Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого - 2

ИВАН ВЛАДИМИРОВИЧ ДЫХОВИЧНЫЙ

— Вы пришли в Театр на Таганке в 1969 году. Трудно было войти в уже слоокившийся коллектив?

— Нет, то, что мы делали в студии, было близко к таганскому стилю — было много песен, движения, плясок… И с Любимовым у меня сразу наладился контакт, и в театре была обстановка живая, можно сказать, студийная… Так что войти было легко. По работе меня сразу же проверили, увидели, что человек что-то может, и приняли как своего. Потом, конечно, были сложности, которые бывают у каждого человека.

— Вы, конечно, помните первую встречу с Высоцким?

— До театра я Володю знал только по песням, видел один раз на улице в его знаменитом пиджаке. И первое впечатление в театре у меня было от песни, которую он пел на вечере отдыха, он спел тогда «Баньку». Впечатление было мощное — мурашки по коже… Но образ был странным — он был в какой-то нарядной рубашке, в замшевом пиджаке — совершенно не вяжущийся с тем, что он только что спел. Но это внешнее впечатление — он был тогда похож на преуспевающего футболиста — Высоцкий побеждал за счет невероятно мощного внутреннего душевного движения в своем пении.

А на сцене у меня к Володе долго было странное отношение… Я вначале его не принимал как артиста, хотя все, что он делал, было абсолютно профессионально. Я люблю только одну его роль — Лопахина в «Вишневом саде»… А все остальное, что у меня связано с Володей, — это его странная поэзия и его странное пение. Потому что это нельзя назвать поэзией в чистом виде и нельзя назвать пением, для меня во всяком случае…

— А как складывались ваши личные отношения?

— Прежде всего я хочу сказать вот что. Мне кажется, что Володя во многих своих проявлениях, не только в поэзии, был невероятно типичным, как это ни странно… В своей манере себя вести он был типичным, на многих похожим, категоричность его была типичной для того времени… Но только все это было на два порядка выше, и именно это сделало его такой крупной личностью. Но он был капризен, он был предвзят, то есть все, что есть в нас, все, что есть в нашем поколении, в нашем времени, — все это было в нем вдвойне и втройне. Сегодня те люди, которые о нем в основном говорят как о близком человеке, как о своем друге, — эти люди, с моей точки зрения, никакого отношения к нему не имели. Хотя жизнь сводила и разводила его с кем-то, но эти люди никогда не были ни сведенными, ни разведенными с ним… На самом деле они были к нему очень равнодушны, никто из них не знал, что с ним происходит; они его не осуждали, но и не любили. Притом у них всегда какое-то объективное мнение, и они используют формулы, которые к этой жизни не имеют абсолютно никакого отношения. Поэтому я так осторожен, когда говорю о Володе. И в моей душе еще до конца не дожило все, что между нами было, просто не дожило. Мы действительно были долгое время очень близки, просто жили вместе… А что касается театра, то у нас были очень сложные отношения. В результате мы оба попали, на одну роль. Меня все время Петрович приглашал играть его роли. А Володя относился к этому чрезвычайно ревниво. Насколько небрежно он относился к своей поэзии, настолько щепетильно— к своей актерской профессии. Я бы сказал— до неприличия щепетильно. И это был очень сложный вопрос, и меня это тоже очень волновало. Нам удалось избежать прямого столкновения в тот момент, но был другой случай, трагический и печальный, который и стал причиной того, что мы разошлись. Дело не в том, что я не мог пережить, что я не играю, дело в том, что его поступок я тогда не понял до конца. Хотя говорят, что мертвых не судят, я не придерживаюсь такого мнения. Я его не сужу, но и не меняю в душе своего решения — это мое право… Потому что я к нему относился с той высокой человеческой требовательностью, на которую он претендовал всей своей сутью. Но и я по отношению к нему был тоже не всегда последовательным…

Однажды Володя сказал одному нашему артисту такую хорошую фразу — не буду называть его фамилию. Тот ему как-то говорит: «Володя, когда ты выпьешь, ты добрый, а когда в завязке — жесткий…» — «А ты, — говорит Володя, — наоборот». Вот тут очень хорошо у него, понимаете? Вот это ключевая фраза во многих вещах, потому что в какие-то моменты Володя все равно не мог себя преодолеть, в нем побеждало вот это самое абсолютное. Ну бывали моменты не очень, которые так и оставались вчерне…

— Ну а история «про друга закадычного Ваню Дыховичного»?

