увидел квадраты серых, безликих, невыразительных домишек великой пустынной столицы, его обуял сильный восторг. Но едва он приземлился, как тут же увидел блестевших металлокожей роботов, снующих там и сям; целые орды носились повсюду, словно гигантские сверкающие насекомые, раздирая город на части.

О роботах Чарльз ничего не знал. Так вот как осуществляются все эти чудеса — армией услужливых машин. Он живо представил, как они суетливо выбираются из-под земли в любом из мест, где требуются их услуги, выползая из какого-то подземного хранилища, чтобы возвести вплоть до мельчайших мелочей Венецию или Фивы, Кнос, Хьюстон или любой другой затребованный город, чтобы потом, чуть позже, снова вернуться и по камню разнести его. И вот они старательно крушат саманные постройки, уничтожают тяжеленные, обитые металлом ворота, ровняют бульдозерами изящный лабиринт из улиц и каналов, сносят базар. В последний раз, когда он был в Тимбукту, этот базар переполняли орды скрывавших лица туарегов, чванливых мавров, черных суданцев, пронырливых сирийских торгашей, и все они со знанием дела торговали верблюдами и лошадьми, ослами, плитами соли, огромными зелеными дынями, серебряными браслетами, Коранами в роскошных переплетах… Теперь живописной толпы смуглых эфемеров не было. Как, впрочем, и туристов. Только клубилась в воздухе густая пыль разрухи.

К Филлипсу приблизился один из роботов и скупо произнес скрипучим голосом насекомого: «Сюда нельзя. Город закрыт». Чарльз уставился на ряды сканеров и сенсоров, мигавших и жужжавших на блестящем конусовидном рыльце создания.

— Я пытаюсь кое-кого разыскать, женщину, которая, возможно, недавно здесь была. Ее зовут…

— Город закрыт, — твердо произнес робот. — Нельзя остаться даже на час. Пищи нет, воды нет, крова нет. Здесь места нет. Вам здесь нельзя оставаться. Вам здесь нельзя оставаться. Вам здесь нельзя оставаться.

«Здесь места нет».

Что ж, возможно, они встретятся в Нью-Чикаго…

Чарльз вновь поднялся в воздух и полетел над пустошью на северо-запад. Бесплодная и голая земля под ним скрывалась, изгибаясь, в дымке горизонта. Что они сделали с остатками прежнего мира? Велели металлическим жукам прибрать все начисто? Ни обломка Рима, ни черепка Иерусалима, ни кирпича Пятой авеню? Хоть где-нибудь имеются старинные руины? Внизу сплошной пустырь — пустая сцена в ожидании декораций. Он сделал большой крюк, чтоб облететь по краю африканский выступ и теперь летел над тем, что он считал южной Европой.

Вдалеке виднелась темная крылатая капелька, контрастно выделявшаяся в ясном небе. Еще один путешественник… Чарльз хотел было выйти с ним на связь, но не знал, с чего начать. Ему просто хотелось услышать человеческий голос. Одиночество. Как будто он последний живой человек на Земле. Филлипс закрыл глаза и стал думать о Гайойе.

— Вот так? — спросил Филлипс. Стоя в обитом черным деревом овальном зале на шестидесятом этаже над уровнем слабо мерцавших улиц Нью-Чикаго, он приложил прохладный пластмассовый тюбик к верхней губе и нажал на загогулину в его основании. Сначала он услышал шипящий звук, а затем в ноздри ударил синий пар.

— Да, — сказала Кантилена. — Все верно.

Он распознал слабый аромат корицы, гвоздики и чего-то еще, что могло быть вареным раком. Затем внезапно закружилась голова, нахлынули видения: готические соборы, пирамиды, заснеженный Сентрал-парк, кирпичные трущобы Мохенджо-Даро и пятьдесят тысяч прочих мест одновременно — американские горки сквозь пространство и время. Казалось, это длилось века. В конце концов в голове прояснилось, и он, моргая, огляделся, тут же осознав, что это наваждение длилось только миг. Кантилена так и стояла рядом с ним. Другие туристы, находившиеся в зале, — пятнадцать — двадцать человек — едва сдвинулись со своих мест, а стоявший у дальней стены странный человечек с селадоновой кожей все также неотрывно глазел на Чарльза.

— Ну, — спросила Кантилена, — что скажешь?

— Невероятно.

— И весьма аутентично. Это настоящий нью-чикагский наркотик. Точная формула. Хочешь еще?

— Нет, не сейчас.

Его мутило, и все свои силы он бросил на то, чтоб устоять на ногах.

«Напрасно я нюхал эту дрянь».

В Нью-Чикаго Филлипс находился примерно неделю, а может быть и две. Этот город по-прежнему вызывал в его сознании какой-то странный и мучительный разлад. До этого он был здесь трижды, и каждый раз город был прежним. Нью-Чикаго — единственный из восстановленных городов, чья первоначальная инкарнация существовала после Чарльзовой эпохи. Для него он был частью непостижимого будущего, а для горожан — диковинной копией из археологического прошлого. Этот парадокс вызывал в голове сумятицу и невыносимый внутренний конфликт.

