Жестокая конфузия царя Петра

Глава десятая ЗЕМЛЯ СКУДНА И ГЛАДНА

Пётр — В. В. Долгорукову

Господин подполковник. Зело желаем от вас ведать, можете ль вы успеть к Дунаю прежде туркоф, или нет; и буде ещё тово вам вскоре подлинно знать нельзя, то дайте знать в колико дней можете...

Кантемир — Шереметеву и Рагузинскому

Послал я указы по всему моему государству с присланными от вас универсалы и велел всем народом, дабы собралися и вооружилися и пришли к монаршеским войскам под мою команду до 15 числа сего месяца, а кто не прийдет — шляхтич будет отлучён от своих маетностей, а народы будут преданы суду не токмо мирскому, но и церковному проклятию. Любезнейшему брату нашему господарю мултянскому письмо ваше послали и от себя писали пространно, на что ожидаю ответу. Извольте и вы от себя к оному... писать, дабы немедленно и он своё обещание исполнил и с нами соединился... Провиантом, наипаче хлебом, вся наша земля велми скудна и гладна, ибо сего года не родилось; а что мало у кого, тот бережёт про себя, токмо скота сыщем доволно. Ещё доношу, извольте по всякой возможности, как наискоряе, призвать двадцать тысяч пехоты, и толко войск доволно будет, с которыми, аще Бог изволит, можно дать с турками баталию без жадного опасения... войска их ещё не собрались и от единой баталии могут совсем пропасть. А ежели опоздаем, то травы посохнут, которые могут быть от татар сожжены... Турки кругом Дуная великия магазины наполнили муки, овса, ячменю и прочих провиантов толко ныне.

Посланник России в Париже Волков — Головкину

Известно ли будет вашему высокографскому превосходительству, что... имел я конференцию с министром иностранных дел господином де Торсием, в которой... пространно объявлял я, что его царское величество ни малого сумнения не имеет, чтоб от его королевского величества какое побуждение произошло туркам к начатой войне, но что только его царское величество имеет причину на министров его королевского величества, а особливо в Царьграде сущих, жалобу приносить о яственных их вспомогательствах королю шведцкому и посланных его в интересах его, и дабы его величество повелел к оным указы послать, чтоб они от того спомогательства предстали...

Азовский губернатор И. А. Толстой — Петру

...По указу вашего величества и по приказу адмирала кавалера графа Фёдора Матвеевича Апраксина посылал я в Кабарду ко владелцам черкеским с писмом, призывая их в подданство вашему величеству. И оные владельцы... пишут, что они со всем тамошним народом в подданство под вашею высокодержавною рукою усердно быть желают вечно...

Шереметев — Петру

С определённым деташаментом прибыл к р. Пруту ниже Ясс 2 мили к урочищу Цуцур. И сего месяца 6 числа с господарем волошским виделся и пространную имел конференцию, и из слов его всякие верности,к высоким вашего величества интересам выразумел. Войско своё обещал... собрать 10000; токмо желает им по обещанию денег на войско. О неприятельских подвигах объявил, что около 40000 войска турецкого при Дунае обретаетца, и уповает знатной части быть уже на сей стороне Дунаю для сохранения мосту; и чрез 10 дней оные в силе могут быти в 50 тысяч, також татарской орды Буджацкой немало соберётся. И того ради предлагал, дабы с войски, при мне обретающимися, без знатного числа пехоты к Дунаю не ходить. И во оном я с генералы имел совет...

Обретающийся при здешнем деташаменте вышний генералитет заключили и за благо рассудили. Понеже определённой деташамент в нынешнем марше в силе 14843 состоит, а по всем ведомостям турков с визирем по обе стороны Дуная 60000, к тому же татар с 20000 имеет быти, того ради такова азарту без позитива ордера его царского величества... поступать не можем... Також и весьма, как видимо из поступок, на воложский народ обнадёжиться невозможно, ибо скоро могут чрез факции и деньги показать между собою сциссию или разделение, о чём отчасти и показывается...

Г. Ф. Долгоруков — Головкину

Государь мой Таврило Иванович... доношу, что когда я получил указ его царского величества о магазинах... то тогож маменту к господину генерал-лейтенанту князю Голицыну советом до указу чрез писмо предлагал, дабы оной... те магазины в пристойных местах учреждать приказал, на что оной ко мне разными темами ответствовал, дабы тем магазинам быть для безопасности от неприятеля где на Волыне... И я, мой государь, отставя другие дела, сам в Злочев ездил... где об учреждении магазинов ближе к Днестру оному (Голицыну) говорил... На что он мне не токмо разговором, но и злобою объявил, что будто для опасности от неприятеля и пустоты того краю... быти магазинам невозможно.

— Нетто повиниться? — И Пётр, вопрошая то ли себя, то ли Екатерину, оборотился к ней.

Сидели друг против друга в карете, увозившей из столь пленившего их Яворова к Брацлаву, в сторону валашской границы.

