Житие архиерейского служки

Архиерей отбивается

По правилам ябедническим сперва нужно было лечь в постель, объявиться больным и собрать под рукою сведения через писцов, в чем состоит обвинение в точности, и какие доносы, и кто свидетели. И свидетелей тех или изъять, или услать и подкупить, или еще что-нибудь.

Но архиерей не выдержал характера. Лег он в постель, но когда комиссия приехала к нему с городским лекарем для проверки, то, вместо того чтобы в глаза всем заявить, что он болен (они по закону должны были ему поверить, так как показывал он по священству и архиерею верить надо), вместо того архиерей, как только увидел лекаря, выпрыгнул из постели и, схвативши его за шиворот, закричал:

– Я архиерей, а не мужик, мне верить надо, а не свидетельствовать!

Но комиссия ответила с ласковостью:

– Мы пришли вас не свидетельствовать, а выразить вам свое сожаление и уважение по поводу вашей болезни.

Архиерею стало стыдно, и он в постель не лег, а много говорил и по покоям бегал.

И тут Добрынин решил поднять настроение его преосвященства.

Перед смертью господина Касагова, столь спешно похороненного без освидетельствования, ближайшие его слуги были на волю отпущены, и один из них умел делать фейерверк.

Этот слуга, ища пропитания, прибыл к архиерейскому дому.

Добрынин тайно с ним построил фейерверк.

Тут были разные штуки – и мудрости, и ракеты, и римские свечи, и даже вензель преосвященного – К. Ф. – из разноцветных огней.

И вот в самый разгар архиерейской задумчивости пришел к нему служка и сказал:

– Ваше преосвященство, не хотите ли посмотреть радостные огни?

И тут загремели бураки и римские свечи, закрутились колеса, и возвеселилась парижская душа Флиоринского, велел он подать вино из погребцов, и жизнь пошла крутиться своим колесом.

За эту утеху произведен был Гавриил в канцеляристы.

Прибывшая комиссия ни должности преосвященного не уменьшила, ни свободы его не связала, и в 1774 году, в самую лучшую летнюю пору, отправился преосвященный восстанавливать благочиние по своей епархии. И опять поехал обоз проверять, как живет, между прочим, господин Сафонов.

Писали из Питера, впрочем, что неосторожен архиерей и нужно ему лучше взять тон ниже и петь другой кант, иначе может он нарваться на братскую порцию. А братской порцией звалась плохо сваренная каша и рыба, которой кормили монахов не чиновных.

Нужно уже было каяться в чем-нибудь, во всем не признаваясь.

Некогда было об этом думать. У Сафонова был в чертогах пир протяженный.

С хозяином на пиру присутствовал почти бессменно игумен путивльский Мануил Левицкий.

Гремел преогромный оркестр музыки, но капельмейстер дирижировал не в такт и невнимательно, считая себя за лицо высокопоставленное, потому что жена была хорошей певицей и барской любовницей.

Гремела нестройная музыка.

Архиерей, выпивши с горя и выпивши с веселья, подошел к оркестру и крикнул:

– Играйте!

Капельмейстер же, с горя выпивший и жену свою видящий на коленях у хозяина, крикнул:

– Не играйте!

Одни заиграли, другие нет, произошло замешательство.

Все заговорили, закричали; со стороны архиерея встали певчие, игумен.

Архиерей закричал что-то о хозяине непохвальное.

Хозяин встал, качаясь, как дымный столб, и, схватив архиерея за рясу, закричал:

– Собак!

О псовая охота!

Для того чтобы собака могла скакать, ей нужно широкое поле.

И чтобы не могла во Франции скакать крестьянская собака, привязывали к ее шее чурбан или палку.

И право псовой охоты на крестьянских полях есть право феодальное, и против него восставала французская революция.

О псовая охота!

Сколько зайцев было затравлено, сколько волков, а иногда, в виде приправы особенной, травили крестьян и редко травили духовенство, хотя дворянству и казалось, что длинные рясы священников специально приспособлены как приманка для собачьих клыков.

О вольность дворянская!

Епископов собаками не травили, поэтому мы сейчас находимся перед зрелищем документальным, но чрезвычайным.

Смотрите: давно ли патриарх соцарствовал государю?

Давно ли Петр Первый бежал под покров Троице-Сергиевской лавры, давно ли монастыри на своих широких полях создали крепкие крепостные хозяйства? Вот еще совсем сейчас шумели ярмарки, расположенные на монастырских землях, вот только что духовенство имело в руках треть земли.

Но проходит слава мира.

Через руки государыни перешла земля шляхетству.

Но тут крик прерывает наше рассуждение.

– Собак! – кричит пьяный Сафонов под звуки пьяного нестройного оркестра, играющего менуэт.

Архиерей, не дожидаясь, чтобы его затравили, перепрыгнул через стол, проповедуя на бегу:

– Аще гонят вас во граде, бегайте в другой, прах прилепший от ног отрясая.

Вслед за ним первым бежал Добрынин, схвативший со стола серебряный подсвечник на тот случай, если придется от собак отбиваться.

Резво бежал Добрынин, приговаривая:

– Стопы мои направи по словеси твоему.

За ними бежали рассыпным строем, с воплем разных тонов, клир и певчие.

Сафонов остался один на поле брани. Собаки были далеко.

Он взял под руку капельмейстершу.

Оркестр заиграл церемониальный марш и двинулся, сопровождая господина до дверей спальни.

