Жестокая конфузия царя Петра

Глава шестнадцатая ИСХОД

Головкин — Шафирову

Мой государь, Пётр Павлович... о волнам проезде короля щвецкого чрез его царского величества земли его величество соизволяет против того, как вы о том везирю объявили и сверх того изваляет для проезду его персоне и сущим при нём шведам по желанию везирскому дать по 500 подвод... А ежели он, король швецкой, совершенно с их царским и королевскими величествами миру желает, то б назначил место и выслал своего полномочного министра для трактования того миру, куды его царское величество и его союзники своих вышлют, в чём его царское величество всякое удовольствие показывать обещает. Что же принадлежит о походе его царского величества с войски и ваша милость изволите объявить, что его величество высокою особою своею только с полками гвардии своей изволит итти прямо в Ригу, не мешкая нигде...

Шафиров — Головкину

Извольте, ваше высокографское превосходительство, для Бога, отпустить тех денег, первое везирю 150 тысяч рублёв... Сего числа наскоро мне велели послать человека своего с ведомостию к вам, что посланы от них два везиря, Али-паша да Магамет-паша, и для того им перепуск посылаю...

Пётр — Шафирову

Мой господин. Я из присланного... выразумел, что турки, хоти и склонны, но медлянны являются к миру. Того ради всё чини по своему разсуждению, как тебя Бог наставит, и ежели подлинно будут говорить о миру, то стафь с ними на фее, чего похотят, кроме шклафства. И дай нам знать конечно сего дни, дабы свой дисператной путь могли, с помощию Божиею, начать. Буде же подлинно наклонность явитца к миру, а сего дни не могут скончать договора, то б хотя то сего дня зделать, чтоб косить за их транжаментом (ретраншементом).

В протчем словесно приказано.

Шафиров — Петру

Всемилостивейший государь... По цедуле прошу немедленного указу... Довожу, что сулено: везирю число подлинно и не смели назначить; кегаю (кяхье) 50000 левкое; чауш-паше 5000 червонных; кегаину брату 1000 червонных и 3 меха собольих; конюшему 1000 червонных; переводчику 5000 червонных; секретарю, которой трактат писал, 1000 червонных; на прочих канцелярии 1000. Сие число ваше величество извольте приказать послать немедленно...

Шафиров — Петру

Всемилостивейший государь... И я посылал о том говорить чрез кегаю везирю, чтоб татар унять. Сказали мне, что уже послали двух везирей с некоторыми войски и от хана послан человек, чтобы самовольных унимать и казнить смертию... При сем доношу, что турки зело с нами ласково обходятца и, знатно, сей мир им угоден...

Шафиров — Петру

...как может Остерман свидетельствовать, дерзновенно везирю говорил, что ваше величество не будет интересоватца, ежели и швед того по-прежнему чинить не будет, представляя при том ему, что ежели в том дать шведам волю, чтоб под образом Лещинского владел Полшею, то какая ис того будет полза, но наипаче опасность как их, так и нашему государству...

Странной казалась эта тишина после остервенелой пальбы. После воплей, криков и стонов, неубранных человечьих и лошадиных тел... Странной и неправдоподобной. Она и радовала и изматывала: что далее-то будет, что? Неужто опять страшное смертоубийство?

Изредка с левого берега долетали с птичьим посвистом татарские стрелы, ослабшие в полёте, не более как символ войны. Да подчас круглые шведские пули, столь же беспомощные: там, видно, ещё не знали о переговорах, о замирении либо — что скорей всего — не желали знать.

И всего-то полтора дня тишины, а какая благость! Вернулись и птицы — мелкие певчие птахи и вороны, почуявшие поживу. Притомившиеся нервные кони помаленьку отходили и щипали кое-где уцелевшую траву. Фурьеры принялись косить траву за ретраншементом, на ничьей полосе.

Люди занялись кто чем: кто сапог чинил, кто мундир латал, кто брился, кто, укрывшись в камышах, стирал в речной струе задубевшую от пота и грязи рубаху...

Пётр с министрами и генералами напутствовал переговорную делегацию. Давно не видывали его столь светящимся. Пётр Павлович Шафиров был в героях. Он утопал в ласкательствах и комплиментах. На прощание царь обнял и поцеловал его — великая милость и великое доверие.

— Всё делай по-своему, как совесть и разум тебе подскажут, как Господь наставит, — снова и снова повторял царь. — Знаю: худа не сотворишь, промашки не дашь, всё оставляю на твоё благорассуждение.

Проводы за укрепления были торжественными и радостными: все верили, что Шафиров выговорит мир. Ибо такой он льстивый да ловкий, такой речистый да хитрый.

Вместе с переговорщиками отправлялся сын фельдмаршала Михаила Борисович Шереметев — на этом настоял визирь. Турки содержали в заложниках детей сановитых христиан. Ежели отец покусится на измену, детям отрубят голову...

Михаила Шереметев состоял в чине подполковника. Но царь повелел отныне чествовать его как генерал-майора.

