Жестокая конфузия царя Петра

Глава одиннадцатая ПРЕСТОЛ И ВОЛЯ

Сенат — Петру

По указу вашего величествия... соболей из Сибирского приказу на 10000 рублёв в Посольский приказ сороками мы отпустили. Да писал к нам указом вашего царского величествия господин граф Головкин, чтоб, купя 10 персон вашего величествия ценою от 300 до 1000 рублёв и больши, прислать оныя к вашему царскому величествию в армею с нарочным добрым немедленно на нарочной почте. И мы по тому ево писму сыскали готовыя вашего величествия (миниатюры в золоте и алмазах) толко девять персон, а десятую делают...

Шереметев — Петру

Высокоблагородный г-н контра-адмирал... взятые языки сказывают, что неприятель конечно намерен итти к Выборху ради отаки. Однакож, когда соберусь со всеми войсками и оныя во всём исправлю, тогда оставлю здесь некоторую часть, с которою б оборонительно поступать, а з достальными пойду сам... О здешнем поведении доношу, что за помощию Божиею, здесь благополучно и дела здешние по возможности отправляютца. Но токмо страшат нас пожары...

При сем поздравляю вашу милость нынешним торжественным днём рождения вашего... желая от всего моего верного сердца, дабы сподобил Бог вас и нас всех оной день с такою радостию.

Фома Кантакузин сюда своею персоною прибыл... токмо я пространной с оным конференции не имел, ибо оный желает вашу, царского величества персону видеть... И другой с ним прибыл, Георгий Кастриот, которой имеет инструкцию от господаря (Брынковяну), токмо оной ещё с нами в пространной конференции не был, а частью видим, якобы один от другого опасаетца... Сего числа приехал волох из Бендер и объявлял, что под Бендером турки зделали мост и якобы 6000 намерены переправитца на ту сторону Днестра и итти под Сороку.

Савва Рагузинский — Петру

Сего моменту сиятельнейший господарь Димитрий Кантемир писал ко мне со слезами, бутто ваше величество мимо его изволил писать в Ясы к митрополиту, дабы двор приготовил в Ясах к пришествию вашего величества, чего он сам с радостию и со всею фамилиею ожидал, дабы мог ваше величество в своём дворе увидеть и милость Божию и монаршескую получить, а не чернецы, которые во многих делах вашего величества не токмо дают способ, но с многословием препятие. Я всенижайше прошу милости... не инде где изволите стать, но во дворе его сиятельства господаря, и ни чрез кого иного никакого дела повелевать, токмо чрез самого сего господаря, которой сердцем и душею вашему величеству со всяким усердием служить желает... Також где мне и графу Фоме Кантакузину, Георгию Кастриоту и сиятельнейшему господарю повелите очи свои монаршеские увидеть, желаю милостивейшего респонсу...

Наваждение! Чистое наваждение!

Нахлынуло и завладело. И надо же: тогда, когда был он весь на виду, на людях, в походе. И жизнь была походная: шатёр, палатка, карета, денщики, часовые, вестовые... Постоянно чьи-нибудь глаза, уши, носы... Чьи-нибудь — раздувшиеся от любопытства. Носы генералов, министров, канцелярских, лезущие в каждую дыру, в каждую щель. С докладами, доношениями, бумагами, письмами, прожектами...

Нахлынуло в самое, можно сказать, неподходящее время. Дорога — позади и впереди. Война — впереди. Турок и татар несметная сила — впереди.

Пришлось всё в себе, что было сильного, стойкого, упрямого, непримиримого, выносливого, собрать и, укрепляя себя повсечасно, явить подданным всякого ранга.

А он, царь московский и всея Руси (и прочая, и прочая, и многая прочая), пребывал в состоянии умягчённости, что было замечено и свитою, и прочими подданными. И виною тому — его новая супруга, уже титулуемая царицей, удивительная её податливость, соразмерность, выносливость, понимание и сила.

Великая Женщина! С одной стороны, вроде бы и не следовало бы брать её в поход — столь протяжённый и столь тяжкий. С другой же — как бы он был без неё? Без её рук, врачующих его недуги, как ни один из придворных докторов, без её губ — тоже врачующих? Без её податливого тела — одновременно и согревающего и остужающего?..

Как она умела его любить! Как умела ободрить! Слова тут непригодны, язык беден, ничтожен, разеваешь рот, словно рыба, вынутая из воды... И молчишь, молчишь. Задыхаясь от сладостной муки.

Отчего всё это? Сказывают, близ сорока лет наступает у мужей любовное безумство. Видно, и его таковое обуяло. И надо же — не к месту и не ко времени!

