Живая память. Том 3. [1944-1945]

Кэте Кольвиц. Из серии «МАТЬ ЗАЩИЩАЕТ СВОИХ ДЕТЕЙ»

Валентин Мясников. Великая Мать

Говорят, Земля слухом полнится. Недаром, видно, говорят…

Казалось бы, люди, чьи сердца разъела ржавчина, предприняли все для того, чтобы память о Великой Матери навсегда была предана забвению. Трудно поверить, но на протяжении почти полувека им это удавалось. Ничто в поселке Алексеевке города Кинеля даже не намекало на то, что здесь когда-то жила Прасковья Еремеевна Володичкина, что отсюда одного за другим, одного за другим провожала она на фронт своих сыновой, чтобы потом уже не увидеть их никогда. Нет в поселке ни улицы, названной ее именем, ни школы, а их тут две, ни, наконец, хотя бы деревца на крутояре за околицей, куда тайком от других выходила она по утрам на заре выплакать горючие слезы…

Страшно помыслить, но, наверное, так и канула бы Еремеевна бесследно в вечность, если бы в Самаре не приступили к сбору материалов для областной Книги Памяти, куда надлежало внести поименные списки бывших воинов-земляков, в годы Великой Отечественной павших при защите Родины. Тут-то и просочилась скупая информация о том, что в Алексеевке вроде бы жила семья, из которой ушло на фронт девятеро сыновей.

Докатился слух и до меня. Реакция на него была естественной: недоверчиво пожал плечами. Девятеро единокровных братьев-ратников?! Что-то уж слишком невероятное. Информация требовала проверки и подтверждения. В Кинель ушел запрос. Спустя полмесяца поступил ответ.

«Самарскому областному военному комиссару

Копия: председателю рабочей группы областной Книги Памяти

29 декабря 1992 г.

На № 4/2881 от 1.12.92 г. Докладываю, что сведения о женщине, потерявшей на фронтах Великой Отечественной войны девять сыновей, подтвердились…»

Дальше читать я был не в состоянии: глаза, словно в них попали колючки, резало, перехватило дыхание… Поверить в такое я долгое время не мог. Мне казалось это просто невозможным. Какое же воистину вселенское горе пало на долю родителей погибших. Я знаю отцов и матерей, которые, получив похоронку на одного сына или дочь, не выдерживали, сходили в могилу. А тут де-вя-те-ро!

Потрясенный, не сразу пришел в себя. Теперь понимаю: мне было бы, вероятно, чуточку легче, если бы не фраза: «…сведения о женщине, потерявшей на фронтах Великой Отечественной…» Кто, какой бездушный человек мог сказать так? Посмотрел на подписавшего бумагу, прочитал: «Кинельский горвоенком подполковник…»

Признаюсь, захотелось немедленно в Кинель, чтобы высказать все, что думаю об этом казенном службисте. Увы, укатали сивку крутые горки. За несколько дней до того мне сделали операцию на сердце. А еще изуродованный позвоночник, простреленная грудь, тяжелейшая контузия и другие недобрые фронтовые отметины дело свое сделали: инвалид. К тому же, слегка успокоившись, решил: подполковник, конечно же, непременно спохватится, встретится, если она жива, с Прасковьей Еремеевной, отвесит ей земной поклон, а если неизбывной страдалицы уже нет, хотя бы мысленно попросит у нее запоздалое прощение. Очень хотелось верить в подобное, тем более что письмо кинельского горвоенкома заканчивалось заверением: «Поиск и сбор сведений о службе братьев Володичкиных продолжается».

Стал с нетерпением ждать: чем завершится поиск, какие новые подробности поступят в рабочую группу двадцатитомной Книги Памяти, редактировать которую было доверено мне. Прошел январь. Молчание. Миновал февраль. То же самое. На исходе март. Ни слова. И тогда я отправился в Алексеевку, благо автомашину военный комиссариат предоставил…

О господи! В Алексеевке выяснилось: подполковник не одинок. У главы администрации поселка, у начальника военно-учетного стола, у директора средней школы (там создан отличный музей боевой славы), то есть у тех, кто по моему разумению должен бы ответить на интересующий меня вопрос, допытывался:

— Как зовут мать и отца братьев Володичкиных?

Не знают.

— Тогда, — продолжал я, — скажите, пожалуйста, что сделано в Алексеевке для увековечения их памяти?

Ничего!

Нет, я ни в коей мере не хочу в чем-либо винить опрошенных. Люди они сравнительно молодые, воздать должное семье Володичкиных обязаны были давным-давно их предшественники. И все же, все же… После победных салютов в мае сорок пятого минуло без малого пять десятилетий, и сколько раз ровесники моих собеседников, да, несомненно, и они сами, торжественно провозглашали: «Никто не забыт, ничто не забыто!»

А что в действительности? Вопиющая пустота. Будто братьев Володичкиных и не существовало. И будто не было у них матери. И не рожала их в муках. И не ставила родимых кровинушек на ноги. И не отрывала частицу своего сердца, благословляя на смертный бой с лютым врагом

Александра

Андрея

Федора

Петра

Ивана

Василия

Михаила

Константина

Николая.

Отправлять детей на войну родителям всегда тяжело и больно. Но как же было больно Прасковье Еремеевне! Воспитывала-то сыновей в последние годы одна. Мужа, Павла Васильевича, не стало в тридцать пятом. За два лета до смерти записался он в только что образованный колхоз. Отвел на общий скотный двор лошадь, отдал сбрую, сани с телегами, плуги с веялкой, лишился земельного надела. И затосковал. Умирая, наказывал:

— Пособляйте, ребятки, матери-то. Тяжко ей будет. Бросите в беде, Бог вас покарает.

— Что ты, отец, — на девять разных голосов отвечали сыновья, — что ты?!

Росли парни крепкими, здоровыми, работящими, старших почитали, младших не обижали, свято блюли долг, честь, совесть. А как же иначе? Прасковья Еремеевна была для них не только кровною, но и духовной матерью. Щедро одаривая сердечным теплом и лаской, помогала детям стать настоящими людьми.

— Такими они и были, — поведала мне Анастасия Степановна — вдова среднего сына, Ивана. Несмотря на свой преклонный возраст (за восьмой десяток перешагнула), она сохранила удивительно ясную память. — Руки у парней, — рассказывала, — были по-настоящему золотые. Выпивать выпивали, не без того, но меру знали, дело не забывали. За что, бывалоча, ни возьмутся, пахать или сеять, жать или молотить, — любо-дорого глядеть.

— Жили сплоченно, дружно, — вступает в разговор Александр Иванович, сын Степановны, а Прасковье Еремеевне, стало быть, внук, — во всем помогали друг другу.

— Еще бы, еще бы, — подтверждает старушка, и каждую морщинку на ее лице теплит улыбка. — Без согласия нельзя. Хозяйство-то до коллективизации было какое? Лошади, две коровы, жеребята и телята, свиньи, овцы, куры… Тут вразнобой не управиться, потому работали сообща, до пота. Зато и едоки были-и. — Улыбка старушки становится светлее, шире. — Сядут сыновья с нами, женушками, за стол — трех караваев едва хватало. Целая же артель! Ну, у свекрови что ни день — квашня, на Пасху же, на Рождество, на другие праздники — две. Во второй квашне тесто замешивала специально для пирогов.

— И вдруг все праздники оборвались, — снова говорит Александр Иванович. — Война! Мне тогда четырнадцать стукнуло, хорошо помню.

— Война, — словно далекое эхо, сдавленно и глухо отозвалась Анастасия Степановна. — Война…

В упомянутом выше школьном музее, созданном благодаря неиссякаемому энтузиазму учительницы Н. А. Косыревой и посвященном бывшим фронтовикам Алексеевки, сказано: все девятеро братьев Володичкиных ушли на фронт в июне 1941-го. Ради уточнения замечу, что призывались они в разные сроки с некоторыми интервалами, причем Ивану из-за инвалидности все пути на передовую вообще были заказаны, но суть остается верной: ни один из них не уклонился от смертельной схватки, наоборот, каждый рвался на передовую, чтобы защитить свое Отечество.

Как они воевали? Так, как истинные россияне: не щадя жизни, не жалея крови. Скажем, тот же Иван. В конце первого месяца войны он не выдержал, пришел в военкомат.

— Брательники бьют фашистов, а я? Отправьте и меня в действующую армию. Очень, очень прошу!

— Да ведь сам знаешь, призыву не подлежишь. Куда тебя такого? Не разглядишь толком откормленного фрица, — хмыкнул комиссар, — он тебя и щелкнет пальцем, и нет тебя.

Шутку Иван не принял, вспыхнул от негодования.

— Меня пальцем, меня? — Стиснул кулаки, посмотрел на них одним глазом (второй из-за производственной травмы еле видел) и неожиданно сник. — Тогда… тогда как жить дальше?

Военком потер ладонями виски, сказал то, что неоднократно приходилось говорить другим:

— Бить, товарищ Володичкин, подлых оккупантов здесь! Железной дисциплиной! Ударной работой!

— Это я знаю, это я уже слышал. Даже песня такая есть. По радио недавно передавали:

Иван помолчал, повысив голос, повторил:

— Это я знаю. Но я к ним хочу, к брательникам!..

Дома сказал:

— Не могу быть, мама, белой вороной, не могу! Не обижайся на меня и прости: сам на фронт подамся!

По интонации голоса сына Прасковья Еремеевна поняла: увещевать, отговаривать его бесполезно — решил твердо и окончательно. Беззвучно творя молитву, перекрестила, стала собирать снедь в дорогу…

С передовой ли вернули Ивана в Алексеевку или еще раньше, впоследствии он никому не рассказывал, зато сразу дал знать, что от мысли попасть в армию не отказался. Как ему это удалось, теперь вряд ли установишь, но был-таки мобилизован и для прохождения воинской службы направлен в Самару, где получил назначение в часть на должность автослесаря по ремонту двигателей. Радовался, что помогал бить фашистов. Восстановленные его руками покореженные на фронте грузовики снова вступали в строй. По ночам видел, как, натужно гудя, машины тянули на огневые позиции противотанковые пушки и тяжелые минометы, везли снаряды, гранаты, патроны, спешили с ранеными в медсанбаты…

Прасковье Еремеевне, в один из воскресных дней приехавшей в областной центр проведать сына, Иван отрапортовал:

— Все в порядке, мама, бью фашистов!

— Слава богу! А то совсем было заела тебя кручина, — облегченно перевела дыхание Еремеевна.

Увы, ненадолго перевела. Наступили черные дни. Редкая неделя проходила, чтобы в Алексеевке кто-то не получил похоронку. Триста тридцать шесть человек остались лежать на полях сражений. По всему поселку голосили жены, невесты и дочери, матери и сестры. Слушала Еремеевна — сердце закатывалось, стукнет калитка — губы посинеют, окаменеет: не почтальон ли со страшной вестью? По ночам, стоя на коленях, страстно призывала:

— Пощади, господи, моих детушек! Спаси их!..

А чтобы Бог знал, о ком именно она просит, называла всех по имени, начиная со старшего, Александра, и кончая младшим, Николаем.

Младший вызывал у нее повышенную тревогу. Старших, провожая на смертный бой с фашистами, осеняла крестным знамением, а с Николаем получилось иначе. Призванный в Красную Армию еще до войны, он заканчивал действительную службу в Забайкалье, его уже ждали домой, а вместо этого промчался в воинском эшелоне мимо Алексеевки — скорые и транзитные поезда здесь не останавливались. Из Читы на Запад, в кровавое пекло. Весточку о себе все-таки дал: выкинул из теплушки свернутую в трубочку записку.

«Мама, родная мама! Не тужи. Не горюй. Не переживай. Едем на фронт. Разобьем оккупантов и все вернемся к тебе. Жди. Твой Колька».

Не дождалась Прасковья Еремеевна своих сыновей. Ни одного. Первым меньшой и погиб: при подъезде к передовой угодил под вражескую бомбежку. Летом сорок второго года пали Андрей, Федор, Михаил. Несколько счастливее оказался Александр: дотянул до ноября сорок третьего. Ему шел уже пятый десяток, накопленный жизненный опыт подсказывал: чтобы наверняка уничтожать сильного, жестокого, коварного врага, нужно быть не только смелым, отважным, но и хитрым, смекалистым, осмотрительным.

— Истинная храбрость, — говорил он побратимам, — не имеет с безрассудной бравадой ничего общего. Бить врага надо мудростью и силой.

Боец 93-го стрелкового полка 76-й стрелковой дивизии Александр Володичкин вот так и воевал: расчетливо, умело, соблюдая разумную осторожность. Сволочная пуля настигла его у деревни Устье, что в Дубровенском районе Витебской области. Там и похоронен…

Давно тебя нет, Еремеевна, давно. И мы никогда не узнаем, как терпело, как не разорвалось твое материнское сердце. По нему, на нет испепеленному страданиями, один невыносимый удар следовал за другим. Очередной последовал в сорок пятом году. Когда пропитанная кровью земля государства российского уже была очищена от гитлеровской скверны, не стало Василия. Погиб он на территории Польши в день своего рождения — 14 января. Ему исполнилось тридцать четыре.

Нелегко досталось Петру и Константину. Многократно раненные, контуженные, они дождались салюта Победы, пусть и на какую-то долю секунды приблизив ее светлый час. Не чудо ли? Лишь одно перечисление фронтов, на которых сражался Петр — Северо-Кавказский, 2-й Украинский, 1-й Белорусский — говорит о том, сколько раз его, принявшего последний бой в поверженном Берлине, подкарауливала смерть. Константину воевать довелось в 4-й противотанковой роте стрелковой добровольческой бригады сибиряков. А кому из фронтовиков не ведомо, что истребители вражеских бронированных машин находились на самых ответственных, самых опасных участках переднего края? Потому-то мало кто из противотанкистов остался в живых. Константин остался, вместе с Петром вернулся в родное село, но Прасковьи Еремеевны к тому времени уже не было. И она не видела страданий Константина от неизлечимой раны в голову, не слышала прощальных слов Петра, преждевременно, как и Ивана, сведенного в могилу все той же войной…

Сопровождаемый Александром Ивановичем, я прошел к избе Володичкиных-старших, все еще лелея робкую надежду: ну хотя бы памятная доска на ней имеется? Нет. И тут я оказываюсь в тупике: как же так, как же? Неужто в Алексеевке и впрямь живут поголовно Иваны, не помнящие родства? Или всюду так? Отнюдь! Приведу лишь два примера.

Первый. Пятерых сыновей потеряла в огнях-пожарищах войны жительница Белоруссии Анастасия Фоминична Куприянова. И сейчас по дороге Брест — Москва у городка Жодино высится воздвигнутый ей памятник.

Второй. Шестерых сыновей лишилась кубанская Епистиния Федоровна Степанова, да еще один умер от ран после войны, кроме того, сын Александр погиб в восемнадцатом году, а в тридцать девятом сын Федор на Халкин-Голе. В городе Тимашевске Краснодарского края открыт музей семьи Степановых, куда приезжают люди из разных стран, чтобы поклониться подвигу Епистинии Федоровны, посмертно награжденной орденом Отечественной войны первой степени, чтобы в книге посетителей оставить запись, подобно той, какую оставил польский журналист Ян Цикоцкий:

«Низко кланяюсь священной памяти Русской Матери — Е. Ф. Степановой. Я потрясен услышанным и увиденным здесь».

Но разве, спрашиваю снова и снова, материнский подвиг Прасковьи Еремеевны не потрясает? Разве ее сыновья в смертельный для Отечества час не прикрыли его своей грудью, не отдали свою жизнь ради нашей жизни?..

Снова и снова вспоминаю: вот изба Володичкиных, вот с этого двора провожала Прасковья Еремеевна сыновей на войну, по этой тропке ходила на крутояр, откуда подолгу вглядывалась в синеватую даль широченной поймы реки: не спешит ли на побывку хоть один ее ясный сокол?

Но память о них жива. Администрация Самарской области постановила: к 50-летию Победы над фашистской Германией воздвигнуть семье Володичкиных монумент, для начала работы над которым, не мешкая, выделила сто двадцать миллионов рублей. Поднимется он на том самом крутояре, где, вглядываясь в безмолвные дали, Прасковья Еремеевна поджидала своих детей.

Вечная слава тебе, Прасковья Еремеевна, и твоим сыновьям!

_{Фотографии П. Е. Володичкиной и ее сыновей см. в иллюстрированной вкладке.}

Павел Антокольский. Из поэмы «Сын»

Александр Фридлянский. Каким он парнем был…

Каждый год 13 апреля, в чудесную пору начала весны, я прихожу на Новодевичье кладбище к могиле моего фронтового товарища. И всякий раз у скромного гранитного памятника, который венчает пятиконечная звезда, вижу людей. Стоит ветеран войны, стоит школьник. Склонилась поседевшая женщина. Стоят, опустив головы. Тишина. Безмолвно кладут они к подножью букетики подснежников, пушистые ветки мимозы. Слова на памятнике: «Герой Советского Союза Александр Анатольевич Космодемьянский, родился 27 июля 1925 г., погиб за Кенигсбергом 13 апреля. 1945 г.».

Молча смотрю я на памятник и никак, вот уже почти полвека, не хочется верить, что Саши нет.

…Передо мною небольшой фронтовой блокнот, где наспех, но довольно подробно я записывал рассказы Саши о боях, о товарищах, родных, близких. Перечитываю скупые, лаконичные строки и до мельчайших деталей вспоминаю наши беседы, которые мы вели в короткие перерывы между боями. Мне слышится его спокойный, уравновешенный голос и встает передо мною Саша Космодемьянский, живой, жизнерадостный, улыбающийся, немного застенчивый, такой, каким я вижу его, глядя на фотографии военной поры. Слышится его голос из 45-го: «Мне — 20».

Для меня эти воспоминания очень нелегки. И все же я вспоминаю.

Стоял дождливый сентябрь 1943 года. Войска нашего соединения в те дни находились в лесах под Оршей. Однажды по заданию редакции нашей армейской газеты «Уничтожим врага» я отправился в стрелковый батальон, бойцы которого успешно провели ночную вылазку во вражеский тыл и захватили при этом три «языка». В пути меня настигла и стала обгонять колонна танков «КВ». Урча могучими моторами, наземные дредноуты медленно ползли по раскисшей дороге. Я молча провожал их взглядом. И вдруг на башне одной машины заметил короткую, как выстрел, надпись: «За Зою!»

Журналистское любопытство заставило меня пойти вслед за колонной и привело в большой хвойный лес. Я разыскал машину с надписью «За Зою!». Люди в черных шлемах и синих комбинезонах осматривали ходовую часть, готовили капонир, маскировочный материал.

— Где можно видеть командира экипажа? — спросил я.

— Товарищ гвардии лейтенант, вас спрашивают, — крикнул сержант.

Из башни показался коренастый юноша с выбившейся из-под танкошлема темной прядью волос. Он ловко подтянулся на руках, выбросил ноги из люка и через несколько секунд был рядом. Прямое, открытое, совсем юное лицо. Над большими, немного озорными глазами густые брови.

— Слушаю вас. Командир танка гвардии лейтенант Космодемьянский, — четко доложил он.

«Вот оно в чем дело», — подумал я и засыпал лейтенанта вопросами. Но скромный и скупой на слова Саша не сразу разговорился.

— О чем, собственно, рассказывать? В боях еще не были, с врагом не встречались. А ведь слава сестры на меня не распространяется — правда? Я только брат и не больше.

Так состоялось наше знакомство. И только значительно позже после нескольких встреч, когда мы успели подружиться, Саша иногда кое-что рассказывал о себе.

Он был младше Зои на два года. О гибели сестры Саша узнал, когда ему еще не исполнилось семнадцати. Тяжело переживал он невосполнимую потерю. Зойка, его любимая сестренка, самый близкий друг, больше уже не вернется домой. Нет, он должен что-то предпринять. Чужие люди со всех фронтов пишут им домой, что мстят за Зою, а он, ее родной брат, остается в стороне.

— На фронт, бить врага — вот где я должен быть! — не раз говорил он своим школьным друзьям Володе Юрьеву, Юре Браудо, Николаю Неделько, Володе Титову.

— И мы с тобой, Саша, — отвечали ребята.

Решение приняли дружно — в танкисты! Они побывали на приеме у генерала в главном автобронетанковом управлении наркомата обороны и вышли оттуда окрыленные.

А 1 мая 1942 года Саша и его сверстники уезжали в Ульяновское Краснознаменное танковое училище им. В. И. Ленина. Впервые покидал он родительское гнездо.

