Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого - 2

ИЗА КОНСТАНТИНОВНА ВЫСОЦКАЯ

— Иза Константиновна, в Школе-студии вы были на два курса старше Высоцкого. А как он попал в ваш курсовой спектакль?

— Точно не помню, как он попал. И вообще он как-то появился на нашем курсе с этого спектакля. Спектакль готовился раньше, мы его начали готовить на третьем курсе — Володя тогда был на первом курсе. Такой был солдат, по-моему, это даже была бессловесная роль. Но в программке он есть. Может, и было там у него несколько слов, я сейчас не помню точно. В общем, знакомство наше близкое началось с этого спектакля.

— Все, кто в то время учился в Школе-студии МХАТ, просто с каким-то трепетом вспоминают о преподавателях.

— Правильно. Тогда были прекрасные преподаватели. У нас разные были преподаватели по мастерству: Массальский — у Володи, Герасимов — у нашего курса, а педагоги по общим предметам были одни — просто легендарные педагоги. Это были люди, которые влюбляли нас в свои предметы и в себя, начиная с Марии Степановны Воронько, преподавателя по танцу и сценическому движению… В общем, была такая очень правдашняя, искренняя влюбленность..

— А студенческие актерские работы Высоцкого вам запомнились?

— Когда он выпускался, я работала в Киеве. Но я приезжала и прилетала в Москву. Я видела «Золотого мальчика», чеховскую «Свадьбу». Видела, естественно, «На дне». На выпуск я приезжала специально Вот, пожалуй, и все, что я видела, если не считать капустников.

— Кстати, вам не запомнился капустник, о котором Высоцкий часто вспоминал, — пародии на все виды искусства?

— Вы знаете, я не очень хорошо это помню. Я помню, что он прекрасно показывал Чаплина и Гитлера.

Потом, когда я увидела его в спектакле «Павшие и живые», практически в той же ипостаси, мне даже показалось, что в студии было еще лучше, получалось как-то легче. Вот это я очень хорошо помню.

— А когда начались куплеты, посвящения, то есть первые стихотворные опыты?

— Я бы не взяла на себя право точно сказать, когда это началось. Потому что такие стихи — четверостишия типа частушек или какие-то стихи — они просто были в быту. Могла быть записка в стихах, поздравления — на день рождения, Новый год, 8 Марта — все это в стихах. Но я лично ничего этого не хранила и, честно говоря, не придавала этому ни малейшего значения. Ну а как иначе в девятнадцать-двадцать лет, если не в стихах? Все это очень естественно и просто. Поэтому когда было начало, я не знаю. Вот я помню такой случай, но где это происходило, когда точно, я не помню. Мы пришли в один дом, а магнитофоны тогда только появлялись, и нам дали прослушать какую-то Володину запись, не зная, что это Высоцкий. То есть Володя сам себя слушал. Неожиданно. Вот был такой случай, но где и когда?..

— А какова была его реакция?

— Очень понравилось. Да ему вообще все больше нравилось, чем не нравилось.

— Нина Максимовна рассказывала, что никогда не слышала от него плохого слова о людях.

— Это правда. Я с ней совершенно согласна. Мы с Володей встречались через какие-то годы — последняя наша встреча была в 76-м году. То есть на протяжении долгих лет, с 56-го по 76-й, это получается двадцать лет, я от Володи не слышала действительно плохих слов о людях. Были другие разговоры — он с болью говорил о том, что уходят друзья. Иногда ссорились как-то абсурдно, нелепо, из-за мелочей каких-нибудь. Я не буду называть фамилий, потому что тогда мы говорили о конкретных живых людях… Но это была боль человеческая…

— А когда все-таки появилась гитара?

— Вы знаете, этот вопрос задают все. Причем… я вам говорю совершенно честно, у меня в документальной памяти она просто отсутствует. Я помню, что мы покупали гитару, но не помню — когда… Я помню, что мы платили шестьдесят пять рублей старыми деньгами. Но я ни за что не возьму на себя смелость утверждать, что это была первая гитара… Я уже читала — по-моему, у Нины Максимовны, — что она подарила Володе гитару. Может быть, у него была гитара и раньше; может быть, она давала деньги на гитару в качестве подарка — за это я не ручаюсь.

