Жестокая конфузия царя Петра

Глава четвёртая ДОЛГИЕ ВЁРСТЫ

Пётр — Мусину-Пушкину

При сём посылаем вам книгу артилерискую Бухнерову, которую велите напечатать. Также велите поискать на дворех князь Александра Даниловича Меншикова или на Потешном дворе коляски маленкой, которая, едучи дорогою, чрез инструмент указывает, сколько уедет в час вёрст, и, обыскав, пришлите к нам.

...Я, царь московский и всероссийский, посылаю это письмо... всем верным, всем митрополитам, любящим нас, а также воеводам, сардарам, предводителям клефтов, начальникам и всем единоверным христианам, и ромеям... а также сербам, хорватам, арнаутам боснийцам, и всем, находящимся в монастыре Румелии, в Черногории, черногорцам, яниотам, дерникпидам, торнувлидам... короче говоря, всем, кто любит Бога, и всем христианам шлю привет и вручаю вас Богу. Я беру на себя тяжкий труд ради любви к Богу, для чего я выступил на войну против Турецкого царства...

...каждый, кто любит нас и любит Бога и уповает на него и хочет войти в рай, — все с чистым сердцем пусть возьмут на себя тот же труд... Настоящая война, которую я веду, является справедливой... И объединимся против врага, и опояшем себя шпагой, начнём войну, прославив царство наше, ибо ради освобождения вашего я иду на муки...

Пётр — Сенату

...О высылке в Смоленск провианту подтвердите, дабы определённое число по указу было выслано, что зело нужно, ибо по наш в Смоленск приезд ничего в привозе не было, а половодье приближается и когда вода уйдёт, то по Двине невозможно будет провесть.

Пётр — Меншикову

...На маеора Шулца превеликая есть жалоба не точию в грабеже, но в убивстве; того ради изволь его к нам прислать с провожатым. Також зело удивляюсь, что обоз ваш с лишком год после вас мешкает; к тому ж Чашники будто на вас отобраны или претендуют... В чём зело прошу, чтоб вы такими малыми прибытки не потеряли своей славы и кредиту. Прошу вас не оскорбитца о том, ибо первая брань лутче последней, а мне будучи в таких печалех уже пришло до себя и не буду желеть никого.

В протчем предаю вас в сохранение Божие, и здесь пили в вашей вотчине про ваше здоровье.

Пётр — Апраксину

Господин адмирал. Понеже мы слышали ещё на Москве при отъезде своём, что татары как кубанцы, так и хан ушли паки в свои жилища, и когда так учинилось, то уже вам корпус Бутурлина требовать и с оным случатца, також и вам на Украине долго мешкать не для чего. Того ради и рассуждаю вам итьтить к Азову и казаками и калмыками и протчее действовать с начала весны водою и сухим путём, как говорено и как Бог вам вразумит...

Пётр — королю Августу II

Пресветлейший, державнейший король и курфирст, любезнейший брат, друг и сосед. Нашему королевскому величеству и любви не могу оставить, не объявя, что я третьяго дни в Слуцк приехал и тотчас отсюды в Луцк на Волынь чрез почту еду. И понеже при нынешних случаях наша общая полза нужно требует, дабы нам с вашим королевским величеством, коль скоро возможно, видетися, и тако прошу ваше величество паки, да изволите такоже в близость от того места приехать и место назначить, где мы счастие и увеселение имети можем друг друга приветствовати и о настоящих нужнейших делех согласие учинить.

Утоптали, уездили дороги к Преображенскому, стали они широкими да гладкими — до блеска, в лучах восходившей луны, в колеблющемся свете смоляных бочек, факелов, фонарей...

Весна всё ещё медлила, с вечера начинал хватать крепкий морозец. И слава Богу, слава зиме! Санный-то путь лёгок и быстр, не то что колёсный. А ежели наездить дорогу, то вовсе распрекрасно.

Наездили, да ещё как! Все дороги окрест были запружены. И самому царю пришлось бы пробивать себе путь.

Он же всё ещё приуготовлялся. Домашние держали его за полы, мужи его совета, сенаторы и прочие, касавшиеся до управления, — за бумаги да резолюции. Словом, как перед всяким отъездом: на охоту ехать — собак кормить.

Стефан-митрополит с причтом из иерархов святили каждую карету, каждый возок да сани. Всем досталось по капле святой воды — обороны от нечистой силы.

