Житие архиерейского служки

Отъезд российского Жильблаза Добрынина

Невеста добрынинская в великий пост 1777 года скончалась.

Добрынин, погоревав несколько, начал собираться уже к отъезду окончательно.

Был у него друг, дворянин Луцевин, рыльской воеводской канцелярии служитель.

Побили его палками при секретаре за переписание челобитной от гражданства в сенат.

Били Луцевина палками, а секретарь смотрел на это с равнодушным смехом и нюхал табак.

Сидел потом Луцевин в тяжелых железах.

И в железа-то его посадили из жалости, потому что по неблагоустройству тюрем закладывали тогда ноги узников в бревна и запирали эти бревна замком. Вот почему звались эти люди колодниками.

И набирали в одно бревно человек по нескольку, мужчин и женщин безразлично. Добрынин пожалел узника.

Луцевин из желез вылез и перешел в Севскую консисторию с чином канцеляриста.

Здесь подружился он с Гавриилом, вместе читали они «Пригожую повариху» и «Жильблаза» и вместе мечтали о дальних путешествиях.

Денег у Добрынина было тысяча триста рублей, да серебро, да шуба лисья, да табакерка серебряная с двойным дном.

У архиерея наступили тревожные дни, ответы синодские носили характер пренебрежительный.

Попрощался он со служкой, сказавши с улыбкой:

– Лучше будет – не вспомнишь, хуже будет – вспомнишь.

И углубился опять в чтение какого-то маленького французского романа.

Побежали лошади, повернулся монастырь, скрылись ворота.

Башни боком пошли, переехала коляска через гулкий мост.

Стал Добрынин на коляске, смотрел на город, на архиерейский дом.

Колокольчик пел и прыгал под дугою коренника.

С горем сказал Добрынин:

– Прощай, город Севск и архиерейский дом; прощайте, приятные минуты, которые промчались, как не были; прощай, архиерейское горькое пиво и архиерейская неверная любовь! Здесь, за стеною, получил я знания кубического корня, и римской истории, и истории человеческого сердца.

А Луцевин, пьяный немного, как дворянину подобает, песню запел непонятную о дорогах, которые должны пропасть, зарасти.

Оглянулся ямщик, увидал, что не тароваты господа, но дадут они в первый раз на водку.

Ударил по коням, приняли пристяжные, загремели своими бубенцами – и пошли, пошли, как костяшки на монастырских счетах, мелькать версты, к дальней роще поворачиваясь, стали ритмовать дорогу.

Ночевали в пути на постоялом дворе, который отмечен был вместо вывески срубленной елкой.

– Куда же мы едем? – спросил Добрынин.

– Туда, где платят и не бьют сильно палками, – ответил Луцевин.

– Мне воинская служба не нравится, – сказал Добрынин, – потому что сейчас война, заставят тебя брать окоп или драться с янычарами.

– Да, – сказал Луцевин, – воинские офицеры мечтают о себе, что они принцы, а голы как бубны… Еще дед мой, – продолжал Луцевин, – в цеховые из дворян записался, когда государь Петр требовал дворян на смотр.

– Так ты теперь не дворянин?

– Не вовсе.

Добрынин был слегка разочарован и сказал задумчиво:

– А я, может быть, из дворян переяславских. – И, помолчав, прибавил: – Но нужно нам дворянство добывать и не из суетности: земель плодородных и для конопли удобных много, а крепостных иметь одни дворяне могут. Не оскорбительно ли нам на украинских ярмонках видеть людей и среди них женщин пригожих, враздробь, поодиночке продаваемых и недорого… видеть и не иметь права купить?

– Состояние это оскорбляет человечество.

– Не цветет в нашей стране третье сословие, хочешь жить – будь дворянином.

– Только дворянство делает у нас воздух для человека легким и как бы парижским, – прибавил Луцевин, – и дает шпагу. Нам чин нужен.

Помолчали оба.

Опять заговорил Луцевин:

– Хорошо быть у богатых подрядчиков или откупщиков конторщиком или письмоводителем.

Колокольчики пристяжные, жестяные колокольчики гремели: «Хорошо бы, хорошо бы».

– Хорошо! – говорил Луцевин. – Они знакомы с большими господами и с генерал-прокурором, через которых не только сами себе выпрашивают чины, но и другим имеют случай выпросить. Особливо при заключении в сенате контрактов.

Бежали вдалеке соломой крытые деревни, черный дым шел, как пар из ртов, из маленьких окошек под крышами.

Деревни были далеко.

Как искры, вдали сверкали кресты церквей, бежала дорога.

«Хорошо бы, хорошо бы», – гремели жестяные колокольчики пристяжных. И басом гремел в ответ им колокольчик под дугой коренника.

– Я желал бы, – сказал Добрынин, не в такт звону, – служить при таможне: там денег, сукон, полотен, материи и разного галантерейного и щепетильного товара пропасть. И тоже чины можно выпрашивать, крестьян покупать.

И тут загремели сразу все колокольчики, пошла телега под гору, и сказал Луцевин вдохновенно:

– Присоединена к империи нашей Белоруссия, и разделена на две половины, и влита в российские губернии без остатка. Теперь образованы две губернии. Псковская – состоит она из пяти провинций: Псковской, Великолуцкой, Двинской, Полоцкой и Витебской. И Могилевская есть губерния, и разделена она на три провинции: Могилевскую, Оршанскую и Рогачевскую. А генерал-губернатором назначен над обеими граф Чернышев. И приказано уравнять жителей новоприсоединенных земель со старинными русскими подданными, дабы пресечь им повод на притязание какого-либо права на вечные привилегии.

Кричал ямщик, бежали кони.

Говорил Луцевин:

– По именному императорскому дозволению там губернаторы сами жалуют в офицерские чины и не спрашивают сената. Там люди нужны. Там сейчас в Рогачевской таможне директором Петр Звягин, а был он, как и я, канцеляристом.

Кричал ямщик, гремели мосты.

Вдали искрами уже краснели кресты, потому что садилось солнце.

Гремели колокольчики: чин, чин, чин, чин…