Жестокая конфузия царя Петра

Глава пятая ВАРНИЦА, СТРАННОЕ НАЗВАНИЕ...

Пётр — подполковнику В. В. Долгорукову

Понеже вам в марше своём до самого Слуцка правианту и фуражу нигде не получить мы не чаем, ибо места, как мы сами видели, веема пустые, также и итти вам будет несколько миль лишку, того для не лутче ли вам итти на Мазырь, ежели там есть мосты. Также правиант и фураж за Припетью надеетесь себе получить, понеже вы сами там преж сего бывали и о тех местах сведомы. Буде же там мостов нет и провианту и фуражу за Припетью получить не чаете, то уже по нужде подите сюда, чего для в запас и мост велели изготовить здесь и провианту собрать.

Подполковник Семёновского полка князь П. М. Голицын — Петру

Премилостивейший царь, государь. Доношу вашему царскому величеству. Сего марта 18 дня получил я от вашего величества указ, в котором явлено, что нам в марше своём до самого Слуцка провианта и фуража получить неможно и чтоб нам итить на Мазырь для лутчей выгоды в фураже... И нарочно посылал я по тому тракту вперёд капитана для збору фуражу, не могли найтить не токмо овса или сена, ни соломы...

Пётр — Шереметеву

Ехать самому к Припети и гати ныне на снег и лёд положить (дабы долее лёд пот покрышкою мог быть). Также мосты или перевозы зделать, дабы как гвардию, так и рекрут, как возможно, перепустить чрез Припеть скоряя, также провианту собрать на месец или недели на три.

В Посольской канцелярии надлежит конечно к будущему 1712 году о первенстве детей и их наследстве перевесть из правил французских и аглинских (а буде возможно сыскать и из венецыских).

Кой час сей указ до вас дойдёт, то, не мешкав, как возможно, в Сталине и от Сталина до Луцка поставить подставы, чтоб на каждой было подвод ста по полтора, а по нужде хотя по сту, и чтоб подстава от подставы не более была четырёх или пяти миль[9], також и самим по тем подставам с лошадьми разделитца. Сие зело нужно надлежит исправить под наказанием смерти.

Пётр — Шереметеву

Господин генерал-фелтьмаршал.

По получении сего письма вышлите к нам в Луцк, не мешкав, обер-камисара, которой раздаёт на пехотные полки жалование. Полки гвардии и с рекрутами, мы чаем, что уже ныне в Слуцк пришли, того для, дав им провиант, как наискоряя, извольте отправить так, как мы вам приказывали, препроводя сам оных чрез Припеть.

Сельцо называлось Варница.

Название странное, варварское. Король полюбопытствовал — у него было сейчас вдосталь времени на всё, и на праздное любопытство тоже, — каково его происхождение и смысл.

Граф Понятовский, истинный кладезь учёности, объяснил Карлу, что здесь, как видно, прежде варили соль. Ибо Варница означает солеварня. Слово это славянское, скорей всего русское...

Король не понимал.

— Что это значит — варить соль? Как это можно понять, любезный граф? Соль веда, сколько я знаю, минерал. А как можно варить минерал?

— Соль бывает в природных растворах, ваше величество, — терпеливо стал объяснять Понятовский. — Для того чтобы она годилась в пищу, следует её из раствора извлечь. Растворы эти бывают на поверхности, в соляных озёрах, бывают и под землёю. Складывают большую печь с вмазанным в неё котлом, разводят огонь, вода выпаривается, соль остаётся. И у нас, в Польше, такое сооружение называют варницей.

— Благодарю вас, граф. Вы, как, впрочем, и всегда, выводите меня из затруднений. Просветить можно и короля, — добавил он снисходительным тоном, однако безо всякой иронии. Но Понятовский отчего-то надулся и, торопливо откланявшись, ушёл к себе.

Вот уже скоро два года, как он, шведский король Карл XII, великий полководец, наводивший страх на всю Европу, томится в турецком захолустье, под стенами Бендерской крепости. Он, сокрушивший Данию, разбивший в пух и прах польско-саксонские войска во главе с королём-фигляром Августом II, который словно бы в насмешку был прозван Сильным. Он, Карл, и его генералы многажды бивали русских, в том числе и царя Петра.

И вот — Полтава.

Постыдное поражение. И бегство.

Бегство!!!

Он, Карл, снискавший имя непобедимого, принуждён был бежать. Впервые за девять лет победоносных войн. И, по дьявольскому попущению, в день своего двадцатисемилетия!

Стоит ему возвратиться мыслью в те дни, как горло ему перехватывает ярость. Бессильная ярость. Ибо у него не было ни армии, ни денег — ничего. Он принуждён жить на подачки и ждать своего часа.

Наступит ли этот час — час отмщения русскому царю? Он делал всё, чтобы приблизить его. Он никогда ни перед кем не заискивал и мысли такой не допускал. И вот теперь он заискивает — заискивает перед турецким султаном, давнишним врагом России. На него — единственная надежда. Он снабдит его деньгами, он даст ему войско...

Король отправил к нему, к этому повелителю азиатов, своего надёжного, испытанного человека. Им был Нейгебауэр — некогда он служил в Московии и был даже воспитателем царевича Алексея, а потому служил источником ценнейших сведений о московитах и нравах русского царя.

Нейгебауэр, этот искушённый в дипломатии и подкупах слуга короля, повёз его послание султану. В нём были такие строки:

«Если дать царю время воспользоваться выгодами, полученными от нашего несчастья, то он вдруг бросится на одну из ваших провинций... Крепости, построенные им на Дону и на Азовском море, его флот обличают ясно вредные замыслы против вашей империи. При таком состоянии дел, чтобы отвратить опасность, грозящую Порте, самое спасительное средство — это союз между Турцией и Швецией; в сопровождении вашей храброй конницы я возвращусь в Польшу, подкреплю там моё войско и снова внесу оружие в сердце Московии, чтобы положить предел честолюбию и властолюбию царя».