Толпились вкруг царя сановники, отправлявшиеся с ним в неведомый путь, сенаторы, губернаторы, призванные для проводов царя: князь Матвей Петрович Гагарин, правитель всея Сибири, великий лихоимец; ближний боярин Пётр Матвеевич Апраксин — губернатор казанский, братец адмирала; Алексей Курбатов — правитель архангелогородский, из простых мужиков, возвышенный царём за смекалистость; управитель Московской губернии Василий Семёнович Ершов... Народ сиятельный и народ попроще — все толпились за оградою Преображенского — кто где.

Время утекало. Несильное мартовское солнце неспешно, но неотвратимо укатилось на запад. Ему наследовал месяц, выныривавший из облачных ухабов. А в Преображенском всё гомонили.

Пётр вывел Екатерину на крыльцо. Он цепко держал её за руку, словно боясь бегства.

— Почитайте Екатерину Алексеевну за царицу, — громогласно объявил он.

Новоявленная царица залилась краской, и это ей шло.

— Вот уж поистине маков цвет, — вполголоса сказал подканцлер Пётр Павлович Шафиров канцлеру Гавриле Ивановичу Головкину. Они поклонились новой царице низким поклоном. Знали: старая царица пострижена под именем инокини Елены и надёжно упрятана в Покровском монастыре в Суздале.

По людям как волна прошла — поклонились все. Среди вельмож не было, однако, таких, кто не знал бы происхождения царицы. А что было ведомо вельможам, ведали и холопья их.

— Царь Мидас прикосновением своим обращал всё в злато, — вполголоса заметил Головкин. — Наш царь Пётр Алексеевич и холопа прикосновением своим обращает в высокородного.

То был прозрачный намёк не только на явление новой царицы, но и на стоявшего рядом подканцлера. Пётр Павлович Шафиров был крещёный евреин и взят из лавочных сидельцев в Посольский приказ за знание языков разных. Гаврила Иваныч несколько ревновал царя к своему подначальнику, волею прихотливого случая попавшего из грязи если не в князи, то в бароны. Пётр нуждался в нём и часто призывал для совета — гораздо чаще, чем самого канцлера.

Ждали слова царя, глазели на новую царицу: мало кто лицезрел её прежде.

— Пригожа, пригожа, — прошелестело в толпе, окружившей крыльцо.

И в самом деле пригожа. Статная, белокожая, чернобровая, она казалась боярского либо дворянского роду-племени, во всяком случае под стать царю. И выбор его был молчаливо одобрен.

— Езжайте, — наконец произнёс Пётр.

Сказал негромко, но был всеми услышан, ибо то было слово царя, и относилось оно ко всем и ни к кому в частности.

— Езжайте с Богом, — повторил он и оборотился в дом.

Открылась суета, задвигались кареты и возки, заскрипели, зашуршали полозья, причудливо заплясали огни факелов. Место перед главными воротами, дотоле заставленное сплошь, быстро очищалось, давая дорогу царскому поезду.

Царь прощался с любимой и единственной кровной сестрицей своей царевной Натальей. Комнатные девушки, окружавшие её в светлице, завидев его, в испуге прыснули за дверь.

— Прощай, Натальюшка, — он трижды поцеловал её и перекрестил.

— Прощай, государь мой батюшка. Храни тебя Господь, — она трижды перекрестила Петра. — Наклонись-ка, дай поцелую тебя.

Пётр покорно наклонился. Наталья обвила его шею руками и заплакала.

— Храни тебя Бог, — повторяла она сквозь слёзы. — В Катеринины руки отдаю тебя. Они у неё сильные... Она тебя соблюдёт...

Пётр вздохнул. Он не любил чьих бы то ни было слёз.

— Душа мается, — признался он и рукой отёр слёзы Натальи. — Перестала бы реветь, и так тошно. Далёкий, неведомый путь...

— От Полтавы недалече, — перебила его Наталья. Глаза её высохли, она глядела ясно. «Мудро молвила, — подумал Пётр. — И в самом деле, недалеко, и путь вроде свычен». Наталья же, словно угадав его мысли, продолжала: — Бывал ты тем путём. А потому освободи душу, братец. Господь будет над тобой. И все мои мысли с тобою.