Шатёр его царский, походный велел утеплить. Зимой и весной, ясное дело, для тепла. Ну, а в летние жары для прохлады. Более же всего, как теперь оказалось, для непроницаемости. Чтобы — упаси Бог! — ни звук, ни стон любовный не проникал наружу.

— Что же это, Катинька, со мною стряслось? Али ты меня приворожила, приворотным зельем опоила?

Счастливый смех был ему ответом. Лежали они нагие, и уж давно меж них никакого стыда не было... Была радость, безмерная и лёгкая, истомность как бы воздушная. Господь и ангелы его все небось видели и благословили. Ибо каждая истинная любовь им угодна. И нет в ней греха, а есть радость, одна только радость.

— Надобна я вам, государь-батюшка, и в походе и в дому, — отвечала она, невидимая за кромешной темнотой, ибо ни свет солнца, ни луч луны не проникали в шатёр, а все светильники были погашены. — Надобна и для всяких утех любовных и иных.

Они видели друг друга без всякого света, ибо свет был у них внутри, в их сердцах, в их телах.

— Надобна, да, — тотчас согласился Пётр. — Тебя сотворила матушка твоя, аккурат под моею звездой и по моей мерке, и ангелы Божьи привели ко мне.

— Не ангелы, а князь Александр Данилыч Меншиков, — негромко рассмеялась она. — Поспел поздравить милость вашу с тезоименитством.

Упоминание о Меншикове кольнуло царя.

— Душно что-то, Катинька.

Спустил вниз длинные ноги.

— Давай облачимся. Выйти надобно. Забылись мы не ко времени.

Она покорно согласилась: была понятлива, уловляла все душевные токи своего повелителя. Как всякая истинно любящая женщина, была наделена острой чувствительностью. И дался ей князь Меншиков в такие-то минуты! Не к месту и не ко времени был помянут, истинно так. Экая неловкость!

Вечер пахнул сухими травами. Лагерные костры уже пылали вовсю. Протяжно перекликались незнаемые птицы. Небо медленно потухало, багрец остывал, оставляя жёлто-лимонную полосу.

— Ступай к себе, матушка, я с министрами должен потрактовать, — сказал Пётр. — Заутра господарь обещался — гонца прислал оповестить.

Так-то оно так, да только остудно стало отчего-то на душе. И в самом деле — время ли любови разводить. Потачки себе делает, распустил то, что должно в сих обстоятельствах смирять и в положенном месте удерживать. Впрочем, не он один. Генералы да полковники, а то и чином помене своих жён в поход побрали будто для обиходу.

Прежде любого неприятеля, прежде того же турка, должно себя победить! Снисхождение себе есть слабость. Трактовал о сём с Феофаном, беседа была как бы исповедальной.

— То не грех, ваше царское величество, а благодать, ниспосланная свыше, — без обиняков отвечал Феофан. — Ибо любовь есть чувство божественное. Родители Иисуса жили в любви, и Господь даровал им согласие. И все угодники Божьи были любвеобильны: любовь к Отцу Небесному сочеталась у них с любовию к жёнам своим. Всякой твари земной Бог любовь дарует, что же говорить о человеках.

Как всегда, утешил Феофан, был рассудителен и разумен — истинный проповедник. Однако Пётр решил обуздать чувства, ибо наступали времена против бывших труднейшие, напряжение нарастало повсечасно. Твердил: «Пётр есть камень, камень, камень! Отныне воля холодному уму, а не сердцу. Есть порог, его же не переступать».

Мудр Феофан, потому и не любят его черноризцы, завидуют: проповедническому дару, многоязыкости — в латыни, в греческом, в польском, в немецком преуспел. Решил: воротимся из похода, заставлю рукоположить его во епископы.

Министры стеклись, был полный сбор.

— Господа совет, предстоит нам завтра слученье с господарем Кантемиром, понеже он своей особою нам навстречу прибывает. Полки выстроить, седалища приготовить. Речи будем говорить: я, Гаврила Иваныч и Феофан на латыни. Поднести бы некую редкость.

— Персону вашего царского величества — чего уж лучше, — подсказал Шафиров. — Аккурат прибыли вместе с мягкой рухлядью.

— Вот-вот, — одобрил Пётр. — И соболей до сорока: господа Сенат подладили.

— Много милостей оказали мы господарям, — проворчал Головкин. — А что имеем?

— Более всего обещаний, — ухмыльнулся генерал-фельдцейхмейстер Яков Вилимович Брюс, известный чернокнижник. — Сколь уже издержали денег, мехов, пожаловано кавалерий святого великомученика Андрея Первозванного, а всё покамест втуне.