— Понимаете, я думаю, что просто постоянство нашего общения давало возможность для рифмы, не то что это буквально, что это мой характер, — абсолютно нет. Взять, например, «Ой, Вань, смотри какие клоуны…»— какое я имею отношение к персонажу этой песни? Но она была написана в то время, когда мы тесно общались, и вот это — «Ой, Вань… ай, Вань…» — это все было просто период жизни.

Он, безусловно, был ко мне чрезвычайно внимательным, очень любовно относился к нашим взаимоотношениям, советовался по поводу каких-то вещей, даже не советовался, а… мы просто этим жили. Были периоды, например, когда мне нравились совсем не те песни, которые нравились всем, и я ему об этом говорил. Ну, например: «Четыре года рыскал в море наш корсар…» Я очень люблю эту песню, а Володя к ней относился так себе, и его удивляла эта моя склонность. На моей памяти в тот период, когда мы были вместе, самым большим успехом пользовалась песня про шахматиста. Мы вместе ездили на концерт в Кишинев, и тогда в самолете она была дописана. Там он решил и спеть ее в первый раз, на концерте, на котором присутствовало девять тысяч человек. И тогда же он спел песню «Милицейский протокол». Она тоже пользовалась очень большим успехом. А меня все его остроумные песни меньше волновали, чем трагические, в которых было полное предощущение своей судьбы и времени и вообще всего на свете…

— И там же, в Кишиневе, состоялось ваше первое выступление перед громадной аудиторией. Как это было?

— Это было первый раз, когда Володя уговорил меня поехать и выступить. Я ужасно стеснялся, а потом — петь с ним никто не хотел… Но он меня убедил: «Нет, ты выйдешь нормально, будешь работать двадцать минут. Там маленькие залы, какие-то научные институты…» И я по своей наивности согласился. Прилетели. Володя мне говорит: «Я поеду посмотрю площадку». Возвращается довольно бледный и говорит: «Мы работаем через два часа, ты только не волнуйся…»— «Да я не волнуюсь». И все это время до концерта он ходил вокруг меня, нянчился, как с больным. Стемнело. Нас повезли на этот концерт, еду спокойно, думаю: ну что там, зал на двести человек… Приезжаем, нас куда-то ведут, ведут, ведут, — холодно стало, очень холодно. И устроитель говорит: «Главное, чтобы дождя не было». Я думаю: ну при чем тут дождь? Володя ушел, оставил меня одного в комнате: «Я тебя объявлю, и, что бы там ни было, ты выходишь и поешь!» Слышу какое-то странное эхо… Ну, думаю, это трансляция в моей комнате шипит… «А сейчас перед вами выступит мой друг Иван Дыховичный». Страшный свист, чудовищный какой-то. Володин голос: «Тихо, я вам сказал — он все равно будет выступать!» С какой-то угрозой он это сказал. Я не успел до конца разобраться… Я потом только понял, на что я «подписался». За мной прибежал какой-то человек: «Идите скорее!» Я пошел на сцену и, когда вышел на нее, увидел, что она бесконечная, что навстречу мне идет откуда-то издалека маленький Володя… Холод страшный, и передо мной девять тысяч человек. При этом ничего, кроме гитары в руках и микрофона, в этой жизни нет. Проходя мимо, он сказал: «Ну держись». Дальше я помню, что четыре песни я спел без паузы, — как это получилось, не знаю. Я понял, что главное — ничего не говорить. Я окончил четвертую песню, и я бисировал. А когда я убежал за сцену (тут я действительно убежал), Володя мне сказал: «Ты представляешь, что произошло?! Ты бисировал но моем концерте. Такого никогда не было». И вот что я могу сказать совершенно точно, я никогда не видел такого товарищеского отношения — он был счастлив, что я имел такой успех. Это был миг, наверное, один из самых счастливых в моей жизни.

