Женщина - половинка мужчины

1

Я машинально подошел к стене и вгляделся в наклеенную на нее газету с фотографией: «Американские захватчики совершили массовое убийство во вьетнамском местечке Мэйлай». Фотография была маленькой и нечеткой. Можно было разглядеть только груду трупов.

Почему в наш новый дом попала именно эта газета, а в ней на самом видном месте — эта фотография? Я вдруг почувствовал отвращение. Но газету так и не сорвал.

А цветное одеяло! На нем вышиты два трактора, и каждый тащит за собою плуг. Очень впечатляет! Неужели мы под этим будем спать с Ней?

Оклеивать стены мне помогал Хэй Цзы. Он радостно притащил из конторы пачку газет, бросил их на пол и, закатывая рукава, сказал:

— Ну, дружище, учись! Никакой побелки! Оклеим газетами, и будет что надо. Ты слыхал, в Америке кто-то из газет даже дом построил!

Он работал, а я больше газеты читал. И вот на тебе — эта жуткая фотография.

Одеяло было подарком коллектива, который сплошь состоял из тех, кто исправлялся, перевоспитывался, сидел. Единственным исключением была та самая женщина-философ, жена Немого. Каждая семья сбросилась по два-три гривенника, а всего в нашей деревушке около ста домов. Всего — чуть больше двадцати юаней. Такая огромная и такая ничтожная сумма!

— Это я за одеялом ходила, — рассказывала тетушка Ма, которой пришлось прошагать за ним тридцать ли. — На другие цвета я и смотреть не стала! А уж это то, что надо, — ярко-ярко-красное, красота! Небось и самим нравится? На будущий год, глядишь, прибавление будет!

И теперь два трактора вспахивали нашу лежанку.

Это какой-то кошмарный сон!

Но пробуждение не наступало, и сон все не кончался.

Жизнь предлагает каждому из нас довольно узкую колею. Достаточно сделать первый шаг, и все остальные ты делаешь уже вынужденно. Выбор существует, только пока не сделал первый шаг. А потом становишься похож на марионетку и уже не думаешь, куда идти, — края колеи сами направляют тебя.

В тот день я пошел к Хэй Цзы. Только открыл дверь, как он закричал:

— Та-ак. Лифан говорит, вы с Хуан Сянцзю женитесь? Пара что надо, старые безобразники — и в молодожены!

— Не говори ерунды, — вступилась Лифан, — наш Чжан вовсе не старый, он мужчина в самом соку! — Она подмигнула мне из-за его спины.

Я спросил, разрешат ли нам пожениться.

— Все будет нормально! — Он похлопал себя по груди. — Я поговорю с Цао Сюэи. А если заартачится, я ему живо намекну, что он еще хлебнет лиха с этой бандой леваков В Пекине! Эти идиоты здесь даже не знают, что в столице всех освободили, даже ветеранов партии. — Он вдруг прикрыл рот рукой. — Черт побери! Я так торопился, что ничего ему не привез. Разве что котелки да пару бутылок…

— А жене коробку со сладостями?! — сказала Лифан.

— Точно! Так, Лифан, давай скорее нам бумагу — будем писать. Где эта чертова бумага, ведь я ее сам покупал на Сиданьском рынке?.. Так. А где ручка? Готов? Тогда пиши так: «Правый элемент Чжан Юнлинь и бывшая заключенная Хуан Сянцзю активизировались и организовали контрреволюционный блок…»

Мы дружно расхохотались.

Я никогда еще не писал таких ответственных заявлений и никак не мог настроиться на серьезную волну, мне тоже хотелось шутить. Потом взял себя в руки и задумался.

— Знаешь что, Хэй Цзы, — сказал я, — думаю, нужно сначала написать подходящую цитату.

— Пиши цитату! — Он хлопнул ладонью по столу. — Напиши, например: «Необходимо бороться с диктатурой капитализма». Эх, боюсь, перебаламутишь ты весь поселок. Начнут болтать: почему это ему разрешили жениться, разве он один полностью перевоспитался? Много вас здесь, любителей приключений на свою голову.

— Ладно, хватит. Лучше давай выберем подходящую цитату. И перестань мне голову морочить.

Я взял ручку и написал:

Заявление

Мы, рабочий третьей бригады госхоза Чжан Юнлинь (пол мужской, тридцать девять лет, холост) и рабочая госхоза Хуан Сянцзю (пол женский, тридцать один год, разведена), просим разрешения на заключение брака. Стороны выразили обоюдное желание. После заключения брака мы будем продолжать свое перевоспитание, за нами будет осуществляться контроль. Под руководством партийной ячейки и благодаря воспитательной работе крестьян госхоза мы будем вносить свою лепту в строительство социалистического общества. Надеемся, что партийная организация бригады изучит и удовлетворит нашу просьбу!

С уважением

Чжан Юнлинь, Хуан Сянцзю.

Апрель, 1975 г.

— Ну! — Хэй Цзы поднял купленный на Сиданьском рынке блокнот, как будто хотел показать всем совершенный образец каллиграфии. — Просто нет слов! Цитату подобрал — не придерешься. Тебя, черт побери, можно уже делать секретарем парторганизации! Такое заявление эти дураки просто обязаны удовлетворить. Погоди, я пойду прямо к секретарю.

— А как насчет жилья? — Хэ Лифан остановила его. — Ведь это тоже надо с Цао Сюэи обговорить.

Хэй Цзы задумался.

— Насчет жилья… думаю, вам не придется мучить ни тетушку Ма, ни Чжоу Жуйчэна. Все будут довольны…

— Да ты, похоже, рассчитываешь, что они в отдельную квартиру переедут? — Хэ Лифан заливисто рассмеялась.

— Именно! Только так!.. Э! Да ведь с ним можно поговорить насчет двух комнат, где сейчас склад.

Когда он ушел, Хэ Лифан, раздвинув губы в улыбке, сказала:

— Послушай, дорогой Чжан. Ты знаешь, детей-то у нее скорее всего не будет. Ты уж ее не обижай.

— Откуда ты знаешь, что у нее не будет детей?

— Ах! Лучше спроси, чего я по женской части не знаю! — Она щелкнула у меня перед носом пальцами. — Ты, конечно, человек ученый, но в этом деле я разбираюсь получше твоего.

— Не будет детей, и ладно. Меня это как раз устраивает, — сказал я спокойно.

— Да? — Она с удивлением уставилась на меня.

Теперь, выражаясь словами Хэй Цзы, «все было обустроено».