— Да и обещания с каждою милей приближения нашего в сии пределы ровно высыхают, — почёл нужным вставить Шафиров. — От небесного жару, — хихикнул он. — Сколь много провианту обещано, а где он? На Москве капитан Прокопий, посланец господаря, трактовал со мною о тридцати тысячах конницы...

— Записано то было, — подтвердил Головкин с охотой. — Ныне же речь ведут о пяти тысячах.

Вспомнили и об обширных обещаниях господаря Брынковяну, ныне замолкшего. Обещания таяли по мере приближения российской армии к пределам княжеств, к театру военных действий. А ныне, когда войско перешло Прут, и вовсе растаяли.

Царь молчал, ждал, пока все выскажутся. А их всех словно бы прорвало: тяжкие переходы, возраставшая убыль в людях, умножающееся число больных, ополовиненный солдатский котёл, летние жары... Неужто и союзники ненадёжны? Выходит, так.

— Вот что, господа совет, — хмуро произнёс Пётр, — надобно жить верою в то, что предназначенье наше исполнится. Заутра торжество, надеюсь, его не омрачат сумнения. Я князю Кантемиру склонен верить. Ныне ему отступу нет. И что может, то он и исполнит. Да и нам с вами дороги назад нет. Укрепим дух свой и положимся на милость Божию.

«Да, князю Кантемиру отступу нет — он припёрт российским войском в собственной столице, — размышлял Пётр, когда совет был отпущен. — Теперь и турок о том сведан, что он нас принял и навстречу вышел, — предаст его мучительной казни. Затевая тайные сношения со мною, понимал, что приход наш неотвратим. Полтава многих вытрезвила, и ныне с боязливостью глядят на нас. Господарь же Брынковяну приумолк и пособления более не сулит. Оно и понятно: визирь у него под боком, а мне его покамест не достать. Ждёт: кто возьмёт верх — визирь али я. Тогда и к победителю пристанет. Да и Кантемир погодил бы до исхода, да уж мы тут.

Жалко их: нету у них ни силы воинской, ни отважности, более всего страшна им немилость султанова. Дорого, сказывают, плачено ими за господарский трон: турок ничего даром не даёт, а всё норовит поболе забрать. Опять же раздоры, зависть меж бояр и господаря. Ровно как у нас. Везде власти домогаются, ищут у государя чести да прибытку... Погладим, каков он, господарь Кантемир. Говорят, великой учёности персона — мне то по сердцу, стало быть, человек достойный...»

В четыре утра, чуть забрезжило на востоке, царь был уже на ногах. Лёгкий туман зыбился над спящими деревами, над рекою, над лагерем, обозначенным тлеющими костерками. Время от времени протяжно перекликались дозоры. А за рекой монотонно, как по часам, скрипел коростель: скрип, скрип, скрип.

— Вставай, матушка государыня, — Пётр наклонился над постелью — пришлось сгибаться чуть ли не вдвое — и чмокнул Екатеринину тёплую щёку. — Вставай да нарядись как должно царице: на смотрины едем.

Екатерина потянулась, зевнула, ещё вся во власти сна, не вполне понимая, что от неё требуется. Потом быстрым движением откинула покров, соскользнула на ковёр и прильнула к Петру жарким ото сна телом, целуя его в щёки, в губы, в глаза. Она уже освоилась со своим положением царицы и дозволяла себе вольности, о коих страшилась прежде и подумать.

— Полно, матушка, полно, поторопись.

— Господин мой великий, не осрамлю царского величества, кликну девок, они меня живо вырядят.

Спустя час лагерь ожил. Свита была на ногах, ждали приказов государя. Пётр было заколебался: в каком наряде предстать пред господарем, но тотчас решил: в Преображенском мундире. Да и можно ли иначе?

Вскоре царский кортеж был уже на правом берегу Прута и неспешно подвигался к Яссам.

Солнце выкатилось из-за горизонта, и мало-помалу всё окрест окрасилось в блёклые пока ещё цвета дня, заблистало мириадами росинок на листьях, на траве, словно бы и сама природа готовилась к торжеству и предвкушала его.

Вот вдали показались массы войск в пешем строю, группы всадников, кареты. Их ждали... И стоило им приблизиться, как гулко раскатилось русское «ура!» и заиграла полковая музыка.

Российская инфантерия под предводительством генерал-фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева встречала своего государя. Встречала восторженными криками, музыкой, пушечной пальбой.

Навстречу кортежу царя подвигался господарь Димитрий Кантемир. Он и бояре были верхами. Конь нервно перебирал ногами — великолепный арабский скакун, Кантемир сидел в седле точно влитой, и Пётр невольно залюбовался им и живописной группой.

В дюжине шагов Кантемир с необычайным проворством и даже изяществом соскользнул с коня и пошёл навстречу царю. Оба с любопытством вглядывались друг в друга.