Тесна была царю карета государыни, он долго вертелся, примащиваясь, неловким движением надорвал обивку, осердился и теперь жалел, что из своей по мерке сработанной кареты переместился в Катеринину.

Желал повиниться, открыть душу, ибо в ней, в душе, угнездилась неловкость. Любопытно было, каково примет на этот раз. Прежде она почти радостно принимала и отпускала грехи такого рода.

Екатерина молчала. Ждала с улыбкой простушки. В конце концов может ли царь быть грешен? Ведь он повелитель. Всея Руси. И всея Екатерины.

Исповедался. Рассказал всё, как было. Как с Августом амурничал, какие польские дамы выделывали фигуры и под ним и на нём.

Екатерина всплеснула руками:

— Ах, царь-батюшка, господин мой великий, рада-радёшенька, что натешился.

Она обняла его и стала жарко целовать.

— Рази посмею я поперёк желаний моего государя и повелителя стать? Мне-то не убудет. Одно скажу вашему величеству, таковые фигуры и я делать способна и даже много более того. И ежели вы повелите, то я себя окажу.

Наступил его черёд умиляться. Он обнял свою царицу и по-отечески поцеловал её в лоб:

— Голубушка моя, непременно повелю. Знаю, что превзойдёшь.

«Всё-таки, — подумал он, — это благость Божия — найти свою, по мерке твоей скроенную женщину, и жену, и любовницу, и сотоварища, которая с тобою и в поход, и в плаванье, и верхом, и пешком».

Макаров, чувствовавший движения души своего государя, однажды словно бы невзначай рассказал ему замшелую притчу, будто бы вседержитель греческих богов Крон, сотворяя человеков из глины и праха, лепил их о двух головах, четырёх руках и четырёх ногах. И, будто бы разгневавшись на глиняных человеков, разметал их с горы Олимп. С той поры-де разъединённые половинки и ищут друг друга по белу свету. И счастливы лишь те, кто находит свою...

Кажется, он, Пётр, нашёл наконец свою половинку, всё умевшую, всё понимавшую, всё чувствующую, лечившую, укрощавшую тяжкие припадки, которые скручивали его огромное, сильное тело. Нужна была великая сила для их одоления, и эта сила была в руках Екатерины, в её объятиях — могучих и целительных.

Тем временем война всё чувствительней проступала из дали, из по-прежнему немеренных пространств, отделявших его от неприятеля.

То и дело на взмыленных конях приносились курьеры — и с юга и с севера. Вести были нерадостные: под началом визиря собрано турок и татар более чем втрое против российских. Единоверные господари ограничивались всё больше посулами. С каждой сотней вёрст, приближавшей его к их пределам, посулы эти словно бы ссыхались. Его, Петра, генералы были всё так же медлительны и нерасторопны. И свои, русаки, и иноземцы, служившие более из корысти, чем из интересу.

Сенат тоже не оправдал возлагавшихся на него упований. Среди господ сенаторов начались трения, мало-помалу переходившие в распри. Деньги, которые суть артерия войны, притекали худо.

В душе Пётр казнился: сам был беспечен, не подавал примера, препровождал досуги в увеселениях, в обжорстве и пьянстве. Потому и генералы скурвились, оставшись без глазу.

Теперь он погонял, приказал ехать как можно шибче, обоз за ним еле поспевал. Хотел поскорей сомкнуться с гвардейскими полками, устроить смотр, поднять дух.

— Куда это мы несёмся, Петенька? — неожиданно спросила Катерина, прервав его невесёлые мысли.

Он снова умилился. Эк у неё славно сорвалось — Петенька. Николи прежде себе не позволяла, даже! в минуты сокровенные.

И он откликнулся в тон:

— В Вращав, Катинька, к полкам гвардейским.

И, умилённый, наклонился, взял её за подбородок и смачно поцеловал в пухлые податливые губы. Вкус у губ был яблочный и телесный, губы пахли желаньем и свежестью. И ещё чем-то, чему и названия не было.

Обедали во Львове.

Город собою вальяжный, выставивший напоказ пышную латынщину. Однако и православные святыни. Царь, Екатерина и министры пошли им поклониться.

Начали с зело благолепной Успенской церкви на улице Руськой. Была она и тем примечательна, что именовалась ещё и Волошской: отстроил её после многих пожаров и разрушений молдавский господарь Александр Лэпушняну с благоверной супругою своею Руксандой. Вкладывали немалые деньги в её возобновление и другие господари — Иеремия, Симион и сын его славный церковный иерарх и просветитель Пётр Могила. Равно и царь Феодор Иоаннович, вклад которого был отмечен российским гербом и надписью: «Пресветлый царь и великий князь МоскоРоссии бысть благодетель сего храма».

Преклонили колени пред богатым иконостасом, получили благословение настоятеля. Он же поведал им удивительную историю казацкого атамана Ивана Подковы, чей прах захоронен в церковном склепе.

