Женский хор

Отделение

Я оказалась в другом коридоре, длиной всего несколько метров, который завершался стеклянной дверью на улицу. На линолеум падал луч света. Справа я увидела две двери. Одна из них — дверь в туалет. Табличка на другой гласила: «Консультант вернется в десять часов». Слева от меня — регистратура, отгороженная от коридора стойкой с откидной дверцей. Дверца была открыта, и женщина примерно сорока лет — несомненно, это ее силуэт я видела сквозь стекло — положила на стойку сумку и, порывшись в ней, извлекла маленькую зеленую карточку, которую протянула женщине в белом халате за стойкой регистратуры.

За регистратурой, отделенный стеклянной перегородкой, находился зал ожидания без окон. Он был пуст.

Я вошла, и обе женщины обернулись ко мне.

Сорокалетняя кивнула в знак приветствия.

— Здравствуйте, — сказала секретарь, приподняв бровь.

На вид ей не было и тридцати. Черные волосы собраны в два хвостика. Почти на каждом пальце перстни, в ушах огромные серьги и пирсинг, пирсинг над глазом, кричащий макияж и ужасная татуировка в форме паутины на шее. Она напомнила мне персонаж из какого-то сериала, только я не могла вспомнить какого именно.

— Здравствуйте… — сказала я самым важным и неприступным тоном, на какой только была способна. — Я доктор Этвуд, интерн акушерства и гинекологии. Я должна приступить к своим обязанностям… Здесь.

Она как-то странно на меня посмотрела, пожевала жвачку и сказала:

— А… о'кей. Я — Алина, секретарь. Доктор Карма меня предупредил. Он скоро будет. Вам придется немного подождать, пока я занимаюсь пациенткой, хорошо?

— Хорошо.

В коридоре было душно. Я сняла плащ.

— В кабинете есть вешалка, — сказала секретарь, указывая на комнату, смежную с регистратурой.

Выдавив из себя улыбку, чтобы не показаться невежливой и не вызвать у нее неприязни с первой же минуты (секретарь отдела — это порой как жена начальника, настоящая стерва, гарпия, она может подсунуть ему твое заявление об увольнении в груду бумаг и заставить его подписать так, что он этого не заметит, — секретарши порой полные дуры), я вошла в кабинет. Он оказался намного меньше, чем я себе представляла. Вероятно, это была переоборудованная палата, каких в этой больнице десятки. В центре — деревянная перегородка, прикрепленная к двум металлическим рельсам и разделяющая комнату надвое. На стороне окна я увидела шкаф, письменный стол, кресло на колесиках для врача и два больших кресла для пациенток. На стороне двери — крошечный уголок для процедур с гинекологическим креслом на хромированных ножках; вдоль стены располагались шкафчики и раковина.

Вешалка, о которой говорила секретарь, находилась в шкафу напротив письменного стола. Открыв дверцы шкафа, я увидела его содержимое: справа — коробки, наполненные самыми разными вещами («хирургические зеркала», «компрессы», «перчатки», «наборы для взятия мазка»), слева — белые халаты на металлических плечиках. На нагрудном кармане первого халата я прочла: «Франц Карма, врач». Не «главный врач» или «заведующий отделением». Просто «врач». Пффффф…

Я повесила плащ на плечики, задвинула сумку в глубину шкафа, надела халат, который взяла в гардеробе, удостоверилась в том, что мой бейдж хорошо прикреплен, и вышла в коридор. Пациентка только что закрыла свою сумку и вошла в маленький зал ожидания, расположенный прямо за регистратурой.

Я подошла к стойке и молча остановилась возле нее. На синюю столешницу стойки секретарь положила список запланированных на утро консультаций.

И так еще десять — двенадцать строк.

Зазвонил телефон. Секретарша взяла карандаш и сняла трубку:

— Семьдесят седьмое отделение. Слушаю. Нет, мадам, вы позвонили в семьдесят седьмое отделение… Да. Понимаю. У вас есть чем записать? Я дам вам телефон отделения ДПБ, и вы запишетесь на прием… Да? (Кладет карандаш.) Вы совершеннолетняя? Консультация обязательна только для несовершеннолетних, но, если у вас есть вопросы, вы можете поговорить с консультантом перед тем, как идти к врачу. Да… Конечно… Понимаю… Только я думаю, будет лучше, если вы поговорите с Анжелой Пуяд, нашим консультантом. Нет, уверяю вас, она здесь совсем не для того, чтобы вас отговорить. Когда? О, это было давно, четырнадцать лет! С тех пор вы стали другой женщиной… (Улыбается.) Нет, никакого риска нет. Такое случается в жизни женщины… О, да… (Снова смеется.) Если вам после этого захочется поговорить о контрацепции, можете прийти на консультацию к нам. Ждать придется намного меньше, чем когда договариваешься со специалистами из города или врачами из акушерской клиники… Ну, десять — двенадцать дней… Нет, не больше. В экстренном случае вас примут в тот же день. Да. Конечно… Я даю вам номер?.. Пожалуйста. Меня зовут Алина, я секретарь. Если у вас возникнут вопросы, звоните! Пожалуйста. До свидания.

Она положила трубку и покачала головой.

Я посмотрела на часы. Пять минут десятого. Он назначил мне встречу на девять. Он опаздывал.

Не отводя взгляда от монитора, секретарь, должно быть, заметила мой жест и сказала:

— Франц скоро будет.

«Франц»?

Я промолчала.

— Чем планируете заняться потом? — спросила она.

— Что вы имеете в виду? А… Как специалист?

— Ммммм…

Я посмотрела на нее, поколебалась и наконец ответила:

— Гинекологической хирургией…

— Правда? Тогда зачем же вы сюда пришли?

Я не знала, что ответить. Энергично жуя жвачку, она скорчила гримасу.

— А… понимаю. Вам сказали сюда прийти…

Я промолчала. По какому праву эта идиотка меня осуждает?

— Вы уже принимали пациенток на консультации?

— Конечно. Но в основном в хирургии…

— А!.. Тогда вам придется поднапрячься. Но учиться никогда не поздно.

Она подняла голову и склонила ее набок. Никогда не видела, чтобы секретарь так на меня смотрела. Как правило, они держат дистанцию и скрывают свою враждебность, но этой, похоже, нравилось надо мной издеваться.

Сохраняя невозмутимость, я подошла к регистратуре, положила руку на стойку и сказала:

— Никаких проблем.

Она покачала головой, достала из кармана халата еще одну жвачку, завернула старую в бумажку, а новую закинула в рот.

— Отлично! Францу нравятся интерны, у которых есть свое «я».

«Франц». Они что, вместе свиней пасли?

— Неужели? — сказала я, яростно барабаня пальцами по стойке.

— Ага. То, чем здесь занимаются, совсем не так увлекательно, как извлекать матку или оплодотворять женщин, которым не терпится забеременеть, — громко сказала она. — Однако это не менее важно…

От этих слов у меня пропал дар речи. Ее лицо приняло более ожесточенное выражение.

— Простите мою грубость, но ведь вы пришли оттуда, — объяснила она, указав подбородком в сторону двери, — а у меня очень плохой опыт общения с такими, как вы.

Я уже была готова положить конец ее болтовне, объяснив, что я совсем не такая, «как они», но она повернула голову к двери, выходящей на улицу:

— А… вот и он!

Я посмотрела на нее в полном недоумении.

— Фр… доктор Карма. Я услышала звук его мотоцикла.

Через полминуты на уличной лестнице появился силуэт в плаще с капюшоном.

Ссутулившись, зажав в руке маленький серый рюкзак, он вошел и сказал: «Привет всем». Закрыв за собой дверь, он направился ко мне, фривольно подмигнул секретарше и улыбнулся ей, в ответ на что та радостно захлопала глазками, после чего указала на меня:

— Вот… доктор Этвуд.

Он посмотрел на меня и протянул мне руку:

— Доктор Этвуд, мммм… — В его низком, почти сиплом голосе я уловила ту же иронию, что и в голосе секретарши. — Добро пожаловать! Простите меня, я на секундочку.

И, не дожидаясь моего ответа, он отвернулся и вошел в кабинет.

В тот самый момент, когда он исчез, какая-то женщина, в свою очередь взлетев вверх по лестнице, распахнула входную дверь и подбежала к стойке, запыхавшаяся и смущенная:

— Я опоздала, мне очень жаль… У меня встреча с доктором Кармой.

Синяя Борода

Пока Алина занималась пациенткой, я сделала несколько шагов в сторону кабинета для консультаций. Франц Карма снял плащ. Затем снял черный жилет, который был у него под плащом, свернул в валик, положил на полку шкафа и достал халат. У него был профиль хищной птицы, а также круглые очки, волосы недлинные, но всклокоченные и густая борода. Он отдаленно кого-то мне напоминал. Но я решила, что, должно быть, просто видела его фотографию в интернатуре.

Под жилетом на нем была рубаха с коротким рукавом; в нагрудном кармане я заметила три шариковые ручки. Он надел халат, застегнул кнопки, подхватил со стола почту, бросил два больших конверта в мусорное ведро, даже не вскрыв их, открыл пару других, извлек оттуда результаты анализов, быстро просмотрел, затем поднял голову и кивком пригласил меня войти:

— Входите, поболтаем!

Я вошла, закрыла за собой дверь и подошла к письменному столу. Он указал на кресла для пациенток:

— Садитесь!

Он подтянул к себе кресло на колесиках, сел и нажал на рычаг сбоку, чтобы приподнять сиденье.

— На каком вы курсе в вашей интернатуре?

— Пятый курс, десятый семестр.

— Вот те на! До пятого курса дотягивают только лучшие.

— Да. Я пройду здесь практику, а затем вернусь в хирургию.

Он достал из кармана странную шариковую ручку в форме шприца, наполненную красной жидкостью, и стал вертеть ее между пальцев.

— Хирургия — это ваш конек? — спросил он с полуулыбкой.

— Да, это мой конек.

— Мммм… И что привело вас сюда?

Его вопрос сбил меня с толку. После секундного колебания я решила ответить честно:

— Вы прекрасно знаете, что я должна провести полгода во врачебном отделении. Если бы я могла…

Он улыбнулся во весь рот:

— Я бы не пришла… Чему вы собираетесь здесь научиться?

Я подумала несколько мгновений и прочистила горло.

— Тому, что вы собираетесь мне преподать…

Он улыбнулся еще шире, хотя это едва ли было возможно.

— Мммм… И чувство юмора у вас есть, классно!

Я вытаращила глаза. Дело усложнялось. Я ответила так, чтобы все сгладить, не восстанавливать его против себя, а он воспринял мои слова как шутку. Я решила сменить тему:

— Говорят, вы извлекаете гормональные имплантаты.

— Ага. Это операция несложная, вы же знаете…

— Да, — усмехнулась я, — но гинекологи из акушерской клиники в этом вопросе отстают.

Он покачал головой и пожал плечами:

— Вы видели, как они это делают?

— Не было случая. Но в экстренных случаях, каждый раз, когда пациентка объявляет, что приехала в клинику, чтобы извлечь имплантат, у них меняется цвет лица…

— Да, как будто их просят обезвредить бомбу. Это досадно… — Он рассмеялся. — Она вылетает со свистом!

Тон, которым он это произнес, был мне ненавистен. Этот тип действительно считал себя центром вселенной.

— Итак, к делу! — сказал он, хлопнув в ладоши.

Поднялся, показал, чтобы я подождала, и вышел из кабинета, затем вернулся с графиком консультаций в руке:

— Прежде чем мы начнем, знайте, что каждую пациентку несколько раз спрашивают, не против ли она, чтобы на консультации присутствовал интерн: когда она записывается на прием по телефону, по прибытии в отделение, и я задаю ей этот вопрос в третий раз, когда приглашаю в кабинет. Я никогда не ставлю их перед фактом, ведь они в любой момент могут передумать. Они даже имеют право попросить вас выйти во время консультации.

— Правда? — спросила я, не сомневаясь, что он шутит.

— Правда, — серьезно ответил он.

Что он несет? Я уже видела врачей, которые просили интернов выйти из кабинета, чтобы они могли спокойно поговорить с подругой или любовницей или даже чтобы спокойно поглазеть на смазливую пациентку, но я никогда не слышала, чтобы врач выставлял интерна за дверь только потому, что так хочет пациентка! Как он собирается меня чему-то научить, если будет то и дело выгонять меня потому, что та или иная девица не хочет показывать мне свои ягодицы?

Он смотрел на меня поверх круглых очков.

— Вы хотите что-то сказать?

— Нет, мсье.

Он широко улыбнулся, но значения этой улыбки я не поняла. Он указал на мое имя на кармане халата:

— Этвуд… это английская фамилия?

— Англо-канадская. Мой отец родился в Торонто. (И вернулся туда. Пусть там и остается.) Но я там ни разу не была. (И даже если он станет меня умолять, это случится не так скоро…)

— Вы — родственница писательницы?

— Писательницы? — Что он несет?

— Маргарет Этвуд.

— Я ее не знаю.

С огорченно-снисходительным видом он склонил голову набок:

— Жаль…

Он несколько мгновений стоял неподвижно, глядя на меня, затем положил график консультаций на стол, развернулся и вышел.

Начало

Я поспешила за ним и увидела, как он подошел к стойке, взял небольшую белую прямоугольную карту больной, вошел в зал ожидания, назвал чье-то имя и вышел. За ним следовала женщина, через руку у нее были перекинуты сумка и шарф. Он пожал ей руку и указал на меня:

— Здравствуйте, мадам. Вы не против, чтобы наш интерн, доктор Этвуд, присутствовала на консультации?

Она посмотрела на нас, сначала на него, потом на меня, улыбнулась мне отчасти смущенно, отчасти глупо, покачала головой, пробормотала: «Конечно…» — и вошла в кабинет.

Он вошел вслед за ней, развернулся, указал на стулья напротив регистратуры, обитые клетчатой материей:

— Возьмите стул там.

Я взяла стул, вернулась в кабинет, устроилась между креслом Кармы и небольшой полкой с книгами, примыкавшей к перегородке.

— Чем могу вам помочь, мадам? — спросил он, кладя на стол небольшую белую тетрадь, карту больной.

Пациентка все еще стояла. Карма устроился в кресле на колесиках и снова предложил ей сесть.

Женщина положила сумку и шарф на кресло, села на другое, скрестила ноги, положила руку на стол ладонью вниз и вздохнула.

Она молчала, неуверенная, вперив взгляд в стол и как будто стараясь сосредоточиться на том, что собиралась сказать. Затем вдруг посмотрела ему прямо в глаза и начала рассказывать о своей жизни, очень быстро, не останавливаясь, как будто боялась, что он ее прервет. Она начала с матери, перешла на отца, мужа, за которого вышла замуж в девятнадцать лет, потому что так было нужно, о своей первой, второй, третьей беременности, о преждевременных родах и кесаревых сечениях, разрывах и щипцах, инкубаторе, в котором пролежал ее младший сын, и судорогах дочки, «моей третьей малышки, которая на самом деле — настоящий пацан».

Пока она выкладывала все, что накопилось у нее на душе, я ждала, что он вот-вот поднимет руку и скажет что-нибудь типа: «Успокойтесь, мадам, не все сразу, давайте по порядку, иначе мы так и не дойдем до сути», потому что если позволить заговорить себя с самого начала и выслушивать все, что хотят рассказать пациентки, на это и часа не хватит.

