Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого

Валерий Павловлич ЯНКЛОВИЧ

Начнем с того, что бюджет Высоцкого до 1978 года складывался достаточно рвано и случайно. Он регулярно получал 150 рублей в театре, а остальное… Редкие гонорары за фильмы, а главное — концертная деятельность. Но в концертах никакого плана не было: чаще всего «левые» выступления в различных институтах и организациях, где он всегда получал наличными. Первыми «официальными» концертами были выступления через общество «Знание», — я уже рассказывал об этом… Но и здесь никакой системы не было.

И вот в театре к Володе подошел один администратор, а его послал Кондаков. Вернее, Гольдман просто залез в машину к Высоцкому и сказал:

— Владимир Семенович, выручайте… Мы будем платить Вам по триста рублей за концерт…

Тогда это была очень приличная сумм а и Высоцкий, не выясняя, как они будут платить эти деньги, сразу же согласился. Они обещали по пять концертов в день, и Володя прикинул, что за пять-десять дней он сможет заработать большую сумму… А потом месяц или два у него будет возможность спокойно жить и работать.

Я уже тогда говорил ему, что не стоит связываться с этим.

— Володя, ты же по обществу «Знание» имеешь приличные деньги…

— Валера, ты пойми: все это случайно… Чтобы сделать тридцать концертов, я должен работать тридцать дней. А с ними я могу это сделать за неделю.

Конечно, это был адский труд — пять концертов в день, но Володя пошел на это, чтобы потом нормально жить и работать.

Итак, Высоцкий согласился, совершенно не вникая, откуда возникнут эти деньги… А администраторы обещали платить вперед, более того — если не будет получаться по пять концертов, то они будут доплачивать «из своих»… А что значит «из своих» — Володя не интересовался. Действительно, первые два раза ему заплатили вперед, ну а потом стали рассчитываться после концертов. И когда не получалось по пять концертов, Володя говорил:

— Ну, ладно, было три концерта — давайте за три.

Откуда же брались эти деньги? Ведь его ставка была — девятнадцать рублей… А получались эти триста рублей так. Допустим, они берут Дворец спорта, работают Высоцкий и два ансамбля. Ансамбли работали по пять концертов, а получали за три. Остальные деньги отдавали администраторам, и из этих денег они доплачивали Высоцкому.

И когда администраторы попались на этом, то естественно встал вопрос: куда делись эти деньги? Они ответили, что себе ничего не брали, а все отдавали артистам. Там фигурировали Хазанов, Толкунова, Высоцкий… Вот и возникали все эти процессы. Повторяю, когда администраторы или директора филармоний попадались, они говорили:

— А мы себе эти деньги не брали…

Рассчитывая на то, что Высоцкому все равно ничего не будет: ведь он получал деньги за свой труд. Высоцкий все возьмет на себя, а они проскочат.

А когда Володя все это понял, было уже поздно: почти сразу возникли три уголовных дела. Первое — ижевское…

Люди из Ижевска пришли ко мне в театр с просьбой посодействовать участию Любимова в их мероприятиях. В качестве режиссера, разумеется. (Высоцкий еще работал в театре, но был на грани ухода.) Петрович согласился. За постановку спектакля «В поисках жанра» на сцене Дворца спорта ему обещали 1200 рублей. Договорились, что Володя отработает в этом спектакле, а потом еще пять дней будет выступать один. Все так и было (я поехал вместе с ними). Отработали спектакль — Золотухин, Филатов, Медведев и Межевич уехали, а Володя остался. Но выступать он должен был уже в другом городе — Глазове. Я делаю расчеты в Ижевске, вдруг телефонный звонок Высоцкого:

— Срочно приезжай. Здесь творится что-то ужасное!

Еду в Глазов. Ночь, темень, все дороги размыты. Приезжаю в гостиницу — человека, с которым мы договаривались, вообще нет. Другие люди, я их в первый раз вижу. Говорю:

— У нас спектакль, мы уезжаем.

— Как это уезжаете?! Срываются концерты!

На следующие день выясняется, что зрителей нет. Дороги размыты, и почти никто в Глазов приехать не смог. В зале сидели около ста солдат. Хотя была договоренность, что люди все равно приедут, — на подводах.

Короче говоря, Высоцкий все бросает и уезжает. Это была ранняя весна 1979 года. Организаторы все равно должны были заплатить: такая была договоренность. А состоялись концерты или нет — это Высоцкого не касалось. Они заплатили. И в Ижевске Володя по договоренности получил 1200 рублей для Любимова.

Проходит какое-то время. Театр едет на гастроли в Минск. И там к Высоцкому подошел человек, якобы от общества книголюбов, и предложил выступить. Было уже лето 1979 года, меня на этих гастролях не было… (Тот человек сказал, что платить будут по сто пятьдесят рублей за концерт.) Володя согласился, провел два концерта, остальные выступления сорвал… И когда подошел отпуск, то сказал мне:

— Знаешь, мне надо отработать в Минске…

И мы вместе поехали в Минск, Володя пел в каком-то институте… И меня сразу немного смутил этот человек. Я всегда интересовался: есть ли билеты, какие они… А этот организатор не подпускал меня, говорил: все в порядке, все билеты распространены…

На следующий день за нами никто не приехал. Едем сами и видим: у института стоит милиция и висит объявление:

«Из-за болезни артиста Высоцкого концерты отменяются».

Оказывается, этого человека вызвали в горком партии и стали спрашивать: кто и как пригласил Высоцкого? Сколько он получает? И тут выяснилось, что он к билетам по пятьдесят копеек штампиком ставил двойку — и получалось «два рубля пятьдесят копеек». И когда он попался, он тоже говорил:

— Я все отдавал Высоцкому. И отдавал в присутствии Янкловича.

Поэтому и меня таскали по этому делу… Но попался нормальный следователь, который быстро во всем разобрался. Он понял, что организатор концертов просто грабил всех, в том числе и Высоцкого. И дело быстро закончилось.

Но все это — на фоне обострения болезни и начинающегося упадка сил… А незадолго до поездки в Минск было объяснение с Мариной — она стала догадываться… И Володя сказал мне, что, наверное, не сможет поехать в Париж, — там уже назревает конфликт. Начинается отпуск, и впервые за последние годы Володя не едет за границу. Я сказал ему, что тоже неважно себя чувствую, хочу отдохнуть и поеду в Сочи. Володя:

— Ладно, ты поезжай. А я, наверное, все-таки поеду к Марине.

Я еду в Сочи, мы каждый день перезваниваемся. И вдруг он говорит:

— Ты знаешь, я завтра к тебе прилечу.

Я жил в санатории «Актер», иду к директору. А в санатории только что была ревизия, ему за что-то попало, и он категорически отказывает:

— Мне все равно, Высоцкий приезжает или не Высоцкий, — ничего не могу сделать.

Я устроил скандал! Общими усилиями (вмешались Галина Волчек и Валентин Гафт) мы все-таки вырвали талоны на питание, а жить он должен был вместе со мной.

Володя привел себя в порядок, приехал в очень хорошем состоянии. В санатории отдыхали девочки из ансамбля Моисеева, он стал ухаживать за двумя… Повел их на теплоход, который стоял в порту. Знакомого капитана не оказалось на месте, но тем не менее его приняли. Володя был очень оживлен, весел, ухаживал за девушками… А это он делать умел. Совсем недавно прошли «Маленькие трагедии» — его все узнавали, не давали прохода. Пошли в ресторан — столик сразу же окружили, не дали толком пообедать. Володя расстроился:

— Пошли в другое место, там можно спокойно посидеть… ’

Мы полезли наверх, в какую-то шашлычную. Закрыто. Вдруг он говорит:

— Остановитесь. Вон там, по-моему, олень…

Оказался лось… Володя подошел к нему, погладил, стал читать какие-то стихи… Но я вижу, что состояние у него уже неважное. Возвращаемся в санаторий. А я жил в номере рядом с Алексидзе (он тогда был председателем Союза театральных деятелей Грузии). Он говорит:

— Вы знаете, к Вам залезли воры…

— Как это — залезли воры?!

