Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого - 2

ОЩУЩАТЬ ВДОХНОВЕНИЕ (Интервью дает Владимир Высоцкий)

— Сегодня у нас в студии человек, которого мне не надо представлять, — Владимир Высоцкий.

— Добрый день! Или вечер, — смотря в какое время будет передача…

— Владимир Семенович, у нас существует такая традиция: всем гостям задавать вопросы нашей тоже традиционной анкеты. Первый из них: какова отличительная черта вашего характера?

— И вы всем такие вопросы задаете?! Отличительная черта характера? То, что приходит первое на ум, — это желание работать… Думаю, что так… Желание как можно больше работать. И как можно чаще ощущать вдохновение. И чтобы что-то получалось… Может быть, это не черта характера, но, во всяком случае, это мое горячее желание.

— Ваше представление о счастье?

— Это я вам могу сказать. Счастье — это путешествие, необязательно из мира в мир… Это путешествие может быть в душу другого человека, путешествие в мир писателя или поэта… И не одному, а с человеком, которого ты любишь Может быть, какие-то поездки, но вдвоем с человеком, которого ты любишь, мнением которого ты дорожишь.

— Человеческий недостаток, к которому вы относитесь снисходительно?

— Снисходительно? Физическая слабость.

— Недостаток, который вы не прощаете…

— Их много. Я не хочу перечислять, но… Жадность. Отсутствие позиции, которое ведет за собой очень много других пороков. Отсутствие позиции у человека твердой, когда он сам не знает — даже не только чего он хочет в этой жизни, а когда он не имеет своего мнения или не может рассудить о предмете, о людях, о смысле жизни — да о чем угодно! — сам, самостоятельно. Когда он либо повторяет то, что ему когда-то понравилось, чему его научили, либо неспособен к самостоятельному мышлению.

— Что вы цените в мужчинах?

— Сочетание доброты, силы и ума. Я когда надписываю фотографии пацанам, обязательно напишу: «Вырасти сильным, умным и добрым». Вот такое сочетание.

— Что вы цените в женщинах?

— Ну, скажем так, я бы надписал: «Будь умной, красивой и доброй». Красивой необязательно внешне, как вы понимаете.

— Если бы вы не были Высоцким, то кем бы вы хотели стать?

— Высоцким! Нет, вы не поймите… Однажды очень знаменитый человек появился в одной компании в Москве, и все окружающие люди как бы договорились: «Давайте посчитаем — сколько за первую минуту он скажет слово «я». За первую минуту было семь (по секундомеру), за вторую восемь… Я все боюсь впасть в эту самую крайность, и, значит, чтобы мы начали разговор обо мне, тогда я вынужден буду говорить «я, я, я, я…». Я это не очень люблю, поэтому давайте так, чтобы мы могли избегнуть этого. Хорошо?

— Я постараюсь, насколько это у меня получится… Ваше любимое изречение, афоризм?

— Вы знаете, у меня есть один друг, он очень известный кинорежиссер. Он даже не только кинорежиссер, он, может быть, и литератор, он сам пишет сценарии, статьи в газетах и вел передачу по телевидению, — Саша Митта. Он просто считает, что каждый человек обязан выписывать, запоминать афоризмы. Я никогда этим не занимался. Я только помню: «Veni, vidi, vici», то есть «пришел, увидел, победил», — это приятно… Хорошее изречение.

— Насколько искренне вы отвечали?

— Абсолютно! Вы понимаете, нет смысла мне отвечать неискренне. Я сюда пришел вовсе не для того, чтобы кому-то нравиться. Я пришел сюда, чтобы правду ответить на интересующие вас вопросы. И думаю, что у многих людей, которые смотрят сейчас нашу передачу, было какое-то сзое впечатление по записям, по фильмам. У нас вообще принято Отождествлять персонаж, которого играешь на экране или от имени которого поешь, а так как я не только сочиняю стихи — я актер, мне проще, чем другим поэтам, говорить от первого лица, и поэтому меня отождествляют с людь-ми. Я всегда говорю «я», — это не от нескромности, а просто удобно и по форме, и потому, что я часто как актер бывал в шкуре других людей. Это не «ячество»— это для удобства формы. Всегда, когда приглашают люди на беседу, они хотят знать, что у тебя там, за рубахой, за кожей, что ты из себя представляешь. Я надеюсь, вы не хотите показать меня зрителям таким, как бы вам хотелось? Пускай у них останется впечатление от встречи со мной такое вот истинное, естественное, теперешнее, сиюминутное. Мне нет смысла ни лгать, ни подхалимничать сейчас, ни притворяться. Хотите — верьте, хотите — нет. Я не только по телевидению— во всех своих выступлениях, во всех беседах, даже дома стараюсь разговаривать искренне…