У нас много было замечательных концертов, особенно в Ленинграде, — у Володи был период, когда он любил, чтобы мы ездили вместе… Вы знаете, он совершенно не любил и не признавал бардов и менестрелей. И почему-то ему нравились мои странные песни. Две из них он просто очень любил. Раз по сто он их слушал; мне это было, конечно, очень приятно…

В Ленинграде на концерте произошел замечательный случай — нас тогда все время ловил ОБХСС. Получали мы тогда по тридцать — тридцать пять рублей— астрономические деньги!.. Мы шли по коридору, и нам говорят: «Подождите здесь, мы проверим, есть ли в зале кто-нибудь из ОБХСС». Мы с Володей сели на подоконнике, а мимо еще шли люди в этот зал. И один из них сказал: «Смотри, Высоцкий!» А другой говорит: «Да ладно! Высоцкий — с гитарой!» Они прошли, Высоцкий их догнал: «Почему с гитарой? Что она у меня, из бока растет? Что вы такое говорите? Она из меня растет, что ли, эта гитара?!» Те люди смутились: «Да мы ничего такого не имели в виду». — «Тоже, Высоцкий с гитарой, с гитарой!» Потом он хохотал страшно…

Я должен сказать, и это можно поместить в журнале «Здоровье», что за три года нашего очень близкого общения Володя не выпил ни одной рюмки, абсолютно! И не возникало этой проблемы. И еще я могу сказать: все лучшее, что сделано Высоцким, сделано им в трезвом уме. Я просто это знаю. А потом были моменты, когда он мне доказывал, что у него приходит вдохновение… Я просто ловил его с бумагой и потом показывал, что он написал в этом состоянии. Он отворачивался, хохотал, говорил, что это надо порвать, съесть и забыть навсегда.

— Некоторое время Высоцкий и Марина Влади жили у вас. Расскажите, пожалуйста, об этом, времени.

— Они приехали ко мне, потому что негде было жить. Володя позвонил из Парижа, что они приедут такого-то числа. И когда во двор въехал «мерседес», в котором сидела Марина, а на крыше был прикреплен матрац — он был даже не двухспальный, а трехспальный! — и вылез Володя в красненькой рубашечке, и они стали тащить матрац ко мне… это был страшный момент, потому что в нашем доме жили люди, в основном пенсионеры, которых вообще раздражала любая живая жизнь. И когда они увидели это, я понял, что это все! На меня были написаны анонимки во все существующие организации, включая Красный Крест. А у Марины тогда был период, когда она очень легко, даже фривольно, одевалась… И утром, когда она проходила мимо этих людей и весело говорила: «Привет!», они роняли свои ручки. А Володя, когда узнал про анонимки, перестал с ними здороваться. У него была твердая позиция — этих людей просто не существует. Тогда они написали еще одно письмо: «Почему это Высоцкий не здоровается! Ну хотя бы он с нами здоровался!» И когда Володя утром — мы ехали с ним на репетицию — увидел этих людей, их сидело там человек десять: «Ну здравствуйте вам!» — поклонился, как говорится, в пояс! Потолковал с «баушками»…

Для меня самой радующей его чертой было то, что Володя никогда не ломался перед тем, как петь. Если его просили: «Володя, спой!» — и если это не были наглые люди или пьяные безобразники, он тут же прекращал есть, пить, разговаривать… И главное тогда для него было — добраться до инструмента. Гитара помогала ему во всем — начиная с того, чтобы купить ботинки, и кончая тем, что он иначе себя чувствовал. В этом была вся его жизнь. Он мог совершенно незнакомому человеку спеть свой репертуар — его это абсолютно не смущало. Я помню, что так было в Сибири, в Кемерове… Володя в какой-то компании спел весь репертуар. И спел, может быть, так, как никогда в жизни.

— Известно, что Высоцкий был блестящим рассказчиком…

— Я бы сказал, что он был прекрасным показчиком. И это не был актерский показ, это было нечто другое. Он показывал интонации — удивительное владение звуком… И оно было у него индивидуальным, свойственным только ему. Вы, наверное, знаете, что Володя мог имитировать любую иностранную речь. Он имитировал настолько точно, что японцы, сидевшие за соседним столиком в ресторане, долго прислушивались, не понимая, что это за диалект или наречие японского языка. Он идеально улавливал человеческую интонацию, в том числе и национальную. В основном Володя специализировался на показе начальников — это было замечательно и невероятно смешно. Начальники, как говорил Пастернак, так мало отличаются друг от друга и так сильно от нас… Но Володя умел находить нюансы, отличающие их друг от друга.