Господарь был в пышном одеянии, напомнившем Петру одеяние турецкого посла. Вершиною его была высокая, как бы боярская шапка, увенчанная султаном. В нескольких шагах от него шествовало княжье семейство в полукольце бояр.

Вот они сошлись, и Кантемир преклонил колено. Он был малого росту, а когда обнажил голову, оказался чуть ли не по пояс царю.

Пётр был умилен и сего не мог скрыть. Повинуясь порыву, он обнял господаря и, легко приподняв его, трижды, по русскому обычаю, поцеловал, всё так же держа на весу.

Начались представления: бояре, министры, княгиня Кассандра и царица Екатерина, наследники и наследницы. Княгиня держала на руках двухлетнего младенца Антиоха, родившегося в Царьграде. Кто мог предположить, что со временем он станет гордостью российской словесности. Феофан обменялся с Кантемиром речью на латыни, на латыни же, великим знатоком которой был Кантемир, писавший на ней свои сочинения, возглашал чернец имена и звания...

Господарь нравился Петру всё больше. Несмотря на малый рост, было в нём нечто истинно княжеское, повелительное. Чувствовалось это и по тому, как подходили к нему бояре, они же, как оказалось, и министры его двора.

Кантемир был человек великой учёности, успевший сочинить несколько книг. Он владел множеством языков, турецкий был как бы родным. Родным был и греческий — обиходным в семье, а валашский служил для общения с боярами.

Под приветственные возгласы и непрерывную пушечную пальбу союзники стали обходить строй российских войск. Шереметев с генералами вышагивали сбоку.

В глазах своих офицеров и солдат царь читал ожидание, надежду, преданность. Но чего они ждали? Битвы? Истомились в долгом походе, долгом и трудном, от худой пищи, от неопределённости, тяготившей более всего.

Войско призвано воевать, а не тащиться сотни и тысячи вёрст под солнцем и дождём, в любую непогодь, в ожидании встречи с неприятелем и генерального сражения. Сражения, которое призвано решить судьбу всех: и начальников, и их солдат, даже самого царя и султанского визиря. Сам султан тем временем предаётся великим радостям в своём гареме, где у него, сказывают, четыреста пятьдесят наложниц.

Войско осталось в поле: уж которые сутки оно дневало и ночевало в поле под Яссами. Гости и хозяева отъехали в столицу княжества. Царь с царицей, Феофан с Макаровым поместились в господарском дворце, остальных развезли по конакам бояр, порою мало чем уступавшим княжескому.

Благодарственный молебен служили в Трёхсвятительской церкви. То было чудо рук человеческих во славу Божию. Царь в городах чужестранных бывал, российские храмы ведал — один московский храм Покрова-на-рву дивным дивом возвышался. Но столь искусным каменным художеством был заворожён.

— Кружево, чистое кружево! Экий труд волшебный. Кто ж такое сотворил? Что за мастера? Сколь долго трудились?

— Армянские камнерезы, — отвечал митрополит Гидеон. — Будто главного их мастера звали Етиз. Вроде бы в пять лет подняли храм.

— Нам бы таких искусников заполучить! — со вздохом произнёс Пётр. Он был жаден до всякого художества, привечал мастеров, всяко отличал их. Жадность эта с годами росла: хотел Парадиз украсить так, чтобы было всем европейским столицам на зависть.

— Разведай, Феофане, допроси владыку с пристрастностью. Можно ли тех мастеров где сыскать и контракт с ними учинить. Хоть и давно это было, однако же преемство столь славного каменного узорочья не могло пропасть. Чрез детей и внуков сохранилось.

Увы, митрополит Гидеон, духовный владыка княжества, ответить на царские вопросы не смог, ибо принимал всё, как есть, каким досталось, и художника от ремесленника не отличал, считая, что все равны перед Богом и церковью.

Пётр и раз и другой обошёл церковь, сопровождаемый толпой духовных и бояр, трогал лепестки каменных цветов, бормоча: «Эко диво». С резных порталов глядели рогатые головы туров, во все стороны разбегались пояса причудливых орнаментов, не повторявшие друг друга.

Царь подозвал Савву Рагузинского, знатока и добытчика.

— Сыщи-ка мне подобных камнерезных художников. Сказано: из армянских они краёв.

Рагузинский пожал плечами, но ответил, как должно отвечать государю:

— Приложу все старания, ваше царское величество.

В его родной Рагузе, она же Дубровник, было не мало каменных дел мастеров. Они ставили хоромы на манер италийских, клали крепостные стены и башни.

Однако в резьбе по камню, сколько он помнит и знает, не преуспели.

Митрополит Гидеон отправлял службу по-славянски.