Но он ее не перебивал.

Пока она формулировала жалобу, подробно описывала причину, заставившую ее прийти на консультацию, пока перечисляла свои недуги и подробно объясняла, зачем пришла, — короче, пока она рассказывала ему о своих неприятностях, он перелистывал карту, извлекал из нее белые и желтые листки бумаги, разворачивал их и внимательно изучал один за другим. Сначала я думала, что он ее не слушает, но он произносил «Мммммм», когда она подбирала слова, чтобы закончить фразу, или «Да?», когда она останавливалась, неуверенная, и подтверждал те или иные сведения, которые она ему только что сообщила, указывая пальцем на строку в карте, исписанной каракулями предыдущего лечащего врача: «Да, я вижу, что вы лежали в больнице. Вам действительно прописали Fémorone».

Порой я замечала, что он угадывал конец фразы прежде нее, но, вместо того чтобы его произнести — это ускорило бы процесс, — он молчал, ждал, пока она договорит, и, если видел, что пациентка не находит нужных слов, предлагал ей слово просто так, мимоходом, с невозмутимым видом. Это мгновенно придавало ей новый импульс, и она продолжала говорить, отводить душу, изливать скучный перечень жалоб, рассказывать о своей жизни.

Я вздыхала и ерзала на стуле.

Она действовала мне на нервы. Они оба действовали мне на нервы.

Иногда, на какой-то фразе, он спрашивал: «Что вы хотите сказать?» или: «Простите, я не до конца понял…» Затем, в определенный момент, когда женщина бросила фразу незаконченной и посмотрела ему прямо в глаза, как будто прося продолжить и вместо нее произнести слова, которые она произносить не решалась, он выпрямился на стуле, наклонился вперед, поставил локти на стол, сложил ладони и спокойным, вкрадчивым голосом спросил, загадочно улыбаясь:

— Что вас беспокоит?

Он что, прикидывается ее мамочкой?

Она поколебалась, а затем пустилась объяснять, что то, что ее беспокоит, тревожит, мучает, терзает, не дает покоя, пугает, отравляет ей жизнь уже три дня, или три недели, или полгода, или пять лет… Короче, если честно, ей хотелось рассказать об этом раньше, но она не могла никому в этом признаться, или не решалась сказать об этом своему семейному врачу, потому что думала, что он поднимет ее на смех, или же ей было слишком стыдно, слишком страшно, слишком плохо, чтобы рассказать об этом раньше. Только сейчас с нее довольно, она больше не может.

Я тоже больше не могла! И мне все больше хотелось ее ударить.

А Карма сказал: «Понимаю».

И тогда она пошла напрямик, ей надоело крутиться вокруг да около, она знала, что у нее, знала, чего хочет, знала, чего ждет. И она стала рассказывать обо всем, о своей сексуальной жизни, о месячных, которые то приходят, то нет, о таблетках, от которых у нее на груди появились рубцы, об имплантате, с которым забеременела, о детях, от которых устала, о матери, которая постоянно твердит, что ей нужно уйти с работы, о муже, которому все время хочется тогда, когда у нее нет никакого желания, да и вообще ей от этого больно и она всегда слишком устает, чтобы думать об этом. «Почему у мужчин только это в голове?»

Я дошла до крайности, но старалась сдерживаться, чтобы не сказать: «Ну, знаете, мадам, женщины тоже бывают не лучше». Я надеялась, что она не будет продолжать в том духе еще несколько часов и что Карма не позволит ей этого сделать, что он в конце концов ее прервет, потому что я больше не могла и видела по списку, что после нее еще дюжина женщин с нетерпением ждут своего часа. Итак, если он своевременно не положит этому конец…

В эту минуту она резко остановилась и сказала: «Не знаю, зачем я вам все это рассказываю».

Я тоже не знаю, черт побери!

Он: «Потому что вам необходимо отвести душу…» — с улыбкой, ни капли не ироничной.

И она, растаяв, как будто он похвалил ее новое платье: «Да, что-то вроде того».

И тогда он сказал: «Хорошо, если я вас правильно понял… Поправьте меня, если я ошибусь, ладно?» Он добавил, что осмелится высказать свои предположения и объяснит ей суть ее проблемы. Осмелится высказать? Что он несет?

Он повернулся ко мне, протянул руку к полке, рядом с которой я поставила свой стул, достал журнал в твердой обложке и разложил на столе.

Это была серия стилизованных анатомических рисунков. Он указал на силуэт женского тела.

«Вот это — вы…» — сказал он, улыбаясь и наклоняясь к ней.

Она улыбнулась ему в ответ и подвинулась ближе к столу.

Кончиком шариковой ручки он указал на половые органы («Это влагалище, это матка, трубы, яичники»), перевернул страницу («То же самое, только крупнее») и объяснил, как яйцеклетка выскакивает из яичника и катится по трубам, поверхность которых выстлана ресничками, в то время как с другой стороны сперматозоиды с помощью своих жгутиков мужественно движутся навстречу яйцеклетке, и что зародышевая клетка может опуститься в матку только в том случае, если выстланная ресничками поверхность труб находится в хорошем состоянии, и что яйцеклетка оплодотворяется вот так, а имплантация эмбриона происходит вот эдак, как будто она может понять, о чем он говорит, не знаю, какое у нее образование, у этой женщины, но я бы удивилась, если бы она поняла…

Он, улыбаясь: «Понимаете?»

Она, улыбаясь: «Да, все ясно».

Я же сидела на своем клетчатом стуле, сгорая от ярости, я больше не могла этого выносить, я ничего не понимала, ведь Карма не смотрел каждую минуту на часы. Впрочем, я видела, что в начале консультации он их снял и опустил в карман халата, и создавалось впечатление, что время его совершенно не интересует. Более того, стоило ей приподнять пальчик или что-то неслышно пролепетать, он останавливался, говорил: «Да?» — и позволял ей задать вопрос.

Мне хотелось его встряхнуть, ударить, осыпать бранью — нельзя вот так позволять водить себя за нос. Но Карма был невозмутим, на меня почти не смотрел, как будто забыл о моем присутствии, он слушал ее, говорил с ней, он весь принадлежал ей, как будто они были одни в целом мире, как будто в зале ожидания не сидела еще дюжина женщин.

И пока длилась — чуть не сказала «консультация», но я не понимала, в каком именно вопросе он ее консультирует, скорее это была беседа двух подружек — болтовня, череда вопросов и ответов, подтекстов и нюансов, тревог и заверений, отступлений и вводных слов, без всякого намека на скорое завершение, я непроизвольно стала к ним прислушиваться, и то, что я услышала в его голосе, вовсе не было прямым вопросом, как меня учили, что вбили мне в голову, что мне настоятельно советовали делать; то, что я услышала в ее голосе, вовсе не было перечнем жалоб, упреков, требований, что мне столько раз описывали во время учебы («Сейчас в медицинских аудиториях девушки составляют большинство, так что вы, господа, которых отныне меньшинство, вскоре станете избранными из избранных, поскольку вы лучше, чем кто-либо другой, знаете, как трудно помешать женщине говорить!»).

И то, что они ткали вместе, вовсе не было глухим диалогом между неугомонной женщиной, которой хочется сказать все, но никогда этого не удастся, и загнанным мужчиной, которому бы очень хотелось понять, о чем она говорит. Нет. Это скорее напоминало…

Дуэт.

Импровизированный дуэт между начинающей танцовщицей и инструктором, который, улыбаясь, подходит к ней, кланяется и говорит: Вы позволите? Берет ее за талию и мягко увлекает в танец: Не бойтесь, я вам все покажу, все будет хорошо — и в два счета, три движения подбадривает ее: Все будет чудесно, доверьтесь мне, — и вот они уже порхают, он — без видимого усилия, она — ошеломленная своей нежданной легкостью и воздушностью.

Как во сне.

Я чувствую, что она не знает, что с ней произошло, реальность ли это или нужно ущипнуть себя, правильно ли, что она доверилась мужчине, который старается двигать ее вперед, не наступая ей на ноги, не ругая за то, что она наступает на его ноги, что спотыкается и останавливается, покраснев, а он, улыбаясь, подбадривает ее: Не извиняйтесь, прошу вас, вполне естественно испытывать стеснение, говоря обо всем этом с незнакомцем. И она, покраснев еще больше, смущенная, уже не знает, куда себя деть, она растаяла от такого терпения, дружелюбия и мягкости, исходящих от врача, это неожиданность, это чудо, это…

Слишком хорошо, чтобы быть правдой.

И я снова почувствовала, как во мне просыпается гнев.

Потому что я вижу его, в его огромных сабо. Да, на первый взгляд он довольно вежлив, вполне тактичен, вполне деликатен. Даже чересчур. Но чудес не бывает. Он такой же, как все. Вся эта напускная любезность — лишь способ заговорить ей зубы. Я-то знаю, к чему он клонит. Я это отлично знаю: я видела множество таких, как он, я слишком часто видела, как они поступают, — все как один: грубые и вполне сносные, равнодушные и саркастичные, холодные и похотливые, ловкачи и садисты. Какой бы ни была их манера действовать, между минутой, когда они предлагают пациентке войти и присесть, и минутой, когда они захлопывают карту и откладывают ручку в сторону, у всех них в голове одна и та же цель: то, что профессора по-ученому называют, возведя палец к небу, «ключевым моментом любой гинекологической консультации» (вот черт!). Я вижу, что этот момент настал: он не отличается от остальных; они могут сколько угодно пытаться создать иллюзию, но мужчина — всегда всего лишь мужчина, его улыбка потухнет, он поднимется, не сказав ни слова, пройдется по кабинету, холодно бросит: «Раздевайтесь!», подойдет к коробочке с инструментами, вымоет руки и почистит ногти, пока она, оглушенная, упавшая с небес на землю, будет второпях снимать туфли и юбку, стягивать колготки и трусы, а потом подойдет к кушетке. «Ложитесь, — прикажет он, стоя по-прежнему спиной к ней, вытирая руки, — располагайтесь!» — и, пока она будет устраиваться, поднимать ноги и класть их на подставки, он наденет перчатку, встанет перед кушеткой, слегка небрежным жестом положит руку на ее коленку, заставляя пошире раздвинуть бедра: «Ну же, расслабьтесь!» — в то время как она, с бедрами, прилипшими к бумаге, будет извиваться, пытаясь забыться, внушая себе, что это — неприятный момент, который нужно просто пережить, а в это время он, без взгляда, без вздоха, молча и уверенно положит руку на низ ее живота, как будто для того, чтобы она не дергалась: «Ну, посмотрим. Не нужно так сжиматься, мадам!», возведет глаза к небу или вовсе зажмурится, как будто собираясь нырнуть, и одним махом введет ей во влагалище два пальца в перчатке, а затем, с подергивающимися веками или остекленевшим взглядом, без всякого интереса, с ртом, который то и дело кривится в едва уловимых гримасах, он будет шарить там, наверх, вниз, вправо, влево, иногда очень-очень медленно, с видом, одновременно сосредоточенным и отсутствующим: «Вы что-нибудь чувствуете?», иногда (и это меньшее из зол) очень, очень быстро: «А здесь?» — слишком быстро, чтобы успеть что-то понять. А скорее всего (и вот это действительно ужас), он запихнет свои пальцы ей во влагалище до упора и будет рыться там, в глубине, как будто желая спровоцировать, разъединить, вырвать что-то, как будто желая показать ей, что она ничто, что все женщины ничего не значат в его мерзких руках; он сбросит маску лечащего врача, маску нейтральную и доброжелательную, и откроет свою истинную сущность.

Он улыбнулся, отложил ручку в сторону: «Хорошо. Кажется, я понимаю, что с вами случилось…» — и мне захотелось крикнуть во все горло: Не трогайте ее! Не трогайте нас, по какому праву вы кладете свои грязные лапы на меня, на нее, на нас? Броситься на него, чтобы остановить… и, когда она услышала, как он сказал: «Ну, если хотите…», встала, как маленькая девочка, хорошо воспитанная и послушная, готовая со всем смириться в его мерзких лапах, а мне стало так плохо, что захотелось крикнуть: Нет, мерзавец! Она не хочет! Но в ту минуту, когда она собралась снять свитер, Карма поднял руки как будто в знак протеста, улыбнулся и бархатным голосом сказал:

— Нет, нет, прошу вас, сидите.

И она, озадаченная:

— Я подумала, что вы хотите…

— Вас осмотреть? Не сейчас. Спешить некуда! Вначале я хотел бы объяснить, что я об этом думаю. Посмотрим, не появятся ли у вас дополнительные вопросы. Впрочем…

И пока мое сердце оглушительно билось, я увидела, как он повернулся ко мне, положил руку мне на плечо и спросил:

— Мадемуазель… простите! — доктор Этвуд, у вас к нам вопросы есть?

Вопросы

Вопросы? Есть ли у меня вопросы? Конечно есть. Миллионы вопросов. На которые я надеюсь однажды получить ответ. На которые никто до сих пор не умел, не мог или не хотел ответить. И следовательно, никогда не отвечал.

У меня есть вопросы к моей маме, которая, я считаю, должна была быть рядом, чтобы объяснить мне жизнь и что меня ждет. Она была сделана так же, как я, разве нет? По крайней мере, я думаю, что сделана, как она. Или почти. Она должна была быть рядом, чтобы предупредить. Она должна была. Мне бы этого очень хотелось.

Мне бы очень хотелось, чтобы она рассказала мне о том, что произойдет.

Есть вопросы к школьным подружкам, которые, когда я спрашивала, всегда отказывались объяснить, почему та или иная девочка идет в туалет и выходит оттуда белая, как мел: «Ты слишком мала, тебе еще рано об этом думать!»

Вопросы к миру в целом, всему миру, к небу и аду, который начинается, когда это происходит с тобой в первый раз… Когда у тебя все утро болит живот, и ты спрашиваешь себя, что это может быть, и кровь, которая начинает течь без всякого предупреждения, стекает по бедрам, пачкает постель или трусы, ты говоришь себе, что сейчас умрешь, — почему это случилось именно со мной, сейчас, в самый неподходящий момент? Нормально ли, что это произошло только сейчас? Я думала, они не придут никогда, мне четырнадцать лет и у всех подруг они уже несколько месяцев, а я как идиотка: у меня кровь, мне больно, и я совсем не ожидала, что крови будет так много!