Неожиданно у меня появился дом!

Да еще целых две комнаты — роскошь по сравнению с другими рабочими госхоза. Складское помещение было довольно ветхим, но какой-никакой, а дом. Я только не мог понять, как это Хэй Цзы удалось уговорить Цао Сюэи.

Хлопоты с переездом и суета кончились.

Я сижу в спальне на кане и курю. Она в соседней комнате прибирает оставшиеся тыквенные семечки и сахар, чем-то стучит и звенит. Звуки кажутся очень далекими. Как во сне. Женщина. Иногда кажется, что Она везде, во все проникла, присутствует в каждой мелочи, что все здесь, кроме этой мерзкой фотографии на стене, создано Ею. Она наладила свою жизнь, и жизнь эта видна во всем — в кане, в этом нашем одеяле, в деревянной книжной полке, в глянцевой белой бумаге за крючками вешалки, в бутылочке с кремом для лица и во всем, во всем остальном. Она оплела меня со всех сторон, окружила — и я не замечаю, как теряю себя. Меня уже не осталось, теперь и вместо меня — Она. Женщина вошла в мою жизнь, и моя жизнь словно перегнулась пополам и разломилась; прошлое потерялось, и я не знаю, как его найти.

2

Она погасила в комнате свет и, раздвинув белые шторы на двери, вошла ко мне.

— Устал? — Она улыбнулась так, будто жила со мной уже несколько лет.

— Да нет, — сказал я, — а ты? Я постелю.

— Не нужно. Где это видано, чтобы хозяин сам стелил постель? — Она залезла на кан и стала возиться с одеялом. — Иди мойся, я там воду приготовила.

Я усвоил: первое — постелью я больше заниматься не буду, второе — «мойся» означает необходимый ритуал.

Когда я умылся и вернулся, Она уже лежала в постели. Быстро, однако!

Я не знал, что мне теперь делать. Я видел только одно одеяло. И две подушки. Но самое непостижимое — под одеялом лежала женщина. Женщина! Я должен лечь рядом с этой женщиной. И никто не сможет, не будет вмешиваться… Черт побери, но должен же существовать хоть какой-то ритуал? Я закурил.

— Ты хочешь еще покурить? — В Ее голосе не было упрека.

— Что-то не хочется спать. — Я виновато улыбнулся. — Не по себе как-то.

Она тоже улыбнулась, но ничего не сказала.

— Сянцзю, ты почему вышла за меня? — Я присел на кан.

Она смотрела в потолок, потом, помолчав, ответила:

— Ну а ты почему женился на мне?

— Помнишь… несколько лет назад, в камышах?..

Она засмеялась, зашевелилась под одеялом:

— A-а, ты еще помнишь?

— Конечно! Конечно, помню! Я как раз думаю…

— А я давно забыла! — Она решительно перебила меня.

Забыла! Мое сердце сжалось. Но я не верил, что Она могла забыть.

— Нет, ты не забыла. Иначе вряд ли ты меня бы так сразу узнала!

— Давай-ка ложись.

Я понял: Она мягко намекает, что Ей все это неинтересно.

— Что здесь говорить? Мы вместе, нужно думать, как жить дальше.

— Как жить дальше? — насмешливо переспросил я. Я медленно раздевался и думал: «Почему я подчиняюсь Ей, ведь это я должен найти слова, зажечь Ее своей любовью?»

— Как жить дальше, говоришь? — Она все так же, вытянувшись, лежала на спине и смотрела вверх. — Нас двое, зарплаты небольшие. Но мы будем жить очень даже неплохо, уж получше, чем другие. Живут же всякие бабы неотесанные. Чем же я хуже!

В Ее тоне вдруг послышалось явное презрение к «неотесанным бабам». Похоже, свою дальнейшую жизнь Она представляла как некое соревнование с ними. И нужно было обязательно победить.

Эх, женщина, женщина. Мне следовало бы получше знать тебя. Я разделся и сел рядом с Ней, прислонившись спиной к стене. Пора было расстаться с сигаретой. Но мне хотелось растянуть эти последние секунды, насладиться ими. Наслаждение доставляла уже сама мысль: Она здесь, рядом! Блестящие иссиня-черные пряди лежали на белом поле подушки. Блестящие, мерцающие глаза смотрели в одну точку. Наверное, там Ей открывались чудесные картины. Но мне почудилось, что в глубине Ее глаз затаились еще и расчет, ожидание и напряжение — сродни тому, что бывает перед боем. Тонкое одеяло не в состоянии было скрыть притягательность Ее тела. Трактора тянули свои блестящие металлические плуги — один по прелестной груди, другой по слегка выпуклому животу. Механические чудища не причиняли Ей вреда, и мне казалось это естественным: ведь у Нее такая упругая кожа. Мечта все-таки воплотилась в реальность. Выдуманная мною женщина утратила свои удивительные, неуловимые краски, но стала живой.

— Ну, иди же, — сказала Она.

Я приподнял край одеяла. Она была точно такой же, как тогда — в камышах…

— Наверное, я перенервничал, — сказал я.

Но сказал только для того, чтобы скрыть свой мучительный стыд и разочарование.

…Я бежал по зеленеющему лугу — он неожиданно оказывался гибельной трясиной. Я любовался закатом в горах — он оборачивался извержением гигантского, заливающего меня лавой вулкана. Я восхищался изысканной раковиной — но ее створки захлопывались за мной, оставляя наедине с жутким бесформенным содержимым. Дивный разноцветный морской цветок, стоило до него дотронуться, хватал меня десятками клейких щупалец, опутывал мое тело, по капле высасывая из него жизнь. Оазисы-миражи над раскаленным песком пустыни. Запретный сад из детской сказки, охраняемый могучими исполинами. Старая сказка, самая многообещающая и самая несбыточная…

С незапамятных времен существует конфликт между мужским и женским началом. Этой схватке не видно конца, она требует силы духа, мужества, тонкости чувств и интуиции. Но только в непрерывной борьбе мужчина и женщина могут сохранить себя, свою независимость и в то же время достичь гармонии, согласия и единства…

В этой схватке я проиграл. А значит, потерял и свое «я», и свою независимость.

Мне было жарко, тело покрылось испариной, как будто я только вышел из бани. Правда, ноги совсем заледенели. Я вздохнул, чуть шевельнулся и негромко сказал:

— Попить бы.

Она приподнялась и, откинув одеяло, села.

— Что-то ты не в порядке. Наверное, много дел было, устал.