То были сильные слова, слова истинного короля, уверенного в своём полководческом гении. Да, он подвергся тяжкому испытанию из-за рокового схождения планет. Но это преходяще, и его счастливая звезда снова засияет над ним.

Ныне он в самой поре — ему исполнится двадцать девять лет. Его ненавистник ровно на десять лет старше, стало быть, он уже старик. Его будет нетрудно обратить в бегство — Карл ныне опытен и предпримет всё для победы. Русские говорят — Нейгебауэр просветил его: за битого двух небитых дают. Он, Карл, был бит, и этот урок пошёл ему впрок.

Неспроста его враг, царь Московии, столь рьяно домогается у турок его выдачи и выдачи гетмана Мазепы. Мазепу Господь призвал к себе, а о нём, Карле, было отвечено, что шведский король и его свита — почётные гости Оттоманской Порты. Московия не имеет права мешаться в дела империи, такое вмешательство будет рассматриваться как нарушение русско-турецкого договора о нерушимом мире.

И всё. Никаких обещаний о заключении союза, о помощи войском. Граф Понятовский старался утешить его, говоря, что турецкое войско никуда не годится, что оно может одолеть неприятеля лишь при одном условии — при подавляющем превосходстве, да и то не всегда.

— Они не любят воевать, ваше величество, — Понятовский наблюдал их в сражении, — они любят пограбить. Если же нет такой возможности, они просто ретируются с поля битвы. Вы ни за что не обучите их регулярному строю и согласованным действиям.

Да, эти увёртливые азиаты водят его за нос вот уже два года. Единственное, чего он смог наконец добиться, затратив всё сколько-нибудь возможное красноречие, приведя неотразимые аргументы, суля победы и всяческие приобретения, — это объявления войны Московии.

Рок продолжал тяготеть над ним, планеты ему не благоприятствовали. Он послал отряд из верных шведов и завербованных казаков, дабы пробился он в Померанию, где стоял корпус генерала Крассау, и побудил его выступить в освободительный поход на соединение с турецкой армией. Увы, русские каким-то образом проведали об этом, и под Черновцами бригадир Кропотов разбил отряд отборных воинов...

Господь отвернулся от него вместе с воинским счастьем. Но несомненно, что это временная немилость и планеты станут ему благоприятствовать. Он, Карл, любимец славы. И слава к нему непременно возвратится.

Зато султан объявил России войну. И началось сближение войск. Ему доносят: царь вышел из Москвы и его армия движется на юг. Великий визирь собирает войско в Эдирне.

Его час должен настать? А пока он вынужден прозябать в этой Варнице, под стенами Бендерской крепости. Правда, он окружён верными людьми. Полторы сотни шведов, более четырёхсот драгун и драбантов да две тысячи запорожских казаков — вот покамест та сила, на которую он может положиться.

Ему здесь воздают королевские почести. При нём воевода Потоцкий со своим отрядом — бывший киевский воевода, прогнанный русскими. При нём — граф Понятовский, тоже изгнанник, правая рука польского короля Лещинского, которого утвердил на троне он, Карл, но согнали те же проклятые русские; граф теперь его советник и прекрасный собеседник. Наконец, при нём шведы — верные подданные даже в несчастье, такие же изгнанники, как и он. Они верят в его звезду и Терпеливо ждут её восхождения.

Король Карл может теперь не опасаться диверсии московитов: он под защитой крепостных стен и сераскеру приказано оборонять его всеми силами. А гарнизон насчитывает двенадцать тысяч бойцов.

Потекла и денежная река, не столь обильно, как ему хотелось бы, но всё-таки. От покойного Мазепы ему досталось восемьдесят тысяч дукатов. Прекрасный добытчик его казначей Гротгаузен выколотил из Голштинии сотню тысяч талеров. Кое-что перепало и от султана. Вдобавок турки кормят его, его людей и лошадей.

Война оживила его надежды: он стал энергичней, возжаждал движения, действий. Его люди заканчивают строить дома на шведский манер. Они возвели ему пристойное жилище. Увы, это далеко не его замок в Стокгольме, но и не мазанка здешних аборигенов, где живут его офицеры. Малый Карлополис со своими службами порядка и чистоты, со своими приёмами иностранных посланцев, с псовой охотой и безумной скачкой по холмистым окрестностям.

Втайне же король страдал. Страдало его честолюбие; удовлетворить его он был не в силах. Страдала его гордость — она была уязвлена, как бы ни сластили её приближённые. Король Швеции, коего называли вторым Александром Македонским, прозябал в жалкой деревушке, забытой Богом и людьми. Льстецы перестали льстить, Европа, которую он держал в трепете, казалось, вовсе забыла о нём.

Королю хотелось славы. Он жил в ожидании славы. Воинской славы. Он ждал, что его призовут под знамёна многотысячного войска.

А пока что он фехтовал со своим адъютантом. Когда в залу вошёл граф Понятовский, Карл отсалютовал ему-шпагой, он был необычайно оживлён.

— Поглядите-ка на эту шпагу, граф.

Это был драгоценный клинок с эфесом слоновой кости, инкрустированным золотой сканью. Понятовский с любопытством разглядывал его. Разумеется, ему приходилось видеть шпагу и раньше, но она покоилась в ножнах, столь же драгоценных и столь же искусной работы.

По стальному жалу вились затейливые письмена.

— Похоже, это греческое слово, — сказал граф. И прочитал: — Промахос.

— Совершенно верно, граф. Это язык Александра Македонского. Такая же надпись была выгравирована на его акинаке — коротком мече. «Промахос» — ведущий в бой, вождь, предводитель. Это шпага моего отца, короля Карла Одиннадцатого. Вы знаете: он был доблестный воин, истинный вождь, прирастивший владения короны. Это наследственный клинок шведских королей.

— Прекрасный клинок. И старинный. Вы прославили его, государь, — сказал Понятовский, передавая шпагу королю.