Вопросы к врачу, который лечил меня, когда я была совсем маленькой и который меня поцеловал, когда папа привел меня, чтобы тот посмотрел на мое горло, когда мне было трудно глотать, и который велел дать мне мороженое — от этого мне захотелось болеть ангиной каждые две недели; для меня это был Дед Мороз в белом халате — наверное, в перерыве между праздниками ему приходилось зарабатывать на хлеб! Только когда у меня они наконец начались, мне стало так страшно и так надоело каждый месяц истекать кровью, что я подумала: Если перестану есть, у меня больше не будет ни месячных, ни боли, — и хотя я ни секунды в это не верила, это сработало. Я перестала есть, и у меня прекратились месячные, одежда стала мне велика, и я перестала разговаривать. Заметив это, отец забеспокоился и отвел меня к мужчине в белом халате, который напоминал уже не Деда Мороза, а Фредди Крюгера, хотел положить меня в больницу, подселить к сумасшедшим. Папа сказал, что нужно подождать, пока мне не станет лучше, что я хорошо учусь и быстро выйду из этого состояния, в конце концов, половое созревание — это вам не фунт изюму, тем более для девочек. Но Фредди — с этим ничего не поделаешь, говорят, он был одержимый — выставил папу за дверь, остался со мной наедине и стал говорить, что если я буду продолжать в том же духе, то умру, и когда я, сама наивность, спросила, действительно ли так опасно ничего не есть (потому что, на самом деле мне не хотелось есть с тех пор, как умерла мама моей лучшей подруги, мне было очень грустно и еда казалась безвкусной, мне ничего не хотелось, но это не мешало мне вставать по ночам и есть шоколад), он выпустил когти и сказал: Не рассказывай мне сказки, я знаю, что у тебя, — и я поняла, что это — только начало фильма. Однако, как правило, если мне фильм не нравится, я встаю и выхожу, и, когда Фредди попытался меня удержать, папа сказал ему: Отпустите ее, мы сами разберемся.

Вопросы к учительнице, у которой я спросила, когда Химена из «Сида» говорила о своей девственной плеве, означало ли это, что она была девственницей, а учительница влепила мне оплеуху, сказав, чтобы я прекратила над ней издеваться, иначе она выгонит меня из класса. Тогда я еще не знала, что у слова «hymen»[10] есть другое значение. Откуда мне было знать? Эта дура нам ничего не объяснила!

Вопросы к преподавателям, вещавшим с кафедры, когда я только начала изучать медицину, и к лечащим врачам больницы, которые в ногу маршировали в коридорах, влетали в палаты и так же быстро вылетали обратно, бросив беглый взгляд, — и поминай, как звали. Впрочем, в большинстве случаев они не знали пациентов по имени, а что до объяснений, то на это у них не было времени, ведь они спешили в операционный блок.

У меня есть вопросы к женщинам, которые, с тех пор как я стала интерном, повсюду — в коридорах консультаций, в отделениях неотложной помощи акушерской клиники, в родильных залах, палатах, когда я совершала повторный обход по вечерам, и в операционном блоке, где их наконец усыпляли, — не переставали задавать мне вопросы, на которые я не могла ответить. Как будто я Господь Всемогущий или Его верховная жрица, как будто я могла объяснить то, что с ними происходит, только потому, что я сама женщина, как будто знала что-то об этом, как будто что-то понимала. Как будто я, не знающая, что происходит в моем собственном теле, могла догадаться, что с ними.

«Боль, которая появляется у меня в низу живота, доктор, как будто из меня вырывают внутренности, вот здесь, сбоку, в области правого яичника, там, внизу, где левый яичник, во влагалище, когда он пытается проникнуть в меня, она невыносима, это нормально?»

«Схватки, доктор, в бедрах, в спине, мне кажется, что он хочет отделиться от меня, он крупный, мне сказали, что это мальчик, потому что живот высокий, это правда?»

«Груди раздулись, соски потрескались, месячным конца не видно, губы сухие, целлюлит по всему телу и растяжки, я сильно похудела, и, тем не менее, у меня шестеро детей, вы понимаете меня, доктор, не так ли, с этим можно справиться?»

«Месячные прекратились, когда мне было семнадцать. У меня был шок после смерти брата, и с тех пор ничего, хотя до этого они шли как по расписанию и приходили на каждый двадцать девятый день или иногда на тридцать второй и время от времени на двадцать пятый, но каждый месяц я была уверена, что они придут, на третью пятницу или четвертый вторник, в зависимости от месяца, но это было до того, как мой брат умер, — и все прекратилось… Я дала себе три месяца, чтобы прийти в себя, и, когда рассказала об этом маме, она набросилась на меня, испугавшись, что я беременна. Я объяснила ей, что ни разу не спала с мужчиной, но она мне не поверила и насильно отвела к своему гинекологу, который осмотрел меня со всех сторон, запихивал свои руки и инструменты куда попало. Я была в ужасе, УЗИ и анализы, и в конце концов он сказал, что это идиопрактическое[11] явление, что ему нет объяснения, что это в моей голове или это необъяснимо, только я прекрасно знала, что мои яичники перестали работать из-за шока после смерти брата. Он был поваром и возвращался с работы однажды в субботу ночью со свадьбы, — и, как обычно, за городом остановил машину, его подхватил какой-то тип, а он не понял, что тип был пьян, его машина влетела в столб, и это несправедливо, понимаете, потому что водителю хоть бы что, а мой брат умер на месте, а поскольку мы были очень близки, это стало для меня шоком. Понимаете, у меня больше ничего не было, я больше ничего не видела, вы до меня такое у кого-нибудь встречали?»

Итак, есть ли у меня вопросы? Еще бы, черт побери! Да, у меня есть вопросы, и много: мои, вопросы других, те, которые я хотела бы задать и которые бы задавать не хотела — разумеется, я еще не все видела, я не могла всего увидеть, — и вопросы, которые мне задавали и которые я не хотела слышать, потому что от них у меня начинал болеть живот, да, у меня они есть, я могла бы составить для вас целый список, но я не знаю, сможете ли вы ответить на все мои вопросы сегодня, мсье. Их так много, что я не решаюсь их задать, потому что не хочу выглядеть глупо, не хочу вам докучать, не хочу, чтобы вы теряли время из-за меня и моих глупых вопросов.

Мазок

— Вопросы? — спросил Синяя Борода, сверкнув глазами.

Я покачала головой:

— Н-нет. В данный момент вопросов нет. Возможно, позднее…

Он улыбнулся так, как будто мне было двенадцать лет:

— Отлично. Не стесняйтесь спрашивать, если они возникнут…

За кого ты меня принимаешь? За умственно отсталую? Ты действительно думаешь, что я ничего не понимаю?

— Конечно.

Он посмотрел на меня и добавил:

— …и глупых вопросов не бывает.

Зачем ты мне это говоришь?

Он повернулся к пациентке:

— Хорошо. Вот, что я думаю…

И начал говорить.

Он пространно растолковал ей, что, по его мнению, следует из ее жалобы, проанализировав симптомы, сделав вывод из деталей, которые, вероятно, не имели никакого значения, но которыми она нас засыпала и отсортировать которые у него не было времени. Он объяснил ей, на анатомических картинках или с помощью нарисованной на скорую руку схемы («Простите, я плохо рисую») на оборотной стороне листка со списком консультаций на этот день, какое обследование он советует ей пройти: сдать мазок, проверить грудь и установить спираль — процедура, на которой он будет присутствовать.

Он несколько раз спросил: «Это понятно? У вас есть вопросы?» И несколько раз женщина ответила: «Все понятно, только я хотела спросить…», после чего пустилась рассказывать о том, как она боится гормонов, которые изменят ее тело: Мне не хочется ощущать себя не-так-как-обычно, со странным телом; А он большой, имплантат, А мой муж его почувствует?; или испугавшись за свою фертильность: А я смогу потом забеременеть? И каждый раз он отвечал спокойно, мягко, вежливо (но слишком, я подчеркиваю, чтобы это было искренне: он не может быть таким терпеливым, на свете не бывает таких терпеливых людей, никакой врач не может быть таким терпеливым с женщинами, тем более если он мужчина — или же это совсем не мужчина, — но после всего, что мне о нем рассказали, кажется, у него с этим все в порядке, разумеется, слухи преувеличивают, но в их основе всегда правда). И он ей снова объяснял — по второму, третьему, четвертому разу — то, что она еще не поняла, или не хотела понять, или боялась понять слишком хорошо, и он улыбался этой улыбкой, которая должна была показаться нейтральной и доброжелательной, но которая мне казалась невероятно манипуляторской, расчетливой, демагогической; если он улыбается во весь рот, так это не для того, чтобы ее подбодрить, но чтобы лучше усыпить ее бдительность, подчинить себе, чтобы она делала то, что он хочет, дитя мое.

Наконец, в последний раз спросив, есть ли у нее еще вопросы, и выслушав в последний раз ее ответ: Нет, все ясно, вы все очень доходчиво объяснили, он сказал: «Что же, тогда мне вас осматривать необязательно».

Она, видимо, не поверила своим ушам, но сказала: «Нет, нет, конечно, тем лучше, потому что, хотя это делать нужно, я это очень не люблю» — и негромко причмокнула губами, как будто хотела что-то сказать, но не решалась. А он, уже склонившийся над картой, чтобы сделать запись, поднял голову и спросил: «Да?»

Она: «Но, может быть, вам стоит взять у меня мазок?»

Он: «Когда у вас в последний раз брали мазок?»

Она: «Не знаю, это должно быть указано в карте…»

Он: «Подождите, я посмотрю… Два года назад».

А я: Пора бы уже повторить, моя цыпочка.

Но он: «Знаете, раз в три года — этого более чем достаточно».

А она: «Да… но я подумала, что это бы меня успокоило…»

А я: Да, я не согласна с его образом действий, но тебе не стоит его учить, милочка, если доктор тебе говорит — три года…

А он отложил карандаш, улыбнулся: «Никаких проблем», поднялся и исчез за перегородкой.

Несколько секунд я сидела неподвижно, лишенная дара речи, ошеломленная, потому что не понимала, что происходит. Она встала и начала раздеваться и складывать вещи на кресло, я услышала, как открылся и вскоре закрылся кран, но вдруг Карма высунул голову из-за перегородки и знаком показал мне подойти к нему.

Осмотр

Пока пациентка раздевалась, я встала и прошла в другую часть кабинета, предназначенную для обследования. Стоя перед раковиной, Карма указал на пространство между перегородкой и гинекологическим креслом, затем подбородком указал на другой угол кабинета. Я поняла. Поскольку кабинки в кабинете не было, он хотел, чтобы пациентка спокойно разделась по другую сторону перегородки. Я скрестила руки на груди, прислонилась спиной к перегородке и стала разглядывать эту часть помещения.

Возле гинекологического кресла на хромированных ножках стояла приставная лесенка, далее следовал шкафчик с глубокими выдвижными ящиками, облицованными синим пластиком, шкаф, прикрепленный к стене, раковина, зеркало, хирургическая лампа на подвижной ножке, табурет на колесиках и передвижной стол, все эти предметы мебели стояли вплотную друг к другу, как кубики в коробке или игрушки в детской комнате, после того как в ней прибралась мать.

— А верх нужно снимать? — раздался позади меня голос пациентки.

Ну да, ведь твою грудь тоже нужно осмотреть…

— Нет, — ответил Карма. — Пока вам не исполнилось тридцать, грудь осматривать необязательно. Только если вас что-то беспокоит.

— Нет, нет, с грудью у меня все хорошо. — Она засмеялась. — Даже слишком хорошо. Иногда мне хочется, чтобы она была поменьше, но муж не жалуется, так что…

Ммммм, промычал Карма, тщательно намыливая руки, медленно, как это делают хирурги, склонив голову над раковиной. В зеркале, как раз над его взлохмаченными волосами, я видела движения раздевающейся пациентки.

Я слышала, как она снимает обувь, колготы, юбку, кладет все это на кресло, а затем я почувствовала, что она снимает трусы.

Если он поднимет голову, то сможет все рассмотреть.

Он поднял голову, но в сторону пациентки даже не взглянул. Наши глаза встретились, и я невольно покраснела.

— Вы уже устанавливали ВКС?

— Простите?

Он тщательно вытирал тыльную сторону ладоней.

— В-К-С, — медленно произнес он. — Внутриматочные контрацептивные средства. Спирали, например!

— Ну… Нет. Я хотела этому научиться, но каждый раз, когда присутствовала на консультации с одним из врачей акушерской клиники, у него не было времени дать мне попробовать.

Они, разумеется, хотели, чтобы я тренировалась на женщинах, спящих в блоках, только я этого не хотела.

Он вытер ладони, затем пальцы, один за другим:

— Но вы видели, как их устанавливают… Это дело нехитрое.

— Да… Нет…

Он бросил бумажные полотенца в мусорное ведро:

— Следовательно, вы сможете это сделать.

Он протер руки антисептической жидкостью.

— Ну… думаю, да.

Он достал из картонной коробки две полупрозрачные пластиковые перчатки:

— Хорошо. А мазки вы уже брали?

Я собралась ответить, но он отвернулся, так как пациентка робко направилась к гинекологическому креслу, одной рукой оттягивая блузку вниз, чтобы прикрыть лобок. Он указал ей на приставную скамеечку и положил руку на бумажную простынку:

— Не могли бы вы присесть?

Конечно, может! Разве у нее есть выбор?

Она посмотрела на него, на меня, очень неуверенно, задом взобралась по двум ступенькам приставной лесенки, села, подняла ноги, поколебавшись, положила ступни на подставки и легла. Карма достал из шкафа пластиковое зеркало, флакон с антисептической жидкостью и набор для взятия мазков, разложил все это на передвижном столике, зажатом между креслом и шкафом. Когда он подошел к пациентке, она лежала в неудобной позе, задрав ноги вверх, положив ступни на подставки и сгорбив спину на приподнятой части кресла.

Он осторожно положил руку ей на плечо и склонился над ней:

— Не могли бы вы сдвинуться немного ближе к краю?

Она уперлась в хромированные подставки и, виляя бедрами, стала продвигаться к краю кушетки.

— Еще немного… Я заставил вас позаниматься гимнастикой, не так ли?

— Да, — ответила она, тяжело дыша.

— Еще чуть-чуть… Отлично! Спасибо!

На другом краю кушетки под бумажным покрывалом угадывалась маленькая подушка. Карма достал ее — Не могли бы вы приподнять голову? — и подсунул под затылок пациентки.

— Ах! — удивленно воскликнула она.

— Так намного лучше, да?

— Да, спасибо…

— Пожалуйста.

Как же меня бесят их любезности!

Он достал из-под раковины табурет на колесиках, поставил его перед кушеткой, придвинул к краю кушетки столик на колесиках и уселся в треугольнике, сформированном бедрами женщины. Затем открыл металлический ящичек, стоявший возле кушетки. В нем лежал зеленый пластиковый лоток.

Он натянул перчатки и вскрыл пакет, в котором лежало гинекологическое зеркало.

— Я установлю вам зеркало, — сказал он, показывая ей инструмент, который держал в правой руке.

Он подал мне знак головой, который означал: «Встаньте за моей спиной, чтобы лучше видеть».

Он взял флакон с антисептической жидкостью и полил ею на гинекологическое зеркало, которое держал над лотком.

Кончиками пальцев левой руки, очень осторожно, он раздвинул — Простите! — большие половые губы пациентки, а правой рукой ввел зеркало во влагалище. Инструмент легко скользнул внутрь, но пациентка немного вздрогнула.

— Вам больно?

— Нет, — ответила она, — но мне это не нравится…

— Я вас прекрасно понимаю… Это никому не нравится.

Он повернул зеркало на четверть оборота и осторожно раскрыл створки. «Ой, простите, совсем забыл…» Он повернулся ко мне:

— Не могли бы вы мне посветить?

Я подняла глаза, схватила хирургическую лампу, зажгла ее, направила поверх его плеча, прямо на ось гинекологического зеркала.

— Там… все чисто? — спросила пациентка.

— О, боже мой, ну конечно! — ответил он, смеясь. — Почему там не должно быть чисто?

