Жестокая конфузия царя Петра

Глава семнадцатая В ОТВОД!

Пётр — королю Августу

Вашему величеству и любви, дружелюбно-брацки объявляем, что мы с войски нашими в Турецкую землю вошли и с турками встретились у реки Прута и имели жестокие бои. Но для некоторого неудобства, а наипаче для наших общих касающихся с вашим величества интересов, далее в той войне не поступили и учйнили с турки вечной мир, о чём обстоятельнее вашему величеству и любви донести указ наш дали...

Пётр — Марфе и Анне Шафировым

Мои госпожи. Понеже господин подканцлер Шафироф ныне в учинённом миру был полномочным по учинении оного, турки просили, дабы ему и Господину Михаилу Шереметеву у них до исполнения остатца, что для необходимой нужды и учинено. Того ради не имейте в том печали, ибо, Богу извольшу, не замешкаетца там.

Головкин — Шафирову

...Пришла из Москвы почта и так случилось, что в намёт государев сумы принесены, и государыня царица изволили приказать ваш пакет распечатать, чая в том письма себе от царевен, и не сыскали. И я того же часу запечатал их моею печатью. Не изволте, мой государь, сумневатца, чтоб кто те писма читал или видел...

...В обозе нашем токарный станок царского величества утрачен. Изволте приказать чрез кого наведатца, не возможно ль оного тамо у кого отыскать, и хотя б что за то денег дать. И буде сыщетца, изволте его, выкупя, сюда прислать. Известно вам, како тот станок его царскому величеству потребен...

Шафиров — Головкину

...везирь допустил меня с собою на конференцию... А о короле швецком объявил я ему, что царское величество для любви салтанову величеству и для его, везиря, чрез свою землю его пропустит и с честию и на подводах укажет, о чём и к губернаторам указ свой дать повелел... И он, везирь, мне сказал, что он говорит со мною за секрет, что он его, шведа, ставил напередь сего за умного человека, а как он его ныне видел, то признавает его за самого дурака и сумазбродного, яко скота...

Головкин — Долгорукову, послу в Копенгагене

Мой государь князь Василей Лукич. Объявляю ваше милости, что с великою ревностию шли мы к Дунаю, дабы турок предварить и получить довольство в провиянте. Но турки нас упредили и встретились с нами у Прута, где престрашные бои бои чрез три дни... И потом, видя что из сей войны жадного прибытку не будет, того ради поступили желанию турецкому и на вечной мир, уступи им всё завоёванное, дабы с той стороны быть вечно беспечным, что турки с превеликими охотами, паче чаяния, учинили и от короля швецкого вовсе отступили. И тако может ваша милость его, короля датского, верно обнадёжить, что сей мир к великой пользе нашим союзникам...

Пётр — Шафирову

Господин подканслер. Письма ваши мы получили, на которые пространно ответствовал вам г-н канслер, а в самой материи есть сие: токмо паче всего вам надлежит трудитца, дабы получить ратификацию, а паче её скорой отпуск короля швецкого, дабы замедлением сдоим тем ещё чего не зажёг, чего для и езду свою в Ригу отлагаю... По сём отдаю вас в сохранение Божие.

Барабаны, флейты, рога и рожки выпевали немудряще и нестройно. Полки шли с развёрнутыми знамёнами и штандартами. Колыхались двуглавые орлы, Георгий Победоносец, Николай Угодник, осеняя и печалясь...

Христолюбивое воинство шло в отвод. Лица обгоревшие, чёрные, ровно турки, осунувшиеся, измождённые, заросшие — пришлось претерпеть, да, много выпало лиха. И голодали, и холодали, и плавились от нестерпимого жару, и ходили на краю погибели...

Шли преображенцы, семёновцы, астраханцы, ингерманландцы, новгородцы и многие другие, шли гренадеры, фузилёры, драгуны, вели лошадей в поводу, жалеючи скотину, — кожа да кости. Конь — не человек, столь долгой бескормицы не вынесет.

Лица же были просветлены — шли домой. Домой! Нашлась и сила, взялась и бодрость. И хотя путь лежал тысячевёрстный, но Господь упас, а впереди не было крови, не было войны.

Царь Пётр как бы опоминался. Напряжённое ожидание, не отпускавшее его в те дни, когда Шафиров вёл переговоры в турецком стане, ожидание самого худшего и даже внутренняя готовность к нему, — всё это наконец кончилось.

За эти два дня царь спал с лица: округлое, оно как-то вытянулось, щёки втянулись, запали и глаза, казалось ставшие меньше, усы топорщились, словно худо приклеенные, и кое-где вызмеились седые волоски.

Претерпели все, и наравне со всеми претерпел царь Пётр. Наравне? Кто сказал? Он претерпел куда более всех. Потому что знал: ему держать ответ за всё перед Господом и Россией. Он недоглядел, недодумал, не соразмерил.

Приходил в себя. И только теперь мог сполна оценить свою царицу. В тяжкие дни она вела себя как воин. Не пряталась при канонаде, не искала защиты у царя. А в минуту крайней опасности приказала подать заряженные пистолеты и носила их при себе. Можно ли забыть, как собирала она драгоценности для выкупа из плена.

— Знаешь, Катинька, что я решил?

— Что, мой господин и повелитель?

— Вот возвернёмся мы, и по миновании сих горестей осную я орден Свобождения в честь покровительницы твоей святой великомученицы Екатерины. И в твою честь, матушка. Как жертвовала драгоценности свои и других призвала для выкупу нашего из визирского пленения. И будет сим орденом награждаться дамская доблесть. Первые кавалерии тебе вручу. Заслужила. Прикажу девиз выбить: «За любовь и отечество».