— Я буду писать каждый день… — клятвенно обещал Саша матери перед отъездом. И он писал. Рано, на рассвете, поздними ночами, после утомительных походов. Писал, ничего не скрывая, о каждом своем шаге и, конечно же, главным образом об учебе, о первых шагах армейской службы.

У Любови Тимофеевны Космодемьянской бережно хранилась большая пачка писем, полученных от сына из училища и с фронта. Вот одно из первых, которое она дала мне прочитать. «Эх, мама, — горько восклицал Саша, — ничего-то я не умею. Даже ходить в строю толком не умею; сегодня, например, отдавил товарищу пятку. Командиров приветствовать тоже не умею. И меня за это по головке не гладят…»

Безудержное желание быстрее попасть на фронт, сознание, что это ему крайне необходимо, придавали Саше те силы, которые помогают людям достичь поставленной цели. От письма к письму чувствовалось, как он мужает, как закаляется его характер.

«Устаю, недосыпаю, но работаю как зверь. Уже хорошо изучил винтовку, гранату, наган. На днях мы ездили на полигон, где стреляли из танка. Мои результаты для начала нормальные: по стрельбе из танка на дистанции 400 и 500 метров из пушки и пулемета я поразил цели на „хорошо“. Теперь и командиров хорошо приветствую, и в ногу хожу молодцом…» И в другом: «Мама, мои занятия в училище близятся к концу, скоро начинаются экзамены… Работаю много. Я напрягу все силы, все свое внимание, чтобы страна получила хорошо подготовленного танкиста».

Почта доставляла Саше ободряющие, полные тепла слова, которые писала мать. К новому, 1943 году Любовь Тимофеевна сделала сыну дорогой подарок: в почтовом конверте лежала небольшая фотография. На ней запечатлена небольшая семья Космодемьянских. Слева сидит Зоя. Ясные, большие глаза, мальчишеская прическа. В центре — Любовь Тимофеевна. Справа — Саша. На обороте снимка надпись: «Дорогой Шура! Учись мужеству, храбрости и стойкости у своей сестры — Героя Советского Союза Зои. Будь достойным ее. Мама. Москва, 25 декабря 1942 года».

Забегая несколько вперед, скажу, что фотография эта побывала с Сашей во всех боях. Она ходила в грозные атаки, первой врывалась в города. Это фото было с Сашей и в его последний смертный час…

Государственные экзамены курсант А. Космодемьянский сдал отлично. Аттестационная комиссия присвоила ему звание лейтенанта с назначением в гвардейские части.

…21 октября 1943 года на одном из участков Западного фронта 42-я гвардейская Смоленская танковая бригада с целью улучшения позиций предприняла атаку сильно укрепленного рубежа вражеской обороны в районе Тухиня — Рыленки. Впереди первого батальона, наносившего удары на главном направлении, находился экипаж под командованием Александра Космодемьянского. То было боевое крещение молодого офицера. Тяжело сложился бой. Большие потери понес враг, да и мы многих не досчитались. Я читал после этой операции боевое донесение, подписанное командиром бригады полковником Котовым. Вот что он писал: «При прорыве обороны противника в районе Тухиня 21 октября 1943 года мужественным и смелым офицером показал себя командир танка КВ 1-го танкового батальона гвардии лейтенант А. А. Космодемьянский. Он действовал инициативно, смело и решительно. Машина под его командованием блокировала блиндаж с солдатами и офицерами противника. Когда танк был подбит, Космодемьянский вместе с экипажем на поле боя восстановил его и продолжал выполнять задачу. Экипаж уничтожил 2 противотанковые пушки, 3 миномета, четыре огневых точки и около 50 вражеских солдат. Экипаж взял в плен 23 гитлеровца».

Последняя фраза имела особый смысл. Дело в том, что перед танкистами бригады находился не только враг, топтавший нашу землю, а именно те фашистские выкормыши, которые под Москвой в Петрищево зверски мучили, а затем казнили Зою. Да, те самые гитлеровские солдаты и офицеры из 197-й немецкой пехотной дивизии. «Я отомщу за смерть моей сестры…» — писал Саша в заявлении при поступлении в училище. Теперь он начинал мстить…

Октябрь 1943 года был для Саши месяцем больших испытаний. Только-только он побывал в первом бою, встретился лицом к лицу с врагом — и вдруг новое испытание, не менее суровое. В «Правде» были опубликованы пять фотографий, которые ошеломили, потрясли Сашу. Эти снимки нашли в полевой сумке матерого гитлеровского офицера, одного из палачей Зои, которого сразила пуля советского снайпера, младшего сержанта П. Бондарева возле деревни Потапово под Смоленском. Еще не читая текста, Саша сразу узнал на снимках Зою. Фашисты ведут ее на казнь. На ее груди доска с надписью «Поджигатель домов». Последние минуты. Она перед виселицей…

Я помню, как все мы были потрясены этими снимками. У меня горький комок подступал к горлу, сжимались кулаки. А каково было ему?

В те дни в подразделениях нашей армии появились листовки. В обращении командования к воинам говорилось:

«Товарищи бойцы, сержанты и офицеры! Остатки фашистской дивизии, солдаты которой замучили Зою Космодемьянскую, находятся перед нашими частями… Ни один из этих палачей не имеет права на жизнь. Нет места лютым зверям на земле… Во имя нашей Родины, во имя свободы нашего народа — смерть проклятым палачам! Отомсти, боец!»

Долгое время считалось, что младший сержант П. Бондарев погиб в том бою под деревней Потапово. Однако удалось установить, что он жив. По просьбе сотрудников петрищевского мемориала П. Бондарев написал воспоминания о том бое. «Наш стрелковый батальон, — сообщил старый солдат, — штурмовал высоту 240,0 под деревней Потапово. Мы выбили гитлеровцев из траншеи. Вскоре фашисты предприняли контратаку. Я из своей снайперской винтовки уничтожил несколько вражеских солдат. Как потом выяснилось, у одного из них в полевой сумке были те самые фотографии. В бою за высоту был ранен. После госпиталя участвовал в освобождении Белоруссии, дошел до Варшавы, где был еще раз ранен».

Мне неизвестно, жив ли сейчас ветеран. А письмо свое он тогда прислал из Луганской области.

Прошло менее года после первого боя, который гвардии лейтенант Космодемьянский принял под Оршей, но как возмужал, повзрослел он за этот период. Десятки атак, в которых ему довелось участвовать, закалили его, принесли ему славу храброго офицера. Ордена Отечественной войны 1-й и 2-й степени украсили его пропитанную потом гимнастерку. К этому времени Александр Космодемьянский был уже командиром тяжелой самоходной установки.

Быстро вошел он в контакт с новым экипажем. Это были боевые ребята. Наводчик гвардии старший сержант Виктор Аксенов из Челябинска, заряжающий гвардии рядовой Митрофан Дударев из Воронежа, замковый гвардии сержант Александр Фесиков из Алмы-Аты. Каждый из них много слышал и читал о Зое Космодемьянской и внутренне гордился, что служит под началом брата героини.

И вот мы идем в наступление. Нас зовут стонущие в неволе белорусы и литовцы, нас зовет родная земля. 23 июня 1944 года войска 3-го Белорусского фронта, прорвав сильно укрепленную, глубоко эшелонированную вражескую оборону, перешли в решительное наступление.

Батарея, в состав которой входило и самоходное орудие гвардии лейтенанта Космодемьянского, поддерживала наших пехотинцев и танкистов. С десантом автоматчиков его машина стремительно продвигалась вперед, первой врывалась в населенные пункты.

На следующий день взвод наших самоходок был контратакован пятью фашистскими танками, поддержанными артиллерией. На окраине небольшого белорусского села завязался горячий бой. Метким выстрелом Космодемьянский зажег один вражеский танк. Затем его машина скрытно отошла по глубокому оврагу и оказалась в тылу противника. Ее появление было неожиданным для врага. Несколькими выстрелами Александру удалось поджечь еще два танка и разбить два противотанковых орудия. Фашистская контратака захлебнулась. В этом бою Саша был ранен в руку. Наводчик перевязал ему рану, и самоходка продолжала вести огонь.

Тяжелые бои разгорелись на подступах к Орше. Враг создал вокруг города несколько оборонительных поясов, мощный огневой заслон. Ни днем, ни ночью не прекращалось сражение. Случилось так, что во время ночной атаки на пригород командира батареи тяжело ранило. Саша Космодемьянский принял командование на себя. Самоходки с десантом пехоты действовали стремительно, прокладывая путь огнем и гусеницами. Саша на своей машине первым ворвался в расположение противника. Автоматчики спешились и овладели крупным опорным пунктом. А на утро радостная весть разнеслась по всему фронту — Орша освобождена. За отвагу и мужество командир представил гвардейца к новой боевой награде — ордену Красного Знамени.

«Меня поздравляют, и это, конечно, очень приятно, — писал в те дни Саша, — но ведь очень правильно говорят в народе: „Не смотри, что на груди, а смотри, что впереди…“»

Ничто не может сравниться с радостью победы. И никто не может так глубоко прочувствовать это, как тот, кто добывал ее в смертельном бою. «В Белоруссии настал желанный час освобождения, — писал Саша матери. — Люди встречают нас цветами, угощают молоком. Старушки со слезами рассказывают о мучениях, которые им пришлось перенести. Но все это позади. И воздух кажется особенно чистым, а солнце особенно ярким…»

…Позади остались Борисов, Минск, Молодечно, Вильнюс, Каунас. В августе 1944 года части фронта вышли на границу с Восточной Пруссией. С наблюдательных пунктов уже виднелись островерхие, конусообразные крыши немецких домов. На топографической карте гвардии лейтенанта Космодемьянского красная стрела пролегла через голубую жилку реки Шешупы и острием своим вонзилась в надпись «Ширвиндт». Сюда, в этот первый немецкий населенный пункт, был нацелен удар.

В те дни перед вторжением на землю врага в жизни Саши Космодемьянского произошло важное событие. Его приняли в партию. Мужество, стойкость, преданность Родине, проверенные в десятках боев, были лучшей рекомендацией. И все же он волновался.

Саша не любил громких фраз, никогда их не произносил. Но тот, кто внимательно наблюдал за ним, знал, что все свои моральные и физические силы он безраздельно, до конца отдает нашему делу — победе над фашизмом. И делал это Саша не из юношеской горячности, а по глубокому убеждению. В его жизни не было ни одного часа, ни одной минуты, которой бы ему надо было стыдиться. Таким чистым, духовно закаленным, скромным он был.

Осень 1944 года и зима 1945 года прошли в ожесточенных наступательных боях. Были у Александра поединки с «тиграми» и «фердинандами», был он не раз ранен, но не покидал своей самоходки.

Атаки советских войск развертывались с нарастающей силой.

«…Они отчаянно сопротивляются, — пишет он матери в одном из последних писем, — держатся за каждый фольварк, но под напором нашей грозной техники все же пятятся назад. Чувствую, война приближается к концу…»

В конце марта соединение, где служил Космодемьянский, вышло к берегам Балтийского моря. Молодой офицер стал уже командиром батареи, ему присвоили звание гвардии старший лейтенант. На его карте был уже Кенигсберг — столица Восточной Пруссии, фашистская крепость, окруженная старинными фортами и каналами.

Штурм крепости начался сильнейшей артиллерийской и авиационной подготовкой. От взрывов далеко окрест дрожала земля. В воздухе не прекращался гул самолетов. Эскадры штурмовиков и пикировщиков висели над городом, окутанным дымом и огнем.

Мне не удалось поговорить в те дни с Сашей, а после было уже поздно. Но остались документы, записи в истории части. Предельно скупо описаны в них подвиги, но и этого достаточно для того, чтобы представить, с какой беспримерной отвагой дрался с врагом в последних боях Саша.

Запись первая. «6 апреля 1945 года Космодемьянский вместе с экипажем самоходной установки, под сильным артиллерийским и минометным обстрелом с помощью саперов навел переправу через канал Ландграбен шириной в 30 метров и первым форсировал водный рубеж. Только машина перемахнула через переправу, как она рухнула, и экипаж остался один на том берегу. Немцы — у них было пять орудий — открыли огонь по советской самоходке. Но экипаж Космодемьянского сумел сманеврировать, найти укрытие и открыть ответный огонь. Ему удалось подавить вражеские орудия. Огнем пушки он уничтожил артиллерийскую батарею врага, до 60 солдат и офицеров, взорвал склад с боеприпасами».

Запись вторая. «8 апреля 1945 года батарея под командованием Космодемьянского, преодолевая минные поля и плотный заградительный огонь, выдвинулась на открытую позицию перед одним из фортов и, открыв мощный огонь, первой ворвалась в расположение противника, принудив капитулировать гарнизон форта. В результате смелых и решительных действий было взято в плен много вражеских солдат и офицеров, захвачено 9 исправных танков, 200 автомашин и склады с горючим».

Запись третья. «12 апреля 1945 года батарея преследует отступающих гитлеровцев. Горячий бой разгорелся за один из населенных пунктов на Земландском полуострове. Самоходчики под командованием Космодемьянского подбили 2 самоходных орудия противника, подавили огонь 18 дзотов и истребили 50 фашистов».

Запись четвертая. «13 апреля. Продолжая развивать наступление, батарея Космодемьянского в условиях трудно проходимой лесисто-болотной местности, взаимодействуя с пехотным полком, первой ворвалась в населенный пункт Фирбруденкруг, что северо-западнее Кенигсберга».

А через несколько часов в этот роковой день 13 апреля осколок вражеского снаряда оборвал красивую, светлую жизнь славного бойца. Он не дожил до своего 20-летия всего три месяца.

Мужеству и отваге нет забвения. Высшую степень отличия — звание Героя Советского Союза присвоила мать-Родина посмертно своему храброму сыну Александру Анатольевичу Космодемьянскому, подвиг которого, никогда не забудется нашим народом.

Невозможно вместить в строчки целую жизнь человека. Но память вмещает все. Саша Космодемьянский живет в сердцах людей, в их делах. Школа имени Зои и Александра Космодемьянских в Москве. Улица Зои и Александра…

Смерти у храбрых нет. У храбрых есть только бессмертие. Приказом министра обороны Герой Советского Союза гвардии старший лейтенант Космодемьянский Александр Анатольевич был зачислен навечно в списки 1-й танковой роты 328-го тяжелого Дновского Краснознаменного ордена Кутузова полка. «Его беззаветная преданность Родине и верность военной присяге, — говорилось в приказе министра, — должны служить примером выполнения воинского долга для всего личного состава Советской Армии и Военно-Морского Флота».

_{Фотографию А. Космодемьянского см. в иллюстрированной вкладке.}

Юлий Крылов. Горсть родной земли

С Иваном Федоровичем Афониным мне довелось служить недолго. Но я и сейчас с чувством признательности вспоминаю этого душевного, жизнерадостного человека. Не сведи меня с ним фронтовая судьба, кто знает, возможно, и моя жизнь сложилась бы по-иному.

Познакомились мы в ноябре 1944 года. В те дни шли ожесточенные бои на подступах к Будапешту. Нас, группу младших лейтенантов, выпускников Тульского пулеметного училища, направили в распоряжение штаба 68-й гвардейской стрелковой Краснознаменной Проскуровской дивизии. Встретивший нас гвардии подполковник Наугольный в двух словах объяснил положение, сложившееся в полосе наступления дивизии, и приказал немедленно отправляться в подразделения.

— Подробнее с обстановкой познакомитесь на месте, — сказал он, пожимая нам руки.

На пути в 198-й гвардейский стрелковый полк, куда я был назначен командиром взвода, впервые услышал от пожилого бойца-связного о гвардии младшем лейтенанте Афонине.

— Три дня назад в этих местах был бой, — рассказывал боец, сопровождавший меня на передовую. — Перед четвертой ротой во время атаки ожил разрушенный немецкий дзот. Вдруг откуда ни возьмись появился Афонин. Собрал группу добровольцев — и в обход. Подобрались с тыла и забросали огневую точку гранатами. А тут и вся рота ударила…

Сержант Ткаченко показал мне, уже в сумерках, позиции, представил солдат, ввел в курс задачи. Далеко за полночь Ветров, мой ординарец, провел меня в землянку.

— Крайнее место справа — свободно, — сообщил он.

…Было еще темно, когда сквозь сон я услышал голоса и какое-то движение. С трудом проснулся, вылез из землянки и увидел такую картину: в траншее расположился старшина с термосами. К нему подходили бойцы, получали в котелки ароматную кашу и, чуть отойдя в сторонку, с аппетитом завтракали. Один из бойцов, шмыгнув носом, произнес:

— А вы, товарищ младший лейтенант, не скромничайте, заправляйтесь на весь день.

Ветров снял с цепочки на ремне ложку и котелок и подал мне:

— Ешьте, товарищ младший лейтенант.

— Спасибо, — поблагодарил я его и примостился с котелком в стрелковой ячейке. Есть особенно не хотелось.

— Ну, землячок, с таким аппетитом ты много не навоюешь, — неожиданно услышал над собой веселый голос.

Подняв голову, увидел высокого человека в кубанке и с автоматом на шее. Грудь его плотно обтягивала короткая ватная телогрейка, туго перехваченная ремнем с портупеей.

Дружелюбно улыбаясь в короткие усы, он протянул мне руку:

— Афонин… С прибытием, значит?

— Вчера вечером, — уточнил я, вставая и пожимая его жесткую, в мозолях ладонь.

— Ты что на меня уставился, землячок? Или признать никак не можешь? — спросил Афонин. — Лучше скажи, как там жизнь в тылу?

Достав из вещмешка пачку «Беломора», я предложил закурить. Афонин дотошно расспрашивал, а под конец произнес:

— Хоть бы единым глазком взглянуть на родные рязанские места… А ведь, знаешь, как упирается фашист? Хуже того барана, из басни. Не хочет понять, что его песенка уже спета.

— И откуда у него этакая сила берется? — вслух думал я.

— Откуда?.. Прижали фашиста крепко, вот он и собрал все, что осталось. Боится эти края потерять. Они ему сейчас — во как нужны. — Афонин провел ребром ладони по горлу. — А что представляет в данный момент для фашистской Германии Венгрия? Она — как подбрюшье у зверя: проткни его — и капут. Через Венгрию — прямой путь в Австрию и Южную Германию…

Многое узнал в то утро от парторга: о боевых традициях дивизии и нашего полка, о трехслойной системе укреплений вокруг Будапешта, о неудачной попытке наших войск с ходу овладеть венгерской столицей.

Уходя, Афонин посоветовал:

— В твоем взводе самые опытные сержанты, да и бойцы — кое-кто от Сталинграда воюют. Командовать ими командуй, но и учись у них. И помни, что ты не только командир…

Мне повезло: на фронте наступило затишье, и я смог основательно познакомиться с подчиненными и своими командирами. В беседах с бойцами мне часто помогал парторг. Не знаю, каким образом он узнавал про мои дела, но когда я заводил разговор с красноармейцами, Афонин оказывался рядом. Внимательно слушал, а, затем незаметно вступал в разговор. Беседовать с людьми он любил и умел, чему старался научить и других. Не раз советовал мне: старайся так объяснять суть дела, чтобы тебя не только сами понимали, но и других убеждали в том же.

Самого же Афонина можно было видеть вместе с бойцами в любое время суток. Сколько раз, обходя ночью позиции взвода, видел его мирно покуривающим с пулеметчиком или стрелком. Как правило, после таких встреч он находил меня и делился своими впечатлениями.

— Какой же у нас золотой народ! — сказал мне однажды. — Бойцу не сегодня-завтра в бой идти, и еще неизвестно, уцелеет ли, а он о делах в своей деревне рассказывает, письмо из дома читает.

Я согласился с ним, заметив:

— Ну, наш колхозник — это тебе не то, что местные крестьяне — забитые, напуганные…

Мои слова Афонину не понравились.

— А чем нехорош тебе местный крестьянин? — Он строго посмотрел на меня. — Или рабочий? Мы с ними одним миром мазаны. Венгерский пролетарий первый признал нашу революцию…

В тот раз наш разговор на этом и закончился: противник начал артобстрел. Однако Афонин вскоре вернулся к нему…

В полутора километрах от передовой, в небольшой деревеньке, располагался штаб полка и тыловые подразделения. Отправляясь однажды туда по делу, Афонин пригласил и меня. Помнится, неделю назад, когда мы взяли эту деревеньку, она была словно вымершей. И сейчас картина оставалась прежней. Жителей нет. Дома, где не располагались наши бойцы, стояли с закрытыми ставнями.

Когда мы возвращались, Афонин неожиданно свернул к одному из таких домов.

— Давай заглянем, погреемся, да заодно посмотрим, как тут народ живет.