— Не знаю, столько всего об этом говорят, и потом, мой муж… я не всегда знаю, где… он шляется, понимаете, поэтому я и…

Он ничего не отвечал, он ждал. И покачал головой:

— Понимаю. Но, судя по всему, все в порядке. — Он взмахнул небольшой кисточкой для мазка, чтобы показать ее пациентке. — Итак, мы делаем мазок, вы ведь этого хотите?

— Да…

Почему он постоянно спрашивает у нее разрешения?

— Вы видите кончик ВКС? — спросил он у меня, указывая подбородком на шейку матки, там внизу, в глубине зеркала.

— Эээ… нет.

— Я тоже не вижу.

Проклятие! Придется делать УЗИ, чтобы проверить, не потеряла ли она его.

Но Карма невозмутимо улыбнулся:

— И это совершенно нормально, ведь я подрезал его очень, очень коротко. — Он поспешно взглянул на пациентку. — Так было лучше…

— Да, — согласилась она, рассмеявшись.

Почему это кажется им забавным?

Он засунул кисточку для мазка в зеркало, положил ее на шейку матки и повернул четыре или пять раз между большим и указательным пальцами, после чего осторожно извлек и поместил во флакон, наполовину заполненный жидкостью.

— А спираль может перевернуться? — спросила она.

— В матке, вы имеете в виду? Да, конечно, такое случается. Матка постоянно сокращается, так что ВКС может развернуться.

— Это плохо?

Я услышала, как пробормотала: «Ну конечно, придется его извлечь и вставить новое», но Карма, поморщившись, покачал головой и сказал:

— Вовсе нет. В перевернутом виде оно не менее эффективно. Медь или прогестиноген обладают контрацептивными свойствами и распространяются во всех направлениях. Но когда ВКС поворачивается, ниточку больше не видно, так что время от времени приходится проверять, по-прежнему ли оно в матке, не выпало ли.

— Ааа… — протянула женщина. — И как это делают?

Карма повернулся ко мне:

— Да, как это делают?

— Ну… с помощью УЗИ…

— УЗИ, ну разумеется! Отличный ответ! Вы переходите в следующий класс! Что вы думаете об этом, мадам? — спросил он, извлекая зеркало и помогая пациентке подняться. — Мы переведем ее в следующий класс, нашего маленького стажера?

— Конечно. Ей ведь нужно всему научиться!

Я посмотрела на них.

Наш маленький стажер? Но… да они надо мной издеваются!

«Этвуд!» (Речитатив)[12]

— Спасибо, доктор, — сказала пациентка, пожимая ему руку. И, проходя мимо меня, добавила: — До свидания и успехов в учебе!

Она что, не рассмотрела меня как следует? Она думает, что я начала учиться на прошлой неделе?

Я вежливо улыбнулась. Карма проводил ее, после чего вернулся и встал передо мной:

— Вопросы?

Его подчеркнуто любезная улыбка была мне невыносима.

Если он думает, что сможет вырвать из меня всю подноготную, как из них…

— Нет. Вопросов нет.

— Все понятно?

— Все понятно.

Вид у него был немного разочарованный, но он продолжал улыбаться. Он секунду поразмыслил, затем вернулся в кабинет, положил карту пациентки, указал мне на кресло и предложил сесть.

Я присела на подлокотник кресла. Карма устроился на своем кресле на колесиках, склонился над картой и скрестил руки на животе. Он вдруг показался мне высоким и худым, почти тощим, хотя теперь старательно изображал из себя старого пузатого врача.

— Чему вы собираетесь здесь научиться?

И снова он застал меня врасплох. Я не знала, что ответить, мне хотелось дать волю чувствам и сказать: Я не хотела сюда идти. Я не должна здесь находиться. Я даже не должна находиться в Турмане, черт побери! В октябре прошлого года декан сказал: «Этвуд! У тебя есть все для того, чтобы занять должность руководителя клинической практики в акушерской клинике Бреннса, лучшей во Франции». Но все было занято. Мой руководитель позвонил декану Бреннса, которого знал уже сорок лет, и тот сообщил ему, что должность освободится в феврале. А пока он мог устроить так, чтобы пятый год я провела, заняв одно из свободных мест в Турмане, поскольку Коллино, заведующий акушерской клиникой, — один из его учеников. Я задалась вопросом, почему здесь так много свободных должностей, и теперь я это знаю. Коллино — маньяк. Он хочет, чтобы интерны прошли через все отделы. В том числе побывали на ДПБ[13] и плановых консультациях. Но меня совсем не радует перспектива просиживать здесь часами и выслушивать, как всякие клуши рассказывают о проблемах со своим «нижним этажом», ожидая, что их погладят по головке. И потом, меня раздражают ваша борода и торчащие вихры на голове… и ваш рот, который постоянно двигается, даже тогда, когда вы молчите, и ваша слащавая любезность, от которой так и веет фальшью. Но полгода прошли, и в Бреннсе не освободилось ни одного места, так что мне пришлось остаться на новый срок на своем месте, и это начало мне жутко надоедать, я вкалывала как сумасшедшая, и, даже если здешние хирурги не самые лучшие в мире, я стала одной из лучших, и мне бы очень хотелось ее заполучить, эту проклятую должность заведующей в Бреннсе, я достаточно долго для этого пахала. К счастью, Коллино меня любит, так что он меня наверняка поддержит. Но поскольку он уважает правила, он сказал, что, даже если я хочу заниматься исключительно хирургией, я недостаточно изучила медицину, и он подготовит мне очень хорошие рекомендации, но требует, чтобы я провела полгода или в родильных залах (нет, этого я больше не вынесу), или здесь, где я буду присутствовать на консультациях, видеть пациенток, два раза в неделю по утрам ассистировать на ДПБ. Поскольку в предпоследнем семестре я этого не сделала, нужно сделать это сейчас… если в октябре я стану заведующей, я сразу окажусь в операционном блоке… Он сказал мне это очень спокойно, но твердо, и я поняла, что отсечь это не смогу — даже очень острым скальпелем — и что без этого он не подпишет мое утверждение: он довольно щепетильный в таких вопросах… и даже невыносимый. Так вот, я позлилась, но подумала, что, если нужно это пройти, я проявлю терпение и возьму себя в руки, а потом подумала, что это пойдет мне на пользу — ведь эти часы работы более совместимы с Жоэлем, потому что его начало бесить, что я каждый день возвращаюсь домой поздно и регулярно остаюсь в блоке на дежурство, и я сказала ему, что скоро это кончится, что, как только я получу должность заведующей, все уладится. Я знаю, что он мне не очень-то поверил, но тут я ничем ему помочь не могла, раз уж он не понимал мою профессию, однако я попыталась ему объяснить, но он ничего не хотел знать — когда работаешь в строго установленные часы, вероятно, этого не поймешь. Когда я наконец должна была получить более спокойную должность, чтобы мы могли чаще видеться, он мне сказал, что проблема не в этом, и это меня настолько вывело из себя, я сказала, что мне плевать на его замечания, вздохи и нелепые требования и что ему лучше уйти, а он, вместо того чтобы извиниться, как ему следовало бы сделать, взял и ушел! Дурак! В любом случае все рухнуло, мы больше не разговаривали, и даже если целовались, как боги… почему я думаю об этом сейчас, ведь момент не самый подходящий…

Карма смотрел на меня своим полусочувствующим-полуиспытующим взглядом, но о том, чтобы ему обо всем этом рассказать, не могло быть и речи, ведь это его не касалось, а девушки, которые рассказывают о своих переживаниях, чтобы смягчить мужчину, — это не про меня, ведь я заканчиваю пятый год и я — интерн, у которого самые лучшие оценки в отделении и даже во всем УГЦ, так что черта с два. Я сделала глубокий вдох и ответила, глядя ему прямо в глаза:

— Честно говоря, меня интересует исключительно хирургия, но я считаю, что узнать немного обо всем остальном тоже полезно.

Я приготовилась к тому, что он застрелит меня взглядом, но он рассмеялся.

И я увидела, что один из его верхних резцов очень заострен.

— Здесь нужно как минимум научиться… — Он выдвинул один из ящиков металлического письменного стола, порылся в нем, не нашел того, что искал, закрыл его, открыл нижний шкаф, достал из него толстую книгу в яркой обложке и протянул ее мне. — Вот этому!.

Я прочла название: «Женское тело».

Я подняла голову.

— Это седьмое издание, исправленное и дополненное. Оно вышло в прошлом месяце. Если у вас есть адрес электронной почты, сегодня вечером я могу отправить вам PDF-версию, и тогда вы начнете читать ее сегодня и управитесь до конца недели. А в понедельник мы ее обсудим.

Я пыталась понять, шутит он или говорит серьезно, но, прежде чем я успела что-либо сказать, он поднялся и вышел. Я услышала, как он вызвал следующую пациентку.

Я пролистала книгу и почти сразу положила обратно на стол. Шестьсот страниц, испещренных мелкими буковками. Он что, действительно думает, что я стану это читать?

Таблетки

— Здравствуйте, мадемуазель. Не позволите ли вы нашему интерну, доктору Этвуд, присутствовать на консультации?

Я вскочила на ноги. Карма ввел в кабинет молодую женщину лет двадцати трех — двадцати пяти. Она посмотрела на меня, на него, снова на меня и замялась:

— Ну… ладно, почему бы и нет?

— Садитесь, прошу вас.

Она нерешительно направилась ко мне. Я отошла в угол, к своему стулу. Она положила сумку на одно из кресел для пациентов.

Карма прошел передо мной, встал за столом, повернулся к пациентке и, все еще стоя, повторил:

— Садитесь, прошу вас…

Она присела на краешек кресла.

— Чем могу вам помочь?

— Ну… я пришла к вам… потому что… мне плохо от моих таблеток.

Я улыбнулась: Ну, это не проблема. У нее болит грудь, или у нее кровотечения, или ее тошнит, или у нее ощущение, что она поправилась, но все это у нее в голове, потому что ей противно смотреть на целлюлит на бедрах, но, бедняжка моя, разве ты еще не поняла, что такой создана? Что бы ты ни делала, какими густыми слоями ни накладывала бы на свои бедра кремы и гели, все останется как есть, это вовсе не из-за пилюль, а потому, что это несчастное состояние женщины с болями перед месячными, гиперчувствительными грудями, кровью на трусиках; а мигрени, а прыщи, а… Ну, ты довольно миленькая, я заранее знаю, что он тебе скажет, он сделает вид, что смотрит в свою толстую книгу, подыскивая тебе новые пилюли, но это лишь обман, это совершенно не нужно, ты просто потерпишь, или же в течение первых месяцев тебе будет лучше, и я готова поспорить, что ты вернешься, потому что на подбородке появятся два лишних прыщика, на руке два лишних волоска — и все снова повторится. Я повернула голову к нему, уверенная в том, что он сейчас сделает — я уже видела стольких гинекологов, которые это делали в акушерской клинике или когда я заменяла медсестру в клинике Сент-Анж, — он запихнет руку в выдвижной ящик стола, достанет рецепт, откроет большую красную книгу, спросит: Какие таблетки вы обычно принимаете? «Minibaise»? Ах, неудивительно, что вы их больше не переносите, я пропишу вам «Maxinique», это таблетки последнего поколения, и все мои клиентки ими очень доволь… Но нет, я увидела, как он положил руки на стол, склонился к ней, соединил ладони и сказал:

— Расскажите мне все…

И, ничуть не удивившись, она начала рассказывать.

Свою жизнь.

С самого начала.

В общих чертах и мельчайших подробностях.

Как будто ей было больше нечего делать, и нам тоже.

А он ее слушал. Почти не перебивая.

И ничего не записывал. И не смотрел на часы.

А время шло. Шло. Шло. И конца этому не было. Стрелка часов бежала по кругу, а за дверью был целый мир, и если так будет каждый раз, я никогда не успею на летучку по онкологии в час дня, нужно ему сказать, что я хочу туда пойти, чтобы поговорить о IV стадии, которую я оперировала на прошлой неделе, но которая отказывается от химиотерапии под предлогом того, что хочет быть в форме на свадьбе своей дочери, которая состоится уже через три недели. Нужно найти способ дать ей понять, что дело срочное, ее муж выглядел слишком встревоженным и не мог убедить жену в том, что рак груди с метастазами по всему телу — не шутка, но если Карма проводит столько времени с каждой девкой, которая приходит к нему на прием, то я не… И когда это наконец закончилось, он написал в карте два слова и закрыл ее. И начал с ней говорить. И я не понимала ни слова из того, что он ей рассказывал, настолько я была на нервах, разочарована и разгневана тем, что меня вот так водят за нос. И в довершение всего он не запустил руку в выдвижной ящик, не достал рецепт, не открыл большую красную книгу… и ничего ей не прописал!

— Большое спасибо, доктор, — улыбнувшись, сказала пациентка.

Она вышла из кабинета. Он последовал за ней, положил карту на

стойку регистратуры, собрался взять другую белую карту, лежащую сверху, но внезапно отдернул руку, показал, чтобы я вошла в кабинет, вошел сам, закрыл за собой дверь, прислонился спиной к стене и, убрав руки за спину, посмотрел на меня:

— Что вы думаете об этой консультации?

Чтобы не взвыть, я стиснула зубы. Это третья девушка, которая приходит к нему и жалуется, что ей плохо от ее таблеток. Если так будет каждый день на протяжении шести месяцев, я подохну.

— Она не произвела на меня никакого впечатления.

Он внимательно посмотрел на меня, нахмурив брови:

— Вас ничто не удивило?

— Нет… У этой девушки ничего серьезного.

Он скрестил руки на груди:

— О чем она нас попросила?

— Она сказала, что больше не переносит свои таблетки. Это очень простой случай. Можно было уложиться в пять минут.

И не тратить полчаса на бесполезную болтовню, но я ему этого не сказала — я была в бешенстве, но еще не сошла с ума, и это неважно, что он меня бесит с самого первого дня…

— Правда?

Он склонил голову набок и указал на кресла для пациентов:

— Садитесь.

Он устроился в своем кресле на колесиках, положил локти на стол, соединил ладони и спросил:

— Что именно вам не нравится?

Я усмехнулась, настолько он был нелеп. Я положила руку на стол и, желая дать ему понять, что хватит шутить, сказала:

— В какую игру вы играете?

Улыбка исчезла с его лица.

— По-вашему, я играю?

— Понятия не имею! В любом случае, хочу вам сказать, что я — не одна из ваших пациенток. И ваши методы мне непонятны.

— Очевидно. Потому что я не играю в доктора…

— Что?

Его лицо стало твердым, и он зарычал, как бульдог, готовый укусить:

— Я поступаю не так, как все так называемые профессиональные врачи, которые считают себя влиятельными лицами и принимают мужчин и женщин в презрительной и авторитарной манере. Когда лечишь, нельзя вести себя как судья… Или как полицейский. Каким врачом хотите быть вы? Целителем или полицейским?

Я почувствовала, что покраснела до ушей от ярости и разочарования. За кого он себя принимает? Я окончила институт пять лет назад.

— …и не надо рассказывать мне о том, как принято работать у вас. Я начал читать ваше досье, но оно настолько безукоризненно, что я его тут же захлопнул. Вся информация, которую вы зазубрили наизусть, чтобы сдать экзамены, либо устаревшая, либо неполная, либо недостаточная, либо ошибочная. А зачастую и то, и другое, и третье сразу. На этих проклятых французских факультетах врачей уродуют до такой степени, что, получив диплом, они воображают, что знают все и им больше нечему учиться.