— Промахос! — произнёс Карл торжественно. — Наступает мой час. — Он взмахнул шпагой — блеснула молния. — И я снова поведу полки.

— Да будет так, — заключил Понятовский. Он верил в счастливую звезду шведского короля, он обязан был в неё верить — иначе зачем он здесь. Граф связывал с ним своё восхождение к власти, возвращение наследственных владений, богатства. Кроме того, его не могла не пленять непоказная мужественность короля, его презрение к невзгодам, его стойкость и даже — даже! — его истинно королевское высокомерие.

Впрочем, с ним, с Понятовским, Карл был всегда сердечен. Он был нужен королю — был нужен его гибкий ум, его дипломатические способности, его знание языков, наконец, его светскость и лощёность, тоже сближавшие с ним короля. Шведские придворные и генералы были куда топорней, в них не было той гибкости и изысканности, которые так нужны дипломату, добивающемуся своей цели. Сказывалось то, что род Понятовских вёл своё начало от знатного итальянца Саненгуэрры; итальянская струя, смешавшаяся с польской, дала благородный голубой цвет.

— Попрошу вас, граф, снова отправиться в Константинополь, — прервал молчание Карл. — Никто, кроме вас, не в состоянии убедить султана и его министров действовать более энергично и решительно и огласить наконец договор о союзе Швеции и Порты. Этот союз может подействовать на царя московитов как холодный душ.

— Султан Ахмед нерешителен и осторожен, — заметил Понятовский. — Он типичный восточный деспот и хочет лишь одного — покоя и нег в своём гареме. И в данном случае предпочтёт оставить себе путь к отступлению, если фортуна окажется на стороне московитов...

— Война уже идёт, — прервал его Карл, — и осторожничать — значит проиграть её. Вы повезёте султану моё послание и план кампании.

— План кампании? — удивился граф. — Вы успели составить его в подробностях?

— Как видите, я не сижу сложа руки, — самодовольно произнёс король. — Для вас он, разумеется, не составляет тайны. Извольте, я посвящу вас в него.

Карл вышел в соседнюю комнату, служившую ему кабинетом, и возвратился с листами бумаги.

— Глядите, граф. Тут я начертил схему сближения армий и нанесения главных ударов.

Разумеется, король планировал сосредоточить турецкую армию в Бендерах. Он, по-видимому, отводил себе при этом весьма значительную, быть может, даже главную роль, о чём предпочёл пока не распространяться. Но наверняка рассчитывал по крайности стать вровень с великим визирем.

— Отсюда, от Бендер, мы двинемся на Каменец-Подольск, — увлечённо показывал король, — и через Польшу соединимся с моим корпусом в Померании. Соединённые шведско-турецкие силы очистят Польшу от войск московитов и Августа — этого жалкого фанфарона, трусливого как заяц...

— Говорят, что саксонец отличается недюжинной физической силой, — осторожно заметил Понятовский. — Посему к его имени и прибавляют «Сильный».

— Я доподлинно знаю одно: он — величайший трус. Когда я наголову разбил его войско, он дрожащей рукой подписал Альтранштадтский договор, согласившись на все мои условия. Но слушайте дальше, я продолжаю. В это время крымский хан, поддержанный своими вассалами из Буджака и Черкасс, вторгается в Правобережную и Левобережную Украину. Таким образом, мы принудим войска царя предпринять контрнаступление против татар. А в это время часть их сил атакует Харьков, другая же — Азов и Таганрог.

— Позвольте, ваше величество, неужели вы верите в то, что татары способны противостоять регулярным частям царя Петра? А тем более наступать на них. Вы же знаете их тактику: налететь, пограбить и умчаться...

— Да-да, знаю, — поморщился король. — Но что делать, это всё-таки какой-то резерв. Против ружейного огня, а пушечного тем более они, конечно, не устоят. Их преимущество — в количестве. Пожалуй, вы правы: бессмысленно поручать им атаку крепостей. Они могут зато опустошать тылы.

— И это тоже немаловажно, — качнул головой граф. — Будут перерезаны пути снабжения русских войск, отбиты обозы.

— Едва ли не главная моя цель в этой кампании — освобождение Польши, — торжественно возгласил Карл, — низвержение фигляра Августа и утверждение на престоле Станислава Лещинского, при дворе которого вам уготовано почётное место.

Граф вздохнул. Вздох был невольный, и он поспешил заверить короля, что план его в своей основе превосходен и что лучшего в нынешних сложных условиях невозможно придумать.

— Итак, дорогой граф, требуется лишь ваше согласие отвезти этот план с моим посланием султану Ахмеду. И ваше красноречие, способное убедить его и его министров в осуществимости. Вера в победу есть сама победа. Главное, чтобы эти восточные сатрапы преисполнились этой веры.

— Я приложу все старания, ваше величество, — с кислой улыбкой отвечал Понятовский. — Увы, эти турки упрямы и своевольны, вам это известно ещё лучше, нежели мне. Они внимательно выслушивают вас, но поступают по-своему, подчас наперекор вашим советам. На них совершенно нельзя положиться, ибо для них мы неверные.

— Что поделаешь, граф: таков восточный характер. Переменчивость и вероломство у них в крови, однако я полагаюсь на ваше красноречие, равно и на ваши связи среди турецких вельмож. Русские, как мне докладывают, изолированы: их посол Толстой заточен в Семибашенном замке. Вы же можете действовать в союзе с послами европейских держав, особенно с послом Франции — это совершенно наш человек, действующий в русле наших интересов. Когда вы думаете выехать?

Понятовский пожал плечами.

— Это зависит от вашей воли, — наконец произнёс он.

— Промедление неуместно. Надо отправляться немедленно. Вам известно: войско царя движется к здешним пределам.

Понятовский согласно кивнул:

— На месте вашего величества я бы послал небольшой отряд лазутчиков для наблюдения за продвижением царя.

— Мне говорил сераскер Али-паша, что он отрядил конных разведчиков с этой целью. Они двинулись вверх по течению Днестра.