Подошли к длинному дому. С одной его стороны тянулась терраса, куда выходило несколько дверей. Афонин направился к той из них, что вела в жилую часть дома, и постучал. Но никто не отзывался. Мы уже решили оставить нашу затею, как вдруг послышались осторожные шаги и старческий голос спросил, видимо, кто мы и что нам нужно.

Употребив весь известный ему запас венгерских слов, Афонин объяснил, чего мы хотим: зайти просто так. За дверью раздумывали, затем звякнул засов. Мы увидели высокого старика в полотняной одежде и жилете из темной материи. Седые волосы и длинные белые усы дополняли его портрет.

Все ли понял из объяснения, не знаю, но дверь распахнул и жестом пригласил войти.

Мы увидели самую обыкновенную обстановку бедной деревенской избы. В углу комнаты стояла широкая кровать с горкой подушек, рядом с ней — потемневший от времени комод; вдоль стен — лавки, на стенах — семейные фотографии в рамках; возле двери — полка с посудой, домотканные полотенца; наконец, печь с лежанкой… За грубо сколоченным выскобленным до желтизны столом собрались обитатели дома: старушка, женщина лет тридцати, закутанная в черный платок, и мальчик.

— Здравствуйте, хозяева! — поздоровались мы, но все пугливо молчали. Мы присели на лавку, огляделись. Афонин, обращаясь к старику и подбирая нужные слова — венгерские вперемежку с русскими, — начал как бы знакомиться. Мы вскоре поняли, в свое время старик находился в России в плену и был свидетелем рождения первого в мире государства рабочих и крестьян. И тут Афонина проняло.

— Эх, отец, как же так? Нашу революцию своими глазами видели, а сейчас прячетесь от русских. От рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели. Вот он, — Афонин показал на меня, — из рабочей семьи, я — из крестьянской. А разве может русский рабочий обидеть венгерского рабочего или русский крестьянин — крестьянина-мадьяра?

Старик весь напрягся, слушая, потом в раздумье опустил голову и вдруг начал быстро-быстро говорить. Афонин пояснял: их стращали русскими; кто, дескать, останется, пусть приготовится ко всему — русские убивают, грабят, угоняют в Сибирь…

Старик умолк — трудно признаваться в своей слабости. Но Афонин и тут нашелся. Он достал из вещмешка (как будто специально положил туда для этой встречи) консервы, сало, хлеб, пачку чая и сахар.

— Давайте угощаться…

Женщины заговорили между собой, и в их голосах мы уловили нотки удивления и радости. Старик что-то сказал им, они вышли и, вскоре вернувшись, постелили на стол холстину и поставили большой глиняный сосуд с вином.

— Ну, будет пир на весь мир! — воскликнул Афонин и произнес несколько слов по-венгерски. Домочадцы переглянулись и громко рассмеялись.

— Ты что им такое сказал? — Я удивился: откуда это и когда успел узнать и запомнить чужие слова, на которые так дружно отреагировала семья?

— Да присказку, вроде нашей: «Раз пошла такая пьянка — режь последний огурец». Переводчик из штаба дивизии научил.

Атмосфера изменилась, хозяева повеселели. Мальчуган, осмелев, подошел ко мне, что-то пролепетал. Я, конечно, ничего не понял и протянул ребенку кусочек сахара. Он взял охотно и с довольным видом убежал к бабушке.

Старик разлил вино.

— На здоровье! — произнес он по-русски и первый выпил.

— За победу! — добавил Афонин. — И за нашу крепкую дружбу после войны.

Когда мы собрались уходить, недоверия к нам уже не было. Женщина — жена старшего сына, служившего в армии, — скинула черное покрывало и оказалась молодой и милой. Старик, что-то вспомнив, быстро вышел во двор, раскрыл ставни и вернулся с красивой девушкой лет двадцати.

— Это наша дочка, самая младшая, пряталась… от недоброго глаза.

Мы покидали простой этот дом с душевной теплотой и грустью. Кажется, еще одной венгерской семье удалось открыть правду об окружающем мире и сути событий в нем. А сколько было вокруг действительно запуганных фашистской пропагандой!

На повороте дороги мы оглянулись. Семья стояла у порога. Все помахали нам. А в окнах с открытыми ставнями пылало солнце, проникая внутрь крестьянского дома.

— Ну, вот, — как бы подытоживая все виденное и пережитое, проговорил Иван Федорович. — Пусть и еще в одном доме будет светло.

После этого случая я по-иному стал смотреть на местных жителей. Они уже не казались мне столь робкими и безвольными. Так Афонин преподал мне урок, который помнится до сих пор.

Вот-вот должно было начаться новое наступление. Мы его ждали и тщательно готовились к нему. Завезли боеприпасы, выдали теплое белье, зимние портянки и шапки. Пополнили личным составом и мой взвод — бойцами из Кировской области. Сержант Ткаченко, принимавший пополнение, доложил:

— Хлопцы дельные, работящие, кажется, надежные. Один только — бирюк бирюком. Не то напуган сильно чем-то, не то религиозный…

— Ладно, потом разберемся, что он за человек, — махнул я рукой. — Учить будем днем и ночью, пока время есть.

Вечером в соседней роте состоялась беседа с бойцами. Когда она окончилась, Афонин пошел со мной.

— Хочу к твоим бойцам заглянуть, не возражаешь?

— Всегда рад, а сейчас — вдвойне. Во взводе пополнение, ребята ничего, шустрые. Вот только один, Камешков, странно себя ведет. Как услышал про немецкие танки, забился в угол землянки, не ест, не пьет — смерти дожидается. Товарищи пробовали расшевелить — не помогло. Что делать?

— Откуда он?

— Из Кировской области, как все.

— Сельский?

— Н-не знаю.

— Ай-яй-яй!.. Человек к тебе воевать пришел, а ты с ним по душам не поговорил…

— Так ведь он только вчера утром прибыл…

— Не «только вчера», а «еще вчера». Учти на будущее!

Политработник безошибочно нашел землянку 1-го взвода 4-й роты, откинул плащ-палатку и очутился в тесном нашем помещении, тускло освещенном коптилкой. Большинство отдыхало. Возле коптилки двое писали письма, третий зашивал гимнастерку.

Афонин сразу заметил Камешкова. Тот лежал с краю, отвернувшись к стене, рядом стоял котелок с пищей и горбушкой хлеба.

— Привет гвардейцам, — весело произнес младший лейтенант, пробираясь на свободное место возле Камешкова. — Как воюется? Слышал я, что ваш взвод чуть было «тигра» в плен не взял, а потом раздумал: к чему такую махину тащить, если все они и так на свалку будут отправлены?

Шутка понравилась. Кто лежал — приподнялся, и только Камешков не проявил никакого интереса.

— Но это, друзья, присказка, а главный сказ — впереди. Все вы знаете наших дивизионных артиллеристов. Так вот, в минувшем бою, когда на позиции полка пошло до двадцати пяти «тигров» и «пантер», старший сержант Балдин поступил с этим зверьем так. Он не стал их беспокоить на дальней дистанции, а подпустил поближе и завел с ними «откровенный разговор» на прямой наводке. Ну, а наводка у него известная: что ни снаряд — то в цель. Сделал аккуратненько три выстрела — двух «тигров» как не бывало. Остальные, конечно, поняли, что спуску им тут не будет, и побыстрее убрались восвояси.

Бойцы хорошо знали: гвардии старший сержант Балдин — человек, как говорится, с именем: участник Сталинградской битвы, кавалер трех орденов, артиллерист геройской хватки, слышали о его боевых делах не впервые, но все равно оживились. Раздались голоса:

— Махотин в том же бою с тридцати метров бил по десанту на танке, всех на тот свет спровадил. Не хуже…

— А наша полковая разведка? Отправилась за «языком», да наскочила на танки. Такой трам-тарарам в их тылу устроила! И «языка» взяла.

Отважный поступок, подвиг издавна удивляли и восхищали людей. Афонин поддержал разговор о фронтовой дружбе, вместе со всеми шутил, вспомнил о Сталинграде, поделился своим боевым опытом и между прочим сказал о возможном наступлении.

Тут он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и полуобернулся. На него внимательно смотрел Камешков. И светилось в его глазах, как показалось Афонину, одно — любопытство.

Иван Федорович пошарил по карманам и склонился к бойцу:

— Землячок, табачку не найдется? Где-то я посеял свой трофейный портсигар.

Камешков протянул расшитый бисером кисет с махоркой. Афонин подмигнул:

— От нее, что ли?

Камешков кивнул.

— Жена, конечно, рано… Ну, скажу тебе, девушка твоя — рукодельница первой статьи. Молодчина — и только.

Боец улыбнулся. Афонин придвинулся и долго о чем-то с ним доверительно беседовал. К удивлению взвода, оба вдруг встали и вышли из землянки.

Вернулся Камешков и первым делом опорожнил котелок. А утром позвал земляков Агеева и Шевлякова, прибывших с ним из Кировской области.

— Айда покурим.

Приятели пошли за Камешковым. Они облюбовали свободную ячейку, присели на корточки, свернули цигарки, прикурили от «катюши» Агеева.

— А знаете, кто вчера был у нас в землянке? — заговорил Камешков. — Парторг батальона Афонин Иван Федорович. Хороший человек, скажу я вам. Ну кто я для него? Боец, как и все вокруг. Так нет же, заметил, что я… ну, в общем, был не в своей тарелке, и с душой ко мне подошел…

Камешков глотнул табачного дыма.

— А потом повел к подбитому «тигру», вон там стоит. — Камешков махнул рукой вдоль передовой. — Долго лазили вокруг этого чудища, жуть! А снаряд наш — насквозь просадил. Выходит, наша-то сила одолела немецкую…

Рассказал, как Афонин показывал ему приемы борьбы с немецким танком, наиболее уязвимые у него места. И выходило, что не только снарядом его можно поразить, но и гранатой противотанковой, и бутылкой с горючей смесью.

— Хотите верьте, хотите нет, но Афонин во мне что-то перевернул. И кажется мне что не кто-то другой, а я тот танк ухлопал. Если на меня «тигр» попрет, теперь я знаю, как его надо встречать…

Мы с сержантом Ткаченко и после этого не спускали глаз с Камешкова: как говорится, помогали найти себя. Как-то я обходил взводные позиции, проверяя оборудование траншей, окопов, маскировку. Возле Камешкова задержался. Тот хлопотал в своем окопе. Как было приказано, он вырыл ячейку полного профиля, углубил ближайший к нему участок траншеи и теперь старательно маскировал его, набрасывая на бруствер сухие кукурузные стебли.

— Однако занятно, догадается противник, где у Камешкова оборона проходит? — послышался вдруг знакомый голос.

— Не-е, товарищ гвардии младший лейтенант, теперь и комар носа не подточит, — с улыбкой отвечал Камешков.

Афонин авторитетно сказал:

— Порядок. Хороший окоп — почти победа в бою.

Он еще раз оглядел ячейку Камешкова, удовлетворенно хмыкнул:

— Послушай, землячок, одолжи-ка мне свою лопаточку…

— Возьмите. — Камешков протянул Афонину малую саперную лопатку. — Зачем она вам?

— А вот сейчас увидишь…

И метрах в пяти от окопа Камешкова он начал вырезать ячейку, говоря:

— Ты что думаешь, землячок, сам вон как в землю зарылся, а другие пусть на лету хватают немецкие осколки да пули? Шалишь, брат, я тоже не хочу до срока без головы остаться, она мне еще пригодится.

— Давайте я помогу. Землю копать мы, кировские, с детства привыкшие…

— Спасибо, друг. — Иван Федорович окинул бойца благодарным взглядом. — У рязанских рука набита не хуже, чем у кировских. А кроме того, на фронте мне столько этой землицы перекидать пришлось — одному только богу и известно.

Действительно, он так быстро и ловко орудовал лопатой, что прошло полчаса, не более, и ячейка для стрельбы стоя была готова. Камешков смотрел на Афонина, приговаривая:

— Ну и мастак мужик…

Замаскировав окоп, Иван Федорович облегченно вздохнул:

— Ну вот, и я готов к бою. Теперь, землячок, давай перекурим, пока тихо.

Камешков тут же достал из кармана кисет. Присели, скрутили цигарки, выпустили клубы дыма.

— Хорошо, — заметил Афонин. — Когда поработаешь вволю, тогда и курево слаще кажется… Особенно из такого кисета. А ведь вправду говорят: держись крепче за землю — никакая сила не одолеет.

— Что верно, то верно… Мне и маманя так говорила.

Камешков вынул из нагрудного кармана маленький холщовый мешочек.

— Земля в нем наша, вятская. — Солдат сделал глубокую затяжку. — И на войне силы она прибавит, только голыми руками ее не возьмешь. А вы вот… без лопатки ходите. В бою кто вам лопатку даст?

Афонин залился смехом.

— Ну и солдат, ну и молодец… Вот подкузьмил на радость, вот утер нос мне, старику. Спасибо, земляк, за науку, — уже серьезно сказал младший лейтенант. — Верно мыслишь: перед присягой и совестью мы все равны. Только уже поверь, пожалуйста: не по разгильдяйству я без лопатки остался, отдал в соседней роте новобранцу.

Над окопами, надрывно завывая, пронесся снаряд, второй, третий, десятый. Афонин и Камешков опустились на дно окопа. Сверху на них падали комья развороченной земли, кукурузные стебли, в горло лезла густая пыль, перемешанная с пороховой гарью. Лицо бойца побледнело, взгляд забегал по стенкам окопа, он ожидал еще более страшного. А младший лейтенант, казалось, не обращал ни малейшего внимания на артобстрел, смахивая рукавом с автомата землю. Поймав беспокойный взгляд Камешкова, усмехнулся:

— Ишь, фашист разошелся, как холодный самовар. А того не поймет, что запоздал он со своим артналетом ровно на два часа.

— Э-это почему?

— А потому, что два часа назад у нас с тобой таких окопчиков не было. А теперь мы — во! — Афонин поднял кверху большой палец. — Как в крепости.

В эту минуту совсем близко грохнул снаряд. Земля дернулась, словно живая. Афонин вмиг ткнулся на дно, увлекая за собой Камешкова. На них обрушился толстый слой грунта. Афонин сбросил с себя землю и стал разгребать Камешкова.

— Жив, землячок? Слышь, фашист перенес огонь в глубину, сейчас в атаку попрет. Теперь у нас с тобой одна задача: не дать ему дойти до наших позиций…

Над окопом посвистывали пули, и Камешков в каске не решался приподнять голову над бруствером и посмотреть, что там впереди делается.

— Как твоя крепость, земляк?

Афонин отодвинул бойца плечом, занял его место, долго наблюдал за тем, как разворачивается противник. Вот примерно в километре из укрытий выползли три танка и до десяти бронетранспортеров, выровнялись в линию и устремились на позиции батальона.

— Смотри сюда, землячок. — Афонин притянул Камешкова к себе. — Видишь те кустики на краю поля? Как только танки достигнут их, из бронетранспортеров наверняка будет высаживаться пехота. Вот тут и начнется наша работенка. Если что — я рядом.

Афонин занял свою ячейку.

Танки замедлили ход у края кукурузного поля, а бронетранспортеры их догнали, и оттуда уже соскакивали темно-зеленые фигуры и бежали за танками, стреляя на ходу.

Послышались винтовочные выстрелы по всей передовой, потом начали раздаваться короткие очереди из автоматов. Камешков, поняв, что пора и ему вести огонь, припал к прикладу и начал искать цель. Ближний к нему фашист шел по полю и водил дулом автомата из стороны в сторону. «Как все равно на лугу траву косит…» Мушка «плясала», то опускаясь, то поднимаясь, и фашист на ней не держался.

Из соседнего окопа слышались частые выстрелы, и это подстегнуло Камешкова. Он навел винтовку прямо в грудь автоматчика, сдержал дыхание и нажал на спусковой крючок. Приклад ударил в плечо, но боец успел заметить, как тот, в кого он целился, взмахнул руками и рухнул на землю.

— Ага, получил свое! — возбужденно закричал Камешков. Он стрелял все чаще, хотя число шедших на него автоматчиков вроде и не уменьшалось. Бойца охватил страх. Но вспомнил про нишу, которую оборудовал в стенке окопа — там же гранаты! Трясущимися руками схватил одну из них, выдернул чеку и размахнулся изо всей силы. Граната разорвалась — где бежали трое, и все повалились на землю. Вслед бросил вторую и еще одну… Он и дальше бросал бы их, не раздайся голос Афонина:

— Стой, своих побьешь!

Наконец до Камешкова дошел смысл этих слов. Впереди уже не было, оказывается, ни автоматчиков, ни танков. А из наших окопов выскакивали бойцы.

— Пошли, Камешков, вперед, — крикнул Афонин. — Наступление!

Они помогли друг другу вылезти наверх и пошли рядом.

Взвод наступал в направлении длинного здания. Оно оказалось господской конюшней. В бою за этот объект отличились солдаты второго и третьего отделений, в их числе Камешков. Он с другими бойцами смело зашел с фланга и подавил пулеметную точку.

Выбив противника из населенного пункта, батальон повел наступление на высоту 120,0.

Чем ближе мы подходили к высоте, тем плотнее становился огонь. Из лощинки вынеслись две «тридцатьчетверки» и самоходка и, обогнав нас, тоже открыли огонь по противнику. Темп атаки сразу возрос. Вот мы бежим уже по отлогим скатам высоты, до вражеских окопов не более ста — ста двадцати метров. По нашей цепи ударили пулеметы, расположенные где-то на флангах. Одновременно усилился минометный огонь. Настал такой момент, когда промедление, задержка смерти подобны. Мы лежим, плотно вжимаясь в каждую складочку земли. Кто встанет первым? Ко мне подполз Ветров:

— Товарищ младший лейтенант, передали: комбата ранило…

Весть вмиг пронзила всю цепь. И я замечаю, как на левом фланге, где разрывы мин особенно часты, кто-то пополз назад. А вдруг и другие не выдержат?

И тут у всех на глазах решительно поднялся Афонин. Потрясая автоматом, он крикнул что было сил:

— За Родину! Впере-е-е-д!

Секунду-другую цепь безмолвствовала. Но вот вслед за Афониным встали бойцы, и уже весь батальон, стреляя и крича «ура», устремился на вражеские траншеи…

Ночью мы закрепились на новом рубеже. Чуть свет на позициях появился Афонин. Как всегда, он был деловит и энергичен. Принес листовки, написанные им за ночь и согласованные с замполитом батальона. Они посвящались бойцам и командирам, отличившимся в минувшем бою. В моем взводе благодарности удостоились трое, среди них — Камешков. Афонин крепко пожал им руки, а Камешкова — еще и обнял.

— От лица командования батальона, — громко сказал он, — горячо поздравляю вас с боевым крещением. Сражались вы славно, проявили мужество и гвардейскую доблесть. Уверен, что и в последующих боях вы будете биться с врагом не менее отважно…

Камешкова, смущенного и радостного, чествовали всем взводом. Но, казалось, больше других был доволен Афонин. Пряча улыбку в рыжих, прокуренных усах, он удовлетворенно приговаривал:

— Ну прямо на глазах рождается солдат Отечества.

В конце декабря сорок четвертого года наши войска окружили Будапешт. Начался штурм. Некоторым бойцам и командирам не хватало умения драться на улицах, внутри зданий. Не было такого опыта и у меня. Я знал, что Афонин тоже прежде не участвовал в уличных боях. Однако он довольно убедительно делал вид, что это его не смущает. Он организовал во взводах беседы сталинградцев, сам многому у них научился и передавал опыт со знанием особенностей боя. А когда настала пора действовать нашим штурмовым группам, то первую из них возглавил Афонин.

После взятия левобережной части венгерской столицы — Пешта — нашу дивизию 22 января 1945 года перебросили на правый берег Дуная северо-западнее Дунафельдвара. Здесь, на дунайском плацдарме, уже вовсю полыхало ожесточенное сражение. Немецко-фашистское командование вновь, в третий раз пытаясь деблокировать свою группировку, окруженную в Будапеште, утром 18 января бросило в наступление крупные танковые и механизированные силы.

…Под вечер наши позиции пробомбили «юнкерсы», потом пошли танки. На действия противника отозвалась артиллерия. Несколько танков и штурмовых орудий задымились, но остальная лавина продолжала накатываться. Уже различались отдельный танк, самоходка. Их десятки. И еще больше бронетранспортеров. Неужели прорвутся?