Черт! Хватит читать мне мораль! Если бы у меня был выбор, меня бы уже не было в этом городе, в этой клинике, а уж тем более в этом отделении. Если он думает, что…

— …и речи быть не может о том, чтобы продолжать в том же духе, мадемуазель. (Он сделал ударение на слове «мадемуазель».) Так что давайте заключим мир. То, что вы обо мне думаете, меня не интересует. У вас нет передо мной никаких обязательств. Но у вас есть обязательства перед пациентками, которых здесь лечат. Итак, первое: или вы будете вести себя подобающе…

Я негодующе выпрямилась:

— Но я не понимаю…

— То есть без вздохов, иронических улыбок и обидных замечаний, вроде тех, которые вы произносите про себя, но так громко, что их слышно за километр… Или вы уйдете отсюда и постараетесь объяснить Коллино, почему я вас прогнал. Наверняка он найдет, куда вас пристроить до тех пор, пока вы не получите свою должность заведующей в Бреннсе, Париже или черт знает где еще.

Откуда этот мерзавец все знает?

— Итак, я повторю вопрос: чему вы собираетесь здесь научиться?

Я посмотрела на него. Он не шутил. Но нельзя позволить ему загнать себя в угол. Если я стану сопротивляться, он меня прогонит. Итак, я проглотила слюну, а вместе с ней свою ярость.

— Как можно большему, мсье.

— Отлично. Тогда измените свое поведение.

— Что… вы имеете в виду?

— Не судите женщин. Слушайте их.

— Но я их не сужу…

Он устало покачал головой.

— Пациентка, которая только что была здесь, о чем она нам рассказывала? — спокойно спросил он.

Я хотела ответить: «О своих таблетках», но его взгляд меня остановил. Я так и осталась сидеть с открытым ртом, ничего не сказав.

Вдруг он достал из выдвижного ящика блок бумаги в линейку, поднялся, дал знак следовать за ним, вышел из кабинета, пересек коридор и открыл дверь кабинета напротив:

— Присядьте здесь и напишите все, что вы почерпнули из этой консультации. Когда закончите, зайдите ко мне.

Затем, не сказав больше ни слова, он втолкнул меня в кабинет и оставил там одну.

Отчет

Ты увидишь, друг мой, способна ли я составить отчет в надлежащей форме, эта девка вывела меня из себя, но я, тем не менее, услышала большую часть ее стенаний, и это пока еще не улетучилось из моей головы, а ты… ты ведь даже не задал ей вопросов, это грубейшая ошибка, но у меня, друг мой, у меня феноменальная память, я запоминаю все, так что, если ты думаешь, что загнал меня в тупик, ты ошибся, ты попал пальцем в небо, и я не доставлю тебе удовольствия вышвырнуть меня вон.

Я бросила тетрадь на заваленный стол, устроилась поудобнее и стала яростно писать.

Женщина, 28 лет, общее состояние хорошее, среднего роста, вероятно, небольшой избыточный вес.

Половая зрелость: не знаю. Она об этом не говорила. Ах да, он спросил, когда у нее начались месячные. «Э… в двенадцать? Я была в пятом классе». У меня, например, они начались, когда мне было почти пятнадцать, и подружки все время приставали ко мне, повторяли, что мне нужно к врачу, а я их посылала к черту, не могло быть и речи, чтобы старый хрыч меня лапал. Впрочем, я была очень довольна, что их у меня не было, когда подружки об этом говорили, я бесилась, у меня не было времени на эту чушь, и в тот день, когда это со мной случилось… Разумеется, это произошло в спортивном зале, мы играли в баскетбол, я обожала баскетбол и была вся потная, пот лил с меня градом, и вдруг Карина сказала: «Осторожно, у тебя начались», — и я никак не могла понять, о чем она, пока она не указала на мои бедра, и я увидела, что то, что по ним стекало, было не потом, а кровью, и я подумала, что умру со стыда, убежала в раздевалку, и, когда посмотрела на себя в зеркало, я себя возненавидела, а подружка моего папы, девица, с которой он тогда встречался, сказала с облегчением: «Теперь ты женщина, дорогуша, когда твой отец сказал мне, что у тебя их до сих пор нет, я подумала, что они никогда не придут!» Я готова была убить эту дуру, я больше никогда не надевала шорты, и у меня пропало всякое желание играть в баскетбол, где соперники только и делают, что пялятся на твои бедра.

Гинекологические анамнезы: Ну, здесь мне почти нечего написать, поскольку она не перечисляла все микозы, вагиниты, вульвиты и другие радости, которые случаются, как только дамы начинают позволять себя лапать всем кому попало… и даже раньше… Она сказала только: «Я пью таблетки с четырнадцати лет». Не понимаю, зачем девчонки начинают так рано спать с мужиками; и в двадцать-то лет от этого мало удовольствия, а уж в четырнадцать!

Акушерские анамнезы: ДПБ в семнадцать лет (неудивительно, если начинаешь трахаться раньше, чем успела вылезти из материнских юбок…), первая беременность в двадцать один год — кесарево сечение (страдание плода во время схваток), повторное ДПБ через пять месяцев. (Она что, не умеет предохраняться, эта идиотка? Какие же они тупые, все до одной… Да и мужики у них не лучше…) Третья беременность за двенадцать лет. (Сколько же ей лет?) Двадцать восемь. (Она выглядит гораздо старше. Уставшей и несчастной.)

Семейные анамнезы: Отец жив. Мать умерла от рака яичника. Братьев-сестер нет. Других случаев заболеваний раком в семье нет. И одного вполне достаточно.

Патологические анамнезы: отсутствуют.

Актуальное лечение: отсутствует.

Имя лечащего врача: он не спросил.

Повод для консультации: Ах, ну вот мы и дошли до самого главного. «Мне плохо от моих таблеток». Это просто как дважды два, у них спрашивают, что их беспокоит, и все они называют одни и те же симптомы: боль в груди, или же «слишком обильные месячные, это меня утомляет», или «у меня слишком скудные месячные, мне кажется, что живот остается раздутым, когда они заканчиваются, как будто из меня не все вышло», или «у меня кровотечения в середине цикла» — но, дорогуша, если пьешь таблетки, то цикла нет вовсе! Ваш врач должен был вам это объяснить, понять это совсем нетрудно, но, видимо, об этом знают еще не все… Ну, по крайней мере, вы об этом точно не знаете… Но мне не нужно так злиться. Что она сказала, когда другой врач, лучший из лучших, попросил: «Расскажите мне все…»?

Не помню.

Я отложила ручку. Посмотрела вокруг. Эта комната была больше, чем кабинет Кармы. На стенах висели плакаты и множество поучений.

Любить — значит защищать.

Контрацепция, сексуальность: у вас есть вопросы? У нас есть ответы.

Любить человека — значит говорить с ним.

СПИД — не приговор.

Слева огромный шкаф, встроенный в стену и забитый бумагами и огромными пакетами с бумажными салфетками. На письменном столе — буклеты, бумаги, журналы и коробки с бумажными салфетками. В выдвижном ящике, который открыт с правой от меня стороны, коробки с таблетками, спиралями, презервативами, мужскими и женскими, и бумажные салфетки. Должно быть, в этом отделении часто простужаются.

Очевидно, я сидела в кабинете консультанта.

Что я уже знаю? Что здесь два консультанта. Женщины, молодая и старая. Что молодая, поди узнай почему, глупее, чем старая, что она задает им, женщинам, взбучку, когда они приходят сюда плакать, потому что не думали, что могут оказаться в положении.

Мне интересно, что бы она сказала, эта пациентка, если, вместо того чтобы сидеть напротив доброго доктора Кармы, вежливого, доброжелательного, вдумчивого, она бы оказалась здесь, с этой гадиной-консультантом, которая наверняка вышла бы из себя.

Я отлично представляю себе, как неловко она бы себя чувствовала. Что? Вам еще нет и тридцати, а уже две беременности, два аборта, и вы пришли поплакать из-за того, что больше не переносите свои таблетки? Что за чушь?

Зазвонил телефон. Я подскочила от неожиданности. Посмотрела на аппарат. Поколебавшись, сняла трубку. И услышала хриплый голос Кармы:

— Еще не закончили? Вы что, весь день будете писать?

— Еще пять минут…

— Поторопитесь!

Он положил трубку.

Я бы его убила. Теперь мне ни за что не вспомнить, что ему рассказала эта чертова пациентка.

Просьбы

Я вышла из кабинета консультанта. Дверь кабинета Кармы была закрыта. Коридор пуст. Секретарь куда-то ушла. Я чувствовала себя полной идиоткой: с тетрадкой в руке, как ученица, которая пришла сдать письменную работу и обнаружила, что учитель ушел, не дождавшись ее. Я подошла к стойке. Сквозь стеклянную перегородку регистратуры я увидела в зале ожидания трех женщин. Одна из них шумно вздыхала, демонстрируя свое нетерпение. Другая зевала, и я тоже стала зевать. Вдруг зазвонил телефон.

Я не двигалась с места. Телефон зазвонил во второй раз. Я посмотрела вокруг. Она придет. Она должна прийти. Она должна быть на своем посту, здесь, и отвечать на звонки, это ее работа. Но телефон все звонил и звонил. После четвертого звонка я перегнулась через стойку и сняла трубку:

— Э… семьдесят седьмое отделение.

— Здравствуйте, мадам, мне бы хотелось записаться на консультацию к доктору Карме.

Я подняла глаза на стеклянную дверь. Судя по всему, секретарша и не думает возвращаться.

— Э… Не кладите трубку, я поищу график консультаций.

Я опустила глаза на стол, увидела огромную тетрадь в черной обложке, на которой был написан текущий год. Я схватила ее, открыла и стала листать. На каждой странице сверху было указано имя врача, консультировавшего в тот или иной день. Я заметила, что Карма принимает каждый день, кроме четверга. И не пропускает ни одной консультации. Я думала, врачей здесь по меньшей мере два или три.

— Когда вы хотели бы прийти на консультацию?

— Как можно скорее… У меня кровотечение не прекращается.

— Что вы имеете в виду?

— Месячные начались восемь недель назад и никак не заканчиваются. У меня болит низ живота, совсем нет сил, поэтому мне бы хотелось, чтобы доктор Карма прописал мне что-нибудь, чтобы это закончилось…

Черт, она совсем свихнулась! Такое по телефону не решают.

— Если у вас не прекращается кровотечение, мадам, вам нужно срочно прибыть в отделение неотложной помощи, где вам сделают УЗИ и гистероскопию[14], сидеть сложа руки нельзя, у вас и так уже наверняка анемия и нужно обязательно проверить, нет ли у вас… ну, полипа в матке или внематочной беременности…

Молчание.

— Э… Не могли бы вы соединить меня с доктором Кармой? Он хорошо меня знает, и…

— В настоящий момент он на консультации, я доктор Этвуд, поверьте мне, мадам, то, что у вас, это очень серьезно и вам обязательно нужно приехать в отделение скорой помощи, я предупрежу о том, что…

— Нет, нет, знаете, я живу очень далеко. Не могли бы вы соединить меня с доктором Кармой?

— Доктор Карма в данный момент недосту…

Перед моим лицом возникла чья-то рука и попыталась выхватить у меня трубку. Я стала сопротивляться.

— Отдайте трубку, — сухим тоном приказала секретарь, предварительно загнав жвачку за щеку. — Ну же!

Я сдалась.

— Алло? Да. Здравствуйте, это Алина, секретарь семьдесят седьмого отделения… А! Добрый день, мадам!.. Да… А… понимаю… Да… Когда он его вам установил? А… он вас предупредил. Да, такое часто случается. Он должен был вам сказать, чтобы вы звонили, если оно не прекратится… Да?.. Но вы думали, что оно само пройдет… Да уж, женщины куда терпеливее мужчин, не так ли? (Смеется.) По крайней мере (она покосилась на меня), большинство женщин. Да, он сейчас занят, но я могу попросить его вам перезвонить… Конечно! Да, я могу отправить вам рецепт по почте, но у вас дома есть что-нибудь от боли или температуры? Ибупрофен? Да, очень хорошо… Да, он снимет боль и уменьшит кровотечение. Да, каждые пять-шесть часов. Очень хорошо. Я отправлю вам это по почте… Отлично! Пожалуйста… До свидания, мадам…

Она положила трубку, взяла тетрадь, что-то записала и бросила на меня ледяной взгляд:

— Вам что, нравится пугать людей?

От ее обвинения у меня перехватило дыхание. За кого она себя принимает, эта… эта…

— Но вас… вас не было, чтобы ответить на звонок. И у нее кровотечение уже…

— У нее имплантат. У женщин с имплантатами случаются кровотечения, которые длятся несколько дней и даже несколько недель подряд, и ей это известно — Франц ее предупредил. Ей вовсе не нужен был страшный диагноз или смертный приговор, ей нужна была поддержка.

Я почувствовала, что бледнею. Меня накрыла волна ярости. И меня прорвало.

— Но по какому праву вы отвечаете на звонки пациенток и даете им медицинские советы?

— Алина более чем компетентна, чтобы отвечать на звонки пациенток, — произнес голос за моей спиной.

Я обернулась. Карма вышел из кабинета. Он подошел к нам, склонился над стойкой канцелярии, передал Алине карту пациентки и заговорщицки ей улыбнулся. Пациентка, появившаяся из-за его спины, бросила на меня неодобрительный взгляд и вышла. Карма подал мне знак следовать за ним. Сжав кулаки, я вошла в кабинет консультации. Он в который раз указал мне на кресла для пациентов:

— Садитесь.

Я села. У меня свело желудок. Я ненавижу, когда вот так теряю над собой контроль. Но мне на это плевать. Я решительно не понимаю, что здесь происходит. Я не понимаю этого типа, который только и делает, что гладит женщин по головке, позволяет секретарше отвечать так, будто у нее есть медицинское образование, и учит меня, будто я худшая из учеников. На этот раз все кончено, он меня выгонит, это ясно. Но мне на это плевать. Всему есть свои пределы. Я не могу работать в таких условиях.

Он тоже сел. Не по ту сторону стола, а во второе кресло для пациенток, и повернулся ко мне, как будто хотел начать беседу. Снял очки, протер глаза, достал из картонной коробки на столе бумажную салфетку, протер стекла, нацепил очки на кончик носа, скрестил руки на груди и вздохнул:

— Прежде всего, я должен перед вами извиниться. Я не должен был разговаривать с вами по телефону в таком тоне. Вы — интерн в службе консультаций, а не у меня на службе.

Он посмотрел на меня, но я ничего не ответила. От его извинений мне не было ни тепло ни холодно.

— Я сержусь на себя за то, что был резок, зато это дало мне повод поразмышлять. И я понял, что в таких условиях работать вместе мы не сможем.

— Согласна.

— Хорошо. Итак, если мы придерживаемся в этом вопросе одного и того же мнения, я предлагаю…

— Не нужно ходить вокруг да около. Я все понимаю. Пойду заберу свои вещи.

Я начала подниматься, но он положил ладонь мне на руку, мягко удержал меня, и я поняла, что нужно снова сесть.

— Нет, нет, я недостаточно ясно выразился. Я предлагаю начать все с начала.