Пошёл Подкова походом на княжество Молдавское, бывшее под турком, как и ныне, отвоевал его у врагов Христова имени и воссел, дерзец, на княжеском престоле в стольном граде Яссах. Но поляки, союзники турецкого султана, вместе с нехристями захватили Подкову, увезли его во Львов и тут прилюдно казнили. Перед казнью сказал он речь в таких словах: «Я всегда боролся мужественно и как рыцарь против врагов Христа, и было у меня одно желание — защищать эфистиан и не пускать басурман по сей берег Дуная. Запомните, господа поляки, наступит день, и головы ваши и ваших королей отвезут в Константинополь и воткнут на колья».

— И ты, великий государь земли Московской, будь благословен. И пусть Господь ниспошлёт тебе победу над турком, ибо прах Ивана Подковы вопиет... — такими словами напутствовал Петра настоятель храма.

Неожиданный этот сюжет воодушевил Петра. Как, однако, прихотливы судьбы людские и удивительны встречи на дороге войны — все с турком и турком.

В Онуфриевской церкви погребены московский первопечатник Иван Фёдоров и сын его. На надгробной плите прочитали: «Иван Фёдорович друкар московитин... Друкар книг, пред тим не виданных. Преставился во Львове...» Оказалось, в одной из здешних келий устроил Фёдоров свою печатню, откуда вышел приснопамятный «Апостол».

Поклонились и иконам дивного письма в соседней Пятницкой церкви. И здесь гробницы молдавских господарей. Да и сама церковь была воздвигнута иждивением господаря Василия Лупу, о чём гласила вмурованная в стену доска с гербом: головою зубра, мечом и короною, солнцем и луной.

Пётр внимательно рассматривал герб. Всё это было удивительно: встречи в чужой стороне, в дальней дали с предвестниками той земли, куда он стремился и где надеялся найти верных союзников. Не означало ли это, что он обретёт их? Не был ли то добрый знак?

Воодушевлённый, он приказал погонять. От Брацлава, где ожидали царёва прибытия оба гвардейских полка — Преображенский и Семёновский, — отделяли его три дня пути.

Радостна была встреча. Словно бы не царь он был, а любимый полковник среди породнённых с ним солдат. Напружившись, шагал вдоль строя, внимательно вглядывался в лица — не измождены ль долгим путём, худым харчем.

Нет, отмытые, бритые, глядели бодро, ели царя глазами, боясь лишний раз дохнуть. Многих знал в лицо, по именам, улыбался, улыбка долго не сходила с уст. Покамест уста не устали.

Прошли парадным строем: смотр по всем правилам, С полковой музыкой. Пётр принимал рапорты начальников. По счастью, убыло мало. Животной болезнью болели от незрелых плодов — их рвали безбожно и ели во множестве, отвадить было не можно.

Широко распростёрлась Польша, да были у неё нетвёрдые ноги. Всё те же турки, а особливо татары почитали эти земли своими кормными. На то жаловался царю брацлавский воевода. Как оборониться, коли нет ни крепости, ни сколь-нибудь крепкого земляного вала. А плохонькие укрепления порушили басурмане. Во благо была лишь Господня ограда — река Южный Буг с каменистыми берегами.

Воевода жаловался на худые прибытки, на бедность обывателей, глядел же в сторону. И Пётр понял: провианту тут не запасёшь. Но магазины приказал заложить — волошская граница недалече.

— Прошу пана воеводу озаботиться поставкой фуражу и скота. С заплатою возьмём, — и Пётр испытующе глянул на воеводу — не покривится ли. Добавил: — Не то налетят татары либо казаки да всё исхитят.

— Да, ваше царское величество, тут у нас ровно в диком поле — пасутся все, кому не лень, — вздохнул воевода. Лучше было продать, чем так отдать. И он согласился: — Много не наберём, но кой-чего поставим. Народ у нас больно пуганый, в землю да в пещеры зарылись, для себя берегут. А войско королевское далече, её оборонит.

Не задался поход, не задался. Казалось Петру прежде, что южные земли всем изобильны. Ан нет: единоверцы были бедны и слабы, встречали без восторгу. Российское войско было для Них не освободительным, а тягостным, как, впрочем, всякое войско. Всякое насильничало, несло разорение и убытки, а то и смерть.

Упадал дух. Тяготили сомнения. Но избави Боже явить подначальным! Мог без опаски пожаловаться одной только Катеринушке: утешит и успокоит. Находила какие-то простодушные, но убеждающие слова.

— Пустыня, Катинька, пустыня. А что далее-то будет, — сетовал Пётр. — Начальники мои нерасторопны, без указки да подсказки шагу не сделают. Была надежда на иноземцев, да растаяла: служат всё более для прибытку.

— Полно, государь-батюшка, по моему слабому женскому разумению, война не гладкая дорога. Все бугры, ямы да колдобины. Не своя сторона, не свои люди. Насильничать не можно. Одолели шведа, неужто турка не побьёте?