На турецкой стороне делегацию принял почётный эскорт — и это тоже был добрый знак. Процессию возглавляли янычарский ага, чорбаджи и другие начальники чином поменьше. Конные спахии и чаунш образовали коридор, по которому делегация двигалась к визирскому шатру. Они были при пиках, на концах которых трепетали зелёные и красные прапоры.

Да, к визиту Шафирова готовились — его наметливый глаз тотчас отметил это, — и готовились основательно. И это тоже был добрый знак.

— Подпишут, отбою бить не станут, — шепнул Андрей Иванович Остерман, тоже человек востроглазый. — По всему видно: встречают как дорогих гостей.

— Чаю, мир ноне подпишем, — отозвался Пётр Павлович. — Много добра да денег дадено.

Перед визирским шатром их уже ждали Осман-кяхья и начальник янычар Юсуф-паша. Они проводили Шафирова в шатёр вместе с Михайлой Шереметевым. Остальным велено было дожидаться зова.

Невиданное дело: для Шафирова и Шереметева были невесть откуда добыты два кресла. Визирь, по обыкновению, возлежал на ковре.

— Мы оказали вам церемониальную встречу будучи в уверенности, что ваш главный генерал согласился на наши условия, — начал Балтаджи Мехмед-паша с лёгкой, словно бы одобрительной улыбкой, давая понять, что меж ним и Шафировым уже установилось единомыслие.

Пётр Павлович тотчас же уловил нужный тон и отвечал визирю в том же духе:

— В главном мы сошлись: мир должен быть и будет заключён. Вот и подтвердитель сего — генерал Михаила Шереметев, сын главноначальствующего над армией. Меж нас нет сколь-нибудь важных разногласиев.

— Вот и хорошо. Вижу, вы не отступаете от своих обязательств. Мы же постараемся скрасить ваше пребывание.

— Хотя некоторые пункты, названные вашим сиятельством, и предосудительны для интересов его царского величества, но наш главнокомандующий всё же решил подписать мирный трактат, — сообщил Шафиров. — Ибо доброе согласие между нашими великими империями главней всего остального. Так что прошу приказать перебелить трактат. Так и мы поступим, дабы потом разменяться и войскам нашим сообщить о многожеланном мире.

Визирь отвечал, что всё будет сделано тотчас же, и, вызвав секретаря янычарского корпуса Хасана Кюрдю, поручил ему срочно перебелить трактат, внеся туда все согласованные исправления.

Довольный, что дело движется к концу, Балтаджи Мехмед-паша хлопнул в ладоши. В шатёр бесшумно скользнули слуги, залегли курильницу с благовониями, другие внесли на подносах шербет, розовую воду, неизменный кофе и другие яства. Гости не отказывались: в русском лагере во всём терпели нужду и ничего подобного не видели даже за царской трапезой.

Начало обещало несомненную доброжелательность и сулило конечный успех. Он, Шафиров, не подведёт своего государя, и клетка, в которую он почитал себя уже заключённым, распадётся, и царь с войском выйдет на свободу. Зато он, Шафиров, и молодой Шереметев угодят в клетку — в заложники — и будут увезены в Царьград.

Шёл неторопливый разговор, который можно было бы назвать светским. Визирь с лукавством осведомился о здоровье царя: ему-де доводилось слышать от сведущих людей, что русский царь страдает падучей («Чёртовы нехристи и об этом сведались!» — огорчился Шафиров).

— Наш государь подковы гнёт и пятаки пальцами сгибает, — без промедления отвечал он, ибо это было чистой правдой. — И здоровье у него богатырское. Сии якобы сведущие люди плетут небылицы, и вашему визирскому сиятельству негоже их слушать.

Так они некоторое время переговаривались, а потом Шафиров попросил разрешения откланяться, дабы не отягощать драгоценного внимания благородного хозяина и к тому же поскорей приступить к перебелению трактата.

Шатёр русской делегации стоял рядом с визирским, Пётр Павлович, не мешкая, вызвал ротмистра Артемия Волынского, дабы тот немедленно отправлялся в русский Лагерь с доброй вестью для его царского величества.

Торопились обе стороны, желая поскорей развязать, а лучше сказать, разрубить туго затянутый военный узел. Торопились ещё и потому, что предвидели интриги противников мира, прежде всего короля Карла, поспешно уведомленного графом Понятовским.

Понятовский был вне себя, глядя на те ласкательства, которые визирь и его окружение расточали Шафирову с его помощниками. Противодействовать он не смел, да у него и не было сторонников. С удивлением, смешанным с негодованием, наблюдал он за скороспешностью переговоров. Конечно, подумал он, визирь и его соратники подкуплены русскими, иначе зачем им так торопиться. Он опасался, что король, извещённый им, не поспеет в турецкий лагерь, не успеет вмешаться, отвратить подписание трактата, учинить разнос визирю и его команде за малодушие и трусость. Ещё бы: русские были в мешке, оставалось только потуже затянуть его, и можно было не торопить события.

Чем больше он размышлял над этим, тем более ярился. Это было чёрт знает что такое, прямое предательство! Если бы султан был извещён о подлинной ситуации, о нерасторопности и малодушии визиря, он немедля бы отстранил его от дел, а может, обошёлся с ним куда более сурово.

