Жена дитя

Глава LXXXI Наконец согласие

Вернон Холл с нашего последнего посещения очень изменился. Теперь в нем царило не веселье, а печаль.

Но только внутри. Снаружи, со стороны парка, поместье выглядело по-прежнему приветливо; коринфские колонны портика казались такими же открытыми и гостеприимными, как всегда.

Как всегда, подъезжали и отъезжали элегантные экипажи; однако экипажи задерживались ненадолго; посетители оставляли свои карточки и расспрашивали.

Внутри царила тишина. Неслышно скользили или проходили на цыпочках слуги; неслышно открывались и закрывались двери; все говорили приглушенными голосами.

Все было тихо, серьезно и многозначительно. Все говорило о болезни в доме.

Так оно и было. И болезнь очень серьезная – предвестница смерти.

Сэр Джордж Вернон умирал.

Это была его старая болезнь, которую так легко подхватить в тропическом климате – и на востоке, и на западе.

А баронет много времени провел и там и там; часть жизни он служил в Индии.

Болезнь длилась долго. Теперь ее объявили неизлечимой. По настоятельной просьбе больного врачи сообщили ему правду и предупредили, чтобы он готовился к смерти.

Последняя поездка по континенту, которую он совершил с дочерью, окончательно подорвала его силы; и вот он снова дома и настолько ослабел, что не может ходить даже по мягким газонам своего прекрасного парка.

Большую часть дня он проводил на диване в библиотеке, лежал опираясь на подушки.

Он уехал за море с Бланш, надеясь избавить ее от гибельной страсти, в которой она созналась и которая с тех пор постоянно его тревожила.

Насколько он в этом преуспел, можно было понять по печальному лицу дочери, которое некогда было таким цветущим и жизнерадостным; по бледности ее щек, когда-то розовым, как лепестки цветка; по ее вздохам, которые она с трудом сдерживала; и главное – по разговору, который произошел у нее с отцом вскоре после возвращения из этого последнего в его жизни путешествия.

Сэр Джордж, как обычно, лежал в библиотеке; диван передвинули к окну, чтобы он мог наслаждаться красотой великолепного заката: окно выходило на запад.

Бланш сидела с ним рядом; оба молчали. Поправив его подушки, она села в ногах на диван; как и он, она смотрела на закат, окрасивший облака в алый, пурпурный и золотой цвета.

Была середина зимы; но в рощах Вернон Парка это было незаметно. Листва здесь никогда не опадает, газоны вечно зеленеют, и поэтому окружающая поместье территория постоянно живет весной.

Повсюду весеннее птичье пение, на высоких деревьях кричат зяблики, из ветвей лавров и вечнозеленой калины доносятся голоса дроздов, и малиновка под окном поет свою простую песенку.

Тут и там от дерева к дереву перелетают фазаны, заметные по своему яркому оперению; выбегает из норы в лощине заяц. Дальше на пастбищах видны гладкие коровы, которых охраняют самцы; все спокойно пасутся. Прекрасная картина; особенно прекрасной должна она казаться взгляду владельца.

Однако сэр Джордж, который, возможно, смотрит на все это в последний раз, словно ничего не видит. Мысли его полны горечи и тревоги.

Он задает себе вопрос: кто будет его наследником, кто продолжит его славный древний род?

Наследницей будет его дочь Бланш – поскольку у него нет ни сына, ни других детей; и наследственный майорат заканчивается вместе с ним.

Но Бланш может недолго носить его имя; какое же имя она примет? Чей герб будет изображен поверх герба Вернонов?

Сэр Роджер думает о Скадаморе; он давно о нем думает, он надеялся и хотел этого союза; но теперь, когда к нему приближается смерть, он очень сомневается в осуществимости такого объединения гербов.

Раньше и до самого последнего времени он считал это объединение вполне возможным. Думал о том, как его осуществить. Намекал Бланш на то что может заставить ее повиноваться. Однако он обнаружил, что все его усилия тщетны; и именно об этом он сейчас думал. Все равно что приказать солнцу перестать садиться, или быку отказаться от своего великолепия, и птицам – от их негромкой красоты. Можно смягчить антипатию, но нельзя уничтожить ее окончательно. Как ни послушна его дочь, отцовской власти и всех сил земли не хватит, чтобы заставить ее преодолеть антипатию к ее кузену Скадамору.

И никакими силами не удастся заставить Бланш забыть о капитане Мейнарде. Его образ по-прежнему у нее в сердце, такой же яркий, как при первой встрече, такой же свежий, как в тот час, когда они стояли в тени гималайского кедра. Отец знал это. А если бы и не знал, подсказали бы ее щеки, которые с каждым днем становились все бледнее. Но он знал или подозревал; и теперь настало время убедиться.

– Бланш! – сказал он, поворачиваясь и нежно глядя ей в лицо.

– Да, отец? – Она произнесла это вопросительно, думая, что больному что-то нужно. Но вздрогнула, увидев его взгляд. В нем что-то гораздо большее.

– Дочь моя, – сказал сэр Джордж, – скоро меня с тобой не будет.

– Дорогой отец, не говори так!

– Это правда, Бланш. Врачи говорят, что я умираю; я и сам это знаю.