Екатерина вспыхнула. Если иной раз ей казалось, что царь охладевает к ней, что вершина их любви уже миновала, то после этих слов она поняла: нет, всё ещё впереди. И главное — впереди.

Припала к рукам царя, жадно их целовала: огромные огрубелые ладони, длинные пальцы. Слов не было, да и нужны ли были слова.

Пётр глядел на неё с нежностью, благодарно. Потом сказал:

— Зело устал я, матушка. И кажется, спал бы да спал — после долгих бессонных ночей.

— Буду покой ваш оберегать, государь мой. Дабы опамятовались вы после сего испытания.

Армия шла как бы через турецкий строй: по приказу великого визиря устроено было провожанье. Предлог сказан был такой: оберечь от татарских бесчинств. Татарове и впрямь бесчинствовали — пытались отсечь сколько-нибудь от обоза, вихрем наскакивали и тотчас отлетали.

На самом же деле устроили догляд.

— Высматривают Кантемира и Савву Владиславлева, визирь желает их изловить и представить в оковах султану, дабы преданы были мучительной казни — посажены на кол, — доложил боярский сын Тодорашко, из свиты Кантемира. Он был в тайных сношениях с одним из белюк-баши. Тот ему и выболтал: за оных господ назначена большая награда: кто укажет, получит пять тысяч червонных. А кто доставит их в турецкий лагерь, того озолотят.

Пётр сказал Макарову:

— Прикажи всех людей Кантемира и Саввы надёжно попрятать в обозе.

Макаров подсказал:

— Господаря Кантемира да Савву для надёжности сугубой хорошо бы укрыть средь фрейлин государыни царицы. Турок на гарем не посягнёт — он для него священ.

Пётр усмехнулся:

— Стало быть, и у меня гарем, как у султана Ну что ж, для сего случая и гарем пользителен. Ведь я дал слово князю Кантемиру сберечь его и не изменю, лучше уступлю туркам землю до Курска: мне останется ещё надежда возвернуть её, а коли слово нарушишь — того не возвернуть. У нас ничего собственного нет, кроме чести, коли её потеряешь — перестанешь быть государем.

Шли скорым маршем: никого не надо было подгонять, бежали как от сраму. Кормились как могли. Варили диковинную кашу из сарацинского пшена, по-другому именуемого рис — прежде никто такой не едал, а был то визирский презент. Ели турецкие сухари. По-прежнему шла в котлы конина от палых и измождённых лошадей.

Кантемир, скрывавшийся среди семёновцев, водворился в одной из царицыных карет вместе с Феофаном, бывшим при нём за толмача. Решено было выдавать их за евнухов, стерегущих царёв гарем, чем Пётр немало потешался.

— Монаху быть оным евнухом пристало, но каково князю, столь чадолюбивому.

Турки же, стоявшие строем на всём пути отвода армии, как бы ненароком заглядывали в кареты и повозки, острыми глазами ощупывали ряды. Царицыны же кареты сопровождал конный эскорт. И турецким соглядатаям ходу туда не было.

Кантемир был защищён, бояре его, из тех, кто пожелал следовать за ним, перенаряжены в российское воинское платье. Савва загодя отправлен в польские пределы. Оставалось несколько потерпеть, когда турок отстанет, в крайности до тех же Сорок. От татар, досаждавших во всё время пути, отбивались без потерь.

Меж тем пришла важная бумага от Шафирова, закреплявшая мир, — султанская грамота, собственноручно переведённая Петром Павловичем.

«Салтан Агметь, сын салтана Магметя, всегда победитель. Знак высочайший, пречестнейший, превысокий, императорский. Понеже славнейший первый министр, справитель, согласитель, обладатель народа, превысочайший везир, главный фёлтьмаршал и всесовершенную власть имеющий Мегметь-паша, которого всемогущий Бог да прославит вовеки и умножит его силу, со всеми моими победительными войсками при реке Пруте, на поле, именумом Хуш, с московским царём и его войском сошёлся, и был случай для бою, однакож вышеречённый царь с своей стороны прислал своих наместников полномочных для мирных переговоров, и помянутой мой наместник, всесовершенную власть имеющий, после многих мирных разговоров о пунктах, пактах и кондициях, помощию Вышнего междо мною и моею Высочайшею Портою... и междо царём московским... мир учинили... о том нашему императорскому величеству донесено. И нашему императорскому величеству оные пункты и пакты угодны суть...»

— А вот это и есть главное, — обрадовался Пётр, прочитав бумагу, — что салтану сии пункты угодны суть! Сквозь многие словеса к сути еле продрался. А подканцлер наш, вижу, с визиром спелся. Что ж, сие нам во благо.

Наконец смог царь полностью распрямиться во весь свой саженный рост. Наконец душа освободилась от гнёта. Сомнения, мучившие его во всё время похода, нараставшие с каждым днём, по мере приближения к турецким пределам, стали мало-помалу отсыхать, отпадать. Одно вывел изо всего случившегося: опасно быть легковерным. Опасно полагаться на других, объявляющих себя союзниками. Обман, всё обман, если не сказать вероломство. И он, царь и великий князь, хорош: поддался словесным обольщениям, укрылся в бумажных крепостях. Слова они к есть слова. Не более того. Одним словам веры нет.

Ощущение опасности отпало. Теперь Пётр чувствовал себя обманутым. Ежели обманут простолюдин — это одно, в этом особой беды нет. Но был обманут он, царь, владыка могущественного государства.