— А как складывалась ваша артистическая судьба?

— Когда я заканчивала студию, приезжал Михаил Федорович Романов, он смотрел наш курс, и по его персональной заявке я была приглашена в Киевский театр имени Леси Украинки. И два года мы с Володей были и врозь и вместе. Мы очень часто ездили друг к другу, мы каждый день писали, за редким исключением. Очень жаль, что погибли письма… Когда я приехала из Киева, то привезла с собой посылочный ящик Володиных писем. А у Володи был посылочный ящик моих. Ящики лежали на антресолях в квартире на 1-й Мещанской. И никто не помнит, куда они делись, когда переезжали в Черемушки. У Нины Максимовны нашлось только одно письмо 60-го года, но — это мое письмо к Володе. Мои-то не жалко, бог с ними, а Володиных было много писем, и они были очень большими.

— Мне Инна Александровна Кочарян рассказывала, как Высоцкий собирался к вам на всякие праздники, на каникулы, как он много говорил, думал, мечтал — как он полетит, когда поедет…

— Да. Ведь мы этим жили — мы же были все-таки почти дети. Тогда-то мы казались себе взрослыми, конечно, это было очень забавно. Как бы это сказать — все было серьезно и в то же время несерьезно. Все было очень интересно, потому что во всех наших отношениях на протяжении всех лет была какая-то — в очень хорошем смысле слова — игра и поэзия. Мы очень весело и интересно ссорились, еще веселее мирились. Так что мне лично есть что вспомнить, и я ни о чем не жалею. Мне просто повезло: в моей жизни было большое счастье. И не только в те годы, когда я была женой Володи, но и во все последующие годы — все наши встречи были всегда неожиданными, нам их дарила судьба: мы не списывались, не сговаривались, но почему-то вдруг встречались. И всегда это было удивительно, радостно, значительно, тревожно — все вместе. И когда мы расстались, у меня было такое ощущение, что женщины должны быть с ним очень счастливы. Потому что у него был такой дар — дарить! И из будней делать праздники, причем органично, естественно. То есть обычный будничный День не мог пройти просто так, обязательно должно было что-нибудь случиться. Вот даже такое: он не мог прийти домой, чего-нибудь не принеся. Это мог быть воздушный шарик, одна мандаринина, одна конфета какая-нибудь— ну что-нибудь! — ерунда, глупость, но что-то должно быть такое. И это всегда делало день действительно праздничным.

И потом он тоже умел всякие бытовые мелочи: стираную рубашку, жареную картошку, стакан чаю — любую мелочь принимать как подарок. От этого хотелось делать еще и еще. Это было очень приятно.

— Очень красочно рассказывают про ваши телефонные разговоры. Это действительно так было?

— Да, это действительно было так… Я ведь в Киеве жила в самом театре — двое актеров жили в театре: я и на верхнем этаже жил Паша Луспекаев с семьей. И рядом со мной был кабинет заведующего труппой Дудецкого. Это очень приятный и добрый человек. Он мне оставлял ключ от своего кабинета, который от моей комнаты отделяла тоненькая фанерная стеночка. И когда раздавался телефонный звонок, я быстренько вскакивала, и мы говорили очень-очень подолгу. Володя очень часто звонил. Так действительно было: девчонки на переговорном уже к нам привыкли, и, когда мы начинали говорить про какое-то дело, они нам грозили отключить — им было скучно: «Говорите про любовь!»

— А бабушку киевскую вы знали?

— Да, конечно, Дарью Алексеевну знала очень хорошо. Она была женщина строгая, с характером властным, как-то по-серьезному принимающая нового человека в семью. Например, это было просто немыслимо, если я в воскресенье не пришла на обед, — это нехорошо, это не полагалось. Дарья Алексеевна была театралкой, она обязательно присутствовала на всех премьерах. У нее было свое место: она всегда сидела в первом ряду, четырнадцатое-пятнадцатое место. Практически каждое воскресенье я у нее бывала,

Я и на работе у нее была. Дарья Алексеевна работала косметологом и пользовалась большим уважением.

— И через два года вы просто уволились. А что за история была с Равенских?