Меня всегда восхищали его блицрассказы о том, что с ним буквально сейчас случилось, его рассказы из жизни, из детства. Но когда он начинал рассказывать свои сценарии — у него были какие-то идеи, замыслы, — это меня редко увлекало. Пожалуй, единственный сценарий, который меня действительно заинтересовал и был действительно интересен, — это такое «кино в кино». Он предложил однажды эту идею, которая так и осталась рассказом и никогда не была записана, — это идея «кинооборотня». То есть снимается кадр — допустим, стоит женщина и к ней бежит ребенок, на ребенка летит автомобиль — конкретная ситуация не имеет особого значения… Следующий кадр — камера отъезжает, мы видим режиссера, оператора, осветителей, и, когда мы понимаем, что это съемка, камера вновь отодвигается, и мы понимаем, что и это съемка… И непонятно, где жизнь, а где кино. И в каждом новом слове — своя, иная драматургия. Такой бесконечный калейдоскоп. Чрезвычайно любопытная идея. Изначально эта идея кажется вторичной, но по сути она очень интересна…

В нем жило удивительное сочетание какого-то среднего уха, среднего вкуса и какой-то невероятной энергии, которая выплескивала все это. И тогда это переваливало за средний вкус и за средний уровень. А с моей точки зрения, его успех построен как раз на средних вещах. И это нормально. Ведь бывает так, что люди, обладающие большим дарованием, не смогли сделать себе ни имени, ни успеха. Потому что они не слышали доминанты времени. Но может быть, они слышали какое-то другое время — это становится ясным через двадцать, тридцать, пятьдесят лет. А у Володи было сочетание.

— И примеры второго, более глубокого, Высоцкого?

— Это целый ряд стихов, особенно последних. И все попытки не признать его поэтом, по-моему, несостоятельны. По законам таланта и по законам воздействия человеческого слова его не признать поэтом невозможно. Хотя, может быть, кому-то это выгоднее. В искусстве всегда существует конкурентность, существует зависть, неприятие друг друга… Поэтому по отношению к Володе очень много «небезразличия», зависти к его успеху, зависти к любви к нему… Это существует всегда И это нормально.

— Мандельштам заметил, что в поэзии всегда вражда — живая вражда, а перемирие наступает в эпохи общественного идиотизма.

— Да, и не только в поэзии. И если наступает этот мир, то все засыпает, покрывается пылью и делается совершенно неинтересным.

Другой разговор — это мера умения владеть собой, культура спора. Ведь этика взаимоотношений строится на каких-то традициях, которые у нас в стране, может быть, еще не накоплены. В Володе это проявлялось, как ни в ком другом, — он был ужасно деликатен по отношению к одним вещам и неделикатен по отношению к другим. Он мог повести себя совершенно беззастенчиво и тут же мог поступить совершенно интеллигентно и деликатно. Тут нужно учитывать, что Володя часто попадал в ситуации странные и удержаться ему было очень тяжело. Люди, которые его окружали, которые плясали вокруг него, почти всегда играли на фальшивой дудке. Многое развращало его. А не поддаться этому было очень трудно, может быть, невозможно — я, по крайней мере, такого человека не знаю. Были люди, которые запирались в келью от всего этого, но у Володи был совсем другой талант, у него была другая энергетика, он был совсем по-другому завязан с обществом, он родился от другого… Я его воспринимал только в контексте нашей жизни, нашего времени, нашей истории… И если у меня есть к нему претензии, то они абсолютно личного, человеческого свойства. И чем дольше эти претензии будут во мне жить, тем больше я буду ощущать его живым. Как и те моменты, которые вызывают у меня восхищение. Меня всегда поражала его огромная способность — в короткий отрезок времени вызывать в себе всю энергию, которая в нем есть. Это чрезвычайно интересно. Казалось бы, у него уже нет никаких сил, уже невозможно, уже не может быть, но я никогда не слышал и не видел, чтобы он работал на моторе, на технике. Он мог петь хуже или лучше — это зависит от состояния человека: пришло вдохновение или не пришло, но энергии на концертах он всегда тратил одинаковое количество. Пению он отдавался полностью. И поэтому работал стабильно; я не могу сказать, что когда-либо был ужаснейший концерт, что у Володи был сегодня прекраснейший концерт. Я выходил с ним петь, слушал его за сценой, и он каждый раз меня поражал.

— А в нормальном человеческом общении вы чувствовали вот эту энергетику Высоцкого?

— И да и нет. У него было такое свойство — он был, безусловно, очень энергичным человеком, но в любую секунду, в любом месте он мог легко отключиться и отдохнуть. Он идеально легко спал. Он легко аккумулировал энергию, может быть, в силу особенностей своего организма… Он легко бросал себя влево-вправо, вниз-вверх, но, когда ему было скучно или рядом были люди сомнительного свойства, на него нападала какая-то сонливость… А если было живое общество, если у него был какой-то интерес, то он проявлял себя очень ярко.