Понятовский был в ажитации. Он отправился на позиции янычар. Знакомый бедюк-баши с удивлением глянул на встрёпанного эфенди, обычно такого выдержанного, теперь же отчего-то возбуждённого до крайности.

— Куда ты так спешишь, любимец садразама? Война ведь кончилась.

— Пойдём со мной. Ты поведёшь меня к своим людям. Я больше не любимец садразама — он предал не только меня, он предал нас всех!

— Ты, видно, потерял голову, эфенди, — белюк-баши с подозрением глянул на Понятовского. — Твоя речь — речь безумного.

— Пойдём, пойдём, — граф почти силой тащил его за собой. Изумлённый белюк-банга машинально последовал за ним.

Турецкий ретраншемент, неряшливо отрытый, больше напоминал волчье логово огромных размеров. Янычары, сбившись в кучки, сидели на корточках возле своих котлов, в которых булькало какое-то варево. Судя по останкам лошади, варили конину. Другие лежали на земле, вперив глаза в небо, третьи чинили одежду.

— Вставайте, воины. К вам пришёл эфенди. Он хочет держать речь, — воззвал белюк-баши.

Любопытство двигает людьми. Даже в передрягах. Янычары столпились возле Понятовского, оставив свои занятия. Может, эфенди скажет им нечто важное про войну и про русских. Может, он объявит им великую милость султана — возвратит их домой.

— Храбрые воины! — возгласил Понятовский осиплым от волнения голосом. — Вас предали. Вы были на шаг от победы. Вам достались бы несметные богатства. Слава о вашем подвиге разнеслась бы по всему мусульманскому миру, я во всей подлунной возносили бы вам хвалы...

Он перевёл дыхание и обвёл глазами внимавших ему янычар. Осунувшиеся, обросшие лица, прокопчённые дымом костров, обожжённые немилосердным солнцем, тупой, равнодушный взгляд... Он ждал возгласов одобрения, но они были немы.

— Ещё не поздно добыть победу, а вместе с ней — славу и богатство. Война не кончена. Шведский король и король Польши Станислав Лещинский готовы вознаградить вас, если вы выступите против русских и разобьёте их. А пока оба короля поручили мне раздать вам деньги...

С этими словами Понятовский запустил руку в объёмистый кошель и стал швырять в толпу серебряные куруши, Поднялась давка, кое-где завязались схватки. Свалка стала всеобщей. А он всё швырял и швырял серебряные монетки» посверкивавшие словно жучки, пока не опустошил весь кошель.

— Вперёд на русских, доблестные воины! И да пребудет на вас милость и благословение Аллаха!

Янычары подобрали все монеты, возбуждение улеглось. И теперь они выжидательно смотрели на него мгновенно потускневшими глазами. В них было ожидание: не будет ли ещё курушей. Только ожидание. И никакого воодушевления.

Белюк-баши дёрнул его за рукав. Он был озадачен и, похоже, слегка напуган.

— Деньги — это хорошо, мои люди заслужили награду. Но ты говорил не те слова, которых они ждали. Люда хотят домой.

— Мы хотим домой! — подхватили сразу несколько голосов. — Глади, эфенди, на эти могилы: земля ещё не осела. Тысячи наших братьев лежат тут, на чужбине, их не оплакали отцы и братья, жёны и дети. Ступай себе, эфенди, к своим королям, их куруши — малая плата за наши жертвы, за наши страдания. Мы взяли эти деньги из сострадания к тебе...

Понятовский был взбешён. Ему мгновенно представилась смехотворность его порыва, его никчёмность и тщета. Что знают эти тёмные люда о короле Карле или другом — Станиславе Лещинском? Какое им. дело до них и до их желаний и притязаний?! Зачем он разбрасывал деньги, в которых нуждался сам? Экое ребячество! Какой он, оказывается, глупец!

Хватит! Трезвость, трезвость и ещё раз трезвость. Он теперь и сам дивился своему поступку. Что это такое с ним было? Наваждение? Потерял голову? Напекло?

Вконец расстроенный Понятовский побрёл к себе: он испытывал теперь жгучий стад. Не дай Бог, кто-нибудь узнает о его поступке. Непременно подымут на смех. Он решил никуда не показываться до приезда короля. Отчего-то он был уверен, что король, получив его сообщение, непременна прискачет. Что тогда будет! Экспансивный Карл набросится на визиря, обвиняя его в измене... Король может пустить в ход кулаки... Но ведь это ничего не изменит: мирный трактат будет уже подписан...

«Кажется, я сделал глупость, вызвав короля, — подумал Понятовский. — Глупость за глупостью, цепь глупостей...» Он сжал голову руками и замер.

Тем временем в шатре русской делегации кипела работа.

— Поспешайте, поспешайте! — покрикивал Шафиров на секретаря и дьяка. — Один их Аллах ведает, каково настроится визирь к завтрему. Не получат ли нового султанского повеления. Промедление опасно: куй железо, пока горячо!

Трактат был переписан. И перечитывая его в окончательной редакции, Пётр Павлович испытывал удовлетворение.