— С Равенских история была очень простая. Я прилетала в апреле — мы зарегистрировались только в 60-м году, поскольку меня еще нужно было развести. Как раз бабушка и принимала в этом большое участие: тогда же ведь очень сложно было сделать развод. 25 апреля 1960 года мы с Володей зарегистрировались, и тут у Володи пошли переговоры с театрами. Я слышала, что его приглашали несколько театров. То, что приглашал Театр Маяковского, я знаю точно, потому что там со мной беседовали, объясняли, что не могут сейчас взять нас вдвоем. Володя не соглашался — он хотел работать только вместе. И тогда на это условие согласился Равенских.

Я не помню точно когда, но весной мы с Володей приходили к Равенских. И у нас с ним произошел неприятный инцидент — я не поняла, что у человека такой стиль и манера разговаривать. Я приняла это за хамство, о чем не преминула ему тут же доложить. Ссорой я это не могу назвать, но, в общем, сказала все, что я про него думала. Очень неумно поступила, потому что была официальная договоренность о моей работе, в связи с чем я уехала из Киева. Ушла накануне декады украинской культуры в Москве, театр осенью приехал в Москву, играли во МХАТе. Привезли прекрасные спектакли, Шекспир и Чехов. Я тоже должна была играть, но ушла.

Я приехала в Москву, и там уже началась какая-то театральная заварушка, как это часто бывает. Был конкурс, и мне сказали, что я должна пройти этот конкурс, как и все. Но дело в том, что как-то очень долго Равенских меня мурыжил-мурыжил, и в результате меня почему-то в списке принятых не оказалось. Я говорю «почему-то», потому что потом, через много лет, Равенских, встречая меня, сам удивлялся — почему? Так вот, был такой не очень красивый поступок, и мне, с моим максимализмом, казалось, что Володя должен был немедленно уйти оттуда. Но так оно и случилось потом, потому что у Володи была там судьба достаточно тяжелая.

— А вы знаете, что произошло с пьесой «Свиные хвостики»?

— В «Свиных хвостиках» ему была предложена центральная роль. Я еще очень удивилась тогда — это же председатель колхоза, возраст был что-то от пятидесяти до шестидесяти лет. И мне это было очень странно. Но Володя верил, что будет ее играть. Верил, надеялся. Но был неожиданно приглашен другой актер, который и начал репетировать. Володя стал вроде как «сидеть». И вот он сидел-сидел-сидел и досиделся до того, что просто ходил в массовке: помню, он проходил с барабаном из одной кулисы в другую.

И если бы это было сказано сразу или была бы неудачная проба, то это не было бы так горько для Володи. Но именно то, что все время манили работой, а работы практически не дали, — вот это мучительно. Особенно на самых первых порах.

— Как сразу все сложилось, так и потом — эпизоды, эпизоды. И этот детский спектакль…

— Да, да… Леший в «Аленьком цветочке»… Там было как-то очень горько. А потом вот я уехала, тоже как-то сразу, с кондачка.

— Подождите, об этом попозже. Расскажите о свадьбе, она была в той самой квартире, на Большом Каретном…

— Свадьба эта была очень многолюдная, очень шумная. И не было у нас официально приглашенных гостей, потому что решили так: поскольку мы давно муж и жена, то пышной свадьбы у нас не будет. Соберемся тесным кругом — Акимов, Свидерский, Ялович — и просто посидим в ресторане.

Но, во-первых, против этого восстали родители, и особенно Семен Владимирович. Они с Евгенией Степановной в ужас пришли, что мы хотим обойтись без свадьбы. А накануне Володя пошел на мальчишник в кафе «Артистик». Его долго не было, и я пошла его выручать, поняла, что надо выручать. И когда я пришла за ним в кафе, он мне сказал: «Изуль, я всех пригласил». — «Кого всех?» — «А я не помню. Я всех пригласил».

В результате был, конечно, наш курс, его курс; были родственники. Но моих родственников не было, никто не приезжал из Горького. Было очень тесно — там маленькие комнатки, мы сидели кругом, где только можно. Было весело, шумно — по-студенчески. На рассвете, по-моему в четыре часа утра, мы шли втроем — Володя, Нина Максимовна и я — на свою 1-ю Мещанскую. Шли пешком, это был наш любимый маршрут: по Садовой, потом — бульварами, мимо Трифоновки.