— Неужто вы полагаетесь на них? — Понятовский развёл руками. — Они же ленивы и лживы. Уверяю вас: эти так называемые разведчики доберутся до ближайшей деревушки и приневолят тамошних крестьян. Заставят их кормить и поить, устроят себе гарем из молдаванок, а сераскеру станут слать донесения, что царь-де далеко и они за ним следят...

— Будь по-вашему, граф. Я пошлю своих разведчиков. — С этими словами король подошёл к нему и порывисто обнял.

Это было так неожиданно и так непохоже на сдержанного в проявлении чувств Карла, что Понятовский растрогался. Его величество явил ему знак своего высокого доверия и расположения. И он готов верой и правдой служить этому, несомненно, великому монарху, по несчастной случайности оказавшемуся в тяжких обстоятельствах.

— Я готов выехать хоть завтра, — произнёс граф дрогнувшим голосом. — Ваше величество, прикажите перебелить ваш план и послание султану.

Во взгляде короля светилась благодарность. Но вот взор его неожиданно омрачился.

— Вы всегда должны помнить, дорогой граф, что сокровенное желание турок — поскорей избавиться от меня. Даже при том, что эта война развязана ими в значительной степени по моим наущениям. Поэтому вам в разговорах с ними надлежит постоянно подчёркивать, что Россия продолжает бояться меня и моего влияния на Порту, равно как и на всю европейскую политику. Швеция остаётся ведущей державой континента. И никто не вправе об этом забывать.

То были полные достоинства слова. И Понятовский в который раз поразился неукротимости духа короля. Короля, оказавшегося без страны и армии, в полной зависимости от своих невольных хозяев. Но, несмотря ни на что, остающегося королём.

На следующее утро Варницу покидал конный отряд. Его возглавляли Понятовский и воевода Потоцкий. Король провожал своих послов в сопровождении свиты.

Они миновали последние глинобитные мазанки сельца и вскоре вплотную приблизились к стенам крепости.

Бендерская крепость была грозным сооружением. Турецкие фортификаторы постарались как можно основательней укрепить её. Она занимала ключевое положение, сторожа турецкие владения на границе с Польшей. Её занимал сильный гарнизон.

— Глядите, граф, они настолько беспечны, что не выставили даже дозорных, — сказал король с усмешкой. — На башнях нет ни одного часового. И это при том, что идёт война!

— Они свершают свой утренний намаз, — Понятовский махнул рукой, как бы говоря — что с них возьмёшь. — Священный ритуал для правоверных. Полагают, что надёжно ограждены от нападения рвами и рекой.

— Московиты скорей всего и изберут реку для того, чтобы приблизиться к крепости. Впрочем, сераскер уверил меня, что они ещё далеко.

— Ах, ваше величество, и вы им доверяете!

— Отчасти. Но я последую вашему совету — отправлю своих.

Днестр огибал крепость подобно луку, тетива которого была направлена на северо-восток. Осталось лишь заложить стрелу и спустить тетиву...

Река была пустынна. У стен крепости она, казалось, замедляла своё течение, становясь шире. Русло её простёрлось по широкой луговине, чтобы потеряться за очередной излучиной.

Природа пробуждалась, как всегда, стремительно. Молодая трава поднялась по откосам, залила весь высокий крепостной берег. Деревья успели одеться кудрявой листвой, и эта нежная зелень в свете милостивого весеннего солнца радовала взор. Наступят немилосердные летние жары, и все краски поблекнут, выцветут и загрубеют.

Кавалькада выехала на Аккерманский тракт. Здесь была сторожевая застава. Заслыша приближение множества всадников, из мазанки вылезли три заспанных чауша.

— Прощайте, граф, — Карл протянул Понятовскому свою узкую ладонь не воина, но скорей музыканта. — Вы знаете, что я всегда мысленно с вами. Вы помните, что я возлагаю на вашу миссию большие надежды.

— Вы, ваше величество, можете положиться на меня, как на самого верного из слуг, — проникновенно произнёс Понятовский.

Он и в самом деле был воодушевлён. Вера короля в то, что план его будет принят султаном и главные турецкие сипы под предводительством великого визиря двинутся под Бендеры, передалась и ему. Отсюда их поведёт король шведов, и этот поход призван вернуть ему военное счастье. Полтава будет искуплена, войско царя Петра разбито.

Пока что отряду Понятовского предстоял долгий путь. Предстояло достичь крепости Аккерман, Белой крепости по-турецки, стоявшей в устье Днестра. Там он надеялся погрузиться на один из кораблей, который бы доставил его в Константинополь.

У него на груди покоился хатт-и-шериф — султанская грамота, открывавшая все двери, все запоры и гарантировавшая полное благоприятствование во всё время пути и во всех делах. С нею можно было беспрепятственно разъезжать по всем султанским владениям. Все подданные султана под страхом смерти обязаны были повиноваться владельцу грамоты, как существу высшего порядка.

Вначале Понятовский намеревался завернуть по пути в Эдирне, бывший Адрианополь, где великий визирь ещё только собирал армию. Он полагал держать с ним совет о своих дальнейших действиях. Но по мере того как отряд продвигался к югу, мысли его приобретали другое направление.

Визирь — невольник султана, его власть временная и призрачная, каждый свой шаг он обязан соразмерять с повелениями Величайшего из великих, Солнца Вселенной, Повелителя правоверных. Он не поведёт армию под Бендеры без соизволения султана.

Стало быть, нет смысла терять время понапрасну, а надо плыть прямиком в Константинополь, который московиты по старой памяти называют Царьград, и добиться аудиенции у султана. Однако аудиенция эта должна быть прежде тщательно подготовлена, а результат её предопределён. Для такого предопределения нужны деньги, очень много денег для подкупа высших чиновников Порты, вхожих к султану. Деньгами располагают шведские дипломаты, аккредитованные при «кабинете Султанского стремени».