Разумеется, ему не удалось выяснить, что случилось со старым Чикаго. Несомненно было лишь то, что он исчез без следа: не было ни водонапорной башни, ни Марина-сити, ни Хэнкок-центра… ни фрагмента, ни атома. Но безнадежно спрашивать кого-то из миллиона с лишним обитателей Нью-Чикаго о городе-предшественнике — все они эфемеры и знали ровно столько, сколько должны знать, а именно: с какой последовательностью и какие выполнять действия, чтобы создавалось впечатление подлинности города. Познания в истории Древнего мира им были ни к чему.

Само собой, столь же напрасно пытаться выведать хоть что-то и у туристов, которые, похоже, не очень налегали на школьные предметы. Но наверняка где-то есть те, кто специализируется на глубоком изучении древних, исчезнувших с лица земли цивилизаций, иначе откуда бы взялись все эти дотошные реконструкции?

«Проектанты, — как-то услышал Филлипс слова то ли Ниссандры, то ли Арамэйна, — уже вовсю читают про Византию».

Но кто же эти проектанты? Он знал только о роботах. Возможно, роботы и есть действительные мастера этой эпохи, усердно воссоздающие все эти города не столько с целью развлечения людей, сколько в попытке самим разобраться в жизни исчезнувшего мира. Дикое предположение, но что-то в этом есть.

Веселье вечеринки вдруг стало угнетать Чарльза.

— Глотну свежего воздуха, — сказал он Кантилене и направился к окну.

В небе виднелся четкий серп луны, дул легкий ветерок. Он засмотрелся вниз, на этот странный город. Кроме названия, Новый Чикаго не имел ничего общего со старым. По крайней мере, они построили его на западном берегу большого внутреннего озера, которое, вполне возможно, даже является Мичиганом. Впрочем, когда Чарльз пролетал над ним, оно показалось ему более широким и менее продолговатым, чем то, которое он помнил. Сам же город — фантасмагорическое кружево из высоченных, торчавших под всевозможными углами светлых зданий, соединенных между собой паутиной замысловатых надземных переходов. Протяженные улицы, начинаясь и заканчиваясь у самого озера, изгибались дугой в сторону запада. Меж грандиозных бульваров сновал общественный транспорт — округлые зеленовато-голубые пузырьки, скользящие бесшумно на колесах. По сторонам каждой дороги зеленели пышные лесопосадки. Изумительно красиво, но как-то… невесомо, что ли? Казалось, город выстроен из солнечных лучей и шелка.

Внезапно Чарльз услышал участливый вопрос:

— Вам нездоровится?

Филлипс повернулся. Рядом с ним стоял тот самый села-доновый человек: коренастый и подтянутый, напоминавший жителей стран Дальнего Востока. У него была странная серовато-зеленая, чрезвычайно гладкая кожа.

Чарльз покачал головой.

— Так, слегка подташнивает… — ответил он. — Мне в этом городе всегда не по себе.

— Да, полагаю, он способен привести в замешательство, — согласился человечек. Его голос был мягок, со странной модуляцией. — Гость, да?

Филлипс помедлил с ответом, рассматривая собеседника:

— Да.

— Я тоже.

— Вы?

— Ну да! — Человечек улыбнулся. — Дайте-ка угадаю ваш локус. Я бы сказал, двадцатый век. Максимум двадцать первый.

— Я из тысяча девятьсот восемьдесят четвертого. Нашей эры.

Еще одна улыбка, на этот раз самодовольная.

— Что ж, угадал. — Человечек проворно отвесил поклон: — Йанг-Йеовиль.

— Прошу прощения?

— Йанг-Йеовиль. Мое имя. Бывший полковник третьей септентриады Йанг-Йеовиль.

— Это где-то на другой планете? — спросил опешивший Филлипс.

— Нет, что вы! Вовсе нет, — развеселился собеседник, — Этот же мир, уверяю вас. Я вполне человеческого происхождения. Гражданин республики Верхняя Хань, уроженец города Порт-Су. А вы… прошу прощения… как вас?..

— Филлипс. Чарльз Филлипс. Из Нью-Йорка далекого прошлого.

— О-о, Нью-Йорк! — Поначалу лицо Йанг-Йеовиля озарилось узнаванием, но быстро потускнело, — Нью-Йорк… Нью-Йорк… знаю-знаю…

Как странно… Селадоновый человек попал сюда из времени, которое по отношению к нему, Чарльзу, — далекое будущее, настолько далекое, что его представитель с трудом припоминает Нью-Йорк. Должно быть, Йанг-Йеовиль современник Нью-Чикаго (интересно, находит ли он эту версию аутентичной), и тем не менее для туристов он тоже ископаемое, археологический курьез…

— Нью-Йорк — крупнейший город Соединенных Штатов Америки, — напомнил Филлипс.

— Да-да, конечно…

— Однако, смею предположить, полностью забытый к тому времени, как возникла республика Верхняя Хань.