Артиллеристы выкатили пушки на прямую наводку. Танки стали маневрировать. Автоматчики остановились, залегли. Стало ясно: подтягиваются перед броском. От начштаба батальона последовала команда: «Гранаты — к бою!» На правом фланге уже слышны их разрывы и крики «ура!». Шестая рота пошла в рукопашную.

Появился Афонин. Он был без своей красивой черной кубанки, весь грязный, закопченый, телогрейка на спине распорота, из нее торчали клочья ваты.

— Собирай всех, кто рядом, и — вперед! — крикнул парторг. — Твой ротный ранен. За него — Грушницын, но и тот окружен. Надо выручать. Собирай всех…

Сказал и привалился к стенке окопа, начал медленно сползать вниз.

— Ты ранен? — Я схватил его за плечи. Но он не отвечал, потерял сознание. — Ветров, — крикнул я, — помоги.

Грушницына выручили, он быстро перераспределил остатки роты, усилил ручными пулеметами фланги, создал резерв из одного отделения с пулеметом и двумя ПТР.

Атака противника была отбита, бой утих.

— Что с Афониным? — послышались вопросы.

— Ранен, — ответил Ветров. — Перевязали, отвели в дом лесника. Там сборный пункт медсанбата.

За передним краем чадило более десятка танков и бронетранспортеров. Неожиданно стрельба вспыхнула в тылу батальона, где находился дом лесника. Ветрова как будто кто встряхнул. Он выскочил из окопа и, показывая рукой в сторону дома, крикнул:

— Славяне, там — раненые! И Афонин там…

Грушницын приказал мне взять из ротного резерва бойцов и поспешить на выручку.

У дома лесника фашисты встретили нас огнем. Пока мы их выбивали, там, внутри, раздавались выстрелы. Потом все стихло, и от этого заныло сердце: неужели поздно?

Остатки прорвавшейся группы немцев отошли. Мы увидели дымившиеся бронетранспортеры, десятка полтора фашистских трупов.

В доме нашли троих. Они лежали так, как их застала смерть. Афонина среди них не оказалось. Мы обнаружили его во дворе. Он лежал, широко раскинув руки. Даже смерть не могла погасить на лице его добрую улыбку. Бойцы внесли младшего лейтенанта в дом, опустили рядом с другими погибшими.

— Не успели!..

Что же случилось? А вот что. На рассвете к дому лесника прорвались эсэсовцы. Афонин, сам еле держась на ногах, успел отправить большую группу раненых с санинструктором в тыл. Оставшись с тремя, тоже ранеными, он решил задержать фашистов. Бились до последнего патрона. В документах Ивана Федоровича была найдена записка: «Сдаваться в плен не намерен, умираю за Родину».

Похоронили мы своего парторга, когда батальон вышел из окружения и соединился с полком. Был короткий траурный митинг. Замполит батальона капитан Хамитов произнес речь:

— Прощай, боевой друг. Мы отомстим за гибель. — И бросил комок земли в отрытую могилу.

Прогремели залпы последних воинских почестей.

Неподалеку я увидел Камешкова. Он подошел к могильному холмику, достал из нагрудного кармана холщовый мешочек и высыпал бережно хранимую щепотку родной вятской земли возле красного фанерного обелиска. По его обветренному лицу текли слезы, и все мы делали вид, что не замечаем их… Ни тогда, ни теперь не вижу в тех солдатских слезах ни малейшего признака слабости. И в памяти моей они казались совместимы с образом сильного и доброго человека — Ивана Федоровича Афонина, незабвенного нашего боевого товарища.

Георгий Суворов. «Еще утрами черный дым клубится…»

В 1942 году Георгий Суворов погиб под Нарвой. Свою первую книгу «Слово солдата» ему так и не удалось увидеть.

Алексей Кулаков. Парламентер

Сначала я увидел впереди постамент и на нем застывшую в камне фигуру — то ли солдата, то ли офицера — с такого расстояния не разглядишь. Он словно бы вырастал из каменной глыбы: в кирзовых сапогах, в шинели, расстегнутой на груди, в шапке-ушанке, чуть сдвинутой набок. В правой руке зажато древко, к которому в двух местах прихвачено полотнище флага. Когда до памятника оставались десятки метров, я прочитал высеченные на постаменте буквы: «Капитан Остапенко».

— Остапенко был парламентером, — сказал мне майор Петер Буки, венгерский военный журналист. — Он выполнял гуманную миссию, желая предотвратить кровопролитие и разрушение Будапешта. Но фашисты убили его. Это произошло в конце декабря сорок четвертого года…

Оставив машину, мы подошли к памятнику. Вглядываюсь в черты лица капитана: удивительно, как это ваятель сумел отобразить в камне одновременно и теплоту, и порывистость, которые, очевидно, составляли суть натуры этого человека.

Отсюда, с высокого постамента, капитану Остапенко далеко видно все окрест: и величественный монумент на горе Геллерт, воздвигнутый в честь нашей армии — освободительницы венгерского народа от фашизма, и ажурные мосты, перекинутые через Дунай, и громады жилых домов в новых кварталах столицы. Он первым встречает лиловые рассветы над городом, радуется солнцу, которое приходит с востока, с милой его сердцу Родины; первым ощущает на своем каменном теле ласковое прикосновение дождевых капель. Он остался таким же молодым и сильным, каким был в жизни, словно десятилетия прошумели где-то в стороне, не оставив на нем никакого следа.

Мне захотелось больше узнать об Илье Афанасьевиче Остапенко и майор Буки тут же пообещал познакомить меня с военным историком подполковником Шандором. Тот, который знает о боях в Будапеште до мельчайших деталей и подробностей. Так оно и оказалось: когда мы встретились с историком на другой день, тот буквально по дням и даже часам воспроизводил события декабря сорок четвертого — февраля сорок пятого, когда Будапешт жил в огненном сражении.

Жизненные корни Остапенко уходили в село Железняк, что на Сумщине, где он родился, учился в школе. Трудовую закалку получил в забое на одной из донецких шахт. Окончил в Москве Высшую школу профдвижения. Вот и вся его немудрящая биография, которая укладывалась всего на одной тетрадной страничке. А дальше — война. В составе 316-й стрелковой дивизии он, инструктор политотдела, дошагал до Будапешта. Здесь и остался навсегда, воплотившись в камень, и каждый житель столицы, каждый ее гость, посещая это место, либо возлагает цветы к постаменту, либо молча замирает у каменной фигуры парламентера.

Однополчане Остапенко, постаревшие и поседевшие, вспоминают, как они в сорок четвертом вырвались из карпатских теснин и покатили вперед по венгерской равнине — на автомашинах, тягачах, повозках, верхом на конях; вся эта армада двигалась к Будапешту. Не только командиры, но и каждый солдат понимал, что овладение городом выведет Венгрию из войны на стороне Германии и приблизит нашу Победу.

Но это не походило на победный марш, наступление было трудным и изнурительным. Тремя обводами встретила наши войска оборонительная линия «Маргарита», которую занимали части вражеской группы армий «Юг». Прогрызали ее огнем и кровью бойцов. К исходу 26 декабря войска 2-го и 3-го Украинских фронтов соединились у города Эстергом, замкнув кольцо окружения вокруг Будапешта. Там, внутри кольца, были надежно заперты немецкие танковая и моторизованная дивизии, полки и соединения 3-й венгерской армии — всего свыше 180 тысяч человек. Противник готовился к яростной борьбе, превращая каждый дом в крепость.

27 декабря по решению Ставки Верховного Главнокомандования была создана специальная Будапештская группа войск, ее возглавил генерал-лейтенант И. М. Афонин. Главный, самый острый и жгучий вопрос, вставший перед командующим и его штабом, — с ходу бросить войска на штурм или попытаться склонить противника к капитуляции? Генерал Афонин, тонко познавший за войну тактику и психологию противника, не питал особых иллюзий, но в одном был твердо убежден: если есть хотя бы один шанс из ста, даже полшанса, их надо использовать.

Решили послать к немцам сразу двух парламентеров — с разных направлений и участков фронта. Подбирали их тщательно, все взвешивая. Из возможных кандидатур остались двое — капитаны И. Остапенко и М. Штеймец. Их и утвердили.

В помощь Остапенко выделили сопровождающих — старшего лейтенанта Н. Орлова и старшину Е. Горбатюка. Надежные, проверенные в бою люди!

Весь день 28 декабря прошел для них в беспокойных хлопотах — все следовало предусмотреть, скрупулезно проверить, усвоить порядок действий.

Утро 29 декабря выдалось серым, сумеречным и ветренным; над городом плыли низкие лохматые облака, сеявшие снежную крупу. Остапенко, Орлов и Горбатюк заняли места в автомашине, и она по оледенелой пологой дороге заскользила вниз, к шоссе, ведущему в центр Будапешта. Впереди простиралась нейтральная полоса, разделявшая наши и вражеские позиции. Здесь парламентеры вышли из машины. Остапенко высоко поднял белый флаг — тугой порывистый ветер ударил в его полотнище, и оно, затрепетав, развернулось как раз в направлении их движения. Десятки, сотни внимательных глаз из наших и вражеских окопов, укрытий смотрели на парламентеров.

Накануне наши звуковещательные станции несколько раз передавали на немецком и венгерском языках: слушайте все, завтра, 29 декабря, линию фронта перейдут советские парламентеры, у них — благородная миссия. Были точно указаны время и маршрут следования. Наверное, предупреждение сработало: над позициями тихо, ни пальбы, ни разрывов. Тишина, как в предгрозье. Чувства парламентеров напряжены. И вдруг…

— Кажется, начинается, — воскликнул Остапенко, каким-то шестым чувством определивший, что происходит у противника, и звук его голоса тут же поглощает длинная пулеметная очередь. Стреляют из окна дома, стоящего близ дороги. Все трое, точно по команде, падают на асфальт и скатываются в ровик.

И снова тихо-тихо. Остапенко всматривается в лица Орлова и Горбатюка. Эх, им бы оружие в руки — и пулеметчика поминай как звали! Но…

Парламентеры встают и, выпрямившись, высоко подняв головы, идут вперед. Навстречу им из придорожного прикрытия выходят офицер и несколько солдат противника, знаком показывают: стой! Быстро приблизившись, они надевают на глаза Остапенко, Орлова и Горбатюка плотные повязки и увозят куда-то на своей машине. Ехали, пожалуй, не больше получаса. Остапенко все время придерживал рукой полевую сумку с текстом ультиматума. Потом они спускались вниз по гулким ступеням каменной лестницы. Считали в уме: одна… три… десять… Впоследствии подполковник Тот точно определил: это был штаб дивизии СС, располагавшийся в бункере.

Когда у парламентеров сняли с глаз повязки, они увидели сидевших за столом трех немецких офицеров. Старший из них по званию — майор — кивнул головой Остапенко, давая понять, что готов его выслушать.

— Я получил приказ передать текст ультиматума командующему окруженной группировки войск генерал-полковнику Пфефферу-Вильденбруку, — на одном дыхании отчеканил Остапенко.

Эсэсовцы переглянулись. Майор поднялся из-за стола и, глядя поверх Остапенко, процедил.

— Генерал-полковник Пфеффер-Вильденбрук не примет ваш ультиматум. Но я обязан ему доложить и передать текст…

Спустя минуту он скрылся за массивной железной дверью. Наверное, целый час прошел в тревожно-томительном ожидании. Как знать, с чем вернется эсэсовец, — а если с приказом убить или пленить их?

Все трое — Остапенко, Орлов и Горбатюк, не сговариваясь, молча наблюдали за гитлеровцами. На лицах у офицеров — наигранная бравада и… ожидание близкого конца. Да, расплата для них не за горами. Неужели их командующий не образумится, памятуя о судьбе 6-й армии фельдмаршала Паулюса в Сталинграде?

Дверь в бункер с лязгом открылась уже с другой стороны, в ней появился тот же эсэсовец. Опять же, глядя куда-то под потолок, мимо Остапенко, он отрывисто произнес:

— Передайте своему командованию: ваш ультиматум отклоняется.

Парламентерам вновь надели повязки на глаза. Те же ступеньки бункера, ведущие наверх. Та же машина, на которой их отвезли на нейтральную полосу. Здесь у них сняли повязки, и они увидели неподалеку свою машину. К ней они идут, не прибавляя шагу, хладнокровно и с достоинством.

Когда до машины оставалось всего несколько шагов, Остапенко сказал своим спутникам:

— Жаль, что обреченная на гибель группировка немцев не приняла условия ультиматума, которые сохранили бы…

Не успел Остапенко закончить свою фразу, как грохнул взрыв мины, вздыбив рядом с дорогой фонтанчик земли, застучал, словно дятел, пулемет. Это оттуда, с вражеской стороны. Остапенко словно наткнулся на какое-то невидимое глазу препятствие, покачнулся и рухнул на дорогу, заливая ее кровью. Но и в эти секунды ускользающее, меркнущее сознание, видимо, выдало последнюю команду, и правая рука с зажатым в ней белым флагом вскинулась вверх…

Орлов и Горбатюк, упав с Остапенко почти в одно мгновение, скатились в воронку. Они остались живы. В тот же день однополчане молча слушали их рассказ. И когда 316-я стрелковая вместе с другими частями и соединениями вскоре пошла на штурм окруженного в Будапеште врага, капитан Остапенко как бы незримо присутствовал в атакующих цепях.

Имена парламентеров в Будапеште капитанов Остапенко и Штеймеца (тоже убитого в тот день фашистами) вошли в летопись Великой Отечественной, в ее энциклопедический словарь.

А время, между тем, неумолимо движется. И я узнаю, что в Венгрии решено убрать с улиц и площадей Будапешта памятники последней войны — для них найдено другое, более укромное место. К числу их относится и памятник капитану Остапенко, у подножия которого в любую пору времени алели живые цветы — их приносили сюда жители. А теперь, как говорится, с глаз долой… Но нет, не верится, что имя и подвиг парламентера так легко уйдут из памяти венгров. Ведь он хотел спасти жизни солдат воюющих сторон, жизни граждан Будапешта — заложников немецкой армии, памятники архитектуры венгерской столицы.

Анатолий Шиганов. Они сражались за Родину

Али Гусейнов. Ты помнишь, командир?

Умирал мой бывший командир взвода. Уходил из жизни тихо, давно зная, что обречен. Я глядел на знакомые черты, на впалые щеки, заострившийся подбородок, полуоткрытые глаза, и хотелось приободрить его, сказать что-нибудь успокаивающее. Не получилось. А он вдруг, через силу улыбнувшись, тихо и внятно произнес:

— Да, брат, хреново. Но ничего, мы ведь и так по лотерейному выигрышу жили…

И раньше частенько повторял мой командир эти слова. В застолье, а то и так, когда житейская невзгода нагрянет.

Уходил из жизни мой командир. Был он лет на шесть-семь старше меня. В сорок третьем это была большая разница. Ведь мы тогда своего комполка, тридцатилетнего майора, величали почтительно — батей. Со временем разница в летах стерлась. И теперь взводный был уже не Дмитрием Дмитриевичем Дмитриевым, а просто Дмитрием. Димой…

Жили мы с лейтенантом в одном городе, встречались не так чтобы часто, но в День Победы — непременно.

…Где это было? На Днепре. Ты помнишь, командир, как переправлялись мы на островок какой-то безымянный с заданием корректировать огонь минометов? Лил нудный осенний дождь. Мокрым было все. Но меня, хилого, не брала никакая хворь (грешным делом думалось: отлежаться бы в тепле пару дней в медсанбате).

Влезли в утлую лодку, был с нами радист, только не наш, аккуратнейший сержант Шарый, а из другого дивизиона. Немец обстреливал переправу. Методически посылал снаряд за снарядом. Переправились. Окопчик вырыли неглубокий. Песчаник там — в землю как следует не влезешь. Стали обустраиваться. Пехота рядом, в основном «цивильные» — так мы новобранцев, не успевших еще обмундироваться, тогда звали. Ну вроде бы все в порядке. Стали развертываться, и оказалось, радист сплоховал, когда переправлялись: замочил, недотепа, батарейки питания. Что делать? Послать на тот берег? Нет, лейтенант, ты перестал ему доверять. Ты посмотрел на меня. И я все понял. Пошел к переправе. А что там творилось! Вдоль берега носился с пистолетом какой-то капитан, как сейчас помню, в пенсне, придирчиво осматривал раненых и никого на ту сторону не пускал. Я попытался объяснить ему что к чему. Он и слушать не хотел.

— Пристрелю, — кричит, — дезертир! Назад! Скоро штурм!

Наступление? А как же корректировка без рации? Нет, думаю, переправлюсь во что бы то ни стало! Пошел вдоль берега. А немцы огонь усилили, шлепают снаряды один за другим. Смотрю, плотик, три бревна, сверху плащ-палатка с сеном. Оттащил подальше, с расчетом на течение (а Днепр быстр в том месте), плюхнулся животом и поплыл. Капитан заметил и давай палить в меня. Да, видно, стрелок был никудышный, не попал. Переправился кое-как. Нашел своих, взял батарейки. Пергаментом мне их обернули. Ну, а дальше с превеликим трудом обратно, нашел тебя, командир. Связались с КП дивизиона. Через некоторое время дали огонь. Да какой! С визгом летели над головой снаряды и мины. Раз пять поднималась пехота. Но преодолеть мелководье не могла и снова откатывалась назад. Потом все стихло. Видать, не получится штурм. Берег вражеский — круче нельзя, я с первого раза понял, что орешек этот разгрызть нелегко будет. Вообще на войне отчего-то у врага берег всегда оказывался круче нашего. Так казалось. А вскоре — отбой. Дали нам команду возвращаться.

Обидно было. А впрочем, какие обиды на фронте: живые остались — и хорошо. Через многие годы, читая мемуары военачальников, мы с тобой узнали, что переправа эта была ложной, отвлекающей…

А помнишь, сколько мы вырыли всяких окопов за войну? И КП, и НП, и просто себе окопчик — землекопы мы были отменные. Перерыли, наверное, пол-Украины, пол-Белоруссии, пол-Польши. Командир ты был строгий.

— В полный рост!

— Бруствер, чтобы бруствер был обязательно.

— Хоть помрите, а перекрытия сделайте…

Ох и честили мы тебя за глаза. А теперь, через десятилетия, я думаю, берег ты нас как мог. Сачкануть-то иной раз и на фронте хотелось.

…Как-то мы говорили с тобой о страхе. Был ли он, страх? Конечно, но столько убитых кругом, что притуплялось само предчувствие опасности, риска. Могилы братские не пугали. Неосознанная до конца смелость. Откуда она? Чувство долга, солдатского товарищества — вот, пожалуй, что преобладало. И, конечно, лютая ненависть к врагу. Она была сильнее смерти. А еще я заметил: те, кто был старше по возрасту, берегли себя больше, нет, не то чтобы берегли, а осторожнее нас были. И это закономерно — у многих семьи, дети, жизненный опыт.

А впрочем, в нашей смелости было что-то залихватское, мальчишеское. Может быть, поэтому и вернулось нас так мало…

А однажды… Помнишь, командир, ночь была кромешная. Где-то в полукилометре — передний край. Справа светлее — там горела деревня. Нам с тобой приказ: выйти к пехоте и обеспечить утром корректировку огня. Нагрузил я на себя пару катушек связи, ты перекинул через плечо телефон. Идем, скрипит катушка, разматывая провод. А чем дальше, тем легче тащить этот груз. Шли-топали, но… стоп. Пора менять катушку. А где же пехота?

«Наверное, передок дальше, — сказал ты, — вечно полковая разведка напутает». Шагаем дальше. И хотя бы стреляли впереди, или там немец ракеты или «фонари» запустил. Нет. Тишина. Это бывало на войне. Особенно перед заварухой. А тут и вторая катушка кончается. А устали, ноги не несут.

— Что будем делать, товарищ лейтенант? — спрашиваю.

— А ну к черту все, — ответил ты, — давай ночлег искать.

Тут и уперлись в копну. Такую пахучую, мягкую, теплую. Влезли в нее, в самую середку. Прозуммерил — связь есть.

— Где вы? — спрашивают на КП.

— Не знаю, — говорю, — две катушки размотал.

— Ладно, оставайтесь до утра, — приказывает командир дивизиона. — Рассветет, разберетесь…

Уснули. Эх, я часто потом, особенно в бессонницу, через долгие годы вспоминал, как же мы отменно засыпали на войне. Могли спать стоя, в снегу, в луже. Однажды я заснул в окопчике, через полчаса подошла «катюша», встала рядом, дала залп — я даже не шелохнулся. Ребята после рассказывали, что подумали: не контузило ли меня?