— Вопрос, в общем, естественный, потому что многие люди стараются или у них так получается, но они не всегда бывают искренними…

— Знаете, я вам сейчас скажу одну вещь… Вы часто видите меня по телевидению?

— Практически не видел.

— И не могли видеть. Это первый раз я согласился, потому что здесь живут мои близкие друзья и очень близкий друг работает здесь на телевидении. И я сказал: «Давайте мы это сделаем». Я никогда этого не делал, я не люблю, потому что даже самые уважаемые мной актеры, писатели, поэты обязательно чуть-чуть не то чтобы подыгрывают, это не то слово, — но всегда есть «котурны» во время этих передач. Я очень надеюсь, что из-за того, что у меня так часто бывает прямой контакт со зрительным залом, с моими друзьями дома, что все-таки я стараюсь избегнуть этого недостатка и пытаюсь сойти с этих «котурнов». Я не знаю, насколько мне это удается, но только можете мне поверить… Все люди стараются казаться умнее, чем на самом деле, и даже многоуважаемые мной актеры, которых я жутко люблю, когда они играют на экране, или певцы, или писатели вот в таких передачах не то что умнее, а чуть-чуть другие, чем они есть. А ведь самое интересное — узнать, какие они есть на самом деле.

— Вы сказали в одном из ответов: «Я в отличие от других поэтов…» Вот я тоже вас считаю поэтом по преимуществу, а вы кем себя считаете?

— Вы знаете, сложно очень ответить на этот вопрос. Я себя считаю тем, кто я есть. Я думаю, сочетание тех жанров и элементов искусства, которыми я за* нимаюсь и пытаюсь сделать из них синтез, — может, это даже какой-то новый вид искусства. Не было жё магнитофонов в XIX веке, была только бумага, теперь появились магнитофоны и видеомагнитофоны. Вон у нас как случилось, что мы можем прийти в студию, записать и показать в другое время, подчистив, придав этому нужную форму. Так что появился новый вид искусства — телевидение, и, значит, может появиться новый вид искусства… Нет, я не говорю сейчас о технике. Вы спросили, кем я себя больше считаю — поэтом, композитором, актером? Вот я не могу вам впрямую ответить на этот вопрос. Может быть, все вместе это будет называться каким-то одним словом в будущем, и тогда я вам скажу: «Я себя считаю вот этим-то». Этого слова пока нет.

— Лучше, когда этого слова еще нет…

— Если упростить вопрос, то больше всего я работаю со стихом, безусловно… И по времени, и чаще ощущаю эту самую штуку, которая называется вдохновением, которая сядет тебе на плечо, пошепчет ночью, где-то к шести утра, когда изгрыз ногти и кажется, что ничего не выйдет, и вот оно пришло… Вот больше всего в работе над стихом.

— А когда появилась гитара?