— Что?

Я посмотрела на него раскрыв рот. Он не смеялся надо мной. Он был серьезен, спокоен, без капли раздражения.

Он положил палец на бейдж, прикрепленный к моему халату:

— Вы сказали, что фамилия у вас канадская. Значит, ваше имя, Jean, произносится… — Он лукаво улыбнулся. — Джинн!

Жан, Жанни, Джинн, Джинни — в мгновение ока моя тревога рассеялась, вместе с ней исчез и гнев. Мое горло сжалось. Я с трудом сдерживала слезы. Я сердилась на себя за то, что меня так проняло.

— Да…

Он протянул мне руку:

— Франц Карма. Очень рад нашему знакомству, Джинн Этвуд.

Я машинально протянула ему руку. Он сжал ее крепко, но по-дружески тепло.

— Я здесь очень давно, вы знаете. Почти тридцать лет. А начинал, как вы.

Последняя фраза заставила меня вздрогнуть. У меня нет с ним ничего общего! Однако то, что он только что сказал, было похоже на правду.

— Полагаю, вас сбил с толку способ нашей работы.

— Да. И это еще мягко сказано… — Я поколебалась. Он ждал, что я продолжу. — Это совсем не похоже на то, что я видела прежде…

Я наклонила голову в сторону двери.

— То, что вы видели прежде? Это нормально. Это другая медицина. Впрочем, как вам наверняка известно, я не гинеколог, а врач общего профиля.

— Да. Мне сказали. У вас…

— Нет ни дипломов, ни привычек гинекологов из больницы. И веду я себя иначе.

— Понимаю.

На его лице появилось недоверчивое выражение.

— Мм-м-м… Не уверен, что вы меня понимаете…

Я заметила, что он все еще держит мою руку в своей. Покраснев, я отняла у него руку.

Он никак не прокомментировал мой жест и продолжил:

— У меня нет никакого желания держать вас тут силой, а тем более заставлять работать так, как работаю я. Это было бы непродуктивно, это бы только навредило пациентам. Нельзя лечить людей против своей воли.

— У меня вообще нет никакого намерения лечить кого бы то ни было… насильно, — сказала я, защищаясь.

Он улыбнулся:

— Это совсем не то, что я хотел сказать. Однако это неважно. Наша проблема заключается в следующем: вам нужно провести полгода в отделении неотложной помощи, чтобы завершить стажировку. А мне нужен интерн, который бы помогал мне в моей работе.

— Не уверена, что я тот интерн, который вам нужен.

— Я тоже не уверен, — ответил он, покачав головой. — И ваша искренность делает вам честь. Однако назначение сделано, все в курсе. Если вы уйдете, у меня никого не останется, а вы рискуете прождать полгода в бездействии, пока не получите новую должность. Так что я вам предлагаю… попытаться наладить сотрудничество.

— К… как?

— На протяжении недели вы будете следовать за мной, как тень. Я попрошу вас записывать все, что вы видите. Каждый вечер вы будете зачитывать мне свои записи, делать любые замечания и высказывать любую критику, касающуюся работы нашего отделения. Вы перечислите все, что вызывает у вас недоумение, все, что вас шокирует, все, что кажется невыносимым, все, что вас пугает. Все, что вызывает у вас протест. А я сделаю все от меня зависящее, чтобы учесть это и приспособиться к этому. Я постараюсь показать вам, что за время, потраченное на эту работу, вы кое-чему научитесь. Если к концу недели вы придете к выводу, что наши разногласия непреодолимы, я не только отпущу вас, но и без разговоров признаю ваш семестр пройденным. И в ближайшие полгода вы сможете заниматься чем хотите.

— Я не понимаю. Какой вам интерес меня отпускать?

Он мягко рассмеялся и покачал головой:

— Для меня нет никакого интереса в том, чтобы держать вас против вашей воли, поймите же! Мне нужен помощник, а не враждебный интерн, который будет мстить за свое унижение, срываясь на персонале и пациентах. Если вы решите уйти, с моей стороны будет глупо вас удерживать. Зато если у вас возникнет желание остаться, от этого выиграют все. Вы, я — все.

— Что заставляет вас думать, что я решу остаться?

Он скрестил руки на груди и вздохнул:

— Ничто. Поскольку у меня тоже есть… характер, я тоже не уверен, что смогу с вами ужиться. Но я прагматик, а вы — блестящий интерн. На этой службе у меня было множество замечательных интернов, но ни у одного из них не было вашего… — он склонил голову набок, подыскивая нужное слово, — вашей родословной. Чаще всего мои интерны были похожи на меня, каким я был лет тридцать назад. Они не были ни хорошими учениками, ни чистыми продуктами институтского образования, как вы. Но здесь они многому научились. Те, кто сюда приходит, многому учатся, а также многому учат нас.

В его голосе не было ни иронии, ни вызова. Только странное сочетание усталости и грусти. Как будто он был спокоен и готов к тому, что я отклоню его предложение. Во мне резко вспыхнула ярость, мне захотелось укрыться от его глаз. Я скрестила руки и ноги и перевела взгляд на окно, затянутое прозрачной пленкой:

— Кто сказал, что вы меня не обманываете? Что говорите все это не для того, чтобы просто оставить меня здесь, чтобы я вкалывала за вас? Кто сказал, что в конце вы не откажетесь засвидетельствовать мой семестр? Кто сказал, что я могу вам доверять?

Я думала, что он потеряет терпение, вознесет руки к небу, обратится к своим богам, твердо поставит меня на место и обругает, но он разнял руки, положил ладони на бедра и устало покачал головой:

— Вы правы. Я не могу вам дать никакой гарантии. — Он поднялся и засунул руки в карманы халата. — Я попрошу Коллино найти вам назначение в другое место.

Он повернулся ко мне спиной и направился к двери. Я вскочила:

— Почему вы это делаете?

Уже положив ладонь на ручку двери, он удивленно обернулся:

— Что именно?

— Почему не пытаетесь…

Я поколебалась, ведь точно не знала, что хочу сказать. Он завершил фразу вместо меня:

— Сделать так, чтобы последнее слово осталось за мной? Убедить вас, угрожать, обругать вас?

— Да.

Он вздохнул:

— Мне очень жаль, я слишком устал, чтобы вам это объяснять.

Тогда терпение потеряла я:

— Но я хочу понять!

Он широко улыбнулся, как кот в «Алисе в Стране чудес». И эта улыбка оказалась заразительной. Я с трудом сдерживала себя, чтобы не улыбнуться, и поняла, что он это заметил.

— Все зависит только от вас.

У меня на мгновение пропал дар речи, а потом я сказала:

— Неделя?

— Неделя. Вы будете делать все, что я скажу. В обмен на это…

— Я могу озвучивать любую критику, которая у меня появится?

— Любую.

— И потом, если я не захочу здесь оставаться, я обрету свободу?

Он помолчал долю секунду и сказал:

— Что бы ни случилось, вы получите свободу.

Я покачала головой. Мне говорили, что он всегда держит слово.

— Хорошо. Что вы хотите, чтобы я делала?

Он указал на тетрадь в линейку, которую я положила на стол:

— Продолжайте писать свое сочинение.

И он вышел, чтобы позвать следующую пациентку.

Время чаепития

Весь день до вечера я усердно записывала все подряд. У меня всегда была исключительная память, но столько всего нужно было запомнить, а я практически разучилась писать (вот что происходит, когда только и делаешь что стучишь по клавиатуре) и боялась упустить важные вещи. Я хотела показать ему, что все вижу, что у меня тысяча замечаний касательно его поведения, которое я всегда считала сомнительным… Ну, по крайней мере, довольно часто.

Последняя утренняя пациентка вышла из кабинета в половине второго дня. Консультации должны были возобновиться через час. Карма предложил мне пойти с ним пообедать в интернат, но я отказалась. Он не стал настаивать, и я осталась в кабинете, чтобы записать все, что увидела и услышала, но прежде всего чтобы снабдить все это своими комментариями.

Когда я снова услышала его голос (он обращался к Алине), было уже без четверти три, а я все писала. Он зашел посмотреть, что я делаю. Я остановилась и сказала, что готова. Я не хотела, чтобы он подумал, что я не справляюсь.

Каждый раз, когда он выходил за новой пациенткой, я стояла у входа в кабинет и улыбалась. Он представлял меня женщине и спрашивал у нее, разрешает ли она мне присутствовать на консультации, добавляя, что я буду делать записи, но что ее частной жизни ничто не угрожает. И что, само собой, она может в любой момент попросить меня выйти.

Но ни одна из женщин этого не сделала.

Когда консультации закончились, он спросил, не хочу ли я сходить домой и прийти сюда позже, чтобы подвести итог дня. Я посмотрела на часы. Было шесть вечера. У последней пациентки встреча была назначена на половину пятого. Она вошла в кабинет в четверть шестого, и он продержал ее сорок пять минут. Я отпросилась у него на минутку, вышла и включила мобильный. Ни одного эсэмэс, но три голосовых сообщения. Раздраженная и уставшая, я их выслушала. Первое — от подруги, Доминик: Как дела на новой службе, дорогая? Второе — от моего преподавателя, который приглашал в гости. Третье сообщение оставила Матильда Матис, местный представитель фармацевтической компании «WOPharma»: предлагала мне опробовать эндоскоп, который она представила несколько месяцев назад акушерам-гинекологам частных клиник Турмана, и спросила, как продвигается мой анализ клинического исследования. Как же она меня бесит. Анализ никак не продвигался. В папке была сотня дел, и я их еще не открывала, я подумала, что времени достаточно, первое собрание презентации состоится… не знаю когда, но я узнаю об этом за несколько дней.

К счастью, меня расстроило вовсе не сообщение Матильды. Меня вывело из себя то, что он ни разу не позвонил. Что-то подсказывало мне, что и в электронном ящике я его писем не найду.

Стиснув зубы, я вернулась в кабинет Кармы. Он как раз снимал халат и надевал жилет. Неужели он думал, что я позволю ему вот так уйти?

— Хорошо. Давайте сейчас же все обсудим.

Он посмотрел на меня:

— Ладно. Но скоро придет уборщица, она убирает все отделение. Давайте поищем для нашей беседы другое место.

Он протянул мне мой плащ, надел свой, достал из шкафа кожаный портфель, из которого выглядывал поясок из белой ткани, и вышел, не сказав ни слова.

Он открыл стеклянную дверь, спустился по внешней лестнице, пошел по аллее к новому зданию кубической формы в сотнях метров от акушерской клиники, рядом с больницей. Он шел очень быстро, я едва за ним поспевала.

Войдя в холл, он достал связку ключей, открыл дверь на первом этаже и впустил меня в свою квартиру.

В гостиной я увидела небольшой диван, кресло, телевизионный экран формата 16:9 и низкий столик. Стены от пола до потолка были заставлены книгами и DVD. На полу валялись груды книг, журналов, видеокассет. На диване лежала гитара с порванной струной.

— Я сделаю чай. Вы будете?

Я посмотрела в сторону кухни. Я ожидала, что она окажется такой же заваленной, как и гостиная, но она выглядела так, как будто ее отмывали несколько часов и теперь она сверкала.

Он налил воду в электрический чайник. Я сняла плащ и заметила, что забыла снять халат, а сумку оставила в шкафу. Но я подумала: Черт, это ведь совсем неважно.

— Да, спасибо. Я хотела бы… помыть руки.

— Вторая дверь налево.

Выходя из ванной комнаты, я невольно заглянула в спальню. Она была убрана, кровать заправлена. Может быть, его мать живет этажом выше?

Нет, это невозможно. Это здание относится к интернату, в нем живут интерны на службе УГЦ, реже — практиканты, которые часто приезжают, когда у них еще нет жилья. Я уже несколько раз жила здесь в одной из комнат, но и не догадывалась о существовании этой квартиры на первом этаже. В принципе, Карма не должен был здесь жить.

Когда я вернулась в гостиную, он ставил на низкий столик поднос.

— Устраивайтесь, — сказал он, указав на кресло.

На кресле лежали две стопки DVD-дисков, «Анатомия страсти», «Urgences»[15], «Клиника», «Primary Care»[16]…

— Вы смотрите медицинские сериалы? — удивленно спросила я.

— Да. Я узнал из них много интересного. А вы?

Я отодвинула DVD в сторону, чтобы сесть, и указала на красную обложку, на которой было написано «Доктор Хаус».

— Я как-то начала смотреть этот сериал, но он меня бесил и… Потому что это он заставлял меня его смотреть, повторяя, что во многих эпизодах речь идет о половой неоднозначности, мозаицизме и обо всем, что касается операций, но я не хочу об этом говорить, так что, пожалуйста, не настаивайте..

С большого подноса он перенес на стол чайник, две большие чашки в цветочек и тарелку с восточными сладостями.

А, поняла! Он гей…

— Чай, чашки в цветочек, восточные сладости… Если я при этом не гей…

Он что, читает мои мысли?

Я покраснела до ушей, и он рассмеялся.

— Садитесь, прошу вас, — сказал он, указывая на кресло, затем осторожно взял гитару, поставил ее на металлический штатив в углу комнаты, уселся на диван и разлил чай по чашкам. — Сахар? Молоко? Лимон?

— Нет, спасибо. Я… мне очень жаль, я не хотела.

— Чего именно?

— Быть невежливой.

— Подумав, что я — гей? Это не невежливость. Это просто ошибка. И это не имеет никакого значения.

— Но как вы…

— Узнал, что вы об этом подумали? Я этого не знал. Я каждый раз так шучу, когда подаю чай на этот столик. Но по вашей реакции я понял, что такая мысль приходила вам в голову…

Что он за человек?

Он протянул мне одну из чашек в цветочек, удобно устроился на диване, поставил свою чашку себе на колени и игривым тоном спросил:

— Ну, и каким показался вам первый день?

У него наверняка было что-то на уме, но мне меньше всего хотелось разгадывать его загадки, так что я просто ответила:

— Длинным.

— Да. Лечить — занятие очень утомительное, угнетающее и не-благодар… — Он поднес чай к губам, тот показался ему слишком горячим, он опустил чашку и задумчиво добавил: — Вы уверены, что хотите этим заниматься?

Я пожала плечами. Какой глупый вопрос!

— Мне надоедает постоянно выслушивать жалобы людей.

— Совершенно с вами согласен. Жизнь врача была бы гораздо проще, если бы больные ограничивали свои жалобы перечислением симптомов.

Он надо мной смеется…

— Вовсе нет, — сказал он.

— Что?

— Я не смеюсь над вами, это самоирония. Но мне нравится, что вы чувствуете, что это относится и к вам.

Я снова покраснела, еще больше, чем в предыдущий раз. Теперь я почувствовала, что покраснело не только мое лицо, но и шея и плечи, как будто…

— Ну же, вы не ответили на мой вопрос. Каким показался вам первый день?

Нужно собраться, нельзя, чтобы он полностью завладел инициативой. Я достала из халата блокнот и перелистнула несколько страниц в поисках первой консультации.

— Мне… нужно очень многое сказать.

— Не сомневаюсь, — сказал он, глотнув чая. — Я вас слушаю.