«Божией милостию, пресветлейшего и державнейшего великого государя, царя и великого князя Петра Алексеевича, всеросийского самодержца и прочая, и прочая, и прочая.

Мы, нижепоименование полномочные, объявляем чрез сие, что мы по указу нашего всемилостивейшего царя и государя и по данной полной мочи постановили пресветлейшего и державнейшего великого государя салтана Ахметя-хана с сиятельнейшим великим визирем Мегметь-пашею по учинившейся междо обоими государствы ссоре, последующей договор о вечном миру:

1. Понеже первой мир у его царского величества с его салтановым величеством порвался, и оба войска междо собою для бою: сошлись, и потом его царское величество ради некоторых причин не хотя допустить до кровопролития, требовал паки с его салтановым величеством сочинить вечной мир, на которой его сиятельство крайней визирь соизволил. И тако обещает его царское величество по силе трактату сего Азов с принадлежащими ко оному крепостми отдать паки во владение салтанову величеству в таком состоянии, в каком оной из его салтанова величества взят. Новопостроенные же городы Таганрог, Каменной Затон и на устье Самары новой город паки разорены и впредь с обоих стран пусты и без поселения оставлены быть имеют...

2. В польские дела его царское величество мешаться, також и их казаков и запорожцев, под их область принадлежащих и у хана крымского сущих, обеспокоивать и в них вступать не изволит и от стороны их руки отымает...

4. Понеже король свейской под защищение его салтанова величества пришёл, того ради его царское величество для любви его салтанова величества оного свободно и безопасно до его земель пропустить соизволяет...

6. По сим пунктам все прежние неприятельские поступки забвению да предадутся. И по разменении сих пактов... войско его царского величества безо всякого помешательства свободно прямо в своё государство итить имеет...

...Вот утверждение мы сей трактат собственными руками подписали и печатьми припечатали и с его сиятельством великим визирем разменялись.

Еже учинено в обозе турском

июля 12 дня 1711 году».

Пётр Павлович старательно и с чувством выводил свою подпись: весьма важен был документ, ему суждено войти в историю. За ним со всяким тщанием подписались остальные.

— Баста! Надобно нести визирю и требовать от него ихнего трактату, — облегчённо вздохнув, вымолвил Шафиров. — Чаю, и у них готов. Дабы поскорей размен учинить и с обеих сторон ратификовать.

Он полюбовался списком, аккуратными красными печатями, как две золотые монеты свисавшими на шнурках. Дело было сделано быстра и в соответствии с желанием государя. То-то будет ему радости: гораздо меньшими проторями обошёлся столь желанный мир.

Пётр Павлович припомнил доверительно сказанные ему покаянные слова; царя:

— Моё счастие в том, что я должен был получить сто палочных ударов, а получил токмо полёта. Тем паче старайся, дабы боль мою поуменьшить. Хотя след от сей экзекуции не скоро зарастёт.

Да, это так, след останется и, быть может, навечно. И у него, у Шафирова, до скончания жизни, поскольку он оказывался во власти турок. А это власть неверная, коварная, и Бог весть каков будет его конец.

При этой мысли Пётр Павлович испустил тяжкий вздох. Оставив он детей малых, оставив супругу почитаемую да матушку заботливую. Верил, что, коли случится с ним что-нибудь на чужбине в аманатах, царь их не оставит. Но при случае следовало бы напомнить.

Одно, а быть может, и два свидания с государем ему ещё предстоят, а дальше ему и Михаиле Шереметеву предстоит стать пленниками визиря, а лучше сказать — аманатами, то бишь заложниками.

Ещё раз вздохнув, Пётр Павлович направил стопы свои к визирю. Надлежало узнать, сочинён ли трактат с турецкой стороны, да тотчас известить об этом государя, Шафиров знал, с каким жадным нетерпением ждал Пётр этой вести.

Менее версты разделяло обе ставки. Но преодолеть это малое пространство было не просто: всюду бдительно несли караул русские и турецкие посты. С великими предосторожностями пропускали конного либо пешего, учиняли допросы: кто таков, зачем и к кому. Допрашивали все, кому не лень: караульные начальники, солдаты, офицеры. Подозрительность покамест господствовала в обоих лагерях.

Снова явился царский фаворит Павел Ягужинский. На этот раз он сопровождал несколько тщательно укрытых повозок. Их хотели было осмотреть ещё на русской стороне, но он не дал, а послал унтер-офицера к генерал-фельдмаршалу за пропуском. Но караульные на передовой были неграмотны и прочесть пропуск не смогли. Пришлось рявкнуть самому Шереметеву, лишь после этого караван был пропущен.

На турецкой стороне — та же история. Норовят во что бы то ни стало заглянуть под брезент. Шафиров — к визирю: так и так, ваше мусульманское сиятельство, ослобоните от досмотру, ибо то, что на телеги накладено, — секрет, сугубая конфиденция.

Под брезентом был драгоценный груз: презент турецким вельможам. Мягкая рухлядь, золотые дукаты, драгоценные каменья и поделки ювелиров.