Старый знакомец Мехмед Челеби стал каймакамом — тем лучше. Начать с того, что каймакам — заместитель великого визиря. Он вхож пред очи повелителя правоверных, он докладчик по текущим делам в Эски-сарае — Старом дворце, обиталище султана. Он может устроить аудиенцию — никто больше не в силах, даже реис-эфенди — министр иностранных дел.

Шведские дипломаты Функ и Нейгебауэр, несомненно, посвящены в политические хитросплетения султанского двора, оба в приязненных отношениях с чиновниками Порты. Едва ли не более их всё-таки Дезальер — посол Франции, хитрая бестия, более других проникший в эти хитросплетения, державший сторону Карла, как и королевский двор.

Итак, решено: он направляется прямиком в султанскую столицу. Рассудив так, он почувствовал нечто вроде облегчения. И пришпорил коня.

Можно было бы, конечно, достичь Аккермана на одной из барок либо фелюг, доставлявших грузы в крепость Бендерскую и спускавшихся вниз по реке порожняком. Но Днестр немыслимо петлял, удлиняя путь едва ли не втрое, и мысль эта, мимолётно посетившая его ещё в Варнице, тотчас изгладилась.

Аккерманский тракт поначалу держался реки, а потом стал забирать вправо, удаляясь от неё. Лиственные леса перемежались луговинами, всё было в только что брызнувшей зелени, а потому радовало глаз.

А потом открылась бескрайняя степь. Она была прекрасна в эту пору — пору своей юности, она полнилась цветами и запахами.

Спугнутый отрядом, стремительно умчался прочь табун диких лошадей, и кони под всадниками напутствовали их призывным ржанием. Степь была полна разнообразной жизнью — зверьем и птицей, — наверное, потому, что места эти почти не были заселены.

Им предстояла трапеза в степи, и Понятовский приказал добыть несколько дроф. Стая тяжело поднялась лишь тогда, когда под выстрелами всадников пали три птицы.

— Благодатные места, — заметил Понятовский, обращаясь к Потоцкому. — Какая здесь охота!

— О да, — отозвался Потоцкий. — Превосходная дичь, особенно дрофа, элефантус среди птиц. Не меньше тридцати фунтов весу. А как вкусна. Нам с его величеством королём Карлом случалось охотиться на них.

...Им повезло в Аккермане. Большая турецкая фелюга отплывала прямиком в Константинополь. Здешний мирмиран — двухбунчужный паша, нечто вроде губернатора — с поклоном сопроводил Понятовского и его эскорт на судно, приказав капитану угождать гяурам, ибо они находятся под покровительством самого султана, да пребудет над ним вечно милость Аллаха и да сгинут враги его как туман. Хатт-и-шериф Понятовского производил повсеместно одинаковое впечатление: на пространствах Турецкой империи, объявшей часть Европы, Малую Азию, Северную Африку, повеление султана было равносильно воле самого Аллаха.

Фелюга была нагружена всякой снедью: бочонками мёда, солонины, кипами шерсти и многим другим — очередной партией дани, взимавшейся с Молдавского княжества натурой и деньгами. Путники с трудом поместились на корме, там было устроено нечто Броде кубрика.

...Другой свет, другой мир этот Константинополь! После трёхсуточного корабельного заточения с его немилосердной качкой кипящий, торгующийся, бранящийся на всех языках город всякий раз ошеломлял по-новому.

Столпотворение встретило их ещё на воде — столпотворение судов и судёнышек, фелюг, каиков, кораблей под разными флагами и штандартами. Они еле сумели пробраться к пристани, с трудом нашли свободную причальную стоянку.

— Ах, этот Константинополь, — бормотал оглушённый Потоцкий. — Наверное, другого такого в подлунной нет.

— А Лондон? — возразил Понятовский. — Лондонский порт обширней. И Амстердамский. И Венецианский...

— Я не бывал ни в одном из них, — с лёгким оттенком зависти проговорил Потоцкий. — Это вы объездили весь свет.

— О, далеко не весь. Большею частью я пропадал в Варшаве, доколе король Станислав не увлёк меня за собой. Потом настал черёд другого короля — Карла. С тех пор я кочую по полудиким землям Подолья и Волыни, по турецким владениям, словно тень короля шведов.

— Почему вы говорите только о себе. Я тоже прикован к шведскому королю как галерный раб, — обиженно произнёс Потоцкий. — Я воевода без воеводства — Киевским правит московский комиссар дьяк Оловянников, а губернаторствует там князь Дмитрий Голицын. Так что мне некуда возвратиться.

— И я точно в таком же положении. Супругу мою, как вы знаете, держат в заточении в нашем имении, словно преступницу, эти варвары московиты. Хотя единственная её вина, если это можно назвать виной, то, что она Понятовская, а её муж предан Станиславу Лещинскому...

— И слуга шведского короля, — добавил Потоцкий.

Их, Понятовского и Потоцкого, повязала одна и та же верёвка, которую сплели два короля, оставшиеся без своих владений, — Карл и его ставленник Станислав Лещинский.

И вот они сошли на берег, подвязанные этой верёвкой. На них накинулись здешние извозчики — одвуконь. По узким улочкам турецкой столицы можно было ездить только верхом: впереди извозчик, владелец лошадей, а за ним седок, он же всадник.

Они держали путь в Перу — район, где расположилось большинство посольств западных держав. То был новый район, разлёгшийся на живописных холмах над Босфором.

Панорама, открывавшаяся сверху, завораживала взор: город уступами спускался к проливу, стройные башни минаретов, возникавшие то здесь, то там, словно копья нацелились, в небо, рядом с ними притулились купола и куполки мечетей, а в самом низу блестящее зеркало Босфора отражало множество летящих по нему парусов.

Налюбовавшись вдоволь, Понятовский, Потоцкий и их отряд вломились в резиденцию шведских министров. Людей с трудом разместили во флигеле, служившем одновременно гостиницей и лакейской.