Я посмотрела на свои записи. Я исписала двадцать страниц, и каждая новая запись начиналась примерно так:

Я поколебалась, не решаясь перейти к полному отчету о первой пациентке, той, что больше не переносила таблетки, но наконец начала читать. Он внимательно меня слушал. А затем, когда я остановилась, сказал:

— Очень хорошо, очень точно. Вы действительно хорошая ученица.

От этого замечания у меня в горле вспыхнул огонь, как от глотка горячего кофе.

— Но, по вашему мнению, Джинн, что она хотела сказать, эта женщина, говоря: «Я больше не переношу свои таблетки»?

Я посмотрела на него и сказала:

— Не знаю. Не знаю, я… нервничала, когда все это писала, поэтому не смогла вспомнить, о чем она… рассказывала.

— Именно так. Или же вы невнимательно слушали ее рассказ… — Он сделал понимающую мину. — Но это в прошлом, не будем больше к этому возвращаться. Читайте дальше.

Я прочла:

«Молодая женщина девятнадцати лет, общее состояние хорошее… Обычная консультация, просит выписать оральные контрацептивы. Опрос: три минуты. Клиническое обследование: никакого. Дополнительное обследование: никакого. Продление контрацептивов на двенадцать месяцев».

Он поднял бровь:

— Что значит «нсу»?

— Простите?

— Когда вы вышли, чтобы проверить свои сообщения, вы оставили тетрадь на столе. Вы написали: МЖ 19 л., о.с. хор., нсу, кс обычн., но сейчас, читая мне свои записи, вы упустили это «нсу».

— Это… неважно.

— Это наверняка важно, ведь вы это отметили. Поскольку это написано до того, как мы узнали суть жалобы пациентки, думаю, это относится к ее описанию.

Мне хотелось соврать, но что-то в его взгляде подсказало мне, что он это заметит. К тому же мне было нечего терять, и он сказал, что я могу делать какие угодно замечания.

— Это значит «не слишком умная».

Он едва заметно кивнул. Не дав ему времени на комментарии, я уставилась в тетрадь и стала читать:

Я подняла голову и бросила на него карающий взгляд.

— Мммм… — промычал он, ставя чашку на столик. — По первой консультации все?

— Думаю, и этого достаточно…

Он скрестил руки на груди, задумчиво погладил бороду и с кислосладкой миной сказал:

— Вы правы. Итак, начнем. Сабрина — молодая женщина, которая регулярно приходит ко мне на прием уже пять лет. В первый раз, когда я ее увидел, ей было четырнадцать. Она была настроена крайне враждебно, злилась на свою семью. И на врачей. И было за что. Она только что пережила первое в своей жизни ДПБ, по вине своей семьи и молодого врача, который в то время был вашего возраста и который слишком много о себе возомнил. Она пришла к нему на прием, чтобы попросить таблетки. И этот молодой врач, впрочем довольно милый, задал ей самый неподходящий вопрос, который только можно задать подростку: он спросил, живет ли она половой жизнью.

Я подскочила.

— Почему это «самый неподходящий вопрос»? Он в данном случае совершенно естественен, разве нет?

— Нет.

— Почему?

— Сексуальная активность женщин нас не касается. Они начинают ее в любое время, по своему усмотрению. По какому праву мы при первой же возможности пытаемся выведать, с кем они спят, как часто и в каких позах?

Я скрестила руки на груди. А он нахал!

— Вопрос не в этом! Знать, если ли у них… отношения, очень… важно для диагностики…

— Какой диагностики? Женщина, которая просит прописать ей таблетки, не больна, она хочет себя защитить. Если у нее еще не было половых отношений, значит, она собирается их начать и хочет предотвратить наступление беременности. Зачем же ее расспрашивать о ее сексуальных отношениях?

— Да, если только она не хочет последовать примеру подружек, которые уже спят…

— Это да… У вас были подруги, принимавшие таблетки, когда вы учились в средней школе?

— Ну… да. Конечно.

— И из-за этого вам захотелось с кем-нибудь переспать?

— Н-нет.

Мне бы от этого стало плохо.

— Тогда не называйте столь смехотворные мотивы! Когда женщина просит прописать ей контрацептивы, это значит, что они ей нужны. Просьбы самой по себе вполне достаточно. Врач Сабрины должен был просто сделать свою работу, то есть спросить, какие у нее есть вопросы, и дать как можно больше полезной информации. Если бы ей захотелось рассказать больше, она бы рассказала. Но нет, он набросился на нее со своим «совершенно естественным вопросом» и…

Сабрина (Ария)¹

Нет, правда, мне очень жаль, мне не хочется с вами разговаривать. Не надо задавать мне вопросы. Все, что я хочу, — чтобы вы вышли из кабинета, чтобы оставили меня в покое. Вам что, не хватило того, что вы облапали меня своими ручищами? Что сделали мне ужасно больно своими щипцами, трубками и этой машиной, которая гудит как жуткий пылесос, как будто в животе у меня грязный ковер, который нужно пропылесосить? Хватит с меня врачей, это по их вине

Ария — вокальное произведение для одного голоса с аккомпанементом; составная часть оперы, соответствующая драматическому монологу.

я здесь. Как будто моих родителей недостаточно… Я не хочу говорить с вами, я хотела бы поговорить с мадам Анжелой. Где она? Она обещала быть здесь. Да, я знаю, что есть и другие женщины, которых нужно лечить. И потом, она сказала мне, что вы очень милы. Но простите, врач, который засовывает женщинам в живот трубу… мне трудно представить, что он делает это по доброте душевной… Да, мне больно. Конечно, мне больно! Очень? Не знаю. Насколько? Как это — насколько? От одного до десяти? Тогда семь. Или восемь. Что? Я могу выпить таблетку? Я думала, нужно натощак. Эти таблетки? Я их глотаю? С водой… Спасибо… лед на живот? Да, хочу. Когда мне станет еще больнее? У меня всю жизнь теперь так будет болеть? Но в будущем я все же смогу родить ребенка?

Почему вы стоите и смотрите на меня? У вас что, нет других больных? Я не больна. Просто я… сука. Четырнадцатилетняя сука. Почему? Вам не понять. А если я вам скажу, вы вызовете ментов и… Нет, я ничего плохого не сделала. Впрочем, сделала. То есть нет. Я не хотела. Никогда не хотела. Но у меня не было выбора. Когда это началось, я не понимала, что он делает. Мне было десять лет. Я его очень любила. Он всегда был очень добр ко мне. Он всегда был один, и тем более всегда торчал дома, потому что моя мама его очень любила, это нормально, ведь он ее младший брат, ее любимчик, они росли вместе, когда были маленькими, в этом не было ничего странного, и совсем маленькой она уже о нем заботилась, поэтому и продолжала делать это потом, и для нас было привычно, что он всегда с нами, помогал маме на неделе, когда отец пропадал на стройках, он не каждый вечер возвращался домой. А когда я и моя сестра были совсем маленькими, он часто оставался с нами, когда родители уходили вечером со своими друзьями. Он был очень добр, готовил нам поесть, читал книжки. Мои родители отремонтировали второй этаж нашего дома. Он и отец построили еще одну ванную и детскую. А раз я была старшей, они сказали, что мне можно спать наверху. Они думали, я обрадуюсь тому, что у меня своя комната…

Не знаю, зачем я вам все это рассказываю. Мне было страшно там одной. По ночам я не могла уснуть, у меня был фонарик, который я зажигала, когда мне становилось страшно, и я читала под одеялом с фонариком… А поскольку я не могла уснуть, я спускалась и ложилась в постель к младшей сестренке, и она тоже радовалась, что ей не придется спать одной. А утром, услышав, что мама встает, я поднималась по лестнице, пока она была на кухне, и ложилась в свою постель. Но однажды утром она застала меня врасплох, когда я выходила из комнаты сестры, и обругала меня последними словами, назвала маленькой шлюхой и сказала, что если еще раз увидит меня в постели сестры, то вышвырнет вон, что это отвратительно. А я даже не поняла, за что она на меня так рассердилась… Я не сделала ничего плохого. То есть я думала, что не сделала.

С тех пор я спала совсем одна на втором этаже, но когда меня отправляли спать, я плакала по два часа, потому что мне было страшно, и засыпала лишь устав от слез. А потом однажды вечером маме захотелось пойти с папой прогуляться, и она, разумеется, попросила брата побыть с нами, а он, разумеется, с радостью согласился, он всегда соглашался с радостью, и мы, я и сестренка, были очень довольны, что он будет с нами, потому что он всегда был очень мил.

В тот вечер он прочитал нам сказку на кровати моей сестренки, а потом мы пожелали ей спокойной ночи, и он проводил меня в мою комнату. Я попросила его остаться, потому что мне было очень страшно одной, а он спросил, не хочу ли я, чтобы он рассказал сказку мне одной. Я обрадовалась и сказала: да, хочу.

Не смотрите на меня так, мне кажется, что я вижу глаза мамы. Поначалу я не поняла. Он всегда был так добр. Сначала он просто ложился на мою кровать рядом со мной. Обнимал меня и ждал, пока я засну. Целовал меня в лоб. Говорил, что я вкусно пахну, что у меня мягкие волосы. Он был очень добр. Он всегда был добр. Я никогда его не боялась. Он никогда меня не заставлял. Просто уговаривал. Он долго меня уговаривал. Пока сжимал в своих объятиях. И лишь потом начинал ласкать…

Это длилось долго. Четыре года. Почти треть моей жизни, если подумать.

Он сказал мне, что не нужно рассказывать об этом маме, но он мог бы этого и не говорить. Я бы не смогла ей об этом рассказать. Я слишком боялась, что она снова назовет меня шлюхой. Что скажет, что я мерзавка, раз обвиняю ее братишку, ее любимчика, которого она растила, сама будучи девочкой. Сдохни, грязная шлюха. Мама произнесла это, когда ее мама позвонила по телефону. Она сказала это и повесила трубку. Она могла сказать такое и своей дочери.

Я жила в страхе, что она догадается. Но нет, она ничего не замечала. А он, когда родители уходили из дома и он ложился в мою постель… он всегда знал, в котором часу они вернутся. Он всегда знал, в котором часу ему нужно уйти. И когда они возвращались, я слышала, как он им говорил: «Они были паиньками», после чего уходил.

Я же лежала в своей постели и думала: я — маленькая девочка, не женщина, со мной ничего не случится. Она не узнает. Она ничего не заметит.

Пока в один прекрасный день у меня не пошла кровь.

У меня шла кровь и болел живот. Я была уверена, что это наказание. Я думала, что умру. Сдохни, грязная шлюха.

Видя, как меня скрутило, учительница отправила меня в медпункт. Медсестра сразу поняла, в чем дело, и дала мне обезболивающее. И сказала, что мне нужно к врачу. Что он даст мне таблетку и у меня больше ничего не будет болеть. Что именно эту таблетку дают подросткам, когда из-за месячных их сгибает пополам.

И я подумала, что эта медсестра, которую я несколько раз встречала в школьных коридорах и на которую почти не смотрела (и не обращала внимания на девчонок, которые входили или выходили из ее кабинета), что она — мой ангел-спаситель, что она спустилась с небес, разом решила все мои проблемы… ну, по меньшей мере, две из них. Не слишком серьезные, но все же и не мелкие. Мне больше не больно. Я не беременна. Я так боялась забеременеть. Я так боялась того дня, когда у меня начнутся месячные, потому что читала все, что попадалось под руку, понимаете, все книги, все статьи в журналах в парикмахерской и библиотеках, и я знала, что, когда у меня начнутся месячные, я смогу забеременеть, потому что он приходил ко мне по меньшей мере раз в неделю, каждый субботний вечер, и каждый субботний вечер приносил фильм или мультфильм, который можно было смотреть с сестренкой, и кормил нас ужином, когда родителей не было дома, а после фильма рассказывал нам сказку в своей комнате, а потом мы гасили свет, и он говорил мне, чтобы я шла в свою комнату, а он пока помоет посуду. И я знала, что он поднимется ко мне, и каждый раз притворялась спящей, думая, что, если я буду спать, он ничего не сделает и уйдет…

Я не знала, к кому идти. Я не хотела идти к врачу, который лечил меня, когда я была маленькой, мне было стыдно, я бы не смогла попросить у него таблетку, даже при месячных. Медсестра предложила мне пойти к молодому врачу, который работал в двух шагах от школы. Однажды я вышла из школы в обеденный перерыв и пошла к нему. Дверь была открыта, в приемной никого не было, и я вошла. Он появился раньше, чем я успела сесть, усадил меня, он был очень добр, он был не старый, как наш врач, я подумала, что это будет просто, что мне нужно только сказать, что во время месячных у меня болит живот и что школьная медсестра сказала, что мне могут прописать таблетки. Но когда он спросил, зачем я пришла, все как-то смешалось, и я выпалила: «За таблеткой», — и, прежде чем успела объяснить за какой именно, он сделал удивленное лицо и спросил: «Вот как? Вы уже живете половой жизнью?» Больше я ничего не сказала. Я больше не могла ничего сказать. Я не могла произнести ни слова, я сидела как истукан, молчала, не в силах ответить на вопросы. А он выглядел очень раздосадованным, а потом даже немного рассерженным и в конце прорычал: «Я не могу прописать вам таблетки, если вы не будете отвечать на мои вопросы», а поскольку я по-прежнему молчала и прошло уже двадцать минут, как я не произнесла ни слова, он поднялся, открыл дверь и вышел.

Я плакала целыми днями три недели подряд. Через месяц я ждала месячных, но они не пришли. Болела грудь. Я пошла к медсестре, она сразу все поняла, заставила меня сделать тест и, когда увидела, что он положительный, позвонила сюда. В среду она отвела меня к мадам Пуяд — Анжеле… Вот и все.

Вопросы? Нет, пока нет… Вы все мне отлично объяснили, сразу, перед абортом. Вы меня не успокоили, но все же я вас выслушала.

Сейчас мне уже не так больно. Да, боль стала проходить с тех пор, после того как вы дали мне таблетку. Можно я вас кое о чем попрошу? Мне сказали, что есть можно только через два часа, но я уже сейчас очень голодна. Нет, меня не тошнит. Нет, голова уже не кружится. Только живот немного болит. Ну… четыре из десяти. Да, правда. Неужели? Можно поесть? О, это очень мило, потому что… Не знаю, связано ли это с беременностью, но я действительно очень голодна, мне кажется, я и слона бы съела.

Память

У меня раскалывалась голова. Казалось, стены меня раздавят.

— Я принесу вам чай? — спросил Карма.

Я покачала головой. Скорее для того, чтобы прийти в себя, чем для того, чтобы отказаться. Во рту пересохло. Он наполнил свою чашку, взял сахар, мягко опустил его в чай, который теперь был почти черным, аккуратно помешал чай маленькой ложечкой и сказал:

— После аборта Сабрина не захотела жить с родителями и попросилась в интернат. В шестнадцать лет влюбилась в одного из учителей, ему тогда было двадцать четыре или двадцать пять. Отец Сабрины подал на него в суд за развращение несовершеннолетней. Тогда Сабрина пошла к своей матери, рассказала, что в четырнадцать лет сделала аборт, и при каких обстоятельствах, и пригрозила, что, если мать не поможет, она подаст в суд на ее любимого младшего брата и что он отправится в тюрьму. Мать тотчас же предоставила несовершеннолетней дочери юридическую дееспособность, и судебное разбирательство было прекращено. Сейчас она пришла не просто для того, чтобы я прописал ей новую порцию таблеток, она пришла, чтобы сказать, что по-прежнему влюблена, что ее друг ее тоже любит, что у нее есть работа, которая, хотя в ней и нет ничего особенного, дарит ей независимость, и что теперь, когда она зарабатывает себе на жизнь, она может переехать со своим другом в квартиру, за аренду которой может внести свою лепту, в уютном квартале, где никто не будет задавать им вопросы.