Павел Ягужинский рассказал: кликнула клич царица Екатерина Алексеевна между министров, генералов и штаб-офицеров, духовных — словом, меж тех, кто побогаче, жертвовать кто что может для ублаготворения визиря и его присных. Первая сняла с себя все украшения заветные, все свои кошели и шкатулки опустошила. Пример был дан. И телеги постепенно наполнились. После тех тяжких испытаний, кои пришлось претерпеть в этом злосчастном походе, можно ли было что-нибудь жалеть?!

Ягужинский рассказал о почине царицы, и Пётр Павлович порадовался: теперь визирь бессомненно станет сговорчивей — богатые были дары, кого хочешь раздобрят.

Сундуки и ящики с дарами внесли покамест в шатёр Шафирова. Пётр Павлович, из интереса открыл один из них. Оттуда полыхнуло ровно бы волной света. Золотая и серебряная посуда, ожерелья, броши, осыпанные каменьями миниатюры — чего только не было. Как заворожённый перебирал он эти сокровища, хранившие, казалось, тепло хозяйских рук.

— Господь всемогущий, — сокрушённо пробормотал Шафиров. — Ведь не в ассамблею, не в машкерад, не во дворец ехали — на войну жестокую! К чему было тащить с собою все эти никчёмные вещи? Не оберёг же они от пули или ядра. Ещё никого ни злато, ни брильянты не уберегли от гибели на поле брани.

Он продолжал разглядывать содержимое сундука и дивиться людскому тщеславию. А может, жадности? Скупости? Ему и в голову не пришло брать с собою какие-либо драгоценные вещи. Дома ведь остались близкие люди, им и владеть тем, чем вознаградил его Господь и государь.

Впредь царю должно запретить таковыми ненужными вещьми отягощать воинские предприятия! Да и жён со множеством услужников тащить с собою в поход тоже негоже. Эвон какой протяжённый обоз влечётся за войском. Многие сотни, а пожалуй, даже тысячи цивильных людей ровно мухи облепили армию, они едят и пьют за её счёт, отягощают её движение... Экий срам, прости Господи!

Такие вот мысли, прежде не обременявшие его, явились сейчас при созерцании сокровищ. «Коли государь попустил, — думал Пётр Павлович, глядя на это непотребное торжище, — стало быть, так и надо. Ан нет, не надо», — понимание пришло теперь, в турецком стане, где поневоле приходилось подводить некий баланс походу. Баланс этот был куда как неутешителен, от горьких размышлений раскалывалась голова. Счёт потерям ещё не был закрыт, он обещал быть великим и удручающим, он всё ещё длился, хотя обе армии стояли друг против друга в выжидательном молчании.

Сколь много воздыханий от таковых тягостных раздумий. Пётр Павлович поднялся и отправился к визирю: ему нельзя было попускать, коли они уже сладили с трактатом.

Балтаджи Мехмед-паша вовсе не медлил — ему хотелось поскорей покончить с войной. Русские нагнали-таки страху на турок своей непробиваемой стойкостью. Он понял, что не сладит с ними, да и непокорство в янычарском корпусе грозило непредсказуемыми осложнениями. Он, визирь, и не надеялся, что русские запросят мира, и робел в ожидании катастрофы. Мало того, что его войско было деморализовано, что Кантемир предался царю, его примеру могла последовать вся райя, наконец, господарь Брынковяну, о прорусских настроениях которого было давно известно. Он знал то, о чём ещё не ведал царь: генерал Ренне захватил Браилов и теперь мог обрушиться на турок с тыла.

Визирь послал гонцов к султану; как быть, русские запросили мира, они согласны вернуть всё захваченное и не мешаться в польские дела — этого, на его взгляд, было вполне достаточно и кампанию можно было считать успешной. Он не утаил и свои опасения, обрисовав состояние в армии и брожение среди янычар.

Его гонцы возвратились быстро: султан, да продлит Аллах его дни, дал дозволение на мир с русскими без оглядки на короля шведов.

Естественно, ничто теперь не мешало быстро составить трактат, и визирь обрадовался приходу Шафирова. Узнав, что приготовлен роскошный презент и, кроме того, бочонки с денежной дачей всем сколько-нибудь высоким турецким начальникам в визирском окружении, он и вовсе воодушевился и не знал, как ублаготворить российского посла.

Трактаты были сверены, противностей не найдено. И как записал в журнале бывший при Шафирове приказный: «...по некоторых любительных от визира разговорах теми трактатами розменялись, которые писаны со стороны его царского величества на русском языке с приложенною копиею итальянской, а с турецкой — на турецком языке. Приложены печати на красном сургуче, припечатаны концы шнурка. А потом от его царского величества присланы адъютанты Павел Ягужинский да Антон Девиер словесным приказом ускорить розмен. Шафиров послал с ними и Волынского и с оными отпустил переводчика Остермана, чтобы его царское величество отозвал Ренне».

Любительные разговоры длились долго, и Пётр Павлович стал от них уставать. И шербет этот турецкий и все их яства были ему не по нраву. Он худо спал ночь. От непрестанных тревожных дум голова гудом гудела, нервное напряжение было чрезмерно, груз ответственности отягощал — как тут уснёшь. Ворочался, ворочался, на чужом турецком ложе, и хоть было оно вовсе не жёстко, а напротив, но что чуждо — то чуждо.