— А очень просто — через балкон.

Входим в номер. Украли зонт, Володины джинсы и куртку, а бритву «Филиппе» почему-то оставили. А в куртке у него были: паспорт, водительское удостоверение, другие документы, ключ от московской квартиры — в общем, все! Даже из Сочи невозможно вылететь, а он все же собирался к Марине. (Да, вот сейчас вспомнил… Володя однажды сказал, что Марина совсем не знает, кто он такой. Очень жалел, что она не была на выступлениях, на которых он имел шумный успех.)

На следующее утро мы пошли в милицию. Начальник еще не пришел. Все стали на Высоцкого глазеть, это начинает его раздражать… Пришел начальник, завел длинный разговор о задержании какого-то барыги… Наконец, дали нужную справку. Мы поехали в аэропорт за билетом. Возвращаемся в санаторий — лежит куртка и письмо на имя Высоцкого. Вскрываем письмо, оно примерно такого содержания:

«Дорогой Владимир Семенович! Прости, не знали чьи это вещи. К сожалению, джинсы уже продали. Возвращаем куртку и документы».

А я уже позвонил в Москву администратору, чтобы тот вызвал хорошего слесаря… Надо было открыть Володину квартиру — а там был американский замок, который и взло-мать-то было очень сложно…

Володя возвращается в Москву и узнает, что арестованы все организаторы концертов в Ижевске, ведется следствие. Следователи собираются допросить Володю и меня. Он звонит в Сочи:

— Приезжай.

Я бросаю все, срочно вылетаю. Но тут начинаются гастроли Таганки в Тбилиси… Планировались выступления Высоцкого в спектакле «В поисках жанра» вместе с Золотухиным, Филатовым и Межевичем. В течение пяти дней по два спектакля во Дворце спорта. А уже потом начинались официальные гастроли Театра на Таганке.

Мы приезжаем, и неожиданно выясняется, что зритель во Дворец спорта не идет. Все билеты на «Мастера и Маргариту», на «Гамлета» давно проданы, а на «Поиски жанра» (практически, на Высоцкого) никаких аншлагов. Вместо десяти спектаклей прошло всего пять. А вот на концертах — в институтах и других залах — были «битковые» сборы. Это несколько приободрило Володю, а то он очень переживал… Ему стало казаться, что публика к нему равнодушна, что он уже никому не нужен… И только позже мы узнали, что тбилисцы вообще не любят ходить в свой Дворец спорта.

Возвращаемся в Москву — это уже конец сентября. Нас с Володей вызывают в Ижевск. Советуемся со знакомым юристом: ехать или не ехать. Эта женщина говорит: ни в коем случае! Если им надо, то пусть приезжают в Москву. А в Ижевске уже назначают дату суда. Но юрист повторяет: ехать не надо…

Ноябрь, декабрь. Следователи шлют повестки в театр, грозят арестом… В самом конце года прилетает Марина — на примирение. 31 декабря — Марина уже на даче. А Володя едет получать холодильник для одной девушки, отвозит его к ней домой…

(Тут я должен сказать, что последние годы Володя очень серьезно относился к этой девушке. Хотя меня тогда она немного раздражала… Но я видел Володино отношение: он принимал участие в ее жизни, вникал в ее студенческие дела… Конечно, она сыграла в жизни Высоцкого определенную роль. Было бы очень интересно и важно, если бы она сама рассказала… Но ее молчание, конечно, можно понять…)

Так вот — Марина ждет на даче, а у нас еще ничего нет. (Встречать Новый год должны были на даче у Володарского.) Мы заезжаем в магазин, покупаем огромный кусок мяса. Володя едет на дачу. А нас с Севой просит захватить с собой знакомых девушек. Мол, собирали компанию, мотались по всей Москве…

Приезжаем на дачу, мясо уже готово. У Володарского-Трифонов, Аксенов… настроение праздничное. Все идет нормально, Володя немного размяк… И вдруг назавтра он мне говорит:

— Скажи Марине, что тебе срочно надо в Москву.

И я понимаю, что ему самому нужно в Москву — кончилось «лекарство». А Марине он сказал, что с этим все покончено… Подхожу к Марине:

— Ты знаешь, мне надо в театр, на утренний спектакль…

А Володе говорю:

— Ты подбросишь меня до трассы?

— Да, конечно.

Марина:

— Но только до трассы?

— Да, только до трассы.

Мы садимся в машину (Сева тоже поехал), и Володя гонит на скорости двести километров, не обращая внимания ни на светофоры, ни на перекрестки…

На Ленинградском проспекте, прямо напротив Первой Градской больницы, машина врезается в троллейбус. Сева ломает руку, у меня — сотрясение мозга. Сам Володя невредим. Подъезжает «скорая». Володя пересаживает нас в машину скорой помощи, а сам на десять минут уезжает на такси. Через десять минут, просветлевший, появляется в больнице — поднимает на ноги всех врачей! Мне делают уколы, Севе вправляют руку. Вскоре вся Москва гудела, что Высоцкий насмерть разбился на своей машине. Начинается дело об аварии… И вот практически в течение одного года — несколько уголовных дел… Одно дело еще не заканчивалось — начиналось другое.

И третьего января (может быть, четвертого или пятого — уже не помню точно) в больнице появляется следователь из Ижевска. Следователь по особо важным делам — полковник Кравец.

Этот следователь решил раздуть громкое дело… В разное время в Ижевске выступали Хазанов, Толкунова, Высоцкий — но проводила их одна группа администраторов. Кравец ухватился за Высоцкого — имя-то одиозное… И дело Высоцкого он решил «дожать» во что бы то ни стало.

Администраторы попались там на махинациях с билетами (люди они были безграмотные и не имевшие никакого отношения к искусству). Следователь даже показывал фотографии не полностью сгоревших билетов… А еще он показал фотографию: на тюремной стене один другому написал… «Вали все на Высоцкого. Ты был пьян. Он тебя вытащит».

Кравец зацепился за показания администраторов, а Володю — и меня уже не слушал. Они говорили, что отдали деньги Высоцкому, — он верил только им. А поскольку это якобы было хищение, то все было очень серьезно…

И вот Кравец вызывает меня из палаты на допрос, Сева звонит Высоцкому (мы с Севой в одной палате). Высоцкий с Вадимом Тумановым появляются через двацать минут. Врываются в комнату, ще идет допрос! Мне Володя говорит:

— Возвращайся в палату!

Кравец:

— Владимир Семенович, что это такое?!

Володя:

— А Вы, вообще, — давайте отсюда! Какое Вы имеете право допрашивать человека в больнице? У Вас что-есть разрешение?

— Нет, но я его получу.

— Вот получите, тогда другое дело.

— А между прочим, Владимир Семенович, у меня есть санкция прокурора допросить и Вас…

— Что?! Да пошел ты…!

На следующий день Кравец снова приходит в больницу, но уже в сопровождении московского человека и с разрешением на допрос в присутствии врача. И в присутствии врача допрашивает меня.

Тогда Высоцкий поехал к начальнику следственного отдела прокуратуры Союза. Через десять минут — звонок в больницу. К телефону подходит московский полковник. Их обоих (его и ижевского следователя) вызывают к этому генералу. И когда их вызвали на ковер за противозаконные действия, то один из них сказал:

— Товарищ генерал! Вы знаете, в больнице Высоцкий козырял Вашим именем… Называя Вашу фамилию, грозил, что сгноит нас.