Проснулся я от холода. Почти совсем рассвело. Первым делом по привычке хотел прозуммерить — проверить связь. Но какая-то непонятная сила заставила разгрести сено. И я увидел… Прямо к копне, на ходу расстегивая ремень, шел немец. А дальше, метрах в сорока-пятидесяти, на дороге стояли примерно рота вражеских солдат и три танка. Сунулся обратно в копну. Тихо толкнул тебя, зажал рот и прошептал:

— Мы в тылу. Рядом немецкие танки…

— У, чертова пехота, — проворчал ты, — прошли ее. Заснули, видно, славяне.

Честно говоря, я немного растерялся. Но со мной был ты, мой командир, и твое решение было самым верным:

— Берем огонь на себя! Повезло, ориентир — дерево — видишь?

Нет, не подбили нашим огнем танки, да и фрица ни одного не убило, наверное. Пока батарея пристреливалась по нашей корректировке — разбежалась пехота, повернули назад машины. А пара мин разорвалась рядом с копной, но что-то нужное для своих мы сделали. Потом весь этот знойный день просидели в сене, хотелось есть, еще сильнее глотнуть воды. Самое печальное — к вечеру связь с КП оборвалась, видно, миной провод срезало.

Но носа не высунешь: по дороге нет-нет да и проскакивали то машины, то танки. Пехота не показывалась. А там, откуда мы пришли, шел жаркий бой. Иногда снаряды и мины, урча, проносились над нами да жужжали пули.

Так и просидели весь день в копне. К ночи отвалил фриц. Тут наши батарейцы еще огоньку поддали.

Утром следующего дня прошли наши танки, и вот она, родная пехота. Я помню, командир, как ты ей обрадовался. Ведь всю ночь ругал ее, сермяжную, а тут первого расцеловать был готов. Правда, тут заминочка произошла. Задержали нас. Для выяснения личности в СМЕРШ отвели. Пока там выясняли, не разведчики ли мы вражеские, наш полк перевели на другую позицию. Еще пару дней искали свою часть. Кто был на войне, знает, что это такое. Начнешь спрашивать, начинают спрашивать тебя…

Наконец нашли своих. Конечно, рады были до смерти и мы, и ребята наши. Меня-то что? Тебя, командир, боялись потерять.

За этот случай (какой там подвиг — пехоту свою прошли) нам с тобой ничего не дали. Я как-то вроде невзначай спросил тебя, лейтенант, об этом.

— Подумаешь, — улыбнулся ты, — великий Суворов за Измаил ничего не получил. А мы пару дней в копне провалялись.

…Уходил из жизни мой командир. Уходил тихо, мужественно, как солдат. Достала она, проклятая, его через сорок пять лет.

Что тут скажешь? Помолчим. И пусть новому поколению никогда не достанется доля наша. Будь она проклята, война! Это твое и мое слово, командир. Наше последнее слово!

Геннадий Карпушкин. Имя из Книги Памяти

Как-то одна знакомая журналистка, беря у меня, члена редколлегии областной Книги Памяти, интервью, спросила: много ли мне попадается там близких имен? Что я мог ответить ей в пятиминутной радиопередаче? Между тем вопрос ее всколыхнул бездну раздумий и чувств…

Близкие мне имена в Книге Памяти? Это прежде всего мои деревенские соседи. Слева — братья Гришаевы: Александр Иванович, Иван Иванович и Михаил Иванович. Справа — братья и сестра Колобковы: Сергей Федорович, Семен Федорович и Анна Федоровна. Это и мои братья: родной — Валентин Васильевич Карпушкин, двоюродные — Иван Григорьевич, Петр Григорьевич и Степан Григорьевич Лактюшины…

Несли ли когда-нибудь в веках семьи российских селений такие потери? Мне оскорбительны как заниженные, так и завышенные числа погибших в войне, приводимые в целях мелкого политического расчета. В последнее время их завышают прямо с какой-то сладострастной кровожадностью. Кое-кто, скажем, называет цифру в 60 миллионов человек. Что ж? В этом случае можно предложить простой арифметический расчет: сколько вообще могла поставить под ружье страна, имеющая стовосьмидесятимиллионное население, из которого половину составляли женщины, а из другой половины не меньшая часть приходилась на стариков и детей? Мне скажут: под ружье становились и погибали женщины. Все правильно! Но женщины становились в строй, как и мужчины, по велению сердца. И было-то их менее одного миллиона. Вот и повторяю я все тот же вопрос: могла ли вообще в то время страна поставить под ружье 60 миллионов своих сыновей и дочерей? К тому же надо учесть, что кто-то из них и не воевал вовсе, а многие пришли с войны живыми.

Что же касается точных, подтвержденных документально цифр потерь, то могу на основе опыта, приобретенного в работе над Книгой Памяти, вполне ответственно заявить, что исчерпывающих данных не содержит ни один — пусть даже самый авторитетный, принадлежащий министерству обороны — архив. Ни все другие архивы, вместе взятые…

Однако возвратимся к теме, обозначенной в заголовке статьи. Близкие имена из Книги Памяти — это и все погибшие мои одноклассники: Амелин Александр, Андреев Алексей, Гусаров Евгений, Дмитриев Дмитрий… Но тут я не могу не прервать себя.

Не могу потому, что Дмитриев Дмитрий Васильевич — это Митька. С тех пор как помню себя, не могу отделить от Митьки своего детства и юности. И на селе нас никогда не отделяли друг от друга. Где в каком-нибудь озорстве был замешан Митька, там сразу, без разбору, заодно обвиняли и меня. Когда нам было года по четыре, а может, по пять, — но точно уже при колхозе, — весной родители, уйдя в поле, оставили нас с Митькой без всякого присмотра. В нашей избе мы отыскали спички и подожгли соломенную завалинку. Оба посчитали себя глубоко обманутыми взрослыми, от которых слышали, что огонь заливают водой. Выплеснутая на пламя полная кружка воды не возымела никакого действия. Через дом от нас был тогда магазин. У его открытых дверей, на наше счастье, стояли проезжие мужики из соседней деревни. Они-то и погасили огонь, начавший было подбираться к низко нависшей над завалинкой соломенной кровле.

В этой жизни все во взаимной связи. Иногда бывает, что, посеяв всего лишь один поступок, пожинаешь судьбу. Превратности наших судеб начались сразу же после окончания семилетки, когда пришла пора вплотную начинать осуществление дерзкой мечты наших родителей, — выучить Митьку и меня на агрономов. Между тем в объявлении местного техникума, напечатанном в районной газете, черным по белому говорилось, что в техникум принимаются юноши и девушки в возрасте пятнадцати лет.

Василий Андреевич, Митькин отец, классный бондарь, в молодости побывавший на заработках и в Астрахани, и в Самарканде, слыл на селе человеком грамотным и бывалым. Оторвавшись от наструга, он взял газету в руки.

— Не примут, — безапелляционно изрек он, — им только по тринадцать. Определенно не примут!

Тетя Груша, однако, обладала в нашем небольшом, в пятьдесят домов, поселке неограниченным могуществом. Старший сын ее был председателем колхоза. Нужные справки тут же, без проволочек, были оформлены, нужные свидетели тотчас же найдены. Благо, в районном ЗАГСе при пожаре сгорели подлинные документы. Необходимые года были прибавлены без особых помех.

Уж не помню теперь почему, но документы в Песоченский техникум мы так и не подали. Пришлось обоим оканчивать десятилетку. Зимой и весной сорок второго года, когда мы еще не закончили учебы, наших одноклассников стали то и дело вызывать в военкомат. Нас с Митькой не трогали. Мы пошли к секретарю сельсовета — при этой должности тогда находился учетный стол. Секретарь, пожилой, седой мужчина, открыл свои книги. По ним мы призыву не подлежали.

— Не знаю, — уклончиво ответил секретарь на наш вопрос, как нам быть дальше. — Конечно, если потребуется, я могу и церковные записи поднять. Решайте сами.

Время было суровое, настрой у юношества был патриотический. И мы приняли решение. Для Митьки оно оказалось роковым. Для моей матери — острой неутихающей занозой в сердце до самого последнего дня войны. В районном военкомате, где мы показали выправленные три года назад свидетельства о рождении, таких только приветствовали. Направили на медицинскую комиссию, обоим предложили выбор — любой род войск. Мы пожелали авиацию…

В холодный пасмурный день середины сентября к Василию Андреевичу приехал на дрожках другой Дмитриев зять. Гражданский человек, он еще с довоенных времен служил в военкомате. Я пришел, когда гость сидел с тестем за столом. Митька вышел мне навстречу, отвел в сторону и мрачно прошептал:

— Ать, два…

Это означало, что нас забирают. И забирают в пехоту. На другой день в военкомате молодой капитан усадил Митьку и меня за стол, дал по листку бумаги.

— Пишите! — приказал капитан и стал диктовать текст: «Начальнику Рязанского пехотного училища полковнику Гарусскому…»

Мы вмиг опустили ручки и что-то протестующе стали мямлить в ответ.

— Что?! — рявкнул капитан. — Поедете в стройбат. И порознь.

Мы снова покорно взялись за ручки…

В училище, широко известном в армии тем, что при обучении здесь будущим командирам не дают никаких поблажек, мы с Митькой старались тянуться за всеми. Хорошо натренированные еще в школе, выбивали из боевой винтовки 48 или 49 очков из 50-ти возможных.

Митьке все же было чуточку легче. Он вышел из богатырской семьи, где сила, ловкость, смелость были в традиции. Его отец, трое братьев, да и сам Митька — люди рослые, плотные, как говорится, косая сажень в плечах. Про деда его, Андрея Савельевича, георгиевского кавалера и говорить не приходится: про того на селе ходили прямо-таки легенды — будто в молодости он, подвыпив малость, подлазил под коня, приподнимался и отрывал лошадь от земли. Митька гордился своим дедом и не раз, когда Андрей Савельевич был еще жив, выносил на улицу его боевые награды, цеплял себе на грудь. Память почему-то услужливо вызывает из дымки давности такое видение — серебряная, чуть больше полтинника, медаль и на ней надпись: «За храбрость».

Хотя и мой род тоже не был обделен чуть ли не двухметровыми великанами, хотя и в моем роду тоже был георгиевский кавалер, участник русско-турецкой войны — бомбардир-наводчик Корней Иванович Карпушкин, — я заметно уступал Митьке и в ловкости, и в боевитости. Проще говоря, был жидковат в сравнении с ним.

В военном училище нас ночами часто поднимали по тревоге — иногда просто проверить, как скоро рота приходит в боевую готовность, иногда для дальнего марш-броска. На этот раз, подняв по тревоге, нас построили на плацу. Стали зачитывать фамилии. Тем, кого выкликали, подали команду — выйти из строя! Военный приказ впервые разлучал нас: меня отправляли на фронт, Митьку оставляли в училище. Нам дали проститься. На нас были шинели, и поступили мы так, как подобает солдатам: по русскому обычаю обнялись, троекратно, крест-накрест поцеловались. И простились — навечно…

Должно быть, мы росли в самом лучшем на свете колхозе. Вопреки расхожим нынешним мнениям, у нас ценили и любили — с крестьянской жадностью — любой труд. И для праздности ни детям, ни взрослым не оставляли ни дня, ни часа. Не успел я прийти домой в отпуск по ранению, как старики-правленцы, сами бывшие солдаты, без обиняков, по-хозяйски рассудили: «Раздроблена нога — зато руки целы. В кузнице молотобоец-мальчишка. Наковальню под него специально пришлось углублять… Ничего, поднимете снова. С Павлом Гаврилычем, ему не привыкать… Надолго ли? А это уж как выйдет — насколько позволят тебе военные власти…»

В то утро, как всегда, я шел в кузницу мимо конного двора. Женщины, сбрасывающие с сушила сено, махнули мне:

— Зайди!

В их властном зове мне сразу почувствовалось что-то недоброе.

— На Митьку, твоего друга… похоронку прислали. Еще вчера. Уж почтальонша не хотела дядю Васю на ночь убивать. Утром вручила… Помертвел весь, горюн, сказал, что для него теперь война уже кончилась…

Еще раньше Василий Андреевич получил весть о гибели другого своего неженатого сына — Николая. Конечно, пули и осколки в бою одинаково не щадят и злых и добрых, и лживых и правдивых, но десница войны, думается, все же чаще падает на лучших — людей совести, людей чести…

В рабочей группе Книги Памяти на Митьку не оказалось архивных документов, из которых можно установить дату и место гибели воина. Но я смело могу определить: похоронку ту принесли перед новым 1944 годом. С теми днями связано одно не совсем обычное воспоминание. На вечерке девчата дотошно допытывались у меня, нежданного-негаданного жениха, кого, какую суженую я видел во сне в новогоднюю ночь. Я отвечал, сознавая зыбкость положения солдата-отпускника, почти по частушке: «У меня суженой нет, нет и не имеется». «А во сне видел Митьку, — добавил я уже вполне серьезно и перевел взгляд, как бы ища сочувствия, на солдатку Настю Гришаеву. — Надо же такому присниться: пришел он во всем гражданском, в костюме, при галстуке. Такой прифранченный он был, когда мы ходили перед самым призывом в гости к Таньке, его сестре. Там у нее тогда молодая новая учительница жила, для нее, должно, он и прифрантился… Вот не пойму только: вроде бы к себе на гулянку звал…» И тут я вдруг осекся, видя, как у Насти от страха расширяются зрачки, как бледнеет, каменеет ее лицо. Признаюсь, у меня захолонуло в сердце, когда она не своим голосом, со значением сказала: «Это дурной сон. Митька тебя к себе зовет! И ты пошел за ним?»

С достоверностью, какую можно получить разве что из архивных метеосводок, могу утверждать, что 31 декабря 1944 года на Курляндском полуострове, под Либавой, в сырую, заплывшую в непогодь землю целый день лил сильный, холодный дождь. Под вечер в хвойном лесу завязался тяжелый бой. Противники так сблизились друг с другом, что невозможно было отличить, где бьет наша танковая пушка, а где танковая же немецкая. И от чьих это выстрелов оседает наземь мокрый лапник, сбитый ударной волной. Больше чем когда-либо жаждал я спасительной темноты: с приходом новогодней ночи истекал срок грозящего мне Настина пророчества…

Дальше, если следовать порядку, по которому фамилии погибших на фронте моих сверстников располагались бы в классном журнале, идут: Кирюхин Федор, Куликов Борис, Липаткин Иван, Маркешкин Николай, Осокин Василий, Романов Василий (Василий Федорович Романов — родной брат Виктора Федоровича Романова, известного в нашей области председателя колхоза «Доброволец», увы, ныне уже покойного).

Заключает этот скорбный список Сергей Хромов. Не просто отличник, прилежный ученик, но исключительно одаренный, талантливый юноша, которому наши учителя единодушно прочили карьеру ученого. Однажды в популярной центральной газете я увидел статью за подписью Сергея Хромова, профессора МГУ. Я был так поражен, что начал было наводить справки у земляков, впрочем, хорошо сознавал безнадежность затеи, — может, в память мою что-нибудь неверное запало, может, все-таки живым остался Сергей?..

Очень может быть, что я и забыл кого-то из своих одноклассников, убитых на войне. Но и того, что вспомнил, пожалуй, достаточно, чтобы убедиться в одном широко распространенном утверждении: из ста призывников двадцать четвертого и двадцать пятого годов рождения с фронта домой вернулось лишь двое-трое. Но мне хотелось бы тут сказать еще об одной стороне злосчастной судьбы моих сверстников.

С глубокой древности человеческая мысль, когда она касалась бессмертия всего сущего и вечного обновления жизни, знает пример: зерно, брошенное в землю, не умирает бесследно, оно истекает в росток, который затем кустится и дает во много раз больше зерен взамен одного семени. Отвлечемся, однако, от всего чувственного, иррационального, так свойственного смертной душе. Обратимся к одним лишь логическим категориям и признаем: предусмотрительная природа в этом отношении куда милостивее расположена к человеку — он еще на своем веку может видеть, как развиваются его ростки, какими внешними чертами и какими чертами характера он будет продолжать жить в своих детях и внуках и даже правнуках.

Воины, погибшие на фронте, но оставившие потомство, хотя и не успели во многих случаях увидеть, как вырастают их дети, а тем более внуки, все ж таки не совсем безутешны в своей судьбе. Летом в пору отпусков, когда в наши благословенные места приезжают гости из городов — дочери, сыновья, внуки не вернувшихся с войны солдат, — дух погибших односельчан безмятежно витает над улицами, полями, лугами, лесами. Иногда дед так повторяется во внуке, что стоишь где-нибудь на рыбалке, разговариваешь с молодым человеком и будто перед тобой не Генка вовсе, а сам Павел Васильевич Титкин — такой, каким он уходил на войну, на которого пришла в наш поселок самая первая тогда похоронка…

Всего лишены мои погибшие восемнадцатилетние, нецелованные сверстники: у них насильно прервана нить продолжения рода.

Бывает, по телевизору — правда, теперь уж очень редко — поют песни о Великой Отечественной. Чаще всего в День Победы. Иногда на эстраду выходит Валентина Толкунова. С песней на пронзительные, берущие прямо за душу слова:

Так вот с первых слов этой песни… Да что я! С самых первых звуков оркестрового вступления к горлу моему подкатывается сухой комок, меня начинает душить спазм и я до боли в челюстях сжимаю зубы. Потому как вижу: это Митька протягивает руки, зовет лирическую героиню певицы из невозвратной стороны. И вовсе не призрачно стоит он передо мной в своей длинной, словно кавалерийской шинели — той самой, в какой был, когда мы расстались во дворе военного училища. Я вижу своего друга со скульптурной выразительностью и в стати, и в движениях. У меня непроизвольно вздрагивают губы, я прикусываю их и отворачиваю лицо от света, чтобы домашние не заметили моей слабости. Вздрагивают губы… Ибо это Митька, первый парень не по одной лишь нашей деревне, а и на десятки верст окрест, составил бы достойную пару любой красавице. И это его внуки тоже ходили бы теперь в школу.

И еще… Это бывало на протяжении всей моей жизни. Всегда, когда надо в образе представить радость бытия, в моей памяти неизменно встает наша небольшая речка Натарша, ее прозрачная ключевая вода, маленький, звонкий от крика и визга ребятни, песчаный пляжик у берегов. И знойный, праздничный — скорее всего Троицын — день благодатного лета.

Митька и я, разморенные жарой, лежим на пляже. Но вот Митька поднимает голову от горячего песка, минуту пребывает в неподвижной задумчивости, затем решительно встает и молча идет вниз по течению — туда, где через речку положена кладка из двух широких досок, отполированных водой и вальками при выколачивании белья. Митька заходит в воду, приподнимает край одной доски, продвигает его немного вперед и, приминая жесткую осоку, кладет его чуточку повыше на берег. Глядя на Митьку, я проделываю с другой доской то же самое.

Теперь на досках можно удобно загорать, переворачиваясь, подставлять солнцу спину, бока, грудь и живот. А можно, соскользнув немного вниз к берегу, к осоке, лечь поперек кладки, навстречу течению, опустить в холодную воду руки и ноги, низко склонить голову, дать поиграть быстрым струям твоими прядями волос. Мы наслаждаемся прелестями земными…

Твоя кожа в неге, сквозь открытые поры жадно впитывает благостное тепло, и излучения полуденного солнца обволакивают тебя приятным жжением. Твой слух ласкает журчание воды в осоке, шелест ее листьев, гуденье шмеля над самым ухом в цветах дербенника, плеск и смех малышей на пляже. Ты ненасытно вдыхаешь смешанные запахи — прохлады воды, травянистого, ольхового берега Натарши, озонной свежести Расторгуева леса, свободно достигающей реки. Твой взгляд радует серебристый блеск ряби на пруду, жемчужные капли воды, застрявшие в расщелинах листьев осоки, пурпурный пламень дербенника посреди изумрудной зелени берегов. И прозрачная голубизна бездонного неба, такая далекая и такая близкая, что, глядя на нее, чувствуешь, как стирается грань между конечным и безбрежным и приходит явственное ощущение своей кровной слитности с природой…

Казалось бы, что нужно человеку, помимо этой умиротворяющей гармонии красоты и добра? Зачем безрассудно опускается он в алчный мир тьмы, зла и ненависти? Ведь это там в душах людей рождается страсть истребления себе подобных!

Забывший о жертвах — обречен на их повторение.