— Ваши курсы сильно отличались друг от друга?

— У нас в студии почитались старшекурсники, просто такая была традиция. Неважно, какого ты возраста, если ты старше курсом, то все равно перед тобою снимают шапку. А они, Володин курс, для нас были «мальчики и девочки». И их курс был такой хулиганский, озорные ребята — в общем, не «бомондные».

Был один праздник, который мы праздновали вместе, только не помню, какой это год. Мы решили объединить два курса, чтобы нас не разрывали. И мы собрались на квартире у Греты Ромадиной, а она у йас была такая очень «салонная» по тем временам. Мы накрыли прекрасный, очень красивый стол, и явился Володин курс и как устроил там «живые картинки»! То есть они нам сломали этот салонный стиль. Принесли свою свежую струю.

— Теперь о друзьях Высоцкого того времени. Кого вы помните, знаете, любите… или так: любили, знали?

— Я уже говорила, что мы дружили с Геной Яловичем, Мариной Добровольской, бывали в гостях. С Мариной я встретилась неожиданно через несколько лет: очень далеко, в Прокопьевске. Туда группа мхатовских актеров привезла свой спектакль, а мы там были на гастролях. Я с ними ездила на концерты, на спектакли — общались так же, как будто не было этих долгих-долгих лет…

Была довольно близкая дружба с Жорой Епифанцевым. У него тогда была жена — балерина Большого театра Лиля Ушакова, мы очень дружили. Когда мы с Володей приезжали в Горький, мы были там дважды, у моих родителей… Мы приехали, а Жора снимался там в «Фоме Гордееве». И все вместе ездили в такое местечко — Великий Враг, там очень широкая Волга. Ездили Жора, Володя, я и сестренка моя. И ребята переплывали Волгу.

— Высоцкий там переплывал Волгу?!

— Да, они с Жорой переплывали. Мы с Наташкой их потеряли. Было очень страшно, потому что самоходная баржа прошла и не видно, где они и что с ними. Правда, назад они вернулись в лодке. Был такой случай.

— А в какие годы вы были в Горьком?

— Сейчас скажу… Мама утверждает, что мы были в 58-м году… Да, правильно, когда я закончила студию, в 58-м году… И еще раз были в 60-м. И один раз мы из Горького очень симпатично возвращались, на настоящем пароходике с колесами. Долго — пятеро суток — мы плыли.

— А что из этого путешествия запомнилось?

— Что запомнилось? Запомнились ночи. Потому что была страшная жара, каюта была крошечная, и, когда начиналась прохлада, мы выходили — это была такая красотища! Тишина, звезды — мы сидели не дыша.

— Высоцкий — рассказчик. Все по-разному, но с восхищением вспоминают, как он рассказывал.

— Да, очень много было присказок. Даже были такие рассказы — озорные очень… Он мог минут двадцать держаться на какой-то одной фразе, варьируя ее всячески, а получался полный рассказ.

Была масса рассказов о дворе, о Лене, о голубятне, про Маньку-шалаву. Вот эти рассказы… И еще я очень хорошо запомнила Володю даже не как рассказчика. Ведь он совершенно блистательно — я больше ни у кого так не слышала — читал Маяковского.

— Когда и где?

— Не в концертах. Он мне читал. Мы могли быть вдвоем, и я приставала и очень просила почитать. Я просто умирала со смеху: он прекрасно читал «Баню», «Клопа», и вообще он Маяковского очень хорошо знал. А я тогда не любила Маяковского — я его не понимала; просто он мне был совершенно чужим. И вот Володя читал, и для меня совершенно в другом ракурсе предстал Маяковский. Там была такая масса Юмора. Мы могли сидеть, и целый вечер он мог читать. Володя же безотказный человек в этом отношений: только попроси… И я больше не слышала о том, что он кому-то читал Маяковского… Читал он прекрасно, совершенно.

— Когда начались песни?