Йанг-Йеовиль, явно испытывая неловкость, произнес:

— Между нашими эпохами произошло немало катаклизмов. Надеюсь, из моих слов относительно вашего города у вас не создалось ошибочного впечатления, будто бы…

Внезапно все звуки в комнате заглушил смех. К вечеринке присоединились пять или шесть новоприбывших. Когда Филлипс их увидел, у него перехватило дух и учащенно забилось сердце. Безусловно, один из них Сгенгард… А рядом с ним Ара-мэйн… А женщина, мелькавшая за их спинами…

— Простите, я на минутку… — сказал Филлипс и рванул прочь от Йанг-Йеовиля, — Простите, пожалуйста… Гайойя? — позвал он, — Гайойя, это я! Подожди! Подожди!

Женщина застыла на полпути к двери, словно затравленный олень.

— Не убегай, — сказал он, хватая ее за руку.

Его поразила ее внешность. Сколько прошло с того нелепого расставания таинственной чанъаньской ночью? Год? Полтора? А может, он потерял счет месяцам? В этом мире чувство времени его подводит…

Гайойя выглядела на десять — пятнадцать лет старше. Может, так оно и было, может, годы здесь пролетают как во сне, а он об этом даже не подозревал. Гайойя казалась поблекшей, ветхой. Исхудало, странно изменившись, лицо, на котором блестели, едва ли не со злобой глядя на него, глаза, как будто укоряя: «Видишь? Видишь, в какую образину я превратилась?»

Он сказал:

— Я гоняюсь за тобой уже… Даже не знаю, сколько это длится, Гайойя. В Мохенджо, в Тимбукту, теперь здесь. Я хочу быть с тобой.

— Это невозможно.

— В Мохенджо Белилала мне все объяснила. Я знаю, что ты краткосрочник… Я знаю, что это значит, Гайойя. Ну и что тут такого? Просто ты постепенно стареешь. Ну и что? У тебя будет в запасе еще триста или четыреста лет вместо вечности. Ты ж не думаешь, будто я не понимаю, что это значит — быть краткосрочником? Вспомни, я примитивный человек из двадцатого века. Шестьдесят, семьдесят, восемьдесят лет — вот все, что нам отпущено. Мы оба страдаем от одного и того же недуга, Гайойя. Именно это и притянуло тебя ко мне в первую очередь. То, что я смертен. А значит, мы должны быть вместе. Остаток того, что нам отмерено, мы должны прожить вместе, понимаешь?

— Ты ничего не понимаешь, Чарльз, — спокойно ответила она.

— Может быть. Может быть, я по-прежнему ничего толком не знаю об этом проклятом мире. Зато я знаю, что ты и я… Что я люблю тебя… И думаю, ты тоже меня любишь…

— Да, я люблю тебя. Но ты не понимаешь. Ведь именно из-за того, что я люблю тебя, мы… мы не можем…

Он было снова потянулся к ней, но Гайойя оттолкнула его и быстро попятилась в коридор.

— Гайойя?

— Прошу тебя, — сказала она. — Не надо. Я бы никогда сюда не пришла, если бы знала, что ты здесь. Не разыскивай меня. Пожалуйста. Умоляю.

Она развернулась и побежала.

Чарльз долго стоял, провожая ее взглядом. Подошли Кантилена и Арамэйн, улыбаясь ему так, словно ничего не произошло. Кантилена предложила ему пузырек с какой-то искристой янтарной жидкостью. Чарльз грубо отмахнулся. Что делать? Он снова протолкнулся в самую гущу кипевшей весельем вечеринки.

К нему приблизился Йанг-Йеовиль.

— У вас очень расстроенный вид.

Филлипс вспыхнул:

— Оставьте меня в покое.

— Возможно, я мог бы чем-то помочь.

— Тут уже ничем не поможешь, — отмахнулся Филлипс.

Он резко повернулся, схватил с подноса один из пузырьков

и глотнул его содержимое. И тут же ощутил раздвоение — казалось, два Чарльза стоят по каждую сторону от Йанг-Йеовиля. Он сделал еще один глоток. «О, теперь нас четверо».

— Я влюблен в туристку, — выпалил он. Прозвучало, словно хоровая декламация.

— Любовь. О-о. А она вас любит?

— Я думал, да. Думаю, да. Но она краткосрочник. Вы знаете, что это значит? Она не бессмертна, как прочие. Она стареет. Выглядит все старше и старше. Поэтому она меня избегает. Не желает, чтобы я видел, как она меняется. Видимо, считает, что это меня отвратит. Минуту назад я пытался ей втолковать, что я тоже смертен и что мы должны состариться вместе, но она…

— О нет, — спокойно сказал Йанг-Йеовиль. — С чего вы взяли, что постареете? Разве с тех пор, как вы здесь оказались, вы хоть немного постарели?

Филлипс пришел в замешательство.

— Разумеется, постарел. Я… я…

— Неужели? — улыбнулся Йанг-Йеовиль. — Вот. Взгляните на себя.

Он замысловато пошевелил пальцами, и в пространстве между ними возник мерцающий зеркальный участок. Филлипс уставился на собственное отражение. А на него, в свою очередь, уставилось молодое лицо. Значит, это правда. Просто он об этом не задумывался. Сколько лет он провел в этом мире? Время просто пролетело — изрядное количество секунд, минут, часов, дней… но он не мог сказать, сколько именно. Казалось, никто из окружающих не озабочен хоть приблизительным его подсчетом, как не озабочен был он сам. Все эти бесконечные вояжи по всему миру… Все эти города, появляющиеся и исчезающие… Рио, Рим, Асгард — первые три, что сразу же пришли на ум… А также прочие… Всех даже не упомнить. Годы. Его лицо совсем не изменилось. Время жестоко обработало Гайойю, но Чарльз оставался таким же, каким был.