Она слезла с кана и пошла за водой. Вода лилась в стакан с каким-то металлическим звуком.

— На!

Я нащупал стакан в темноте и попытался задержать Ее руку.

— Извини, — сказал я и слегка потянул Ее к себе.

Она высвободила руку и быстро залезла на свое место под одеяло.

— Перестань, тут не за что извиняться. В другой раз попробуем.

Я не видел лица, но голос Ее был спокоен.

Мы тихо прожили несколько дней.

Из каждой секунды мне хотелось извлечь максимум счастья. Прежде всего, теперь специально для меня дома готовили пищу! Наконец-то я распрощался с общепитом, с которым был крепко связан почти двадцать лет. Я возвращался с выгона, загонял лошадей в конюшню, входил в помещение бывшего склада, и на замечательно чистом столе меня ожидал обед. Я восторгался каждым блюдом. Продукты были точно те же, что и в столовой, но в Ее руках все становилось замечательно вкусным и красивым.

— С твоим аппетитом нам никаких запасов не хватит! — говорила Она, но я считал, что Она меня таким образом хвалит.

Прямо перед домом с помощью лопаты и каменной трамбовки я сделал небольшую ровную площадку. Площадка, окруженная заросшим травой пустырем, ярко блестела в солнечных и лунных лучах и казалась мне поверхностью драгоценного камня. После ужина я мог выходить во дворик и предаваться размышлениям.

В день свадьбы в поселок человек из провинции Аньхой привез на велосипеде утят на продажу. Она купила четырех и принесла их домой прямо в руках.

— Вот было бы здорово, если бы все дали приплод, — сказала Она. В тот день у Нее было радостное настроение.

А жена Немого философски заметила:

— На этом складе, где вы будете жить, наверное, крыс полно. — И принесла нам совсем еще маленького котенка — серого в белую полоску и очень веселого. Так семья наша сразу стала большой: пищали утята, мяукал котенок, зверята суетились в поисках еды и играли во дворике, который я сделал. Наверное, привыкая к новой жизни, я чем-то был похож на них.

Но Ее сдержанность, какой-то неестественный смех, скрытая за ровным поведением тревога разрушали ощущение счастья. Я испытывал унижение, остро чувствовал наше неравенство. Это и есть счастье? Неужели оно только в том, чтобы лучше питаться, жить в лучших условиях? Я старался больше читать, но не мог сосредоточиться. Я потерял даже то душевное равновесие, которым обладал, когда был одинок.

Она все время возле меня. Горда и независима. В этой борьбе Она чувствует себя свободно — как опытная самка в игре с самцом. Она ждет, когда я приду подчинить Ее. Но наступал вечер, и я понимал, чувствовал, знал: необходимую для этого силу я утратил.

Может, это связано с настроением, обстановкой? Может быть, что-то с психикой? Пока Ее не было дома, я аккуратно заклеил другим газетным листом эту фотографию с горой трупов. Я придумал, что под новым одеялом спать жарко, и заставил Ее одеяло поменять. Трупов и тракторов больше не было. Что еще? Я с замиранием сердца ждал следующего раза…

Прошло несколько дней, как-то ночью Она, взяв мою руку в свою, направляла меня; рука моя, как бумажный кораблик, пустилась в робкое плавание. Океан тепла. Из глубины, со дна океана к поверхности поднималась дрожь, легкий трепет. Но в мозгу вдруг застучало: где-то есть белоснежные, покрытые туманом горы; есть новые земли, где свежий и чистый воздух; есть ниспадающие завесы водопадов; есть трепещущий цветистый мотылек, — все слилось в моем сознании. Ни одного ощущения, которое можно выразить словами. Половодье, ломающее все границы. Два не имеющих оболочек, перетекающих друг в друга комка живого вещества. Все ощущения берут начало где-то в солнечном сплетении. И оттуда электрические волны расходятся во все стороны…

Я почувствовал, как в моей голове нарастает боль.

Она легко тронула меня.

— Ты нездоров? — Она вздохнула.

— Не знаю… — Я потер пульсирующие виски. — Раньше… я не знаю…

Она зашевелилась, приподняла край одеяла, под которым было жарко, как в парилке. Стало прохладнее, и я почувствовал себя лучше.

— У тебя раньше правда никого не было?

— Правда. — Я глубоко вздохнул. — Правда не было.

— Это потому, что ты был болен и не мог лечиться?..

— Нет. — Я оправдывался, как подозреваемый на следствии. — Нет. Просто потому, что не было условий, не представлялось случая…

— А тогда? — Она колебалась. — Мне не хотелось бы об этом говорить, но тогда, в тот раз — восемь лет назад?..

— Восемь лет назад?.. — Я не знал, что сказать. Не мог собраться с мыслями. Но даже собравшись с мыслями, как я Ей объясню? Ведь даже для себя я толком ничего не уяснил.

Приподнявшись, я сел и взял со стола папиросы.

— Мне тоже, — сказала Она вдруг.

Ослепив, вспыхнул в темноте огонь. Потух. Остались только две мерцающие звездочки.

Выкурив папиросу до половины, я медленно проговорил:

— Думаю, в целом все из-за того, что я очень долго жил под гнетом, был раздавлен.

— Гнетом? Каким еще гнетом? — Она шумно затянулась и с силой выдохнула дым.

— Я хочу сказать, что долго пришлось терпеть, сдерживаться.

Она усмехнулась:

— У тебя всегда так много слов!

— Это верно, — я попытался продолжить свои оправдания. — В лагере, сама знаешь, о чем все говорят, когда по вечерам делать нечего. А я себя сдерживал, старался не думать об этом, размышлял совсем о другом. Да и в общежитии, когда все языками трепали, я книги читал, думал над разными вопросами… так и привык, притерпелся. А времени прошло вон сколько, сила и ушла. — Я не выдержал и добавил: — Может, она еще восстановится.

— А что тебе дали размышления? Что дало твое вечное чтение? Зачем вообще нужны все эти чтения-размышления?..

— Но ведь голова у человека для того, чтобы думать. Неужели мы и дальше будем жить в темноте? Неужели в нашем государстве ничего не изменится?..

— Ладно, хватит! Ты, как всегда, в сторону уводишь. — Она выпустила в стену длинную струю дыма и бросила папиросу в угол комнаты. Огонек прочертил в темноте длинную красную дугу. — Многие люди думают, читают книги, но не все же такие, как ты! Мне говорили, что даже старые монахи, никогда не встречавшиеся с женщинами, и то при случае все могут. И знаешь, как еще говорят? В тридцать — как волк, в сорок — как тигр. А ведь тебе как раз сорок! Как я ни стараюсь, у тебя все равно не получается. Скорее всего ты болен.

