ПОБЕДНЫЕ ВЕРСТЫ СОРОК ПЯТОГО


Иван Конев. От Вислы до Одера

Двенадцатого января 1945 года войска 1-го Украинского фронта, которым мне выпала честь командовать, приступили к проведению Висло-Одерской стратегической наступательной операции.

В этой крупнейшей операции бок о бок с нами действовал 1-й Белорусский фронт под командованием маршала Г. К. Жукова.

Целью взаимодействия было окружение и уничтожение кельце-радомской группировки противника, стоявшей перед стыком обоих фронтов — перед правым флангом 1-го Украинского фронта и левым 1-го Белорусского. Впоследствии предполагалось, перейдя довоенную германо-польскую границу, форсировать главными силами нашего фронта реку Одер, а войсками левого крыла овладеть Силезским промышленным районом. К этому времени у нас насчитывалось, если говорить только о боевой технике и вооружении, три тысячи шестьсот шестьдесят танков и самоходок, более семнадцати тысяч орудий и минометов, две тысячи пятьсот восемьдесят самолетов. Мощь была большая.

Готовя операцию, мы стремились творчески осмыслить опыт, полученный на полях сражений. Нам очень хотелось не повторять ошибок, о которых помнили, и добиться успеха ценой малой крови. Это было важно еще и потому, что в предыдущих операциях, по правде сказать, было немало случаев, когда прорыв обороны противника проходил с большими трудностями и большими потерями.

Поскольку главный удар наносился с сандомирского плацдарма, основные подготовительные меры, предпринимавшиеся нами, прежде всего связывались с ним. Плацдарм заранее был заполнен, можно сказать, забит войсками.

Это, конечно, не было и не могло быть тайной для противника. Кому не ясно, что если одна сторона захватила такой большой плацдарм, да еще на такой крупной реке, как Висла, то отсюда следует ждать нового мощного удара. Уж если захвачен плацдарм, то для того и захвачен, чтобы с него предпринимать дальнейшие наступательные действия.

Мы предвидели жесточайшее сопротивление неприятеля и, чтобы сразу избежать возможности двустороннего фланкирования огнем и нашей ударной группировки, и тех соединений, которые потом будут вводиться для развития успеха, решили прорывать оборону врага на широком фронте.

Дальше предусмотрели такое построение ударной группировки, чтобы сила нашего первоначального удара была максимальной и обеспечила стремительный прорыв обороны уже в первый день. Иначе говоря, мы хотели распахнуть ворота, через которые сразу можно будет ввести танковые армии.

С их помощью тактический успех перерастет в оперативный, который мы будем все больше и больше развивать, выводя танковые армии на оперативный простор и развертывая прорыв как в глубину, так и в стороны флангов.

Все меры боевого обеспечения были в особенности необходимы здесь, на сандомирском плацдарме: он лежал на главном, Берлинском, стратегическом направлении и, образно говоря, являлся револьвером, нацеленным прямо в логово врага, как мы в то время все, от солдата и до генерала, называли Берлин.

Операция должна была начаться в срок, точно назначенный Ставкой Верховного Главнокомандования, 20 января (на самом деле она началась 12 января, но об этом будет сказано дальше). Метеорологические прогнозы почти исключали возможность применения авиации в первый день, поэтому планировался прорыв без поддержки с воздуха — силами мощной артиллерийской группировки и большого количества танков.

Мы стремились так спланировать артиллерийское наступление, чтобы всей мощью огня сплошь подавить всю тактическую зону обороны противника и его ближайшие оперативные резервы практически на глубину восемнадцать-двадцать километров. К этому времени у нас были собраны точные разведывательные данные, вся оборона противника заранее сфотографирована, а изменения, происходившие там в последнее время, тотчас же фиксировались.

Несколько слов об инженерной подготовке плацдарма. Было отрыто полторы тысячи километров траншей и ходов сообщения; построено тысяча сто шестьдесят командных и наблюдательных пунктов; подготовлено одиннадцать тысяч артиллерийских и минометных позиций, десять тысяч землянок и разного рода укрытий для войск; проложено заново и приведено в порядок больше двух тысяч километров автомобильных дорог в расчете на то, чтобы к началу наступления на каждую дивизию и каждую танковую бригаду имелось по две дороги. Это позволяло избежать пробок. Кроме того, инженерные войска навели через Вислу тридцать мостов и организовали три паромные переправы большой грузоподъемности. К этому стоит добавить, что для предполагавшегося нами маскировочного маневра инженерные войска изготовили четыреста макетов танков, пятьсот макетов автомашин и тысячу макетов орудий.

Подготовка операции шла по всем направлениям. С командующими армиями и командирами корпусов и дивизий мы провели штабные учения-игры; в армиях, корпусах и дивизиях прошли сборы с командирами частей и подразделений; в частях — тактические учения с боевой стрельбой. Были специально подготовлены штурмовые батальоны, оснащенные всем необходимым для прорыва обороны противника: танками, орудиями, минометами. Батальонам были приданы большие группы саперов.

Штурмовым батальонам с самого начала предстояло задать тон в атаке, соответственно этому подбирались в них и командиры — опытные и решительные офицеры. Надо сказать, что выбирать было из кого. К началу сорок пятого года почти все наши комбаты являлись офицерами военного времени. Многие из них выросли из солдат, сержантов, возвратившихся после ранений на фронт. За плечами у них была не одна боевая операция. Командиров батальонов без серьезного боевого опыта у нас к тому времени вообще не встречалось.

К кругу вопросов, вставших перед нами, относилось и материально-техническое обеспечение всех войск. Этим много занимался член Военного совета Н. Т. Кальченко вместе с начальником тыла фронта генерал-лейтенантом Н. П. Анисимовым.

К началу операции железные дороги в тылу фронта были восстановлены и работали вполне удовлетворительно, а также проведены большие работы по ремонту техники и автотранспорта. К войскам подвезено необходимое количество боеприпасов, горюче-смазочных материалов и продовольствия. Запасы снарядов и мин всех калибров составили у нас четыре боевых комплекта. Автобензина имелось больше пяти заправок, авиабензина — девять заправок, дизельного топлива — четыре с половиной заправки. Всех этих материальных средств, с учетом их пополнения, было достаточно для осуществления крупной операции на большую глубину.

Учитывая трудности переброски грузов через Вислу и планируемый уже в первый день операции большой расход боеприпасов, до половины всех боеприпасов было сосредоточено на сандомирском плацдарме в полевых складах…

Сроки наступления приближались. Нам предстояло пройти от Вислы до Одера, на глубину до пятисот километров. Противник заблаговременно подготовил на этом пути семь оборонительных полос. Большая часть их проходила по берегам рек Нида, Пилица, Варта, Одер, которые сами по себе являлись преградами. За спиной врага был Берлин: выбора уже не оставалось. Не устоять — значит подписать себе смертный приговор. Мы понимали это, и твердая решимость, несмотря ни на что, опрокинуть противника сказывалась на тщательности нашей подготовки к наступлению.

Наступило 9 января. До начала операции осталось одиннадцать дней. Все основное сделано, но, конечно, как всегда перед большими событиями, дел еще невпроворот.

9 января мне позвонил по ВЧ исполнявший обязанности начальника Генерального штаба А. И. Антонов и сообщил, что в связи с тяжелым положением, сложившимся у союзников на западном фронте в Арденнах, они обратились к нам с просьбой по возможности ускорить начало нашего наступления; после этого обращения Ставка Верховного Главнокомандования пересмотрела сроки начала наступательной операции. 1-й Украинский фронт должен начать наступление не 20, а 12 января. Антонов говорил от имени Сталина. Поскольку операция уже была одобрена Ставкой и полностью спланирована, никаких изменений, кроме срока, и никаких вообще иных принципиальных вопросов в этом разговоре не возникло.

Я ответил Алексею Иннокентьевичу, что к новому сроку, установленному Ставкой, фронт будет готов к наступлению. Восемь с лишним суток, которых нас лишили в один миг, надо было восполнить напряженнейшей работой, уложив всю ее в оставшиеся двое с половиной суток…

Наконец пришло и 12 января 1945 года.

С ночи я выехал на плацдарм, на наблюдательный пункт фронта. Это был небольшой фольварк, расположенный на опушке леса, в непосредственной близости к переднему краю. В одной из комнат окно выходило прямо на запад, откуда можно было наблюдать. Кроме того, рядом оказалась небольшая высотка, на которой мы установили систему наблюдения и управления. Туда можно было перебраться в случае обстрела. Но стояла зима, сидеть непрерывно на наблюдательном пункте в траншее не было никакой нужды, тем более что с самого фольварка открывался хороший обзор.

Начало артиллерийского удара было назначено на пять часов утра. Предполагая, что, как это уже не раз бывало за войну, противник с целью сохранения своих сил может перед началом нашего наступления отвести войска в глубину обороны, оставив на время артподготовки на переднем крае только слабое прикрытие, мы решили провести разведку боем силами передовых батальонов.

Разведка боем — дело известное и не новое: она проводилась перед началом наступления во многих других операциях. Однако мы учитывали, что уже сложился известный шаблон, к которому противник привык и против которого нашел «противоядие». Шаблон заключался в том, что разведку боем проводили обычно за сутки до наступления, а потом собирали и обобщали полученные данные, соответственно им занимали исходное положение и на следующий день начинали наступление.

На этот раз решили поступить иначе: не дать противнику вновь организовать свою оборону после нашей разведки боем. Нанести по неприятелю короткий сильный артиллерийский удар, сразу вслед за этим бросить в разведку боем передовые батальоны и, если обнаружится, что противник остался на месте, не оттянул свои войска, тут же обрушиться всей мощью артиллерии на неприятельские позиции. Таков был план действий. А если бы оказалось, что гитлеровцы отвели свои части, то мы, не тратя снарядов по пустому месту, сразу бы перенесли огонь в глубину, туда, где остановился противник, отведенный с первой или второй позиции.

Ровно в пять утра после короткого, но мощного артиллерийского удара передовые батальоны перешли в атаку и быстро овладели первой траншеей обороны противника. Уже по самым первым донесениям стало ясно, что враг никуда не отошел, что он находится здесь, на месте, в зоне воздействия всех запланированных нами ударов артиллерии.

Артиллерийский удар при всей своей краткости был настолько сильным, что создал у неприятеля впечатление начала общей артиллерийской подготовки. Приняв действия передовых батальонов за общее наступление наших войск, фашисты попытались всеми своими огневыми средствами остановить его.

На это мы и рассчитывали. Передовые батальоны, заняв первую траншею, залегли между первой и второй. Именно в этот момент началась артиллерийская подготовка. Она продолжалась час сорок семь минут. И была такой мощной, что, судя по целому ряду трофейных документов, противнику почудилось, будто длилась она не менее пяти часов.

А прогнозы метеорологов подтвердились полностью, и даже с лихвой. Не только в темноте, когда началась артиллерийская подготовка, но и потом, когда уже рассвело, видимости фактически не было никакой. С неба хлопьями валил густой снег, словно погода специально позаботилась о том, чтобы создать нам дополнительную маскировку. Когда несколько часов спустя мимо нашего наблюдательного пункта в прорыв входила танковая армия Рыбалко, машины были так замаскированы густым снегом под общий фон местности, что их можно было различить только потому, что они двигались.

Разумеется, такая погода имела свои минусы. Что хорошо для маскировки, то плохо для наблюдения. Но все было заранее так тщательно подготовлено и сориентировано, что ни во время артиллерийской подготовки, ни во время прорыва, ни во время ввода в прорыв танковых армий не возникло никакой путаницы. Все наши планы в этот день выполнялись с особой пунктуальностью, которая, надо сказать, не так-то часто достижима на войне. Именно потому я с особенным удовольствием вспоминаю тот день прорыва.