— Не понимаю… — пробормотал он. — Почему я не старею?

— Потому что вы ненастоящий, — ответил Йанг-Йеовиль. — Неужели вы не догадались?

Филлипс часто заморгал.

— Не… настоящий?

— Вы полагали, что вас перенесли из другого времени физически? Э-э, нет. Нет, они на это не способны. На самом деле мы не путешественники во. времени — ни вы, ни я, ни прочие гости. Я думал, что вы это осознаете. Хотя, наверное, в вашу эпоху подобное казалось бы непостижимым. Мы очень хитро сделаны, друг мой. Мы — хитроумные конструкции, чудесным образом нафаршированные мыслями, отношениями и событиями наших эпох. Мы — их самое выдающееся достижение, понимаете? Мы гораздо сложнее любого из этих городов, мы на порядок выше эфемеров. Даже выше, чем на порядок, гораздо выше. Те действуют лишь по инструкции, и круг их деятельности чрезвычайно ограничен. Вообще-то, они всего лишь машины. А вот мы — автономны. Мы действуем по собственной воле: мы думаем, говорим, даже, насколько я понял, влюбляемся. Но мы не стареем. Как же мы можем постареть? Нас ведь нет. Искусное сплетение ментальных откликов. Обыкновенная иллюзия, созданная так ловко, что мы и сами обманываемся на свой счет. Вы этого не знали? Неужели не знали?

Оторвавшись от земли, Чарльз выбрал направление полета, нажав случайным образом несколько клавиш. Но вскоре выяснилось, что он опять летит в Тимбукту. «Город закрыт. Здесь места нет». Ему-то что?

В нем росли гнев и удушливое чувство отчаяния.

«Ненастоящий. Очень хитро сделанный. Хитроумная конструкция. Обыкновенная иллюзия».

Следов Тимбукту с воздуха не наблюдалось. Чарльз все равно приземлился. Серая песчаная поверхность была гладкой, первозданной, как будто здесь никогда ничего не было. Кое-где возились роботы, завершая какие-то рутинные операции, связанные с закрытием городского сезона. Двое из них подкатили к Чарльзу. Огромные серебристые насекомые. Недружелюбные.

— Здесь нет города, — сказали они. — Здесь недозволенное место.

— Кем недозволенное?

— У вас нет оснований здесь находиться.

— У меня вообще нет оснований где-либо находиться, — возразил Чарльз. Роботы встряхнулись, тревожно загудели, угрожающе защелкали, навострили антенны.

«Похоже, им не понравилась моя позиция. Возможен риск того, что с меня сейчас снимают данные для института, в котором производится отладка непокорного программного обеспечения».

— Все, я ухожу, — сказал он роботам. — Спасибо. Большое вам спасибо.

Чарльз попятился и нажал наобум кнопки выбора маршрута.

«Мы действуем по собственной воле: мы думаем, говорим, даже влюбляемся».

Он приземлился в Чанъане. Город вроде бы стал больше и краше: новые пагоды, новые дворцы. Ощущалась зима: дул холодный пронизывающий ветер, на ослепительно прозрачном небе ни облачка. На ступенях Серебряной террасы Чарльз наткнулся на Фрэнсиса Уиллоби, разодетого в пух и прах, в сопровождении двух эфемерочек — изящных, как нефритовые статуэтки, зажатые в огромные лапищи.

— Диво дивное! Блаженный олух тоже здесь! — проревел Уиллоби — Ты только посмотри! Мы оба добрались аж до Ка-тая!

«Никуда мы не добрались», — про себя произнес Филлипс, а вслух сказал комплимент:

— В этом наряде, Фрэнсис, ты выглядишь как император.

«Мы обыкновенная иллюзия, созданная так ловко, что и сами обманываемся на свой счет».

— А то! Как архиепископ Иоанн! — вскричал Уиллоби. — Как сам Тимур! А то! Ужель я не величествен? — Он радостно хлопнул Чарльза по плечу.

Сложившись вдвое, Чарльз захлебнулся в кашле.

— Мы летели по воздуху, словно орлы, иль демоны, иль ангелы! Парили, словно ангелы! Как ангелы! — Он подошел поближе, нависнув над Филлипсом. — Я хотел было смыться в Англию, но девица Белилала сказала, что на меня наложили заклятие, каковое покамест меня туда не пускает, так что мы прилетели в Катай. Скажи-ка, дружище, ты засвидетельствуешь мои рассказы, когда мы вновь увидим Англию? Ты поклянешься, что все те приключения, кои мы пережили, и в самом деле с нами приключились? А то, боюсь, они там скажут, что я безумен, подобно Марко Поло, едва я заикнусь про перелет в Катай.