Верно ведь: что турок перед Карлом! Утешительные слова, сколь многие и многажды ему говорили. После Полтавы решили всё, что царь неодолим, что он вознёсся. На самом же деле, находясь на самой вершине власти, в этой заоблачной дали, он оставался таким же ранимым, как все остальные человеки. Просто слабости его были сокрыты. На самом же деле все чувства были ему ведомы: любовь и ненависть, сила и слабость, справедливость и неправедность... Но в отличие от простых смертных всё в нём было обострено до той крайности, когда человеческое соприкасается с Божеским, ибо Господь отличил его.

...Он широко шагал вдоль фронта гвардейских полков и ловил на себе преданные солдатские взгляды. Он твёрдо знал, что они пойдут за ним в огонь и воду. Речь его перед походом была кратка — долгих не любил.

— Волошская граница недалече. Там — армия, воины господаря Кантемира, коих обещал он рекрутовать десять тыщ. Там и сыты будем, и напоены. Побили шведа, сильней коего не было во всей Европе, само собою, должны и турка побить.

— Ура государю!

— Слава, слава, слава!

Прокатилось по шеренгам, из конца в конец строя. Залились дудки и рожки, затрещали барабаны. Извиваясь как большая многоголовая змея, колонны тронулись. Все были одушевлены: их вёл сам царь-государь. Наконец-то он с ними!

Устали полки от долгого, казавшегося бесконечным похода. Хотелось в дело! Помериться силою с басурманом. Полагали: будет лёгкой победа: ведь с ними Бог, единственно истинный и всемогущий. С ними и царь-государь — тоже истинно христианский монарх, одержавший великую викторию над шведом, стало быть, над ним — благословение Божие.

Дорогу гвардейским полкам торила дивизия князя Репнина, вышедшая накануне из Брацлава. Ей предписано было охранять переправу через Днестр и дожидаться царя с полками.

Марш к Днестру занял четыре дня. Запалённый фельдъегерь доставил доношение Шереметева.

— Слава Господу, медлитель достиг цели, — объявил царь собравшимся возле него для военного совету министрам и генералам. Протянул бумагу Макарову: — Чти, Алексей, внятно.

Макаров начал негромко:

«Марш мой к Ясам с общего совету учинён не бес пользы и многова рассуждения к высоким вашего величества интересам: первое, что господаря волоского совокупили, которой и войско своё при моём прибытии против неприятеля на сих днях около пяти тысяч представит...»

Пётр хмыкнул:

— Обещано было десять тыщ, а ещё и пяти, выходит, не набрано.

— Союзникам никоим веры нет, — безапелляционно высказался Головкин.

— Это мы ещё посмотрим. Чти далее, Алексей.

«...Второе, что прямым путём воды, кроме малых колодезей, не обретается, також при драгунских полках хлеба было всего на месяц, которой уже и употреблён. Турки на Дунай 3-го числа сего месяца пришли, и не возможно было нам прежде с войском ускорить... А Бучацкая Орда всю скотину свою и домы свои, по ведомостям от языков, к морю и за озеро отправили...»

Макаров закончил. Воцарилось молчание. Его прервал Пётр:

— Худые вести нам в науку. Провиант есть важнейшее. И запасать его надобно как можно более. Сколь много я писал и выговаривал всем начальникам о сём, однако ж осталось в пренебрежении. На кого уповать?! — обвёл взглядом сподвижников и сам себе ответил: — Токмо на самих себя. Денег на провиант и фураж не жалеть! Доброхотов ждать нечего, равно и манны небесной. Ничего не будет, коли сами не запасём.

Согласно кивали головами. Слова были не нужны — слов и прежде было сказано много. Даже чрезмерно много.

— За нерадение стану взыскивать со всею строгостью! — поставил точку Пётр.

Ах ты, Боже великий! Старались вроде бы и радели. Но как в чужих землях быть, коли сам царь повелел под страхом сугубого наказания местных обывателей не утеснять. А без утеснения, за одни деньги, притом же невеликие, с животиной, зерном, сеном расставаться не хотели. Была сушь великая, а от неё недород.

Катилась, приминая быльё, царская карета, позади топали преображенцы и семёновцы, коя-то часть верхами. Едкая колючая пыль вставала за царским кортежем. Она долго не опадала и словно дым набивалась в карету, закладывая нос, припудривая лица. Дышать было трудно.

— Подайте коня, — приказал Пётр. — Нету мочи терпеть жар взаперти.

Подвели царскую любимицу, статную арабскую кобылу Геру. Вели её в обозе от самой от Москвы. Пётр время от времени навещал её, потчевал краюхой хлеба, но во всё время долгого пути ни разу не садился в седло. Подбирали лошадь царю по мерке: Гера была редкой крупноты.

Взгромоздился в седло, поскакал вперёд. Сухой степной ветер бил в лицо, нёс по пробитой ногами, копытами и колёсами дороге шары перекати-поля, пугавшие коней. То тут, то там столбиками вставали суслики и тотчас проваливались в норки.

Было легче, способней, нежели в карете. Рядом скакал Макаров.

— Куда как лучше, а, Алексей?