Функ и Нейгебауэр непритворно обрадовались Понятовскому и не очень Потоцкому.

— Как своевременно вы прибыли! — воскликнул Функ. — Наступил решительный момент, когда его величество король Карл сможет взять реванш за поражение под Полтавой.

— Да, сейчас никак нельзя терял, время, — подхватил Нейгебауэр. — Надо ковать железо, пока оно горячо. А оно уж не то что горячо — оно просто раскалено.

— Мы все обязаны объединиться ради нашего общего дела. Нас поддержат послы Франции, Англии, Голландии, — возбуждённо проговорил Функ.

— Я согласен с вами, — поддакнул Понятовский. — Кстати, как поживает мой друг маркиз Дезальер? Я очень бы хотел прежде всего встретиться с ним. Вам, разумеется, известно, что по пути сюда он посетил короля в Варнице и его величество оказал ему самый радушный приём.

— Да, маркиз много и подробно рассказывал об этом, как он считает, важном событии его жизни.

— А каймакам Мехмед Челеби ещё не смещён? — продолжил Понятовский. Ему были хорошо известны турецкие нравы, подчинённые всецело капризам султана и духовного лидера турок шейх-уль-ислама. Вчерашний вельможа мог сегодня лишиться положения, а то и головы.

— Каймакам в силе, и он наш сторонник, ибо знает расположение своего повелителя к Швеции и королю. Турки полагаются на наше вмешательство в этой войне, на то, что корпус в Померании нападёт на московитов с тыла. — Он вопросительно взглянул на Функа: верно ли он сформулировал.

— Пусть надеются, — буркнул Функ. — Вам, граф, наверняка известно, что наши дела плохи. Финансы в расстройстве, армия деморализована, от канцлера Мюллерна приходят плохие вести...

— Король в плену — и этим всё сказано, — отрезал Понятовский. — В плену великий полководец, который только и может возглавить и повести шведскую армию. Вот почему туркам не следует надеяться на корпус в Померании. Генерал Крассау, который его возглавляет, неспособен самостоятельно действовать. Я скажу об этом каймакаму.

«Король, увы, в роли просителя, он в унижении, — устало думал Понятовский. — Стало быть, у него в руках нет ни одной козырной карты. Он — король без страны, без армии, и ореол былой славы, осенявший его, померк. И быть может, навсегда».

Ну а он-то, граф Станислав Понятовский, отпрыск прославленного рода польских магнатов, он-то отчего приковал себя к этой разбитой колеснице? Шведский король, по существу, потерял своё королевство. Так может ли он возвратить королевство Станиславу Лещинскому, которого он, тоже Станислав, представляет при особе шведского короля?

Он, Понятовский, разлучён с семьёй, он ведёт кочевую жизнь, супруга его в заточении, она — заложница в руках русских. Всё, всё распалось. И подчас, когда он трезво оценивает действительность, то понимает эфемерность своего положения и самого существования.

Так в чём же дело? Что руководит им? Отчего он не может вернуть себе былую трезвость суждений и обрести наконец надёжную пристань?

Король Карл обладает магнетической властью. Не только над ним, но и над всеми, кто его окружает, кто безропотно терпит все лишения ради того только, чтобы причислять себя к сподвижникам короля, кто сносит его самодурство...

«Будь я сейчас в Варнице, мне и в голову не могли бы прийти подобные мысли, — внутренне усмехнулся граф. — На расстоянии трезвеешь, дороги и мили ослабляют узы, начинаешь критически оценивать положение, в котором оказался, и роль тех, которые ввергли тебя в него».

Первым делом он отправился к маркизу Дезальеру — вот кто не ведал сомнений и мог укрепить его. В нём была та безапелляционность суждений, которая так необходима людям колеблющимся.

Экспансивный, как все французы, маркиз встретил его бурными восклицаниями.

— Какой сюрприз! Какая радостная неожиданность! Граф, вы просто осчастливили меня своим появлением. У меня к вам так много вопросов. И первый, разумеется: как поживает его королевское величество? Этот шведский Александр Македонский?

— Его королевское величество прозябает в своей глуши, — отвечал Понятовский в унисон своим недавним мыслям. — Равно как и все мы в его окружении. У него отобрали решительно всё, оставив только былую славу. А это слишком мало для короля.

— Эта славя приносит всё-таки немалые дивиденды, — отозвался маркиз. — Мой повелитель, король Солнце, считает, что настоящая слава Карла шведского ещё впереди. Он ещё так молод!

— Полтава всё разрушила. И дворец его величия придётся отстраивать заново, как это ни прискорбно, — отозвался Понятовский, подумав, что выразился слишком витиевато. — Скажите мне, дорогой маркиз, только откровенно: что думает ваш повелитель о поединке русского царя и турецкого султана?

— Можете не сомневаться в моей совершенной откровенности, граф, ведь вы же мой единомышленник. Так вот, после Полтавы и столь великого усиления царя Петра, равно и умаления короля шведов, мой повелитель желает победы туркам. Русский царь должен умерить свой аппетит. Он чересчур распростёрся, расшагался и, похоже, не желает остановиться. Но вместе с тем мой король не желает, — и маркиз назидательно поднял палец, — отнюдь не желает, чтобы его суждения на сей счёт были бы преданы гласности. Его личные суждения тем не менее принадлежат большой политике. Вы меня поняли, граф?

— Я не злоупотреблю вашим доверием, — успокоил его Понятовский.

— Равновесие в Европе не может быть разрушено. Однако царь Пётр покусился на него. Он захватил у шведов слишком много. Он умалил и Польщу, что совершенно нельзя терпеть. Так что султану отводится роль некой плётки, с помощью которой Европа должна его проучить. Франция в известной мере направляет движения этой плётки. — И Дезальер улыбнулся. — Но наш разговор, как вы понимаете, строго конфиденциален, и то, что я вам сейчас сказал, должно остаться между нами, — повторил Дезальер. — Как видите, моя доверительность совершенно полна.