Например, говорят, что в России раньше, когда брали на работу, смотрели, как человек ест. Володя ел очень интересно, он ел, как ребенок… Если бы другой человек так ел, его просто не пустили бы за стол. Он почти всегда ел руками, отбрасывая лишние предметы… Да, он ел руками, нормально ел руками. Ему вечно мешали вилка, ложка, нож — это было обаяние голодного дитя. Меня подобное никогда не шокировало— это шокировало только дураков. Это было так естественно и так нормально, это было ему свойственно…

Володя был невероятно широк на какие-то подарки… В этом случае он был человек жеста, красивого жеста. Марина рассказывала, что в Париже он пришел к Дмитриевичу, не зная, что в Париже можно купить человеку в подарок… Он купил два пакета клубники. Это смешно — купить клубники в Париже, все равно что у нас подарить два куска мыла. Но они поняли его — это был жест! Он ел эту немытую клубнику, и они — тоже, и в этом была какая-то прелесть…

А потом, вы наверное это знаете, у Володи были «дни раздачи денежных знаков населению». Причем он не был расточительным человеком — у него было трудное детство, и вообще он деньги считал… Но в те дни раздачи денежных знаков — обычно это было в ресторане ВТО — к его столику просто выстраивалась очередь, и он раздавал деньги понемножку. По пять рублей получали все, кто хотел.

А потом, когда у Володи появились красивые вещи, он стал элегантно одеваться, то он стал дарить эти вещи. И люди этим пользовались. Однажды он вспомнил, кому он раздал часть своих вещей… «Да я пойду сейчас и заберу! Да как же нм не стыдно!» Я не буду сейчас называть фамилии, но они не отдали эти вещи.

Он мог просто помочь незнакомому человеку, хотя этим сразу же стали злоупотреблять. Огромное количество людей звонило ему: «Я сидел в тюрьме… Мне надо доехать…» Огромное количество таких звонков, и от этого он немножко закрылся. Но естественные, добрые человеческие качества всегда были в нем, он моментально приходил на помощь. Он тут же включался в ситуацию — был готов поехать с тобой куда угодно. Он пользовался иногда своей популярностью, своей узнаваемостью — устроить в больницу, достать лекарство, ему просто приходилось это делать, и чаще всего — для других.

— Марина Влади материально поддерживала Высоцкого?

— Мне кажется, что нет. Володя жил достаточно независимо. Все пытались разглядеть в этом браке какой-то расчет, но ничего этого абсолютно не было… И вообще никакого особого роскошества за Володей никогда не водилось. А в последние годы появился такой человек, который пытался его облагодетельствовать. Это старый способ меценатов — заполучить человека в душевную долговую тюрьму. И получается, что с этим человеком ты вынужден общаться, вынужден приглашать его в гости… Меня отталкивал не сам человек — я его не знаю, — мне не нравилось, как он ведет себя в нашем городе, как он за известные блага приобретает знакомства и прочее. Я это не осуждаю, но мне это никогда не было близко. А Володя торопился жить. Тем более что этот человек был к нему очень расположен, действительно его любил. Но в последние годы вокруг Володи наслоилось огромное количество людей, от которых он в конце концов отказывался. В конечном счете это окружение и сократило ему жизнь.