Чего на самом деле не было… Но они хотели скомпрометировать Высоцкого перед этим начальником, и тот потом его не принял… А помощник сказал Володе:

— Владимир Семенович, Вы вели себя недостойно. Товарищ генерал не сможет Вас принять.

Уезжая в Ижевск, Кравец оставляет еще один материал на Высоцкого — по делу об автомобильной аварии… Естественно, что мы с Севой пишем заявления о том, что никаких претензий к Высоцкому не имеем. Но это не помогло. Более того, Кравец «делает бумагу» о том, что Высоцкий специально разбил машину, чтобы укрыть в больнице свидетеля Янкловича. Свидетеля по делу, ведущемуся в Ижевске. Мы поднимаем на ноги всех своих знакомых, чтобы закрыть это дело… Но уже никто помочь не мог. (Володя одного следователя из Ленинского райотдела даже пригласил вместе с женой, угощал, разговаривал… А дело об аварии, как выяснилось, уже было отправлено на Петровку.)

В общем, всех нас вызывают на Петровку. И я понял, что это неспроста: они хотят что-то с Высоцким сделать… Даже Любимова допрашивали в связи с ижевским делом: получил ли он деньги, выданные Высоцкому по доверенности? Петрович ответил, что, конечно, получил… Была сделана работа на заказ — за нее и были получены деньги.

Дальше. Было ведь еще харьковское дело. Там администраторы как делали? Оплаты у них нет. Брали справку Высоцкого о концертной ставке — девятнадцать рублей, подписывали туда, что у него сольный концерт (как бы три ставки). Получали деньги, а Высоцкому давали на подпись. А он же никогда не смотрел, за что расписывается. Когда выяснилось, что справки поддельные, мы с Володей пошли к адвокату. Он сказал, что ничем не может помочь. Спасло то, что в нотариальной конторе была копия справки Высоцкого. Нотариус подтвердил, что на этой справке нет никаких приписок. И дело не очень коснулось Высоцкого. Когда выяснилось, что справка подделана не им, то дело перешло на администратора.

Тем временем наступает весна. Дело об автомобильной аварии не закрыто, а только по этому делу Высоцкого могут осудить на срок до трех лет. Ижевское дело тоже не закрывается. Более того, окончательно назначена дата суда — требуют присутствия Высоцкого. Телеграфируем в Ижевск, что выехать не можем, все свои показания подтверждаем. Суд вроде бы это принимает. Хотя одного нашего приятеля — Николая Тамразова — все-таки заставили туда приехать. На Высоцкого, видимо, такой санкции не было. Еще в больнице я говорил Кравцу:

— Почему Вы тем людям верите, а Высоцкому не верите? Вы даже имя его всуе не имеете права произносить, а тем более в таком контексте…

— А я считаю, что могу.

— А вот народ так не считает.

— Я не знаю, что считает народ, а я в «мерседесах» не езжу.

Суд в Ижевске заканчивается. Мне выносят частное определение, а Высоцкий должен выплатить две с половиной тысячи рублей, якобы, незаконно полученных.

Вот такая ситуация складывается к лету 1980 года… Обе машины разбиты, ездить не на чем. В это время — ссора с Мариной из-за его болезни. Все сплелось в один клубок. Да еще обострение болезни…

Володя и сам понимал, что погибает. В первый раз, когда он обратился ко мне с просьбой достать наркотик, я ничего не знал об этой болезни. Володя говорит:

— Дядя болеет. Рак. А ты знаешь, сколько дают — ему не хватает…

А я — администратор Таганки, много разных людей крутилось вокруг. В том числе и врачи. Раз Володя попросил, я же не мог отказать. Я спросил, врачи как-то странно на меня посмотрели… Потом, когда я разобрался, в чем дело, — стал кое-что читать, стал советоваться со специалистами… И качал понимать, что это катастрофа. Однажды я спросил его:

— Володя, ты понимаешь, к чему это может привести?

— Да, я знаю. Но мне это помогает работать.

А я вижу, что он почти не спит, спит не больше двух часов в сутки. Либо у него поздний концерт, либо он всю ночь пишет, либо доводит себя до какого-то ненормального нервного напряжения. То есть, я вижу, что он буквально сгорает…

А Володя мне доказывает, что это только для поддержки, что у него нарушен биологический цикл… Водка выбивает его из колеи, а он должен быть постоянно в форме (якобы, водка раньше помогала). В его творчестве появляются темы болезни, смерти… Помню, он мне говорил:

— Вот ты не был на Западе, а там все творческие люди это делают. Это ведь стимулирует творчество. Я же не злоупотребляю, а только для поддержания формы…

Но очень скоро он перестал контролировать себя… Мы с Севой едем к врачам, все им рассказываем. Врачи говорят: если все это так, то Высоцкому остается два месяца жизни. Мы говорим ему об этом.

— Володя, ты же убиваешь себя!

— Нет, я выскочу.

В Москве ему впервые в Союзе делают гемосорбцию. Это было весной 1980 года. В институте Склифософсхого работал Леонид Сульповар, который знал и помогал Володе лет десять. Сульповар договорился с профессором, который занимался этим. Профессор попросил Володю обо всем рассказать откровенно, иначе не имеет смысла пробовать… Володя рассказал все: когда, сколько и как… Когда он может бороться, а когда нет… Решили попробовать. Володя остался в больнице — гемосорбцию сделали.

Рано утром я приезжаю в больницу, вижу Володю и понимаю, что ничего не произошло. Он говорит:

— Забери меня отсюда.

Врачи стоят поникшие…

— Может быть, попробовать еще раз?

Володя сказал:

— Нет, не надо…

И дал подписку о том, что врачи не несут никакой ответственности, если он снова начнет употреблять…

Приезжаем домой, Володя говорит, что поедет в больницу. Я ему:

— Ну, ладно, ты о себе не думаешь, но людей подводить нельзя!

Все же садимся в машину, едем в Первую Градскую. Знакомых врачей нет. Но Володя же — гениальный актер: он мог очень убедительно изобразить почечную колику, приступ печени… Все, что угодно. И пока я бегал искать врача, чтобы предупредить: Володе ничего давать нельзя… он сумел убедить девочек-медсестер из приемного покоя. Я понял это по его глазам. Смотрит на меня и говорит, усмехаясь:

— Ну что, птичка моя… Видишь, ничего страшного не происходит.

Вскоре Володя уехал к Марине в Италию. Сказал, что должен объясниться с ней. Я-то думал, что она знает все! А оказалось, что Марина не знает ничего. Володя считал, что она и не должна знать:

— У нее другой взгляд на эти вещи…

Но к этому времени Володя понял, что сам он с болезнью уже не справится. Кто-то должен ему помочь. И в Италии он все рассказал Марине. Она сказала:

— Ну, вот что, Володя. Из этого мало, кто выскакивал, но ты — человек сильный. Давай решим так: или ты мне даешь слово, что это все прекратится, или мы с тобой расстаемся. Потому что я знаю, какие ужасы происходили с Игорем (ее старший сын): он скитался по свету, сидел в тюрьме…

Володя возвращается в Москву. В это время происходит разговор с врачами, о котором я говорил. Сева и Вадим Туманов сказали ему:

— Мы не можем видеть, как ты погибаешь. Надо что-то делать.

Вадим:

— Ты же деградируешь! Ты же писать хуже стал…

В этот период в моей жизни появилась Барбара Немчик (она — гражданка США). И Володя сказал, что когда я женюсь на ней, мы вместе поедем в Штаты:

— Мне нужен там свой человек. Попробуем понять, насколько серьезно американцы интересуются русской культурой.