— Меч излей, Господи, и заключи всех сопротивных ныне и на ны борющих врагов: побори враги крепостию молитвы Твоея. Ибо Христос наша сила. Студа наполни вражия лица, и многаго бесчестия и срамоты: и да возвратятся вспять... Господи Боже милости, укрепи царя и господаря земли сей непоборимою Твоею и непобедимою силою: воинства же сего укрепи везде и разруши вражды и распри восстающих на державу его...

Пётр глядел рассеянно. Его продолжало занимать каменное узорочье. Есть ведь в неких краях таковые дивные мастера, есть. Вот бы их добыть и представить в Питербурх. Чтобы сработали нечто, подобное этой церкви на зависть и удивление иноземным гостям. Чтобы вот так же ходили, задирая головы, и дивились...

Стряхнул с себя наваждение, встрепенулся и попросил Феофана:

— Сведай у господаря, где ноне визирь.

Отвечая, Кантемир успокоительно поднял ладонь.

— Князь говорит, что турок ещё не подошёл к Дунаю, — перевёл Феофан.

— Ни черта они не знают, — буркнул Пётр. — Скажи, надобно торопиться, не то визирь нас опередит. Зови князя на совет, он ныне главный докладчик.

Кантемир держал речь. Следовало, полагал он, как можно быстрей двинуть полки за Дунай и Серет. Там-де, за Серетом, турок содержит свои главные провиантские склады. Его лазутчики донесли: те склады худо охраняются и их легко захватить и разжиться провиантом. Здесь же, во княжестве его, и урожай не удался, а что уродило, то саранча пожрала.

«Все мастера разговоры разговаривать и резоны разводить, — раздражённо думал Пётр. — Топчемся на месте, парады разводим, а турок подступает». Заговорил:

— Всё едино опередить визиря по сухопутью мы не успеем. Разве что отрядить кавалерию, дабы склады те с налёту захватить. Возьмёшься, Рен?

— Как повелите, ваше царское величество, — с готовностью отвечал генерал Ренне — один из самых надёжных. Его конный корпус был боевитей остальных.

— Коли так, то с Богом, — напутствовал его Пётр. — Князь Кантемир отрядит сопровождающего.

По словам Кантемира, задача была ясна: корпусу надлежало захватить Браилов — базу снабжения турецкой армии.

Совет был прерван появлением двух человек. Судя по тому, что они были беспрепятственно допущены в покои господаря, их здесь знали. Вид у них был истомлённый, лица обветренны, одежда в пыли. Видно, они только что достигли Ясс.

Господарь и бояре встали, приветствуя их. То был князь Фома Кантакузин — ближний боярин господаря Брынковяну и спатарь тамошний Георге Кастриот.

Явление их было многозначительно и породило многие надежды. Не отложился ли господарь Брынковяну от турка, не снарядил ли он вспомогательное войско, как обещался, не отгрузил ли обозы с провиантом?

Оказалось, оба пришлеца прибыли порознь: Кантакузин попросту бежал — покинул княжество в знак протеста против двоемыслия господаря, сочтённого им вероломством. Брынковяну, по его словам, вовсе не собирается ни ладить провиант, ни тем паче снаряжать войско. Он турецкий заложник: Чада его в Царьграде и он опасается за их жизнь, ежели турки прознают об его сношениях с царём...

Кастриот же прибыл с официальной миссией. Весть, которую он привёз от господаря, поразила всех как громом. Султан-де склонен остановить войну и приказал великому визирю Балтаджи Мехмед-паше снестись с патриархом Иерусалимским Хрисанфом, дабы тот передал это русским. На сей счёт и был заготовлен хатт — грамота, которую вручил ему господарь. Приказано передать сей хатт предводителю русского войска. Оказалось, туркам известно, что во главе его — сам царь Пётр.

С этими словами Кастриот достал из-за пазухи свиток со свешивающейся печатью красного цвета и подал его Кантемиру. Кантемир развернул его, пробежал глазами и отдал Петру.

Турецкое его содержание в точности соответствовало сказанному Кастриотом. От имени султана великий визирь Балтаджи Мехмед-паша предлагал русскому сераскеру Шереметеву остановить движение и повернуть войско вспять. То же сделает и он, визирь. А затем следует повести переговоры между ним и первым министром царя о возобновлении мира между двумя монархиями.

Воцарилось молчание. Что это? Военная ли хитрость либо боязнь поражения и стремление избежать его?