— Один безумец ищет помощи другого? — спросил Филлипс. — Ну что тебе сказать? По-прежнему считаешь, что сможешь попасть в Англию? Эх, Фрэнсис, Фрэнсис… Знаком ли ты с тем, что в твое время писал Шекспир? Ходил ли ты на его спектакли? Мы нереальны. Мы не существуем. Мы созданы из вещества того же, что наши сны[31]. Вот что мы такое. Какая еще Англия? Где? Нет никакой Англии. Нет Фрэнсиса Уиллоби. Нет Чарльза Филлипса. О дивный новый мир![32] Мы лишь…

— Оставь его в покое, Чарльз!

Он повернулся. Одетая как императрица, Белилала спускалась по ступеням Серебряной террасы.

— Я знаю правду, — горько сказал Чарльз. — Ее сообщил мне Йанг-Йеовиль. Гость из двадцать пятого столетия. Я познакомился с ним в Нью-Чикаго.

— Ну а с Гайойей повидался? — спросила Белилала.

— Мельком. Выглядит намного старше.

— Да, я знаю. Она была здесь.

— Наверное, уже и след простыл?

— Точно. В Мохенджо подалась. Лети за ней, Чарльз. Оставь беднягу Фрэнсиса в покое. Я ей сказала, чтоб она тебя ждала. Сказала, что вы нуждаетесь друг в друге.

— Как ты добра. Но стоит ли, Белилала? Я ведь даже не существую. А она скоро умрет.

— Ты существуешь. Как ты можешь сомневаться по поводу своего существования? Ты ведь испытываешь чувства? Ты страдаешь. Ты любишь. Ты любишь Гайойю, разве не так? И ты любим Гайойей. Разве Гайойя полюбила бы что-то нереальное?

— Думаешь, она меня любит?

— Я знаю это. Лети за ней, Чарльз. Вперед! Я сказала ей, чтобы она ждала тебя в Мохенджо.

Филлипс тупо кивнул. А что ему терять?

— Лети к ней, — настаивала Белилала. — Сейчас же.

— Да, — сказал Филлипс. — Уже лечу. — Он повернулся к Уиллоби. — Дружище, если когда-нибудь мы встретимся в Лондоне, я выступлю твоим свидетелем. Не бойся. Чему быть, Фрэнсис, того не миновать.

Оставив их, он взял курс на Мохенджо-Даро, почти уверенный в том, что встретит там лишь роботов, рушащих город. Однако же Мохенджо стоял на месте, ничуть не изменившийся. Чарльз пошел в баню, надеясь, что Гайойя окажется там. Но…

— Она отправилась в Александрию, — сказал ему Фенимон. — Хотела посмотреть ее в последний раз перед закрытием.

— Уже почти готов к открытию Константинополь, — пояснил Стенгард. — Это столица Византии, понимаешь? Огромный город. Взамен Александрии откроют Византий, понимаешь? Говорят, это будет нечто бесподобное. Мы, естественно, увидимся на открытии, да?

— Естественно, — ответил Филлипс.

Чарльз чувствовал себя всеми покинутым, измотанным.

«Все безнадежно и нелепо. Я попросту марионетка, которую дергают за ниточки».

Он полетел в Александрию. И где-то над Аравийским морем он вдруг постиг всю глубину слов Белилалы, и тут же стали улетучиваться горечь, отчаяние и гнев.

«Ты существуешь. Как ты можешь сомневаться по поводу своего существования? Разве Гайойя полюбила бы что-то нереальное?»

Конечно. Разумеется. Йанг-Йеовиль ошибался: гости нечто более существенное, чем иллюзии. Выходит, что Йанг-Йеовиль, описывая наше состояние, и сам не понимал, что говорит: «Мы думаем, мы разговариваем, мы влюбляемся». Да! Вот в чем соль. Может, мы, гости, и ненатуральные, но это вовсе не означает, что мы нереальные. Вот что пыталась втолковать ему тем вечером Белилала.

«Ты страдаешь. Ты любишь. Ты любишь Гайойю. Разве Гайойя полюбила бы что-то нереальное?»

Он, разумеется, реален. Во всяком случае, достаточно реален. Да, он нечто странное, возможно, даже непостижимое уму людей двадцатого столетия, которых создан представлять. Но это вовсе не означает, что он нереален. Что, скажете, реален только тот, кого родила женщина? Нет, нет и нет. Он в своем роде вполне реалистичен. Ему тут нечего стыдиться. И, осознав все это, Чарльз понял, что Гайойе не обязательно стареть и умирать. Есть способ ее спасти, но захочет ли она им воспользоваться?

Приземлившись в Александрии, он немедленно отправился в гостиницу на склоне Панеиума, в которой они вместе останавливались в прошлый раз. Как давно это было! Гайойя была там. Тихонько сидела во дворике с видом на бухту и маяк. Умиротворенная, безропотная. Смирилась, что ли? Даже не порывалась от него скрыться.

— Гайойя, — сказал он с нежностью.

Она выглядела старше, чем в Нью-Чикаго. Лицо стало морщинистым, землистым, глаза запали, целые пряди седины контрастно серебрились в черной шевелюре. Он сел рядом, взял ее за руку, окинул взглядом обелиски, дворцы, храмы, маяк. Прошла минута, прежде чем он произнес:

— Теперь я знаю, кто я.