— Равно как и моя, дорогой маркиз. Я благодарен вам за всё, за ваше расположение и за откровенность.

Понятовский возвращался в свою резиденцию, продолжая размышлять о том, что доверил ему маркиз. Такой ли это секрет, если об этом говорят чуть ли не на всех перекрёстках?..

Он ехал шагом вдоль сравнительно широкой улицы, застроенной домами европейского облика. Функ дал ему покладистого коня, который, казалось, понимал все желания своего всадника: ни поводья, ни шпоры ему не требовались.

«Франция полагает, что ей суждено спрятать концы в воду, — думал он, покачиваясь в седле. — Но это величайшее заблуждение. Большая политика всегда наружу, утаены лишь малые её движения. Король Карл прямодушен, как все полководцы, привыкшие силой достигать своих целей. И всё-таки он тоже дитя большой политики, как все владыки мира сего...»

Ослепительно сверкала водная гладь. Свечами горели минареты — мириады солнечных бликов отражались в изразцах. Был час молитвы, и гортанный призыв муэдзинов — азан — доносился со всех сторон:

— Ла иллаха илл Аллах! — Нет бога кроме Аллаха!

Сказочный город! Он оставался сказочным, несмотря на зловонные кучи мусора, на стаи голодных собак, рыскавшие повсюду, на узкие улочки, где с трудом могли разъехаться два всадника. Поистине сказочный город...

Куда он ехал? Заворожённый открывшейся панорамой, жемчужным сиянием Босфора, в плену своих мыслей, он на какое-то время забыл о цели своей поездки. Между тем от неё зависел успех или неудача его миссии.

Да, он направлялся к Мехмеду Челеби, каймакаму, то есть заместителю великого визиря, садразама, находившегося при армии. Каймакам оставался сейчас главным правителем в империи, сносившимся непосредственно с султаном. Султан призывал его для доклада о состоянии дел в империи и важных распоряжений.

Понятовский и Мехмед испытывали, взаимную симпатию с тех пор, как им вместе довелось совершить путешествие ко двору крымского хана Девлет-Гирея, а затем в Бендеры и Варницу — ко двору Карла, впрочем, двору, надо признаться, призрачному: мало кто из европейских монархов был окружён столь непрезентабельным двором.

Каймакам, как сказал ему всезнающий маркиз, пребывал в своей сахильхане — вилле на берегу моря. Отчего это? Разве не призывают его ежедневно государственные дела? Призывают. Ежедневно он должен бывать в министерской резиденции, а через день — в Эски-сарае, султанском дворце. У него своя свита и свои каики с гребцами.

Сахильхане каймакама находилась на противоположном берегу Босфора. Следуя наставлениям маркиза, Понятовский спустился в Галату, где можно было нанять лодочника и оставить коня.

Галата была знакома по прошлым поездкам. Здесь приставали корабли, здесь были верфи, мастерские, Арсенал и Литейный двор — словом, смесь портового, торгового и воинского районов.

Граф уже сносно знал турецкий, знаний его было более чем достаточно для того, чтобы объясниться с лодочником — одним из двух десятков, облепивших его с предложением услуг.

Он выбрал пожилого, степенного каикчи, показавшегося ему основательней других.

— О, Усюодар! — воскликнул каикчи. — Кто тебе нужен, эфенди?

Понятовский назвал каймакама.

— О! — ещё раз воскликнул каикчи. — Мехмед Челеби! Важный человек, почтенный человек!

Коня отвели в стойло, наносили торбу сена — здесь всё было предусмотрено и ничего никогда не пропадало.

Усюодар был устроен для отдохновения турецких вельмож. Здесь для них воздвигли конаки и виллы. И здесь же приставали караваны из Персии и Армении: в отдалении высились караван-сараи и ханы, служившие гостиницами и одновременно складами.

Каикчи грёб не торопясь. Встречная волна с шумом билась о борта, стараясь отбросить назад лёгкий каик.

— Ты бы поторопился, почтеннейший.

— Аллах не любит торопливых, — отозвался лодочник. — Под торопливым издох верблюд. К тому же течение нам не благоприятствует.

С этими словами он налёг на вёсла и поднял парус. Каик тотчас ускорил бег. И всё-таки на поездку ушло больше часа.

— Идём, я провожу тебя, кяфир. Поклонись ему от меня, Зухраба, — он знает нас всех. Мудрый человек, справедливый человек, большой человек, однако же не гнушается простыми людьми.

Вилла каймакама утопала в зелени. Ровные дорожки были присыпаны жёлтым песком. Хозяин, судя по всему, был большим любителем цветов: куртины роз опоясали дом, огромная цветочная клумба благоухала всеми запахами эдема.

Он едва Не наткнулся на просто одетого человека, скорчившегося в три погибели, — он щёлкал садовыми ножницами, обрезая низкорослое деревце.

Решив, что это садовник, он окликнул его:

— У себя ли почтеннейший ходжа Челеби? — Ходжа — учитель, так почтительно обращались к каймакаму его же собственные чиновники.

Человек поднял голову и выпрямился. Лицо его выразило неподдельное удивление.

— Ты ли это, друг мой? Какой джинн перенёс тебя сюда?

Понятовский рассмеялся:

— Это был, несомненно, добрый джинн под парусами. Вообще-то, дорогой мой ходжа, я бы хотел иметь в услужении хоть ифрита.

— Ифрит страховиден и к тому же неверен. У него громовый голос, и он слуга нечистого, Иблиса. Я рад тебя видеть в добром здравии. Идём в дом и насладимся беседой за кофе и шербетом.

Каймакам свободно говорил по-французски. Правда, произношение его основательно хромало, но Понятовский легко с этим мирился.

— Итак, ты здесь, и привело тебя сюда поручение короля шведов, не так ли?

— Для такого предположения не надо быть чересчур прозорливым, дорогой ходжа.