— Спасибо, Наташа. Береги себя — ты мне надобна и любезна. — И он снова поцеловал её в лоб. — Девочек моих призри, Аннушку и Лизаньку.

— Не беспокойся, государь-батюшка, глаз с них не спущу.

— Пошёл я.

— Ступай, братец, с Богом.

Царица Прасковья с племянницами, царевны Милославские поджидали его на крыльце. Милославских было много. Все они не любили царя, но глубоко прятали эту свою нелюбовь: царь был грозен, страшен я непонятен. Непонятность и непредсказуемость страшили более всего. Полно, в самом ли деле зачала его Наталья Нарышкина от богобоязненного и милостивого царя Алексея? Не вмешался ли нечистый либо немчин окаянный? Эвон какой он, царь-то, огромный да рыкающий, с лютерским семенем якшается, одно оно ему по сердцу. В жёны-то от живой православной супруги боярского корня взял безродную лютерку. Все установления презрел. Ну не срам ли!

Пётр Прасковью облобызал и племянниц тож, остальным поклонился. После разговора с сестрой стало ему легче, душа и в самом деле мало-помалу облегчалась. Видно, от того, что ко времени вспомнила Натальюшка Полтаву. А и в самом деле: и тогда путь был далёк и безвестен, а неприятель куда как грозен, не чета турку...

Была Полтава, был Азов — тоже край земли, вотчина татар да турок. Сладили. И со шведом, и с басурманам.

— Готова ль ты, государыня, в дорогу? — повернулся он к Екатерине.

Екатерина почти сбежала с крыльца. За нею следовали боярышни, назначенные в свиту, будущие фрейлины, и комнатные девушки. Присела перед ним в поклоне, торопливо произнесла:

— Готова, ваше царское величество.

Пётр стоял, раздумывая. Хотелось бы ему в Катенькину карету, да привалиться к её тёплому плечу, вдохнуть запах её тела я задремать под укачивающий бег саней. Но этикет нельзя было нарушить: в царицыной карете место её боярышень...

Вздохнув, подозвал Макарова:

— Со мною кроме тебя да денщика Головкин и Шафиров. Выдюжит карета нас?

— Во многих дорогах проверена, — отвечал Макаров. — Сильная карета.

— Ну и с Богом, — заключил Пётр. И зашагал, не оскользаясь, саженьими своими шагами. За ним засеменили остальные.

Морозец хватал чувствительно, темень была раздвинута многими огнями, плясавшими на ветру. Огромный царский обоз, скрипя полозьями, правил на юго-запад.

Снежные просторы были немы и мертвы. Не было, казалось, окрест ни жилья, ни человечьего духа. А то, что гляделось тусклыми огоньками деревень, были рискучие волчьи глаза.

Невольная тоска пред этими просторами, тоска по тёплому дому, с которым, Бог весть, придётся ли свидеться, охватила всех...

Молчал Пётр, молчал Головкин, молчал обычно говорливый Шафиров... Все они были немолоды, утеряли былую подвижность: да и былое любопытство путешествующего: успели на своём веку побывать в разных странах, наглядеться диковин. Покойной бы теперь жизни, в кругу детей да внуков...

И даже царь — самый неуёмный из них, самый беспокойный и любопытный — притих и оборотился взором внутрь себя.

Там была Катерина. Ни за что и никому, даже сестрице Наташе, которой он доверял всё, не признался бы в этом. То была его слабость. Слабость человека, а не повелителя огромной страны. Он же слыл, и совершенно справедливо, человеком, не ведающим слабостей. Можно ли было счесть слабостями корабельное строение, токарное ли дело и иное рукомесло, коему он был привержен? Нет, разумеется, то было увлечение, коему подвержены и цари и короли. Такое же увлечение и Катерина. И бражничанье и шутейство...

Господь всё простит, ибо несёт он, Пётр, сирень камень, на плечах своих огромную тягость — великое царство. Труждается ради блага его — единая то цель его жизни. Дабы могло оно, царство Российское, процвесть среди всех языков и племён.

Катерина его — малая слабость. Единственная женщина в его жизни, без малого сорокалетней, которой он пока так и не насытился. Единственная женщина, в которой он испытывал нужду. Что-то в нём она открыла, какую-то задвижку. И хлынула из сердца теплота и нежность, которых в нём почти не было прежде. И не иссякает этот благостный источник.