И там он попытается вылечиться:

— В Америке есть врачи, которые могут мне помочь. А здесь никто ничего сделать не может.

Он очень хотел выскочить из своей болезни. Вот Вам пример. 25 января 1980 года, в свой день рождения, Володя твердо решил:

— Все! Запираемся в квартире. Лечимся.

Действительно, он запирается вместе с врачом. Врач пытается что-то сделать. День, два… На третий день-срыв. Ничего не помогает — так делать нельзя. Даже врачи уже не верили в успех…

Весной — последняя поездка в Париж. Володя довел себя до такого состояния, что не мог дойти до дома Марины. Марина понимает, что он слова не сдержал. Она устраивает его в специальную клинику, к одному из самых известных врачей (он лечил ее сына)…Ей тогда сказали, что физиологическую зависимость они смогли снять, а вот психическую — нет. Потом наши врачи, которые специально занимались этим вопросом, узнали из литературы, что есть две клиники с варварскими, но эффективными методами лечения.

Была еще одна — тоже неудавшаяся попытка. Володя говорит:

— Я знаю, что надо сделать, чтобы «выскочить». Я договорился с Вадимом (Тумановым), он мне поставит домик в тайге, у озера. Вот там я «выскочу».

Туманов, действительно, все это сделал. И Володя тешил себя и нас надеждой, что завтра-послезавтра он полетит туда и все, что надо, сделает. Наконец, он покупает билеты (Володя собирался лететь вместе с Игорем Годяе-вым). В этот день я приезжаю к нему: Володи нет, дверь квартиры открыта. На столе лежит записка:

«Любимый мой друг, Валерка!

Если бы тебя не было на этой земле — нечего бы и мне на ней горло драть.

Вдруг улечу сегодня, посему — целую, а уж про преданность и говорить не стоит.

Будь счастлив!

Высоцкий».

Приезжает часа через два. Я спрашиваю:

— Ты когда улетаешь?

— Сегодня. Я тебе обещаю. Уже точно договорился с Вадимом.

Я звоню Туманову — он все подтверждает. Я говорю Володе:

— Ты мне сразу оттуда позвони.

— Да, как только приеду — сразу позвоню.

Я еду в театр. Вдруг вечером появляется Володя:

— Ты знаешь, мы опоздали на самолет.

Конечно, он опоздал специально. Вот так: от надежды — к отчаянью…

18 июля — последний «Гамлет». Володя в очень плохом состоянии… Перед началом спектакля он несколько минут сидел на сцене, прислонившись к стене. Вдруг он встал и пошел за кулисы: у него не было «лекарства». Начиналась Олимпиада — все больницы, аптеки, все каналы были на строгом учете… Я вызвал «скорую» — приехал Игорь Годя-ев. Уже начался спектакль, Володя был на сцене, но сумел подойти к кулисе, и Игорь сделал укол. Укол витаминов. На пять минут ему стало лучше — он ожил, но потом — еще хуже… Вызвали врача… Володя убежал со сцены: Федотов сделал укол… С большим трудом он доиграл спектакль…

Я видел, что Володя еле держится на ногах, но вряд ли это понимали зрители… Да и в театре никто не знал о его болезни. когда после смерти я стал рассказывать об этом Любимову — он был потрясен. Володя умел так себя вести, что посторонним, да и не только посторонним, ничего не было заметно. Поэтому в последние годы он окружил себя очень узким кругом людей, которым он полностью доверял.

В общем, с 18 июля начинаются «последние дни»…

После этого «Гамлета» Володя, по-моему, только раза два выходил из дома. Он проводит концерт в Подлипках, может быть, это было чуть раньше. Там он в первый и последний раз поет песню «Грусть моя». На концерте рядом с Володей было много людей: Нисанов, я и другие… Это было шестнадцатого или семнадцатого июля.

В эти же дни Володя был в ОВИРе. Ездил туда два раза… У него было разрешение — один раз в год оформлять выезд за границу, а по этим документам он мог выезжать несколько раз в течение года. Но в это время в ОВИРе произошла смена начальства. Сняли и Фадеева, который очень помогал Володе. И новый человек на месте Фадеева говорит Володе (это было, скорее всего, девятнадцатого июля):

— Владимир Семенович, 79-й год закончился и Вы должны все документы оформлять заново.

Володя возразил:

— Нет, я оформил разрешение на год в июле семьдесят девятого, а сейчас еще не кончился июль восьмидесятого. Разрешение действительно до июля включительно. И в июле я еще могу выехать.

— Да, но Вы знаете — у нас новый начальник, и он такие вещи не разрешает.

— Тогда дайте мне телефон Вашего начальника.

— Нет, я не имею права давать телефон генерала…

— Ну, тогда я узнаю по своим каналам.

Приезжает домой, я прихожу из театра. Володя рассказывает мне все это…

— Ты знаешь, у меня не хватит сил снова оформлять все документы. Ну-ка, набери мне ОВИР.

Я набираю номер, Володя говорит:

— Я был у генерала, он сказал, чтобы Вы к нему зашли.

Я удивился:

— Володя, но ты блефуешь?!

— Ничего, они тоже блефуют.

И вот двадцать третьего ему позвонили из ОВИРа:

— Владимир Семенович, зайдите за паспортом.

То есть он все рассчитал очень точно. И вот 23 июля Володя последний раз вышел из дома. Он получил в ОВИРе заграничный паспорт и купил билет на Париж на 29 июля.

В эти последние дни он еще работал… Володя начинает дорабатывать «Второй «Аэрофлот». Пишет — «Опять меня ударило в озноб». 16 или 17-го июля (еще до «Гамлета») он написал «Грусть моя, тоска моя…». Это последняя его песня, последнее его поэтическое произведение. Я говорю это с полной убежденностью. Стихи «И снизу лед…» Володя привез из Италии.

…Кстати, вернулся он в ужасном состоянии, просто в катастрофическом… Володя позвонил из ФРГ, звонил от Романа (Фаубсона): жена Романа передала два чемодана с вещами, надо его встретить… Он приехал поездом, мы с Володей Шехтманом встречали его на Белорусском вокзале. Володе было так плохо, что он даже не стонал — ревел… Я говорю:

— Володя, ты что! Люди же кругом.

Приехали домой, Володя в таком же состоянии. И тут звонит Марина:

— Пусть Володя подойдет к телефону.

— Марина, он спит.

— Не ври. Пусть он сам подойдет.

Конечно, она все поняла…

Двадцать первого — «Преступление и наказание»? Да, я помню, что Володя очень не хотел играть. Ему звонил Любимов… Несколько раз звонила Галина Николаевна (Власова — зав. труппой), она говорила, что будут японцы… Но очень проблематично, играл ли Володя…

Но вот, что совершенно точно… В эти дни Володя должен был выступать в Центре управления полетами — прямая связь с космосом. Была твердая договоренность, и представители ЦУПа приехали на Малую Грузинскую. А Володя уже не выходил из дома, метался по квартире…

Мы с Севой (это было двацать третьего или даже двадцать четвертого) должны были встретить этих людей и сказать, что Володя в больнице… Встретили, все объяснили. И мы, и они ушли. С Володей дома осталась Нина Максимовна.

Но эти люди нам не поверили и через некоторое время вернулись. Они поднялись на восьмой этаж, позвонили… Вышла Нина Максимовна… К счастью, в это время Володя не стонал. Ведь два последних дня он просто рычал, метался по квартире… Наверное, десятки километров исходил. Но в этот момент он затих. Нина Максимовна сказала, что Володи нет дома. Тогда они ушли окончательно.

Честно Вам скажу-я до самого конца верил, что он «выскочит», что и на этот раз обманет смерть. Была у меня такая надежда. В день накануне смерти Володя задыхался, стонал, все рвался куда-то пойти… Практически в бессознательном состоянии. И вдруг подходит ко мне, смотрит на меня совершенно ясными глазами и говорит:

— Ты знаешь, я наверное сегодня умру.