Эта мысль точила его неотступно и невозбранно. Обман был ему всегда ненавистен. Он имел право на легковерность: это право государей, которых не дерзали обманывать ни подданные, ни другие потентаты: обманщика неизбежно ждало суровое наказание.

И вот его легковерие, даже доверчивость были посрамлены. Равно и самоуверенность, явившаяся после Полтавы... Век живи, век учись — воистину так.

«Господь наказал меня за многие грехи, — думал Пётр. — Ноне я выучился, всякий раз стану вспоминать Прутскую баталию. Но отчего же турок столь легко отступился? Не единой же ловкостью Шафирова, его дипломатическим даром то учинилось?»

Над этим он изрядно поломал голову со дня размена трактатами. Допрашивал Феофана, Кантемира, Головкина, Шереметева. Все сходились в одном: визирь-де опасался бунта янычар, равно и стойкость русских не давала надежды.

Некое прояснение можно было усмотреть в письме Луки Барки Савве Рагузинскому. Лука, находившийся в самой гуще политических событий турецкой столицы, знал многие обстоятельства, ибо сносился со знатными чиновниками Порты и послами европейских держав. И даже, говорят, был вхож к самому каймакаму, второму лицу после визиря.

Лука сообщал: «Везир... самому салтану доносил, что... неоднократно турки наступали и никогда устоять не могли, но назад утекали, и когда был у них бой с пехотою при реке Пруте, то уже турки задние начали было утекать, и ежели бы московичи из лагеря выступили, то бы и пушки и амуницию турки покинули, и в том ссылается на вышних и нижних офицеров. Когда во второй день рано велел и паки наступать, то и янычары все отказали, что они выступать не хотят и против огня московского стоять не смогут».

«Стало быть, они более нас испугались и готовы были отбой бить, — удивился Пётр. — Поди знай! Воистину: у страха глаза велики. Но всё едино: из той ловушки без великого урону было не выбраться. А уж о виктории и помышлять не приходилось».

Продолжала теснить его обида и грызть совесть, сколь ни пытался он всяко развеяться и за шаховой игрой с Феофаном, и за утешными разговорами с Кантемиром и Макаровым, и за любовными играми с царицей.

Вдобавок стали вспоминаться разные досаждения. Некогда драгоценную шпагу с золотой насечкой и индийским лалом в рукояти преподнёс он как презент брату Августу. Знак то был особый, символ нерасторжимой дружбы. И что же? После Полтавы взяты были в трофеях некоторые вещи короля Карла. И среди них — та самая шпага!

Вот что удалось ужать от пленённых шведских генералов. Брат Август, припёртый Карлом, в угождение ему ту шпагу отдарил. Вот тебе и союзник! Вот тебе и фат!

Такой он — Август. Сильный — слабосильный. Всё на словах. Веры ему нет и более не будет. А отречься нельзя: политика. Отречёшься — союзником меньше станет в политических играх, кои стали не меньшее значение иметь, нежели игры военные. И потому в письмах к нему приходится блюсти политес, именовать его любовными словами.

А за всех союзников пришлось расплачиваться ему, Петру. Шереметев счёл итог кампании — сполна испил чашу горечи. Всего померших и без вести пропавших насчитано было 27 285 душ. А павших в бою — всего 4 800. Скорбный итог: сверх двадцати двух тысяч без толку пропало!

На Пруте русских было: кавалерии — 6692, инфантерии — 31 554, итого — 38246. Пушек было — 122. Молдаван — сверх пяти тысяч. С турецкой же стороны, как писал Шафиров, ссылаясь на доверительное сообщение визирского секретаря Омера-эфенди, было конницы и пехоты 119 665 да 70000 татар Девлет-Гирея, всего же войска 189 665 душ да пушек 469.

— С таковою махиною даже при полной неискусности турок нас запросто задавить мог, — сказал Пётр себе в утешение.

— Верно, государь, — согласился Феофан, двигая пешку на королевском фланге. — Злоумышление турецкое славою российскою побеждено есть. Дерзнул сложить я стих в подражание знаменитым одописцам, коего список повергаю я к стопам вашего царского величества.

— К стопам, говоришь? А сам на стол кладёшь, — усмехнулся царь. — Ну да ладно — чти своими устами.

Феофан прочистил горло и, словно проповедь, нараспев стал читать, позабыв сделать очередной ход:

— Складно сложил, Феофане, — Пётр был тронут.

— Терцинами, в подражание великому италийскому поэту Данту.

— Не ведал за тобой дара пиитического. Однако твой ход. — Пётр подождал, пока Прокопович сделает ход, а затем неожиданно спросил: — А дан ли тебе дар предвиденья?

— Вижу будущее, — уверенно отозвался Феофан. — Будущее великого царя, непобедимого владыки. Более, государь, такового афронта не потерпишь, ибо глупый-то киснет, а умный всё промыслит. Промыслит царь Пётр Алексеевич славу бессмертную, молвлю без боязни.

— Льстец ты, хоть и утешительны слова твои, — Пётр махнул рукой. — Лесть надобна глупому, который, по слову твоему, киснет. А ведь и я кисну, стало быть, глуп. Кисну, ибо итог сей кампании покою не даёт.

повторил Феофан. — Человек совестливый Богу угоден, и он его вознаградит.

— Твоими да устами мёд пить, — вздохнул Пётр. — А ведь сколь народу понапрасну полегло, вот что обидно. Понапрасну! С утерею прежде завоёванного. Войска жаль: оно ещё на многие походы занадобится. Всё, что у шведа побрали, всё за Россией оставлено. Но за то грудью стоять придётся, доколе брат Карл не подпишет окончательного миру. А он, коли выйдет из турок, снова зачнёт с нами войну.

