Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого

Людмила Владимировна АБРАМОВА (I часть)

— История нашего знакомства… Очень долгое время, пока в это не вмешался некий Абычев, она казалась мне замечательной и даже судьбоносной. И Володя сам ее много раз рассказывал. А сейчас мне очень трудно об этом говорить…

Но если следовать фактам, то это было так. Мне предложили — практически без проб — войти в картину «713-й просит посадку». Актриса, которая там работала, отказалась. И я поехала в Ленинград: снималась в Ленинграде я в первый раз, но была там не в первый, — и у меня в Ленинграде было много хороших и интересных знакомств. Поехала с удовольствием, и все мне в Ленинграде страшно нравилось: студия, гостиница… Снималась — в кои веки вгиковцам официально разрешили сниматься! Но я была без денег: оформить-то меня оформили, но пока поставят на зарплату, пока то, пока се… А попросить аванс — мне тогда и в голову не приходило. Денег не было: то немногое, что у меня было, я проела в первые два дня. А уже самые последние деньги я истратила в ресторане гостиницы «Европейская», в «Восточном» зале. В такой компании: художник Гера Левкович, драматург Володин, актер Карасев, — в общем, приятная, дружеская, милейшая компания. Главным образом, мы ели, — не такие уж мы были пьющие люди. Просто хорошо наелись.

И поздно вечером я поехала в гостиницу, они меня провожали. У каждого осталось по три копейки, чтобы успеть до развода мостов переехать на трамвае на ту сторону Невы. И я — уже буквально без единой копейки — подошла к гостинице и встретила Володю. Я его совершенно не знала в лицо, не знала, что он — актер. Ничего не знала. Я увидела перед собой выпившего человека — и пока я думала, как обойти его стороной, — он попросил у меня денег. У Володи была ссадина на голове, и несмотря на холодный, дождливый ленинградский вечер, — он был в расстегнутой рубашке с оторванными пуговицами. Я как-то сразу поняла, что этому человеку надо помочь. Попросила денег у администратора, — она отказала. Потом обошла несколько знакомых, которые жили в гостинице, ни у кого ничего не было.

И тогда я дала Володе свой золотой с аметистом перстень — бабушкин, фамильный, — действительно старинный. Володя отнес перстень в ресторан: там что-то произошло, он разбил посуду, — была какая-то бурная сцена. Его собирались не то сдавать в милицию, не то выселять из гостиницы, не то сообщать на студию. Володя отнес перстень, с условием, что утром он его выкупит. После этого он поднялся ко мне в номер, — там мы и познакомились…

Собственно говоря, мы и познакомились на том, что, войдя в номер, — Володя предложил мне стать его женой. Нельзя сказать, что с моей стороны это была любовь с первой секунды… Все-таки это было очень давно — и когда я сейчас себя тогдашнюю вспоминаю, то думаю, что там было очень много позы. Сколько хорошего, столько и плохого, может быть плохого даже больше. Такая вот поза самовлюбленности, — наверное потому, что меня так внезапно взяли сниматься, — без проб… В общем, не самые хорошие чувства мной руководили тогда.

В тот же вечер, чтобы что-то о себе сказать, заявить себя, — Володя пел. Он пел, а не объяснял мне, что он — актер, что снимается на Ленфильме. А если бы сказал, то мы бы сразу поняли, что снимаемся в одной картине. Говорят, что Володя меня знал, что он видел меня в Москве на вокзале. Об этом вспоминает Миша Туманишвили. Но у меня никаких ассоциаций не было. Он пел «Вышла я, да ножкой топнула…» — и ничего кроме песен и того, что у него не было денег, — я не знала. В моем поступке никакого особенного благородства не было, но я все-таки горжусь, что сразу увидела — это что-то совершенно необыкновенное… Необыкновенное. Все-таки, я училась на актерском факультете, видела настоящих актеров, — это я отличила, это я смогла понять.

А в ту минуту я вообще не думала, что будет какое-то длинное будущее. Да, у меня была решимость: если я выйду замуж, то это все! Но в этом тоже было такое фрондерство… Даже если Володя оказался бы не тем, кем он оказался, — я бы все равно из самоупрямства осталась с ним. Да, наверное бы, осталась. Но довольно скоро я поняла, что сама — первой — я не смогу уйти, — и не только из упрямства перед собой… А просто не смогу. На следующее утро Володя выкупил кольцо и мы вместе поехали на студию. Мы торопились, опаздывали…

— Вы уже знали, что снимаетесь вместе?