Макаров кивнул. Он привык во всём соглашаться с царём. И вовсе не из подобострастия, нет: просто его повелитель был сполна наделён здравым смыслом.

Впереди вставали и опадали пыльные смерчи. Иной раз казалось, что то — всадники. Но мираж развеивался, и тревога проходила. Кругом рыскали татары, ища поживы, и следовало быть настороже. Конные разъезды выдвинулись в дозор — вперёд и обочь.

Ордынцы не могли причинить большого урону: они были плохо вооружены и предпочитали не иметь дела с регулярным войском. Опасны были своей неожиданностью, лихим стремительным налётом. Один из разъездов им-таки удалось порубить — видно, недоглядели, расслабились, жара замутила мозги.

— Каково скверно! — выкрикнул Пётр. — Глянь-ка, и небеса выгорели.

В самом деле: голубизну выжгло солнце, небо было блёклое, выцветшее. Как выцвела и растительность: была она жёлтой либо бурой. Только колючий татарник как ни в чём не бывало высился вдоль дороги.

— Татарник татар крестник, — заметил Пётр. — Ничего ему не деется, всё снесёт, ровно кочевой татарин. Дик и колюч.

Табуны диких лошадей были ещё нередки. И один такой приняли за татарскую конницу. Когда разобрались, Пётр удивился и посожалел:

— И отколь только корм добывают, бедолаги? Смекай: есть где-то травяные выпасы, разведать бы.

Задумался, рассеянно поглядывая вперёд. Всё сам, сам! Помощники не тороваты раскидывать умишком. Оттого и рад, копи попадётся в окружении придумщик, вроде прибыльщика Курбатова. Или вот серб Владиславич-Рагузинский. Таким ничего подсказывать не надо, сами вперёд заскакивают, радея о государственной пользе...

— Вот они, государь, слева заскакивают! — неожиданно вскрикнул Макаров, да так пронзительно, что Пётр встрепенулся и машинально дал шпоры Гере. Лошадь взвилась и понесла.

Слева рассыпным строем неслась к ним орава всадников числом до сотни. Но уже наперерез им скакал гвардейский эскорт.

Пётр вытащил седельные пистолеты и торопливо стал заряжать их. Страха не было — царь был не из пугливых: на рожон не лез, но и от стычки не уклонялся. А коли приходилось — пёр прямиком на неприятеля.

Волна азарта подхватила Петра. Напрасно Макаров надсаживался в крике, остерегая, осаживая: царь поворотил налево, на ходу взводя курки. Вот уже слышны гортанные крики «Алла, алла!» и дикие завывания — татарва подбадривала себя и устрашала неприятеля.

Казалось, вот сейчас всадники сшибутся... Пелена поднятой копытами пыли на мгновение скрыла обе лавы. Но когда Пётр подоспел к своим, татары были уже далече.

— Эх, нечистый! — царь смачно выругался. К нему с виноватым видом трусил начальник конвоя. Подъехал, вытянулся в седле с глазами, выпученными от страха пред царским гневом.

— Кажись, дремлют твои дозоры! А?

— Кругом виноваты, ваше царское величество. Три шкуры с них спущу. Да нетто за бусурманами углядишь? Их ровно пыль ветром носит.

— Твоё это дело, ты и отвечать должен. Моих драбантов эскадрон от гвардейских полков отделить и в охранение послать. Драгун поболе в дозоры, дабы не зевали.

Подъехал сконфуженный Макаров.

— Нетто заробел, Алексей? — повернул к нему Пётр.

— Конь заартачился, государь.

— Кто из вас артачливей?

— А вам, ваше величество, великий грех рисковать высокоцарскою своей персоною, — осмелел Макаров, видя снисходительную усмешливость Петра. — Я вдогон вас остерегал!

— Я свою персону мог и сам остеречь, да особой нужды не было. А всё же тебе пристойней при мне быть. Хоть и нерасторопен сказался драбантов начальник, а молвил хорошо: татар-де ровно пыль ветром носит. Вот и принесло их ровно пыль да тако ж унесло. Лихие наездники, нашим, за ними не угнаться, — с сожалением закончил Пётр.

Война приблизилась, явила свои первые приметы. Далее будет их всё больше — граница валашская близко.

— Кабы не забыть: письмо заготовь к господарю Кантемиру за собственной моей руки подписанием. Скажу о чём...

Пётр размышлял о будущих своих единоверных союзниках. Было ясно: всяк из них норовит свой интерес соблюсти. Свой, а не общий. И поменее вложить своего в заключённый союз. Оба господаря обнадёживали, подмалывали. Подманывали-обманывали? Один Господь то ведает, он и истину откроет. У него же сердце к союзникам слишком открыто. Пора его прикрывать...

Скорым шагом полки и царский обоз двигались к Днестру. И вот он открылся с крутого берега. И местечко Сороки. Как объяснил толмач, то не птичье имя, а молдаванское слово «бедняк».

Почти у самого уреза воды, насупротив, высится крепость, похожая на круглую шляпу. Глядит она не грозно, как-то приветливо, даже весело.