Во время нашей артподготовки вражеские войска, в том числе и часть резервов, располагавшихся в тактической зоне обороны, или, проще говоря, придвинутых слишком близко к фронту, попали под мощный артиллерийский удар и были деморализованы и утратили способность выполнять свои задачи.

Взятые в плен в первые часы прорыва командиры немецко-фашистских частей показали, что их солдаты и офицеры потеряли всякое самообладание. Они самовольно (а для немцев это, надо прямо сказать, не характерно) покидали свои позиции.

Управление и связь в частях и соединениях противника полностью нарушились. Но для нас это не было случайностью: мы и это спланировали, заранее выявив все наблюдательные и командные пункты противника. По ним, по всей системе управления и связи мы били специально и в первые же минуты артиллерийского огня и ударов авиации накрыли их, включая и командный пункт немецкой 4-й танковой армии, которая противостояла нам на участке прорыва.

Часа через два после окончания артиллерийской подготовки, когда пехота вместе с танками сопровождения рванулась вперед, я объехал участок прорыва. Все кругом было буквально перепахано, особенно на направлении главного удара армий Жадова, Коротеева и Пухова. Все завалено, засыпано, перевернуто. Шутка сказать, здесь на один километр фронта, не считая пушек и минометов мелких калибров, по противнику били двести пятьдесят — двести восемьдесят, а кое-где и триста орудий. «Моща!» — как говорят солдаты.

3-я гвардейская армия Гордова (частью сил), 13-я армия Пухова, 52-я Коротеева, 5-я гвардейская Жадова за первый день боев продвинулись на глубину от пятнадцати до двадцати километров и, прорвав главную полосу обороны немцев, расширили прорыв в сторону флангов влево и вправо от сорока до шестидесяти километров.

Это успешное продвижение общевойсковых армий и расширение ими прорыва дало возможность нам уже к середине первого дня ввести в пробитую брешь танковые армии Рыбалко и Лелюшенко. Нельзя было позволить противнику организовать контрудар находившимися у него в резерве двумя танковыми и двумя моторизованными дивизиями. Частично они попали под воздействие нашего дальнего артиллерийского огня, но тем не менее представляли довольно серьезную силу.

К тому моменту, когда немецко-фашистские танковые и моторизованные дивизии изготовились для удара, в зоне их расположения появились передовые части наших танковых армий.

На подступах к городу Кельце немцы дрались упорно, и это поначалу замедлило темп продвижения 3-й гвардейской армии Гордова и 13-й армии Пухова. Получив донесение об этом, мы, не теряя времени, повернули находившуюся в движении 4-ю танковую армию Лелюшенко, двинув ее в обход Кельце с юго-запада. В результате этого маневра на четвертый день наступления, 15 января, город Кельце был взят, большая часть сопротивлявшихся на подступах к нему немецко-фашистских войск разбита, а остатки их отброшены в леса. Впоследствии они соединились с остатками других разбитых армий, отступавшими под натиском 1-го Белорусского фронта, в одну довольно большую группировку, состоявшую из нескольких дивизий. Эта группировка осталась у нас глубоко в тылу, за сомкнутыми флангами 1-го Украинского и 1-го Белорусского фронтов.

В этом характерная особенность Висло-Одерской операции, да и вообще последнего периода войны. Мы уже не стремились во что бы то ни стало создавать двойной — внешний и внутренний — фронт вокруг каждой такой вражеской группировки. Мы считали, и правильно считали, что если будем в достаточно стремительном темпе развивать наступление, то отрезанные и оставшиеся в нашем тылу пусть довольно серьезные силы врага нам уже не страшны. Рано или поздно они будут разгромлены и уничтожены вторыми эшелонами наших войск.

Так в конце концов и произошло даже с такой крупной группировкой, о которой я только что сказал. Она дважды потерпела поражение, пытаясь вырваться из окружения, и потом, полурассеянная, брела лесами позади наших войск, пока не была в конце концов в мелких стычках полностью уничтожена.

Сложнее обстояло дело с оставшимися в нашем тылу подвижными танковыми и механизированными войсками противника. Прибыв в разгар наступления на передовой пункт управления на окраине города Ченстохов, я выслушал взволнованный доклад одного из своих подчиненных о том, что прямо на Ченстохов, прямо на нас, движется из нашего тыла крупная вражеская группировка танковых и механизированных войск.

Положение складывалось не из самых выгодных: впереди — ушедшие уже на запад, за Ченстохов, наши войска, посредине — передовой командный пункт фронта, а сзади — танковый корпус неприятеля. Так это, во всяком случае, выглядело в первоначальном докладе, хотя в нем, как всегда в подобных обстоятельствах, содержалось преувеличение. В действительности на нас шла одна танковая дивизия противника, обросшая некоторыми примкнувшими к ней разрозненными частями. Но шла она, надо сказать, довольно организованно, решительно прорываясь по нашим тылам.

Разгромом этой группировки руководил начальник штаба корпуса генерал-майор Д. М. Баринов, выполнивший свою задачу быстро и точно. Решительность его действий способствовала тому, что большая часть окруженной группировки неприятеля была взята в плен. Дело обошлось без затяжного боя на истребление.

А наступление главных сил фронта продолжалось энергичными темпами. Войска быстро преодолевали промежуточную полосу обороны противника по реке Нида и с ходу форсировали реки Пилица и Варта. Наступление было столь стремительным, что к рубежам рек, текших перпендикулярно нашему движению, мы успевали выходить раньше отступавших немецко-фашистских войск. Это обстоятельство первостепенной важности, потому что стоило нам только позволить противнику сесть на заранее подготовленные рубежи (тем более на рубежи с такими естественными препятствиями, как реки) — темпы операции снизились бы немедленно.

Такое движение, если можно так выразиться, на параллельных курсах, с обгоном отступающих немецких войск и захватом водных рубежей в глубине вражеской обороны, было также предусмотрено нами. Все первые эшелоны наших войск, в особенности танковых и механизированных, шли в прорыв с комплектом, даже сверхкомплектом переправочных средств. Это позволяло им с предельной быстротой самим наводить переправы через реки в глубине обороны противника.

Такая подготовка, плюс взятый с самого начала темп наступления, плюс решимость и распорядительность командармов, командиров корпусов, дивизий, бригад обеспечили нам возможность стремительного выхода к рекам и переправы до появления войск противника.

В центре и на правом фланге ударной группировки события развивались особенно успешно. На левом крыле фронта тоже назревали крупные дела.

Не уменьшая ни силы удара, ни количества войск на главном направлении наступления, нам предстояло теперь использовать часть второго эшелона фронта для создания новой ударной группировки на Краковском направлении. Краков представлял для нас интерес не только как ключ к Силезскому промышленному району, но и как крупный город и вторая древняя столица Польши.

Используя все, что оказалось под руками, — и остатки отходящих частей, и подбрасываемые из глубины резервы, — гитлеровцы пытались во что бы то ни стало задержать дальнейшее продвижение нашей главной группировки к Одеру. Одновременно они продолжали упорно оборонять Краков и, по всей видимости, несмотря на критическое положение, которое создалось у них севернее, готовились оказать самое ожесточенное сопротивление в Силезском промышленном районе.

Да и странно было бы, если бы они не собирались здесь драться. Силезский промышленный район по выпуску продукции занимал у них второе место после Рура, который, кстати сказать, тоже очутился к тому времени под прямой угрозой со стороны наших союзников. Видимо, фашисты рассчитывали, опираясь на сильно укрепленный Краковский крепостной район, остановить нас, а в последующем, при первой возможности, нанеся удар на север, во фланг и тыл нашей главной группировки, сорвать все наступление и удержать за собой весь Силезский промышленный район.

19 января рано утром я выехал на наблюдательный пункт 59-й армии к генералу Коровникову. Наступавшие все эти дни войска армии подтягивались для нанесения удара непосредственно по Кракову с севера и северо-запада. С наблюдательного пункта уже открывался вид на город.

Оценив вместе с командующим армией обстановку на месте, мы решили направить приданный этой армии 4-й гвардейский танковый корпус под командованием генерала Полубоярова в обход Кракова с запада. В сочетании с действиями 60-й армии, выходившей в это время к юго-восточным и южным окраинам Кракова, этот маневр грозил Краковскому гарнизону окружением.

Войска самой 59-й армии уж готовились к штурму. Им была поставлена задача ворваться в город с севера и северо-запада и овладеть мостами через Вислу, лишив противника возможности затянуть сопротивление в самом городе.

Для меня было очень важным добиться стремительности действий всех войск, участвовавших в наступлении на Краков. Только наша стремительность могла спасти Краков от разрушений. А мы хотели взять его неразрушенным. Командование фронта отказалось от ударов артиллерии и авиации по городу. Но зато укрепленные подступы к городу, на которые опиралась вражеская оборона, мы в то утро подвергли сильному артиллерийскому огню.

Спланировав на наблюдательном пункте предстоящий удар, я и Коровников выехали на «виллисах» непосредственно в боевые порядки его войск. Корпус Полубоярова уже входил в город с запада, а на северной окраине вовсю шел бой.

Продвижение было успешным. Гитлеровцы вели по нашим войскам ружейный, автоматный, пулеметный, артиллерийский, а временами и танковый огонь, но, несмотря на шум и треск, все-таки чувствовалось, что этот огонь уже гаснет и, по существу, враг уже сломлен. Угроза окружения парализовала его решимость цепко держаться за город. Корпус Полубоярова вот-вот мог перерезать последнюю дорогу, идущую на запад. У противника оставалась только одна дорога — на юг, в горы. И он начал поспешно отходить.

В данном случае мы не ставили себе задачи перерезать последний путь отхода гитлеровцев. Если бы это сделали, нам бы потом долго пришлось выкорчевывать их оттуда, и мы, несомненно, разрушили бы город. Как ни соблазнительно было создать кольцо окружения, мы, хотя и располагали такой возможностью, не пошли на это. Поставив противника перед реальной угрозой охвата, наши войска вышибали его из города прямым ударом пехоты и танков.

К вечеру войска генерала Коровникова, громя арьергарды противника, прошли весь город насквозь, а части 4-го гвардейского танкового корпуса с северо-запада и части 60-й армии с востока и юго-востока нанесли противнику ощутимые удары на выходе и после выхода из Кракова. Благодаря умелым действиям войск Коровникова, Курочкина и Полубоярова древнейший и красивейший город Польши был взят целым и невредимым.

Говорят, будто солдатское сердце привыкает за долгую войну к виду разрушений. Но как бы оно ни привыкло, а смириться с руинами не может. И то, что такой город, как Краков, нам удалось освободить целехоньким, было для нас огромной радостью.

Кстати сказать, мин в городе фашисты заложили более чем достаточно — под всеми основными сооружениями, под многими историческими зданиями. Но взорвать их уже не смогли. Не успели сработать и самовзрывающиеся мины замедленного действия. Первые сутки саперы, и армейские и фронтовые, трудились буквально не покладая рук.

В тот день, во время боя, я заехал только на северную окраину города, а на следующий день, ровно через сутки, я уже видел расчищенные маршруты с визитными карточками саперов: «Очищено от мин», «Мин нет», «Разминировано»…

Уже вечером 19 января, в день взятия Кракова, мы, оценивая перспективы боев в Силезском промышленном районе, поняли, что враг способен сосредоточить здесь крупную группировку войск: до десяти — двенадцати дивизий, не считая отдельных и специальных частей.

Перед нами встали три задачи, соединявшиеся в итоге в одну: разбить силезскую группировку противника без больших жертв с нашей стороны, сделать это в самые короткие сроки и по возможности сохранить неразрушенной промышленность Силезии.

Было принято решение: глубоко обходить Силезский промышленный район танковыми соединениями, а затем во взаимодействии с общевойсковыми армиями, наступающими на Силезию с севера, востока и юга, заставить гитлеровцев под угрозой окружения выйти в открытое поле и там разгромить их.