Интересный и смешной эпизод произошел с моей свадьбой. Володя был свидетелем и относился к этому необычайно торжественно. У него вдруг появлялись такие архаизмы. Вначале он стал искать пиджак и галстук — свидетель на свадьбе! Потом он понял, что ему нельзя надеть ни пиджак, ни галстук… Тогда он надел какой-то необыкновенно красивый свитер, долго гладил себе брюки — была какая-то невероятная трогательность с его стороны… А потом был знаменитый эпизод, когда я уже поехал расписываться. В этот день мы должны были прогонять «Гамлета», причем это был один из первых прогонов, а днем в половине четвертого мы назначили регистрацию. Утром, когда я ехал в театр, я взял с собой все документы — паспорт, какие-то свидетельства, все деньги… По дороге в театр я заехал за Аллой Демидовой, а когда вышел из машины, то понял, что я потерял все документы и все деньги. Самым главным документом, как вы понимаете, в этот день был паспорт. Мне было ужасно неловко. И хотя я потерял все имевшиеся у меня на тот момент деньги — на свадьбу, на подарки, это меня как-то не тронуло. Но вот паспорт! И понимание, что в половине четвертого я должен предстать перед девушкой, которая достаточно умна, перед ее родителями, перед гостями. Получалось, что я специально потерял паспорт… Какой-то гоголевский персонаж, который хочет убежать из-под венца… Об отмене прогона не могло быть и речи. Любимов не признавал никаких причин. Володя увидел меня: «Что с тобой?»— «Я потерял документы и паспорт». Он схватил меня за руку, мы спустились со сцены. Володя говорит Любимову: «Юрий Петрович, мы должны уехать. Иван потерял паспорт». Петрович несколько обалдел от убедительности его тона. «Ну, идите». Потом, говорят, он кричал: «Как я мог их отпустить!» Но мы уже уехали. Дальше произошло следующее. Мы подъехали к милиции. Володя ворвался туда и сказал: «Значит, так, я буду здесь петь ровно столько, сколько времени вам нужно, чтобы выписать моему другу паспорт». В милиции шло какое-то совещание, они его прекратили, послали какого-то человека за домовой книгой, домовая книга оказалась у домоуправа, который был на свадьбе своей дочери в Химки-Ховрине… Поехали туда. И все это время Володя пел. Ему нашли какую-то детскую гитару, и он им пел, заливался со страшной силой. Привезли пьяного домоуправа, сорвали замок — тут уже Булгаков начался. В эту душную комнату, где шло совещание, понаехало множество милиционеров со всего города… А внизу, в камерах, слушали Володины песни пятнадцатисуточники, не понимающие, что происходит. Я вырезал свою фотографию из общего школьного снимка… И мне дали вот такой паспорт. В половине четвертого мы расписались.

А потом выяснилось, что у этого паспорта нет никакого подтверждения… Через много лет, когда шел обмен паспортов, выяснилось, что все это сплошная фальсификация. Просто липа. И меня таскали чуть ли не в КГБ. Вот такая странная история.

Это было в 1971 году, как раз тогда Марина с Володей жили у нас, и мы прекрасно уживались вместе. Марина вообще очень контактный человек, если она находится с тобой в хороших отношениях. И наоборот, неконтактный, если человек ей несимпатичен. Она никогда не подыгрывает. В ней есть русская душа — она может легко забыть что-то или бешено полюбить вдруг, неожиданно… Она мне всегда была очень симпатична, от нее я видел всегда очень много тепла. И мне кажется, что в Володиной жизни это было достаточно светлое пятно. Она потребовала от него сознательного ощущения, что есть женщина, что есть любовь, потребовала серьезного отношения к этому и ответственности за это.

Все говорили: вот, ему нужна такая жена, которая всегда была бы около него… Да не нужна ему была такая жена. Ему, наоборот, нравилось, что это была не жена, а скорее любовница… Конечно, в высоком смысле этого слова. Притом Марина была прекрасной хозяйкой, она могла на то время, которое была здесь, создать дом.

Она любила интересных людей, всегда их выделяла. Хотя и простых людей тоже любила и всегда обращалась с ними достойно.

В какой-то период жизни он стал освобождаться от гнета ее мнений, но он всегда немножко робел перед ней, потому что в нас с детства жило это ощущение звезды.

Володя очень трогательно относился к детям Марины — переживал за них, любил их, с радостью их видел. У него не было такого жлобского чувства — чужие дети. Это были замечательные ребята, особенно младший — Володька. Ему было шесть лет, и он назначал моей жене тайные свидания. Он ей говорил по-французски: «Ты придешь во столько-то!» А про меня спрашивал: «И чего ты в нем нашла?»

В те годы он не пил абсолютно, это было желание жить одинаковой жизнью со всеми. И он замечательно выглядел, прекрасно себя чувствовал. Потом ему стали внушать, что он становится серым, неинтересным, я даже знаю, кто эти люди. Им было приятно заманить его в свой лагерь — почувствовать, что он такой же, как и они. Я знаю бесконечное количество людей, которые под «знаменем» Володи пьют. Но они — никто.

— Вы хорошо знали Александра Галича, а какие отношения были у них с Высоцким?

— Они не общались, но был один концерт, на котором они выступали вместе. Это было в каком-то институте, и за этот концерт вызывали и того и другого. Галичу сказали, чтобы он не дергался, что если еще хоть один раз… А Володю просто пожурили, но он держался твердо.

— А что Высоцкий рассказывал о своих поездках за границу?