Её ли это любовь беззаветная? Видно, любовь может из, казалось бы, заурядной женщины свершить чудо преображения в как бы природную царицу.

Не было в том игры, нет. Всё было естественно. Любовь сотворила царицу. А в глазах глядящих со стороны? Осталась ли она безродной служанкой пастора Глюка, какой была до своего пленения?

Карета Катерины следовала за царской. Ох и хотелось Петру перебраться к ней! Но то была бы слабость, её грешно было обнаружить.

Да, вот она, его ахиллесова пята. На первых порах. Со временем — он знал это — чувство затупится. Мало-помалу его заменит привычка, а за нею проберётся равнодушие, быть может, даже отталкивание. К тому времени явится новая приманка. Может, и раньше... Ныне же всё свежо, всё остро, всё так прекрасно, как прекрасно ясное весеннее утро...

Спутники царя молчали. Видно, ждали, когда заговорит их повелитель. Шафиров подрёмывал, Головкин тоже клевал носом. Слышен был лишь скрип полозьев и глухие удары конских копыт о наледь.

Молчание копилось, сгущалось и наконец стало невыносимым. Пётр это почувствовал и первым разрядил его:

— Алексей, где ставать будем?

Спутники его мгновенно задвигались, а Макаров, которого тяготило молчание, обрадованно ответил:

— В Вязьме, стало быть, ваше царское величество.

Макаров ведал расписанием поездки в недальних её пределах и сочинял «Походный юрнал».

— Всю ночь будем ехать, на подставах кормить лошадей, знать, ещё полдня уйдёт, пока достигнем. Ежели, государь, приказать изволите, то и посреди пути можем стать.

— Придётся небось, — пробурчал Пётр. — Нужда заставить может.

— А вот в Туретчине, — обрадованно заговорил Шафиров, — батюшка мой сказывал, ездят токмо днём, до захода солнца. Ночью же Аллах, мол, ихний возбраняет правоверным всякое передвижение. Кто сей закон нарушит, платит в казну бакшиш, то бишь штраф.

— Там будто за всякую мелочь откупаются, — поспешил вставить своё слово Головкин. — И налоги есть будто на зубы и на ноги...

— Насчёт этого не знаю, — снова вступил Шафиров. Служа в Посольском приказе, он напитался рассказами бывалых людей, и все они осели в его вместительной памяти. Он мог рассказывать часами свои, а более всего слышанные от других истории, и всегда находил охотников их слушать. — За всё надобно платить, да. И чем чиновник именитей, тем плата дороже. Княжье место тоже выкупать надлежит. Кто боле заплатит, тому и место либо кресло.

Пётр подивился:

— Неужто господари мултянский да валашский тож выкупали свои престолы?

— Беспременно, государь. Вот когда вступим в ихние пределы да достигнем их, тогда из первых уст скажется...

— Какие ж они князья? — фыркнул Головкин. — На откупленном-то месте?

— Над ними турок властвует, — подтвердил Шафиров.

— Всё едино — союзники они наши, — недовольно заметил Пётр. — Сказано: с волками жить, по-волчьи выть. В своей же земле они, полагаю, княжат без умаления.

— Сумлеваюсь, государь, сколь надёжна их власть, — не унимался Головкин. — Там небось над ними турецкие соглядатаи поставлены и всё султану докладают.

— Слыхал я о том, — удовлетворённо подтвердил Шафиров. — Всё в сих княжествах от великого визиря и иных султанских чиновников направляется. И дань они платят не токмо натурой, скотом, хлебом, но и детишками своими. Называется сия дань по-турецки девширме — дань кровью. Детишек у них отбирают, стало быть, и увозят в неволю. А там из них выращивают янычар. И всё-то они терпят, всё сносят, потому как истинной власти у них нету.

Пётр недоверчиво передёрнул плечами.

— Страсти рассказываешь. Мало мы знаем, сколь угнетены единоверцы наши. Вот когда придём, всё там и откроется, — рассудительно заключил он.

Здравомыслием царь возвышался над своими приближёнными, отметая всяческие россказни. Оно было порою слишком жёстким и трезвым, но то было истинно царское здравомыслие, которое подчас не могли оценить современники.