Дальнейшие события показали, что предпринятый маневр соответствовал сложившейся обстановке. Когда 3-я гвардейская танковая армия, двигавшаяся к этому времени в глубине вражеской обороны, повернула с севера на юг и пошла вдоль Одера, немецко-фашистские войска, еще продолжавшие сопротивляться перед фронтом наступавшей на них 5-й гвардейской армии и не ожидавшие такого смелого маневра, боясь окружения, начали поспешно отводить свои силы за Одер.

Воспользовавшись этим, части 5-й гвардейской армии к исходу 22 января прорвались к Одеру северо-западнее города Оппельн (Ополе), переправились через Одер и захватили на западном берегу плацдарм — первый на нашем фронте.

Совершив поворот на девяносто градусов, 3-я танковая армия Рыбалко уже к 27 января вышла в заданный ей район, нависнув передовыми частями над силезской группировкой противника.

Не могу не отдать должного Павлу Семеновичу Рыбалко: обладая большим опытом маневренных действий, он и на этот раз сманеврировал с предельной быстротой и четкостью и, не теряя ни одного часа, пошел с боями на юг. К тому же времени вплотную к Силезскому промышленному району подошли 21-я и 59-я армии. Они находились уже у Беутена (Бытом) и вели бои за овладение Катовице. 60-я армия, наступавшая южнее, овладела Освенцимом.

На второй день после освобождения этого страшного лагеря, ставшего теперь во всем мире символом фашистского варварства, я оказался сравнительно недалеко от него. Первые сведения о том, что представлял из себя этот лагерь, мне уже были доложены. Но увидеть лагерь смерти своими глазами я не то чтобы не захотел, а просто сознательно не разрешил себе. Боевые действия были в самом разгаре, и руководство ими требовало такого напряжения, что я считал не вправе отдавать собственным переживаниям душевные силы и время. Там, на войне, я не принадлежал себе.

Я ехал в войска и обдумывал предстоящие решения. Дальнейшее наступление 60-й армии с юга и 3-й гвардейской танковой с севера уже ясно образовывало вокруг противника клещи, которые в перспективе оставалось лишь замкнуть и тем самым окружить в Силезском промышленном районе всю скопившуюся там немецко-фашистскую группировку. Реальные возможности для этого были. Но передо мной как командующим фронтом вставала проблема: следует ли это делать? Я понимал, что если мы окружим вражескую группировку, насчитывавшую, без частей усиления, десять-двенадцать дивизий, и будем вести с ней бой, то ее сопротивление может затянуться на очень длительное время. Особенно если принять во внимание район, в котором она будет сопротивляться. А в этом-то и вся соль.

Силезский промышленный район — крупный орешек: ширина его семьдесят и длина сто десять километров. Вся эта территория сплошь застроена главным образом железобетонными сооружениями и массивной кладки жилыми домами. Перед нами был не один город, а фактически целая система сросшихся между собой городов общей площадью в пять-шесть тысяч квадратных километров. Если противник засядет здесь и станет обороняться, то одолеть его будет очень трудно. Неизбежны большие человеческие жертвы, разрушения. Весь район может оказаться в развалинах.

Словом, во что обойдется нам уничтожение окруженного в Силезском промышленном бассейне противника, я отчетливо себе представлял. Однако и отказаться от окружения было не так-то просто.

Я стремился хладнокровно взвесить все плюсы и минусы.

Ну хорошо, мы окружим гитлеровцев в Силезском промышленном бассейне. Их примерно сто тысяч. Половина из них будет уничтожена в боях, а половина взята в плен. Вот, собственно говоря, и все плюсы. Пусть немалые, но все.

А минусы? Замкнув кольцо в результате операции, мы вынуждены будем разрушить весь этот район, нанести огромный ущерб крупнейшему промышленному комплексу, который должен стать достоянием Польши. Кроме того, и наши войска понесут тяжелые потери, потому что драться здесь — значит штурмовать завод за заводом, рудник за рудником, здание за зданием.

А между тем людских потерь у нас за четыре года войны и так достаточно. Перспектива же победоносного окончания войны недалека. И всюду, где это возможно, так хочется сохранить людей, дойти с ними с живыми до победы.

На моих плечах лежала в данном случае большая ответственность, и я, не будучи от природы человеком нерешительным, все же, не скрою, долго колебался и все взвешивал, как поступить.

В итоге всех размышлений я принял окончательное решение: не окружать врага, оставить ему свободный коридор для выхода из Силезского бассейна и добивать его потом, когда он выйдет в поле. Жизнь впоследствии оправдала это решение.

Командующим 59-й армией Коровникову и 60-й Курочкину указания были отправлены с офицерами оперативной группы, а к командующему 3-й гвардейской танковой армии Рыбалко я заехал сам.

Что из себя представлял передовой наблюдательный пункт 3-й танковой армии? Это был и не дом, и не блиндаж, а просто удобная для обозрения местности высотка, на которую выскочил командующий армией, а вслед за ним и я.

Обзор исключительно широкий. Впереди — поле боя, и мы оба видим его как на ладони, видим движение танковых соединений Рыбалко. Его бригады маневрируют перед нами, как на хорошем плацу, двигаясь под обстрелом противника к Силезскому промышленному району. Вдали виден и сам промышленный район, дымящиеся трубы заводов. Слева от нас, там, где ведет бой 21-я армия Гусева, слышна непрекращающаяся артиллерийская стрельба и заметно продвижение пехоты. А в тылу из глубины выдвигаются новые танковые массы — тот корпус, который Рыбалко сейчас по радио заворачивает на Ратибор.

Современная война связана с расстояниями. Действия больших войсковых масс чаще всего не умещаются в поле зрения человека, даже если находишься на наблюдательном пункте. Чаще всего они обозримы только по карте. Тем большее удовлетворение я испытывал, когда мог наблюдать стремительное продвижение вперед боевых порядков танковых бригад, смелое, напористое, несмотря на огонь и сопротивление врага. На танках — десантники, мотопехота, причем некоторые из них с гармошками и баянами.

Кстати сказать, многие танки в этой операции были замаскированы тюлем. Танки и тюль — сочетание на первый взгляд странное, но в этом была своя логика.

Стояла зима, на полях еще лежал снежок, а танкисты накануне как раз захватили склад какой-то текстильной фабрики. Там нашлось много тюля, и маскировка оказалась неплохой.

Так и стоит сейчас перед глазами эта картина со всеми ее контрастами: с дымящимися трубами Силезии, с артиллерийской стрельбой, с лязгом гусениц, с тюлем на танках, с играющими, но не слышными гармошками десантников.

Павел Семенович Рыбалко был бесстрашным человеком, однако никак не склонным к показной храбрости. Он умел отличать действительно решающие моменты от кажущихся и точно знал, когда именно и где именно ему нужно быть. Он не суетился, как некоторые, другие, не метался из части в часть, но, если обстановка диктовала, невзирая на опасность, появлялся в тех пунктах и в тот момент, когда и где это было нужно. И в этих случаях его ничто не могло остановить.

У нас есть немало хороших танковых начальников, но, не преуменьшая их заслуг, я все-таки хочу сказать, что, на мой личный взгляд, Рыбалко наиболее проницательно понимал характер и возможности крупных танковых объединений. Он любил, ценил и хорошо знал технику, хотя и не был смолоду танкистом. Он знал, что можно извлечь из этой техники, что для этой техники достижимо и что недостижимо, и всегда помнил об этом, ставя задачи своим войскам.

…Решение отказаться от окружения силезской группировки врага дало свой эффект. Под сильным натиском советских войск с фронта, опасаясь глубокого обхода, гитлеровцы вынуждены были поспешно ретироваться в оставленные нами для этого ворота.

К 29 января весь Силезский промышленный район был очищен от противника и захвачен неразрушенным. Многие предприятия, когда мы ворвались туда, работали на полном ходу и в дальнейшем продолжали работать и выпускать продукцию.

Немецко-фашистские войска понесли серьезные потери уже в те дни, когда пытались оторваться от нас и выходили из промышленного района в оставленный нами коридор. Но главный урон им был причинен, конечно, после выхода, на открытой местности, массированными ударами танкистов Рыбалко и 60-й армии Курочкина.

Судя по данным, которыми мы располагали, после ряда ударов, нанесенных врагу в открытом поле, от его группировки в Силезии осталось не более двадцати пяти — тридцати тысяч человек, представлявших самые различные разбитые и разрозненные части. Это было все, что удалось им вывести из того предполагаемого котла, от создания которого мы в последний момент отказались.

Как я уже упоминал, на центральном участке фронта 5-я гвардейская армия Жадова, используя благоприятную обстановку, созданную поворотом армии Рыбалко, захватила плацдармы, которые впоследствии сыграли очень важную роль при осуществлении новых операций — Нижне-Силезской и Верхне-Силезской. Предстояло окружить и уничтожить теснимую 1-м Белорусским фронтом группировку противника, чтобы не позволить ей перейти Одер.

Вспоминаю об этом с горечью, но необходимо признать, что выполнить эту задачу до конца войскам 3-й гвардейской и 4-й танковой армий не удалось. Фашисты сманеврировали и прошли севернее намеченного нами удара. Нашим войскам удалось сначала окружить, а потом уничтожить в районе Лисса около пятнадцати тысяч вражеских солдат, но остальные все же, хотя и с крупными потерями, переправились на западный берег Одера. И если на левом крыле фронта у нас все вышло именно так, как было задумано, то о действиях правого крыла этого сказать нельзя.

Война — это непрерывное накопление и непрерывное обобщение опыта. Обобщенный и осмысленный опыт существенно влияет на последующие действия войск, на дальнейший ход войны.

Если взять Висло-Одерскую операцию в целом, то за двадцать три дня наступления войска 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, при активном содействии войск 2-го Белорусского и 4-го Украинского фронтов, продвинулись на глубину до шестисот километров, расширили прорыв до тысячи километров и с ходу форсировали Одер, захватив на нем ряд плацдармов. Причем 1-й Белорусский фронт, захватив кюстринский плацдарм, оказался в шестидесяти километрах от Берлина.

В ходе операции войска 1-го Украинского фронта очистили от врага Южную Польшу, овладели Силезским промышленным районом и, захватив на западном берегу Одера оперативные плацдармы, создали благоприятные условия для нанесения последующих ударов по врагу как на Берлинском, так и на Дрезденском направлениях.

По нашим подсчетам, 1-й Украинский фронт нанес поражение двадцати одной пехотной, пяти танковым дивизиям, двадцати семи отдельным пехотным, девяти артиллерийским и минометным бригадам, не говоря уже об очень большом числе различных специальных подразделений и отдельных батальонов.

За время операции было взято сорок три тысячи пленных и уничтожено, по нашим подсчетам, больше ста пятидесяти тысяч солдат и офицеров. Среди захваченных трофеев насчитывалось более пяти тысяч орудий и минометов, более трехсот танков, более двухсот самолетов и очень большое количество всякого иного вооружения и боевой техники.

Все эти успехи стали возможны потому, что солдаты, офицеры, генералы в ходе такой длительной, напряженной, охватившей громадные пространства операции проявили большое мужество, выдержку, неутомимость и высокое воинское умение. Операция изобиловала примерами героизма и самопожертвования, решимости людей выполнить свой долг до конца, не считаясь ни с чем.

Вот что писал впоследствии военный историк Западной Германии, бывший генерал немецко-фашистской армии Ф. Меллентин: «Русское наступление развивалось с невиданной силой и стремительностью. Было ясно, что их Верховное Главнокомандование полностью овладело техникой организации наступления огромных механизированных армий. Невозможно описать всего, что произошло между Вислой и Одером в первые месяцы 1945 года. Европа не знала ничего подобного со времени гибели Римской империи».