— Правда, Чарльз? — уточнила она абсолютно безучастно.

— В мое время такое называлось программным обеспечением. Я всего лишь набор команд, откликов, перекрестных ссылок, управляющих неким искусственным телом. Настолько совершенной программы мы не могли себе даже представить. Но мы ведь только начали разрабатывать нечто подобное. Меня напичкали факторами двадцатого века. Соответствующие настроения, соответствующие аппетиты, соответствующий иррационализм, соответствующая агрессивность. Кто-то неплохо разбирается в том, каким должен быть человек двадцатого века. Да и над Уиллоби они неплохо потрудились — вся эта елизаветинская риторика, чванливость. Наверное, и Йанг-Йеовиль сделан на славу. Кажется, он сам так считает, а кто лучший судья? Двадцать пятый век, республика Верхняя Хань, люди с зеленоватой кожей, полукитайцы-полумарсиане — вот все, что мне известно. Но кто-то знает все. Здесь есть великолепный программист, Гайойя.

Она на него даже не взглянула.

— Мне страшно, Чарльз. — Все тот же отчужденный голос.

— За меня? Из-за того, что я наговорил?

— Нет, не за тебя. Ты видишь, что со мной происходит?

— Вижу. Ты изменилась.

— Я очень долго жила с мыслью: когда же это начнется? Думала, быть может, россказни все это, я не подвержена старению. Кто же поверит в свою старость? Но это началось. Как раз когда мы с тобой впервые приехали сюда, в Александрию. В Чанъане стало еще хуже. Ну а сейчас… сейчас…

У Чарльза вырвалось вдруг:

— Стенгард сказал, что вскоре откроется Константинополь.

— Ну и что?

— Неужели ты не хочешь попасть на открытие?

— Чарльз, я становлюсь уродливой старухой.

— Отправимся в Константинополь вместе. Завтра же, да? Что скажешь? Наймем корабль. Плыть недалеко — всего лишь пересечь Средиземное море. Плавание в Византий! Знаешь, в мое время была поэма с таким названием. Получается, до сих пор не забыта, раз кто-то ввел ее мне в память. Спустя все эти тысячелетия кто-то еще помнит старину Йейтса. «Зато в разгаре неистовые игрища юнцов; реликты птичьих стай в любовной яри». Плыви со мной в Византий, Гайойя.

Она пожала плечами.

— С таким лицом? Старея с каждым часом? Тогда как все они навеки молодые? Тогда как ты… — Она запнулась и умолкла.

— Заверши фразу, Гайойя.

— Прошу тебя, оставь меня одну.

— Ты хотела сказать: «Тогда как ты навеки молод, Чарльз». Верно? Ты всегда знала, что я не постарею. Я этого не знал, но ты ведь знала.

— Да, знала. Я притворялась, что это неправда… Что ты стареешь так же, как и я. Страшно глупо с моей стороны. Когда в Чанъане я впервые заметила не вызывавшие сомнений признаки… Тогда-то я и поняла, что не могу с тобой оставаться. Потому что, глядя на тебя, вечно молодого, а потом на себя, я… — Она взмахнула рукой. — В общем, я вручила тебя Белилале и сбежала.

— Зря ты это сделала, Гайойя.

— Я так не думаю.

— Но ведь тебе не обязательно стареть. Ты можешь не стареть, если захочешь!

— Не будь таким жестоким, Чарльз, — невыразительно произнесла она. — То, что со мной творится, — неизбежно.

— Есть способ избежать.

— Ты в этом ничего не смыслишь.

— Да, смыслю мало, — согласился Чарльз. — Зато я знаю: способ есть. Может, мой план и примитивен, безыскусен, типичен для двадцатого столетия, но я уверен, что осуществим. Я все обдумал, пока летел сюда. Скажи, Гайойя, почему бы тебе не обратиться к программистам, мастерам или проектантам — даже не знаю, как их называть. Короче, к тем, кто создает все эти города, эфемеров и гостей. И воплотиться с их помощью в нечто вроде меня!

Она в испуге подняла глаза:

— Что ты такое говоришь?

— Они ведь слепили, по сути, из обрывков сведений человека двадцатого века, ион получился приемлемым. И прочих гостей из различных эпох. Тот же англичанин — аутентичен, убедителен. Так почему бы им не сделать то же самое с тобой? Получится ведь даже лучше! Произвести Гайойю настолько достоверную, что и сама Гайойя не ощутит разницы. С одним только отличием — новая Гайойя не постареет. Гайойя — конструкт, Гайойя — программа, Гайойя — гость! А почему бы и нет? Скажи мне, почему бы и нет, Гайойя?

Женщину заметно трясло.

— Просто неслыханно!

— Но как ты думаешь, это возможно?

— Откуда мне знать!

— Понятно, что возможно. Раз уж они создают гостей, то могут взять и туристку и тем же способом сделать дубликат…

— Такого еще не было. Уверена. Просто представить не могу, чтобы кто-то из нас пошел на такое. Лишиться тела… позволить превратить себя в… в…

Она покачала головой, впрочем, скорее изумленно, нежели отрицательно.