— Нет! Если верить тому, что Володя видел меня на вокзале в Москве и запомнил, — он-то знал… А я совершенно не знала. Для меня понимание пришло в тот момент, когда мы оба вытащили ленфильмовские пропуска… Вошли в студию, поднялись на один этаж, зашли в одну группу. И потом мы это между собой не выясняли. Но как будто что-то нас вело, как будто это должно было случиться. Ощущение точности замысла и высшей справедливости…

Мы очень хорошо жили в Ленинграде. Снимались… Ели «некондиционные» пончики в соседней «Пончиковой». Если пончики получались кривые, то их откидывали в брак. И Володя договорился, что все кривые — наши… Но по временам были какие-то деньги. Мы ели в ресторане гостиницы. Кстати, все в гостинице Володю очень любили, несмотря на тот скандал. Все очень любили.

Еще я помню, как Володя очень красиво дрался. Тогда он потряс мое воображение, — почти как пением. Мы сидели в ресторане и ели из одной мисочки двумя вилками — бефстроганов. И вдруг пристал какой-то мужик. Но не успел он начать приставать ко мне, как Володя полез драться… Бог мой! Весь ресторан повскакал с мест, скатерти и графины летали в воздухе! Именно так снимают «каскады» в кино… Володя выскочил из пиджака, выскочил из свитера, четыре человека хватают его с разных сторон, вдруг он уже на столе! А музыканты стояли на сцене и «балдели». В драку они не вмешивались, но молча «болели» за Володю. И когда стало ясно, что он победил всех-йам принесли бесплатный ужин… Все получили удовольствие.

— Высоцкий снимался в Ленинграде, а работал тогда в театре Пушкина. Он ездил в Москву на спектакли?

— В Пушкина он тогда как бы дорабатывал… Мы снимались по времени больше, чем планировалось: актрису сменили, чего-то не успевали… Срок, на который его отпустили в театре, кончился, — и ему надо было играть в спектаклях. Раз-другой он вроде бы ездил, потом как-то не доехал… А потом его просто уволили. Но тогда уволили довольно мирно, кажется, «по собственному желанию». Володя уже очень неохотно туда ездил, а работа в кино ему доставляла удовольствие. А потом в картине было много потрясающих актеров, — потрясающих! И Володя был среди них как равный — не просто по легкой актерской демократии — а потому, что они на самом деле к нему хорошо относились. Ефима Копеляна Володя полюбил, что называется, на всю жизнь. Ефим водил нас в театр, — из-за кулис мы любовались, как он играет в «Скованных цепью». Это было замечательное время…

— Вместе вы в Москву летали?

— Несколько раз мы летали… Летали на ноябрьские праздники. И чтобы не тратить деньги на билеты — студия такие праздничные поездки естественно не оплачивала — мы летели с тем летчиком, который был консультантом на картине. Звали его Спартак… А фамилия… Грине-вич! Спартак Гриневич. Он нас возил в кабине самолета, — безо всяких билетов.

— А окончательное возвращение в Москву?

— Ну что… Мы приехали домой. Конечно, вся моя семья пришла в ужас. Не потому, что Володя показался им глупым, и не потому, что они подумали: он — нечестный и неблагородный человек… Нет. Может быть, и у них было какое-то тщеславие: я — студентка, снимаюсь в главной роли! Может быть, они ждали чего-нибудь необыкновенного… Человек высокого роста, в шикарном костюме придет с цветами и сделает препозицию насчет их дорогого дитя… Во всяком случае, они приняли нас прохладно.

А у меня это отдалось потом тем, что с момента рождения Аркаши я уже думала, что буду чьей-то свекровью… Что мой ребенок кого-то ко мне приведет… И, наверное, это было хорошо, что я увидела, как это ужасно, когда не с первого раза все хорошо.

И Нина Максимовна — Володина мама… Поначалу и она отнеслась к этому сдержанно. Тем более, она-то знала, что Володя еще женат на Изе (Иза Константиновна Высоцкая — первая жена В.С. Высоцкого).