Здесь, собственно говоря, можно было бы поставить точку и перейти к другим операциям, если бы не участившиеся фальсификации в области военной истории, которыми на Западе с каждым годом занимается все более широкий круг лиц.

В некоторых исторических сочинениях, даже в таких, казалось бы, солидных, как книги американского историка Ф. Погью или английского военного историка Д. Фуллера, тщетно искать хотя бы упоминания о том, что советские войска на восточном фронте начали Висло-Одерскую операцию на восемь дней раньше намеченного срока для того, чтобы оказать содействие союзникам, попавшим в канун нового года в тяжелое положение и, несмотря на некоторое улучшение обстановки, продолжавшим и в начале января оценивать ее достаточно нервозно.

Приведу цитаты из двух широко известных документов:

«На Западе идут очень тяжелые бои, и в любое время от Верховного Командования могут потребоваться большие решения. Вы сами знаете по Вашему собственному опыту, насколько тревожным является положение, когда приходится защищать очень широкий фронт после временной потери инициативы… Я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января… Я считаю дело срочным».

Это писал 6 января 1945 года Черчилль Сталину.

«Мы готовимся к наступлению, но погода сейчас не благоприятствует нашему наступлению. Однако, учитывая положение наших союзников на западном фронте, Ставка Верховного Главнокомандования решила усиленным темпом закончить подготовку и, не считаясь с погодой, открыть широкие наступательные действия против немцев по всему центральному фронту не позже второй половины января…»

Это писал Сталин Черчиллю на следующий день, 7 января 1945 года.

Итоги этой переписки известны. Не во второй половине января, меньше чем через пять суток после ответного письма Сталина, на рассвете 12 января, началась Висло-Одерская операция.

Таким образом, всякое замалчивание непреложных исторических фактов, к которому прибегают некоторые военные историки, выглядит, мягко говоря, несолидным.

Однако часть этих историков идет еще дальше. Они пытаются доказать, будто бы декабрьское наступление на западном фронте в Арденнах вынудило гитлеровское командование не только бросить в этот район все свои резервы и маршевые пополнения, но и снять значительные силы с восточного фронта и якобы это обстоятельство ослабило силы немецко-фашистских войск на восточном фронте в такой мере, что позволило Советской Армии достичь столь больших успехов во время ее январско-февральского наступления 1945 года.

Тенденция, скрывающаяся за этими высказываниями, ясна. Удивляет другое: легкость, с какой прибегают к подобным фальсификациям люди, превосходно знающие, что существуют, никуда не делись и никуда не денутся официальные документы германского генерального штаба, при сличении с которыми от всей этой ложной концепции остаются рожки да ножки.

Разумеется, наступление в Арденнах вынудило германское командование бросить в этот район свои резервы и маршевые пополнения, как вынуждает к этому любое крупное наступление.

Если же взять общие цифры, то на «усиленном» немцами западном фронте к началу Висло-Одерской операции действовало семьдесят пять с половиной дивизий, а на «ослабленном» ими восточном фронте против нас действовало сто семьдесят девять дивизий. Цифры достаточно выразительные.

И наконец, в заключение, для полной ясности еще раз предоставим слово самим немцам.

«Влияние январского наступления советских армий с рубежа Вислы немедленно сказалось на западном фронте. Мы уже давно с тревогой ожидали переброски своих войск на восток, и теперь она производилась с предельной быстротой».

Это писал участник операции в Арденнах, бывший командующий 5-й немецко-фашистской танковой армией генерал фон Мантейфель.

…Вот так начинался февраль 1945 года. Гитлеровцы «с предельной быстротой» перебрасывали войска с западного фронта на восточный на выручку своим армиям, разбитым в Висло-Одерской операции. А мы готовились к новым операциям и боям.

Павел Батов. Боевое содружество

В огне ожесточенных сражений против германского фашизма рождались народные армии многих государств Европы. Первые части и соединения этих армий формировались либо на территории Советского Союза из патриотов-эмигрантов, либо на базе партизанских отрядов, действовавших против оккупантов на собственной территории.

Уже в марте 1942 года был сформирован чехословацкий батальон под командованием подполковника Л. Свободы, который получил первое боевое крещение у деревни Соколов под Харьковом. Чехословацкие воины в этом бою показали пример подлинного героизма, мужества и отваги. В течение суток, отражая бешеные атаки гитлеровцев, они сожгли 19 танков и уничтожили около 400 автоматчиков. 87 воинов батальона тогда были награждены боевыми орденами и медалями Советского Союза. Позднее за ратные подвиги звание Героя Советского Союза получили чехословацкие офицеры Антонин Сохор, Рихард Тесержик и легендарный командир словацкого партизанского отряда, действовавшего в Белоруссии и на Украине, капитан Ян Налепка. В городе Овруч бесстрашному партизану установлен памятник.

В апреле 1943 года родилась 1-я отдельная чехословацкая бригада, которая потом участвовала в освобождении Киева, Белой Церкви и других городов, а в мае 1944 года в районе Черновцы — Проскуров был сформирован 1-й чехословацкий армейский корпус. Части этого соединения, обеспеченные первоклассным советским вооружением и боевой техникой, плечом к плечу с нашими войсками громили фашистов на территории Советского Союза, настойчиво пробиваясь к границам своей Родины. Особенно отличились войска корпуса в бою за Дуклинский перевал. 6 октября они овладели перевалом и вместе с частями Красной Армии вступили на территорию Чехословакии. В это время в Словакии бушевало пламя народного восстания, в котором принимали участие и советские партизанские отряды. Оно способствовало быстрому освобождению страны. Карпатско-Дуклинская операция вошла в историю Великой Отечественной войны как акт дружбы советского и чехословацкого народов, боевого содружества их армий.

Славный путь прошло Войско Польское. В начале 1942 года под руководством Польской рабочей партии в оккупированной гитлеровцами Польше возникли отряды Гвардии Людовой, которые, тесно взаимодействуя с советскими партизанами, развернули борьбу против немецко-фашистских захватчиков. Осенью 1943 года на территории Советского Союза по инициативе польских патриотов, проживавших в СССР, была создана дивизия имени Тадеуша Костюшки. 12 октября в районе села Ленино она участвовала в ожесточенной битве с врагом. За мужество и отвагу, проявленные в этом бою, Президиум Верховного Совета СССР наградил 243 польских солдата и офицера орденами и медалями.

Вскоре после памятных боев под селом Ленино была сформирована 1-я польская армия, которая в июле 1944 года вместе с частями Красной Армии вступила на землю родной страны… В короткий срок удалось создать новую, хорошо вооруженную народную армию, имевшую в своем составе 10 пехотных дивизий, кавалерийскую бригаду, танковый корпус, 2 отдельные танковые бригады, 12 артиллерийских и 1 минометную бригаду, 3 зенитные артиллерийские дивизии, 5 саперно-инженерных бригад, 4 авиационные дивизии.

12 января 1945 года советские войска начали широкое наступление. В ходе него была освобождена вся довоенная территория Польши, а также западные польские земли. Войско Польское участвовало в изгнании гитлеровцев из Польши и в завершающих сражениях в апреле — мае 1945 года. Соединения Войска Польского отличились в битвах за Дрезден и Берлин и в освобождении Чехословакии.

Болгарский народ в течение трех лет в труднейших условиях вел героическую борьбу против немецко-фашистской армии за национальное и социальное освобождение. С начала 1943 года партизанское движение охватило всю страну. Летом 1944 года партизанские отряды насчитывали более 40 тысяч бойцов и пользовались широкой поддержкой населения. Все партизанские бригады и отряды Болгарии входили в единую Народно-освободительную повстанческую армию во главе с верховным штабом.

Ни в одной стране, ранее входившей в фашистский блок и являвшейся сателлитом Германии, не было к моменту выхода советских войск к ее границам такой массовой партизанской борьбы, такой организованной повстанческой армии. Это облегчило задачу Красной Армии. Боевые операции, начавшиеся в Болгарии в сентябре 1944 года, по сути превратились в освободительный поход.

С середины сентября 1944 по май 1945 года болгарская армия совместно с нашими частями участвовала в Белградской операции, в оборонительном сражении у озера Балатон, а также в Венской наступательной операции.

Конец марта 1944 года. Наша армия вышла на государственную границу с Румынией. Это обстоятельство вдохновило трудящихся этой страны на более решительную борьбу за выход из войны и разрыв с гитлеровской Германией. А после разгрома в августе 1944 года немецко-фашистских войск под Яссами и Кишиневом события стали развертываться с такой быстротой, что уже 23 августа в Бухаресте вспыхнуло вооруженное восстание, ставшее началом народно-демократической революции…

Некоторые части и соединения, а затем и вся румынская армия вместе с нашими войсками вели борьбу против гитлеровских войск. Вот как оценивал их действия Маршал Советского Союза Р. Я. Малиновский: «Некоторые румынские дивизии просто приводили нас в восхищение своим боевым напором, своей храбростью, самопожертвованием. Они выдержали тяжелейшие бои».

И Венгерская народная армия зародилась в огне боев с немецко-фашистскими захватчиками. В освобождении Будапешта вместе с нашей армией участвовали перешедшие на ее сторону венгерские солдаты и офицеры. Первоначально они были объединены в роты, затем в полк. А в начале 1945 года из четырех сформированных дивизий две участвовали вместе с Красной Армией в боях на территории Австрии.

С первых дней оккупации вели героическую борьбу против фашистских захватчиков югославские народы. К 1944 году в Югославии действовала выросшая и окрепшая в суровых боях Народно-освободительная армия. Не хватало вооружения и боеприпасов. Советское правительство помогло вооружением, снаряжением, продовольствием и медикаментами. Боевые действия советских войск на югославской земле имели огромное политическое и военное значение. Наши и югославские воины совместно проливали кровь за освобождение Белграда и других городов и сел. Правительство Югославии за мужество и отвагу, проявленные в боях на югославской земле, наградило орденами и медалями 2 тысячи солдат и офицеров Красной Армии. Звание Народного Героя Югославии присвоено 13 советским воинам.

На протяжении всей войны вел борьбу за свое освобождение от фашистских захватчиков и албанский народ. После того, как наша армия вступила на Балканы и начала освобождать Румынию, Болгарию и Югославию, Народно-освободительная армия Албании получила возможность нанести поражение армии итало-немецких оккупантов.

Так в совместной борьбе против агрессоров росло и крепло боевое содружество армий братских стран. Его истоки уходят к годам гражданской войны в России и иностранной военной интервенции. Наше правое дело вместе с Красной Армией защищали тысячи чехов, словаков, поляков, венгров, румын, болгар, китайцев, корейцев и представителей других стран.

История — святая, поучительная.

Владимир Стойчев. Плечо к плечу, штык к штыку

Выйдя из гитлеровской коалиции, Болгария внесла свой посильный вклад в окончательную победу над фашизмом. На полях сражений плечо к плечу, штык к штыку сражались советские и болгарские воины.

Я восхищался советским военным искусством еще до того, как стал командующим Первой болгарский армией, постоянно с большим вниманием следил за операциями на советско-германском фронте. На меня особенно сильное впечатление производило умение советского командования быстро и организованно переходить от оборонительных к наступательным действиям, доводя сражения до победы. Советская военная наука восприняла лучшие достижения военно-исторической мысли прошлого, разумеется, критически ее переработав, сообразно с новыми условиями.