У султана и визиря под боком такой непримиримый советник, как король Карл, мнением которого они дорожат. Ясно: с ним не советовались — он ни за что не одобрил бы этот хатт, просто костьми бы лёг, дабы не допустить мирных переговоров. Карл мечтает взять реванш за Полтаву, и эта война предоставляла ему такую возможность. Тем паче что турецкое войско — королю это было доподлинно известно — втрое превосходит русское. Разве Карл мог бы упустить столь верный шанс? Наверняка он загодя составил план генерального сражения и разгрома русских. Наверняка он рисовал себе картины стремительного бегства царя Петра с поля битвы, подобные тем, которые довелось испытать ему...

Всё это промелькнуло в голове Петра — о несметном турецко-татарском войске, о мечтаниях короля Карла, о лишениях, которые претерпевает его армия... И предчувствия были, и дурные сны... С такой неохотою отправлялся он в этот поход, так подсиживали его многие недуги, худые дороги и худые союзники вроде короля Августа да и иных...

Союзников, по существу, не осталось. Разве что князь Кантемир, который в лучшем случае мог выставить пятитысячную кавалерию да пригнать сколько-то скота.

Август, Брынковяну, сербы и черногорцы — все отложились. Счёт не в пользу царя. И коли эта турецкая грамота правдива, она открывает путь к почётной ретираде.

Но сколь всего потеряно! Людей, коней, добра! Сколь много усилий потрачено втуне!

А ежели турецкая грамота есть военная хитрость? Турок вероломен. И его законы, его священная книга велят обманывать и сокрушать неверных...

Что думает по этому поводу мудрый князь Кантемир? Ему ведомы законы мусульман, их шариат. Царю докладывали, что господарь превзошёл в знаниях самих магометанских законоведов.

Кантемир затруднился с ответом. Верно, шариат — мусульманский закон — велит не щадить неверных, но обратившихся, уверовавших в Аллаха и пророка его Мухаммеда, ниспославшего правоверным священную книгу Коран, почитает за своих, достойных милосердия и милостей...

— Стало быть, мы ихних милостей не достойны, коли не обратились, — жёстко произнёс Пётр. — Сие не совет и не ответ. Жду от господ министров и генералов слова.

Молчали. Молчание становилось тягостно.

«Экая досада, — думал Пётр. — Велик соблазн поверить, согласиться, вступить в переговоры».

Велик! Изнемогли все от долгого пути и лишений. А ежели турок заробел, ежели страшится бою? Ежели в его войске смятение и ропот, что столь часто бывало? Однако быть того не может: ведь от самого султана указ идёт. Отчего же султан застращался? Может, духовники магометанские отговорили его: много-де риску. Опять же война великих денег требует: деньги суть артерия войны, он, Пётр, не устаёт это твердить.

Первым заговорил канцлер Головкин — положение обязывало:

— Опасаюсь, ваше царское величество, дабы мы не угодили в турскую западню. Не верю я турку, нет. Коли захотел бы он истинно замирения, прислал бы переговорщиков своих, не простых, а сановитых. А так... — и он, не договорив, махнул рукой.

Головкин задал тон. Все оживились.

— В самом деле, государь; коли бы сурьёзно — прислал бы визирь депутацию по всей форме, — поддержал канцлера Феофан Прокопович. — Отрицаю сию хитрость и отвергаю, дабы не дать неприятелю сердца.

— Слово Феофане навеяно свыше, — заключил Пётр. — Не дадим неприятелю сердца, не ввергнемся в соблазн, не вложим меч в ножны. Как станем вести кампанию далее?

Князь Кантемир, чувствовавший неловкость после своего достаточно неопределённого выступления, как оказалось, имел в запасе развёрнутый план. Главным силам надлежит безотлагательно скорым маршем двинуться по правому берегу Прута до урочища Фальчи, дабы опередить неприятеля. За урочищем лежат непроходимые болота — турок туда не сунется. А тем временем войско, научи по лесным дорогам, достигнет Серета, соединится близ Галаца с кавалерией генерала Ренне, и, вдоволь запасшись провиантом и фуражом. Имея в избытке того и другого в магазинах, почнёт поиск армии визиря для генерального сражения.

— Зело гладко, — промычал Пётр, когда ему перевели речь князя, — А что же визирь — неужели станет топтаться на месте?

— Российское войско зайдёт в тыл визирю, — пояснил Кантемир. — Ибо марш, о котором я говорил, будет скорым и скрытным. А находясь в столь выгодном положении, сможет навязать визирю свои условия.

Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев поддержал план господаря. Странствия с армией по лесам не улыбались ему, однако же он тотчас оценил выгоды такого марша — в стороне от турок. Правда, как донесли разведочные пикеты, татары рыщут повсюду, распространились повсюду и турецкие отряды. Но вполне возможно, что столь далеко они не досягнут. И тогда он с главными силами обойдёт визиря, споможет и князь Кантемир со своими конными молдаванами — отвлечёт некую часть турок на себя. И тогда он, Шереметев, ударит визирю в тыл.