Потом я познакомилась с Семеном Владимировичем Высоцким и тетей Женей, и одновременно с большим количеством родных Володи. В Киев уезжала мать Семена Владимировича — Дарья Алексеевна. И там на вокзале были все: и дядя Леша ((Алексей Владимирович Высоцкий) с тетей Шурой, Лида Сарновна с Виталиком… И мы все познакомились. Там мне показалось немного теплее, но в то же время я почувствовала… Да, праздничная атмосфера, да, семейная торжественность, — а там внутри — бог знает как…

Первое время мне было обидно, что Володю моя семья не очень приняла, — за исключением бабушки, ей он понравился сразу. Было обидно, что я неканоническим способом попала в Володину семью… Но все это на нас не очень влияло. Конечно, всех смущало то, что мы очень долго были не зарегистрированы, не «расписаны». А в то время это было очень важно, — на матсрей-одиночек смотрели очень недоброжелательно. Но вот честно: для нас с Володей никакого значения не имело.

— Отношение Высоцкого к детям?

— Давайте я так скажу: отношение Высоцкого к детям и отношение Высоцкого к женщинам… Детей — даже собственных — Володя немного стеснялся. Не потому, что он к ним плохо относился, — а именно потому, что он уважал их, даже грудных детей уважал. Это звучит смешно, но это так. Уважал… Как мы робеем перед высшим судом, перед высшим авторитетом.

И не потому, что он чувствовал какую-то вину, нет. Но стеснялся детей… Он боялся им не понравиться! Честное слово! Причем с самого начала. Ну, и никогда не подлизывался…

— А отношение к женщинам?

— Пусть меня найдет и плюнет мне в лицо тот, кто сможет доказать, что Володя когда-нибудь за глаза плохо говорил о женщинах. Уверена, что этого не было! Никогда никому не поверю, если кто-то будет это утверждать. Я никогда не слышала, что Володя хоть что-то неуважительное сказал про Изу.

Когда Иза приезжала в Москву, Володя ездил с ней встречаться, — иногда у тети Жени, а чаще у Карины Диа-доровой. И никогда Володя не чувствовал, что совершает неблагородный поступок по отношению ко мне. Я Изу совершенно не знала, — и не то чтобы ревновала, но — удивлялась. И зря удивлялась. Может быть, если бы я не удивлялась, Володе никогда в жизни не пришлось бы говорить мне неправду. И если ему приходилось это делать — это на моей совести, а не на его. Это я вам как перед богом говорю.

— Вернемся к детям. Дети — это много домашней работы: стирка, уборка, пеленки…

— Никогда никакой домашней работой Володя не брезговал. Он и пеленки стирал, и таскал их на руках, и бегал за молоком… Домашнюю работу он любил делать и делал это весело и артистично.

Скучал без детей, беспокоился за них. Как многие отцы, он беспокоился даже больше, чем я — потому что просто не знал, насколько прочны у ребенка руки и ноги. Никогда с детьми не сюсюкал. Не только с нашими, но никогда вообще. Никаких специальных детских словечек не было, — всегда серьезно, как с взрослыми, как с равными…

Сказать, что дети были очень сильно к нему привязаны, я не могу. Конечно, и Аркаша, и Никита больше были привязаны ко мне, к моей маме, к Нине Максимовне. Просто потому, что они Володю редко видели. Надо же понять, что театральный актер вечером дома не бывает. По выходным и праздникам — тоже не бывает. А гастроли, а съемки… Но все равно он всегда помнил про них. Аркашину фотографию он до дыр заносил. Никитина была маленькая, аккуратная, — она помещалась в бумажнике. Да что говорить, он действительно их любил.

А когда мы расстались, он приезжал, когда мог. Я, правда, не любила отпускать с ним куда-то детей. Не любила. Тут я должна объяснить одну существенную вещь. Скорей, ответить на замечание Нины Максимовны, что Володя очень переживал, когда дети учились в школе под моей фамилией…

Это действительно так: я об этом договорилась с директором школы… Они учились под моей фамилией до восьмого класса, пока не получили свидетельства об окончании восьмилетки. Не знаю, но мне кажется, что Володя это понял. Не то чтобы я спрашивала разрешения, — в любом случае я бы это сделала, — но я ему объяснила… Я это делаю, чтобы детей не коснулись сплетни. Злых языков и грязных сплетен именно тогда, в начале семидесятых, было много. И эти сплетни не коснулись детей. Наверное, Володя и был огорчен, — но он понял, что это правильно. А в восьмом классе ребятам дали их законную фамилию. Никита перешел в спортивную школу, а Аркаша в специальную математическую. Аркадий любил астрономию и математику, а Никита занимался баскетболом.