Открылся и русский лагерь на обоих берегах с налаженной переправой. Многолюдье. Палатки, шалаши, телеги, пушки, кош меж людей и люди меж коней...

Завидели царский обоз: нестройные крики «ура» прокатывались из конца в конец лагеря. Кавалькада всадников скакала навстречу. То были князь Репнин и Адам Вейде, предводители дивизий, дожидавшиеся царя у переправы.

Пётр спешился. Из карет вышли министры, вельможи и вся многочисленная свита, остановив движение колонны. Феофан Прокопович со служками готовился к благодарственному молебну и освящению наплавного моста.

— Ваше царское величество, — князь Репнин почти что свалился с коня под ноги Петру. Багровый от усилий и неловкости, он вытянулся перед царём: — С благополучным, стало быть, прибытием ко границе волошской. Щастие видеть милость вашу в добром здравии...

— Доложь, как дошли, велик ли урон, есть ли в чём недостачи? — нетерпеливо перебил его Пётр.

Урон был, слава Богу, невелик, подоспело и пополнение из рекрутов, а вот недостачи испытывались во всём: в провианте, фураже, амуниции. Ружей бы не мешало иметь сверх комплекту для надёжности.

Доложил и Вейде, добавив:

— Дивизия генерала Алларта с артиллериею уже переправилась и обосновалась под крепостными стенами.

— Сие отрадно. Станем и мы, не мешкав, переправляться. Тут оставим генерал-майора Гешова с четырьмя драгунскими полками для прикрытия тылу и устройства магазина. Понтонный мост не разбирать: провиантский обоз подоспеет.

Тем временем Феофан с причтом обходил ряды выстроившегося войска, то помавая кадилом, то кропя святой водой.

— Ныне святый царю славы ниспошли от святого жилища Твоего, — возглашал Феофан, — от престола царствия Твоего, столп световидный и пресветлый, в наставление и победу на враги видимыя и невидимый, державнейшего и святаго моего самодержца, и укрепи его десною Твоею рукою и такоже с ним идущия верные рабы Твоея и слуги, и подаждь ему мирное и немятежное царство...

Пётр стоял молча. Феофан постарался: капли святой воды остудили разгорячённое лицо.

— Эх, кабы подал Всевышний мирное да безмятежное царство, — пробормотал он едва слышно. — Так ведь ратными трудами сверх меры утрудил меня Господь.

Да, не хотел, как видно, Господь снять с него до поры тяжкое бремя войны. Ему бы при жизни увидеть заложенный им возлюбленный Парадиз отстроенным и украшенным — таким, как замыслил его трудолюбивый итальянский архитект Трезиний. Все про него небось думают: какой-де царь воинственный, не то что батюшка его Алексей Михайлович, прозванный Тишайшим за то, что воевать не любил, в походы не ходил, а войско поручал доверенным воеводам.

Иное ныне время, иной и обычай. И приходится ему без охоты, а токмо ради государственного интересу да престижу перемогать походы, как ныне.

И то сказать: отправлялся без всякой охоты в сей поход. И сердце его пребывало в смущении. Предчувствие ли томило либо болезнь, время от времени нападавшая на него?

Мирное да безмятежное царство остаётся покамест мечтою. Трудится он не покладая рук ради его устроения. Всё, что мог заложить в основание, — заложил, всё, что успел скороспешно задумать, — построил. А сколь много ещё надобно строить-то! Для сего строительства нужен твёрдый мир на всех рубежах. Но и новые границы: Россия должна прочно стать на морских берегах. На севере, на западе, на юге, на востоке. Так он, царь Пётр, замыслил — того требует достоинство государства Российского...

— С переправою медлишь, князь, — обратился он к Репнину, как только молебствие закончилось и Феофан с прислужниками, обойдя строй, удалился в свою палатку, служившую одновременно и походной церковью. — Пошевеливай своих. Отчего ещё один мост не наплавили?

— Пунтонов мало, ваше царское величество. Князь Голицын прислал не по потребности.

— О понтонах я ему в Киев писал, — сказал Пётр, нахмурясь. — Коль видишь недостачу, прикажи плоты вязать — эвон сколь лесу на берегах. Неужли соображения не хватило?

— Не хватило, ваше царское величество, — со вздохом отвечал Репнин.

— Эх вы! — Пётр не договорил и, махнув рукой, направился в церковь.

— Расстроен я, Феофане, — с этими словами, ещё не видя Прокоповича, Пётр шагнул внутрь и с ходу стукнулся головой о свод. — Ах, нечистый! Не по царской мерке скроено, — сказал он, потирая лоб.

— Так ведь велика да высока мерка, — заметил Феофан, выходя из алтаря. — Истинно царская, а мы тут округ малые люди, сей мерки недостойные.

— Расстроен, — повторил Пётр. — Идёт война, а кругом нерадение, недомыслие, неустройство.