— Конечно, у тебя в этой области больше опыта. — Я вдруг ощутил в Ней врага. Я не смог победить ее, и теперь Она враг. — Ведь восемь лет назад в лагере у меня был шанс, я бы точно мог!

— Ну что ты все лезешь в прошлое! Убогий! Полмужчины! — Я понял, что Она разозлилась. — Восемь лет назад… фу-ты ну-ты! Если бы ты ко мне в тот день полез, я бы живо сдала тебя начальничкам, и тебе бы уж прописали! Да тогда я только и заботилась что о примерном поведении! Это ты потом для себя придумал, что я к тебе какие-то чувства питала! А теперь сам намочил в штаны!

Я навсегда распрощался со своей светлой мечтой.

3

Мой конь Вороной за номером 101, на котором я обычно ездил, провалился в грязную яму. Сначала в жижу погрузились передние ноги. Он оперся на задние, попытался вырваться, дернулся два раза и провалился совсем.

Я бил его кнутом, пинал ногами, стегал по крупу. Он только мотал головой и прядал маленькими ушами. Я видел его глаза, обращенные к небу. Он пытался выбраться, дергался, но увязал все глубже.

Усталый, я упал рядом на траву. Проклятая яма осталась здесь с тех пор, как размыло большой канал. Промоину заделали, но вода все же просачивалась, и здесь собирались ил и грязь. Постепенно заболоченное место заросло камышом и травой и выглядело вполне безобидно. Но стоило человеку или животному ступить туда, как он моментально проваливался в эту западню. Как правило, я был очень внимателен и никогда не попадался. Но в последние дни я был рассеян, погружен в свои мысли, и в результате случилась беда.

Наступила пора гнать табун домой. Все остальные лошади, находившиеся под опекой Немого, в недоумении повернули к нам головы: что у вас там еще? Надо скорей возвращаться, того и гляди налетят комары!

— Эй! — окликнул я Немого. — Возвращайся один, я останусь с ним. Не жди меня, я думаю, он еще сможет выбраться.

Я хотел сказать ему, чтобы он предупредил Сянцзю, ведь я могу вернуться очень поздно. Но этого он сделать не мог. Немой поднял кнут и, покрикивая, погнал лошадей к поселку.

Быстро стемнело. Вороной обессиленно фыркнул пару раз. Два больших глаза смотрели прямо на меня. Потом он положил морду на заросший травой край ямы и затих. Комары, естественно, очень быстро почуяли запах наших разгоряченных тел и звенящим облаком вились над головой.

Я закурил и присел на насыпи. Над нами пронеслась летевшая со стороны гор стая птиц. Из канала просачивалась вода. Мелкие-мелкие горчичного цвета песчинки проникают вместе с водой в траву и камыши и незаметно накапливаются в яме. Надо снять с Вороного седло, заставить его успокоиться. Пусть отдохнет, наберется сил.

Зажав папиросу в зубах, я ножом разрезал подпругу и снял седло. В ноздри ударил застарелый запах конского пота.

Мы отдыхали очень долго. Я успел выкурить пять папирос, почистить Вороного, выбрать из гривы и хвоста застрявшие там колючки и траву. К этому времени было уже совсем темно.

Прохладный вечерний ветер, словно таинственный, пепельного цвета дух, прошелестел в верхушках ив на дамбе, примчался к нам и закружился на месте, теребя Вороного и меня.

Конь мотнул было головой, потом медленно опустил ее, будто церемонно поклонился прилетевшему духу. Я решил, что он достаточно отдохнул, встал, наломал камыша и бросил себе под ноги.

— Ну, господин хороший, сейчас нам придется поднапрячься, — сказал я. — Я тебя почистил, дал передохнуть, а ты уж постарайся выбраться. Давай!

Раз, два, три! Я изо всех сил толкнул его и одновременно ударил по заду ботинком с железными шипами. Я почувствовал, как он собрал все силы и, храня молчание, как и я, бешено рванулся. В глубине ямы послышались какие-то странные писклявые звуки, как будто живущие там бесенята все-таки напугались. Мы с Вороным раскачивались, пытались вырваться, и так повторялось раз десять. Трава вокруг была втоптана в грязь, стала влажной: выступила на поверхность стоящая внизу вода. Но мы опять проиграли, Вороной перестал сопротивляться. Мне показалось, что он только сейчас до конца понял свое положение.

Он, как и в первый раз, положил голову на край ямы и тяжело дышал. Я вытер со лба пот и, присев, прикрыл ему бок от холодного ветра своей рубашкой. Что же делать? Эх, приятель, как бы нам с тобой ночь продержаться?

Поле, поселок, деревья, далекие горы — все скрылось в темноте. Вытянув шею, я огляделся, но не заметил ни одного огонька. Ночь, таинственная и печальная, господствовала всюду…

В этот момент рядом со мной послышался вроде бы незнакомый, но в то же время когда-то слышанный голос.

— Э-хе-хе. Не надо быть ханжой. Хотя уж чему-чему, а этому люди обучены. — Вороной неожиданно поднял голову и посмотрел на меня одним глазом. — Тебе ведь просто не хочется идти домой. Ты уже месяц как женат, но вы спите раздельно. И сейчас ты боишься — боишься ночи, так же как я боюсь тяжелой телеги, в которую меня могут запрячь!

— Эй, ты умеешь говорить? — Напуганный, я чуть не упал на мокрую траву.

— Хо-хо! — Он как-то по-стариковски засмеялся. — Поглядите, как он напуган! Ты что, забыл, что ваш громкоговоритель как раз напротив моего стойла? Более того, с тех пор как я появился на свет, мне частенько доводилось питаться дацзыбао. Дацзыбао пахнут чернилами, но они все-таки сделаны из бумаги и гораздо лучше той трухи, которой нас потчуют конюхи. Я понял, что родился в эпоху умелого манипулирования словами. В других сферах жизни у вас, людей, наблюдается регресс. И только в жонглировании языком вы специалисты. За долгие годы, да еще с такими наставниками, я не мог не научиться говорить. С кем поведешься, от того и наберешься!

— Да, — сказал я, все еще не веря своим ушам. — Но все это как-то очень странно.

