Женщина - половинка мужчины

Много раз я брался за эту историю, но всегда что-то мешало мне: я останавливался и в конце концов откладывал ручку. Нет, это был не стыд. Скорее мучительная, не зависящая от меня необходимость что-то скрывать. В каждом из нас часто, если не всегда, живет наша собственная противоположность… Солнце падает через окно на стену, окрашивает ее золотом. С висящего на стене традиционного пейзажа поднимается бабочка, беззвучно кружит по комнате. Солнце пройдет свою дорогу до конца, потом снова взойдет, как бы возродится по незыблемому древнему закону. А ночная бабочка не доживет до утра, умрет и превратится в горстку пыли. Миллионы живых существ умирают в конце своей жизни. И не важно, осознают ли они это или нет. Но все, что живет, ищет, мечется, добивается — пусть это кажется смешным — продления жизни, а то и бессмертия. На деле же всякое живое существо всегда связано с вечностью. Только связь эта в нашем мире длится какую-то секунду. И в этой секунде — вечность. Правда, сам я ничего не ищу и ничего не добиваюсь: наверное, потому, что такое мгновение в моей жизни уже было.

Вечность? Мимолетное ощущение, биение жизни.

Почти забытое, едва уловимое чувство, для которого нет названия, которое невозможно объяснить. Как легко тонет оно в потоке времени. Чудом застыв, собравшись в маленькое замерзшее ядрышко, оседает и прячется глубоко на дне души. Человек не может отыскать потом это ядрышко, как не может познать самого себя. То, что непознаваемо, несет в себе вечный смысл, и потому вечность вдруг может открыться нам в одном мгновении. Прекрасно понимаю, что, рассуждая здесь о чем-то сугубо личном, иду против всего опыта человечества.

Садится солнце, и, значит, скоро придут темнота и ночь. А с ними — сны. И, может быть, в этих снах растает замерзшее ядрышко, оживет почти забытое мгновение…

…У обочины шуршат камыши. За ними играет на солнце вода в канаве. Можно представить, что это ручей, берущий начало высоко в горах. В зеленоватых водорослях шныряют мелкие, в пол-ладони караси. Видны черные полоски спин, иногда какой-нибудь сверкнет серебристым брюшком. Все пронизано солнцем. Поля до горизонта. Тихо. В теплой дорожной пыли глубоко отпечатался след проехавшей машины: словно здесь проложили специальные рельсы для грузовиков. Я иду по самой середине дороги. Усталости нет, ноги кажутся легкими, почти невесомыми. И пыль, наверное, ничего не весит: плавно поднимается вверх — то ли от моих шагов, то ли от ветра — и висит тонким туманом. Иду по «рельсам». Вдруг понимаю, что у меня удивительное, замечательное зрение — сквозь желтую дымку вижу то, что давно успел забыть и что живет только где-то в подсознании. В кювете сидит кошка. Выгнула спину, повернула голову и настороженно смотрит. Глаза светятся, как будто хотят о чем-то предупредить.

Теперь я вижу — это наша кошка, которая давным-давно потерялась.

Но вот ее уже нет — исчезла, растаяла, как призрак.

Сон — это мир без звука…

Я снова вижу: по канаве плывут четыре утки. Вернее, две утки — серые, как та кошка, с белыми пятнами — и два селезня, которых сразу можно отличить по яркому оперению головы, шеи и хвоста. Все четверо не спеша плывут вверх, против течения. Как будто хотят увести меня за собой в какие-то заросли, которые я должен помнить.

Машинально иду за ними. Но утки вдруг вплывают в маленькое озерцо, заросшее камышами. Поворачивают, плывут по кругу, дергая хвостиками. Потом одна за другой исчезают в зарослях.

Я все иду вперед, и вокруг по-прежнему похожая на туман золотая пыль. Идти все легче и легче. И вот я уже не иду, а парю, как птица.

Снова озерцо. Утки одна за другой выскакивают из зарослей. Но уже не те, прежние: теперь это четыре утенка. У них мягкий желтый пушок, они почти неразличимы в окружающем золотом тумане. Похоже, они сейчас просто растворятся в нем. Нет, плывут быстро-быстро, стараются. Да еще поворачивают головки, поднимают клювы и смотрят на меня — невозможно удержаться от смеха.

Неожиданно до меня доходит, что большие утки — это наши утки, давно пропавшие неизвестно куда. А утята — те же утки, только еще маленькие.

Время течет вспять. Неужели нельзя поплыть вместе с ним, хотя бы во сне?

Неужели нельзя в этом потоке протянуть руки туда, в прошлое, поймать и удержать забытую, ускользающую тень…

Здесь мои сны обрываются, оставляя всякий раз непонятное щемящее чувство, как будто я вижу сон во сне. Я знаю, что это странное чувство и есть жизнь, ее биение. Повторяю: жизнь, смысл жизни, бессмертие — все это в одном неясном, смутном мгновенном ощущении.

…Солнце опять взошло. Бабочки не видно. И неизвестно, жива она или нет. Может быть, надо просто взять ручку и записать, продолжить обрывающийся сон? Честно, объективно, точно описать прошедшее? Без всякого стыда, сомнений, рефлексий оценивать и судить, судить и оценивать чьи-то мысли, чувства, слова? Что касается рациональных оценок… Аристотель, кажется, сказал: «В сфере рассудка нет ничего, чего не было бы в сфере чувств». Бабочка исчезла, никто не виновен в краткости ее жизни. И потому ни у кого нет права судить, так ли она жила, правильно ли летала.

Луч солнца падает на меня, пронизывает насквозь. Я словно взлетаю, медленно подымаюсь в ослепительном столбе света, покидаю этот шумный, суетный мир. Как удивительно, как свободно мое чувство. Нужно только взять ручку и писать — пока оно здесь, со мной. Ведь я не уверен, что в следующий раз оно мне не изменит.