Я не выдержал:

— Как тебе не стыдно! Посмотри, сколько людей крутится вокруг тебя, пожалей их. Как тебе не стыдно бросаться такими фразами! Успокойся, приляг. Ведь у всех силы уже на исходе.

Я действительно был на исходе сил. Ведь все остальные более или менее менялись, а я практически круглые сутки был с ним. Через некоторое время Володя еще раз посмотрел на меня трезвыми-трезвыми глазами и сказал совершенно разумную вещь… Вот такими обманчивыми просветлениями он и вызывал у меня какие-то надежды…

Ну вот… сидим мы все… Я караулю, чтобы Володя не выбежал, Сева сидит на диване. Я говорю:

— Давайте что-то решать. Может быть, все-таки положить его в больницу? Сева, у тебя какое мнение? И кто на это решится — положить в больницу?

Двадцать третьего вечером были врачи… Они предлагали положить Володю «на аппарат»: шел разговор, чтобы сделать это на даче… Положить с использованием какой-то новой методики — этого еще никто в Союзе не делал. Договорились, что они заберут Володю двадцать пятого… А когда человек в больнице, всегда есть какая-то надежда — пусть иллюзорная…

В этот день (двадцать четвертого июля) я уехал домой во втором часу ночи. А Нина Максимовна и Сева Абдулов уехали еще раньше. Володя немного успокоился, мы с Толей Федотовым перенесли его из кабинета в гостиную. Надо было его успокоить — целый день он метался по комнатам… А внизу жил профессор Мазо, он уролог-хирург, на следующий день ему предстояла сложная операция. От него звонили несколько раз.

Я приехал домой, отключил телефон, прилег. У меня уже сил не было: все это длилось уже почти неделю. Но вдруг меня как-будто дернули — я вскочил и включил телефон. Сразу же раздался звонок. Сколько времени прошло с момента моего возвращения домой, не знаю. Схватил трубку, звонил Толя Федотов — врач, который остался с Володей в квартире:

— Валера, срочно приезжай! Володя умер!

Я в шоке выскочил из дома, сразу же поймал такси.

— В Склифософского!

Побежал в реанимационную, испуганный таксист — за мной! Меня било, как в лихорадке, там мне сделали какой-то укол… Врачи сразу же сказали:

— Мы едем за тобой!

Я — на такси, они — на реанимационной машине. Входим в дом, там уже Вадим Туманов с сыном. Вскоре подъехал Сева Абдулов. Состояние у всех лихорадочное. Никто не знает, что делать, как себя вести… Я говорю:

— Ребята, прежде всего, надо позвонить в милицию. Это же — Высоцкий.

Врачи стали звонить кому надо по медицинской части. Стали обсуждать, кто будет звонить матери, отцу, Марине… Я сказал, что отцу еще могу позвонить, но матери — не смогу. Вадим позвонил Нине Максимовне, я — отцу. Кто будет звонить Марине? Конечно, Сева. Марины дома не оказалось. Позвонили сестре — передали ей. Как только телефонистки узнали о смерти Высоцкого, весть быстро распространилась по Москве.

Шесть часов утра. Приехала милиция. Приехали отец и мать. Дозвонились Марине. Позвонили Боровскому и Любимову.

Неожиданно дежурный по городу — генерал милиции присылает людей и требует вести тело на вскрытие. И тут надо отдать должное Семену Владимировичу: он категорически запретил вскрытие. И действовал очень решительно. А было бы вскрытие — может быть, обнаружили бы побочные явления, узнали бы о болезни… Последовала бы отмена диагноза… Поэтому надо было очень быстро оформить все документы, получить свидетельство о смерти. А чтобы получить свидетельство о смерти, нужен паспорт — советский паспорт. А у Володи был заграничный паспорт и билет в Париж на 29 июля. Надо было съездить в ОВИР и заграничный паспорт обменять на советский — это сделал Игорь Годяев. Потом надо было получить медицинское свидетельство о смерти, а без вскрытия это невозможно. Отец категорически против вскрытия. Позвонили знакомому врачу из Склифософского и через него убедили патологоанатомов, что запрещение вскрытия — дело решенное. Отец тоже куда-то ездил по этому вопросу.

Лёня Сульповар привез человека, который сделал заморозку тела. В конце концов, приблизительно к двенадцати часам мы получаем свидетельство о смерти — в поликлинику ездил Толя Федотов. И милиция дает разрешение на похороны.

В квартиру постепенно прибывает народ. Приезжает Любимов. Начинаем обсуждать похороны. Возникает вариант Новодевичьего. Любимов звонит в Моссовет насчет Новодевичьего. Ему отвечают:

— Какое там — Новодевичье?! Там уже не всех маршалов хоронят.

На каком же кладбище хоронить? Родители говорят, что на Ваганьковском похоронен дядя Володи — Алексей Владимирович Высоцкий, его Володя очень любил. Звоним Кобзону. Кобзон с Севой Абдуловым едут в Моссовет — пробивать Ваганьковское. Разрешение хоронить на Ваганьковском получено. Они сразу же поехали туда — выбирать место, договариваться о могиле… К двум часам Кобзон и Сева вернулись и сказали, что место хорошее и все в порядке.

Вечером должна прилететь Марина (ей сразу же дали визу). Володя умер в большой комнате, мы перенесли его в спальню. Петрович уезжает в театр, готовиться к похоронам, я остаюсь в квартире. Приезжают: Дупак — директор Театра на Таганке и журналист Надеин — Володин знакомый. Дупак сказал, что ею вызывали в горком партии и чуть ли не сам Гришин заявил, что похороны надо провести на самом высоком уровне, что чуть ли не улицу назовут именем Высоцкого и т. д. Надеин говорит, что ему в «Советской культуре» заказали некролог. Мы все читали текст, правили… В итоге: никакого «высокого уровня» не было — хоронил театр. Некролога тоже не было.

Я еду встречать Марину. Решаем вопрос, в чем хоронить Володю. Долго обсуждали этот вопрос вместе с Любимовым. Сначала решили хоронить в костюме Гамлета — в подлинном костюме, в котором он играл на сцене. Потом решили по-другому: подлинный костюм оставить в театре, а из его вещей подобрать такой же. Нашли черный свитер и черные брюки. В тот же вечер, то есть это было уже два часа ночи, говорили о реанимационной машине, в которой предполагалось отвезти Володю в театр.

На следующий день Марина сказала, что надо снять посмертную маску. Пригласила художника Васильева, он снял маску. С Васильевым договорились, что он сделает три экземпляра: одну маску Марина увезет с собой, вторая останется в семье, а третья будет в театре.

Но получилось так: один экземпляр Марина увезла в Париж, второй — хранится у Артура Макарова, третью посмертную маску отдали в театр… Скульптору Распопову, который делал фигуру Высоцкого, маска понадобилась для работы. Артура в Москве не было, и Распопов решил обратиться к Дупаку (раз в театре — значит, у директора). Дупак ответил, что маски у него нет и что Любимов увез ее за границу. (?!) Петрович никакой маски не увозил. Конечно, маска должна быть в театре.

Всю ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое июля Марина провела около Володи. Час просидела с ним одна, попросила, чтобы никто не входил. Потом привела все в порядок, причесала его.

Рано утром двадцать восьмого июля гроб с телом вынесли из квартиры. Ненадолго поставили внизу, там с Володей попрощались родные и друзья. Потом на реанимационной машине гроб повезли в театр.