— Вот здесь как раз ваша людская слабость, — сказал он. — Вы должны учиться у нас умению молчать и философскому отношению к жизни. Это единственный способ сохранить спокойствие.

— Но почему ты тогда решил заговорить сейчас?

— Я понял, что тебе не хочется возвращаться домой. — Он фыркнул. — Что касается меня, то получилось так, что я тоже не хочу возвращаться сегодня. Я, как и ты, иногда чувствую необходимость побыть в одиночестве. Можно успокоиться и не спеша поразмыслить над разными проблемами. Философия всеобъемлюща. Есть общие законы пути — для лошади и для человека.

— Да, — не мог я не признать, — по правде сказать, мне не хочется идти домой. Надо побыть одному и наконец все обдумать.

— Может быть, я смогу помочь тебе? — Он говорил со скромностью ученика. — Хотя я и моложе тебя по годам, но по нашим меркам я довольно стар. Знаешь, говорят: «Старый конь борозды не испортит». Так это про меня. Кто знает, а вдруг сможем помочь друг другу разобраться в самих себе.

— Ну, если ты все так хорошо понимаешь, тогда что скажешь о моем случае?

— О, я искренне сочувствую тебе. Мы познали с тобой одно несчастье. Ты же знаешь, люди поступили со мной жестоко — кастрировали. И кто я теперь? Жалкий мерин.

— Да, — сказал я, — но меня-то не кастрировали. У меня есть все что надо, только силы нет. Что ты на это скажешь?

— До того, как со мной случилось несчастье, я был совсем другой. Достаточно было голоса, легкого запаха кобылы, и я приходил в смятение. Ни одна гора не была для меня слишком высокой, ни одна река — слишком глубокой, ни одна стена — слишком прочной, ничто не могло меня остановить. И моя мужская сила ни разу не покинула меня, служа источником наслаждения, радости и счастья. Но когда меня кастрировали, огонь угас в моей душе. Я утратил вкус к жизни. «Нет ничего хуже, чем смерть души». Понимаешь, в чем ваша, людская, подлость и жестокость? Вы убили желания в моей душе. А ты, мой дорогой пастух, должен поглубже заглянуть в свою душу и постараться оценить себя беспристрастно.

— Да нет, желание во мне живо, я чувствовал это и в первый, и во второй раз, и даже потом. Только в последнее время у меня в ответ на ее требования возникает отталкивающее чувство. Наверное, это из-за моей неспособности…

— Хэ-хэ-хэ! — Он засмеялся почти как человек. — Ты придаешь этому слишком большое значение. Разве ты не чувствуешь, что становишься от этого приземленным, даже вульгарным. Я говорю о твоем общем психическом состоянии. Твое физическое бессилие не может не влиять на движения души. Ты же образованный, должен понимать, что человек и окружающий его мир — единое целое. И часть ты должен рассматривать, только имея в виду целое. Если в одной части непорядок, то неужели это не влияет на другую? Скажи, ты еще не утратил свои убеждения, идеалы, честолюбие?

— Мне кажется, что на них ничто не повлияло, — неуверенно ответил я. — Возьми, к примеру, Сыма Цяня[12]. Ведь он смог написать свои «Исторические записки» уже после того, как его сделали евнухом…

— Хэ-хэ! — Он рассмеялся и фыркнул. Я понял, что Вороной развеселился. — Эх, пастух. Ты прочел столько книг, а делаешь элементарные ошибки в формальной логике. Я знаю про Сыма Цяня. Когда у вас шла очередная кампания, громкоговоритель кричал о нем каждый божий день. Но ведь с тобой совсем другое дело. Ты здоров и силен, как молодой жеребец. Тебя тащили к плахе, но ведь тело твое осталось целым, это душа твоя ранена. Что же ты себя сравниваешь с Сыма Цянем?

— Ты прав. Наверное, это все так. — Я опустил голову. — Продолжай, пожалуйста.

— Я уже говорил, что мы с тобой во многом похожи. — Я увидел, как его блестящий в темноте глаз ласково, по-родственному смотрит на меня. — С одной стороны — я. Меня кастрировали, я утратил силу желаний, мысли мои стали скучными, однообразными. Я изгой, не такой, как остальные кони. Я даже дошел до того, что стал говорить по-вашему. Теперь ты. Ты тоже пытаешься заниматься никому не нужной сейчас наукой, в лагере и здесь зубрил Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и Мао. Ты их небось уже наизусть знаешь. Но физически ты остался здоров и этим не похож ни на Сыма Цяня, ни на меня. Твоя рана — в сердце. А в смысле дел, поступков мы опять похожи. Ты ничего не смог сделать за всю свою жизнь: тебя, так же как и меня, все время били, стегали, погоняли. Да, мы действительно подходим друг другу. Прекрасная компания — импотент на мерине! О, извини, если мои шутки тебе не нравятся! Хотя и здесь у нас есть что-то общее: мы так охочи до убийственной иронии и сатиры, но отпускаем множество мелких беззубых шуточек, мы занимаемся пустой болтовней, но мечтаем о великих истинах. Эх! Иногда мне кажется, что все вы, интеллектуалы-интеллигенты похожи на евнухов или по крайней мере обессилены вашей бесконечной говорильней. Если бы хоть каждый десятый из вас был настоящим мужчиной, страна не дошла бы до такого состояния. Я не знаю, что испытываешь ты, но мне давно уже тошно от слов, которые каждый день изрыгает громкоговоритель. Неужели с вашим умением манипулировать языком нельзя найти хотя бы новые формы словоблудия?

— Так, по-твоему, с моей жизнью уже кончено? — мрачно спросил я.

— Что значит — кончено? — Тон его сразу стал серьезным, он поднял голову. — Ты явился в этот мир, ты работал, ел, смотрел вокруг, слышал столько удивительных вещей. Например, о том, как один из руководителей государства в один миг стал преступником. Или как какой-то никому не известный бродяга, люмпен, вдруг превратился в заместителя Председателя партии, в которой состоят миллионы людей. Ну, а потом ты умрешь, ведь всякая жизнь проходит. Тебя еще можно считать счастливчиком: ведь ты жил среди беспрецедентного абсурда. Чего еще тебе желать? А, ты, наверное, имеешь в виду продолжение рода?