— А где вы жили?

— Первое время мы жили на Беговой, в квартире моего дедушки. Там жили: дедушка с бабушкой, сестра бабушки, моя мама и мы с Володей. Папа не все время там жил, потому что его мать — моя вторая бабушка, была очень больна. Квартира была двухкомнатная… Там же родился Аркаша, там же родился Никита.

Квартиру в Черемушках Нина Владимировна получила, когда Аркаше был год, — это было поздней осенью 63-го года. По-моему, новоселье мы праздновали как раз в Аркашин день рождения… Но там была все-таки совсем маленькая квартира. И мы жили на два дома: по временам у Нины Максимовны, по временам у моих родных. А окончательно к Нине Максимовне мы переехали осенью 65-го года и жили там до осени 68-го.

— Родители-с той и с другой стороны-помогали вам?

— Конечно! Мы бы без этой помощи просто не смогли прожить. Материально? — Ну, что могла Нина Максимовна с ее маленьким окладом… И сколько же она делала! И с какой любовью, с какой тщательностью она делала Аркашино приданое, Никитино приданое… В то время ведь трудно было с детским бельишком: не то что импортную — советскую распашонку невозможно было найти. И как Нина Максимовна ухитрялась при всей своей занятости где-то все это находить!?

Конечно, и Семен Владимирович, и тетя Женя тоже… Они иногда и деньгами помогали, хотя мы сами старались решать свое денежные проблемы. Хотя что говорить… Когда Володя регулярно стал получать на Таганке, — это было семьдесят рублей в месяц. Почти все это уходило на няньку, чтобы я постоянно могла быть рядом с ним. Во-первых, я сама хотела постоянно быть рядом, а во-вторых, и Володя в этом нуждался. А иногда в этом был смысл и для театра: я хоть как-то гарантировала, что Володя будет на спектакле, не опоздает и не пропадет…

— Значит, в театре Вы бывали часто?

— Очень часто. И только теперь я понимаю, как хорошо ребята ко мне относились. А тогда мне казалось, что они на меня косятся… Вот, таскаюсь за ним.

Чаще всего я сидела в первом ряду. Потому что боялась, что он забудет текст, и Володя этого боялся. Я сидела и автоматически шевелила ртом… В то время у меня была не такая плохая память, — помнила все его роли. И как «сурдоперевод» — сидела и шамкала ртом. А еще — по образному выражению Бори Хмельницкого — брызгала слезами им на коленки. Я была очень эмоциональный зритель, да и сейчас я такая… Больше всего я любила ходить на «Галилея», и до сих пор считаю, что этот спектакль не был по достоинству оценен. Это грандиозный спектакль!

— Общение Высоцкого в то время?

— Володя был страшно общительным человеком, и я думаю, что к концу его жизни этим многие злоупотребляли, — и как раз в тот момент, когда Володина общительность очень сильно пошла на спад…

Но тогда — в шестидесятые годы — он очень легко сходился с людьми. Володя мог и без этого обходиться, — бывало, что ему просто хотелось посидеть дома, поболтать о какой-нибудь ерунде… Но на общение всегда шел очень охотно.

Я прочитала у Виктора Шкловского о том, что Лев Толстой был не слишком верным другом, менял друзей… Но это надо точно и правильно понимать… Это можно отнести и к Володе. Тут еще надо вспомнить Гумилева:

Это не значит, что человек предает самого себя, это значит, что человек растет, развивается… И меняет его не седина в волосах, а душевная седина — в смысле мудрости… При этом — перерастая самого себя, а не друзей.

Да, Володя удалялся от каких-то прежних друзей, но никогда не уходил не по-хорошему. О своих друзьях иногда плохо говорил, и говорил заочно. О женщинах — никогда, о друзьях — бывало… Ругал, обижался. Но то же самое — лично мог сказать им в глаза. И как быстро возникала обида, так же быстро она проходила. Володя был очень отходчивым.