Похороны. Конечно, полный шок у всех. Никто не ожидал такого: ни родители, ни Марина, ни я — никто. Все знали, что будет много народу, — но что будут такие похороны! Никто даже не предполагал…

…Судьба архива Высоцкого? Все началось с Любимова. Он приехал на Малую Грузинскую часов в десять утра двадцать пятого июля. Первый вопрос: как и ще хоронить? Второй: Володин архив. Надо отдать должное Петровичу — через некоторое время он отозвал меня и сказал:

— Валера, я тебя очень прошу, надо сразу же заняться архивом. Ты даже не представляешь себе, как это важно.

— Юрий Петрович, а что надо сделать?

— Надо собрать весь архив и пока спрятать его.

И вот — Володи нет, еще ничего не ясно, а мы с Севой в чемоданах перетаскиваем все бумаги в кабинет. Мы выгребли все ящики, собрали все рукописи — и все это перенесли в кабинет. И по указанию Любимова дверь запираем на ключ. Знаем, что скоро начнут приходить люди — сотни, тысячи людей.

Марина прилетела вечером, я ее встречал. В первую ночь в квартире остались Марина и Нина Максимовна. Часа в три ночи звонит Марина и просит срочно приехать. Я приезжаю и понимаю, что у них произошел серьезный разговор. И Марина, наверное, хотела, чтобы я стал третейским судьей в каких-то вопросах. Ока начинает говорить о том, что в последние годы именно я вел все Володины дела — и финансовые, и творческие… Чувствую, что разговор пойдет об архиве. Марина меня спрашивает:

— Валера, ты не видел моих писем?! Я не могу их найти.

Я ответил, что не видел. Значит, эти письма в архиве были… Но куда они делись, до сих пор никто не знает. Потом Нина Максимовна легла спать, а мы еще долго разговаривали. Марина призналась, что последнее время у них с Володей были несколько натянутые отношения…

На следующий день снова речь пошла об архиве. Любимов сказал, что архив надо из дома увезти…

— Мало ли что может случиться…

Действительно, тогда никто не знал, что и как может произойти. Например, с квартирой…

И мы стали думать, куда же отвезти архив? Это было уже накануне похорон. Решили отвезти к Давиду Боровскому как к самому надежному человеку. Это предложила Марина. И двадцать девятого июля или чуть позже мы перевезли архив к Боровскому.

Тут надо сказать, что вначале родители ни во что не вмешивались. Оки во всем доверяли Марине и считали, что все, что она делает — правильно. Отношение было такое: «Мариночка, Мариночка, Мариночка…» Но потом, когда Марина улетела, позиция у них переменилась: они стали требовать, чтобы архив вернули домой. Видимо, кто-то стал влиять…

Родителям внушили, что вот Янклович женат на иностранке (брак с Барбарой уже был зарегистрирован), а Марина вообще — иностранка… Они хотят вывезти архив за границу и там продать его.

И родители говорят, что архива они вообще не видели и хотят на него взглянуть. Пожалуйста, мы ничего не имеем против. Они «взглянули». После этого мы решили срочно переснять весь архив, а потом передать его в ЦГАЛИ.

Я вспомнил, что часть рукописей (довольно большую пачку) Володя передал Терентьеву и Милосскому — ребятам, с которыми я делал «двухтомник». Надо было их разыскать и забрать у них рукописи. Мне вернуть они отказались, потом с ними разговаривали Марина и Сева. Они пообещали вернуть, но сказали, что отдадут только Любимову. С ними разговаривал Любимов, но и ему они ничего не сказали. Снова начались разговоры, что мы хотим вывезти архив за границу… В конце концов они вернули часть того, что у них было. Потом Семен Владимирович говорил, что остальное они отдали ему, а он передал в ЦГАЛИ.

Однажды я показал Марине записку Володи ко мне (когда и как она была написана, я уже рассказывал — сейчас речь об архиве), она попросила отдать эту записку ей. Я думал, что она об этом забудет и сказал:

— Хорошо, потом отдам.

Но Марина несколько раз напоминала мне об этом, и в конце концов забрала записку. Не понимаю, почему это было для нее так важно…

Потом надо было решать вопрос с наследством. Я договорился с нотариусом, собрал всех наследников. Сказал, чтобы они сами решали все вопросы, и ушел. Больше во все эти дела я не вмешивался. И я благодарен Марине и… случаю, что не пришлось влезать в эти запутанные дела. Машины, расчеты, долги… Всем этим занимался Артур Макаров.

Марина, с моей точки зрения, в делах наследства повела себя просто гениально, если не касаться ее чисто женских обид… Она продала обе машины, и эти деньги пошли на отдачу долгов, на выплату пая за кооперативную квартиру, на расходы на похороны, на поминки… Еще надо было заплатить за пересъемку архива — все до копейки дала Марина. Она не только полностью выплатила за квартиру на Малой Грузинской, но и выхлопотала Нине Максимовне право поселиться в ней. Председатель кооператива сказал, что для решения этого вопроса лучше всего обратиться к

Брежневу. Марина написала письмо. Но как передать его? Я позвонил Виктору Суходреву и, изложив суть дела, сказал:

— Виктор, ты точно нам скажи: сможешь передать или нет?

Он ответил:

— Дайте мне подумать до завтра. Завтра я точно скажу.

На следующий день он позвонил и сказал, что письмо будет передано. Он действительно сделал это, и вопрос был решен очень быстро. Квартиру на Малой Грузинской передали Нине Максимовне, а ее квартиру отдали сыну Володи — Аркадию, у которого уже была семья.

..Долги? Долгов после смерти Володи осталось около двадцати восьми тысяч рублей. Как образовалась эта сумма?

С Севера ему привезли сорок шкурок соболя — этим он хотел поразить Марину (несмотря ни на что она оставалась для него кумиром). Шкурки привезли. Прилетает Марина, а Володя вечером играет в «Гамлете». Он оставляет «Мерседес» припаркованным в Шереметьево и говорит мне:

— Валера, встретишь Марину и привезешь домой. А потом приезжай в театр.

Он сел в такси и поехал на спектакль. Я встретил Марину, приезжаем на Малую Грузинскую. Заходим в квартиру, Марина идет в спальню. И вдруг я слышу тихий вскрик. Захожу — вся комната сплошь устлана соболями. Все это Володя проделал заранее, а уже потом поехал в театр.

Но как эти шкурки вывезти в Париж? Володя хотел их «наживить» на нитку, сделать что-то вроде палантина и так пройти таможню. Как-то раз он попробовал провезти одну шкурку, но таможня ее не пропустила. Таможенник спросил у него:

— У Вас в чемодане есть что-нибудь, не внесенное в декларацию?

Обычно багаж Высоцкого не досматривали. Володя ответил:

— Нет.

Таможенник, вздохнув, сказал:

— Открывайте.

В чемодане была не только шкурка, но и бриллиантовое кольцо. Шкурка в акт досмотра не попала — ее тут же вернули. А вот кольцо забрали. Произошел скандал, его пришлось урегулировать в Министерстве внешней торговли. Потом кольцо все же вернули.

Один зарубежный бизнесмен — хороший Володин знакомый — пообещал вывезти эти шкурки. Их сложили в чемодан, а чемодан отвезли на квартиру русской жены этого бизнесмена. Прошел год, полтора… Володи уже нет на свете. Марина однажды поинтересовалась: где соболя? Поехали туда. Открыли чемодан: все шкурки сгнили, даже черви ползают. И мне стало так жалко Володю — столько он сил положил, чтобы купить этих соболей.

Так вот, сорок шкурок. Каждая шкурка стоила триста рублей — это двенадцать тысяч. Потом Володе предложили два очень хороших камня (была одна женщина, которая консультировала его по драгоценным камням). Эти дорогие камни он покупает — тоже для Марины. Я помню, как он собирал эти деньги, обращаясь к разным людям… После его смерти Марина отдала эти долги.