— Вы знаете, гитара появилась совсем случайно и странно… Я давно, как все молодые люди, писал стихи. Писал много смешного. На капустниках в училище театральном я писал громадные капустники, которые шли по полтора-два часа. У меня, например, был один капустник на втором курсе — пародии на все виды искусства: оперетта, опера… Мы делали свои тексты и на темы дня, и на темы студийные, и я всегда являлся автором. То есть писал комедийные вещи с какой-то серьезной подоплекой давно и занимался стихами очень давно, с детства. Гитара появилась так: вдруг я однажды услышал магнитофон, тогда они совсем плохие были, магнитофоны, — сейчас-το мы просто в отличном положении, сейчас появилась аппаратура и отечественная, и оттуда — хорошего качества! А тогда я вдруг услышал приятный голос, удивительные по тем временам мелодии и стихи, которые я уже знал, — это был Булат. И вдруг я понял, что впечатление от стихов можно усилить музыкальным инструментом и мелодией. Я попробовал это сделать сразу, тут же брал гитару, когда у меня появлялась строка. И если это не ложилось на этот ритм, я тут же менял ритм и увидел, что даже работать это помогает, то есть даже сочинять— с гитарой. Поэтому многие люди называют это песнями. Я не называю это песнями. Я считаю, что это стихи, исполняемые под гитару, под рояль, под какую-нибудь ритмическую основу. (Я сейчас очень многословен, потому что не знаю, когда еще придется побыть здесь, у вас в гостях, и поэтому я хочу объяснить уже все до точки, докопаться до сути.) Вот из-за этого появилась гитара. Я попробовал сначала петь под рояль и под аккордеон, потому что, когда я был маленьким пацаном, меня заставляли родители из-под палки— спасибо им! — заниматься музыкой. Значит, я немножко обучен музыкальной грамоте, хотя, конечно, я все забыл, но это дало мне возможность хоть как-то, худо-бедно, овладеть этим бесхитростным инструментом— гитарой. Я играю очень примитивно, иногда, даже не иногда, а часто слышу упреки в свой адрес по Поводу того, что почему такая примитивизация нарочитая? Это не нарочитая примитивизация, это — нарочная. Я специально делаю упрощенные ритмы и мелодий, чтобы это входило сразу моим зрителям не только в уши, но и в души, чтобы ничто не мешало: мелодия не мешала воспринимать текст, а самое главное — то, что я хотел сказать. Вот из-за чего появилась гитара. А когда? Уже лет 14. После окончания студии.

— Судя по этому всему, вы, наверное, очень цените прямой контакт со зрителем?

— Безусловно, больше всего, больше всего…

— И совсем недавно, после того, как Театр на Таганке с таким успехом выступил в Париже…

— Откуда вы знаете, что с таким успехом он выступил?

— В газетах было.

— Мне кажется, что как раз именно это не очень широко освещалось в газетах. Я думаю, вам очевидцы рассказали? Успех действительно был колоссальный: за последнее время ни один драматический театр, не только наш, но и в мире, не может похвастаться таким успехом, как Таганка. Пожалуй, только Питер Брук со своим спектаклем, где они играли на трапециях, — это был, по-моему, «Сон в летнюю ночь», — они все играли на трапециях, то есть у них актеры работали как акробаты.

— У нас сегодня предмет разговора ПЕСНИ, так вот — три концерта все-таки было в Париже?

— Было три концерта, да. Значит, если очень коротко: мы сыграли за сорок дней несколько спектаклей, которые привезли. Я играл там «Гамлета», я играл там «Десять дней…». Мы привезли четыре спектакля, значит, я был занят в половине репертуара. Потом театр уехал в Москву, а я давно уже получил приглашение сделать несколько выступлений в Париже, и, чтоб несколько раз не выезжать (с одной стороны — время, а потом — накладно), мы решили сделать просто: я останусь, и мы сделаем эти выступления. Никто не предполагал, что это будет сделано так. Вообще, я вам скажу, история этой поездки странная. Сначала был вечер поэзии советской, и я попал в число всех приехавших поэтов. Это было 26 октября. В громадном зале на семь тысяч человек, при громадном скоплении народа был этот вечер. Потом вечер кончился, приехал театр, и тут я стал выступать как актер, а потом уже, когда уехал театр, я стал выступать как автор и исполнитель своих песен.

— В этом же зале?