Он себя перерастал, а не их. Я думаю, что когда Володя стал совсем другим, чем был в школе-студии, — он все равно чувствовал родство, когда встречал студийных ребят. Не подыгрывая, не пытаясь общаться на одних воспоминаниях. Он вырастал, он уходил куда-то далеко. Но уходил не «от», а именно «куда-то»… И все свое прошлое он тащил с собой: и то, про которое рассказывал, и то, про которое не рассказывал.

А друзья менялись, конечно. В то время, когда мы только познакомились, казалось, что у него никогда не может быть более близких друзей, чем компания Левы Кочаряна. Куда входили и Володины одноклассники — Володя Акимов, Гарик Кохановский. Через некоторое время я познакомилась с Жорой Епифанцевым и с кругом Володиных студийных друзей. И был какой-то период, коэда он чаще видел студийных, чем Левкиных… Сейчас все склонны несколько переоценивать Володину дружбу с Андреем Тарковским и Васей Шукшиным, — с теми людьми, которые тоже стали великими. Но такой близкой, каждодневной, легкой, развеселой дружбы, как с Гариком Коханов-ским, или Толяном Утевским, или с Геной Яловичем, — с Андреем и Васей у него не было. Во-первых, была разница в возрасте. Во-вторых, — разница в профессиях… И у них был свой круг близкого общения. Хотя и Андрей, и Вася очень хорошо к нему относились, что тут говорить… Но близости и простоты отношений у них не было. И не был Володя им необходим как актер… Но это их право, как режиссеров. А от для Гены Полоки он был актер. Что бы Гена делал в «Интервенции» без Володи, — я не знаю…

— А с кем из актеров Театра на Таганке общался, дружил Высоцкий?

— Таганский круг на какое-то время оттеснил все остальное. Коля Губенко ночевал у нас, на паршивом железном диване… И Валера Золотухин с Ниной Шацкой приходили… Но это чуть позже. А когда Володя только пришел в театр, он был очень дружен с Эдиком Аратюняном, Борисом Буткеевым и с Эдиком Кошманом. Вот такая была компания… Но она существовала недолго. Не то чтобы Володя их вдруг запрезирал, — нет. Но он сознательно себя сдерживал. Все-таки они были пьющие ребята. Зину Славину любил, боялся за нее. Боялся, что Зину могут обидеть. Все мечтал для нее какой-то необыкновенный спектакль поставить. К Пушкареву он очень нежно относился, — очень. Но потом как-то очень быстро их развела жизнь. Не обида, а жизнь…

А вот обидел его тогда Арчик (Артур Сергеевич Макаров), обидел с самой хорошей целью… И Володя потом эту цель понял. Артур сказал: «Если ты не остановишься, то потом будешь у ВТО полтинники на опохмелку сшибать». Володя несколько раз возвращался к этому: «Да, я понимаю… Меня нужно было чем-то задеть». Он понял, и Арчик был друг…

— А исчезновения с друзьями? Уходы в пике? Можно ли об этом говорить?

— Да, я думаю нужно об этом сказать. Если уж говорить, то говорить по возможности обо всем. Исчезал… Исчезал иногда на два дня, иногда на три… Я как-то внутренне чувствовала его биологический ритм… Чувствовала даже, когда он начинает обратный путь. Бывало так, что я шла открывать дверь, когда он только начинал подниматься по лестнице. К окну подходила, когда он шел по противоположной стороне улицы. Он возвращался…

А когда Володя пропадал, то первое, чего я всегда боялась, — попал под машину, «в пьяной драке налетел на чей-то нож»… Второе, — конечно, я боялась милицейских протоколов… Все мы люди «причокнутые» боязнью милиции, и мне это казалось очень страшным.

Боялась ли я, что Володя ходил к женщинам? Нет, абсолютно. У меня и тени этой мысли не было. Боялась ли я, что он может уйти навсегда? Я этого начинала бояться, когда он возвращался. Вот тогда я боялась, что он сейчас скажет — «все». А так нет, страха не было.