— Нет, на это я даже не надеюсь. Тем более, как ты сам сказал, если этот фарс будет продолжаться, то мои потомки смогут лишь повторить мою судьбу. Лучше уж им тогда и не рождаться. — Я сидел, обхватив голову руками. — Я думал, что человек живет для того, чтобы хоть что-то дать этому миру, хоть как-то послужить человечеству…

— О! Опять вечные истины, высокопарная речь! Ты никак не можешь избавиться от прежних недостатков, — перебил он меня. — Да ты взгляни хорошенько на нас. Мы каждый день трудимся, таскаем, возим туда-сюда. Разве это нельзя назвать служением человечеству, о котором ты говоришь? Вам, людям, всегда нужно как-нибудь поярче раскрасить самые обычные вещи. Выкапывание ямы под сортир обязательно становится результатом изучения работ Председателя Мао…

— Ты не понял меня. Я говорил о свободном творческом труде, а не о том, к которому нас с тобой принуждают.

— А что это ты собираешься сотворить? — спросил Вороной. — Для людей, для лошадей да и для всех живых существ главной формой творчества является продолжение рода. Тебе это недоступно, так к какому же виду творчества ты стремишься? Конечно, в вашей истории есть множество великих людей, которые посвятили свою жизнь какой-нибудь идее, никогда не вступали в брак и не смогли продолжить свой род. Но они-то творили и изобретали не потому, что утратили способность к деторождению. Как это случилось с тобой. Твоя психика расшатана. Поэтому послушай моего совета: что бы ты ни делал, не смотри на вещи так узко субъективно. Если ты и сотворишь что-либо, то вполне вероятно, нечто уродливое, а может быть, и вредное для людей. Помнишь ли ты, мой дорогой пастух, одного из моих братьев? Его не кастрировали. Он родился импотентом. Но желания жили в его душе, они измучили его и в конце концов привели к сумасшествию. Вы съели его, а шкуру повесили на столбе. Будь осторожен! Очень осторожен! Разберись со своим стремлением к творчеству и постарайся поскорее его подавить. Определи и знай свое место. Как я.

— Хорошо. Но тогда, значит, Она была права? Она говорила, что я урод, полмужчины! — Я почувствовал, что щеки мои мокры от слез.

— Ну, что же делать, — долгий тяжелый вздох вырвался из его могучей груди. — С реальностью нужно мириться. Это судьба. Власть судьбы только в несчастье и проявляется. Твоя вера, идеалы, амбиции в общем-то ничего не значат. Это искушения, которые лишь истязают тебя. Ты прекрасно знаешь, зачем люди кастрируют нас. Они лишают нас творческой силы, и нами становится очень легко управлять. Если бы они этого не сделали, мы обладали бы свободной волей. Мы часто доказывали, что наше племя даже умнее вашего. Как же при этом нами управлять? Помнишь, как у Сыма Цяня? «Не говори о доблести тому, кто был наказан». О каком же творчестве ты еще можешь мечтать?

Я молчал, чувствуя себя униженным. Меня вдруг сильно затошнило.

— Э! — Вороной неожиданно, как от испуга, поднял голову и несколько раз втянул глубоко в себя ночной воздух. — Я, кажется, зря растревожил тебя, пастух… Ладно. Пора нам идти.

Сказав это, он могучим рывком выдернул из грязи передние ноги. Потом присел и, напрягшись, рванулся на твердую землю. Было заметно, что это далось ему очень легко, все заняло не больше десяти секунд.

Я вскочил на ноги и с удивлением уставился на него.

— Пошли. — Он стоял на ровной земле, там, где кончалась насыпь, и мотал головой, как бы приглашая меня в путь. — Уже совсем темно, тебе и дороги не разглядеть. Держись за меня. У нас-то чутье получше вашего. Хэ! Из всего животного мира вы, люди, деградировали больше всех. И главный показатель деградации — то, что вы считаете себя всех умнее…

Он пошел ровным, спокойным шагом, равномерно цокали копыта. Я плелся за ним — с седлом и подпругой.

Вокруг расстилалась бескрайняя ночь…

В поселке все уже спали, и только в нашем бывшем складе горел свет. Она все еще ждет меня. Нет, семья все-таки кое-что значит!

Мы подошли к конюшне, и Вороной обернулся.

— С-с-с! — зашипел он предупредительно. — Дорогой мой пастух, с этого момента я умолкаю. Как и раньше, смогу только кивать головой. Ни в коем случае не выдавай меня. Если мои собратья узнают, что я слишком умный, то закусают и затопчут меня насмерть. Я и тебе советую: поменьше проявляй свою исключительность и свои знания. Только так тебе удастся сохранить жизнь.

4

Она действительно не спала. Сидела у обеденного стола и грызла семечки. На столе лежал обрывок газеты, на который она сплевывала шелуху. На табуретке рядом лежала кошка.

— Ты почему так поздно вернулся?

Большим и средним пальцами она брала семечко и, далеко отставляя в сторону мизинец, наверное, для того, чтобы придать изящество жесту, подносила семечко к своим ровным белым зубам. Вопрос она задала как будто машинально.

— Вороной провалился в яму, — сказал я и повесил свой пастуший кнут на крючок.

— Еда в котелке, — сказала она, не двигаясь с места.

Я умылся, поставил еду на стол и согнал с табуретки кошку. В жестяной банке, которую использовали как пепельницу, лежало несколько «бычков».

— Кто приходил? — спросил я.

Она перехватила мой взгляд и, немного помедлив, ответила:

— Цао Сюэи.

— И зачем?

— А что здесь такого? Просто приходил к нам навестить.

— Прямо поразительно: секретарь и просто так к нам заходит, — сказал я, не переставая жевать.

Она, тоже не переставая лузгать свои семечки, взглянула на меня. Потом, помолчав, сказала:

— Странный ты. Если к нам относятся плохо, значит, все нормально. А если человек нас уважает, приходит навестить, то это уже не по тебе. Но ведь мы такие же люди, почему же не пообщаться, если хочется?

Она снова сплюнула шелуху на газету и лениво потянулась. Потом взяла пепельницу, выбросила окурки в кучку шелухи и все вместе кинула в мусорную корзинку. Взяла небольшую щетку и тщательно смахнула со скатерти все крошки. Привычка к чистоте не изменяла ей никогда, даже при плохом настроении.

— Ты ту одежду, что с себя снял, в дом не вноси. Так перепачкался, хуже некуда! — Она приказывала тоном, не терпящим возражений, не глядя мне в глаза. Откинув занавеску на двери, она прошла в спальню. Я послушно отнес свою перепачканную одежду, бросил в таз, принес воды и занялся стиркой.

Когда я вошел, она еще не спала. Глаза ее, не мигая, смотрели на обклеенный газетами потолок. Как будто не могли оторваться от интересной газетной статьи.

