Житие архиерейского служки

Глава, содержащая как бы тайну

Утром архиерей посетил больного сам.

Мрачно попробовал Кирилл пульс, посмотрел язык.

Раскрасневшийся и разметавшийся Добрынин лежал, никого не узнавая.

Архиерей вышел, закрыл дверь, постоял.

Келейник стоял перед ним безмолвно.

– Пойди, – сказал Кирилл глухо, – пойди скажи ему, – продолжал он громко, – что я на него зла не имею.

Добрынин лежал без памяти. Жар струился вокруг него водой. Вдруг он услышал голос.

Это келейник кричал ему на ухо:

– Его преосвященство зла на вас не имеет!

– Не имеет? – спросил Добрынин. – Хорошо, я встану! В конторе ставленники есть?

С раскрасневшимся лицом встал Добрынин, пошел в контору, начал писать, потом пронял его жестокий озноб, и упал он лицом на бумагу, и на щеке его отпечатались имена людей, в священство принятых.

Певчий Козьма Вышеславцев, игрок на гуслях, человек веселый и запойный, но добрый, поднял Добрынина на руки и отнес его в постель ризничего Гедеона – далеко Добрынина было нести уже нельзя. Он лежал и бредил золочеными парижскими колоколами и архиерейскими палками.

А это кто? Как будто мать пришла?

Вот он забыл ее, а она пришла монахиней.

«Ты монахиня, мама, ты почему плачешь? Монахиней тоже можно было быть».

«А почему ты плачешь? А почему его преосвященство рядом?»

«Ваше преосвященство, почему плачете? Ваше преосвященство, помните вы?»

«Авессалом, сын мой», – произнес его преосвященство.

«Да, помню, ваше преосвященство, читал. Бунтовал Авессалом против отца своего Давида, и были у Авессалома длинные волосы, и запутался волосами в ветвях Авессалом. И мул ушел из-под царевича, и висел Авессалом на волосах. Погиб Авессалом, и плакал Давид: «О Авессалом, сын мой…»

А это Винц говорит:

– Ему нужно сделать пургаториум для очищения внутренности. Вы не огорчайтесь, ваше преосвященство, юноша болен не оттого, что потаскали его за волосы. Это вредная горячка с пятнами, тифус.

Ушел Винц.

«Мама, почему ты плачешь на плече его преосвященства? Ты в чем его упрекаешь? Я ведь не его сын, а сын священника родогожского. Вообще непонятно. Киев, криво надетая шапка лавры на горе. Днепр подымается голубой и горячий…»

Утро лежало на штофном его преосвященства одеяле светлыми зайчиками.

Добрынин проснулся, удивился.

На нем лежало одеяло его преосвященства – большая милость.

Хотелось есть.

Перед ним сидел Козьма Вышеславцев, спросил:

– Вылез, парень?

Винц, обыкновенный Винц, вошел в комнату и сказал:

– Жар миновался, я велю сделать для вас ячменную кашу с курицей.

Потом пришел ласковый восьмидесятилетний старик, называемый Палей.

Погладил Добрынину руки, сказал:

– Грехи, сын мой. Архиерей много про тебя спрашивал, к тебе ходил.

– А моя мать где? – спросил Гавриил.

Палей смутился немного и сказал:

– Да, была здесь мать твоя, только она сейчас ушла в монастырь обратно… Ну, ты поправляйся.

С трудом поправлялся Гавриил, слабость не давала встать ему на ноги.

Спросил про архиерея.

Архиерей, оказывается, уехал на похороны черниговского преосвященного Кирилла Ляшевецкого.

Тот обгорел, читая в кровати.

Сальная свеча упала, оплывши, и зажгла ватный халат.

Архиерей как будто придрался к случаю, чтобы уехать, вернулся как ни в чем не бывало, но Гавриил начал с тех пор называть его наедине дядей.