— Залы были разные. Все три зала были разные. Вот последний зал был очень смешной. Они мне отдали зал, в котором работают начинающие певцы. Он очень остроумно сделан: сцена выдается таким мысом— как бы корабль. Значит, если мало людей, они в этот сегмент, который образуется перед сценой, сажают всех зрителей, а что происходит здесь, ты не видишь, потому что они почти все сзади тебя. Если людей побольше, они могут немножечко отодвинуть сцену— тогда ты видишь, что тоже вроде полный зал. А если уж полный зал, тогда они совсем ее отодвигают и сажают зрителей. Это очень остроумно сделано, чтобы не травмировать начинающих певцов, у которых иногда в зале бывает два человека, которых он сам пригласил и которые об этом случайно вспомнили. У меня могла случиться тоже такая история, потому что расклеили афиши в пятницу вечером — желтенькие такие листочки — только в этом районе. Зал назывался Элизе Монмартр. И в первый день у меня вдруг оказалось 350 человек, на что никто не рассчитывал, и забегал директор-француз, ничего не понимающий, что я пою…. Как могло получиться, что оказалось больше половины зала людей?! Это не может быть? Не было рекламы, ничего… На второй день у меня было человек 500, а в третий!.. Короче говоря, мы не пустили то же число людей, которое было в зале. Так прошли эти концерты. То есть я считаю, что они тоже прошли с большим успехом. Во всяком случае, французы говорят, что это невероятно.

— А понимание французской публикой песен?

— Вот тоже: я подумал сначала, что это все больше любители русского языка и русской словесности. Возможно, так оно и было. Но на последнем концерте по опросу (это очень просто делается, там несколько ребят студентов-социологов, они взяли и опросили) оказалось, что из 960 человек, которые заполнили зал в этот день, 600 вообще не говорят и не понимают по-русски. Остальные любят русскую литературу и пришли послушать. Как это было сделано? Был маленький перевод на несколько секунд, буквально на 20 секунд. Я пел в сопровождении своего гитариста, с которым я уже записал несколько дисков, и из симфонического оркестра — французского, национального — у меня был басист, и я с гитарой. Работал я без перерыва час двадцать, потому что я жутко не люблю делать перерывы. Я считаю, что для авторской песни перерывы не нужны, потому что только-только установишь контакт с людьми, вот только это самое, чего не ухватишь ни носом, ни ухом, ни глазом, а каким-то подсознанием, шестым чувством, — вот этот контакт, который случился, — надо перерыв делать, все пойдут в буфет… Я это не люблю очень. Поэтому я такой прессинг устроил, в час двадцать я успел спеть около 30 вещей. И я вам должен сказать, что прием мало чем отличался от того, что здесь. И знаете почему? Я думаю, конечно, нервов больше было — первый раз в чужой аудитории, да еще я узнал, что мало понимают. Но, например, на некоторые вещи была реакция намного сильнее, чем здесь, в Москве. Знаете, нет пророка в своем отечестве… Москвичи знают, что я всегда тут, под боком, что можно пойти в театр, услышать, увидеть, тем более что у нас есть новый спектакль, где я пою, называется «В поисках себя». А там они знали, что, может быть, никогда больше не придется послушать, и в благодарность они просто демонстрацию мне устроили за исполнение некоторых вещей. За то, что я перед ними трачусь, за то, что не позволяю себе — они же не знают языка, вот эти 600 человек, а я с ними общаюсь, как будто бы они полностью все понимают, что я для них пою.

— Какие песни французская публика понимала и принимала больше, чем остальные?