Прежде всего хочу назвать прославленного маршала Федора Ивановича Толбухина. Мы встретились в одном из югославских сел. Принял меня Федор Иванович сердечно, тепло. Он крепко пожал мне руку, задержав ее долго в своей, и посмотрел мне прямо в глаза — мы, военные, можем понять друг друга с первого взгляда. После мы долго говорили. Федор Иванович расспрашивал о положении дел в нашей армии, о нашем вооружении, о настроении солдат и офицеров, давал советы к предстоящим сражениям. Да, это был Воин с большой буквы, и каждое слово его и мысль преследовали строго определенную цель — научить нас воевать против опытного и коварного противника, воевать так, чтобы малой кровью добиваться больших побед. Последний раз мы встретились во время исторического Парада Победы в Москве на Красной площади. Мы обнялись. «Победили!» — сказал Федор Иванович. Сколько было в этом слове гордости за советского солдата, сколько уважения к нам, солдатам стран, выступившим вместе с советскими братьями против коварного врага. Для меня маршал Толбухин — олицетворение самой передовой военной теории и практики. Он не жалел сил, энергии и ума, чтобы передать нам свое умение, свой боевой опыт. В окопах, в атаках и контратаках, в жестоких сражениях мы, болгары, особенно остро почувствовали силу братской помощи, а советские воины поняли, что в лице болгар они имеют надежного союзника.

Яркий пример нашего боевого сотрудничества — бои южнее Балатона в марте 45-го, где особенно наглядно проявилась взаимовыручка, боевая солидарность наших солдат… Помню день 30 марта 1945 года, когда радио Москвы сообщило, что войска 3-го Украинского фронта и Первой болгарской армии прорвали сильно укрепленные неприятельские позиции южнее озера Балатон и продолжают наступление на запад. В приказе Верховного Главнокомандующего объявлялась благодарность ряду советских генералов и офицеров, а также мне как командующему армией, начальнику политотдела армии Штерю Атанасову, командиру третьего корпуса Тодору Тошеву, другим болгарским генералам и офицерам.

…Говоря о войне, о вкладе Болгарии в победу над врагом, нельзя не сказать о таком качестве наших бойцов, как храбрость, массовая храбрость. Напор болгарских солдат в атаке, твердость при обороне, готовность к самопожертвованию — эти качества мы ни у кого не занимали, они у нас в крови. Болгарин в бою — надежный товарищ, на него можно положиться. Он всегда протянет руку помощи другу по оружию. Так было не только между болгарскими, но и между болгарскими и советскими воинами. Не раз, например, во время боя советские санитары прежде всего оказывали помощь и эвакуировали в тыл раненых болгарских солдат. Так же поступали и болгарские санитары по отношению к советским солдатам.

Патриотизм — тоже характерная черта нашего воина. Вдали от Родины он сражался именно за нее, за свой народ, за то, чтобы принести ему желанную свободу.

Парад Победы — одно из самых светлых моих воспоминаний! Разве можно забыть великую гордость за русских храбрых солдат, за болгарских воинов, бурлившую в сердце при виде фашистских знамен и штандартов, с презрением брошенных на брусчатку Красной площади. Я помню, что маршировал по площади в едином строю с советскими солдатами и как бы ощущал за своей спиной поступь новой болгарской армии, рожденной в огне сражений с ненавистным врагом. И еще была горечь за всех тех, кто не дожил до этого дня. Они, отдавшие свои жизни за счастье Родины, верили в Победу, и, взяв их веру как могучее оружие, мы шли в бой с новой силой и отвагой. И не случайно над армией-освободительницей, над всеми, кто сражался с фашизмом, взошло майское солнце 1945 года.

Владимир Евтушенко. Марш без привалов

Под усиливающимися порывами холодно-волглого балтийского ветра дымы горящих зданий и тлеющих развалин стлались по-над землей, обволакивая разрушенный город черной пеленой, слепя глаза идущих форсированным маршем бойцов. Сквозь черную мглу всплескивались косматые факелы пожарных огней на ближних и дальних улицах, они то стихали на минуту-другую, ослабленно никли, то вдруг, неистово вспыхивая, гулко взметались ввысь: казалось, будто невидимый, прячущийся где-то там, в трущобных завалах, неутомимый истопник подбрасывал в этот адский костер все новые и новые порции горючего материала, злорадно потешаясь над буйством огня, разгулом его стихии.

Варшава горела несколько дней и ночей кряду. Январь сорок пятого года принес ей долгожданное освобождение от вражеской оккупации. Под мощным натиском советских дивизий и соединений Во́йска Польского гитлеровцы спешно отступали, стремясь вырваться из плотного окружения. В злобе и неистовстве они, уходя из города, подвергли его сплошному разрушению, уничтожили тысячи жителей — и тех, кто восстал против них, бесстрашно выступив с оружием в руках, и тех, кто ни в чем не был повинен, — женщин, детей, стариков.

Не оставить камня на камне, стереть Варшаву с лица земли — эту задачу немецкое командование методически решало в дни временного хозяйничания в ней и после того, как в городе взвились национальные флаги Польского государства. Армады бомбардировщиков с черными крестами на плоскостях сбрасывали свой смертоносный груз на все, что, как казалось фашистским летчикам, еще не было разрушено. От города остались на многих кварталах закопченные дымом бесформенные нагромождения камней, зубчатые остовы развалин, засыпанные битым кирпичом, стеклом, остатками деревьев площади и улицы, парки и скверы, сады и аллеи.

Но жизнь брала свое, и Варшава уже жила жизнью столичного города, преодолевая многие беды, задыхаясь в дыму нестихающих пожаров. И воины-освободители стремились сделать все, что в их силах, что поможет облегчить его участь, уменьшить потери и беды, навести порядок, создать мало-мальские условия существования для мирных жителей и прежде всего — обезопасить их от бомб замедленного действия, мин и сюрпризных фугасов, «щедро» разбросанных, хитро замаскированных врагом.

Сержант Владимир Горяйнов, шагая впереди небольшого отряда саперов, посматривал по сторонам улицы — такой же разбитой, как и все другие улицы города, но уже сносно расчищенной и пригодной для того, чтобы можно было двигаться машинам, повозкам, кавалеристам, пехотинцам. Изредка проходили жители Варшавы, прижимаясь к обочине тесной дороги, чтоб не мешать военному потоку, устремленному на запад, приветственно махали сержанту и его товарищам по оружию, светло и радостно улыбались своим освободителям, и эти улыбки порождали ответные на усталых лицах воинов.

* * *

Письмо от матери он получил несколько дней назад, когда их 1030-й стрелковый полк стоял в Праге — предместье Варшавы. Мать писала, как и прежде, чтобы он, Владимир, не волновался, не беспокоился о домашних, что житуха в селе налаживается, потихоньку люди «выкарабкиваются» из нужды-печали, так как урожай на полях колхоза собрали полностью, до снега. То ничего, что зерна на трудодни дали самую малость, хлеб нужен фронту — кто этого не понимает? — и его отправили почти весь на зернопункт, зато картоха уродилась неплохая, есть и бурачки. Так что держаться можно…

«Не до жиру — быть бы живу», — усмехнулся Владимир своим мыслям. Он догадывался, какая там «житуха» в родном селе Придонье, где с лета сорок третьего года по январь сорок четвертого проходил фронт, где, окопавшись на крутых горных берегах правобережного Дона, хозяйничали немцы, укрепляли свои позиции, строили на меловых высотах новые доты и дзоты, ходы сообщения. Уцелевшие от бомбежек, артобстрелов дома и сараи немецкие солдаты ночами разбирали на бревна и перетаскивали на переднюю линию, стремясь укрепить свою военную позицию, создать для себя в землянках и окопах подходящий комфорт. Порушили, растащили немцы и дом Горяйновых, построенный незадолго до войны. И теперь, Владимир знал это, мать с детьми вынуждена ютиться в землянке, вырубленной в Белой горе немецкими минометчиками.

Мать сообщила, что пришла «похоронка» на Петра Лозового и Яшу Фоменко… Вот и не стало школьных дружков Владимира.

* * *

Варшава горела. Солнце склонилось к темно-мглистому горизонту. Его красный диск изредка дико-тревожно высвечивался из плывущей по небу густой косматой хмари, образованной из темно-фиолетовых облаков и стелющегося над городом дыма.

Сержант протер черное от сажи лицо рукой. Запорошило глаз, неприятная резь выдавила слезу. Покосился на шагающий сзади него саперный взвод.

От взвода осталось меньше половины бойцов. Тяжелые бои на подступах к Варшаве, затем опасная работа по разминированию восточных кварталов привели к немалым потерям.

Утром в Праге, когда санитары уносили тяжелораненого лейтенанта Яньшина, извлеченного из-под обломков разбомбленного немцами блиндажа, где размещался саперный взвод, он успел сказать Горяйнову: «Остаешься за командира взвода… — и озабоченно спросил: — Рука-то как?..»

А что рука! Ничего страшного! Легкое осколочное ранение в левую кисть. Здесь же, в Праге. Приказано было командиром полка: в срочном порядке построить НП в новом месте, с лучшим обзором. Строили наблюдательный пункт ночью, рядом с окраинным одноэтажным каменным домом. Видно, услышали немцы шум и возню у дома, дали залп из минометов. Два сапера — насмерть. Четверо — ранены. Сержанта Горяйнова спасло накатное бревно над блиндажом, за которое он держался, когда, наклонясь, заделывал щель у двери НП. Мина разорвалась на карнизе крытого черепицей дома, горячие осколки брызнули вниз. Бревно, за которое держался сержант, было иссечено, досталось и руке: кисть пробита насквозь.

«Ничего, до свадьбы заживет, — успокоили сержанта в медсанбате. — Но придется все-таки полежать…»

Лежать сержант не стал, ушел из медсанбата, едва промыли и перевязали ему руку. Просто не мог он себе позволить разлеживаться на белой простыне, отсыпаться, когда там, во взводе, такая запарка, такой сложный момент.

Лейтенант Яньшин, строго вскидывая брови, для порядка отчитал Горяйнова за самовольный уход из медсанбата — его уже уведомили об этом по телефону.

— В общем, сержант, пироги такие… — Лейтенант пояснил, что полк пока не отводят на отдых и пополнение, разминирование города надо ускорить, затем предстоит новая задача… — В общем, коль терпимо, — кивнул на висевшую на перевязи забинтованную руку Владимира, — давай действуй. Возьми вот этот квартальчик. — Он открыл планшет с картой, ткнул в нее пальцем. — Начинай здесь… В общем, соображай! Пока суд да дело, командование взводом возложено на тебя. Форсируй выполнение задачи. Цивильные поляки боятся в свои дома входить. Вся надежда у них на нас… Расчищай, сержант! Давай полякам зеленый свет.

* * *

Сержант Горяйнов видел страх, горе мирных жителей, был непосредственным участником трагических событий, причиной которых стали мины, с умыслом, с коварным психологическим расчетом подложенные под ноги польских женщин, стариков, детей, мины, на обезвреживание которых был брошен полковой саперный взвод — как и многие другие советские и польские саперные подразделения. Но не всегда, к сожалению, успевали бойцы-саперы.

Несмотря на запретную зону, о чем уведомляли людей броские надписи на русском и польском языках, а также патрульная служба, которую несли не только бойцы, но и общественные активисты освобожденной Праги, несмотря на все эти меры предосторожности, жители, спеша наладить свой быт, преждевременно входили в свои дома… Для некоторых из них шаг через порог родного жилища был последним в жизни.

Сержант видел, как на его глазах умирала пятилетняя девочка, растерзанная привлекательной фашистской ловушкой. Рядом с малышкой, лежащей в обломках кирпича и домашней утвари, стояла на коленях старая полячка и, закатив глаза, исступленно молила божью матерь сохранить жизнь ребенку. Но сохранять уже было нечего. Последние капли крови уходили из ее маленького, без ног и левой руки, тела. На белом фарфороподобном личике застыло чисто детское недоумение.

Прибежали, привлеченные взрывом, работающие в соседнем квартале польские саперы.