— Король Карл либо ещё кто принуждён будет к миру победоносным оружием российским.

— Дай-то Бог, Феофане, дай-то Бог, — и Пётр размашисто перекрестился. — Ибо не о себе радею — о царстве. Однако ходи, не забывай.

Сыграли четыре партии, счёт был равный. Пётр велел Феофану играть в полную силу и не угодничать. Феофан, знамо дело, старался, дабы в угодники не попасть, хотя и видел, как огорчался царь, когда проигрывал.

Пётр был игрок сильный и прежде чаще всего выигрывал. Но сейчас пребывал в рассеянии, мысль его блуждала в стороне от шаховой доски, и Феофан это видел и понимал. Всяк властитель самолюбив, и самолюбие его изнежено: не тронь, не наступи, не задень. Пётр не был исключением: самолюбие его было уязвлено. Оно было подобно незаживающей ране. Кто же тот искусный врач, кто её заживит? Время? Оно врачует простых смертных. Но Феофан понимал: Пётр не из сего ряда — не простой он смертный, не обыкновенный какой государь, а монарх великий.

Пётр Великий! Через много лет он повторит с Сенатом и новопоставленным Синодом: Пётр Великий и Отец Отечества.

Рана затягивалась снаружи, изнутри же всё ещё язвила. За многими заботами царь о ней позабывал: тому способствовал быстрый и утомительный марш.

По-первости шли и ночью, дабы как можно далее уйти от места бесславной битвы. Шли, перемогаясь, побросали, пожгли всё, что отягощало.

За русской армией, как шакалы, в надежде поживиться, следовали конные татары. Они охотились за отставшими, отбившимися по слабости. И царь приказал возглавить арьергард двум доверенным и надёжным генералам: князю Михаиле Голицыну и Адаму Вейде.

Татары всё прибывали, становились всё наглей. Голицын приказал кавалерии делать вылазки, стрелять и рубить без пощады. Шереметев, посетовавший визирю на татарское бесчинство, получил его благословение на расправу. И не менее пяти десятков зарвавшихся татар осталось лежать в поле.

...Небо заволокли тучи, жара спала. А потом пошёл благословенный дождь. Мало-помалу он стал буйствовать, как все летние дожди в этом краю, и обратился в Ливень с грозою. Молнии огненными пиками вонзались в землю где-то впереди, за крутой холмистой грядой, за лесом, они постепенно перемещались вправо, к Пруту и на другой берег.

Крестились, отгоняя небесный огонь чем-то разгневанного Ильи Пророка, омывались небесной влагой. И оживали, оживали, подобно высохшим травам, люди и кони. Всё оживало на глазах — омытое и очищенное, напоенное и накормленное. Колонны замедлили шаг. Одежда намокла — хоть выжми, но это не было в тягость.

— В баньку бы теперь, — по-простецки молвил князь Голицын. — На полок да с веничком.

— Ох, ваше сиятельство, хоть бы ироды эти в речке дали искупаться, — вздохнул адъютант князя.

— Великое благо — дождь, — заметил капитан из княжеской свиты. — Инда высохли все.

— Размочил, размочил, — поддержал его князь. — И всё окрест возрадовалось.

И тут, словно по мановению пророка Ильи, дождь перестал и в прогалы клочковатых облаков ещё нерешительно выглянуло солнце. Разноголосый птичий хор возрадовался и тотчас восславил и дождь и солнце. Размокшая земля стала парить на взгорках. Колонны стали втягиваться в долину, где за несколько дней до битвы армия разбила свой бивак.

Турки продолжали сопровождать русских. Ими командовал двухбунчужный паша. Он объявил Шереметеву, что садразам повелел ему следовать с российским войском до самых границ турецких владений, ибо вся земля княжества Молдавского подчинена и принадлежит великой империи, как многие другие христианские земли, ибо на то была воля Аллаха. Эту божественную волю постоянно укрепляло турецкое оружие. А молдаване, валахи, сербы и другие неверные — всего лишь райя, то бишь стадо, пасомое мусульманами, верными слугами султана и ислама.

— Я не стану вмешиваться в ваши дела и в ваш распорядок, — заключил паша, когда было объявлено, что войско станет при долине на недолгий растах; долгий же роздых рассуждено было учинить в Яссах.

Эта весть обрадовала всех. Ибо в городских стенах только и можно привести себя в относительный порядок и как следует оглядеться. Царь принял это решение по настоятельной просьбе Кантемира. Господарь полагал ускользнуть там из-под турецкого глаза и забрать с собою надёжно упрятанные драгоценности.

Сопровождающий их паша был меж тем добродушен и словоохотлив. Он сносно объяснялся по-немецки, и это было многим на руку. И он, и его люди полагали излишней чрезмерную бдительность. И они несли свою службу спустя рукава, как все, кто удалён от взоров главного начальства.

Паша с большей частью своего воинства следовал в арьергарде, остальные его подначальные сосредоточились на флангах. Все они получили приказ визиря отражать наскоки бродячих татарских шаек. Надо сказать, турки ревностно относились к этому: ловили и стреляли своих единоверцев, вязали изловленных и отправляли на суд и расправу в турецкий лагерь, всё ещё не трогавшийся с места.

Пётр сказал Кантемиру:

— Княже, пока турки глядят вполглаза, ступай прежде нас в Яссы, собери своё семейство и всех ближних своих, кои согласятся уйти с нами, и будьте готовы к походу. В подкрепление даю две сотни драгун: пущай турок думает, что посылаем их на рекогносцировку, они и вовсе его заморочат. Мы же в город не войдём, а станем лагерем у стен его. И будем стоять сколь можно долго, пока люди опомнятся да пока все большие дыры залатаем.