Пётр Павлович не чаял, как поскорей откланяться. Но тут визирь, услав всех, обратился к нему с конфиденциальным разговором. Советник-де от шведов Понятовский послал королю гонца с уведомлением о мире, который противен шведским интересам.

— Этот сумасбродный король непременно прискачет сюда. И придётся мне ругаться с ним, — с огорчением сказал он. — Но как бы он ни старался нас теперь поссорить, ничего не выйдет, — устало добавил визирь.

И тут Пётр Павлович вдруг заметил, что напротив него сидит старый, даже очень старый изнеможённый человек с мешками под глазами, свидетельствовавшими о том, что он тоже страдает бессонницей, что здоровье его неважно, что груз забот, давящий на его плечи, ему уж не по силам, что он с великим трудом тянет свою лямку и, похоже, был бы рад её сбросить. Она была хороша там, в Константинополе — Царьграде — Стамбуле, в стенах Блистательной Порты, среди сонма подобострастных чиновников, где всё размеренно, покойно и бестревожно, где всякую тяжесть можно переложить на каймакама либо кяхью — кетхуду — кегаю...

Война с её тревогами и кровью, тяготами и западнями, со множеством неожиданностей до отказа натягивает все жилы и нервы. И они рвутся, рвутся, рвутся...

А если к тому же Аллах не дал тебе военного таланта и прозорливости, если он лишил тебя должной храбрости и дара предводителя войска, оставив только одну добродетель — осторожность?..

Великий визирь более всего полагался на свою осторожность. При сложившихся обстоятельствах, при обнаружившейся доблести русских и их воинском искусстве самым благоразумным с его стороны было заключение мира. Его никто не обвинит в том, что он первый протянул руку русским. Нет, Аллах свидетель, русские первыми запросили мира, признав таким образом своё поражение. А разве не он, садразам, верный слуга могущественного султана, да продлится его слава в веках, да пребудет над ним благословение Всевышнего, продиктовал русским условия мира и они приняли их? Разве не он добился возвращения земель и крепостей, некогда завоёванных русскими? Они скрепили мирный трактат подписями, его торопится ратификовать царь Пётр.

Если кто и остался неудовлетворён, так это король шведов и его советник Понятовский. Они хотели бы загребать жар чужими, турецкими, руками. Визирю донесли, что этот Понятовский пытался взбунтовать янычар и разбрасывал деньги. Ему почему-то благоволит каймакам, он пожаловал ему бунчук паши. А между тем от него исходит дух противоборства. Теперь вот призвал короля. Этот сумасброд, этот спесивец, этот безумец непременно прискачет и станет угрожать ему...

Пусть бесится. Султан одобрил его, визиря, действия. Теперь дружелюбные отношения связывают его с послом русского царя Шафировым. Вот приятный человек! С ним так легко иметь дело. Он услужлив и вежлив, они быстро договорились и сладились.

А шведы?! Мало того, что они нашли убежище и, можно сказать, спасение в турецких владениях, мало того, что великий султан оказал им своё благоволение и покровительство, что он с немыслимой щедростью снабжал их деньгами и всем необходимым, эти побитые гяурские собаки, эти неверные лают на правоверных, беззастенчиво лают! Их требования непомерны. Они мыши, поедающие чужой, турецкий, хлеб.

Так размышляя, Балтаджи Мехмед-паша ожесточился. Пусть только явится король Карл! Он выскажет ему всё!

Его размышления прервал приход Шафирова, обставленный соответствующими церемониями. Визирь ему обрадовался, как радуются хорошему человеку, только что расставшись с недругом. Прощаясь вчера вечером, они договорились о беспрепятственном пропуске курьеров с обеих сторон.

На этот раз Шафиров сообщил, что его сиятельство граф и кавалер фельдмаршал Шереметев в знак особого дружества к особе его визирского сиятельства прислал ему в дар сорок соболей, пищаль драгоценной работы с золотой насечкой и ещё много чего. И покорно просит принять эти знаки расположения с наилучшими пожеланиями здоровья и благополучия.

Благодетелем явился Пётр Павлович Шафиров в турецкий стан. С его появлением на визиря и присных стал изливаться золотой поток как из рога изобилия.

Визирь было застеснялся, боясь завистников в своём же стане, коим не перепало. Донесут султану, обвинят в том, что был задарен русскими, а потому сполна не соблюл его интерес. Немилость повелителя правоверных страшна...

— Прошу высокого посла повременить с подарками, — и визирь, понизив голос, объяснил причину.

— Сохраню до времени, — понимающе кивнул головой Пётр Павлович. — А потом потаённо от недружеских глаз переправлю вашему сиятельству.