Ашот Граши. Ночная баллада

Александр Твардовский. «Я знаю, никакой моей вины…»

Минута молчания

— Слушайте Москву…

— Товарищи! Мы обращаемся к сердцу вашему, памяти вашей. Вспомним тех, кто не вернулся с войны, кто не дошел с нами до Дня Победы. Нет семьи, которая не потеряла бы отца, или брата, сына, сестру, дочь. Нет дома, которого не коснулось бы военное горе. У каждого свой счет к войне: у матерей — за сыновей, в чью гибель они никогда не поверят и до самых последних дней будут все ждать и ждать их; у детей — за отцов, у которых в памяти остались только прощальный поцелуй да сильные руки, когда-то высоко поднявшие ребенка.

Проходят весны и зимы, проходит год за годом, а они все те же, какими ушли от нас, они всегда с нами и в нас.

Не может быть забвения для тех, кто до последней капли крови своей защищал нашу землю советскую, кто отстреливался до последнего патрона у пограничных столбов, кто жизнь свою отдал, защищая столицу нашу — Москву и не допустил врага на улицы ее. Никогда не забыть мужества ленинградцев, подвига защитников Сталинграда, Севастополя, Одессы, Минска, Харькова, Киева, Бреста — всех, кто грудью своей прикрывал каждую пять земли родной. Кровью советских солдат-освободителей полита земля многих стран Европы, перед подвигом советского воина склоняет голову благодарное человечество. Свято чтим мы память поляков, чехов, словаков, югославов, венгров, албанцев, болгар, румын. Мы помним солдат Англии, Америки, Франции. Мы чтим память бойцов Сопротивления, антифашистов, погибших в борьбе с гитлеровской Германией. Почтим павших народных мстителей — партизан и героев — подпольщиков. И подвигом солдатским останется в нашей памяти труд женщин, стариков, подростков. Они не щадили сил и жизни самой во имя Победы.

Минутой молчания мы чтим всех погибших в Великой Отечественной войне. Они всегда с нами в наших домах, в цветущих садах и лесах новостроек, в светлых улыбках детей, в том счастье, что принесла на родную землю наша Победа. История, как самое заветное, хранит пожелтевшие листки бумаги с торопливо написанными словами: «Ухожу в бой. Прошу считать меня коммунистом». Это и клятва, и завещание нам — победить! Дети приняли эстафету отцов. Они высоко несут красное знамя — знамя, обагренное кровью революционных поколений. Склоним головы перед светлой памятью не вернувшихся с войны сыновей, отцов, мужей, братьев, сестер, товарищей, друзей…

Наступает минута молчания.

(Бой Кремлевских курантов.)

(Кремлевские колокола.)

Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины!

Махмут Гареев. Итоги войны и цена Победы

В истории нашей страны, насыщенной бурными и значительными событиями, были периоды, которые не укладываются в рамки обычных календарных измерений. Были годы, которые по значимости исторических событий, по мощи выражения национального духа и патриотизма, всенародному порыву и единению во имя спасения Отечества, по величию свершенных дел равны целым десятилетиям. Такими годами, составившими важнейший период в истории нашей Родины и оставившими неизгладимый след в памяти народной, были годы Великой Отечественной войны. Война стала важнейшим рубежом, разделившим жизнь целого поколения людей на то, что было до нее и после.

По своим результатам, воздействию на жизнь народов и государств, по влиянию на международные процессы победа в минувшей войне вошла в мировую историю как важнейшее событие XX века.

Научно обоснованная оценка итогов войны и уяснение смысла победы имеет принципиальное значение не только для понимания прошлого, но и для правильного взгляда на будущее.

В свое время Гегель, говоря о войнах греков с персами, подчеркивал, что важнейший исторический результат этих войн состоит в том, что они спасли Грецию от ига персов и могли привести в случае поражения к гибели греческих государств. «Бесспорно, — отмечал он, — бывали более огромные сражения, но память об этих битвах вечно жива не только в истории народов, но и в науке, искусстве и во всем благородном и нравственном вообще. Здесь лежали на весах интересы всемирной истории».

В свете такого подхода особенно очевидным становится значение победы в Великой Отечественной войне.

Во все времена главной целью войны было достижение победы или по крайней мере заключение мира на приемлемых условиях. «Пиррова победа» всегда считалась нежелательной, но все же и такая победа была предпочтительней, чем поражение. Как говорил Дмитрий Донской своим дружинам перед Куликовской битвой: «Не бойтесь смерти, бойтесь поражения. Оно и смерть принесет вам и бесславие». Это относится не только к воинам, но и к государствам.

На советско-германском фронте из-за непримиримости целей война носила особо ожесточенный характер, и поэтому речь шла о победе любой ценой, ибо альтернативой этому было лишь сокрушительное поражение. Какие-либо полумеры и компромиссы исключались.

Цена победы обычно определяется степенью сложности условий, в которых она достигается, силой противостоящего противника, военно-политической и стратегической значимостью одержанной победы, общими (благоприятными или неблагоприятными) итогами войны, проявлением уровня военного искусства, людскими потерями и материальными издержками войны. Когда речь идет о коалиционной войне, важное значение имеет и вклад той или иной страны в общую победу.

Известно, в каких неимоверно трудных условиях и с каким сильным и коварным противником пришлось иметь дело советскому народу и его вооруженным силам в период Великой Отечественной войны. Тем весомее историческая и военно-политическая значимость нашей победы. В этой войне мы не только спасли свою страну от порабощения, но и преградили путь фашизму к мировому господству. Огромное историческое значение победы, достигнутой во второй мировой войне, и решающий вклад в ее достижение советского народа были общепризнанными не только у нас, но и за рубежом.

У. Черчилль был вынужден признать: «…Все наши военные операции осуществляются в весьма незначительных масштабах… по сравнению с гигантскими усилиями России».

«Если бы Советский Союз, — писал госсекретарь США Э. Стеттиниус, — не смог удержать свой фронт, у немцев создалась бы возможность захвата Великобритании. Они могли бы также захватить Африку, и в этом случае им удалось бы создать свой плацдарм в Латинской Америке».

Государственный секретарь США К. Хэлл откровенно заявил: «Мы должны всегда помнить, что своей героической борьбой против Германии русские, возможно, спасли союзников от сепаратного мира с немцами. Такой мир унизил бы союзников и открыл двери для следующей 30-летней войны».

«Красная Армия, — писала американская газета „Нью-Йорк геральд трибюн“ в июне 1945 года, — фактически оказалась армией — освободительницей Европы и половины мира в том смысле, что без этой армии и без тех безграничных жертв, благодаря которым русский народ поддержал ее, освобождение от жесткого ярма нацизма было бы просто невозможно».

В свое время решающую роль Советских Вооруженных Сил в войне признавали и высоко оценивали Президент США Ф. Рузвельт и другие руководители государств — союзников по антифашистской коалиции.

К сожалению, в последние годы все это как-то стало переиначиваться. Как ни прискорбно, но приходится признать, что не только за рубежом, а и в нашей отечественной литературе нет теперь однозначной оценки Великой Отечественной и всей второй мировой войны. Наряду с установившимися взглядами о всемирно-историческом значении победы над фашизмом, все больше дают о себе знать противоположные суждения.

Слышатся уже голоса о «виновности» СССР в развязывании войны, и даже о напрасности сопротивления фашистскому нашествию, об ошибочности позиции западных стран, ставших на сторону Советского Союза. Так, в книге американского полковника Р. Хоббса «Миф о победе. Что представляет собой победа в войне?» утверждается, что, участвуя в антигитлеровской коалиции, западные союзники играли на руку Советскому Союзу, хотя интересы Запада в принципе были гораздо ближе и теснее связаны с интересами Германии, нежели с тем, что представляла Россия. Неспособность Запада достаточно быстро и четко уяснить эту истину, утверждает автор, явилась прямой причиной величайшей трагедии современности и породила бациллы третьей мировой войны.

Некоторые отечественные историки теперь тоже начинают утверждать, что сопротивление фашизму и победа над ним имели регрессивное значение, ибо «отдалили крушение коммунистического режима», забывая при этом, какая судьба была бы уготована фашизмом порабощенным народам. Отсюда оправдание власовцев, бандеровцев, дезертиров, бежавших с фронта, и прочих предателей, которые, видите ли, оказались более дальновидными и прогрессивными людьми, еще тогда начав борьбу против сталинского режима. А вот все фронтовики и большинство нашего народа, если согласиться с концепцией телесериала «Монстр», были, мол, бессознательной, неполноценной массой, делавшей во время войны не то, что надо было делать. Как когда-то писал один поэт про Минина и Пожарского: «Подумаешь, спасли Расею! Может, было б лучше не спасать».

Рассуждения современных псевдорадикалов в области истории повторяют то, что исповедовал лакей Смердяков в романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». «В двенадцатом году, — говорил он, — было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с».

Кощунственно и оскорбительно для народа звучат подобные рассуждения. Ведь и тогда, в годы войны, и в последующие десятилетия не только политики, но и большинство народа понимали, что если бы Гитлеру удалось победить, то вся история человечества была бы отброшена на несколько десятилетий назад.

Главное, что воодушевляло и объединяло большинство людей в борьбе против оккупантов, — это идея защиты Родины, спасения Отечества, а вместе с ним и всей Европы от угрозы фашистского порабощения. И не удивительно, что даже такие разные деятели, как писатель В. Набоков или генерал А. Деникин, да и многие другие антисоветски настроенные люди были не на стороне Гитлера, а на стороне России. А живший во время войны в эмиграции философ Георгий Федотов писал: «Кто не с Россией в эти роковые дни, тот совершает — может быть, сам того не осознавая — последнее и безвозвратное отречение от нее».

Героическая, самоотверженная борьба советского народа с фашизмом и победа над ним в союзе с другими народами антигитлеровской коалиции имели огромное историческое, прогрессивное значение. Наша страна, другие государства Европы и Азии, боровшиеся с фашизмом, отстояли свою независимость. В результате победы во второй мировой войне и усиления национально-освободительной борьбы рухнула позорная колониальная система, и многие народы встали на путь самостоятельного развития. Никто, видимо, не возьмется отрицать прогрессивность этого явления в истории человечества. Без победы во второй мировой войне не было бы и многих других позитивных изменений, которые произошли в послевоенные годы, в том числе и в судьбах немецкого и японского народов.

Таковы в нескольких словах социально-политическое значение и главный показатель цены достигнутой победы во второй мировой войне.

И вот теперь находятся люди, которые берутся утверждать, что-де никакой победы не было, что вместо праздника Победы надо установить день траура, мотивируя это ссылками на большие потери, толкуя о нашем неумении воевать. Дело доходит до глупейших парадоксов: когда весь мир, например, говорил о 50-летии нашей победы под Москвой, журнал «Столица» разглагольствовал о «разгроме советских войск под Москвой» («Столица», 1991, № 22/28).

Невольно встает вопрос: из чего же во все времена исходили люди, отличая победу от поражения?

В практике общественной жизни и в исторической науке на первый план всегда выдвигался вопрос о том, какие военно-политические и стратегические цели ставили перед собой воюющие стороны и насколько они на деле достигали этих целей.

К. Клаузевиц отмечал, что сокрушение противника, т. е. победа, выступает как цель войны. Ее достижение связано не только с разгромом армии противника как самостоятельной силы, но и с занятием неприятельской столицы, а также с действенным ударом по главному союзнику.

Цель фашистской Германии, известно, состояла в захвате и ликвидации СССР как государства, в порабощении и истреблении огромных масс славянских и других народов, которых идеологи фашизма определяли как «низшую расу», в завоевании мирового господства.

Советский Союз и другие страны антигитлеровской коалиции ставили своей главной целью защиту свободы и независимости своих государств и других, подвергшихся нападению стран, разгром и искоренение фашизма. Излишне ставить вопрос: достигнуты ли эти цели? Германия, Япония и их союзники потерпели полное поражение, ликвидирован навязанный народам фашистский режим. Советский Союз и другие страны антигитлеровской коалиции сокрушили агрессоров на Западе и Востоке и освободили оккупированные врагом территории. И не фашисты пришли в Москву, Лондон и Вашингтон, как это они планировали, а войска союзных стран вступили как победители в Берлин, Рим, Токио. Если бы был «разгром советских войск под Москвой», как утверждает журнал «Столица», то фашисты заняли бы Москву. Но они были отброшены от Москвы, а наши войска перешли в наступление и к исходу войны взяли Берлин.

Кем была одержана победа, а кто потерпел поражение в войне, определяется еще и тем, в каком состоянии страна и армия закончили войну. Советский Союз, несмотря на огромные потери и разрушения, вышел из войны окрепшим и более мощным как в экономическом, так и в военном отношении государством, чем до начала войны. Фашистский же рейх и бундесвер, а также милитаристская Япония и ее армия были сокрушены, территории государств-агрессоров оккупированы союзными войсками. Все это — прописные истины, но сегодня приходится говорить и о них.

Следует сказать еще об одном, анализируя итоги войны. Как показывает исторический опыт, на достигнутую победу накладывает особый отпечаток «качество победы», ее цена, выраженная не только в приобретениях, но и в потерях и издержках, понесенных во время войны. Встречаются в публицистике и такие тезисы: мы «неправильно» воевали и «не так» победили; страна вообще к войне не была подготовлена; армия начала и кончила войну, не умея воевать, оружие ее было никудышным, а «все ее командиры и полководцы были бездарными». Странная логика, до предела нелепы измышления. Так же не может быть: немцы все делали правильно, а мы во всем поступали неправильно и каким-то чудом взяли и победили. Таких чудес в жизни не бывает В действительности были многие экономические, политические и военные факторы, которые предопределили нашу победу.

Серьезный фундамент обороны был заложен еще до войны. Советский Союз, несмотря на большие потери в народном хозяйстве в 1941–1942 годах, уже во второй половине войны превосходил Германию в производстве основных видов оружия, хотя она опиралась на промышленность всей Западной Европы.

Уместно здесь напомнить, что во время первой мировой войны царская Россия испытывала неразрешимые трудности в обеспечении армии оружием и боеприпасами. Во время Великой Отечественной войны эта задача решалась в целом успешно. Правда, ощущались большие недостатки и трудности, особенно заметные ограничения в снабжении продуктами и одеждой выпали на долю тружеников тыла, проявивших не меньшее мужество, чем фронтовики. Все это они терпеливо сносили ради спасения Отечества.

Иные «исследователи» назойливо твердят о советском политическом режиме, называя его «тоталитарным». Но не дают себе труда задуматься над тем, почему демократическая Франция вместе с английскими и бельгийскими войсками летом 1940 года за короткий срок потерпела сокрушительное поражение? Почему не выдержал испытание войной диктаторский режим в фашистской Германии? А при советском политическом режиме, несмотря на его изъяны, в полную силу проявилось активное участие основной массы народа в Великой Отечественной войне, что явилось решающим условием победы.

Все это надо всесторонне, объективно исследовать, преодолевая как прежние узость и идеологический догматизм, так и современные нигилистические крайности.

Во всяком случае, можно определенно сказать, что централизация политической и военной власти, строгая требовательность и ответственность во всех звеньях, установившиеся в нашей стране во время войны, имели решающее значение для организации отпора сильному и жестокому врагу. Да, было и насилие, особенно со стороны органов НКВД. Но никак нельзя согласиться с тем, что все у нас якобы держалось на насилии. Это не только несправедливо и оскорбительно для участников войны, но и не соответствует действительности (например, меня, как и многих других участников войны, никто не гнал в атаку и не держал под страхом расстрела на передовой, а ведь таких — миллионы!). Да на страхе войну и не выиграешь.

Уж какие свирепые репрессивные меры с массовыми расстрелами принимали фашисты на оккупированной территории, но они так и не смогли покорить оказавшихся там советских людей, особенно партизан. Жизнь показала: российскими народами одними лишь насилиями управлять невозможно.

В освещении итогов Великой Отечественной войны встречаются и другие крайности. Иные авторы изображают события войны так, что наша страна при любых обстоятельствах, чуть ли не автоматически, должна была победить, поскольку у нас было больше населения и ресурсов, обширные территории. Несостоятельность такой трактовки тоже вполне очевидна. Например, Россия в 1904–1905 годах еще больше превосходила Японию по этим показателям, однако потерпела поражение. В действительности в 1941–1942 годах из-за крупных просчетов политического руководства и военного командования у нас были отчаянные моменты, но все же наш народ сумел выйти из этих трудных положений и одержать победу. Для этого требовалось и умелое стратегическое руководство, и высокий уровень военного искусства, и сплоченность народа. Совершая одни только просчеты и ошибки, одержать победу невозможно.

Наш народ вместе с тем по достоинству оценивает большой вклад в победу, который внесли народы и армии США, Великобритании, Франции, Китая и других стран антигитлеровской коалиции. Мы высоко ценим самоотверженную борьбу с фашистскими захватчиками бойцов воинских соединений и партизан Югославии. Мужественно сражались вместе с Советской Армией Войско Польское и части Чехословацкой армии. Навсегда в летописи антифашистской борьбы войдут действия патриотов Болгарии, Румынии, Албании, Венгрии, участников движения Сопротивления, широко развернувшегося в оккупированных странах. Но историческая истина состоит в том, что именно советский народ и его Вооруженные Силы преградили дорогу фашистским агрессорам к мировому господству, их экспансии на другие страны и континенты.

На советско-германском фронте фашистское военно-политическое руководство использовало подавляющую часть своих войск и войск европейских союзников. В течение первых двух лет против Советской Армии сражались почти все действующие силы вермахта. В течение последующих трех лет на советско-германском фронте находилось две трети соединений и техники, которыми располагала тогда фашистская Германия.

Ни на одном из фронтов второй мировой войны не было столько продолжительных, непрерывных и ожесточенных военных действий, как на советско-германском фронте. С первого до последнего дня, днем и ночью здесь шли кровопролитные сражения, которые в разное время охватывали или весь фронт, или значительные его участки.

Приняв на себя удар основных сил гитлеровской Германии и ее союзников, Советский Союз сыграл главную роль в их разгроме. Именно здесь решился исход второй мировой войны. Советскими Вооруженными Силами было разгромлено 507 немецко-фашистских дивизий и 100 дивизий союзников Германии — почти в 3,5 раза больше, чем на всех остальных фронтах второй мировой войны.

На советско-германском фронте вооруженные силы Германии потеряли 10 миллионов (более 73 процентов) убитыми, ранеными и пленными из 13,6 миллионов общих потерь за войну. Здесь же была уничтожена основная часть военной техники вермахта: свыше 70 тысяч (более 75 процентов) самолетов, около 50 тысяч (до 75 процентов) танков и штурмовых орудий, 167 тысяч (74 процента) артиллерийских орудий, более 2,5 тысяч боевых кораблей, транспортов и вспомогательных судов.

Советско-германский фронт не только отвлекал на себя основные силы вермахта, но и резко отличался от других продолжительностью вооруженной борьбы и напряженностью. Из 1418 дней его существования активные боевые действия сторон здесь велись 1320 дней. Все остальные фронты и театры военных действий характеризовались значительно меньшей напряженностью. Так, на северо-африканском фронте из 1068 дней его существования активные действия велись лишь 309 дней, а на итальянском — 492 из 663 дней.

Небывалым в истории был пространственный размах вооруженной борьбы на советско-германском фронте. С первых же дней она развернулась здесь на рубежах протяжением свыше 4 тысяч километров. К осени 1942 года фронт превысил 6 тысяч километров. В целом протяженность советско-германского фронта была в четыре раза больше северо-африканского, итальянского и западно-европейского, вместе взятых. О глубине территории, на которой происходило военное противоборство Советской Армии с армиями фашистского блока, можно судить по тому, что советские войска прошли от Сталинграда до Берлина, Праги и Вены более 2,5 тысяч километров. От немецко-фашистских захватчиков было освобождено не только 1,9 миллиона квадратных километров советской земли, но и 1 миллион квадратных километров территории стран Центральной и Юго-Восточной Европы.

Даже открытие второго фронта на континенте Европы не изменило значение советско-германского фронта как главного в войне. Так, в июне 1944 года против Советской Армии действовало 181 немецкая и 58 дивизий сателлитов Германии. Американским и английским войскам противодействовали 81 немецкая дивизия. Перед завершающей кампанией 1945 года советские войска имели против себя 179 немецких и 16 дивизий ее союзников, а американско-английские войска — 107 немецких дивизий. Не говоря уже о том, что в первые, самые трудные, годы войны наша страна одна противостояла фашистскому агрессору.

Некоторые публицисты и историки сегодня, не считаясь с фактами истории, строят всяческие домыслы о том, как сложилась бы война в том случае, если бы у руля руководства и на полях сражений были не люди того времени, а какие-то иные лица. Тогда, рассуждают они с большой легкостью, и потерь почти не было бы, и каких-либо неудач и поражений тоже, и все на войне шло бы в соответствии с нашими желаниями и планами, как по писаному. Но ни в одной, даже самой победоносной войне так никогда не бывало и не может быть. Тем более, когда на войне столкнулись крупнейшие государства с их непримиримыми политическими целями, огромными экономическими и военными ресурсами и когда каждая из сторон стремилась в ходе ожесточенных вооруженных схваток любой ценой одолеть другую. В такой войне все могло быть — и неудачи и победы, а итоги войны определяются конечными результатами.