«Опоздали! Не успели!» — виновато повторяли они те же слова, что были на уме и у Владимира Горяйнова. Пожилой прапорщик Владислав Рачиньский, с которым не раз за последние дни встречался Горяйнов, согласовывая совместные действия, пытался успокоить убитую горем старую полячку, узнал от нее причину взрыва и на ломаном русском языке повторил советским саперам рассказ женщины. Ей и ее внучке хотелось скорее быть дома. Радовались, что он цел и невредим. Обойдя стороной патруль, торопясь, влезли через заборный пролом в свой двор, и тут девочка, заметив в окне дома свою любимую куклу, кинулась к ней с радостным криком: «Моя Эва! Эва ждет меня!» Стремглав она взлетела на крыльцо, потом толкнула дверь. Мелькнули на миг в окне тянувшиеся к кукле тонкие ручонки и… Страшный взрыв отбросил от дома старую женщину.

«Не успели, не успели», — снова и снова корил себя сержант Горяйнов. Хотя в его отделении к тому времени было в наличии только четыре бойца.

Важно было не только хорошо владеть миноискателями, щупами; не меньшей находчивости, изобретательности, тонкости требовалось от саперов для того, чтобы подступиться к уже обнаруженной мине или бомбе, быстро определить, чем «дышит» взрывное устройство, как с меньшим риском для себя обезвредить его.

На все шли гитлеровцы, не считаясь ни с какими гуманными нормами. Одна у палачей «мораль» — убивать, жечь, взрывать. Так они действовали на родной для Владимира Горяйнова земле — в Придонье, расстреляв в Басовском яру 270 женщин, детей и стариков за то, что они невовремя ушли из села, захваченного немцами и объявленного «фронтовой зоной». Таковы изуверские приемы у них и здесь, в польском городе, обреченном ими на смерть, на полное уничтожение.

«Быстрее, быстрее!» — торопило командование. Потому что уже полностью освобождена Варшава, другие польские города и села, и везде надо было не мешкать в проверке, очистке временно оккупированной, временно опоганенной территории, всего того, что осталось на ней пригодного для жизни. И везде польские жители ждали обнадеживающего: «Проверено. Мин нет» — или совсем короткого: «Разминировано» — с автографами тех, кто это сделал, кто, рискуя жизнью, снимал затаившуюся коварную смерть.

И разгадывали, и очищали Варшаву, как прежде другие города и села, от беды. Но одного не мог понять Горяйнов, охватить своим разумом, своим чувством: как можно подкладывать мину, фугас под жизнь беззащитного, ни в чем не повинного ребенка? Ведь не мог же не знать немецкий сапер, протягивая тонкую проволоку от ножки куклы до взрывателя спрятанного под полом толового фугаса, что первой потянется к своей кукле малышка-девчонка, стало быть, и первой оборвется ее жизнь. Как же можно так спокойно, с ухмылкой планировать эту детскую смерть? Зачем? Для какой надобности? В каких военных целях? Ну, ты враг. Это понятно. Но неужели в тебе нет ничего человеческого?

* * *

Совсем стемнело. И оттого ярче плескались вокруг языки пламени. Где-то впереди, в отдаленной части города поднялся яркий гриб огня, высветив до белизны развалины домов и лица идущих бойцов, через секунду-другую громоподобный удар всколыхнул воздух, заколебался черный остов высокого, догорающего здания, часть его стены надломилась и с каменным грохотом осела.

«Может, сработал часовой механизм авиабомбы, а может, минный фугас рванул», — подумал сержант Горяйнов.

— Как считаешь, Пикус? — словно продолжая разговор с ефрейтором, спросил сержант, чуть сбавив шаг.

Пикус не отозвался. Который день молчит. С тех пор, как получил от односельчан из родной своей Белоруссии черную весть.

Немецкие каратели жестоко пытали, потом повесили его жену, синеглазую Любашу, за связь с партизанским отрядом. Фашистские палачи на рассвете подожгли избу, в которой она жила с больной матерью Пикуса и его дедом Василием. Дед пытался вытащить из горящей избы через окно парализованную женщину, но их встретили пули карателей.

Почернел, сжался в нервный комок ефрейтор Пикус. Несколько дней был как во сне. В боях на подступах к Варшаве разведчики с участием саперов захватили в ночной вылазке немецкого «языка» — рослого, самоуверенного ефрейтора-мотоциклиста. Радостно возбужденные удачливой «охотой», они подшутили над Пикусом: «Пообщайся тут с арийцем, авось найдешь с ним общий язык, может, расколется, зараза, а то словно язык проглотил…»

Пикус остался под соснами наедине с пленным. И тут разжалась нервная пружина, толкнула бойца на крутое действие.

— Гадюка, это ты моих там вешал и палил? Ты? — свистящим шепотом задышал он, вплотную приблизившись к нахально улыбающемуся немцу. — Ты! Ты! Ты, гадюка! Бачу по твоей бандитской харе! Ком! — И подтолкнул пленного к дальней сосне.

Все дальнейшее произошло в считанные секунды. Вмиг Пикус извлек из своей противогазной сумки тонкую и прочную веревку, прислонив пленного к дереву, туго обмотал его, затем выхватил из той же сумки толовую двухсотграммовую шашку, похожую на серый брусок мыла, бикфордов шнур, коробочку с капсулами-взрывателями — у хорошего сапера все эти причандалы всегда при нем… Сноровисто и умело толовый заряд был подготовлен и положен у ног немецкого ефрейтора. Вспыхнула зажигалка, шипяще стрельнул синими искрами подожженный Пикусом бикфордов шнур…

Что он хотел, каким намерением руководствовался? Ни в тот момент, ни после Пикус не нашел определенного ответа на этот вопрос. По-разному отвечал он сам себе, своим товарищам-саперам и разведчикам, а также лейтенанту Яньшину, перед которым объяснялся, ожидая строгого наказания.

«Он, гадюка, все время лыбился… Вот и захотелось мне побачить, як он будет себя чувствовать, коли под носом смерть зашипит…» «Да не-е… Убивать его самосудом я не хотел… Как-никак пленный…» «А вообще-то расчахнул бы гадюку… За все то, что они натворили, расплатился бы хоть трошки».

По-разному говорил Пикус о роковой минуте, когда бикфордов шнур, тихо постреливая белым дымком, отсчитывал последние секунды в жизни пленного немца. Да и сам он, ефрейтор Пикус, не думая о себе, своей безопасности, стоял рядом, открыто.

На мертвенно-неподвижном лице пленного не дрогнул ни один мускул. Только глаза жили затаенным последним ожиданием. И вдруг по этому лицу потекли слезы — крупные, в горошинку. И его глаза были вполне человечьими, страдающими, горестно-отрешенными. Ни мольбы, ни просьбы не было в них. Они ни к кому не обращались. Они жили последние свои секунды. Может, и плакали они непроизвольно, не подчиняясь разуму, совести, памяти и не надеясь ни на что… Но они плакали чистыми, как у всякого человека, слезами. Может, такими же слезами плакали очи Любаши перед казнью, старенькие глаза хворой матери и деда, хотя последнее, что они видели и отражали, было вовсе не голубое небо, а жаркое, обжигающее душу и тело пламя горящей деревенской избы.

Слезы пленного немца дали новый толчок нервной, туго сжатой пружине, застывшей в сердце ефрейтора Пикуса. Не думая о тех последних секундах, что на исходе своего заданного срока отстреливали дымком сникшего бикфордова шнура, он подлетел к пленному, схватил из-под его ног холодновато-скользкий брусок тола и выдернул дымящийся шнур вместе с запалом-взрывателем. Еще секунда — и левая рука отбросила тол, а правая кинула взрыватель с остатками бикфордова шнура в другую сторону. Ефрейтор Пикус машинально прижался к пленному: он знал, какими опасными могут быть мелкие латунные осколки взрывателя, упавшего где-то рядом. Резкий, как пистолетный выстрел, щелчок и впрямь раздался совсем близко, подняв рой сухих хвоинок.

«Что такое? В чем дело?… — подбежали разведчики. — Кто стрелял? Ты зачем его так скрутил?»

Пикус молча развязал пленного…

* * *

Саперы вышли на небольшую площадь. Когда-то в центре ее был памятник, о чем напоминал каменный полуразрушенный постамент. Огни горящих домов в ближнем квартале холодно отражались на черно-гладкой поверхности постамента.

Вдруг сержант Горяйнов услышал звуки скрипки. Сначала в них не чувствовалось определенной мелодии, может, потому, что они заглушались грохотом идущей на запад военной техники, гулом солдатских колонн, гулом и треском горящих домов. И тем не менее пение скрипки все отчетливее выделялось в хаосе звуков прифронтового города, приковывая и обостряя слух и внимание Горяйнова и его товарищей своей необычностью и непонятностью. Что за странная музыка в горящем городе? Откуда она взялась?

— А ведь он, кажись, слепой, — услышал сержант Горяйнов голос ефрейтора Пикуса.

И только теперь Владимир заметил музыканта со скрипкой в руках. Он стоял на балконе второго этажа небольшого полуразрушенного, как и соседние строения, дома, с непокрытой тускло серебрящейся головой и, вскинув вверх сухое изможденное лицо в темных очках, играл страстно и самозабвенно, целиком, без остатка отдаваясь страсти творчества, той певучей нежности и тому призывному взлету, которые звучали в непонятной прекрасной мелодии скрипки.

Позже, продолжая разминировать западные районы Варшавы, Владимир Горяйнов узнает от коллег — польских саперов, что игравший в разрушенном городе скрипач — известный в Польше музыкант, активный боец варшавского антифашистского подполья. Несколько недель провел он в гестаповских застенках, где его жестоко пытали, выкололи глаза. Восставшие патриоты спасли его, надежно спрятали, стремясь сохранить для польского народа, всего мира его талант, его прекрасную музыку.

А в этот чадно-дымный, освещенный огнями пожаров январский вечер, идя в походном строю среди городских развалин и пепла, сержант Горяйнов был захвачен чарующей мелодией, чувствовал, как она заполняет все его существо, окрыляет, делает шаг легким, раскованным, устремленным.

Через ночную площадь, мерцающую пожарными отсветами, мимо слепого скрипача, внимая его необычному концерту, шли изнуренные долгой и тяжелой войной солдаты, шли при полной боевой выкладке, торопясь в марше, не позволяя себе остановиться, сделать привал, потому что враг, сдав этот город, зацепился за другие рубежи, яростно оборонялся, делая все для того, чтобы изменить ход войны в свою пользу, продлить и умножить людские страдания на польской земле, на землях других стран. Нужен был новый натиск, нужна была возрастающая мощь оружия освободителей, сметающих со всех земель планеты фашистскую нечисть, все великое зло, направленное против человечества.

Потому и торопились в форсированном марше идущие на запад войска, вместе с которыми шел небольшой отряд полковых саперов. Его командир, сержант Владимир Горяйнов, имел особое задание и мысленно торопил бойцов: «Шире шаг! Не отставать!..» А в душе его все пела и пела скрипка, окрыляя солдата, вселяя добрую надежду на благополучный исход дальнейшего пути, на непременность скорой победы.

Тажетдин Сейтжанов. Письма

Каждую неделю издалека

Приходили письма капитану.

Девушка подписывала строки

Самым светлым именем — Светлана.

О заводах, танках и пехоте

Избегали длинных рассуждений

Ласковые строчки в позолоте

Девичьих неясных настроений.

У Днепра, у Припяти, у Буга

Помогала драться капитану

Девушка, безвестная подруга

С самым светлым именем — Светлана.

И на письмах — неказистых, в пятнах,

На печати, стершейся и бурой,

Делался до боли непонятным

Синий штамп — «Проверено цензурой».

Плыли в письмах зори на рассвете,

Вдоль фронтов, на мирном небосводе…

А она писала письма эти

В перерыв — на танковом заводе.

Перевод с каракалпакского

Я. Серпина

Степан Попов. Кенигсберг взят!