— Во-первых, стилизации обязательно. «В сон мне желтые огни» — такая стилизация на цыганские темы. Почему? Потому, что есть пластинки, выходят — они поняли, что это им известно. Это они, конечно, принимали безусловно. Но самое ценное не это. Если по названиям, я вам скажу: «Натянутый канат» — песня, по названию которой назван диск, принималась лучше всего. Песни с напором и отдачей — после которых надо вытирать влагу; и, как ни странно, некоторые вещи куплетной формы. Ну предположим, такая шуточная песня «Ой, Вань, смотри, какие клоуны…». То есть такие, где есть характеры, где я имел возможность актерски чего-то проиграть. Их это очень забавляло. Оказывается, у них этого не существует совсем, то есть у них есть кафе-театры, где один человек разными голосами разговаривает, прикидывается… То, что у нас называется пародист, у них называется шансонье, и оказывается, это слово «шансонье» совсем не означает то, что мы под него подкладываем здесь, — барды, менестрели, шансонье. Ничего подобного. Шансонье— это нечто вроде нашего конферансье. Ну так вот, когда они видели, что я меняю голоса и разные характеры представляю, это их страшно забавляло. И я видел, как они сразу хватались за текст (к этому времени пластинка уже вышла) и начинали смотреть, в чем же там дело, и запоздало хохотали. Начинается следующий куплет, а в зале общий хохот, потому что они успели прочитать, в чем там дело. Короче говоря, я не могу что-то особенно выделить. Вы знаете, от зрителя тоже много зависит. Зачем человек пришел? Если он пришел для того, чтобы потом прийти и рассказать знакомым: «Я такую ерунду смотрел» — он так и смотреть будет. Если он пришел совсем непосвященный, тут уж зависит от того, что происходит на сцене. А есть еще и обратный эффект — изумительный! Когда человек пришел для того, чтобы ему понравилось. Вот он пришел на этот вечер, он хочет, чтобы зрелище или человек, с которым он сейчас познакомится, ему понравились. И тебе остается сделать вот столько еще для того, чтобы это случилось. Вот я в Италии это ощущал очень; итальянцы так хотят, чтоб ты им нравился, что тебе ничего не остается делать для этого.

— Расскажите о новом спектакле «В поисках себя».

— Этот спектакль очень странный. Это даже не спектакль, это новое зрелище. Я считаю, что мы придумали новую форму театрального действа. Нам вдруг сгало досадно в какой-то определенный момент, что все, что мы пишем для фильмов, для театров других или для спектаклей, которые сходят со сцены, — все пропадает. Получается, что эта работа в корзину. И мы решили из этих вещей, которые исчезнут навеки и которые якобы привязаны к определенному фильму, спектаклю или там передаче телевизионной, сделать просто спектакль. Такой концерт, спектакль, я не знаю, как хотите назовите, — такое зрелище. Попробовали… Сначала он был с объяснительным текстом, я его произносил. Потом Любимов придумал привозить с нами макет нашего театра, освещать его одним маленьким фонарем: на меня ставят красный свет, Золотухину — он играл в кино милиционеров, — на него врубают такую зеленую бумажку, — ему, значит, везде открыта дорога… то есть мы в этом маленьком зальчике делали еще освещение. Получалось действо. Мы сможем этот спектакль — почему он нам удобен — возить в любое место, в любой город. Потому что мы возим планшет, то есть рисованный такой ковер, точно размером с нашу сцену. В общем, свои стены помогают. И получилось вот такое, с теплотой, с нашей стороны, сделанное действо. Смотрят его с громадным интересом и удовольствием везде. Сначала были люди в недоумении, но сейчас в Москве, я думаю, что это самое популярное зрелище. На него так же трудно попасть, как на «Мастера и Маргариту», на который приходит очень много людей, а после первого акта человек 50 уйдут, потому что ни черта не понимают и идут потому, что достали билеты. В основном это работники торговли. Я однажды пришел к одному работнику торговли — мне нужно было к празднику что-нибудь.

Меня представили. Я так робко ему говорю: «Хотите пару билетов на премьеру Сегодня, просто в благодарность вам за то, что вы мне быстрб, без потерь времени поможете решить вопрос стола — сегодня у меня гости». Он на это мне так со скучным лицом (он, по-моему, язвенник) достал вот такую пачку пропусков: в Дом кино, в Дом литераторов, на все просмотры фильмов, на Таганку — на куда угодно… И я понял, что предлагать ему нечего. «Ну и от вас мне ничего не надо». И ушел. Это я к чему рассказал? Что этот самый спектакль очень популярен и думаю, что даже вот эти самые работники торговли туда с трудом попадают сейчас…

— Какой вопрос вы бы. хотели задать самому себе?

— Я вам скажу… Может быть, я ошибусь… Сколько мне еще осталось лет, месяцев, недель, дней и часов творчества? Вот такой я хотел бы задать себе вопрос. Вернее, знать на него ответ.

14 сентября 1979 г.

Пятигорск, студия телевидения