Порою, слушая сентенции царя, ловя ход его мысли, ближние его министры да бояре переглядывались и перешёптывались: «Не наш, не российский это царь, не по-нашему рассуждает, верно говорят — согрешила царица Наталья с немчином, вот и занемечилось её дитя. Что в нём от батюшки, от блаженной памяти царя Алексея? Да ничего! Ни ликом, ни статью, ни мыслью не удался в отца. Звон какой орясиной вымахал — несуразный, саженный, строптивый. Демонское в нём нечто, нечистое. Эк корчит его родимчик...»

Пётр знал об этих пересудах, дак ведь не урежешь всем языки. Приказано было Ромодановскому сыскивать и хватать в кабаках за таковые зазорные речи. Но не в хоромах, нет. Довольно с них и того, что Против воли бороды обрили да в немецкое платье вырядили.

Боялись царя. Боялись гнева его громоносного да поносного, боялись глаз, метавших молнии, и голоса, гремевшего громом. Верили, что во гневе да и просто так может царь наслать порчу.

Докладывал обо всех таковых пересудах страховидный ликом да повадками, но простодушный князь Фёдор Юрьевич Ромодановский — князь-кесарь, превосходной верности подданный. Он занимался сыском и дознанием, вздёргивал на дыбу, жёг огнём, сёк плетьми уличённых в поношениях царского имени.

Ныне Пётр на него всю Московскую Русь вставил. Сенат Сенатом, губернатор губернатором, а Ромодановский гадами испытан я верней их всех.

Катились навстречу морозные вёрсты, разговор мало-помалу заглох, кони бежали ровно, усыпляюще покачивалась карета, сон накатывал волнами. И перед тем как сморило всех, Пётр приказал:

— Господа министры, ступайте в свои кареты. Мне тесно, мне место надобно, кое вы заняли. Будет день, будет и беседа...

Сделали короткую остановку. Господа министры вывалились в ночь, подоспели молодцы с факелами и проводили их по каретам.

Пётр с наслаждением вытянул ноги — малость не хватало до полного роста.

— Спим, Алексей, — пробормотал он, натягивая на себя шубу. И почти тотчас же истинно царский храп сотряс стёкла.

Мартовские ночи всё ещё долги. Вот и просыпались и снова засыпали, убаюканные мерным скрипом полозьев. Не просыпались и на подставах — лошадей перепрягали споро. Случались и непонятные остановки.

Всякое случалось: царский обоз растянулся на несколько вёрст.

Пётр спал без сновидений, и сон его был крепок и короток: хватало и пяти часов. В этот раз отоспав своё и пробудившись среди ночи, он увидел себя в каретном заточении безо всякого дела.

Это было непривычно. Он повернулся на другой бок и постарался заснуть. Странно — заснул. И увидел сон.

Они с Катериной взошли на корабль. Удивительно: их никто не встретил. Корабль был пуст — ни матросов, ни капитана... Почему-то он не удивился этому. Как не удивился тому, что корабль вдруг сам собой покрылся парусами и пустился в плавание. Он удалялся от берега всё дальше и дальше, пока не оказался в открытом море.

Было лёгкое волнение, когда они отплывали. Но вот море взволновалось не на шутку. Корабль полетел как птица. Паруса раздулись, выгнулись мачты, их скрип становился всё пронзительней — вот-вот сломятся.

— Спускай паруса! — крикнул Пётр. Но палуба была пустынна, и некому было выполнить команду — команду самого царя, шаутбенахта, контр-адмирала.

И тут грот-мачта с грохотом обрушилась, едва не придавив его.

— В трюм, Катенька, в трюм! — воскликнул он. Но в это время корабль лёг на воду и стал тонуть.

Он метался по палубе в поисках шлюпки, потом стал звать на помощь... И с бессвязным криком пробудился.

Макаров участливо глядел на него:

— Аль приснилось худое, государь?

Пётр, ещё потрясённый, неотошедший, откинул шубу, наползшую чуть не до глаз, и, с трудом разлепив губы, пробурчал:

— Задохнулся... Дыханье спёрло... И сон дурной, будто тону вместе с кораблём.

— То ох шубы, — заметил Макаров. — А что корабль приснился — от качки: дорога дрянная, ухабистая. Уж забрезжило, государь.

— Дурной сон, дурной, — повторял Пётр. — Кабы не в руку. И вспоминать неохота. Не лёг на душу — и без того стеснена.

Спал всегда без сновидений, а потому этот никак не хотел уходить из памяти. Он казался неким предзнаменованием, видением бедствия.