– О отец, дорогой отец! – воскликнула она, вскакивая, опускаясь на колени перед диваном и закрывая лицо прядями волос и руками.

– Не плачь, дитя мое! Как это ни больно, но тут ничего не поделаешь. Такова судьба всего живого в мире; я не могу быть исключением. Это всего лишь переход в лучший мир, где с нами Бог и где, как нам говорят, нет больше слез. Возьми себя в руки. Садись и слушай: я должен тебе кое-что сказать.

Она, всхлипывая, повиновалась. Сердце ее готово было разорваться.

– Когда я умру, – продолжал он, дождавшись, когда она слегка успокоится, – ты, дочь моя, унаследуешь все поместье. С сожалением должен сказать, что оно заложено. Тем не менее, когда будут выплачены все долги, останется значительная сумма – достаточная, чтобы обеспечить тебе жизнь, к которой ты привыкла.

– О, отец! Не говори о таких вещах. Ты причиняешь мне боль!

– Но я должен, Бланш, должен. Ты должна все это знать, а я должен знать…

Что он должен знать? Он помолчал, словно не решаясь продолжать.

– Что, папа? – спросила она, вопросительно глядя ему в лицо; краска на лице свидетельствовала, что она догадывается. – Что ты должен знать?

– Моя дорогая дочь! – сказал он, уклоняясь от прямого ответа. – Разумно предположить, что когда-нибудь ты сменишь имя. Я был бы несчастлив, если бы считал по-другому; и я буду счастлив, зная, что ты заменишь свое имя на иное, достойное дочери Вернона, имя человека, который заслуживает стать моим сыном!

– Дорогой отец! – воскликнула она, снова начиная плакать. – Прошу тебя, не говори со мной об этом! Я знаю, кого ты имеешь в виду. Знаю! О, отец, этого никогда не будет!

Она думала о фамилии Скадамор и о том, что никогда не будет ее носить!

– Возможно, ты ошибаешься, дочь моя. Я не имел в виду определенное имя.

Ее большие голубые глаза, потемневшие от слез, были вопросительно устремлены на его лицо.

Она молчала – ждала, чтобы отец объяснил свои слова.

– Дочь моя, – сказал он, – мне кажется, я понимаю, о ком ты подумала. Ты возражаешь против имени Скадамор? Я прав?

– Я предпочту оставаться со своим собственным – с твоим – всю жизнь. Дорогой отец! Я сделаю все, что ты мне прикажешь, даже это! Но неужели ты заставишь меня совершить поступок, который на всю жизнь сделает меня несчастной? Я не могу, не могу любить Фрэнка Скадамора; а без любви как я могу?..

Женский инстинкт, руководивший девушкой, словно покинул ее; она снова разрыдалась.

Сэр Джордж тоже больше не мог сдерживать слезы и сочувственное выражение.

Отвернувшись, уткнувшись лицом в подушку, он плакал так же сильно, как она.

Но печаль не может длиться вечно. Даже самое чистое и самое сильное горе рано или поздно кончается.

Умирающий знал, что принесет утешение и ему и его дорогой благородной дочери – она стала ему еще дороже из-за великодушного обещания, которое только что дала.

В последнее время его взгляды на будущее постепенно менялись. Могильная тень, в которую он погружался, затмевала и гордость прошлым, и великолепие настоящего. Затронула она и его честолюбивые надежды на будущее.

В результате изменились взгляды сэра Джорджа, общественные и политические. Он мысленно видел человека, который представляет эти новые идеи; этого человека он когда-то обидел, даже оскорбил. Но на смертном одре он больше не испытывал к нему ненависти; отчасти потому, что раскаялся в своем поступке, отчасти же потому, что знал: этот человек по-прежнему в сердце его дочери. И знал, что дочь никогда не будет счастлива, если не обнимет этого человека.

Она пообещала ему самопожертвование – обещала благородно. Достаточно одного слова, одного приказа, и она исполнит свое обещание!

Произнесет ли он это слово?

Нет! Пусть герб Вернонов исчезнет из геральдических записей! Пусть сольется с плебейскими символами республики! Лучше это, чем обречь своего единственного ребенка, свою дочь на вечную печаль!

В этот решающий час он решил, что дочь его должна обрести счастье.

– Ты не любишь Фрэнка Скадамора? – спросил он после долгого перерыва, когда к нему вернулась способность говорить.

– Не люблю, отец: не могу.

– Но ты любишь другого? Не бойся говорить откровенно, дитя мое. Ты его любишь?

– Да!

– И этот другой – капитан Мейнард?

– Отец! Я однажды уже призналась тебе в этом. Я сказала тебе, что люблю его всем сердцем. Неужели ты думаешь, что мои чувства могли измениться?

– Достаточно, моя храбрая Бланш! – воскликнул больной, гордо поднимая голову с подушки и с восторгом глядя на дочь. – Достаточно, моя самая дорогая Бланш! Приди ко мне в объятия! Обними твоего отца – твоего друга, который скоро не сможет быть рядом с тобой. Но это не станет моей виной, если я оставлю тебя в руках другого человека – возможно, он сумеет лучше беречь тебя!

Такое проявление страстных отцовских чувств помешало ему продолжать.

Бланш Вернон бросилась на шею своего великодушного отца и прижалась к его лицу мокрой от слез щекой!