Карма улыбнулся, и я знала, что он думает о ней, потому что утром, когда он проводил ее в коридор и затем вернулся в кабинет, на его губах играла та же улыбка; тогда я подумала, что он хочет мне что-то сказать, но он только пробормотал: Нет, ничего, потом поймете. Теперь я поняла, что это значило…

Во рту горело, глаза щипало, но я сдержалась и сказала:

— Она пришла, чтобы поделиться с вами новостями…

— Да.

Я встала, взяла с маленького столика свою чашку и налила в нее черного чая. Стоя выпила ее залпом и посмотрела на Карму:

— Она сделала аборт пять лет назад, она была несовершеннолетней… Разве ей не требовалось разрешение родителей?

— Нет. Оно больше не требуется с тех пор, как в две тысячи первом году изменился закон. Сегодня достаточно, чтобы ее привел кто-то из взрослых. Эту роль взяла на себя школьная медсестра.

— Что было бы, если бы закон не изменился?

Он вздохнул:

— Ах, да… Что делали женщины раньше, когда вдруг беременели?

Что делали? Да, что они делали…

Прежде всего, они думали: это невозможно, только не сейчас, только не снова, только не в этот раз, только не с ним, черт побери, только не с ним!

Затем говорили себе: возможно, я ошиблась — и начинали заново считать и вспоминать, действительно ли последние месячные были в пятницу перед каникулами или в первую пятницу после, поскольку в этом году я уехала не сразу и на пляже у меня их не было, но было ли это восемь или пятнадцать дней до каникул, ведь восемь дней все меняют, если это была вторая пятница, у меня всего два дня задержки, если первая, то десять дней задержки, и я не представляю, как пойду к врачу, чтобы сдать кровь, потому что уже в последний раз он сказал мне: «Вы не находите, что вам уже довольно?» — как будто я беременею забавы ради…

Или они надеялись, что на этот раз по крайней мере беременность не сохранится. Ведь она не всегда сохраняется, слава богу! Тетя рассказывала, что на протяжении десяти лет беременела по три раза в год и что два раза из трех она не сохранялась: в конце второго месяца, как по часам, у нее начиналось кровотечение, и происходил выкидыш. Однако она все же родила семерых и остановилась лишь тогда, когда во время родов последнего ребенка у нее случилось сильное кровотечение и они удалили ей матку, чтобы она не истекла кровью.

Или же прибегали к разным хитростям: голодали, чтобы изгнать плод, пили снадобья старухи, которая жила в конце улицы или на ферме прямо за деревней, или искали в шкафу лекарства, запрещенные во время беременности или просто слегка просроченные, но не сильно, чтобы не навредить себе.

Иногда они все же шли к врачу, говорили, что месячные не пришли, и просили сделать что-нибудь, чтобы они все же наступили. Врач смотрел на них сверху вниз и говорил: я ничего не могу для вас сделать. Другие врачи опускали глаза на рецепт, что-то писали каракулями и выталкивали их, и они выбрасывали рецепт, потому что знали, что он не поможет. А время от времени попадался врач, который говорил: «Можно кое-что попробовать, но я не могу обещать, что получится», — и было видно, что он делает все возможное, но он был как они, он не знал, он был не Господь Бог, он был всего лишь врач, и уже хорошо, что он их выслушал, что не вытаращил глаза, что отнесся к ним по-человечески.

Иногда они выходили на улицу, а проблема оставалась нерешенной или тестируемое лекарство не срабатывало, и они чувствовали, как подступает тошнота, грудь раздувается так, что невозможно спать, запахи резко ударяют в голову, и тогда, на грани срыва, они рассказывали об этом кузине, подруге, которой можно было довериться, ведь больше они ничего сделать не могли, и подруга говорила: «Я знаю одну женщину, с которой это случилось и которая нашла кого-то, кто ей помог». И давала адрес.

Иногда этим «кем-то» оказывался врач, довольно солидный, который принимал их в своем кабинете. Они сообщали ему, зачем пришли, и он отвечал, что может все устроить, но это обойдется в кругленькую сумму. И тогда — или у них было то, что он просил, или не было. И если было или если был кто-то, кто мог одолжить требуемую сумму, они думали: «Чтобы выплатить эти деньги, мне потребуется время, зато я дешево отделаюсь».

Порой этот «кто-то» оказывался куда менее солидным. Женщина, которая принимала их в своей квартире или комнате, и они обсуждали, где можно «это» провернуть.

А потом наступал тот день. Выбранное место могло оказаться и чистым, и грязным, все могло пройти и удачно, и неудачно. В любом случае, помимо этого они сталкивались с унижением, страхом, кровью, болью, стыдом.

Если это проходило неудачно, они истекали кровью и испытывали адскую боль, у них начиналась лихорадка или даже заражение крови, и я знал нескольких женщин, которые оказались в реанимации, желтые как лимон, и никто не хотел к ним подходить, от них отшатывались, как от чумных, потому что говорить с ними об этом было нельзя, у них нельзя было спросить, как они туда попали, — впрочем, врачи и не хотели ничего знать, медсестры не хотели ничего слышать, и часто лишь сиделки смотрели на них с сочувствием (со мной тоже такое бывало, это неприятный момент, его нужно преодолеть, но вы увидите, вы отсюда выйдете), даже если знали, что у них есть все шансы там остаться.

Даже если все проходило удачно, им было трудно в это поверить, и они все равно жили в страхе, что это повторится, в страхе забеременеть еще раз, и приходили в ужас, когда он к ним прикасался, потому что, как ни крути, это ведь его ошибка, или испытывали чувство вины за то, что не подпускали его к себе, ведь он такой хороший, и они ему даже ничего не сказали, чтобы его не разочаровывать, чтобы не беспокоить, чтобы он не тревожился, ведь все так хорошо.

И это происходило с ними, когда они уже были замужем, когда прежде уже были беременными и уже рожали желанных детей, когда уже прошли огонь и медные трубы.

Но когда вы всего лишь маленькая девочка…

>1=

Он замолчал, и на меня снова навалился груз — груз тишины и невозможности сказать что бы то ни было.

Наконец, не желая потонуть во всем этом, я сказала:

— К счастью, мир изменился.

Он посмотрел на меня поверх очков:

— Ну… в некотором роде, да. Но в остальном почти нет.

— И все же…

— Да, я знаю, сегодня гораздо проще об этом рассказать, во Франции женщины больше не умирают от подпольных абортов. И даже в большинстве европейских стран. Но в других местах… И потом, дело не только в абортах. Это лишь видимая часть айсберга, видимая верхушка несчастья в жизни женщины. Но есть и все остальное… — Я ждала продолжения, но он указал подбородком на мою тетрадь: — Все это есть там.

Я опустила глаза к своим недавним записям, и от мысли о том, чтобы снова туда окунуться, ощутила безмерную грусть и страшную усталость. Однако он сказал:

— Уже поздно. То, что вы записали, никуда не денется. Может, продолжим завтра?

Провожая меня к двери, он протянул мне два желтых ключа, нанизанных на простое колечко:

— С ними вы сможете забрать свои вещи. В это время входная дверь уже заперта.

— Спасибо. Я отдам вам их завтра?

— Никакой спешки. Нужно, чтобы вы могли свободно входить и выходить.

Он проводил меня до двери в холле и, когда я уже выходила из здания, устало махнул рукой.

Симпатия

Я поднялась по лестнице приемного отделения и одним из ключей открыла стеклянную дверь. Другим ключом я отперла дверь кабинета. Шкаф был не заперт. Моя сумка по-прежнему лежала на месте, аккуратно задвинутая в самую глубь. Я повесила свой халат на плечики.

Собравшись уходить, перед тем как погасить свет, я заметила, что на «половине для осмотров» уборщица навела порядок. Она застелила кушетку чистой простыней, поверх нее положила бумажное полотенце, а на него поставила лесенку с двумя ступенями и табуретку на колесиках, чтобы они не мешали ей мыть пол. Она опорожнила пластиковые мусорные ведра и вымыла пластиковые лотки. Прибор для измерения давления и красный стетоскоп висели на ручке стенного шкафа.

И я подумала: где они?

Женщины, которые приходили сюда сегодня.

Что осталось от них, от их слов, их чувств?

Я сделала шаг к «половине для бесед», затем еще шаг, потом еще один и, наконец, скользнула за письменный стол и села в кресло на колесиках.

Я выдвинула ящики металлического стола. В первом царил неописуемый беспорядок, в котором я разглядела упаковки таблеток, спирали, книги, металлические инструменты, цветные анатомические иллюстрации. Во втором ящике лежали книги. Я его сразу закрыла.

Сиденье стула он установил слишком высоко. Наверняка для того, чтобы возвышаться над всеми. Вдруг мне вспомнился момент, когда он пришел в отделение этим утром, и поняла, что мы с ним одинакового роста. Только он, в отличие от меня, горбился.

Я повернула сиденье налево, поставила на стол локоть, посмотрела на притиснутый к перегородке стул в клетку и хриплым голосом сказала: У вас есть вопросы, доктор Этвуд?

Подъехала на кресле к клетчатому стулу и детским голоском ответила:

— Нет, уважаемый учитель, сэнсэй[17], у меня вопросов нет. Все совершенно ясно. Прозрачно. Как вода из горного ручья. Продолжайте. Я многому учусь. Погрузите меня в свои знания!

Затем вернулась на кресле к столу, положила ладонь на воображаемую бородку и хриплым голосом ответила:

— Мммм… Я счастлив заметить, что ты увидела свет, Скарабей…

Я соединила ладони перед собой и почтительно поклонилась.

Тоненький голосок. Это благодаря вам, сэнсэй!

Сиплый голос. Мммм… Все хорошо, продолжай стараться.

Тоненький голосок. Я всего лишь жалкая студентка…

Сиплый голос. Мммм… Однажды, возможно, ты окажешься на высоте и сможешь занять мое место…

Тоненький голосок. Да, сэнсэй. И у меня появится высшая честь — возможность установить сиденье на нужной высоте.

Я расхохоталась.

Именно это мне и нужно было, чтобы понять, что по сути своей этот тип — великий манипулятор. Он пытается запутать меня всеми этими историями о бедных женщинах, безутешных и несчастных, но жизнь не такая, это неправда. Да и какое мне дело до женщин и их несчастий? Не мне этим заниматься. Я создана для того, чтобы надрезать, вскрывать, рассекать, извлекать, отрезать, зашивать. Я здесь для того, чтобы лечить болезни, настоящие, а не для того, чтобы держать кого-то за руку и выслушивать плаксивые сетования.

Вдруг мне стало гораздо лучше. Я почувствовала себя более сильной. Освободившейся от оцепенения, в которое Карма погрузил меня своей способностью убеждать, своей моралью и мелодраматическими историями.

Я встала, надела плащ, взяла сумку и направилась к двери.

Какой демагог! Чего я больше всего не выношу, так это его слащавой оскорбительной манеры наклоняться вперед, класть руки на стол, скрещивать ладони и говорить: Расскажите мне, что вас беспокоит.

— Ну, трудно сказать… Встаньте на мое место…

Я повернулась. Фраза не могла вылететь из ниоткуда, я знала, что она у меня в голове, но кто ее произнес?

Моя рука легла на ручку двери, но глаза опустились на кресло для пациенток, и я вдруг вспомнила.

Она сказала:

«Даже не знаю, с чего начать…»

И я вспомнила, что подумала в тот момент: С начала, милочка, — но Карма ничего не сказал, только улыбнулся еще шире, и она, увидев это — то есть даже не видя этого, так как, насколько я помню, она смотрела на свои ноги, — открыла рот и заговорила:

«Понимаете, у меня трое детей (мы знаем, ты нам сообщила, а также в мельчайших подробностях рассказала о твоем кесаревом сечении…), и вы знаете, как это бывает, когда решаешь завести детей, но даже не представляешь, какие это заботы, тревоги, страх. Вдруг с ними что-то случится, да еще муж, который упрекает вас в том, что вы уделяете ему мало внимания (смеется), ведь когда делаешь ребенка, не знаешь, что родятся двое, а вдобавок у тебя за спиной свекровь, которая лучше знает, как ухаживать за маленьким, тем более что она никак не может мне до конца доверить и своего старшего, так что… (Она остановилась, и я про себя подумала: Да, ну и что? Но она молчала, пока Карма не произнес Мммм, и тогда, как по мановению волшебной палочки, она продолжила.) Тогда я поняла, что для него один ребенок — сойдет, два — хорошо, но три — об этом не может быть и речи, и я за него на это не сержусь, у нас ведь мальчики, а с мальчиками ужасно тяжело. Если бы я была уверена, что будет девочка, тогда куда ни шло, но ведь неизвестно, это мог быть и третий мальчик, а поскольку я уже боялась за свою жизнь, когда забеременела после кесарева (к счастью, у меня случился выкидыш, потому что я бы ни за что на свете не сделала аборт, я против таких вещей, это умерщвление души), я пошла к своему врачу и попросила перевязать мне трубы, а он пришел в ярость, обругал меня, сказал, что в моем возрасте об этом не может быть и речи. Я с трудом объяснила ему, что больше детей не хочу, я так не поступлю с мужем, все люди разные, я никогда не брошу таблетки и не стану делать ребенка без его ведома, не поставлю его перед фактом, и добавила, что аборт не сделаю ни в коем случае, я уже настрадалась в последний раз. Но вы знаете, как это бывает: таблетки нужно принимать каждый вечер, а что, если я забуду? Случайно? А что, если я, несмотря ни на что, забеременею, но не от того, что забыла выпить таблетку? Я знаю, что это возможно, такое случилось с одной из подруг моей кузины. Врач ей так и не поверил, но ведь она не сумасшедшая, она прекрасно знает, забыла она выпить таблетку или нет… Вы понимаете, я очень беспокоюсь… и уже несколько недель чувствую себя неважно, у меня раздулся живот, как будто вот-вот начнутся месячные, хотя я еще не все таблетки выпила. Не думаю, что я беременная, я не чувствую себя беременной, я пила таблетки как положено, но меня мучает вопрос: могло ли такое со мной случиться, чтобы я забеременела, не пропустив при этом ни одной таблетки, или я просто не переношу эти таблетки, потому что очень давно их пью, или страх забеременеть так повлиял на мою систему? Мой вопрос наверняка покажется вам глупым, но это не страшно, потому что не задать его я не могу… Может ли у женщины, принимающей таблетки, наступить ложная беременность?»

Она подняла голову, но посмотрела не на Карму, а на меня, прямо в глаза. И я помню, что подумала тогда: И что ты хочешь от меня услышать? И потом, как случается тогда, когда человек приглушает звук телевизора, потому что больше не в силах слушать все эти глупости, я увидела, как она повернулась к нему, потому что я закрылась, я больше ничего не слышала, я больше ее не слушала, я думала: «Если бы ты знала, несчастная девочка, как же мне самой надоело их принимать, эту проклятые тупые таблетки!»