Паша и его дозорные по-прежнему благодушествовали, и обвести их не составило труда. Впрочем, буде нагрянули бы проверщики, они не нашли бы никаких упущений в их службе. На привалах турки и русские устраивали, как водится, меновую торговлю к обоюдному удовольствию. А начальство смотрело на это сквозь пальцы: все человеки.

Кантемир с отрядом в считанные часы достиг Ясс. Город будто вымер: ни пешего, ни конного на улицах. Жители либо попрятались, ожидая пришествия турок и полного разорения, либо бежали в деревни. Тем паче что сами турки среди своих эмиссаров распространили слух, что город будет отдан на разграбление.

Турки ещё только намечали карательную акцию, а уж татары подступили к Яссам. Это были всё те же бродячие шайки, которые рыскали в поисках поживы. Отчего-то в город они войти остереглись, зато собрали весь скот в округе и угнали его, захватив с собой и пастухов.

Со стеснённым сердцем ехал господарь по улицам города, где он княжил немногим более семи месяцев, столицы княжества, которого он лишился. Отныне ему придётся покинуть его навсегда. А будущее? Будущее смутно мерцало в дымке времени, контуры его были размыты.

Спутники его молчали. Молчал и господарь Димитрий Кантемир. Не напрасно ли подверг он себя столь тяжким и опасным испытаниям? Не проиграл ли он в той игре, которая именуется жизнь? Он думал и о бессчётных опасностях, которые подстерегали впереди его и его семейство, равно и вверившихся ему бояр.

Он отдал свой меч, щит и перо русскому царю. Сколько он успел узнать его, услышать о нём из уст служащих ему иноземцев, царь был твёрд и надёжен в своих обещаниях.

Он, Кантемир, теряет княжество, доставшееся ему не только с трудом, но и с великими издержками. Пусть княжество вассальное, всецело зависящее от турок, как и господарство его от прихоти турецких вельмож, могущих сбросить его в любой день.

Увы, он познал искушение властью. Яд этого искушения растёкся по всем жилам, проник во все поры. Только сейчас, едучи по безлюдным ясским улицам, он в полной мере осознал, сколь велика его потеря. Ой более не «домнитор», никто уже не скажет почтительно: «Суб домниа луй Думитру Кантемир...» Турки вычеркнут его имя из истории княжества да и из своей истории, где он оставил заметный след, а равнодушный народ, привыкший к непрерывной смене господарей, и вовсе забудет его имя. Может статься, церковным иерархам прикажут предать его имя анафеме, и они покорно, а иные с истовостью станут проклинать его в церквах, яко изменника.

Но кому он изменил? Не родине, нет, а её поработителям! Среди бояр не мало приверженцев турецкой партии. Зачем искушать судьбу, рассуждают они, коли так повелось от века. Лучше покорностью завоевать доверие турок, ибо нет у нас никакого другого оружия, кроме покорности. Турки умеренны-де в своём грабительстве, никто не знает, каково бы нам жилось под иным владычеством, хотя бы под русским, единоверческим.

Кантемир возражал: не грабили бы, довольствовались умеренными поборами, но, слыша резоны туркофилов, невольно задумывался. Сколько ни увещевал его царь Пётр в посланиях своих оставить сомнения и колебания, сила-де за Россией, и вера за нею, и Господь над нею, и скоро всё единоверные, сколько их есть на Балканах, подымутся за веру и примкнут к российским войскам, он продолжал колебаться. Властолюбие успело отравить его.

Перед приходом российских войск Кантемир заметался.

Надо выждать, думал он, так поступают все благоразумные, все мудрые и искушённые властью. Похоже, так собирается поступить и недруг Кантемиров господарь Валахии Брынковяну.

Когда Кантемиру был вручён султанский ферман на княженье, визирь дал ему тайное поручение: захватить Брынковяну, подозреваемого в сношениях с царём Петром, и выдать его на расправу. Тогда-де и престол Балаган будет отдан Кантемиру.

Ох и велико же было искушение! Но по зрелом размышлении он отверг его. Брынковяну, как видно, был предупреждён либо догадался. Он прислал доверенного человека, с которым передал вот что: «Посулы всех владык мира искусительны, но мудрый внимает лишь голосу разума. А разум велит быть осторожным». Это означало и совет и пример.

Господари обоих княжеств оказались меж молота и наковальни. Велико искушение сбросить ненавистное иго. А ну как Пётр проиграет кампанию? Тогда княжества постигнет жестокая месть турок. А ежели выиграет?..

Вспомнилась Кантемиру Буриданова ослица, скончавшая жизнь меж двух охапок сена. Не в той ли он позиции? Надо принимать однозначное решение. Не только за себя — за всех.

Созвал бояр на совет. Как поступить, домнитор? Поднялся гвалт. Одни считали, что надобно податься в Фэлчиу либо в Бырлад. Другие — в Фокшань, на границу с Валахией, и там ожидать развязки и тогда предаться победителю.

Были и такие, кто требовал идти навстречу царю, были наиболее осторожные: они поспешили укрыться в своих имениях и там выжидать развития событий.

Среди строптивцев был митрополит Гедеон — духовный глава княжества, был и хатман Антиох Жора, были и другие бояре, твёрдо стоявшие за соединение с царём. Они послали к Петру своего человека с уведомлением: Кантемир-де водит за нос и царя и турок, ему-де опасно доверять...