При оценке итогов Великой Отечественной войны особенно остро поднимается вопрос о наших жертвах во время войны. Из-за наших больших людских потерь ставится под сомнение вообще значимость достигнутой победы, поскольку, мол, мы победили исключительно за счет того, что «завалили противника своими трупами». Но результаты войны, цена победы, как уже отмечалось, — это прежде всего защита Родины, разгром врага, избавление своего и других народов от фашистского порабощения. Если бы мы не смогли победить и потерпели поражение, то наша страна потеряла бы все, и общие потери были бы неизмеримо большими. Нет слов, безмерно тяжелы утраты и жертвы минувшей войны. Но нет, наверное, ничего более недостойного и кощунственного, чем злорадство по поводу людских и материальных потерь, использование этой чрезвычайно болезненной темы в неблаговидных целях.

Если говорить о людских потерях Советского Союза в целом, а не только на фронте, то они составили около 27 миллионов человек. Огромный урон был нанесен народному хозяйству страны. Фашистские захватчики полностью или частично разрушили и сожгли 1710 городов и поселков, более 70 тысяч сел и деревень, свыше 6 миллионов зданий, 32 тысячи крупных и средних промышленных предприятий, 65 тысяч километров железнодорожных путей. Уничтожено и угнано в Германию 7 миллионов лошадей, 17 миллионов голов крупного рогатого скота, 20 миллионов свиней, 27 миллионов овец и коз, огромное количество домашней птицы. СССР потерял за годы войны около 30 процентов национального богатства.

Добавим к этому, что война не только уничтожала людей, опустошала казну и несла разрушения — она препятствовала созданию новых ценностей, привела к ряду отрицательных последствий в области экономики, демографических процессов.

Да, наши военные потери огромны. Но они все же не такие, как иногда изображаются. В этой области больше всего различных фальсификаций. В ряде публикаций данные о потерях выводятся не из достоверных официальных источников или донесений, а путем различного рода арифметических вычислений. Но сколько ни складывай и ни сопоставляй выдуманные цифры, из них ничего достоверного получить невозможно. Порой же дело доходит до самых непристойных словесных упражнений. В одной из передач российского радио некто Витман заявил, что под Харьковом в 1942 году попало в плен чуть ли не миллион наших военнослужащих. Как же он это определил? Оказывается, очень просто: подсчитал, за сколько секунд или минут проходила каждая шеренга, колонна пленных, и умножил это число на количество часов, в течение которых он эту картину наблюдал. Трудно представить, как могли немцы в боевой обстановке собрать в одном месте сразу сотни тысяч людей, а один очевидец сумел всех подсчитать. Странно, что некоторые редакции довольствуются сведениями такого пошиба.

Правду о потерях, безусловно, надо говорить, без этого невозможно в полной мере оценить итоги войны и значение достигнутой победы. Надо самокритично сказать, что многие домыслы порождаются тем, что не были своевременно опубликованы подлинные данные.

Автору этой статьи совместно с военными и гражданскими специалистами-демографами пришлось основательно заниматься изучением имеющихся документов, анализом и сопоставлением различных данных, имеющихся у нас и за рубежом.

В результате было установлено, что общие безвозвратные потери Советских Вооруженных Сил (погибло, умерло от ран, пропало без вести, не вернулись из плена, небоевые потери) за годы войны, с учетом Дальневосточной кампании, составляют 8 668 400 человек, в том числе армии и флота — 8 509 300 человек, погранвойск КГБ СССР — 61 400 человек, внутренних войск МВД СССР — 97 700. При этом значительная доля всех потерь приходится на 1941-42 годы. (3 048 800 человек) ввиду крайне неудачно сложившихся обстоятельств для нас в первом периоде войны.

Для выяснения подлинных данных о потерях следует иметь в виду и следующие обстоятельства. При изучении документов военно-мобилизационных и репатриационных органов выявлено, что при проведении мобилизации на освобожденной от оккупации территории СССР в 1943–1944 годах в Советскую Армию вторично было призвано 939 700 военнослужащих, ранее находившихся в плену, в окружении и на оккупированной территории. Кроме того, 1 836 000 человек бывших военнослужащих вернулось из плена после окончания войны. Поэтому все эти военнослужащие (общей численностью 2 775 700 человек) из общего числа безвозвратных потерь исключены. Исходя из этого и складывается количество потерь — 8,6 миллиона человек.

В ходе работы пришлось столкнуться с источниками, где вторично призванные в армию (около 1 миллиона человек), а иногда и люди, возвратившиеся из плена или оставшиеся за рубежом, зачислялись в наши безвозвратные потери.

При ознакомлении с некоторыми зарубежными материалами мы встретились с таким подходом, когда в число наших потерь включались потери власовцев, бандеровцев и других националистических, профашистских формирований, которые сражались против Советской Армии на стороне врага. Причем некоторые из этих людей дважды включались в число наших потерь: вначале — как попавшие в плен, а затем как погибшие. Но засчитать эти потери надо той стороне, на чьей они воевали.

Нет слов, приведенные выше потери огромны, и без боли о них говорить невозможно. Но тем более грешно добавлять к ним что-то надуманное.

По расчетным данным, составленным по трофейным и другим документальным материалам, безвозвратные потери фашистского блока составляют 8 649 000 человек (фашистской Германии — 7 413 000, ее сателлитов — 1 245 000), из них на советско-германском фронте 7 168 000. После окончания войны из Советского Союза было возвращено 1 939 000 плененных немецких военнослужащих. Таким образом, боевые потери самой фашистской Германии к концу войны составили около 7,4 миллиона человек, а с учетом возвращенных пленных безвозвратные потери составили 5,5 миллионов человек, ее союзников — 1,2 миллиона человек (всего 6,7 миллиона человек). Но надо бы напомнить любителям преувеличивать наши потери и преуменьшать немецкие, что в мае 1945 года вся фашистская армия в полном составе капитулировала перед Советской Армией и союзными армиями.

Безвозвратные потери Квантунской армии Японии в период боевых действий на Дальнем Востоке (август — сентябрь 1945 года) составили 677 700 человек, в том числе убитыми 83 737 человек.

Наши потери в Маньчжурской операции составили 12 тысяч человек.

В сведениях, опубликованных в ФРГ и других западных странах, данные о потерях фашистского блока явно занижены. Например, не учитываются потери союзников Германии — Италии, Румынии, Венгрии, Финляндии; иностранных формирований, воевавших на стороне фашистской Германии (власовцы, словаки и др.); тыловых учреждений вермахта, строительных организаций, в которых в основном работали лица других национальностей (поляки, чехи, словаки, сербы, хорваты и др.).

Таким образом ясно, что разговоры о том, будто наши войска понесли в 3–4 раза (а по некоторым заявлениям и в 14 раз) больше потерь, чем фашистские войска, являются абсолютно несостоятельными.

Как уже отмечалось, безвозвратные военные потери советских Вооруженных Сил составляют 8,6 миллиона человек. Остальные наши потери (более 18 миллионов человек) относятся к мирному населению, больше всего пострадавшему от фашистских зверств и репрессий. Если на минуту допустить, что Советская Армия, придя на немецкую землю, поступала бы по отношению к мирному населению и военнопленным так же, как фашисты к нашим людям, соотношение потерь было бы совсем другим. Но этого не могло случиться, ибо советский солдат пришел в Германию не мстить немцам, а ради разгрома фашизма. Теперь же «цивилизованный» подход к этому крайне деликатному вопросу довели до того, что нашему народу чуть ли не ставят в вину его гуманность, да еще пытаются привесить к этой «вине» жертвы фашистских злодеяний. И приходится только удивляться, что люди, исповедующие такую дикую «логику», смеют говорить, будто выступают за «историческую правду».

Критиковать и ставить под сомнение все официальные данные, не приводя никаких других документальных источников, — это самое легкое и вместе с тем и самое бесплодное занятие. Нужна критическая, но конкретная работа. Нельзя верить как многим сообщениям германского командования о наших потерях, так и докладам наших штабов о немецких потерях, ибо потери противника в ходе боев трудно точно установить.

Так, германское командование в 1941 году сообщало о том, что в районе восточнее Киева ими взято в плен 665 тысяч военнослужащих. Но к началу Киевской операции Юго-Западный фронт имел всего в своем составе 627 тысяч человек. Причем вышли из окружения 150 тысяч человек, часть войск успела отойти до начала окружения. По германским данным, под Севастополем и в некоторых других районах немцы взяли в плен больше людей, чем их было вообще в составе действующих там советских войск.

За время войны были также большими потери в вооружении и военной технике. Советская Армия потеряла 61,5 тысяч орудий и минометов полевой артиллерии, 83,5 тысяч танков, 13 тысяч самоходно-артиллерийских установок, более 46 тысяч самолетов, 1014 боевых кораблей. Ежесуточно в советских войсках в среднем выбывало 11 тысяч единиц стрелкового оружия, 68 танков, 224 орудия и миномета, 30 самолетов.

Потери германских вооруженных сил, как уже говорилось, были значительно больше.

Если к концу войны фашистская армия вообще перестала существовать и потеряла все вооружение, произведенное ею перед нападением на СССР и в ходе войны, то советские вооруженные силы к этому времени на своем оснащении имели 35,2 тысячи танков и САУ — в 1,6 раза больше, чем у нас было к началу войны, орудий и минометов — 321,5 тысячи единиц (превышение в 2,5 раза), боевых самолетов — 47,3 тысячи (в 2,4 раза больше).

Нельзя не отметить и еще одного обстоятельства. Наши потери могли быть намного меньше, если бы западные союзники открыли второй фронт, как первоначально намечалось, в 1942 или в 1943 году. Пользуясь скованностью германских войск на восточном фронте, командование союзников не спешило, из года в год откладывая открытие второго фронта, ту или иную операцию. Но этого не могло себе позволить советское командование, ибо от сражений под Москвой, Сталинградом, Курском и других уклоняться было невозможно. Искренне заинтересованное в быстрейшем окончании войны, оно более последовательно выполняло и союзнический долг, иногда начиная по просьбе союзников операции ранее установленных сроков, как это было, например, в Висло-Одерской операции в январе 1945 года.

В последние годы много рассуждают о «белых пятнах» истории. Однако надо различать «пятна», связанные с недостаточной степенью познания тех или иных исторических явлений, которые действительно необходимо продолжать изучать, и «пятна», порожденные некомпетентностью авторов, незнанием и неглубоким пониманием того, что уже военно-исторической наукой выявлено. Для дилетанта вся история — это сплошное «белое пятно». Но история здесь ни при чем. И поэтому не стоит валить с больной головы на здоровую и пытаться превращать все эти «белые пятна» в черные.

Подводя итог рассмотренному, ради элементарной объективности и постижения исторической истины можно еще раз подчеркнуть, что при оценке событий Великой Отечественной войны следовало бы не упускать из виду, чем кончилась война, кто в ней победил.

Неопровержимые факты истории свидетельствуют о том, что в 1945 году была достигнута действительно Великая Победа, определившая всю судьбу человечества в двадцатом столетии.

Одним из важнейших факторов, оказавшим влияние на ход и исход войны, были военная наука, отражавшая военно-теоретические взгляды, и военное искусство как область практической деятельности по подготовке и ведению вооруженной борьбы. До войны и в ходе нее по важнейшим вопросам строительства, подготовки и применения вооруженных сил существовали различные военно-теоретические взгляды, не прекращалась полемика о их связи и взаимодействии с военной доктриной государства.

Понятие военная доктрина как система официально принятых в государстве взглядов по оборонным вопросам впервые было введено в нашей стране по инициативе М. В. Фрунзе. И утверждения о том, что к началу войны в нашей стране не было даже своей военной доктрины, являются несостоятельными. Международная обстановка, интересы обороны страны требовали дать ответы на ряд сложных вопросов, связанных с определением возможных военных угроз и вероятных противников, характера войны, направленности военного строительства и боевого применения Вооруженных Сил. И ответы на эти вопросы были определены, они составляли основы военной доктрины. Дело другое, насколько они были обоснованными.

Научные основы военной доктрины определялись, исходя из понимания развития общественных процессов и военно-теоретических знаний того времени.

В соответствии с этим политическая сторона советской военной доктрины с самого начала исходила из того, что нашему государству война не нужна, из его приверженности к миролюбивой политике. Но вместе с тем, как говорил В. И. Ленин: «…Взявшись за наше мирное строительство, мы приложим все силы, чтобы его продолжать беспрерывно. В то же время, товарищи, будьте начеку, берегите обороноспособность нашей страны и нашей Красной Армии как зеницу ока…»

В соответствии с такой установкой на протяжении всех лет существования советского государства борьба за мир и готовность к отражению агрессии составляли главную суть военно-политической стороны военной доктрины. В военно-политическом плане военная доктрина носила оборонительный характер. При этом исходили из положения о том, что войны теперь ведутся народами, и для ведения войны нужна мобилизация всех сил и средств государства. Большое значение придавалось моральному и экономическому факторам. С учетом этого прилагались огромные усилия для индустриализации страны, повышения ее экономической самостоятельности и оборонной мощи.

При разработке военно-технической стороны военной доктрины учитывалась возможность объединенного выступления коалиции капиталистических государств против нашей страны. Однако недостаточно учитывалась возможность размежевания и изменения расстановки военно-политических сил в мире.

Против какого конкретно противника, отражая агрессию, надо быть готовым воевать, стало наиболее четко вырисовываться с приходом к власти в Германии фашизма. В оперативных планах нашего Генштаба стали исходить из того, что Советскому Союзу надо быть готовым воевать на Западе — против Германии и на Востоке — против Японии.

Понимая неизбежность военного столкновения с Германией и Японией, советское руководство вместе с тем недостаточно правильно оценивало вероятные сроки начала агрессии. Особенно отрицательно повлияла на развитие событий ошибочная установка, что Германия не будет вести войну одновременно на два фронта и может начать войну против СССР только после выхода из войны Великобритании. Гитлер же исходил из того, что Великобритания, находясь за Ла-Маншем, не представляет серьезной угрозы для Германии на континенте, и планировал нападение на СССР.

При оценке продолжительности войны у нас ориентировались в общем-то на длительную ожесточенную борьбу с сильным противником, на необходимость рационального сочетания всех видов вооруженных сил и родов войск. Однако, в противоречии с этим, давали о себе знать и установки на легкую войну, быстрый перенос ее на территорию противника.

На XVIII съезде партии нарком обороны К. Е. Ворошилов заверил делегатов, что враг будет смят и уничтожен накоротке. Только после советско-финляндской войны в этом отношении наступило некоторое отрезвление. Последовал отказ от тезисов «легкой победы» и «малой кровью». Однако требовались не только формальный отказ от этих лозунгов, но и коренная перестройка подготовки органов управления и войск, на что времени уже не хватило.

Многие в принципе правильные социально-политические, экономические и военные установки по подготовке страны и вооруженных сил к отражению агрессии не были до конца проведены в жизнь. С большим опозданием, а в ряде случаев уже в ходе начавшейся войны, пришлось осуществлять задачи перевода народного хозяйства, армии и флота с мирного на военное положение.

Во время войны главным содержанием военной доктрины было подчинение всей жизни страны и народа интересам отражения агрессии, избавления своей Родины и других стран от фашистского порабощения, исходя из требований: «Все для фронта», «Все для победы».

Задачи и боевая деятельность вооруженных сил определялись интересами разгрома в начале армии фашистской Германии и затем милитаристской Японии.

С точки зрения способов боевого применения вооруженных сил в принципе военная доктрина и военная наука признавали правомерность как наступления, так и обороны, необходимость сочетания различных видов военных действий. Но все же основным видом боевых действий считалось наступление, и личный состав Красной Армии воспитывался в сугубо наступательном духе. В Полевом уставе 1939 года подчеркивалось, что если нам войну навяжут, то Красная Армия будет самой наступающей армией.

Такой подход не противоречил оборонительному характеру военной доктрины в военно-политическом плане. Ибо наша доктрина исключала возможность развязывания войны и нападения на какую-либо страну со стороны Красной Армии. Речь шла о наиболее рациональных способах действий армии после того, как война уже развязана. Всемерно подчеркивалось, что мы войны не хотим, но готовы ответить «двойным ударом» на удар поджигателей войны.

Самым большим изъяном в военной науке и военном искусстве было то, что и в теории, и в практике стратегического планирования неправильно представляли себе условия, которые могли сложиться в начальный период войны. Предполагалось, что, как и в прошлом, в начале войны будут происходить лишь пограничные сражения частей прикрытия, а главные силы вступят в сражение не ранее чем через 10–14 дней. При этом не учитывалось, что германская армия была уже отмобилизована, могла осуществить внезапное нападение и сразу перейти в наступление основными силами.

Явно недооценивались и слабо отрабатывались вопросы обороны в оперативно-стратегическом масштабе, чем пришлось заниматься нашей армии в начальный период войны. Ведение обороны предполагалось как кратковременные действия по отражению вторжения противника с быстрым переходом в наступление и переносом военных действий на территорию противника. Не учитывалось, что для отражения и срыва агрессии противника потребуется ведение целого ряда напряженных и длительных оборонительных операций с превосходящими силами противника. Поэтому и оперативное построение войск, их эшелонирование не были приспособлены для решения задач в таких оборонительных операциях. И в учебном плане действия органов управления и войск в оборонительных операциях меньше отрабатывались. В целом войска были слабо подготовлены к решению оборонительных задач.

Опыт Великой Отечественной войны еще раз показал, что сочетание наступления и обороны — объективная закономерность вооруженной борьбы, и, как всякая закономерность, она действует с силой необходимости. Не считаться с ней нельзя. За недооценку обороны мы тяжело поплатились в начальный период войны.

Но как показала практика, не менее опасна также недооценка наступления, ибо только переходом в наступление можно добиться окончательного разгрома противника.

И при оборонительном характере военной доктрины не только не снижаются, а значительно повышаются требования к боевой готовности армии и флота, ибо агрессор, заранее изготавливаясь к войне, выбирает момент для нападения, и обороняющаяся сторона должна быть всегда готова к отражению агрессии. При анализе наших неудач в 1941 году приводится много различных причин. Но главная, решающая причина состояла в том, что наши войска к началу войны оставались на положении мирного времени, не были приведены в боевую готовность и не заняли назначенных оборонительных рубежей. Это означает, что всесторонне изготовившийся противник наносил удар по армии, которая к началу его нападения какое-то время находилась по существу в безоружном состоянии и еще не изготовилась для боевых действий. В более ужасное и невыгодное положение армию поставить нельзя. Именно это обстоятельство имело катастрофические последствия, предопределив неудачи и поражения в начале войны.

Боеспособность нашей армии к началу войны была значительно выше, чем ее боевая готовность. Из этого до конца уроки не извлечены. Боеспособность войск — фундамент их боевой готовности, но без поддержания войск в готовности к отмобилизованию и выполнению боевых задач невозможно реализовать их самые высокие боевые возможности.

Извлекая уроки из опыта прошлого, необходимо признать и то обстоятельство, что в довоенные годы у нас сложился немалый разрыв между рядом правильно разработанных и провозглашенных положений, требований и их реализацией на практике.

Германская армия с самого начала войны сумела захватить стратегическую инициативу. В результате внезапного перехода в наступление, массированного использования сил и средств на главных направлениях противнику удалось в первые же двое суток продвинуться до 110–150 километров, а в течение 15–18 суток — до 400–500 километров, окружив и расчленив крупные группировки наших войск и полностью нарушив оперативно-стратегическую устойчивость линии фронта.

Трудности нашей армии усугублялись и серьезными недостатками в практическом управлении войсками. Даже когда достаточно точно стало известно о предстоящем нападении на нашу страну и когда война уже началась, у Сталина еще не было однозначной оценки того, что произошло. Отсюда половинчатость и нерешительность действий, запоздалая постановка задач.

Главное командование Советских Вооруженных Сил, не получая своевременно достоверных данных из районов боевых действий и не зная подлинного положения дел на фронте, порой отдавало войскам нереальные распоряжения, не соответствующие сложившейся обстановке.