— Господа, спаси и помилуй, — вздохнул он и трижды перекрестился. Нет, Бога он не забыл, что бы там ни говорили его хулители, какую бы напраслину ни возводили. Ныне царь в ответе и за церковь: патриарха нет и более не будет. Ибо один владыка должен быть у государства. И этот владыка — царь и великий князь, он, Пётр Алексеевич.

Перед отъездом местоблюститель патриаршего престола митрополит Стефан представил пункты на высочайшее имя, дабы определил государь, куда какого архиерея поставить. Не Бог весть какой труд: все были поставлены. Изрядно насмешил последний, восьмой пункт. «Чтоб мне, — жаловался Стефан, — в Новодевичьем монастыре порятки духовные между духовным чином не возбранял князь Фёдор Юрьевич Ромодановский».

— Так, ваше кесарское величество, — выговаривал Пётр, — не утесняй митрополита, да ещё в Девичьем монастыре. Ишь, куда забрался, блядун старый. Небось, всех монашек успел перепортить.

— И без того шалят монашки, мин херц Питер, — невозмутимо отвечал Ромодановский своим рыкающим басом. — Порядок меж их навожу, вот что.

— Глядишь, принесут тебе в подолах малых кесарёнков, — засмеялся Пётр. И уже серьёзно добавил: — Без крайней нужды в дела духовные не мешайся, хоть ты и кесарь.

— Соблюду, мин херц Питер, — пообещал Ромодановский.

...Занялся рассвет, и снова открылись заснеженные просторы, леса и перелески, утонувшие в сугробах избы. Обоз вытянулся необозримой дугою, противоположный её конец терялся в утренней мглистой дымке. Солнце восходило за облаками, их неплотная завеса пропускала кое-где его лучи, и оттого всё окрест было залито мягким жемчужным светом.

— Пора привалу быть, — промолвил Пётр, потягиваясь. — Есть хочу, много ещё чего хочу.

— Скоро Вязьме быть, государь, — отвечал Макаров. — Там всё приготовлено для привалу.

— Курьеров не было ли?

— Не поспели, государь.

— Может, в канцелярии пристали?

— Канцелярским велено тотчас представлять доношения.

— Нерасторопны они, канцелярские, — пробурчал Пётр. — Ох и застоялся я, залежался, размяться бы на воле, — пожаловался он.

— А вот я сейчас гляну, по времени пора бы и подъехать. — Макаров приоткрыл дверцу кареты и обрадованно воскликнул; — Край деревни, первые избы, государь! Знать, она Вязьма и есть.

Путевой дворец? Нет, на дворцы царь согласия не давал. А вот пристойную избу подобрать и изрядно почистить — иное дело. Для кратковременного ли отдыху, для долгого ли пребывания, но чтоб было всё устроено наилучшим образом. И чтоб — избави Боже! — не ползало б ни единого таракана: его царское величество весьма брезгует.

Соблюли: изба была натоплена, украшена, начищена, клопы да тараканы загодя выморены. У государя была своя половина, у государыни своя. Походная поварня прибыла наперёд со всеми яствами и питиями. Равно и лейб-артц, то бишь придворный доктор со всей своей амуницией и помощниками. Им отвели соседнюю избу. Хозяев переселили покудова. Зато эдакая честь: сам царь-государь изволил пребывать с министрами его. Вдобавок освятил сии избы иерей высокого сана, чего в Вязьме сроду не бывало и быть не могло.

Завтракали чинно и в молчании — царь, царица и первые мужи государства. Царицу пожирали глазами — была ещё в диковину. Пётр усмехался: мужики и есть мужики, хоть глазами, а готовы слопать первую даму государства.

От долгого лежания в карете в стеснённом состоянии, от неподвижности он чувствовал задержание и дыхания и кровотока. Ходил по избе, разминался, но стеснённость не проходила.

— Идите, господа министры, по местам, — без обиняков объявил Пётр. — Мы тут с государыней помешкаем после долгого пути.

Выдворил всех — и своих денщиков, и царицыных девиц. Постель была положена просторно. Он стянул камзол.

— Иди-ка, Катинька, ко мне.

— Иду, ваше царское величество, мой господин желанный.

Так она мягко, возбуждающе приговаривала, то шёпотом, то вполголоса, то вовсе вскрикам, что Пётр тотчас разгорелся. То был взрыв — огненный, огнедышащий, дышащий часто, ровно кузнечный мех.