— В первый раз заграница на него произвела очень странное впечатление. Он восхищался дорогами, машинами — совершенно детское ощущение. Потом, когда он стал чаще ездить, стал понимать глубже. У него была очень смешная история, которая Володю во многом характеризует… Он попал в Америку, шел по Голливуду… Володя всегда любил таких су-перменов-актеров. Есть актер Чарлз Бронсон, во всех гангстерских фильмах он играет, в «Великолепной семерке» например. Для Володи это был кумир. Он рассказывал: «Я увидел его, подошел и говорю по-английски: «Я русский актер». А он мне: «Гоу э вэй» — «Я Высоцкий, меня знают в России..» — «Гоу э вэй». На четвертом «Гоу э вэй» я понял, что он сейчас меня просто ударит и я не встану… И вдруг я подумал, что ведь тоже иногда так себя веду. И я понял это сочетание узнаваемости и неузнаваемости, то есть я никто в Америке, меня никто не знает…» Он привык, что его все узнают.

— Были ли у Высоцкого проблемы с выездом за границу, трудности с оформлением документов?

— По-моему, нет. Ведь у нас многие вещи нужно делать через чистильщика обуви или носильщика, а не через начальника аэропорта или министра. В те годы, во всяком случае… А все люди на местах к Володе относились более чем нормально, старались ему помочь. По-моему, особых проблем с выездом у него не было.

— В США Высоцкий общался с Михаилом Барышниковым. А в Союзе они знали друг друга?

— Конечно, это я познакомил Володю с Мишей. У них была короткая — одно лето, — но очень сильная дружба. Мы были в Ленинграде, потом приехали в Москву… Миша — очень живой человек, душевно живой… Может, сейчас он переменился, я знаю, что он не допускает до себя ни людей, ни звонков, а тогда… А тогда образовался такой круг людей с открытой душой. Тогда в нем не было ни позы, ни фанаберии. Миша был тогда очень естественный человек. И когда Барышников уезжал, он совсем не думал остаться — я в этом уверен.

— Отношение к Высоцкому в театре — какова ваша точка зрения?

— Моя точка зрения… Понимаете, она очень субъективна. Но то, что за его спиной всегда что-то шептали, что-то говорили, сводили-разводили, влезали в его жизнь, — это его ужасно злило. Хотя ведь в театре всегда так. И он старался держать небольшую дистанцию и держал ее иногда довольно резко. В нем появилась такая холодная снисходительность… Такая улыбка — он стал много улыбаться людям… Низ улыбался, а верх нет, я не любил это его выражение лица, но он ему научился.

Его любили и не любили в театре. Были люди, которые относились к нему равнодушно… Этих людей волновало, раздражало его имя. Они сами себе льстили, думая, что имя Высоцкого построено не на том, что он — хороший актер. Но еще раз повторяю: те люди, которые о нем сейчас в основном пишут, никогда не были с Володей в близких отношениях. Они были с ним «ни в каких» отношениях,. И это момент очень важный.

Конечно, Володя мог раздражать людей каким-то своим жестом. А еще: ему прощалось то, что не прощалось никому, — это тоже вызывало вполне определенные чувства. Тут я не исключаю и себя…

Но в целом Володю все-таки уважали и ценили, и все безумно любили, когда он пел. Вот тут они просто не могли ничего с собой поделать.

— Еще один традиционный вопрос — Высоцкий и Любимов?

— Любимов, конечно, Володю любил. Но любил в Володе человека, который был ему нужен. Любил — как может любить этот человек.

И в заключение — несколько замечаний, пусть разрозненных и несвязанных, но для меня принципиально важных…

Володя — явление настолько нетривиальное и небанальное, что он не поддается никаким приглаживаниям. А в воспоминаниях одни хотят казаться хорошими, другие — откровенными, третьи — принципиальными. И сейчас восстановить истину отношений стало труднее.

Накопление знаний, конечно, необходимо… Но можно знать о человеке все и ничего в нем не понять. Просто увидеть все — это не способ дойти до истины. Снимание покрывала? С одной стороны, это дает позицию откровенности и правды. А с другой — не придется ли отвечать на вопрос: «Интересно, а каким он был голый?»