— И ты конечно же надеешься предстать пред очи амир аль-муслимима — повелителя мусульман, да пребудет над ним благословение Аллаха.

— Да, мой высокий друг, чьим благоволением я горжусь.

— Тысячу раз прости меня за то, что вынужден причинить тебе огорчение, а не радость, которой ты достоин, но наш повелитель отбыл к армии, дабы вдохнуть в неё высокий дух воинов ислама.

«О, чёрт! — мысленно выругался граф. — Ну почему никто — ни Функ с Нейгебауэром, ни маркиз Дезальер ни словом не обмолвились об этом! Увы, теперь ход событий уже нельзя будет изменить: визирь станет действовать по плану, доложенному султану и одобренному им. И план короля Карла, на который он возлагал столь много надежд, так и останется на бумаге».

— Вижу, ты очень огорчён, — голос хозяина звучал примиряюще. Он хлопнул в ладоши — тотчас явился слуга, словно бы ждал этого хлопка. — Скажу тебе одно: твоё огорчение напрасно, ибо мой повелитель ничем бы тебе не помог. Сейчас я объясню. — И он сказал слуге по-турецки: — Принеси нам кофе и шербет. — И после того как слуга безмолвно удалился, продолжил: — Я знаю, о чём ты хотел просить повелителя правоверных...

— Как ты можешь знать об этом? — несказанно удивился граф.

— Я ходжа, ты знаешь, а учителю положено знать, что думают и собираются сказать его ученики.

— И всё-таки откуда тебе известно желание короля шведов?

— О, его нетрудно разгадать, зная, в каком положении находится твой король. Хочешь, я скажу тебе?

— Я просто сгораю от нетерпения!

— Король Карл желает стать во главе войска или, в крайнем случае, стать главным советником садразама и направлять войну по своему разумению. Разве не так?

Понятовский молча наклонил голову. В самом деле: не нужно было быть семи пядей во лбу для того, чтобы разгадать заветное желание короля шведов, мечтавшего взять реванш за Полтаву.

— Как ни велико благоволение амир аль-муслимима к королю, он ни за что не согласится на это, — продолжал Челеби. — Такое унизительно для Высокой Порты, унизительно и для садразама, однако Карл этого не может понять. Он для такого понимания слишком высокомерен. Твой король мог бы представить свой план кампании на бумаге, и, сколько мне известно, он в своё время пытался это сделать. Но тогда ещё не было войны, и эти его фантазии были оставлены без внимания.

Граф вздохнул. Вздох этот был тяжёл и выражал всю глубину его разочарования. Да и что он мог сказать? Что и великого полководца, случаемся, постигает поражение. Что тем не менее король шведов находится в самой высокой поре своего полководческого таланта и нужен случай, чтобы он явил себя в прежнем блеске.

Слова, слова... Мудрому каймакаму, проницающему движения человеческой души, они ни к чему. Быть может, он, Понятовский, стал бы произносить их перед министрами султана, даже перед самим султаном. Но здесь они стали бы пустой шелухой.

— И ещё скажу тебе, — неторопливо продолжал Мехмед Челеби, пропуская меж пальцев серебристую бороду и отхлёбывая маленькими глотками дымящийся кофе, — что мой повелитель не хочет этой войны. Он поддался уговорам хана Девлет-Гирея и твоего короля, но эта война претит ему. Он ничего не приобретёт и ничего не достигнет, а потерять может многое. Он хотел бы жить спокойно, как все владыки, наслаждаться своей властью и своим гаремом. Он не хочет рисковать. И если бы вдруг появился посредник между ним и царём, предложивший мир на приемлемой основе, он охотно согласился бы его принять.

— Что же мне делать, друг? По-твоему, мне не надо добиваться аудиенции у твоего повелителя?

— К чему напрасно сотрясать воздух? Нуждаешься ли ты в любезных словах и призрачных обещаниях?

Понятовский молчал. Кофе был густ и ароматен — настоящий турецкий кофе, напиток, освежающий мысли и чувства. Мысли его трезвели с жестокой ясностью. Да, все его усилия напрасны, все они уже растаяли в константинопольском воздухе. Напрасно он проделал весь этот дальний путь, подвергался опасностям и издержкам. Напрасна его вера в счастливый жребий короля Карла, всё напрасно...

— Но могу тебя утешить, — прервал молчание хозяин, от которого не могло ускользнуть состояние графа. — Ты не зря проделал столь дальний путь.

«Он читает мои мысли, — суеверно подумал граф. — Это ведун, он наделён сверхъестественной силой проницания, этот седобородый турок...»

— Мудрость твоя непостижима для меня, о ходжа. Стоит мне о чём-то подумать, как ты тотчас откликаешься на мои мысли.

— Тут нет ничего сверхъестественного, — спокойно отвечал Челеби. — Я понял, что ты счёл миссию напрасной, и прочитал на твоём лице огорчение: мысли и чувства отражаются на лице даже самого невозмутимого человека. Их всегда можно прочитать.

— Что же я должен делать, скажи?

— Ты явишься к великому визирю с моим письмом и станешь его советником, который никогда не позволит себе перешагнуть черту. Ту черту, которая отличает советующего от повелевающего. Твой король непременно стал бы повелевающим, не правда ли? И это привело бы к раздорам, неуместным в военном лагере. А королю Карлу ты скажешь, что султан не принял его плана. Однако у тебя будет возможность постепенно подвести садразама к мысли, что советы короля могут быть ему полезны, даже очень полезны. И что он может воспользоваться ими в своих интересах. А для того должен пригласить шведа в свою ставку в качестве главного советника. Не могу ручаться, что садразам примет твоё предложение. А если примет, ты обязан безотлучно находиться при короле, предостерегая его от слишком неумеренного желания повелевать в чужом стане.

— Как видно, ничего другого не остаётся, — со вздохом отозвался Понятовский. — Благодарю тебя, мудрый ходжа. Я слишком часто вздыхал потому, что правда твоих слов опровергала правду моих намерений.