Петру Павловичу сообщали: его царское величество весьма доволен, изволил пошутить: Шафиров-де мне щит и оборона. И собственноручно написал ему:

«Пожалуй не подивуй, что я вчерась в сию всю неделю ещё первую нынешнюю ночь свободную получил сном; и что вам чинить надлежит сим объявляю. Понеже во втором пункте написано, что нам не интересоватца до Польши, а с стороны турской ничего не написано, того ради, когда выдут наши войска отселя, то надо б вам конечно по времени домогатца, чтоб и от них такое же обнадеживанье получить, дабы и оне не интересовались, но оставить оное свободно с обеих сторон, яко вольное государство. Казаков, которыя у них, чтоб нам ничем до оных не претендовать, того ради надлежит и о том говорить, чтоб оныя близ наших казаков не жили, а именно на Днепре и около оного, чтоб, приходя, свою братью не мутили...»

Учёл царское пожелание, учёл. Визирь поначалу не склонялся, но Пётр Павлович понимал, что так сразу и не выйдет. Надобно помаленьку гнуть и гнуть своё, напоминать о дарах, кои загромоздили посольские шатры. Тем паче что «водопое государство Польша» могло устроить и турок. Им, разумеется, хотелось посадить на его трон Станислава Лещинского, ставленника короля Карла, но то было шведское настояние, а турку лишь бы «вольное», хотя б под скипетром Августа.

Эти все дела, полагал Пётр Павлович, сладятся постепенно, время ещё есть, и он будет мало-помалу улещать и улестит визиря. Конечно, по разъединению войск турок не то что пойдёт, а бегом побежит домой. И повлечёт за собой их, аманатов. Чем далее от российских пределов, тем будет трудней их дипломатическая миссия. И одному турскому Аллаху ведомо, удастся ли тогда соблюсти во всей полноте наказ государя.

Пока же следовало озаботиться неотложными делами. И Пётр Павлович принялся за сочинение писем.

Напомнил генералу Бутурлину и гетману Скоропадскому:

«В Каменном Затоне провианту есть многое число, и чаю я, что оной кратким времянем вывезть из оного вон или инако убрать будет невозможно. Того ради изволите... оной провиант весь, сколко его ни есть, приказать роздать нашим великороссийским и малороссийским полкам, при вас обретающимся, чтоб оною ничего не осталось...»

Напомнил и Головкину, ибо время уходило:

«...Також прошу прислать к нам священника с книгами и здороносицею и лекаря с лекарствами, понеже в суетах о том просить забыл... Секретарю турецкому подарил 1000 золотых и ещё обещал, которой видитца зело сильной, умной и ласковой человек...»

Доброжелательство даром не даётся — за него надо платить, его надо покупать за дорогую цену и за нею не стоять. Таковой расход воздастся сторицей, многими важными уступками. Царь это понимает, а канцлер Головкин не очень. Всё старается урезать, ровно казначей. Великий скупердяй в жизни, он с чрезмерной ретивостью оберегает и казну. А ведь доброжелателями надобно обзавестись в предвидении того неведомого пути, который предстоит ему с Михаилом Шереметевым.

Тяжко, ох как тяжело бывало временами на душе у Петра Павловича. Но мог ли он посетовать, мог ли кому-нибудь поплакаться? Мог ли явить слабость душевную пред лицом своих подначальных? Поэтому он всяко бодрился и дух показывал твёрдый и весёлый.

Но мысли о близких, свидание с которыми отодвигалось, ясное дело, не на месяцы — на годы, не давали ему покоя. Как они там: матушка Марфа уже в преклонных летах, доживёт ли до свидания с ним, отличённым сыном. Как любезная супруга Анна Самойловна из рода Копьевых, с коей прижил он двух сыновей и пять дочерей? «...Ежели придёт до того, что постражду от них (турок), прошу милостиво призрить на бедных моих сирых оставшихся мать, жену и детей», — написал он государю. Не то в высоких своих заботах царь мог и запамятовать о них.

Наступил, однако, момент, когда не грех было и напомнить его царскому величеству. Мирный трактат был подписан и ратификован с обеих сторон, и его твёрдость и прочность казались непоколебимы. В визирском шатре справлялось малое празднество: кушали шербет, пили розовую воду, потом подали жареного барашка и непременный кофе — у турок было всё наоборот. Однако поздравляли друг друга душевно: ведь пришёл конец кровопролитной войне.

Пётр Павлович как бы зримо видел, как покидает русская армия лагерь, превратившийся в узилище. До него доносился раскатистый бой барабанов и звуки полковой музыки. Голодное, истощённое войско уходило с распущенными знамёнами, и им, аманатам, можно было торжествовать.

Шафиров написал царю:

«Всемилостивейший государь. Вашему величеству поздравляю совершением миру турецкого, и исполнением в походе ваших войск дай, Вышний, всеблагополучное слышать, себя жё вручаю в милость и призрение вашего величества и убогую мою фамилию в привещание...»

Случилось, однако, событие ожиданное, и Пётр Павлович приписал: «...Сего часу король шведской и воевода киевской и хан у визирья на разговорах немалое время, только я мню, что ничего не зделают...»

Король Карл прискакал одвуконь с горсткой верных слуг и воеводой киевским Потоцким, лишённым воеводства: его место занял губернатор князь Дмитрий Михайлович Голицын по праву победителя — воевода-то служил Лещинскому.