Последние заработанные деньги он привез из Калининграда — шесть тысяч. В Калининграде я с ним не был — это уже конец июня. Эти шесть тысяч он должен был отдать в счет долга. Но за несколько дней до смерти Володя отдает эти деньги двум девушкам, перед которыми у него были какие-то моральные обязательства. И это была Володина воля. Как он хотел, так и распорядился своими деньгами.

Незадолго до смерти Володя взял у одной актрисы Театра на Таганке драгоценную брошь. Пообещал кому-то показать, оценить и, может быть, купить… После смерти мы эту брошь не нашли. Не нашли и трех кассет разговоров Высоцкого с Вадимом Тумановым и его товарищем, которые тогда могли скомпрометировать Туманова…

После похорон Марина и Вадим решили сказать этой актрисе, что брошь в квартире не нашли:

— Мы знаем, что Володя брал у Вас… Пожалуйста, оцените ее, а мы отдадим деньги.

Она отвечает:

— А Володя мне ее вернул.

— Как вернул?! когда?

— Он приехал в театр после Калининграда и отдал брошь.

А чуть позже Игорь Годяев привозит кассеты. Оказалось, что Володя за три дня до последнего «Гамлета» отдал их жене Игоря. Привез сам и попросил, чтобы пока эти пленки хранились у них.

Не знаю, предчувствовал он или нет, что так скоро умрет, но все это не было случайным.

Дача — это совершенно отдельная история… Идея возникла из-за того, что Марина хотела жить за городом, а не в квартире на Малой Грузинской. А Володя думал, что сможет оставлять Марину на даче, а сам — работать, выступать, писать стихи — то есть заниматься своими делами.

Я подключился к строительству дачи, когда только заканчивали фундамент. Помогали ребята-метростроевцы. Володя заказал на лесоторговой базе готовый дом (там продавались специальные — хорошие домики). Заплатил деньги. Но когда приехали вывозить этот дом, то оказалось, что он уже продан одному генералу. Удалось получить только строительный материал — дом, так сказать, в «сыром» виде.

Когда я в первый раз приехал на участок, фундамент был практически готов, были подведены коммуникации. Многого не хватало. Мы начали с дерева для отделки. Поехали с Володей на деревообрабатывающий комбинат № 6. Володя там выступил, и в счет гонорара удалось получить очень дефицитные столярные плиты. Володя дает шефский концерт в Доме офицеров — солдаты расчищают участок. Более того, они помогают во всем, счастливые тем, что их туда отпускают. Мы проводим концерт в каком-то институте, и ребята оттуда практически бесплатно делают паровое отопление. Дела, таким образом, продвигаются успешно.

Дача строилась на территории Володарского — и когда Володя приезжал туда, ему надо было обязательно предупреждать Эдика. Не было отдельного входа, неудобно было приезжать слишком поздно. В общем, Володю это начало раздражать. А сам Володарский вел себя двойственно: с одной стороны, разрешил строить дачу, а с другой — Володя вроде бы и не хозяин этой дачи…

Потом мы поехали на фабрику, ще делают ковры и паласы. Еще один шефский концерт, и ему за деньги выписывают паласы (тогда это был страшный дефицит). Рабочие фабрики, в благодарность за концерт, остались после работа, чтобы их упаковать. Весь пол на даче был выстлан этими паласами. Во все это Володя вкладывал большие деньги: по моим подсчетам — тысяч сорок. Дача была построена, но Володя практически на ней не жил.

А после его смерти началась тяжба. Повторяю, что доверенность Марины на ведение всех наследственных дел была у Артура Макарова. Володарский вначале хотел дачу купить, потом не захотел…

— Разбирайте ее и делайте с ней, что хотите.

Мы говорим:

— Ну хорошо. Не хочешь купить за сорок тысяч — сколько ты можешь дать?

— Я вообще ничего не хочу. Я не хочу иметь эту дачу на своем участке.

Да, а перед этим было вот что… После похорон Марина улетела. Она не смогла остаться на сорок дней. Она улетела и вскоре пригласила к себе Фариду-жену Володарского. Что там произошло, я не знаю, но, вернувшись, Фарида всячески поливала Марину грязью. И тогда я вспомнил слова Володи, он как-то мне сказал:

— Если кто-нибудь и разведет меня с Мариной, то это будет Фарида.

Потом мы предложили Эдику просто отгородить ту часть территории, на которой стояла дача Высоцкого. Разумеется, за плату.

— Нет, нельзя. Это кооператив.

— Эго не твоя забота. Мы сами найдем каналы…

— Нет и нет.

Тогда мы предложили:

— Эдик, ну тогда пусть на даче поживет кто-нибудь из Володиных друзей. А мы будем приезжать только в памятные дни.

(С родителями у нас уже начались разлады.) Вроде бы договорились. Там поселился Артур Макаров. Мы все приезжаем туда на 25 января. Вроде бы все нормально. Но через какое-то время я узнаю, что Артур срочно съезжает. Оказывается, произошел большой скандал.

Потом Володарский устроил так, что правление кооператива приняло решение о немедленном сносе дачи «как незаконно построенной». Эдик снова требует разобрать дачу. Сделали оценку: дачу оценили всего в тринадцать тысяч. Мы предлагаем:

— Ну купи хоть за тринадцать тысяч. Пусть деньги останутся родителям и детям…

— Нет у меня денег. И вообще, я не хочу ее покупать. Делайте, что хотите.

В общем, покупателя на дачу нет, и никто не хочет вмешиваться в это дело. И вот мы узнаем, что Володарский дачу разобрал и требует вывезти строительный материал. Конечно, никто за этим материалом не поехал. И после этого мы там уже не бывали. Вот так закончилась история с дачей…

… У вас есть еще пленка? Тогда то, что вспоминается из разных времен…

Помню, как на одном из юбилейных спектаклей («Антимиры» шли, кажется, в пятисотый раз)… Так вот, я сидел в зале (мы с Володей были еще мало знакомы). Вознесенский читал свои стихи. И вдруг в зале раздались крики:

— Пусть Высоцкий выступит!

Вознесенский насторожился, замолчал. Высоцкий вы шел на сцену:

— По-моему, происходит какое-то недоразумение. В афишах сказано, что это пятисотый спектакль «Антимиров» ВОЗНЕСЕНСКОГО, а не концерт ВЫСОЦКОГО.

Гром аплодисментов. Вознесенский продолжает читать.

…Зовут «большие люди»?.. Знаю один такой конкретный случай… У Володи был хороший знакомый, которому он очень доверял — заместитель министра внешней торговли. В свою очередь, этот человек помогал Володе, иногда даже выручал его. У них были человеческие, теплые отношения.

Однажды раздается телефонный звонок, звонит этот самый замминистра:

— Володя, поедем на дачу. Посидим, поговорим.

— С удовольствием. Пришлите машину. Я приеду со своим приятелем.

Машина пришла, мы поехали. Володя взял гитару. Приехали-там горят костры, жарятся шашлыки. Большая компания, женщины. Володя поздоровался со всеми, расцеловался с хозяином. Идет нормальная беседа. Минут через пятнадцать хозяин, обняв одну из дам, говорит:

— Ну-ка, Володя, спой нам.

Я увидел, как Высоцкий побледнел. И сразу же сказал, что ему немедленно нужно домой.

— Володя, да ты что?! Как это — домой?!

Володя напрягся и металлическим голосом повторил:

— Мне немедленно нужно домой.

Мы уехали. У Володи было очень плохое настроение, но ни слова по этому поводу он не сказал. Дома стали пить чай, я ни о чем не спрашивал.