— Я не только не придавала никакого значения этим песням, они для меня были каким-то терзанием. Куда бы мы ни приходили, начинались эти песни. Причем люди их слышали впервые, а я их слышала в сто первый раз. По-моему, иногда даже поднимала бунт. Володя тогда работал, он уже начал сниматься в «Карьере Димы Горина», нам опять приходилось расставаться… И мне казалось — нельзя заниматься никакими песнями! Надо заниматься только женой! В те годы мне так казалось. Поэтому я не придавала особого значения этим песням, и они меня где-то даже раздражали, если быть честной…

— А когда вы впервые поняли, что это не просто песни, которые вас «терзали»?..

— Очень много времени спустя. Знаете, как бывает? Бывает, люди расстаются насовсем и могут при этом остаться друзьями. Бывает, что люди расстаются и — не расстаются. Я ничего не хочу говорить за Володю, потому что его нет, тем более что Володя не пускал к себе в душу… В этом отношении он был человеком закрытым. Иногда его прорывало, когда что-то случалось и было невмоготу. Я иногда была свидетелем каких-то очень открытых вещей, но это было крайне редко. Поэтому за него я ничего не буду говорить. А за себя я точно скажу: у меня не было ощущения расставания. Все равно у меня оставалось чувство: Володя — это Володя, который был, есть и будет. И будет! И вдогонку, то есть в разных весях, в разных городах, меня нагоняли эти песни, причем я к ним так же относилась: опять всякие «…с охотою распоряжусь субботою…» — все это было продолжением той «игровой» стороны наших отношений.

И однажды… В каком это было году? Мы были на гастролях в Новомосковске, было очень жаркое лето. Я подходила к дворцу, где мы гастролировали, — там была какая-то площадь, залитая асфальтом и солнцем. Было ощущение безлюдности и какого-то испепеляющего, безжизненного солнца. И вдруг из окна понеслись «Кони». И, стоя 'там, на раскаленной площади, я была ошеломлена. Я была потрясена: я вдруг поняла, что я очень вольно обращалась с человеком, который намного-намного-намного больше, чем я могла себе представить.

Я, как, наверно, и многие близкие люди, воспринимала его облегченно, потому что в нем было много юмора, много радости, невозможности обидеться. Он очень умел прощать… очень умел прощать! Причем по-настоящему. Прощать безоглядно. Великодушие в полном смысле. А это принималось за легкость какую-то… И вот только тогда я действительно была потрясена его песнями.

— После возвращения из Киева вы жили все время на 1-й Мещанской, еще в старом доме?

— Почему? Мы жили в новом доме и жили на «полкомнаты» — половина комнаты была наша, а половина — Гиен Моисеевны. За ширмой. Но это не было трагедией. Тогда это все воспринималось очень естественно.

— Тогда скажите несколько слов о Гисе Моисеевне, очень хорошем человеке. К сожалению, ее уже нет…

— Да… Гися Моисеевна — это очень оригинальный человек. У нас были прекрасные отношения…

Кстати, когда я пришла — ведь Володя взял с Тр-фоновки чемоданчик мой и привез домой, — и вообще не было никаких трагедий, как будто это так и надо… И все. Гися Моисеевна… У нее был очень забавный язык — она очень интересно разговаривала. Она меня учила мудрости — жизненной, женской. К сожалению, ее уроки не пошли впрок. Когда я уже постоянно жила в Москве, то бывало так. Володя может позвонить и сказать: «Я еду». Потом через пятнадцать минут позвонит: «Я уже выезжаю». Еще через пятнадцать минут: «Я уже еду». И так могло продолжаться весь вечер. У него действительно было много друзей, заговаривался — но обязательно будет звонить через каждые десять — пятнадцать минут.

Вот тогда была придумана такая хитрость. Звонок— подходит Гися Моисеевна: «Вовочка, а Изы нет. Я не знаю, Вовочка, куда она ушла! Она оделась как экспонат и ушла». И тогда Володя тут же появлялся дома. Он обзванивал моих подружек, вычислял, что меня у них нет, и мчался домой. Вот такая была хитрость. Были и другие: как вести хозяйство, я осваивала кисло-сладкое жаркое и прочие премудрости.