Господарь про то проведал. Он отправил Петру покаянное послание. Кантемир писал: визирь ведёт за собой четырёхсоттысячную армию с пятьюстами пушек, что княжество разорено, что саранча пожрала Лосевы, что татары кучкуются на границе и готовы по первому сигналу разграбить Молдову.

Царь отвечал: жребий брошен, и обратного хода нет. А потому Кантемиру надо решительно отбросить колебания. За все припасы будет щедро заплачено, как заплачено господарю Брынковяну, который-де уже занят заготовкой провианта...

С царским письмом были присланы богатые подарки: осыпанная алмазами кавалерия святого мученика Андрея Первозванного, драгоценный царский портрет в золоте и брильянтах, соболя и иное.

Легко сказать — отбросить сомнения. Кантемир всё ещё пользовался доверием визиря, хана Девлет-Гирея, министров Порты... Оно дорогого стоило, это доверие. Взять так вот сразу и разрушить всё, что он терпеливо строил всю свою сознательную жизнь?! С другой же стороны, господарство его ненадёжно: явится охотник на престол с тугой мошной и перекупит его. А царь обещал закрепить за ним династические права.

Наконец его осенило: он испросил у визиря прикинуться другом русского царя, дабы выведывать его намерения. Согласие было дано. И Кантемир пока что мог вздохнуть свободно. Теперь он беспрепятственно сносился с Петром и его генералами.

Похоже, он перехитрил всех! Во всяком случае, пока. Он исправно поддерживал сношения с обеими сторонами. Слал малозначащие донесения визирю и исполнял его повеления. Одновременно получил письменное согласие царя на присоединение к княжеству земли между Прутом и Днестром, называемой некоторыми Бессарабией и прежде принадлежавшей княжеству. Было ещё много лестных для Кантемира пунктов, и царь на все согласился: княжество будет свободно от дани, престол закреплён наследственно за родом Кантемиров, во время войны молдавское ополчение будет содержаться за счёт русской казны; русские не смогут претендовать на сколько-нибудь высокие должности в княжестве; царь не заключит мира с турками на условии сохранения Молдовы под турецким владычеством...

Кантемир вёл трудную и рискованную игру. Проиграть? Нет, он достаточно умён: если не выигрыш — княжество, прирастившее свои пределы и свободное от турок, то, по крайней мере, и не проигрыш: царь обещал ему два дворца в Москве, титул светлейшего князя, обширные поместья, денежные дачи, звание сенатора и иные почести. Не только ему, но и тем боярам и служиторам, которые решат последовать за ним в случае неудачи похода.

Он выговорил всё, что мог. И за спиной царя чувствовал себя надёжней, нежели за спиною султана. Но пришло время, когда следовало оказать себя, своё истинное лицо — игре пришёл конец. Ему донесли, что, узнав об измене, и визирь, и хан Девлет-Гирей поклялись изловить Кантемира и весь его род и одних посадить на кол, а другим отрубить голову.

Конечно, он долго их дурачил, зная при этом, что пощады не будет, и не только он, а и все Кантемиры будут беспощадно вырублены под корень.

Что ж, он сделал выбор — пожалуй, лучший из всех возможных. Если Всевышний сохранит его на тернистом пути из греков в варяги, он сможет заняться трудами философа. И тогда его единственным оружием станет перо, а полем битвы — бумага. Не будет суеты властителя, с которой он постоянно сталкивался в Яссах: разбора распрей между боярами, забот об умножении доходов княжества, а стало быть, и княжеских доходов, ибо надлежало возвратить то, что было израсходовано на выкуп господарского стола.

Всё, что ни делается, — к лучшему — вот афоризм, которым должно утешаться истинному философу. И это безлюдье, встретившее его на улицах Ясс, тоже к лучшему: горожане спрятались либо бежали. Не будет свидетелей и его бегства.

Кантемир предпринял попытку выкурить ясских турок — их было немало — ещё тогда, когда российское войско подвигалось к пределам княжества. Он написал паше Бендер: русские переправились через Днестр у Сорок и движутся к Яссам, а потому можно опасаться набега их кавалерии и разорения Ясс: паша должен приказать правоверным отправиться под защищенье армии садразама.

Паша отвечал: успеется. И тогда господарь приказал распустить слух о скором пришествии русских. Они-де примутся истреблять турок. Подействовало! Часть турок бежала, взявши лишь самое ценное. Остальные, особенно мелкие торговцы и ремесленники, видя выдержку молдаван, положились на волю Аллаха.

Тогда и он, Кантемир, ещё служил двум богам — Аллаху и Христу. И трудно сказать, какому из них с большей истовостью. Как только передовые отряды русской кавалерии показались в виду Ясс, молдаване бросились грабить конаки богатых турок. Потом пришёл черёд остальных.

Господарь приказал остановить бесчинства. Но было уже поздно: избиение подошло к концу. Уже кое-где чернь принялась потрошить и своих богатеев. Приступали к конакам ненавистных бояр.

Тогда и он, господарь, принуждён был принять предосторожность, ибо видел, что народное буйство обращается в неуправляемую стихию. С семейством и двором он переправился в укреплённый замок Четацуя, высившийся на холме на другом берегу Бахлуя. Отсюда он послал гонца к Шереметеву с призывом поторопиться самому либо послать наперёд конных драгун числом не менее трёх тысяч для умиротворения разбушевавшейся черни.

Драгуны во главе с бригадиром Кропотовым явились тогда, когда погром сам собою угас. И тогда Кантемир в окружении верных ему бояр-вел — логофета Николая Костина, ворников Иона Стурдзы и Иона Росети и вистиара Илии Катаржи — выехал из замка и направился в урочище Цуцору навстречу Шереметеву.