Утром раздается телефонный звонок. Я поднимаю трубку. (В последнее время Высоцкий редко сам брал трубку — донимали.)

— Валерий? Володя там есть?

Звонил этот заместитель министра. Володя взял трубку. Не знаю, что тот ему говорил. Положив трубку, Володя сказал:

— Валера, сходи в «Березку», купи чего-нибудь. Будут гости.

Я накупил всякого печенья, хорошего чая… Вечером приезжает замминистра и с ним еще один «большой человек». И говорит:

— Володя, ты извини за вчерашнее. Я был не прав.

Володя:

— Да нет, ничего. Сняли этот вопрос. Давай забудем.

А второй «большой человек» оказался сыном Брежнева.

Володю очень радовали поездки Любимова за границу. Мысль о невозвращении Любимова никогда и ни у кого даже не возникала. Высоцкий очень поддерживал все работы Петровича там, считая, что шеф все делает правильно и что художник должен выкладываться.

А что касается его публикации в «Метрополе», он мне ничего не сказал. Только накануне произнес:

— Завтра что-то будет…

Все они так договорились, что никто никому ничего не говорит. И я не уверен, что кто-нибудь вообще знал об этом. Володя сказал, когда уже появилось сообщение. И из всей этой компании только Высоцкому они ничего не могли сделать. Володя — артист, и с него, как с гуся вода…

Моя поездка в Америку… Это было уже в 1981 году. Там я встречался с Павлом Леонидовым, он — действительно дальний родственник Высоцкого, кажется, сын двоюродной сестры Семена Владимировича. К его книге «Высоцкий и другие» я отношусь резко отрицательно. И безо всякого доверия. А тогда он все время пытался привлечь меня к работе над этой книгой. Конечно, я отказался.

Я также встречался с Пашей Паллеем. В какой-то газете я прочел его воспоминания о Высоцком — полный бред. (Хотя сам по себе Паша — человек неплохой.) Например, он пишет, что Высоцкий умер на Таганской площади после спектакля «Жизнь Галилея». А этот спектакль сошел со сцены за несколько лет до смерти Высоцкого. Якобы Володе стало плохо после спектакля, подъехала «скорая». Но когда врачи увидели, что это Высоцкий, — уехали обратно. (?!) Они чего-то испугались. (?!) И тогда один из товарищей на своей машине повез его в реанимацию, но было поздно…

Я спросил Паллея:

— Паша, ну зачем ты все это придумал?

— А так интереснее.

От Паллея я узнал, что некий Берест собирается выпустить двухтомное собрание сочинений Высоцкого. Паша даже повел меня к нему. Берест оказался весьма неприятным типом, он — эмигрант «второй волны». Этот Берест нанял помощников — «негров», которые «сняли» тексты Высоцкого с магнитофонных записей. Эти ребята думали, что делают благородное дело. Первую книгу сделали быстро, но со множеством ошибок. И поскольку в Союзе о Высоцком тогда было гробовое молчание, то они дали еще свои комментарии — очень тенденциозные и делающие мало чести самому Высоцкому.

Но эта первая книга — с массой ошибок — разошлась очень быстро. Когда я встретился с Берестом, то сказал ему:

— Как Вы могли выпустить такую книгу: ошибка на ошибке?

Он ответил:

— Дело же не в этом. Важно, чтобы хоть какая-то книга вышла.

Он предложил мне участвовать в подготовке второго тома. Я ответил:

— Я же не редактор и к литературе никакого отношения не имею. А почему Вы не обратились к Михаилу Шемякину, у которого есть переснятый архив Высоцкого? Если уж делать книгу, то делать как следует.

Позже я поехал к Шемякину (ему Марина отдала микропленки Володиного архива). Я спросил у него, почему он отдает на откуп недобросовестным людям издание Высоцкого, имея на руках такие ценные материалы. Он ответил, что сейчас у него просто нет времени этим заниматься. Кроме того, это требует больших денег: переснять е микропленок, отпечатать… Я предложил ему свою помощь: надо же издать хоть какие-то материалы в противовес изданию Береста… (Позже возникла мысль сделать фильм о Высоцком — вот эту идею Шемякин поддержал.)

При всех сомнениях в успехе этого предприятия — издания текстов Высоцкого — я все же взялся за дело. Обратился к Иосифу Бродскому, он отнесся к этому очень хорошо. Мы встретились в кафе и он при мне позвонил Проф-ферам (это владельцы издательства «Ардис»). Они ответили, что с удовольствием взялись бы за это дело, но рынок здесь насыщен. Книга Береста вышла большим тиражом — большим для Америки. Бродский сказал, что издание задумывается совсем по-другому. Тогда они согласились: хорошо, готовьте тексты. Но в конце концов идея с этим изданием заглохла.

Решили делать фильм о Володе. Вначале мы собрались посмотреть материалы, все материалы были на видео. Предварительно выяснилось, что фильм будет стоить около 120 тысяч долларов. В Колумбийском университете на кинофакультете работал бывший оператор Киевской студии — Сегал. К нему мы и обратились с просьбой организовать просмотр материалов. Итак, собрались: Аксенов, Бродский, Шемякин, Паллей, Богин, Сегал. На наше счастье зашел Милош Форман (в университете он занимал должность вроде нашего декана). После просмотра материалов он сказал, что может бесплатно предоставить камеры и монтажные столы — там это очень дорого стоит. Богин пообещал снять интервью с Шемякиным, Ростроповичем, Бродским, Барышниковым, Бэллой Давидович, Алешковским и, конечно, с Мариной — если я со всеми договорюсь.

Мы рассчитывали, что все интервью будут бесплатными. Монтажер — тоже свой человек, обещал сделать бесплатно. Плюс обещание Формана, и получалось, что понадобится всего двадцать тысяч долларов.

Я позвонил Марине. Она сказала, что прилетит, если будет оплачен билет. (Это тысяча долларов.) Сегал и Пал-лей дали по пятьсот, и Марина прилетела. Она встретилась с Аксеновым и Бродским, они откорректировали свои выступления.

Потом снова возникли сложности с деньгами, идея как будто заглохла — я вернулся в Союз. Но фильм все-таки вышел, и только благодаря Форману. Мне запомнились три интервью: Бродского, Формана и Барышникова.

Бродский очень коротко сказал, что мы пока даже не можем себе представить, какая это потеря для русского языка! Для языка — не только для русской поэзии.

Форман рассказал теперь уже известный эпизод — прием в Голливуде. когда по его просьбе Володя запел, то первыми обернулись и стали его внимательно слушать Бэлла Давидович и Натали Вуд (она русского происхождения и немного знала язык). Володя стал петь громче, стали подходить актеры. Натали Вуд и Бэлла Давидович потихоньку переводили. А американские актеры спрашивали у Формана:

— Зачем он так выкладывается? Не надо так тратиться! Ведь он может умереть от напряжения!

Володя тогда произвел громадное впечатление! Потом мне рассказывали об этом и Марина, и Бабек (он тоже был на этом приеме), и сам Володя тоже…

Но Володя не говорил о таком уж большом успехе.

Барышников рассказал о том, что однажды в Ленинграде Володя повел его на Черную речку и сказал:

— Вот отсюда все начинается.

Потом он вспомнил, что однажды сидел дома и слушал музыку. К окну подошел выпивший человек (Барышников жил на первом этаже) и попросил стакан. А потом продолжил разговор:

— А ты что, музыку слушаешь? А Высоцкого у тебя нет?

— Под Высоцкого выпить хотите?

— Да нет. Просто не хочу пить один.

Вот в таком роде история…

…Почему я все это решил рассказать? Я считаю так: жизнь есть жизнь. И все, что было — было. Правду подменять нельзя. И Володя был таким, каким он был.

Ленинград — Москва, 1986–1990 гг.