— Не спишь? — сказал я первое, что пришло в голову.

Она не ответила, повернулась лицом к стене. Я расстелил на своем месте одеяло. Теперь мы укрывались каждый своим старым одеялом. То новое, с тракторами, пролегало между нами как пограничная полоса. И цвет был подходящий — ярко-красный, предупредительный.

Я лег и взял книгу. Долго смотрел в страницу, но ничего так и не смог прочесть. Она не потребовала, как раньше, чтобы я потушил свет. Даже ее дыхания не было слышно. В комнате повисло тягостное молчание, просто необходимо было его прервать.

— Сянцзю, — сказал я решительно, положив книгу, — если ты чувствуешь, что все не так, давай разведемся.

— Сумасшедший! — она ответила вроде бы даже спокойно, словно предвидела, что я скажу. — Я два раза разводилась и теперь только вышла замуж и — снова? Чтобы надо мной все смеялись? Я все-таки живой человек или нет? — Она вдруг задохнулась. — Хватит с меня! Хватит с меня невезения, хватит неустроенности! Всю жизнь счастья не видала!

— Но что же делать? Ты ведь еще нестарая. — В моем сердце родилось какое-то новое чувство — то ли тревога, то ли жалость. — Если не хочешь ты, заявление подам я…

— Пойди подай! — Она зашевелилась под одеялом. — И как ты это объяснишь? Может, я чем не угодила? На основании чего ты будешь со мною разводиться?

— Да-да, все правильно! — торопливо сказал я. — В тебе недостатков нет, это я нехорош. Но есть закон: человек, который не в состоянии исполнять супружеские обязанности, не имеет права вступать в брак. А мы только после женитьбы узнали…

— Тю-тю-тю! — она пожала плечами. — Да, услышав про такое, весь народ смеяться будет. Люди начнут еще считать, что Хуан Сянцзю и хотела себе такого мужа заполучить…

— Да что здесь такого? Очень ясная причина!..

— По-твоему, то, что происходит у двоих под одеялом, должно быть ясно всем? Только начитавшийся книжек дурак вроде тебя может так думать!

Иногда ясному и простому вопросу не так-то просто подыскать такое же ясное и простое решение. Я понял, что и сейчас будет так.

— Ха-ха! — Я услышал столь хорошо знакомый мне язвительный смех. — Я уже все обдумала: мы поженились и при этом образовали из двух единоличных дворов одно товарищество. Разве не это мы называем семьей? Будем жить как в общежитии, как когда-то я с тетушкой Ма, а ты — с Чжоу. В быту у нас полная взаимопомощь. Принести воду, хворост, раздобыть еду — все это очень важно, и всем этим больше занимаешься ты. Я готовлю, стираю, убираю. Ох… — Словно потеряв на секунду самоконтроль, она всхлипнула. — Ну что еще можно сделать? Господи, ну пожалуйста!.. Я надеялась, ждала, так хотела, чтобы у меня был хороший мужик… Ведь я все что надо умею делать, любого могу обслужить… Мы могли бы тихо и мирно прожить остаток жизни, не глядя на то, что они там делают со своей политикой. Ведь они все равно должны давать жить простым людям? Ведь без простых людей не будет и самого государства?! Мы могли бы укрыться в своем доме и тихо жить — без хлопот, неприятностей, не давая им повода трогать нас. Но, но… мне достался ты — урод несчастный! Разве ты мужик? Тетушка Ма говорит, что у тебя характер хороший, что ты добрый и все такое прочее! А я-то знаю, что в тебе нет ничего мужского! Я ведь слышала рассказы о таких, как ты, о евнухах хотя бы… Да если бы ты был настоящим мужчиной, то разве побоялся бы меня ударить, избить?!

Слезы все катились из моих глаз, и я ничего не мог с этим поделать. Мысли совсем запутались. Невыносимая боль придавила меня к лежанке. Лампа не была потушена, но глаза мои застилала тьма, в которой мерцали и сверкали тысячи ярких золотых звезд.

— Шанди, Шанди[13]! — шептал и звал я, никогда не веривший в богов и духов. — За что ты так мучишь меня? Ты и так уже втоптал меня в грязь, зачем же унижать меня еще раз?!

Почувствовав что-то в моем молчании, она приподнялась и посмотрела на меня покрасневшими глазами. Она увидела, что я тоже плачу, но ничего не сказала, а, протянув руку, погасила свет.

Я должен был бы успокоить ее, приласкать, бережно прижать к груди, что-то сказать, что-то сделать. Но у меня нет сил, я не могу сделать то, что нужно. Ведь я пробовал два раза, и ничего из этого не вышло. Каждый раз она в конце концов отталкивала меня и, оттолкнув, садилась на постели. Глаза ее блестели, лицо пылало, она хватала воздух открытым ртом, будто задыхалась. «Мне этого не вынести!» — говорила она. И я понял, что больше пробовать нельзя. Нужно держаться в стороне, стать незаметным, как мышь. Раньше, в общежитии, у меня было довольно мало места, но я был свободен. Теперь мы обитали в двух комнатах, но душа моя загнана в угол.

Только теперь я понял, что есть нечто более страшное, чем гнет общества, — гнет семьи. Я вспоминал тех, кто, не выдержав жестокости политических кампаний, покончил с собой. Тревожась о судьбе своих близких, они решались на этот последний шаг. У большинства этих несчастных, измученных людей была настоящая семья — то, ради чего человек может пожертвовать жизнью.

Я подумал о самоубийстве. Я «урод» и «полмужчины». Мной можно помыкать, как Вороным, а потом оттащить на бойню. И в чем тогда смысл моей жизни?..

5

Луна поднялась уже высоко. В ее призрачном свете степь сама казалась частью лунного ландшафта. До линии горизонта степь выглядела безлюдной, пустынной и дикой. Казалось, можно шагнуть за линию горизонта и провалиться в бескрайнее пространство космоса. В этот момент я снова перенесся в иной, но хорошо знакомый мне мир: наступила невесомость, тело стало легким, я словно не чувствовал под ногами земли. Больше всего я любил бродить — вот так ночью, в свете луны, в одиночестве. На самом деле не так уж трудно попасть в иной мир — достаточно Земле повернуться на пол-оборота.