Господарь поспешил дополнить свою речь:

— Прослышав о том, что я со страною нашей передался вашему царскому величеству, визирь, несомненно, пойдёт на Яссы, дабы город разорить и меня изловить. Посему надо спешить, чтобы обойти и опередить его намерения. Здесь же, на подступах к Яссам, поместить ударный корпус для отражения нападения и одновременно для устройства магазинов.

Мыслили все ровно с князем, и план мало-помалу сложился. «Сколь раз говорено было, что надобно поспешать, а всё топчемся на месте, — думал Пётр. — С черепашьей медленностью и неуклюжестью разворачиваемся. А ну как некую хитрость замыслил король Карл в противность плану Кантемира? Этот может придумать нечто такое, что опрокинет нашу силу — он полон ада, полон злобы, полон мести. И вдобавок застоялся, как резвый скакун в нелюбезном стойле. Жаждет скачки — дела, денно и нощно обмысливает его в своём убежище».

— Доносят ли конфиденты наши о главном шведе? — спросил царь. — Каково король злобствует?

— Его высочество господарь более всего об этом сведом, — отозвался канцлер.

Кантемир охотно подтвердил. Его люди были в Бендерах и округе, пользуясь тем, что тамошний сераскер считал их своими и никаких препятствий не чинил до самого последнего времени. Карл окопался в сельце Варнице под защитой крепостных стен. Но говорили, что при приближении российского войска король со всеми своими шведами приготовился отбыть на юг, в крепость Аккерман, что переводится с турецкого как «белая крепость». Отбыл ли — о том не доложили. Ни султан, ни паша Бендер его уж не хотят: проку-де от него никакого, а расход великий. А уж беспокойства сколько — паша жаловался весною ему, Кантемиру, что король вечно всем недоволен: и почестей ему мало, и провиант худой, и людей скудно продовольствуют, и материалу на строительство не дают.

— Охота ему меня побить, — засмеялся Пётр. — Да токмо руки коротки. Он ещё себя окажет — турка плакать заставит, вот увидите. Эх, славно б было, коли удалось бы нам его захватить! Как думаешь, Борис Петрович?

Шереметев наморщил лоб. А потом осторожно проговорил:

— Сию операцию надобно со тщанием готовить. Допрежь сего разведать место, повадки королевские, сколь народу его охраняет. Предвижу: немалая сила на то потребна. Стоит ли Карл того, государь?

— По мне, так стоит, — отозвался Пётр. — Сильно воду мутит, война по его наущению затеяна. Давай обдумаем, Борис Петрович.

Шереметев неохотно согласился. Риск был велик, а успех весьма не ясен.

Неожиданно подал голос дотоле молчавший Фома Кантакузин. Кастриот опасливо глядел на него, как видно ожидая подвоха: князь этот славился своей строптивостью и перекорством.

— Король шведский есть неприятель испытанный, — обратился он к Петру, — только не объявился бы иной неприятель — нежданный: господарь наш Брынковяну. Ему надо частицу российской силы послать для укрепления духа. Коли будут в Бухаресте либо близ него русские полки, он тотчас перестанет колебаться и передастся на вашу сторону.

Царь одобрительно кивнул — это представлялось важней, нежели изловление Карла.

— Кого пошлём, Борис Петрович?

Шереметев снова наморщил лоб, мясистые складки от умственных усилий приметно двигались. Наконец он изрёк:

— Полагаю, государь, бригадира Луку Чирикова — он есть надёжен, с четырьмя полки довольно будет.

— С Богом, — тотчас согласился Пётр. — И князь с Кастриотом к нему пристанут.

Кастриот был старый знакомец: не раз посылал его господарь Брынковяну на Москву в исшедшем годе. Полтава многих единоверцев одушевила на свержение османского ига. Уповал на руку Петра и господарь. Желал тесного союза, заверял в верности и сулил всякую помощь. Манил и союзом с другими единоверными народами, был чистосердечен в своих порывах. Иначе зачем бы ему засылать послов: слишком велик был риск. Турки вырубали под корень тех, кого подозревали в измене — целыми семьями.

— Помилуй, государь-царь, — взмолился Кастриот. — Посылал меня господин мой с уведомлением о мире, чаемом визирем. Как явлюсь перед ним с пустыми руками?

— Сочинять ли бумагу? — обратился Пётр к Головкину: канцлер был главою дипломатической части и царь не желал умалять его.

— Нет нужды, — нимало не медля, отрезал канцлер. — От визиря по столь важному делу депутации не пущено. Стало быть, не всерьёз турок писал.

— Хитрость это, хитрость! — поддержал его Шафиров.