— Се человеки, — молвил Феофан и перекрестился. Машинально перекрестился и Пётр. — Ежели бы на всякое важное место взамен генералов да чиновников поставить по царю, Россия заняла бы весь вселенский мир, вышла бы на все моря и океаны.

— Льстец ты, — махнул рукой царь и стал перед иконой Николая Чудотворца. Губы его шевелились: просил снисхождения и заступления у защитника всех странствующих и путешествующих посуху ли, по морю.

— Ну вот, малость отлегло, — повернулся он к Феофану. — Приди, шахову игру сыграем. Охота мне речи твои утешительные послушать: давно мы с тобой не игрывали.

— Не призывали.

— Заботы навалились. И грехов гора. Отпустишь?

— Вестимо. Груз царёвых забот велик, грехи под ним никнут.

— С Алексеем дела управим, тогда и прихода.

Повернулся резко и чуть не сбил с ног Макарова, последовавшего за ним.

— Берегись, Алексей, зашибу, — сказал со смешком. — Лёгок на помине — ступай за мной, займёмся письменным делом.

Палатки царя, царицы и свиты были уже устроены на возвышении. Отсюда открывалась живописная панорама: прихотливо извитой Днестр, местечко Сорока с крепостью-шапкой, переправа, лесистые холмы, терявшиеся вдали.

Главное: всё армейское движение было как на ладони. Легко было заметить, что выговор Репнину «действовал: живей задвигались, да и понтонёры орудовали, наводя ещё мост. Нестройность и хаотичность мало-помалу переменялись на некую видимость порядка. Шаткие понтоны опасно кренились: Репнин приказал пускать поболее народу.

— Потопит солдат! — рявкнул Пётр. — Усердие не по разуму. Эй, Тихон, — оборотился он к стоявшему позади дежурному денщику. — Беги к переправе да остереги переправщиков моим именем. Вели пускать ровным строем — царь-де приказал.

Наглядевшись вдоволь на движение войска, удалились в палатку.

— Пиши за мной, потом исправишь, где корявость, отдашь перебелить. Нынче же отправить.

«Светлейший князь... Ныне же оставить не восхотели есмы любезность вашу о милостивой нашей склонности и благом к вам намерении обнадежити, коль приятна нам была оная ведомость, что любезность ваша, как скоро генерал наш фелтьмаршал граф Шереметев с знатною частию кавалерии нашей в подданную провинцию вшёл, обещание, которое вы по постановленному договору нам учинили, преизрядно исполнил; себя, оружие своё и войско к нам присоединил. Мы истинно... в том пребудем, что любезность ваша оные надежды не лишитеся, которую себя из сего в протекции нашу отдания восприяти уповаете, но чаемой плод и ползу с потомством своим совершенно получать и иметь со всею землёю своею будете.

Что же принадлежит в войске нашем, и от любезности вашей прилежно желаем, чтоб не только помянутому нашему фелтьмаршалу во учинешш действ против неприятеля и в других случаях мудрыми своими советами вспомогать, но и о пропитании войска нашего, как того, что там, так и с нами идущаго главного, попечение иметь. И естли потребного хлеба ни из земель неприятельских и ни за деньги получить невозможно, то при оскудении хлеба войску доволно волами и овцами междо тем, покамест... при вступлении в неприятелскую землю промыслить возможем, вспомочь и удоволство учинить подтщитесь... Мы, как можем, поспешаем со всею нашею главною армеею в случение к вам. И ныне уже две дивизии пошли от Днестра, а утре и мы чрез Днестр перейдём в марш свой.

Пребываем при сём милостию нашею к вам склонный

Пётр.

Из обозу от Сороки, июня 16 дня 1711».

Сладили письмо. Пётр подписал, запечатали, призвали фельдъегеря с командой. И они поскакали по правому берегу Днестра, по всем сообщениям безопасному от татар.

Царь уселся наконец за шахматную игру с Феофаном. За игрой вызывал царь его на мудрования, ибо мудрствовал монах весьма затейно.

Феофан скептически относился к другому, фавориту царя из духовных — местоблюстителю патриаршего престола Стефану Яворскому. И не преминул высказаться на сей счёт. Да, учён митрополит, отрицать сего не можно. Однако же к царёвым новшествам относится критично и их не одобряет. К примеру, весьма противился он царскому указу, коим всем вероисповеданиям в России была объявлена полная свобода.

— Указ сей привлечёт разноязыкие народы к престолу вашего царского величества, а потому он весьма разумен, — горячился Феофан. — Тако соблюдён государственный интерес. Митрополит же хощет поставить интерес церкви выше государственного.

— Посему я и патриаршество упразднил, что церковь норовила в дела государства мешаться и владыку духовного поставить над земным, — Пётр назидательно поднял палец. — Власть в государстве над животами подданных принадлежит едино царю, а над душами — Богу. Православие от века главная наша вера, в том сомнения не было и нет, и таковой остаётся. Хулители его наносят стыд государству и не могут быть терпимы...