Шли последние месяцы войны. Обогащенные боевым опытом, овладевшие всеми формами оперативного маневра, войска 3-го Белорусского фронта, в состав которого входила возглавляемая мной 3-я гвардейская артиллерийская дивизия, в конце марта 1945 года приближались к заливу Фришес-Хафф, юго-западнее Кенигсберга.

Сидя в окопе, я наблюдал в стереотрубу с десятикратным увеличением. Вдруг слышу голос моего адъютанта гвардии капитана Т. А. Сопрыкина.

— Балтийское море, товарищ генерал! Воздух-то какой! Дыши — не надышишься.

Сопрыкин стоял на бруствере окопа и смотрел в бинокль. Тут же к нему бросились разведчики. Быстро выбравшись из глубокой траншеи, они тоже принялись наблюдать «за Балтикой».

— Я вот сызмальства на Харьковщине жил и не то что моря, речки не видел. А теперь надо ж — море… — мечтательно сказал гвардии старший сержант Коваленко.

Час спустя наши бригады остановились на склонах холмов, обращенных к заливу, в двух-трех километрах восточнее его. Гвардейцы быстро установили орудия и минометы. Отсюда хорошо просматривалось шоссе, по которому мог двигаться противник. И действительно, пришлось немного пострелять…

Еще не отгремели наши батареи, не остыли стволы орудий, как меня вызвал начальник штаба 3-го Белорусского фронта генерал-полковник А. П. Покровский.

С Александром Петровичем мне раньше так близко не приходилось встречаться. Я застал его за большим канцелярским столом с телефонными аппаратами, здесь же лежала топографическая карта с оперативной обстановкой, расписанной синими и красными карандашами. Главное, что отличало генерал-полковника Покровского, это высокая культура и в работе, и в обращении с людьми. Он встретил меня посреди кабинета, протянул руку и, предложив сесть, угостил горячим, крепко заваренным чаем. После частных расспросов перешел к главному разговору: дивизии предстояло сняться с позиций и совершить марш в полосу наступления 43-й армии, т. е. пройти более двухсот пятидесяти километров.

На обратном пути я заехал к командующему 5-й армией генерал-полковнику Н. И. Крылову, чтобы доложить ему о полученной задаче и попрощаться с этим прекрасным человеком, с которым мне довелось пройти по трудным дорогам войны от Смоленска до Балтийского моря.

Возвратившись к себе, вызвал начальника штаба полковника В. В. Петрова, и, отдав приказ на марш, не теряя времени, выехал в бригады. Хотелось побеседовать с солдатами, внушить им, что впереди еще немало жарких схваток с коварным и жестоким врагом и каждый боец должен знать «свой маневр», поговорить о предстоящем тяжелом переходе, о том, что, несмотря на любые трудности, мы обязаны точно в срок прибыть в указанный район.

В ночь на 30 марта дивизия двинулась в путь. Шли только ночью. Днем тщательно маскировались и отдыхали. Погода стояла ненастная. Дороги во многих местах были разбиты, из-за этого то и дело образовывались пробки. Пришлось высылать вперед технически оснащенные передовые разъезды, в обязанность которых входила проверка состояния дорог и устранение путевых неисправностей. На последней дневке я приказал выделить еще и командирские разъезды во главе с командирами бригад. Тылы дивизии двигались за боевыми колоннами.

Преодолев все трудности и невзгоды, дивизия прибыла в район боевых действий в назначенное время и поступила в оперативное подчинение командующего 43-й армией генерал-лейтенанта А. П. Белобородова. Рано утром 1 апреля в штабе армии меня принял командующий.

— Вот и отлично, — радушно приветствовал он меня. — Как говорится, на ловца и зверь бежит. Мы с нетерпением ждали вашего прибытия, Степан Ефимович. А теперь познакомьте нас, пожалуйста, с организацией вашей дивизии и расскажите, где она воевала.

— Дивизия прибыла в полном составе и готовится к боевым действиям, — начал я свой доклад. — На ее вооружении имеются орудия всех калибров — от тяжелых дальнобойных пушек большой мощности до полковых минометов…

И далее — все по порядку. Организационно соединение делится на шесть бригад, в состав которых входят одиннадцать артиллерийских и минометных полков, восемь отдельных дивизионов. Воинам дивизии, сформированной в сорок втором году по приказу Ставки, довелось сражаться у стен Сталинграда, под Воронежем и Харьковом, освобождать Смоленщину, участвовать в операции «Багратион» в Белоруссии, крушить укрепления врага в Восточной Пруссии. В дивизии одиннадцать Героев Советского Союза и один полный кавалер ордена Славы, 4730 коммунистов и 1340 комсомольцев. Соединение высокоподвижно и способно решать любые задачи…

По полученным в штабе армии сведениям, гитлеровцы сделали все, чтобы Кенигсберг стал неприступной крепостью. Три позиции с глубокими, в рост человека, окопами и ходами сообщения, густыми рядами колючей проволоки, на танкоопасных участках — железобетонными надолбами («зубы дракона»), двумя обводами фортов, которых было всего двадцать восемь.

Нашим войскам предстоял труднейший бой, и надо было предусмотреть все до мелочей.

2 апреля бригады дивизии заняли огневые позиции в районе Фухсберг, Господские дворы, Трэнк, Зидлунг и Заммитен. Командиры бригад приступили к изучению огневой системы и инженерных укреплений противника.

Особенно трудной оказалась разведка тщательно замаскированных долговременных сооружений, расположенных среди городских построек. Были среди них и ложные траншеи. Одну такую траншею мы обнаружили на подступах к Шарлоттенбургу. По всей ее длине были сооружены ложные стрелковые ячейки, пулеметные площадки, импровизированные доты и дзоты. Однако гитлеровцам не удалось обмануть нас. Артиллерийские разведчики, вооруженные оптическими приборами наблюдения, засекли только настоящие цели.

После обнаружения долговременных огневых сооружений нам предстояло уничтожить их, подавить артиллерию, разрушить систему наблюдения и организацию управления войсками врага, сопровождая при этом наступление стрелковых частей и танков 43-й армии. Предварительное разрушение оборонительных сооружений гитлеровцев мы проводили со 2 по 5 апреля.

Готовились к штурму Кенигсберга и наши тыловые подразделения. Днем и ночью подвозились снаряды, продовольствие, горючее, ремонтировались автомашины, тягачи, орудия и минометы.

В ночь на 6 апреля мы почти не спали. Ровно в шесть утра передовые батальоны 43-й армии начали разведку боем. Все с нетерпением ожидали первых донесений о результатах атаки. После довольно упорного, но недолгого сопротивления гитлеровцы оставили первую траншею. Стрелковые части перенесли свой исходный рубеж на 500–600 метров вперед. Мы, артиллеристы, в свою очередь, часть батарей тоже продвинули вслед за пехотинцами, и срочно провели дополнительное планирование огня. Все было готово к штурму.

Как только первые лучи солнца блеснули сквозь быстро рассеивающийся туман, стали видны очертания городских зданий из красного кирпича, серые громады фортов, линии траншей, ряды проволочных заграждений.

В 9 часов по московскому времени по всем телефонным аппаратам прозвучала команда: «Огонь!» Тысячи орудий и минометов разных калибров обрушили на противника лавину смертоносного металла. Снаряды и мины рвались по всей глубине внешнего и внутреннего оборонительного обводов Кенигсберга.

Три часа не смолкала артиллерийская канонада. Солнечное утро погасло — к небу поднялись клубы густого, едкого дыма и черной гари. Содрогалась земля, дыбились асфальтовые мостовые. За двойным огневым валом в атаку ринулись передовые стрелковые батальоны. Они блокировали форты «Шарлоттенбург» и «Линдорф».

Огонь советской артиллерии ошеломил гарнизон Кенигсберга. Не выдержав нашего натиска, гитлеровцы стали оставлять свои позиции и группами сдаваться в плен. Солдат-пленный на допросе показал: «Действия русской артиллерии были ужасны. Я ничком лежал в траншее, засыпанный землей, и ожидал смерти. Снаряды рвались неподалеку от меня. Пришел в себя только тогда, когда в город ворвались русские».

Противник тоже пытался бить по нашим батареям и наблюдательным пунктам. Сильному огневому налету подвергся район фольварка Фухсберг, где на чердаке двухэтажного дома размещался мой наблюдательный пункт. В это время там находились Маршал Советского Союза А. М. Василевский, Главный маршал авиации А. А. Новиков, генерал армии И. X. Баграмян, командующий 43-й армией генерал-лейтенант А. П. Белобородов.

Продвижение советских войск продолжалось. Наши воины успешно отражали контратаки гитлеровцев, шли на штурм последних очагов сопротивления. Высокий наступательный порыв владел всеми.

К вечеру первого дня боя наши войска овладели мощными укреплениями в районе пруда Филиппс, заняли девять пригородных поселков, форсировали канал и вступили в предместье восточно-прусской столицы.

После прорыва внешнего обвода в бой ринулись штурмовые подразделения. В качестве орудий сопровождения применялись пушки всех калибров, вплоть до гаубиц большой мощности, которые двигались в составе стрелковых рот и батальонов, расчищая огнем и колесами путь для наступающих подразделений.

В первый день штурма мы вышли к внутреннему обводу. Здесь пришлось остановиться, так как не могли преодолеть яростное огневое сопротивление врага. Закрепившись на достигнутом рубеже, стали готовиться к новому броску.

Ночь на 7 апреля мы провели в подразделениях. Узнали о героической гибели гвардии майора Г. М. Санникова. В критический момент боя Санников заменил тяжело раненного наводчика первого орудия в 5-й батарее. Когда же был убит командир штурмовой роты, майор Санников повел бойцов в атаку…

В ту же ночь я собрал офицеров штаба и командиров бригад. Уточнили конкретные боевые задачи, поставленные перед каждой частью, и характер взаимодействия с пехотой в уличных боях.

Утром 8-го после тридцатиминутной артиллерийской подготовки войска возобновили штурм Кенигсберга. Бригады тяжелых орудий продолжали разрушать вражеские укрепления. Орудия, входившие в состав штурмовых групп, по-прежнему вели огонь прямой наводкой.

Во второй половине дня передовым батальонам удалось прорваться к окраине Кенигсберга и завязать там уличные бои. Воины сражались за каждый дом, за каждую лестничную площадку. И чем дальше мы продвигались к центру города, тем ожесточеннее сопротивлялся противник.

Кенигсберг заволокло черно-бурым дымом. Гитлеровцы то и дело бросались в контратаки. Несколько неприятельских подразделений вышли в район огневых позиций 12-го минометного полка майора Е. В. Тамарова. Разгорелся жаркий бой. В самый критический момент на выручку минометчикам подоспела группа бойцов только что прибывшего пополнения во главе с заместителем командира 12-го полка подполковником Н. Г. Зубец. С непокрытой седеющей головой он выскочил из окопа и с криком «За мной, вперед!» увлек минометчиков в атаку.

Первым в центр пылающего Кенигсберга ворвался 11-й минометный полк подполковника Е. Л. Вильшанского, а следом за ним — 5-я батарея 261-го гвардейского пушечного артиллерийского полка, которой командовал Герой Советского Союза старший лейтенант В. С. Алхимов. Семитонные пушки его батареи не предназначались для ближнего боя, особенно в условиях большого города. Но еще в боях за Вильнюс его батарея одной из первых в нашей дивизии буквально влетела в горящий город и меткими выстрелами уничтожила большую группу гитлеровцев. Отличился он и на подступах к границе Восточной Пруссии. Наблюдательный пункт Алхимова окружили немецкие танки, но Владимир Сергеевич не потерял самообладания и вызвал огонь на себя.

Вражеская атака была отбита… В лихо сдвинутой набок ушанке, с орденами Отечественной войны и Красной Звезды (Золотую Звезду Героя Советского Союза Владимир еще не успел получить, хотя указ уже был подписан), Алхимов на большой скорости пронесся на своей машине мимо моего наблюдательного пункта и скрылся в горящем переулке.