Злые языки разнесли слух о том, что господарь-де самолично разрешил грабить турецкие лавки и конаки и побивать турок. Но это был досужий вымысел его недоброхотов. Известно: чернь при всякой перемене власти первым делом принимается за грабёж. Сначала грабят иноплеменников, а уж потом принимаются и за своих.

Первым, естественно, распустил слух предводитель ясских турок Мехмед Язаджи-эфенди, прежде чем сбежать. Он имел наглость требовать, чтобы Кантемир повёл ополчение на соединение с армией садразама. Кантемир отвечал осторожно: народ, мол, взбунтовался, он неуправляем, сам же он вместе со своими приближёнными непременно отправится навстречу визирю с развёрнутыми байраками...

Да, пришлось испытать великие волнения. Выручала прирождённая находчивость и знание обстоятельств, что в своё время столь подкупало его высоких турецких покровителей.

От Шереметева он тогда получил всё, что просил: двести мешков левков на содержание десятитысячного ополчения. Офицерам было заплачено вперёд и с той щедростью, которую предписал царь. Савва же Рагузинский вручил ему ещё триста мешков — плату за скот для войска, — как провиантмейстер русской армии. Нет, ни у кого язык не повернётся сказать, что пришествие российской армии обременило княжество: она расплачивалась за всё, даже за посулы...

Всё это чередой проплывало в памяти, когда он в полном молчании, смущавшем его спутников, ехал по улицам Ясс. Он отдирал от души вросшую было в неё привязанность к ним, к церквам и монастырям — святым местам его юности и зрелости. Улицы были по-прежнему безлюдны, а он помнил их иными — шумными, запруженными толпами приветствовавших его подданных...

Подданных у него больше не будет. Будут слуги, служиторы, будут крепостные — рабы, будет, наконец, малый двор из незначительных бояр. Будут деревни, которые пожалует царь, с крепостными людьми. Деревни эти потому и называются так, что построены из дерева, в котором утопает Россия. Его новое прибежище...

Замок Четацуя, где находилось его семейство, был обороняем верной стражей. Стоило его отряду приблизиться к затворенным воротам, как за стенами поднялась пальба.

— Что такое?! — переполошился Кантемир. — В кого стреляют?

Ворник Николай Костин с усмешкой предположил:

— Пугают. Мы-де вот какие. Мы и застрелить можем.

Он подъехал к ворогам и забарабанил в дубовое полотно.

— Чине? Кто? — послышался глухой оклик.

— Дескиде поартэ! Домнитор Димитрие! — Открывай ворота, господарь Димитрий.

Переполох усилился. Ворота со скрипом отворились, и Кантемира и его спутников окружила восторженно вопящая толпа женщин, монахов, прислужников.

Он торопливо взошёл на крыльцо. Из приотворенной двери пугливо выглядывала голова старшей дочери Марии. За нею Смаранда, Матей, Костаке, Сербая и кроха Антиох — мал мала меньше. Они тотчас высыпает на крыльцо и чинно, не толкаясь, поочерёдно припадали к отцовой руке. Антиоха подвела Мария. Кантемир взял его на руки — малыш радостно задрыгал ножонками — и нежно поцеловал в лоб и щёки.

Последней вышла княгиня Кассандра. Ей, как видно, неможилось: то и дело её сотрясали приступы кашля, глаза слезились. Впрочем, может, то были слёзы радости — за сгустившимися сумерками трудно было понять.

— Я всё знаю, — грустно произнесла княгиня. — Нам придётся уезжать, не правда ли?

— Увы, моя госпожа. У нас несколько часов на сборы.

— Уехать навсегда, — потерянно произнесла княгиня, и из глаз её потоком хлынули слёзы. Она была тонкокожа, княгиня Кассандра, как все женщины её царского рода. Она была нервической особою: восьмеро детей, из которых двое умерли во младенчестве, дались ей трудно.

Поначалу ей казалось: семья наконец обрела надёжное пристанище, во всех смыслах подобавшее ей, поднялась на ту высоту, которой заслуживали её происхождение, образованность, высокая одарённость её главы. Кассандра только-только обжилась в доме, который она уже привыкла считать своим. Каждый нашёл тут своё место и радовался ему.

И вот всё это кончилось. Жизнь в который раз приходилось начинать сызнова. А что там, впереди, в суровом северном краю, тонувшем в снегах, в лесах, в болотах?

Кантемир угадал её мысли — их нетрудно было угадать. Продолжая обнимать ластившихся к нему Детей, он напомнил:

— Мне, моя госпожа, привычна кочевая жизнь. Да и тебе тоже. Пятнадцати лет от роду я был аманатом в Константинополе. Вернулся, двух лет не прожил в Яссах, как снова погнали меня в султанскую столицу — почти на восемнадцать лет. Большая часть жизни прошла в турках. И каждый раз всё приходилось начинать заново, ты знаешь...

— Знаю, — отозвалась она, смахивая ладонью слёзы, обильно струившиеся по щекам.

— Они непредсказуемы, наши прежние хозяева, увы, хозяева, ибо мы с тобой были подневольны, как наши дети, — продолжал он. — Ты же знаешь, как всё здесь неверно: сегодня я на престоле, а завтра... Завтра его перекупил другой. Или дань показалась мала визирю либо чиновникам Порты. Недруги оклевещут меня, плаха же уготована всем вам. Под рукою же царя Петра мы обретём надёжное убежище...