— На словах выскажешься, — сказал царь Кастриоту. — Всё, что было тут говорено, слышал. Князь Кантакузин подтвердит, бригадир Чириков припечатает.

Все заулыбались, не исключая и Кастриота.

— Заутра смотр войску перед маршем, — закончил Пётр. — И чтоб начальники приготовились к оному по всей форме.

Пётр остался с господарем Кантемиром. Он всё более и более нравился ему. Нравились его речи, исполненные истинного знания дела. Нравились его осанка и великолепное владение конём. Чувствовалось, что он не мало времени провёл в походах, знал толк в воинском деле, не робел и перед будущей своей участью — верил царю.

Толмачом был Феофан. Всё, что Пётр недобрал в познании княжеств, их устройства, обычаев и нравов, равно и в познании Османской империи и турок, он восполнял в беседах с князем. Он говорил по-турецки как природный турок и знал священную книгу Коран лучше, чем любой мулла. Кантемир был истинный столп учёности, и книги, написанные им, ценились повсеместно.

Пётр расспрашивал его с присущей ему дотошностью, хотел знать как можно больше.

— Что есть Коран?

— Коран — священная книга, ниспосланная Аллахом его пророку Мухаммеду. Достойная книга со множеством пророчеств, учительных речений — ясных и смутных...

Кантемир на мгновение замолк, как бы подбирая слова. О священной книге должно было говорить с почтением, но и с искренностью, не утаивая истины. Он продолжил:

— Но... Я бы сказал, что Мухаммед почитал основанием библейскую мудрость. Оттого в Коране отдана дань Исе — Иисусу с Богоматерью Марией-Мириам, Аврааму, Исааку и Якову, Ною, Моисею, Иосифу, пророкам, равно и библейским притчам, и Евангелию. Немудрено: Библия ниспослана людям на много веков ранее Корана и распространилась по всему Востоку. Мог ли пророк не знать её и не почитать.

— Господь един, — заметил Пётр. — И его истины, ниспосланные людям, что в Библии, что в Коране должны быть едины. Прав ли я?

— Совершенно так, государь, — согласился Кантемир. — Обе священные книги призывают жить по справедливости. Но ислам порою стремится утвердить себя огнём и мечом. Писано ведь в Коране: «И сказали иудеи и христиане: «Мы — сыны Аллаха и возлюбленные Его». Скажи: «Тогда почему Он вас наказывает за ваши грехи?» Нет, вы только люди из тех, кого Он создал». Или ещё: «А кто не уверовал в Аллаха и его посланника... то мы ведь приготовили для неверных огонь».

— Ежели по справедливости, — после недолгого молчания сказал Пётр, — то огонь для своих неверных уготовляют и христиане. И всё-таки Бог един. Токмо всяк язык называет его по-своему: Аллах, Саваоф, Яхве или ещё как. А земля наша есть смешение языков. Молись Господу и не преступай установлений его. Церковное же свирепство есть самое последнее дело. Огонь и всяческие казни ждут человека в аду. А коли на земле существует мучительство, на то воля владык земных.

Царь распалился, короткие усики его нервно подёргивались, морщины на лице стали резче. Отчего так взволновался он? Неужто причина его волнения в последней сказанной им фразе и он сознает себя одним из мучителей земных?

— Ступай за царицей, — шепнул Феофан Макарову, сидевшему в стороне. — Кажись, припадок накатывает.

Екатерина явилась без промедления. Только она была в состоянии утишить припадки царя. Не робея ни перед кем, обхватила Петра сильными своими руками — ровно спеленала. А когда он притих, стала поглаживать его словно дитёнка, приговаривая:

— Не гневайся, не огорчайся, царь великий и мудрый, наш государь-батюшка, остуди сердце своё. Всё-то пред тобою склоняются, славою твоею покорённые...

Где брала она эти слова, эти движения, эту распевность, эту ласку? Откуда черпала эту силу, врачующую и исцеляющую?

Кантемир, Феофан и Макаров глядели и слушали, заворожённые, колдовские эти причитания. И быть может, дивились. Чистая ли то сила либо нечистая вложила это чарование в руки, губы, уста простой ливонки?

Так прошло полчаса. Царь очнулся, приподнялся, сел. Екатерина разняла руки.

— Опамятовался, царь-батюшка. Слава Господу, — сказала она всё так же распевно. — Подоспела я, раба твоя, вовремя.

— Заутра смотр войску и выступление, — осторожно напомнил Макаров. — Как распорядитесь, государь?

— Чтой-то вы ровно при покойнике примолкли, — вместо ответа заметил Пётр, прислушиваясь.

За окнами господарского дворца слышалась русская полковая музыка.