Около одиннадцати я добрался до нашей производственной бригады. Поселок тихо дремал под холодными лучами луны. Маленькие домики, как уставшие за день хлебопашцы, ровными рядами улеглись спать прямо на земле. Еще из леса я увидел два огонька в первом ряду домов. Один — контора. Другой — бывший старый склад, то есть мой дом. Так поздно, а она еще не ложилась. Нежность и тревога заполнили мое сердце.

Пойти в контору, доложить Цао Сюэи? Или сначала пойти домой, к ней, уговорить ее лечь и не ждать меня? Я свернул с дороги на тропинку, которая извивалась между редкими ивами. Прошлогодние листья и сухие ветки хрустели под ногами. Ночной холодный ветер шуршал в кронах деревьев, в воробьиных гнездах пищали птенцы.

Цветы финиковых деревьев уже опали, на ветках висели маленькие завязи. К осени они располнеют, станут золотыми. Я шел быстро, почти бежал, и тут окно конторы вдруг погасло, стало немым и темным, как все остальные окна в поселке. Из конторы вышел человек, и в ярком свете луны я увидел, что это Цао Сюэи. Но направился он не к себе домой, а почему-то в сторону склада, то есть к моему дому. Я не успел даже удивиться, как он открыл дверь и вошел. Луч света вырвался из открытой двери наружу и тут же пропал.

Я по инерции сделал еще несколько шагов в сторону дома, но свет там вдруг тоже погас.

Поселок, будто не желая на меня смотреть, закрыл оба свои светящиеся глаза.

Один я, всеми покинутый, бодрствовал поневоле.

Теперь все стало ясно.

Я почувствовал, что ноги не держат меня, и сел на корень финикового дерева. Рабочая куртка, шурша, терлась о жесткую кору, но я ничего не замечал.

Я вспоминал свою жизнь и думал, что из всех бед, оскорблений и унижений, какие только могут выпасть на долю человека, мне не пришлось испытать лишь супружеской измены. И странно: если бы это меня миновало, я бы, наверное, даже удивился, не поверил, что судьба все-таки способна сжалиться надо мной. Мне будто на роду написано было пройти через все мыслимые страдания, жизнь пытала меня водой, огнем, мечом и даже клубком змей — заключением. В последние дни я томился скрытым предчувствием того, что день моего последнего позора пугающе близок. Наверное, я был похож на загнанную в угол, жалкую, тощую собачонку, которая, съежившись и поджав хвост, с ужасом смотрит налитыми кровью глазами на занесенную над ней палку и обреченно ждет удара. Единственная ее надежда, что палка не размозжит ей голову, не перебьет хребет, а потому она сможет еще ползать, есть, зализывать раны и даже поправиться.

И вот оно свершилось. Удар нанесен.

Интуиция и на этот раз меня не обманула.

Я замер под деревом, и только мои руки бессознательно скользили по грубой шершавой коре. Я словно специально хотел пораниться, чтобы прогнать оцепенение, восстановить свою способность ощущать и уже тогда узнать, как глубока моя рана.

— Эй, что это ты здесь устроился? — Кто-то споткнулся о мою ногу, и я увидел, что передо мной прямо из воздуха возник человек. — Пойди быстрее возьми топор, что лежит во дворе позади дома. Ключ у тебя есть, ты можешь открыть дверь и застать их врасплох. Разве подобает мужчине, мужу, терпеть подобные унижения?

Я поднял голову. На призраке была дворцовая одежда эпохи Сун. Он был низкорослый, довольно полный, смугловатый. Призрак был явно разгневан.

— Никто из моих братьев не стал бы так малодушничать. Даже наш старший, которого мы звали «от горшка два вершка», и то задал бы жару своей жене, если бы та осмелилась распутничать. Точно говорю, прибил бы обоих любовников. А ты вон какой верзила вымахал, косая сажень в плечах. Разберись-ка с этим делом, тогда спокойно сможешь в подземном царстве глядеть в глаза своим предкам!

А действительно, может, так и сделать? Не была ли жутким предзнаменованием та фотография с горой трупов, которую я увидел в день свадьбы на стене нашей комнаты? Но…

— Уважаемый Сун, — обратился я к нему, — времена меняются. Вот ты мог убить жену-развратницу и потом разгуливать на свободе. А я? Сейчас и невиновному-то укрыться негде…

— А по-моему, — сказал Сун Цзян[14],— мало что изменилось. Только все у вас вверх ногами, хищники у власти, праведные подвергаются насилию. Чего же вы ждете? Другого момента для восстания не будет…

— Все это не так просто, уважаемый, — сказал я. — Правящая элита вовсе не такая однородная, как в древние времена. Многие ее представители любят свою страну и в тяжелых условиях пытаются вывести ее на правильную дорогу. Непродуманные действия низов могут только ухудшить положение.

— Недальновидно, недальновидно! — засмеялся Сун Цзян. — Только соединив усилия верхов и низов, благородных и низких, можно найти ту самую «правильную дорогу», о которой ты говоришь. Без поддержки снизу этим честным людям наверху, пекущимся о государстве и народе, будет гораздо труднее, и в конце концов они проиграют. Ты должен собирать людей для помощи этим благородным и честным.

— У нас это называется контрреволюционной организацией, — сказал я. — А органы общественной безопасности совсем не то, что ваш древний сыск. Ты еще и организовать ничего не успеешь, а они уже все узнают и начнут действовать. И побыстрей, чем когда-то у вас, предпочитая посадить тысячу невинных, но не пропустить ни одного подозрительного. В шестьдесят восьмом я вышел из лагеря и по глупости считал, что действительно где-то существует «штаб Лю и Дэна». Пытался их найти. Но не только никого не нашел, а еще и заработал очередной ярлык, после чего был благополучно посажен в тюрьму. Ты думаешь, все так просто? Или вот тебе еще пример: ты сам уже несколько столетий в мире ином, а они все еще борются с тобой, критикуют. Слава богу, что ты не показался днем, а то тебя быстро определили бы на отсидку.

— Да… как говорится, все течет. — Он глубоко вздохнул. — Что ж, одна букашка не в силах спасти государство. Но тогда ты должен по крайней мере прибить этих двоих, как собак, а затем покончить с собой. Хотя бы малая частица зла будет уничтожена.

— Быть может, этот путь спасения мира и не худший, — сказал я, — но уважаемый Сун не знает одного обстоятельства: я ей муж и в то же время не муж. Я не больно-то привязан к этому миру, но отдавать свою жизнь из-за этих…

В этот момент снова налетел холодный ночной ветер. Заволновались, закачались ветви ив и фиников. Их тени смешивались, переплетались, будто облако зыбкого серого тумана…