«И как это она умеет, сколько в ней женского, ворожейного, экое зелье приворотное, непостижимое», — (Думал он, приходя в себя и постепенно остывая.

Её рука, как подушка, лежала у него под головой.

— Матушка мне сулила тебя, — медленно выговорил он. — Говорила: будет-де у тебя супруга лицом пригожа, сердцем обильна, телом щедра, и будешь ты любить её по гроб жизни. Сама же взяла да и оженила на Авдотье.

— Стало быть, вы, господин мод великий и вечный, согласились, — осторожно произнесла Катерина.

— Она, покойница, царствие ей небесное, со мною совета не держала. Да и я мало что понимал в те года несмышлёные. Осьмнадцати ещё не было.

— Вы мой государь, мой господин, мой царь-батюшка, великий и преславный, — и она губами провела по его шее. Губы были мягкие, тёплые и нежные.

— Да, — охотно подтвердил Пётр, — и да будет так. — Но на лице его была печать какой-то иной мысли. Он начал с некой торжественностью: — Одиннадцатого августа, только меня понесла матушка, призван был к ней воспитатель детей царских, муж великой учёности и сочинитель преизрядный Симеон Полоцкий. И велено было ему составить гороскоп на моё рождение. Сказывала матушка: всё вышло точно, как он предрёк. Что спустя-де восемь месяцев родит она сына, который всех бывших в России славою и деяниями превзойдёт. И имя его будет Пётр, то бишь камень, ибо твёрд пребудет в делах своих, яко камень... Сбылось всё, и батюшка много тому дивился и велел наречь меня Петром. Не дождался только славы моей.

— Душенька его на небесах ликует, — Катерина снова провела пухлыми губами по его шее.

То были ласки, им не испытанные, как бы утаённые от него женщинами. Они были робки, пассивны, отдавались ему без чувства, словно бы по долгу верноподданных. Катерина же с самого начала была полна той женской смелости, жадной наступательности, которая приковывает мужчину крепчайшими узами. И он, как бы вняв её неслышимому призыву, повернулся к ней и сжал её в объятиях.

Но некто беспокойный, нетерпеливый гонитель, поселившийся в нём с малолетства, вдруг ослабил его руки.

Он боялся его — того, кто в нём издавна поселился. Не бес ли это — опасался он, когда накатывало.

Этот некто, нечистый и зловредный, живший в нём сам по себе и своевольничавший, гримасничал помимо его воли, корчил рожи, гнал и гнал куда-то, вызывая припадки беспричинного гнева.

Временами нечистый становился и вовсе всевластен, настойчив и несносен, гудел, зудел и всяко терзал его. Тогда Пётр вскидывался, ярился, становился страшен — этих припадков ярости панически боялись все.

Порой они заканчивались судорогами, беспамятством и одеревенением. То были припадки падучей. Никто не мог с ними сладить — ни придворные доктора, ни знахари-травники, ни заезжие медицинские светила.

Вот и сейчас бес, сидящий в нём, вдруг вскочил и стал терзать его.

Пётр заскрипел зубами и отшатнулся от Катерины. Закрыл лицо руками, чтобы она не видела перекосившей его гримасы.

Единственный, кто не боялся царёвых припадков во всем государстве, была она — Катерина. У неё хватало сил спеленать его своими руками. То были целительные объятия. И он постепенно затихал. И затих.

— Петруша, Петенька мой, владыка, царь великий, — приговаривала она, отирая пену, выступившую у него на губах, и гладя его голову. Царь засыпал у неё на руках. Он спал долго — иной раз часа три. И всё это время она терпеливо поддерживала его.

...Наконец Пётр очнулся. Глаза были мутны, рот полуоткрыт.

— Опять накатило, — выдавил он.

— Погодите, господин мой, сейчас принесу кваску...

— Принеси, принеси, Катеринушка.

Пётр пил жадно, и бледность, заливавшая его лицо, постепенно отступала.

— Не напугалась? — спросил он, лишь бы о чём-нибудь заговорить.

— Разве ж впервой. Жалела я вас, батюшка царь. Чего ж пугаться.

— Бес-то, он, окаянный, за грехи мои терзает, — сокрушённо вымолвил царь. Он суеверно боялся этого своего беса, поселившегося в нём с отроческих лет, — боялся припадков падучей. Они посещали его нечасто, и когда при нём была Катерина, она по-матерински смиряла их остроту.