Конечно, я мечтала, что Володя вылечится — и этих исчезновений больше не будет. Тогда я верила свято, что стоит обратиться к врачам, — и сейчас же они вылечат. И обращались… В 1964 году, в мае Семен Владимирович помог устроить Володю на лечение. Тогда это не очень помогло. В 65-м году Юрий Петрович убедил… Но я и не сомневалась, что это поможет. И помогло.

У меня даже было такое смещение в памяти: годы, в которые Володя пил, — этого времени было очень немного, а то время, когда Володя вообще не пил, — это было очень долго, это была целая жизнь. Хотя если теперь посмотреть, то получается как раз наоборот…

А потом, когда пришел конец всему, я сразу поняла, что надо уйти. Просто надо было и с силами собраться и сориентироваться… Кроме всего прочего — еще и куда уходить? Как сказать родителям? Как сказать знакомым? Это же был ужас… Я не просто должна была им сказать, что буду жить одна, без мужа. Его же уже все любили, он уже был Высоцким… Я должна была у всех его отнять. Но если бы я знала раньше, я бы ушла раньше. Мы ведь действительно с Володей по-хорошему расстались… У нас не было никаких выяснений, объяснений, ссор. А потом подошел срок развода в суде. Я лежала в больнице, но врач разрешил поехать, — я чувствовала себя уже неплохо. Приехали в суд. Через пять минут развелись… Время до ужина в больнице у меня было, и Володя позвал меня в квартиру Нины Максимовны. И я пошла. Володя пел, долго пел, — чуть на спектакль не опоздал. А Нина Максимовна слышала, что он поет, и ждала на лестнице… Потом уже позвонила, потому что поняла — он может опоздать на спектакль.

Когда я ехала из больницы, мне казалось, что это такие пустяки, что это так легко, что это уже так отсохло… Если бы я сразу вернулась в больницу, так бы оно и было…

Это февраль семидесятого года.

— Дина Калиновская рассказала мне, что Высоцкий заезжал к Вам, пел для ребят…

— Да, он приезжал к нам. Когда Володя подолгу бывал в Москве, он всегда находил время. Почему-то особенно хорошо получалось под Новый год. А тогда в Москве было много шикарных немецких елочных игрушек. Были и игрушки, сделанные из шоколада, — в цветной фольге, на веревочках, чтобы можно было вешать на елку. Зверушки, гномики… И светлый-светлый молочный шоколад — что-то божественное. Конечно, их довольно быстро съели.

Я помню, что мы вместе смотрели — это было еще на старой квартире — смотрели по телевизору передачу Пескова «В мире животных». Вся передача была про волков… Это не значит, что там были те кадры, когда волков уничтожают с вертолетов. А Володя рассказал, что был такой киносюжет. Еще он сказал, что написал вторую песню про волков. То есть, он иногда и о работе говорил, но говорил очень мало. Я не то чтобы не спрашивала, я старалась отгородиться, — я даже «Гамлета» не видела. Единственное, он однажды заставил меня поехать на «Вишневый сад». Мне это тяжело далось, — я правильно делала, что не ходила на спектакли. Жить-то надо…

— Последняя встреча на Малой Грузинской?

— Нет, это была не последняя встреча. Но такая встреча была. Володя тогда беспокоился, как дети будут поступать в институты… Аркаша уже перешел в 10-й класс, Никита в 9-й. И Володя позвал меня к себе на Малую Грузинскую. Я там была один-единственный раз. А до этого Володя встретился с ребятами, и что-то его беспокоило. Все, что он мне тогда сказал, можно уложить в одно предложение: куда бы ребята ни захотели поступить — хоть в Литинститут или в Военную академию, — куда угодно, он это сделает. Но ему хотелось тогда, чтобы Аркаша пошел в геологический, а Никита — в институт военных переводчиков. Еще его беспокоило, какие у них друзья… А не пьют ли они? Нет ли у них каких-то рискованных связей? А я с ним немножко невпопад общалась: его беспокоили дети, а я только о нем думала. И ничего умного и связного про ребят я ему не сказала.

И напугалась я — у него вдруг захлопнулся замок, — еле открыли. И вообще, замки, замки… И как-то уж очень он меня убеждал, что у него здоровый, совершенно молодой организм: в Штатах так его тщательно обследовали, просветили все на свете. Как будто ему двадцать пять лет… Он меня в этом убеждал, а мне совсем наоборот показалось. И мрачен он был, — вот я и напугалась.