Пётр охладевал к Стефану тем более, что доходили до него слухи, что митрополит не одобряет утеснения монастырских доходов, не одобряет и заточения Евдокии в монастырь, а стало быть, не благословит брака с Екатериной.

Феофан же входил в силу, как духовный мыслитель. И Пётр привязывался к нему всё более. Ему нравились мысли монаха об устроении церковного управления без патриаршего единовластия, но с владычного совету. Нравились рассуждения о власти монарха, единодержавии в государстве.

Сейчас, передвигая фигуру за фигурой, царь задавал Феофану заковыристые вопросы:

— В чём, полагаешь, Феофане, истинное блаженство состоит?

Резва была мысль монаха, с ответом он не медлил:

— Нет сомнения, что истинное блаженство состоит в том, в чём человек был подобен Богу и создан по образу и подобию его: так как Бог есть блаженнейший, и нет в нём ничего такого, что не было бы величайшее благо...

— Шах тебе объявляю и гляну, как вывернешься.

— И царю не поддамся: спрячу короля своего за турус.

— Смело речёшь, Феофане.

— Учен смелости от государя и повелителя своего, смиренный его выученик и раб, — без запинки отвечал Прокопович.

— Скажи-ка речь о любви к государю, — усмехался Пётр, — пока я промыслю, как твоему королю конец учинить.

Феофан не помедлил. Передвинув фигуру в чаянии спастись от поражения, он начал:

— Когда слух пройдёт, что государь кому особливую свою являет любовь, как все возмутятся, все к тому на двор поздравлять, дарить, поклонами почитать, служить и умирать за него будто бы готовы. Един службы его исчисляет, коих не бывало, другой красоту тела описует, хотя харя крива; тот выводит рода древность, хотя предок был харчевник либо пирожник. Льстивость сия охуждения достойна, ибо не заслугами питаема, а единственно надеждою на приближение к государю чрез любимца его...

— Шах тебе, златоустый, — перебил его царь. — Гляди веселей да бди!

— Закроюсь, государь.

— А тако кем закроешься?

— Ретируюсь.

— Глади теперь — карачун твоему королю. Нету ему более хода.

— Не можно устоять против царя и великого князя московского и прочая, и прочая, и прочая, — Феофан поднял руки вверх, а затем быстрым движением положил ниц своего короля. — Так и султан турецкий, и войско его не устоят.

— А кто только что изрекал: льстивость охуждения-де достойна, — засмеялся Пётр.

— Так то не льстивость, а святая правда. И да расточатся врази его!

— Благослови тя Господь, Феофане. Ловок ты и быстр умом. Быть тебе в моих советниках, — Пётр поднялся и с хрустом потянулся. — Однако пришло время нам переправляться и далее поспешать. Меж тем охота мне крепость Сорокскую осмотреть, ибо зело занятна она с виду.

Солнце клонилось долу. Днестровская быстротекучая вода играла множеством бликов. Царский обоз медленно продвигался к правому берегу. Пётр пересел в карету Екатерины — для бережения.

Вода пахла рыбой и свежей травой. Река покачивала мост, словно баюкая тех, кто переправлялся. Наконец карета скатилась на берег, взрытый множеством копыт, колёс и ног, и стала подыматься вверх.

Ворота крепости были предусмотрительно распахнуты. Царя и его свиту встречал комендант крепости, а по-тамошнему пыркэлаб.

Пётр резво поднялся на башню, прошёл по крепостной стене.

— Га! Нетто это крепость? — развёл он руками. — Кого бы стала она оборонять и сколь гарнизону тут поместилось бы. Нет, это склад, магазин. Генерал Гешов станет складывать тут провиант и амуницию, словом, всякий припас, который сплавлен будет по реке. Для складу она и строена.

Становилось прохладно. На крепостной высоте свободно реял ветер. Селение у подножья крепости уступами взбиралось в гору. Крут был склон, в почти отвесном теле его темнели отверстия — пещеры, словно ласточкины гнёзда. Солнце всё снижалось и снижалось, норовя скрыться за дальними холмами.

Царь глянул вниз, на мост. Переправлялись гвардейские полки. Шли чинно, шаг в шаг. Пронзительно надрывались дудки, барабанщики отбивали такт, дабы шли веселей.

— Кто сию крепость возвёл? — обернулся Пётр и вопросительно глянул на пыркэлаба. Толмач перевёл. Пыркэлаб — крупный черноволосый мужик с бегающими глазами находился в совершенном обомлении. Отвечая, он еле шевелил губами.

— Одни говорят, господарь Петру Ратеш, другие же — генуэзские купцы для хранения товаров, — пересказал толмач.

— Вот-вот, сие верно, — обрадовался Пётр. — Как я и говорил. Пущай палатки разобьют под крепостными стенами — заночуем тут. А завтра, как развиднеется, продолжим путь.

...Обнял захолодавшую Екатерину, прижал её к себе:

— Соскучился я, Катинька.

— А я-то, я-то, государь-батюшка. Каково мне, заброшенной.

И она, осмелев, прижалась к своему повелителю.