У них был телевизор — тогда это была большая роскошь. Миша — сын Гиен Моисеевны — старый кавээнщик, и мы смотрели, когда он выступал по телевизору. Она очень интересно говорила: «Изочка, сегодня я поняла, что бога нет». Я спрашиваю: «Почему сегодня?..» — «Как же? Все показали! Входит человек в поле, ставит пылесос и достает нефть! Где же бог?»

— Кто-то из сокурсников говорил мне, что Высоцкий ее очень хорошо копировал. Вот эта его способность воспроизводить звучание речи, да еще с акцентом, удивительна…

— Это точно. У нас в студии был такой случай. К нам приехали трое американцев — тогда это было очень редко, — и Володя стал говорить на английском языке. Переводчик сказал: «Просят говорить помедленнее». Они не поняли, что это была полная тарабарщина. И потом, когда он копировал, допустим, кавказские народности… Мое ухо не улавливает: армянин, грузин или азербайджанец — мне все равно. А он очень быстро определял, кто из них кто. У него был какой-то слух на языки, очень тонкий.

— А когда вы переехали в Ростов-на-Дону?

— Я уехала в Ростов-на-Дону весной 61-го года. Я работала полтора месяца в Москве, в Лейкоме, по договору. Когда с Равенских все провалилось, за меня много хлопотал Михаил Федорович Романов… В Лен-коме мест не было, и они меня взяли на договор — только на зимние каникулы: там восстанавливали спектакль «Новые люди» по «Что делать?» Чернышевского. Я изображала Веру Павловну, танцевала с Ширвиндтом мазурку. Он, наверно, такой прелести не запомнил, а я помню.

Мы играли в помещении Театра Ермоловой этот спектакль и только на зимних каникулах. Все вместе с репетициями это получилось полтора месяца. И затем у меня была договоренность, что жду весны, меня собирались взять в труппу Лейкома. Не дождавшись, я уехала в Ростов. Но это не был разрыв — это был отъезд на работу.

— А что вам там предложили?

— У меня очень много в жизни странных анекдотов. Мне в один день позвонили два режиссера из одного и того же города — из Ростова-на-Дону. Один был режиссер Театра имени Горького, другой — ростовского Лейкома. Я не разобралась, кто есть кто, кому я дала слово первому, и оказалась в Лейкоме. Да, там были роли, а я не могла без работы. Володя прилетал ко мне. А потом он был на гастролях с Театром Пушкина. Приехал в Ростов на крыше вагона, между прочим. Я пришла встречать Володю; все выходят — его нет. Мне говорят: «А твой сидит на крыше…» Ему интереснее было на крыше приехать.

И он ездил с нашим театром на выездные спектакли, когда был свободен. И лазал за яблоками, и его схватили — под ружьем привела охрана. Были всякие такие дерзкие поступки. В совхозе увидел очень красивое яблочко — и полез. И потом они с этим дедом очень мирно беседовали, сидели и беседовали на деревенском крылечке. А яблоки принесли всем. Это лето 61-го года.

— А Высоцкий показывался в Ростове?

— Специально он не показывался. Он приезжал, но специального актерского показа не было. Его видели, знали. Даже было распределение ролей… по-моему, на «Красные дьяволята».

Но вот тут мне позвонили мои приятели — рассказали про «713-й просит посадку». И после этого я сама позвонила Володе, и мы с ним крупно поговорили по телефону. Расстались. И я тут же уехала из Ростова в Пермь. И встретились мы с Володей через три года, тоже очень интересно. Я приехала совсем не для того, я была у своей подружки, Греты Ромадиной, на Ленинградском проспекте. Шла по бульвару и чувствую: кто-то мне сверлит затылок. Оборачиваюсь — никого нет. Я прихожу к Ромадиной, и тут же телефонный звонок. Она говорит: «Звонит Высоцкий, он говорит, ^то он тебя видел из троллейбуса». И тогда они приехали с Кариной Диадоровой и привезли мне песню <0 нашей встрече что и говорить». Я не говорю, что Она посвящена мне — не было посвящения, но он клялся, что он ее только что сочинил. И Кариша говорит, что действительно он ее только что у нее на глазах сочинил.

У меня был автограф. Я сначала шибко обиделась на всякие «длинные хвосты» и прочую подачу материала. Но потом сказала: «Перепиши текст». И он Переписал. Но он утерян.