— Ты уверен в этом? — перебила она его. Глаза её были уже сухи.

— Знаешь, моя госпожа, — они говорили по-гречески, греческий был их обиходным, домашним языком, толпившиеся внизу служиторы их не понимали. — Я, быть может, впервой почувствовал себя уверенно.

— Что ж, тебе видней. Ты ведёшь нас как поводырь, ибо мы слепы. Мы покорно идём за тобою.

Он отпустил людей. После всех треволнений последних дней, после их огромного трагического напряжения, не оставлявшего его даже здесь, у домашнего очага, среди семейства, ему захотелось полного покоя — усталость гнула его к земле, он еле передвигал ноги. Ему захотелось спать, спать, спать. Здесь он мог выспаться впервые за много дней, здесь он был под полной и надёжной охраной одну долгую ночь.

Веки его смыкались. И ничего не надо было объяснять. Одну долгую ночь: войско царя заперло долину Бахлуя, и ни татары, ни турки не нагрянут сюда этой ночью.

— Спать, спать, спать...

Господарь проснулся освежённый, лёгкий и сильный. Казалось, тяжкий груз, давивший и гнувший, свалился наконец с плеч; казалось, ему не тридцать восемь, а восемнадцать, и нету забот и обязанностей, а есть свобода и радость. Радость!

Но забот и обязанностей было ох как много. Пока что он всё ещё господарь земли Молдавской, а не князь Димитрий Константинович Кантемир, подданный царя Петра. Он всё ещё был — пусть формально — подданным и рабом султана.

Было затянутое облаками хмурое утро. Время от времени небо проливалось дождём. Он попросил вызвать вел-хатмана Иона Некулче — человека мудрого и надёжного. Он доложит обстановку в городе и вокруг, всё ли подготовлено к отъезду, достаточно ли экипажей и повозок, можно ли скрытно выбраться из Ясс, не лучше ли сделать это под покровом ночи.

— Что слышно, Ионе?

— Управились, господарь великий, — отвечал Некулче, употребляя обычную, но несколько усечённую формулу обращения к господарю.

— Кто с нами?

— Двадцать четыре высоких бояра собрались в дорогу.

— Назови.

— Постелник Савин Змунчилэ, маре-комис Павел Ругинэ, вел-пахарник Георгицэ, вел-ушерул Георге Аристархул, садар Могильдя, ворник деспре доамна Ион Абаза, ага Димитриу, житничер Моцок, камарашул Антиох, меделничер Костаке Пыркэлаб, вел-столник Санду Стурдза, столник Митикэ, вистиар Стефан Лука, постелник Ноур Черул, баш-булюбаш Дима...

Велик придворный штат даже у правителя вассального княжества: он как бы зеркало былого величия. И несколько видоизменённая копия штата российских государей. Но ему, Кантемиру, в его новой жизни он будет без надобности. Слышно, и царь Пётр отказался от громоздкого придворного штата, поступился вековой традицией, упростив всю придворную процедуру и прежние дворские церемонии.

— Его царскому величеству список бояр был подан, и он скрепил его своей высокой подписью, — продолжал Некулче, — положив каждому на дорожные издержки две тысячи рублей.

— Великие деньги, щедрая дача, — констатировал Кантемир. — Что ещё?

— Прибыл от великого визиря капитан Банарул с повелением к боярам отправить в ставку депутацию с повинной.

— Награди его да поверни обратно. Пусть доложит визирю, что бояре-де в испуге разбежались кто куда.

— Ещё купцы турецкие заперты в холодной.

— Отпустить, не чиня никакого насилия.

— Всё, господарь великий, — заключил Некулче.

— С Богом! Какой сегодня день?

— Понедельник.

— Да будет он счастливым для всех нас!

Они всё-таки тронулись ночью. Нескончаемый обоз растянулся едва ли не на версту: к господарю примкнули тысячи его подданных, опасавшихся мести турок и желавших начать новую жизнь среди единоверцев. Кантемир им не препятствовал: вольному воля... Их сопровождал надёжный эскорт: две сотни драгун да ещё конные волонтёры и казаки молдавского ополчения.

Последнее прости городу, бывшему недолгое время его столицей. Монастыри-крепости Четацуя, Голия, Фрумоаса... Царь Пётр был недаром восхищен искусством молдавских зодчих и строителей.

Казалось, все купола повернулись к нему и поклонились, посылая прощальный привет. И он, обратясь к ним, трижды истово перекрестился. Город его отчичей и дедичей уходил навсегда из его жизни. Ни ему, ни детям его, ни внукам не придётся больше увидеть эти берега...

Надо было торопиться. Переехали через прихотливую Жижию — старшую сестру Бахлуя, нахлёстывали лошадей, не давали роздыха и себе. И нагнали арьергард русской армии уже в Загаранче.

Царь обрадовался Кантемиру. Безо всяких церемоний обнял его, приподнял легко, ровно мальчика, и так, на весу, поцеловал в глаза. Они были почти ровесники — Пётр был старше на год.

— Всё успел? — спросил он.

— Всё, государь.

— И княгинюшка с детками с тобою?

Кантемир кивнул.

— Чего ж не представил? Веди сюда её и деток.

Пётр и госпожу Кассандру поднял, как давеча её супруга, и точно так же, к великому её смущению, поцеловал в глаза.

— Пущай переведут: крайней визирь не хотел подписывать без выдачи Кантемира. Так я ему за него три крепости отдал: Азов, Таганрог и Каменной Затон. Дорого мне твой супруг обошёлся, княгинюшка. Да я о том нимало не жалею: человек он зело дорогой. Драгоценный человек.