— Вот именно, — сказал он. — Лишиться тела. Естественного тела — стареющего, ссыхающегося, отказывающего тела краткосрочника. Что в этом такого ужасного?

Гайойя побледнела:

— Это безумие, Чарльз. Давай закроем эту тему.

— Безумие? Я так не считаю.

— Просто тебе не понять.

— Это мне-то не понять, каково бояться смерти? Это мне-то не понять, какою дряхлеть среди вечно юных? Чего я не могу понять, так это почему ты даже не желаешь рассмотреть предложенный мной…

— Нет, — отрезала она. — Я уже сказала, это безумие. Они меня засмеют.

— Кто?

— Все мои друзья. Хоук, Стенгард, Арамэйн… — Она снова отвела взгляд. — Они могут быть очень злыми, даже не осознавая этого. Они презирают все, что кажется им неизящным, — все суетливое, безысходное, трусливое. И знаешь, как это будет выглядеть? Притворство на притворстве! Они будут ужасно снисходительны. О да, они будут со мной милы: правильно, Гайойя, как здорово придумано, Тайшет… Но за глаза будут надо мной смеяться. Будут говорить обо мне всякие гадости. Я этого не вынесу.

— А, ну да, они могут себе позволить смеяться, чего уж там! Легко быть храбрым и шутить со смертью, зная, что никогда не умрешь. Ах, как это с их стороны изящно! Но почему ты должна быть единственной, кто постареет и умрет? Да и потом, вряд ли они будут смеяться. Напрасно ты их считаешь злыми. Может, поверхностные, недалекие, но не злые. Они будут рады, что ты нашла выход и спаслась. Во всяком случае, они больше не будут испытывать из-за тебя чувство вины, это их примирит. Ты сможешь…

— Хватит!

Она встала, подошла к перилам и загляделась в море. Чарльз подошел к ней. Красные паруса в бухте, солнечные блики на граните маяка, дворцы Птолемеев, белеющие на фоне неба. Он положил руку ей на плечо. Гайойя поначалу дернулась, словно пытаясь увернуться и уйти, но все-таки осталась.

— Ну, раз такие дела, есть другой вариант, — сказал Филлипс. — Если ты не пойдешь к проектантам, к ним пойду я. Скажу, перепрограммируйте меня. Настройте меня так, чтобы я старел с той же скоростью, что и Гайойя. К тому же это будет более аутентично — ведь я создан исполнять роль человека из двадцатого столетия. Мало-помалу мое лицо покроется морщинами, волосы поседеют, мне с каждым годом будет все трудней передвигаться… Мы постареем вместе, Гайойя. К черту твоих бессмертных друзей. Нам хватит нас самих. Друзья нам будут не нужны.

Она внезапно повернулась к нему лицом. Глаза от ужаса широко раскрыты.

— Ты это серьезно, Чарльз?

— Конечно.

— Нет, — пробормотала она. — Нет. Все, что ты сегодня наговорил, — жуткая ересь. Ты сам-то это понимаешь?

Он протянул руку и легонько стиснул ее пальцы своими.

— Я просто хочу найти возможность остаться вместе с…

— Ни слова больше! — выпалила она. — Прошу тебя. — Резко, словно обжегшись, она высвободила пальцы и спрягала руку за спину. И хотя между их лицами было всего лишь несколько дюймов, казалось, между ними пролегла пропасть. С минуту они неотрывно глядели друг другу в глаза, затем Гайойя шагнула в сторону, обошла Чарльза и покинула дворик.

Остолбенев, Филлипс смотрел, как она удаляется по мраморному коридору, скрываясь из глаз. Было бы глупо пускаться в погоню. Он ее потерял — это ясно и обсуждению не подлежит. Он вселил в нее ужас. Так зачем терзать ее дальше? Вдруг Чарльз осознал, что бежит через залы гостиницы, а потом по извилистой садовой тропинке, углубляясь в прохладную рощу Панеиума. Ему показалось, что Гайойя стоит на портике Ад-рианова дворца, но, заскочив туда, он застал в пустующих каменных палатах лишь эхо. Он спросил у эфемера, подметавшего ступени:

— Ты не видел, сюда женщина не заходила?

Ответом был тупой угрюмый взгляд.

Филлипс выругался и ринулся в город.

— Гайойя, — кричал он. — Подожди! Вернись!

Может, она зашла в библиотеку? Он промчался мимо библиотекарей, что-то укоризненно бормотавших, пронесся между стеллажей и, выглядывая из-за кучи свитков, стал таращиться в темный коридор. «Гайойя? Гайойя!» Просто свинство вести себя так в этом тихом месте. Впрочем, в данный момент ему на это было наплевать.

Выскочив из боковой двери, он спустился к гавани. Маяк! Им овладел ужас. Она, возможно, уже в ста шагах выше по пандусу и вот-вот выйдет на балкон, а с него бросится вниз, в море! Раскидывая туристов и эфемеров, словно они всего лишь чучела или манекены, он влетел внутрь. Поспешил наверх и лез без передышки, хотя его синтетические легкие молили о пощаде, а гениально спроектированное сердце выскакивало из груди. На первом же балконе он вроде бы мельком заметил ее, но лишь напрасно обежал по кругу весь маяк. Вперед, наверх! Вот он в сигнальной камере — Гайойи нет. Неужели спрыгнула? Или спустилась по другому пандусу, пока он мчался вверх по этому? Чарльз бросился к перилам и глянул вниз, вглядываясь в подходы к маяку, осматривая прибрежные скалы, дамбу. Нет.