— Как жалко!

— Жалко, конечно! Все жалко… Потом была встреча… точно я могу и не вспомнить, это, наверно, 66-й год. И тоже совершенно неожиданно. Я была в Москве, у Карины. И так же Карина говорит: «Три года не звонил Высоцкий, только что позвонил: «Сейчас приеду». Он приехал. Он торопился — это было вечером, после спектакля, он ехал к Бернесу.

— К Бернесу? А зачем, вы не знаете?

— Не знаю, встреча у них была.

— Дело в том, что Бернес спел песню Высоцкого «На братских могилах», наверно, как раз шла работа…

— Может быть, не могу вам сказать точно… Потом с Володей мы долго не виделись. Мы с ним увиделись в 70-м году. Это была какая-то странная встреча. Я позвонила, мы встретились на улице Телевидения. Мне тогда было очень тревожно: мне показалось, что-то нехорошо с семьей. Я уехала очень неспокойная.

— Это когда Высоцкий сказал вам, что будет играть Гамлета?

— Да, он говорил, что будет играть Гамлета. А тогда ли? Может, он раньше мне сказал? Потому что я помню, что я приехала туда, что он пел песни… я помню, что Володя нервничал. Какая-то душевная была неустроенность.

— Следующая встреча была у вас в 76-м?

— Да, я была на спектакле, видела «Гамлета», после «Гамлета» мы поехали в Коломну, там было три концерта. А потом, я не помню, то ли на следующий день, то ли через день, я была на «Вишневом саде». На «Гамлете» я точно была 12 июня… У меня сохранились открытки, которые Володе подарили в Коломне на память, а он сказал: «Пусть они будут у тебя». Вот они у меня и остались. В этот мой приезд мы были и на юбилее Семена Владимировича, на его шестидесятилетии.

— А ваше впечатление от концертов? К этому времени уже произошло у вас «открытие» Высоцкого?

— Да, тогда уже оно у меня произошло. Впечатление от концертов? Мне сложно говорить, потому что я все равно так и не сделалась просто слушателем или зрителем. Была договоренность, что один концерт я буду слушать из зала, а на два других мне ставили на сцене стул. И он менял репертуар: «Если тебе будет скучно, ты иди и отдохни». Но я все три концерта просидела. Да, тогда это уже было окончательное открытие, так сказать, открытие до конца.

— Изменился ли Владимир Семенович за те годы, которые вы его знали?

— Когда я в 76-м году ехала на встречу с ним, а ехали мы с Феликсом Антиповым, то все, провожая меня, были в ужасе: «Зачем ты это делаешь? Ты увидишь совсем другого человека… Нельзя, нельзя, нельзя, и не надо разбивать свои детские или полудетские иллюзии». Но когда мы встречались, все моментально становилось таким же детским, как оно и было. Я перемен не замечала. Совершенно! Вот я помню, в 76-м году меня Феликс привез и сказал: «Жди, сейчас подъедет «мерседес», и он выйдет». Но я совершений не знаю, что такое «мерседес» и что такое «Жигули»… Я стояла, меня все дальше и дальше оттесняли, я отходила и думала: «А не сбежать ли мне вообще?» Вдруг подъехала машина — Володя выбежал, схватил меня за руку, мы побежали в театр. Прошли через служебный вход. Сказал: «Сиди!» Я села. Подошла какая-то грозная женщина и сказала: «Вы с кем?» Жутким таким голосом. Я сказала: «Я — с Высоцким». — «Тогда сидите!» Потом появился Володя, мы опять куда-то побежали, то есть не было такого момента, когда бы мы вот так «вглядывались». А через этот момент проскочили — и все! Все было таким же точно, вплоть до походки и вплоть до манеры поведения.

— И такой банальный вопрос, я его всем задаю. Главная, на ваш взгляд, черта характера Высоцкого?

— Как вам сказать… Мне кажется, что он всегда точно знал, что он хочет, и очень целеустремленно к этому шел. Теперь в этом громадный дефицит. И надежность! Хотя, конечно, были и человеческие слабости, но тем не менее — надежность. И нежность… нежность. Со всей своей дерзостью он был очень нежным всегда.

Январь 1988 г.