Ведь теперь разговор идет в контексте сказанного, накопленного. «Неважно, что задумано, важно, что построено». И уже создан определенный миф, и начинает создаваться фетиш… Но как вы отнесетесь к чему-то, так и оно отнесется к вам. И то, что Володи нет, мало что меняет. Ведь он и оттуда может ответить, ответить очень страшно, ответить не буквально, ответить как-то иначе…

Вот кажется: Володя — человек публичный, у всех на виду, но почему же он остается загадкой? Тайной? Да не был он публичным человеком! И то, что его жизнь все время должна была быть публичной, — в этом и была его трагедия. А он очень не любил, когда к нему влезали в душу. И достаточно откровенно это сформулировал сам. У него была своя, тайная жизнь, куда он не допускал никого.

Володя ведь был абсолютно не похожим ни на кого, а теперь его делают похожим.

Ведь для чего нужны воспоминания о Володе? Люди, которые ищут, должны иметь пример, какой-то пример. В его жизни было огромное количество того, что в человеке рождает оптимизм!

Его жизнь была невероятной по взлету, по высоте взлета… Он добился всего, чего хотел. Мне кажется, что главной чертой его характера было умение добиваться. Если он ставил цель, то добивался ее во что бы то ни стало! В этом смысле Володя — пример просто невероятный, сказочный!

— Но он был талант?!

— Да нет, не только талант! Он раскачал его в себе, он свой талант невероятно развил… Володя — абсолютный пример громадной работы. Громадная конкретная работа, вообще человека может спасти только работа…

Володя столько работал! Не отдыхал и отдыхать не умел… Куда бы мы ни приехали — в самое прекрасное место, а через два часа уже едем домой.

Истинно талантливые люди умеют создавать это ощущение — все, что они делают, делается легко, без всяких усилий… На самом деле за такой легкостью — огромная работа.

Володя — удивительный пример удивительной жизни… Но у меня такое впечатление, что сейчас хотят использовать этот пример, чтобы совершать те же ошибки. Но ведь есть возможность и не повторять… В этом есть какая-то невероятная несправедливость — не для этого он прожил жизнь, и не для этого он прошел такой страшный путь.

Человек живет для счастья, а не для несчастья! А уж беды и несчастья его найдут. В конце жизни Володя имел все что хотел. И что же, он был счастлив?.. Мог ли он остановиться? Мог ли? Я помню такие моменты, когда он мог бы начать жить по-другому. Он мог бы умереть от инфаркта и в тот же срок, но это была бы другая жизнь…

Ведь последний год или полтора года это была жизнь в аду. В аду, который я не пожелал бы ни одному своему врагу! И тут никаких умилений быть не должно.

Самое опасное сегодня было бы подумать, что Володя ни в чем не знал меры. И именно поэтому он был такой выдающийся талант. Да, он часто делал вещи крайние! Но в поэзии, в пении — во всем этом есть такое чувство меры… То ли он знал, что это самое главное, то ли понимал, что здесь он не имеет права нарушать гармонию… Когда Володя начинает петь, он как будто бы уходит в другой мир.

Он там талант, где есть чувство меры…

Сейчас сложное время: или произойдет момент более глубокого и более нравственного отношения к этому имени, или все пойдет дальше — в ту сторону, в которую так мило и с таким веселым гиканьем Володю потащили сейчас. И через несколько десятилетий восстановить истину будет сложно. Может быть, и невозможно. Ведь сейчас делается все, чтобы он надоел, чтобы его забыли. Уже слышатся голоса: не слишком ли много Высоцкого? Он начинает надоедать.

Вы понимаете, что происходит?! Наступил такой момент — как будто все забыто. Забыто все! Забыты дураки… «Подумаешь, какие-то дураки совали ему палки в колеса…» Но это были не палки в колеса, это было палкой по хребту! И эти люди живы. Они насмехались, они оскорбляли, они унижали его… Говорят, он был выше всего этого… Как сказать, он же был живой…

Володя сам по себе больше, чем все, что о нем сказано и будет когда-то сказано… Через него мы выясняем свои отношения с собой и со временем — что в нем было хорошо, а что нехорошо, что правильно, а что неправильно… Уж слишком его путь был необыкновенным!

У меня желание разобраться… Я категорически против проповеди самого себя. Но с другой стороны, я понимаю, что единственная возможность говорить о Володе — это говорить о своих отношениях с ним. И в этом смысле исповедоваться, хотя бы перед самим собой. Другого выхода нет.

Январь 1988 г.

Мне нужно найти в себе силы — примириться и извиниться перед Володей. Я все равно разговариваю с Володей, которого нет, как с живым… И как до живого я тогда не смог достучаться, так не могу сейчас достучаться до мертвого.