«Она где-то здесь, и я обязательно ее найду. Не успокоюсь, пока не найду».

Он бросился вниз по пандусу, выкрикивая ее имя. Спустившись, помчался в центр города. Куда теперь? В храм Посейдона? В гробницу Клеопатры?

Так и стоял в раздумьях посреди улицы Канопус, едва удерживаясь на ногах, как вдруг услышал ее голос:

— Чарльз?

— Ты где?

— Здесь, рядом.

Казалось, она возникла ниоткуда. Лицо не раскраснелось, нет признаков испарины. Неужели он по всему городу гонялся за фантомом?

Гайойя подошла к нему, взяла за руку и мягко, с нежностью произнесла:

— Ты это серьезно? Действительно попросишь их запрограммировать тебя на старение?

— Да, если больше ничего не остается.

— Но то, что остается, Чарльз, ужасно.

— Неужели?

— Ужаснее некуда, Чарльз.

— Ужаснее, чем старость? Чем смерть?

— Не знаю, — ответила она. — Думаю, нет. В одном лишь я уверена: я не хочу, чтобы ты старел.

— Но мне ведь не придется. Верно? — спросил он, неотрывно глядя ей в глаза.

— Да, верно, — ответила она. — Тебе не придется. Никто из нас не постареет.

Филлипс улыбнулся, помолчал.

— Пора нам сваливать отсюда, — сказал он. — Курс на Византий, да, Гайойя? Явимся к открытию. Там будут все твои друзья. Расскажем им, что ты решила сделать. Они выяснят, как это устроить. Наверняка кто-нибудь знает, как это все осуществить.

— Звучит так странно, — сказала Гайойя. — Превратиться в… в гостя? Гостить в своем же мире?

— Ты ведь всегда была здесь гостьей.

— В каком-то смысле — да. Зато, по крайней мере, я реальна.

— То есть я — нет?

— А что, разве реален?

— Да. Столь же реален, как и ты. Я поначалу непомерно огорчился, когда вдруг выяснил, кто я таков. Понадобилось время, чтоб все переосмыслить. И когда я летел сюда из Мохенджо, я вдруг понял, что со мной все в порядке — я воспринимаю вещи, я формирую идеи, я делаю умозаключения. Я отлично спроектирован, Гайойя. Я не вижу существенной разницы между бытием в своем нынешнем виде и бытием во плоти. Ведь я реально существую. Я мыслю, чувствую, испытываю радость и грусть. Я настолько реален, насколько мне это нужно. И ты будешь реальна. Ты не перестанешь быть Гайойей, понимаешь? Просто отбросишь это тело, сыгравшее с тобой такую злую шутку. — Он погладил ее щеку. — Все уже сказано до нас, давным-давно:

— Это та самая поэма? — спросила она.

— Да, та самая поэма. Древняя, но все еще не забытая поэма.

— Дочитай, Чарльз.

Он продолжил:

— До чего красиво. А что это значит?

— Это значит, что необязательно быть смертным. Что мы можем себе позволить соединиться с вечностью искусственным путем, что мы можем преобразиться, что мы можем развоплотиться. Йейтс, конечно, имел в виду вовсе не то, что я… Признаться, он бы даже не понял, о чем мы тут с тобой рассуждаем… Но подтекст тот же. Живи, Гайойя! Со мной! — Он повернулся к ней и увидел, как на ее впалых щеках заиграл румянец. — Ведь все, что я сказал, имеет смысл, не так ли? Ты попытаешься, да? Создатели гостей смогут переделать и тебя. Верно? Как ты считаешь, смогут? Гайойя?

Она еле заметно кивнула.

— Думаю, да… Довольно необычно. Но, думаю, это возможно. А почему бы и нет, Чарльз? Почему бы и нет?

— Да, — сказал он. — Почему бы и нет?

Утром они наняли в гавани лодку — утлую плоскодонку с кроваво-красными бортами. Кормчий — эфемер с бандитской физиономией — так улыбнулся им, что трудно было устоять. Филлипс из-под козырька ладони глядел в морскую даль. Казалось, он вот-вот увидит огромный город, раскинувшийся на семи холмах, — Константинов Новый Рим у Золотого Рога: громадный купол Айя-Софии, мрачные стены цитадели, дворцы и храмы, ипподром, а над всем этим — триумфального и лучезарного, покрытого мозаикой Христа.

— Византий, — сказал Филлипс. — Доставь нас туда как можно скорее.

— С превеликим удовольствием, — неожиданно любезно сказал лодочник.

Гайойя улыбнулась. Давно Чарльз не видел ее такой оживленной, пожалуй, с того императорского пира в Чанъане. Он взял ее за руку — пальцы женщины мелко дрожали — и помог ступить на борт.