В условиях, когда устойчивость стратегической обороны была нарушена и образовались опасные прорывы крупных группировок противника на большую глубину, войска, стремясь любой ценой удержать каждый рубеж, ставились в еще более тяжелое положение. Большинство резервных соединений и объединений разрозненно направлялись к линии фронта для усиления войск первого эшелона или встречных контрударов. Это приводило к распылению сил и средств и позволяло противнику наносить поражение по частям.

Все же постепенно сама сложившаяся катастрофическая обстановка вынудила советское Главнокомандование осознать необходимость полного пересмотра прежнего плана ведения войны и перехода к стратегической обороне.

Все, начиная с Верховного Главнокомандования, Генштаба и кончая командиром подразделения и солдатом, на протяжении всей войны учились воевать. Если говорить о Сталине, то его хорошая память, умение быстро вникнуть в суть вопроса, сильная воля и твердый характер создавали предпосылки для проявления военного искусства. Но отрицательно сказывались отсутствие систематизированных военных знаний и военного опыта. Поэтому Сталин только через 1,5 года после тяжелых поражений начал более или менее разбираться в оперативно-стратегических вопросах.

Никто не отрицает, что у Сталина была хорошая интуиция, его способность быстро схватывать обстановку и разбираться в сложных вопросах. Например, Черчилля поразила быстрая и верная оценка Сталиным показанного ему плана «Торч» по высадке союзников в Северной Африке в 1942 году. «Это замечательное заявление, — отмечал он, — произвело на меня серьезное впечатление. Оно показывало, что русский диктатор быстро и полностью овладел проблемой, которая до этого была новой для него. Очень немногие из живущих людей смогли бы в несколько минут понять соображения, над которыми мы так настойчиво бились на протяжении ряда месяцев. Он все оценил молниеносно».

Знавшие и близко работавшие со Сталиным авторитетные люди единодушно отмечали, что наиболее сильной его стороной как Верховного Главнокомандующего было умение разбираться в сложных военно-политических вопросах, подчинять интересам политики решение экономических и стратегических задач. Хотя и в этой области были крупные провалы, как это случилось с определением возможных сроков нападения Германии на нашу страну. Но в последующем были и крупные позитивные шаги. Удалось избежать одновременной войны против Германии и Японии и осуществить их последовательный разгром, добиться участия западных стран в антигитлеровской коалиции, твердо и последовательно отстаивать на всех переговорах во время войны интересы СССР.

Сталин, как известно, придавал большое значение созданию экономического фундамента обороны страны, техническому оснащению армии и флота и другим, как он говорил, постоянно действующим факторам, решающим ход и исход войны.

Сталин был сторонником максимальной централизации руководства всеми оборонными делами и вооруженными силами. С тех пор как война стала охватывать все стороны жизни государства, объединение в одних руках политической и военной власти считалось одним из условий, благоприятствующих наиболее полной мобилизации всех экономических, моральных и военных возможностей государства для ведения войны. Стремление к этому в той или иной мере проявлялось во всех государствах в периоды первой и второй мировых войн, в том числе и в буржуазно-демократических странах, таких, как, скажем, США и Англия.

В нашей стране во время гражданской войны важнейшие вопросы обороны, и, в частности, наиболее принципиальные военные вопросы, решались Советом Рабочей и Крестьянской обороны. Но Ленин, возглавляя этот Совет и правительство, не брал на себя функции наркома обороны и Главнокомандующего вооруженными силами. Это давало определенную самостоятельность военному ведомству, хотя и в то время было немало неразберихи, а согласование политических, экономических и военных усилий в ряде случаев осуществлялось с большими трудностями.

До Великой Отечественной войны не были приняты определенные решения по организации военно-политического руководства страной и вооруженными силами на военное время. Но в принципе предполагалось, что руководство будет осуществляться примерно при таком разделении функций, как это было во время гражданской войны.

С началом Великой Отечественной войны нарком обороны формально стал Главнокомандующим вооруженными силами. Но поскольку без ведома Сталина ни одно значительное решение не могло быть принято, вскоре он официально занял должность не только председателя Государственного Комитета обороны, но и наркома обороны и Верховного Главнокомандующего Вооруженными Силами. Централизация власти имела свои положительные стороны, позволяя максимально полно концентрировать усилия государства в интересах фронта. Вообще твердое руководство, насаждение жесткой требовательности и дисциплины были вполне оправданными в военное время. Но такая централизация, перейдя все допустимые разумные пределы, во многом и сковывала деятельность руководящих кадров, особенно военного ведомства.

Сталин, несмотря на свою исключительно высокую работоспособность и напряженную деятельность, не мог своевременно охватить многих вопросов, а без него они не решались.

Положение дел усугублялось беспрерывными перемещениями командующих и других должностных лиц.

Одним из коренных положений теории и практики военного искусства, выдвинутых Сталиным, был тезис о решающем значении выбора главного удара для успеха в операции. Этот тезис в принципе вполне резонный. Но, конечно, было большим преувеличением, что правильный выбор направления главного удара чуть ли не автоматически предопределяет успех операции. Опыт войны показал, что наряду с этими, главными факторами, обеспечивающими успех, были достижение скрытности и тщательности организации боевых действий и всестороннего их боевого, материального и технического обеспечения, твердого управления войсками в ходе боя и операции.

На практике же ни в 1941, ни в 1942 годах не удалось правильно определить направление главного удара противника и соответственно направления для сосредоточения основных усилий своих войск. В последующие годы войны Ставка ВГК во главе со Сталиным, как правило, изыскивала наиболее выгодные направления для ударов с решительным сосредоточением основных усилий на решающих участках фронта. В отличие от контрнаступления под Москвой и наступательных операций весной и летом 1942 года, когда силы были распылены, в 1943–1945 годах довольно удачно и продуманно определялась последовательность нанесения ударов и проведения операций путем широкого маневра силами и средствами и заблаговременной подготовки резервов с целью разгрома основных группировок противника по частям.

И если в 1941–1942 годах немецко-фашистские войска превосходили нашу армию в искусстве ведения крупных наступательных операций, в маневре силами и средствами, применении танковых войск и авиации, то во втором и особенно в третьем периодах войны Советская Армия стала превосходить германскую и в эффективности ведения наступательных операций. Основной формой военных действий оперативного масштаба стали фронтовые операции. Они велись на фронте 200–300 километров и на глубину от 100–150 до 300–500 километров. В ходе фронтовой операции проводились обычно 2–3 последовательных армейских операции. Дальнейшее развитие получили встречные бои и сражения. Они велись не только с марша, но и в ходе оборонительных и наступательных операций и боев, когда обе стороны стремились решать свои задачи путем наступления. Всего за время войны проведено свыше 50 стратегических, более 250 фронтовых и около 1000 армейских операций, из них более 75 процентов — наступательных.

Для решения крупных стратегических задач привлекались усилия двух и более фронтов. Появление новой формы стратегических действий в виде операций группы фронтов определялось не только временными и объективными условиями в связи с возрастанием размаха и сложности вооруженной борьбы. Идея необходимости объединения усилий нескольких фронтов в стратегических операциях дала о себе знать еще в период первой мировой войны и гражданской войны в нашей стране. Но свое наиболее полное оформление операции группы фронтов нашли в период Великой Отечественной войны, когда таким способом проводилось большинство стратегических операций. В завершающем периоде войны они стали основной формой ведения стратегических наступательных операций.

Наиболее наглядное выражение согласованные действия фронтов и их тесное взаимодействие нашли в Сталинградской, Курской, Белорусской, Висло-Одерской, Берлинской и особенно Маньчжурской стратегических операциях. Эти операции развертывались на фронте 800-1000 километров и проводились на глубину 500–600 километров, а в Маньчжурской операции до 800 километров. Операции группы фронтов позволяли лучше согласовать усилия фронта при решении общей стратегической задачи, более рационально использовать силы и средства для решения важнейших задач. При такой форме проведения стратегических операций достигалось также лучшее взаимодействие фронтов с авиацией дальнего действия, войсками ПВО страны и силами флотов.

Например, проведение Прибалтийской, Восточно-Прусской и Восточно-Померанской операций осуществлялось в тесном взаимодействии с Балтийским флотом, а в Крымской и Ясско-Кишиневской операциях — с силами Черноморского флота. Черноморский флот обеспечил проведение нескольких крупных десантных операций в Крыму. Успешно выполнил свои задачи Северный флот, прикрывая с моря наш самый северный фланг, ведя активную борьбу с ВМС Германии и обеспечивая северные морские коммуникации. Силами флотов было высажено более 100 морских оперативных и тактических десантов общей численностью свыше 250 тысяч человек.

На протяжении всей войны важнейшей стратегической задачей оставалась борьба за господство в воздухе. До 1943 года преимущество в этом отношении было на стороне противника. В последующем господство в воздухе прочно удерживалось советской авиацией. Если в целях борьбы с авиацией противника в зимней кампании 1941–1942 годов использовалось до 25 процентов, то в завершающем периоде — до 42 процентов всех самолето-вылетов. Применение ВВС и войск ПВО осуществлялось не только во взаимодействии с фронтами. Стали проводиться и самостоятельные воздушные операции. Зародились и зачатки противовоздушных операций.

До войны, как известно, возлагались большие надежды на массовое применение воздушно-десантных войск. Но в ходе боевых действий успешно применить их не удалось. Воздушно-десантные соединения стали использовать в основном как стрелковые соединения.

В Белорусской, Висло-Одерской, Берлинской, Пражской, Маньчжурской и в ряде других операций все более широкое участие начали принимать союзные войска Польши, Чехословакии, Венгрии, Болгарии, Румынии и других освобождаемых стран. Для лучшего взаимодействия с ними практиковалось взаимное прикомандирование представителей и оперативных групп со средствами связи.

В завершающем периоде войны каждая из проведенных операций Советской Армии отличалась своей оригинальностью, новизной применяемых способов действий и поэтому, как правило, оказывалась неожиданной для противника. Но были и принципиально важные, общие для них аспекты, которые выражали сущность советского военного искусства в пору его наибольшего расцвета.

Маршал Советского Союза Г. К. Жуков на военно-теоретической конференции в 1945 году следующим образом охарактеризовал особенности нашего военного искусства, каким оно представлялось к концу войны.

Первое — знание противника, правильная оценка его замыслов, сил и средств; умение учесть, на что он способен и на что не способен, на чем можно его поймать. Это достигается непрерывной и глубокой разведкой.

Второе — знание своих войск, их тщательная подготовка к бою. Необходима всесторонняя подготовка командования и штабов, заблаговременная отработка всех вариантов предстоящих действий войск.

Третье — оперативная и тактическая внезапность. Это достигается тем, что враг вводится в заблуждение о наших истинных намерениях. Надо действовать настолько быстро, чтобы неприятель везде и всюду опаздывал и тем самым попадал в тяжелое положение.

Четвертое — точный расчет сил и средств в зависимости от поставленной задачи. Войскам нельзя ставить непосильные задачи. Ничего, кроме потерь и подрыва боевого духа, это не даст. Лучше реже проводить наступательные операции, а копить силы и средства для решительных ударов.

Пятое — материальное обеспечение операций. Ни при каких обстоятельствах неподготовленную в материальном отношении операцию проводить не следует. Общая обстановка может толкать Главное командование на быстрейшее осуществление операции. Но начинать ее можно только после тщательной подготовки и всестороннего обеспечения.

Важным условием успешного развития наступательной операции Г. К. Жуков считал умелое применение артиллерии, смелый маневр с целью окружения и уничтожения противника. Фронтальный удар он рассматривал только как важный этап к достижению цели. Прорыв не ради прорыва, а для получения свободы маневра, что дает возможность поразить врага с самого невыгодного для него направления.

Разработка и практическое применение новых способов вооруженной борьбы, таких как подготовка и ведение оборонительных операций с последующим переходом в контрнаступление, в том числе и операций групп фронтов; решение проблемы стратегического и оперативного прорыва с последующим развитием успеха в глубину путем ввода мощных подвижных групп, окружением и уничтожением крупных группировок противника; форсирование сходу водных преград; применение такой эффективной формы огневого поражения, как артиллерийское и авиационное наступление — все это явилось результатом творчества представителей Ставки ВГК, Генштаба, командующих видами ВС и родов войск, командующих, командиров и штабов фронтов, армий, соединений, частей и подразделений.

Неправомерно говорить о том, что все это творчество в области военного искусства было осуществлено помимо или даже вопреки Сталину, хотя бы потому, что без его ведома и согласия решения по таким вопросам и не могли приниматься.

Следует сказать и о том, что война требовала ответственного отношения к военной теории. Попытки не считаться с накопленным опытом, с выработанными на его основе теоретическими рекомендациями очень быстро давали о себе знать неудачами на фронте. С этим объективным обстоятельством был вынужден считаться и Сталин. После многих неудач 1941–1942 годов, по свидетельству Г. К. Жукова, А. М. Василевского, он уже меньше проявлял произвола, самонадеянности и стал более внимательно прислушиваться к мнению людей, знающих военное дело.

В целом страна и Вооруженные Силы во время войны твердо управлялись. Поэтому нельзя дело изображать так, как это иногда делается, будто все происходило чуть ли не стихийно и мы одолевали врага вопреки всякому руководству. Решающим условием победы явились самоотверженные усилия народа на фронте и в тылу, его преданность своему Отечеству.

Советское командование в период Великой Отечественной войны придавало большое значение своевременному обобщению и доведению до войск боевого опыта. Ставка Верховного Главнокомандования, Генеральный штаб, Главное политическое управление, Наркомат Военно-морского флота, командование и штабы видов Вооруженных Сил и родов войск, объединений и соединений были не только органами практического руководства войсками, но и основными центрами военно-теоретической мысли. Руководство войной было немыслимо без творческой работы по подготовке научно-обоснованных решений, разработке уставов, инструкций и приказов, обобщающих все передовое в опыте ведения войны.

Во время войны в Генеральном штабе было создано Управление по использованию опыта войны, в штабах фронтов и армий — соответственно отделы и отделения. Отделы по использованию опыта войны имелись также в центральных управлениях Народного комиссариата обороны, Главном штабе ВМФ, штабах родов войск.

Богатый боевой опыт Советской Армии находил отражение в разрабатываемых и обновляемых во время войны уставах, наставлениях и инструкциях. Например, в 1944 году были разработаны и переработаны Полевой и Боевой уставы пехоты, Руководство по форсированию рек, Руководство по действиям войск в горах, Наставление по прорыву позиционной обороны и др. Всего за 1943–1944 годы было переработано и разработано вновь 30 уставов, наставлений и инструкций, связанных с ведением боевых действий и подготовкой войск.

Обращает на себя внимание конкретность и предметность наших военно-научных исследований, строгая подчиненность их интересам успешного ведения вооруженной борьбы на фронтах. Обобщение и теоретическое осмысление боевого опыта органически входили в практическую деятельность военачальников.

Вместе с тем надо отметить, что армия фашистской Германии, несмотря на значительное несоответствие довоенных уставов опыту второй мировой войны, особенно после нападения на Советский Союз, не переработала в ходе военных действий почти ни одного устава, хотя и вела боевые действия в течение шести лет. Многие фашистские генералы в своих мемуарах называют одной из причин поражения то, что они и на Востоке воевали по тем же уставным документам, как и на Западе.

В результате четырехлетнего противоборства двух стратегических линий и в целом военного искусства советское военное искусство показало полное превосходство и обеспечило достижение победы над немецко-фашистской армией.

Уроки прошлого имеют непреходящее значение. Но есть силы, которые хотели бы начисто отказаться от прошлого, лишив нас своего богатейшего духовного наследства, объявляют победу в Великой Отечественной войне последним плацдармом, который еще удерживают консерваторы, и потому ставят своей целью ликвидировать его, чтобы ничего светлого в нашей стране уже не осталось. Этим определяются и все попытки принизить значение нашей победы в войне. Но если не считаться с исторической истиной и исходить лишь из современных экстремистских установок, то как можно построить новое демократическое общество, если вместо прежних умолчаний и приукрашивания истории войны будут плодиться ложь и фальсификация? К какой более справедливой жизни можно прийти на пустом месте, без достоверного и прочного исторического фундамента?

Тем, кто хочет честно разобраться в нашем прошлом, надо прежде всего не забывать, что события накануне и в начале войны, несмотря на всю их трагичность, состоят отнюдь не из сплошных «черных пятен». В них переплетаются самоотверженный труд и подвиг народа с огромными бедствиями, выпавшими на его долю; массовый героизм воинов со случаями паники, неорганизованности и даже предательства; огромная созидательная работа по созданию оборонной мощи страны с крайне нерациональным использованием ее, особенно в начале войны; жесткость и твердость управления с негибкостью и произволом; мужество и умелые действия многих командующих и командиров с безответственностью и неорганизованностью некоторых из них. Правда о зле и ошибках прошлого, конечно, нужна для постижения исторической истины. Но это еще не вся правда. Ибо если предвзято собрать и вылить со страниц печати только мрачные события и факты, то любой народ может ужаснуться от своей истории. Но в нашей истории, хотя и есть чему ужасаться, но и есть чем гордиться.

Великая Отечественная война навсегда останется не только трагической, но и одной из самых ярких страниц в истории нашей страны. Много невзгод и лишений пришлось испить советскому народу и его вооруженным силам. Но четырехлетняя тяжелая ожесточенная борьба с фашистскими захватчиками увенчалась нашей полной победой. Разные страницы были в истории войны, и их толкование еще долго будет вызывать горячие споры и различные суждения. Но никто не может отрицать главного — советский народ и его вооруженные силы вынесли на своих плечах основную тяжесть войны и сделали решающий вклад в достижение победы над фашистской Германией, милитаристской Японией и их союзниками, в освобождение народов Европы и Азии от захватчиков.

Весьма важным является и то обстоятельство, что, несмотря на все противоречия и социально-политические различия, народы Советского Союза, США, Англии, Франции, Китая и других стран нашли возможности и пути политического, экономического, военного сотрудничества в интересах достижения общей победы над врагом. Это тоже одно из больших приобретений, вынесенных из горнила войны.

Один из уроков второй мировой войны состоит в том, что во имя предотвращения новой войны и решения сложнейших глобальных проблем выживания человечества, народы различных стран и в современных условиях могут и должны проложить новые пути укрепления доверия и сотрудничества. А для того, чтобы не повторять ошибок прошлого и не порождать новых витков конфронтаций, стоило бы повсюду и всегда учитывать, что одних заверений о партнерстве и сотрудничестве недостаточно. Надо на деле каждой стране держать курс на искреннее и более последовательное сотрудничество, не разделяя снова мир на победителей и побежденных — теперь уже в «холодной войне».

В этом новом мире будут, разумеется, и соперничество, и конкуренция, и отстаивание национальных интересов, но объединяющими должны быть общие интересы взаимной безопасности и выживания всех народов в наше трудное время. Если удастся сохранить дух сотрудничества в этом главном и осуществлять его с учетом всего позитивного и негативного, что было во время войны, то это позволит более объективно взглянуть и в наше историческое прошлое, и более реалистично строить свои отношения сегодня.

Наш народ вышел из войны окрыленным и полным надежд на крупные перемены к лучшему в своей жизни и в своей судьбе. Нам многое удалось в послевоенные годы. Но, видимо, мы слишком долго упивались триумфом Победы и, опьяненные военными успехами, начали зазнаваться и не заметили, что война вскрыла не только ее позитивные источники, но и наглядно показала наши недостатки и ошибки. А как показывает жизнь, победителям, прежде всего самим, надо более строго «судить» о всех своих делах. Без этого мы лишаем себя движения вперед. Убежден, что народ, который одержал великую победу в минувшей войне, найдет в себе силы устоять и в эти трудные годы.

Фронтовики, сражаясь за Родину не щадя своей жизни, думали, конечно, и о том, что они воюют за наше лучшее будущее, поэтому просто преступно всех участников войны зачислять в консерваторы. Никто так глубоко не заинтересован в обновлении страны, в ее демократическом развитии, как ветераны войны. Мы за правовое государство и демократию, которые основаны на уважении к своему Отечеству, и за обновление, которое не ухудшает, а улучшает жизнь людей.

Хочется верить, что ветераны войны, труда и Вооруженных Сил не позволят возобладать ложным амбициям и, как всегда, будут высоко хранить честь и достоинство фронтовиков, скажут свое веское слово за консолидацию здоровых сил общества, сохранение целостности российского государства, единство с другими народами бывшего Союза.

Народы Советского Союза выступали во время войны единой братской семьей и совместными усилиями одержали победу. Фронтовики, участники войны понимают, что победа и обильно пролитая кровь объединили нас навечно — и мертвых, и живых… Никто нас уже не разъединит, не расформирует и по контракту никуда не зачислит. И 50-летие Великой Победы — это общий праздник всех народов.