Отчего накатывает? Пётр пытался дознаться у медикусов. Они же напускали туману учёных слов, сквозь который не продиралась истина; состояние-де атмосферических сгущений и избыток жёлтых тел. что происходит от неумеренности...

Сгущения и жёлтые тела — это всё учёная хреновина, а вот неумеренность, даже непомерность — это, пожалуй, верно. Был непомерен во всём; в еде и в питии, в свальном грехе... Медикусы об этом знали.

Смирял себя елико возможно. Да как-то не смирялось. Господь наградил его непомерностью — во всем Вот он и взыскивает. Не по-божески, а по-диавольски...

Поди знай, что сейчас пробудило беса и он почал трясти? Ведь вина не пил, разве с Катинькой согрешил маленько. Так ведь грешил с него куда как шибче, а ничего, кроме истомы, не бывало.

— Ослаб я. Беспокойства много.

— Может, погодить с ездою-то, батюшка царь? — обеспокоилась Катерина.

— Нет уж. И так промедлили. Отойду я, оклемаюсь. Накатило! Скажи дежурному денщику, пускай Макарова призовёт и господ министров.

Явились одновременно — Макаров, Головкин, Шафиров и лейб-артц Яган Донель.

— Хворь на меня напала, — сообщил им Пётр. — Трясло. Кабы не государыня моя, совсем бы оплошал. Более часу не помедлим в Вязьме — примем путь. Вот только доктор Яган Устиныч даст мне некую оживительную микстуру либо пилюлю.

Доктор с важным видом стал извлекать из своего походного саквояжа коробочки и склянки. Отыскал нужную, положил перед царём, примолвя:

— Ваше царское величество знайт, как принимает сии успокоительный пилюлькен против э-эпилепсия.

Доктор Иоганн Юстин Донель был штадт-физикусом в Нарве, когда её захватили русские. Тогда же он изъявил желание служить победителям. Вышло так, что он оказался способней, нежели придворные врачи. Нраву был покладистого, советы давал дельные, лекарства подбирал действенные. Русский язык медленно ему поддавался, но царь и по-немецки с ним объяснялся.

— А скажи, Яган Устикыч, не лучше ли нам с господами министрами опрокинуть для ободрения и лечения по стакану водки? — решил подзудить его Пётр.

Доктор Донель обиженно поджал губы:

— Ви знайт, ваше величество, что я враг водка. Много водка — мало здоровья.

— Стакан — раже много?

— Не пейте, ваше царское величество, — умоляла Катерина. — Доктор добра хочет. Мы все хотим добра. После всего...

Министры включились в дуэт, и Пётр нехотя согласился:

— Ладно, не стану. А вы примите — за моё здравие. И ты, государыня, прими, за-ради доброго пути.

Принесли, поднесли — выпили. Царица господам министрам не уступила — вровень с ними осушила стакан. Закусили сёмужкой деликатного соления, присланной Меншиковым. И повеселели. Царь как бы и не недужил — шутил, над министрами подтрунивал, подзуживал: испейте-де по второму стакану — Бог любит пару, а пуще всего троицу.

Отказались.

— Вольному воля, — водочный дух раздразнил Петра, его тянуло выпить, благо доктор Донель с достоинством удалился, видя, что в его услугах больше нет нужды. Хотелось всё пуще, да Екатерина глядела настороженно и с укоризною. Компания не складывалась.

— Знаю, пошто отказываетесь — доктора боитесь. Доктора бояться — водки не видать, — пошутил он. — Тогда едем, что ли.

И все вывалились из избы. Кучера топтались возле карет. Ярко, по-весеннему светило солнце, и снег под его лучами плавился. Лужицы и лужи обратились в купальни для воробьёв. Март решительно повернул на тепло.

— Пока на полозьях покатим, — заметил Пётр. — Ишь как высветлило, к вечеру дорога потает.

— В Смоленске переставим на колёса, — убеждённо произнёс Головкин.

— Видно, к тому пошло, — подтвердил царь.

Обоз тронулся в путь, к Смоленску. А над ним в небе распушились чистые, как свежевыпеченный снег, облачка. И грачиная стая — беспечная вестница весны — летела в ту сторону, откуда прикатил обоз, к Москве.