А в последний раз я видела Володю, когда он приехал ко мне и спросил: не нужно ли мне продать драгоценности. Он может помочь. Наверное, это было в конце марта 1980 года. Он тогда привез мне «Чевенгур» Платонова и «Русскую идею» Бердяева…

А потом мы только по телефону говорили. Володя спрашивал, как с экзаменами у Аркадия. А у Аркаши были неприятности в школе, и я попросила, чтобы Володя заехал. Он обещал, но… Это было в самых последних днях июня…

А ребята у него часто бывали. Сами. А я до такой степени привыкла считать детей своими детьми, что ужасно недооценивала, как им это важно — отец. И в чем-то, наверное, я их слегка обделила. Я считала, что Володя — это моя жизнь… И мне не приходило в голову, что это для них может быть важнее, чем для меня.

Но ребята у Володи бывали, последнее время особенно часто. Думаю, что Никита по-настоящему сумел увидеть его как актера. Он и на концерты ездил, и на спектаклях бывал почаще, чем Аркадий. Аркадий тоже ходил, смотрел, но как-то без энтузиазма. В детстве ему нравилось, что папа водил его в цирк и там познакомил с Никулиным.

Аркаша и сейчас театр не очень любит. А Никита видел. И слава богу.

Я думаю, что есть справедливость в том, что ребята чувствуют себя по отношению к Володе не отдельно от своего поколения. Это скромнее, демократичнее и объективнее, чем если бы они привыкли быть сыновьями великого человека, — ездили бы на его машинах, пользовались бы контрамарками, валютой…

И я старалась, чтобы Володя не приносил в дом слишком много, чтобы его приход не был какой-то материальной манной небесной. И Володя это понимал, никогда на это не обижался.

Сейчас мне кажутся дикими и глупыми вопросы: почему Никита не отвечает на письма поклонников Володиного творчества, почему Аркаша не выступает на вечерах воспоминаний? И не надо отвечать на эти письма, и не надо ходить на вечера воспоминаний… Они не сувениры, не экспонаты будущего музея Высоцкого, в котором я хочу работать. Они должны прожить свою жизнь. Достаточно того, что когда Никита выходит на сцену, — первые несколько минут в зале стоит громкий шепот: «похож — не похоже»… Трудно входить в искусство. Но они молодцы. Я довольна своими сыновьями.

— Я последний вопрос: Ваше отношение к книге Марины Влади?

— Тут вот что важно сказать… Если Володя в какой-то момент выбрал другую женщину, то это его выбор. Его! Не то, что женщина вероломно вмешалась, украла, разрушила семью, — Володя выбрал. Его право выбора для нас — это самый главный святой закон. Мне как-то не удалось еще прочесть целиком книгу Марины, но теперь она у меня есть, — и я обязательно прочту. Более внимательно и фундаментально. Я просто хочу, чтобы никому не приходило в голову начинать сравнивать… На кухонном ли уровне или на серьезном — решать за нас классические русские вопросы: кто виноват? И что нужно было делать?

Я стараюсь документально, точно вспомнить тогдашнюю жизнь. Погрузиться в ту жизнь. Сама я бы не смогла написать эту книгу — просто один умеет делать одно, другой — другое. И если бы Вы не стали ходить ко мне с этим магнитофоном, сама бы я никогда не решилась. Я претендую только на документальную мемуаристику, — а Марина написала художественное произведение. Это роман. И чего тут сравнивать…

Володя мне однажды сказал, что я никогда не относилась к нему как к мужу, а относилась как к старшему сыну.

Это, конечно, не совсем правда, но что-то в этом есть. Сейчас — с поправкой на мои пятьдесят лет — сейчас я старше Володи. И отношусь к нему как к младшему. Мои дети — уже взрослые мужчины. Скоро они станут Володиными ровесниками. И я их не разделяю, — я люблю их одним сортом любви. В этом моя ошибка, но в этом и правда.

У меня на самом деле нет враждебности к Марине… Есть горечь, что у нее враждебные отношения с моими детьми. Но это пройдет.

24 мая 1990 г.