Здесь двери закрылись, и что заиграл оркестр при закрытых дверях, мне неизвестно.

Архиерей же бежал по улице села до дома протопопа.

Ночью спал крепко и не вскрикивал.

Поутру послан был к Сафонову нарочный за архиерейским жезлом, которого вчера захватить не успели.

Посланный, возвратившись, донес, что хозяин встретился с ним нечаянно в дверях зала.

Был одет Сафонов в рубашку, туфли, и больше на нем ничего не было.

Почесываясь, спросил Сафонов о здоровье архиерея и, узнав, что преосвященный отъезжает, завопил:

– Ах, я думал, он будет у меня обедать! Карету! Штаны! Мыться! Гнать!

Архиерей, желая, чтобы за ним гнались, выехал как можно скорее.

В дороге Флиоринский, увидавши пыль на горизонте, приказал бить лошадей нещадно.

С громом летела архиерейская карета через деревни.

Мелькали деревни.

Галки взлетали с деревьев, как брызги с дороги.

Но сафоновские лошади настигали.

Архиерей в деревне – Сафонов тут.

Архиерей в крестьянскую избу – Сафонов во дворе.

Просится, уверяет, что при нем нет ни капельмейстера, ни капельмейстерши, ни собак и что будет он гнаться, как тень за телом.

Будучи допущен, Сафонов встал на колени и закрыл лицо платком, дабы показать, что прощение слезное.

Во время сего рыдания внесена была корзина с вином, на что архиерей сказал:

– Гавриил, открой погребец!

Начали мирный трактат поливать.

Пили, пили, побранились.

Сафонов закричал:

– Собак!

Но никто не испугался.

Собак не было.

Уехали.

Через месяца два узнали – Сафонов опился и умер.

Архиерей, не будучи нрава мстительного, приехал покойника хоронить.

Пел над ним со всем хором, и говорил речь, и получил за это от родственников великую плату, потому что преосвященный отпустил покойнику все грехи.

Опять приехали в Петропавловский глуховский монастырь, к веселому греку Анатолию Мелесу.

Ночь была летняя, легкая.

Кричали лягушки. В дальнем, не монастырском лесу кричала выпь.

Пили, пили, стреляли из пушек, а потом решили звонить в оставшиеся колокола.

Гавриил, любя колокольный звон, залез на колокольню, и звонил с певчими, и бил по колоколам палками.

А колокола были знаменитые, отлил их святой Дмитрий Ростовский, большой любитель колокольного звона, а также коней.

Кричала выпь, орали лягушки, соревнуясь с колоколами, пел Анатолий Мелес по-гречески, по-французски пел Кирилл Флиоринский, а Добрынин позванивал на колоколах.

И в этот момент приехала комиссия святейшего синода.

А был донос, что Анатолий любит палить из пушек, никогда не одевается, всегда ходит босиком и заключает монахов в тюрьму безвинно.

Приехал Лубенского монастыря архимандрит Паисий, Густынского монастыря игумен Иосиф и привезли с собой запасного игумна.

Анатолий в один миг протрезвился, перестал палить, обулся в сапоги, умылся, пожевал смолы алоэ, которая возвращает в пьянстве разум и отбивает запах, оделся в рясу, покрылся клобуком, навесил панагию и намотал на руку янтарные четки.

А был Анатолий человек мудрый и красноречивый.

Придя к архиерею, повалился он ему в ноги и возгласил:

– Наставниче! Спаси меня, погибаю!

Архимандрит же ответствовал:

– Дурак, почто усомнился еси? Меня судят за взятки, за грабежи церковные, за девок, да я не робею.

И вместе написали ответы и, взявши с собою Анатолия, поехали в Глухов, пункты сдали коллежскому советнику Козельскому.

Увидя Анатолия Мелеса в благолепном виде, обутого, расчесанного, Козельский сказал:

– Ах, ваше преосвященство, как вам пристал этот благолепный вид! Для чего бы вам всегда так не одеваться! И вы бы к нам пожаловали, и мы бы к вам приезжали, и было бы райское препровождение времени. Ведь ваша речь, говоренная перед императорским величеством, знаменита, ведь вы прославили императрицу, и не страшны были бы ваши деяния, если бы они не были громки. Ну зачем было стрелять из пушек?

На это Анатолий ответил:

– А вы почему не предупреждали меня? Греки говорят: «Там, где проливается вино, там в нем купаются слова», а мое, может быть, не одно и деяние искупалось в вине. Я зрел корабли российские между рассеянными по Средиземному морю островами. Корабли эти подобны были новому архипелагу. Мортиры их как громы. И вот я полюбил мортиры, с которыми судьба моя связана.

По сему случаю решено было выпить.

А в обозе архиерейском был фейерверк.

Пили – и вдруг треск, хлопотня, и пошли крутить колеса.

Дамы визжали, а архиерей севский, зажегши римскую свечку, бросил на петропавловского архиерея и опалил ему бороду.

Трещала борода, ахали чепчики и токи, сиречь дамы, вопль поднимался к небесам.

Когда дым улегся, нашли прокурора Семенова в жалком положении. Он, имея по натуре наклонность к удару, чуть не помер. Привели его в себя горячими компрессами.

Опамятовавшись, прокурор заявил, что такие шутки противны законам, потому что могут быть смертоносны.

На что Флиоринский возразил:

– Сын мой, для тебя, как блюстителя законов, не было лучшего времени для службы, как в этом дыму, потому что погребли бы тебя два архиерея, оба состоящие под судом.