Король был взбешён, Воспалительная натура его была известна, но даже со времён Полтавы приближённые не видели его в такой ажитации.

— Я проткну как крысу этого подлого визиря! Этого трусливого старого мерзавца! — кричал он, получив известие Понятовского. Он метался по кабинету, делая выпады обнажённой шпагой и мысленно протыкая ненавистного визиря. — Я убью его не единожды, а тысячу раз!

— Успокойтесь, ваше величество, — мягко урезонивал его дворецкий. — Вам вредно волноваться, — повторял он фразу, некогда услышанную от придворного врача.

— Кругом недомыслие и измена! — восклицал Карл, мало-помалу остывая. — Я буду писать султану. Это неслыханно: старый говнюк упустил победу! Он мог взять в плен самого царя, царь был у него в руках!

— Полагаю, это было бы непросто, — вкрадчиво произнёс воевода Потоцкий. — Вашему величеству известна гордость и непримиримость царя Петра...

— Едемте! — неожиданно прервал его король. — Немедленно приготовьте коней и охрану. Мы выезжаем немедленно!

Спустя полтора дня безумной скачки отряд короля достиг визирской ставки. Отыскали Понятовского и его ординарцев — шведов и поляков. Скачка как бы накачала ярость короля, самый её темп побуждал к стремительности, король уже не мог остановиться.

Он ворвался в шатёр визиря и закричал с порога:

— Как можно было заключать этот предательский договор! Как можно было упускать победу, которая сама шла в руки!

Король обвинял. Он вопрошал визиря со столь явным и очевидным непочтением, словно тот был по меньшей мере его слугою.

— Я дал отчёт своему повелителю, — спокойно отвечал Балтаджи Мехмед-паша. — Но должен ли я давать отчёт нашему гостю?

Ответ охладил короля. Но он всё ещё продолжал пребывать в запале.

— Дайте мне тридцать тысяч войска, всего тридцать тысяч, и я ещё успею догнать царя и привести его сюда как пленника визиря.

— Я присоединю своих тридцать тысяч, и мы разобьём русских! — неожиданно выкрикнул Девлет-Гирей.

— Мы подписали мирный трактат, — визирь говорил, не повышая голоса. — Он одобрен султаном, да пребудет над ним благословение Аллаха. Можем ли мы нарушить мир?

— Можем! — выпалил хан. Он так же легко переходил от неприязни к приязни, от ненависти к почитанию, как бывает переменчив степной крымский ветер. Ещё недавно он поносил короля шведов за непомерные претензии, за высокомерие, но отважная предприимчивость Карла подкупила его.

— Некоторые люди в запальчивости берут на себя обязательства, не соразмерив свои силы и возможности, — с иронией заметил визирь. — Однако повелитель правоверных не жалует их. Он доверил своё войско мне, и я не вправе отдавать его кому бы то ни было. Если король шведов желает воевать с русским царём, то пусть соберёт для этого своё шведское войско. Тем более что опыт он уже приобрёл под Полтавой... А ты, храбрец, — обратился он к крымскому хану, — можешь присоединиться к королю.

Последняя реплика, как видно, остудила жар Карла. Он махнул рукой, повернулся и, ни слова не говоря, вышел. За ним безмолвно последовала его свита.

Понятовский замыкал шествие. Он был удручён более всех, быть может, более, чем сам король. Уже в который раз терпели крах его усилия И надежды. В который раз настигала его мысль о тщетности и даже бессмысленности служения шведскому королю. Службы, у которой не было ничего впереди, службы, принёсшей ему доселе одно бесславие, опасности и разорение.

— Пора браться за ум, — с горечью сказал он самому себе. И тут же вспомнил, что он уже не раз произносил эту фразу и не раз собирался скинуть с себя эти узы.

Вечером он — слуга двух господ — сел за письмо своему первому и истинному господину, низложенному королю Станиславу Лещинскому. Он писал ему:

«Для Порты — Азов, разрушение Таганрога, Самары и Каменска, тяжёлая артиллерия из лагеря русских и восстановление запорожских казаков в их старинных привилегиях; для Польши — чтобы царь вывел свои войска и больше не вмешивался в её дела; чтобы, кроме того, он выдал Порте мятежного Кантемира с неким Саввой родом из Рагузы, заплатив годовой доход от Молдавии за убытки, которые он там причинил...»

«Всё-таки Польше кое-что перепало, — думал Понятовский. — А ведь, в сущности, я служу Польше». Эта последняя мысль несколько умерила горечь его размышлений...

В это время визирь за кофе с улыбкой рассказывал Шафирову о налёте Карла. Оба были довольны. Визирь — тем, что Карл получил от ворот поворот, Шафиров — вдвойне: поражением шведа, которое он счёл малой Полтавой, и многолюбезностью визиря.

Напоследок хозяин шатра сообщил ему:

— Я приказал отправить генералу Шереметеву тысячу двести возов сухарей и риса да вприбавку тысячу окк кофе. Генерал будет доволен. И твой царь. Это как бы в обмен на те бочонки серебра, которые он прислал.

— Стало быть, мы квиты, ваше визирское сиятельство!