Ворвавшись в город, артиллеристы неотступно сопровождали пехоту, своевременно и быстро обрушивали огонь своих орудий по скоплениям живой силы и огневым средствам противника.

Докладывая мне о действиях дивизиона, майор Чепелев, в частности, рассказал о мужестве командира орудия гвардии старшего сержанта В. Л. Силина. Дело было так. На пути движения штурмовой группы оказался кирпичный завод, приспособленный к круговой обороне. На чердаках заводских зданий были наблюдательные пункты с пулеметами и орудиями. Огонь противника преграждал путь нашей пехоте. Орудие Силина, поддерживающее штурмовую группу, сделало несколько метких выстрелов. Снаряды заставили замолчать вражеские пулеметы и пробили бреши в стенах здания. Пехотинцы через них проникли во двор, бросились в атаку и овладели заводом.

Разговор мой с майором Чепелевым шел около 152-миллиметровой гаубицы, расчетом которой командовал Силин. Я познакомился со старшим сержантом, спросил его о настроении бойцов.

— Настроение боевое, товарищ генерал, — отвечал он. — Гоним врага, война к концу идет.

Третий день штурма начался с короткой артиллерийской подготовки, после которой войска снова ринулись на штурм вражеских укреплений. В этот день в дополнение к мощным ударам артиллерии на фашистов обрушила свой смертоносный груз фронтовая авиация. На наших глазах, словно карточные домики, стали разваливаться остатки каменных преград. В городе возникли пожары. Взрывы. Стрельба. Всюду дым и чад… Улицы были завалены техникой, оружием, трупами солдат и офицеров. Поняв полную безысходность положения, гитлеровцы группами стали сдаваться в плен.

Тесня врага, войска 43-й армии 8 апреля вышли в район станции Прегель и соединились там с частями 11-й гвардейской армии. Кольцо окружения вокруг кенигсбергской группировки замкнулось. Наши пушки яростно били по городу, в котором оставалась немалая часть сопротивлявшегося гарнизона во главе с комендантом цитадели генералом от инфантерии Отто Ляшем.

9 апреля остатки Кенигсбергского гарнизона вместе с его штабом безоговорочно капитулировали. Пала твердыня Германской империи, как хвастливо называли Кенигсберг гитлеровцы.

За боевые заслуги при штурме Кенигсберга всему личному составу нашей дивизии прорыва Верховный Главнокомандующий объявил благодарность. Я был удостоен ордена Кутузова 2-й степени. Многие части получили почетные наименования Кенигсбергских, были награждены орденами.

Поздно вечером мы собрались у радиоприемников послушать Москву. В честь воинов, сокрушивших кенигсбергскую цитадель, гремели залпы артиллерийского салюта.

После капитуляции Кенигсберга в Восточной Пруссии осталось восемь вражеских дивизий, в том числе танковая, которые веером закрепились на Земландском полуострове, прикрывая подступы к военно-морской базе Пиллау (Балтийск).

11 апреля маршал А. М. Василевский обратился к немецкому командованию с предложением прекратить сопротивление, сложить оружие и сдаться в плен. Противник не внял здравому смыслу. 13 апреля войска 3-го Белорусского фронта перешли в наступление. Началась Земландская операция.

43-я армия, в составе которой оставалась наша дивизия, получила боевую задачу: «Прорвать оборону противника на участке Матгетен, Наутцвинкель и не позднее второго дня операции овладеть районом Циммербуде».

Нашему продвижению мешал форт, опоясанный тремя рядами проволочных заграждений и окруженный рвом, наполненным водой. За колючей проволокой чернел глубокий противотанковый ров. Из узких бойниц, прорезанных в бетоне, вели огонь пулеметы и орудия. Из-за стен форта били минометные батареи. Пехотинцы раз шесть поднимались в атаку, но все безуспешно.

Ближе всех к форту находились позиции 1-го дивизиона 12-го минометного полка 43-й минометной бригады, которая поддерживала действия 74-го гвардейского стрелкового полка.

Я прибыл на наблюдательный пункт командира 1-го дивизиона капитана Н. Н. Бугринова. Рыжеватый, с ярким румянцем на щеках, жизнерадостный, уверенный в себе, он показал мне в стереотрубу форт номер 7, который предстояло взять нашей пехоте. Около стереотрубы сидел, внимательно наблюдая за противником, юный боец. Я познакомился с ним, спросил, сколько ему лет и как зовут.

— Семнадцать, товарищ генерал, — ответил он. — А зовут меня Евсеичем. — Увидев мой удивленный взгляд, тут же уточнил: — Александр Евсеев.

Я не раз слышал от офицеров полка это имя и с интересом посмотрел на паренька. Его мальчишеское лицо, хрупкая фигурка подростка никак не соответствовали облику отважного, бывалого разведчика, о подвигах которого знала вся дивизия.

— Береги себя, Евсеич. Война скоро кончится, учиться тебя пошлем, — сказал я.

— Буду стараться, товарищ гвардии генерал, — улыбнулся Саша. — Скорее бы только война кончилась…

К великому сожалению, больше мне с ним встретиться не довелось. 14 апреля юный разведчик старший сержант Александр Евсеев погиб. А случилось это так.

Группа разведчиков в составе Кирилла Лапшина, Дмитрия Тутова и старшего сержанта Александра Евсеева отправилась в разведку. Благополучно миновав небольшой поселок, разведчики вышли к высотке, откуда хорошо просматривалась местность, занятая противником. Ребята уже собрались развернуть рацию, как вдруг из траншеи, что тянулась у подножия высотки, показался немецкий унтер-офицер и направился в их сторону. Дмитрий Тутов вскинул автомат. Унтер упал, но из траншеи выскочили другие гитлеровцы.

Разведчики укрылись в котловане, вырытом на склоне высоты, и начали отстреливаться. Около них разорвался фаустпатрон. Все заволокло едким дымом. Когда дым рассеялся, гитлеровцы оказались уже на расстоянии броска гранаты. Время терять было нельзя.

— Отходите! Я прикрою! — крикнул командир отделения разведки старший сержант Евсеев.

Саша остался в котловане. Когда кончились все патроны, раненный в руку, истекающий кровью, он швырнул в наседавших фашистов одну за другой две гранаты. Уцелевшие гитлеровцы накинулись на обессиленного от потери крови разведчика. Они били его, кололи штыками, шею юноши закрутили колючей проволокой. На груди Саши мы обнаружили одиннадцать ножевых ран. А вокруг героя валялось около сорока трупов вражеских солдат.

За храбрость и мужество старшему сержанту Александру Александровичу Евсееву посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.

Вечером 14 апреля капитан Бугринов повел группу артиллеристов на штурм форта номер 7. Лейтенант Николай Цинцадзе в это же время с группой разведчиков перебрался через высокий металлический забор, возведенный со стороны реки, и прорвался во внутренний двор форта. Короткая вспышка ракеты на миг осветила вход в каземат и прикрывающий его станковый пулемет. Под градом пуль разведчики кинулись к пулемету и уничтожили его. Группа капитана Бугринова ворвалась в форт. Завязалась рукопашная схватка. Фашисты не ожидали такого натиска и вскоре сложили оружие. Гарнизон форта — 350 солдат и офицеров — сдался в плен.

17 апреля войска 39-й армии при содействии 43-й армии, усиленной 3-й гвардейской артиллерийской дивизией РВГК, заняли крупный пункт обороны противника город Фишхаузен (Приморск). В результате решительных действий пехоты и артиллерии, мощных ударов авиации юго-восточнее Фишхаузена была разгромлена вражеская группировка, захвачено много пленных и большие трофеи.

25 апреля 11-я гвардейская армия овладела городом Пиллау. Земландский полуостров был полностью очищен от противника.

На этом и закончились боевые действия 3-й гвардейской артиллерийской Витебской Краснознаменной орденов Суворова и Кутузова дивизии Резерва Верховного Главнокомандования в Восточной Пруссии.

После разгрома земландской группировки немецких войск дивизии предстояло в предельно сжатые сроки совершить пятисоткилометровый марш. Однако вести боевые действия в новом районе нам не пришлось. В ночь на 9 мая 1945 года был подписан акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии.

А еще через несколько дней мы получили приказ готовиться к переброске на Дальний Восток.

Акобир Исламов. Трижды прославленный

Каждый раз, когда я встречаю ветерана Великой Отечественной войны Хурмата Хамзиевича Хусаинова, в памяти всплывают строки из песни далекой поры:

За фабричной заставой,

Где закаты в дыму,

Жил мальчишка кудрявый.

Лет семнадцать ему.

О весенних рассветах,

Тот мальчишка мечтал…

В школьные годы заветной мечтой Хурмата было стать инженером. Но все планы и надежды оборвала война, и вместо института учебу пришлось продолжать в военном училище.

Летом 1942 года состоялся экстренный выпуск курсантов, а вскоре под Сталинградом Хурмат сдал и первый экзамен — на храбрость и боевое мастерство. Бойцы роты, в которой он служил, гранатами и бутылками с зажигательной смесью уничтожили три танка, два бронетранспортера, истребили более взвода автоматчиков…

Второй экзамен молодой командир держал в жарких боях за Таганрог. На позиции, где действовал орудийный расчет Хусаинова, противник двинул танки и пехоту. Силы были неравные, но командир орудия не дрогнул.

— Держись, ребята! — крикнул он, — Постоим за Родину, не посрамим чести и славы отцов!

От меткого выстрела загорелся первый танк, потом — второй, от третьего снаряда заполыхал бронетранспортер… В неравной схватке бойцы удержали занятый плацдарм.

За смелость, находчивость и отвагу, проявленные в этом бою, командующий армией объявил благодарность нашему земляку, а грудь его украсила высокая боевая награда: орден Славы 3-й степени.

Все дальше и дальше вели фронтовые дороги Хурмата Хусаинова. Словно увиденные во сне, вспоминались Волга и Дон; осталась позади Висла…

В апрельские дни 45-го упорные бои завязались на реке Одер. Враг несколько раз предпринимал отчаянные попытки отбросить наших за реку. Но артиллеристы дрались отчаянно, каждый за десятерых. В этих тяжелейших схватках вновь отличился Хусаинов. За умелое командование расчетом и личную храбрость он был представлен к ордену Славы 2-й степени.

Но крепче всего запомнились Хурмату Хусаинову бои за Берлин. Не было ни дня, ни часа передышки, сражались за каждую улицу, за каждый дом. И расчет Хусаинова ни разу не дрогнул, не уронил чести своей.

Хурмат Хусаинов, сын Узбекистана, был удостоен ордена Славы 1-й степени за Берлинскую операцию.

На фронтах Великой Отечественной отважно сражался и пал смертью храбрых отец Хурмата — Хамза Хусаинов. Двое его братьев — Хайдар и Адыгем Хусаиновы, закончив бои на западном направлении, участвовали также и в войне против Японии.

Отгремели залпы Победы. Хурмат Хусаинов вернулся в Самарканд. Устроился учеником моториста на авторемонтный завод № 3 (ныне это экспериментально-механический завод), который стал для него вторым родным домом. Здесь он проработал более сорока лет. Много сил и энергии отдал росту и становлению родного предприятия, обучил профессии моториста десятки молодых рабочих.

Подошло время — ветеран оставил работу. Но и теперь его редко застанешь дома. Заводская и студенческая молодежь, курсанты автошколы «Ватанпарвара», воины гарнизона часто приглашают его на свои вечера. Иной раз и отдохнул бы, но отказываться не в характере Хурмата Хусаинова: солдат, как говорится, всегда солдат. Он и теперь учит молодежь быть достойными боевой славы отцов, честно служить Отчизне.

Константин Телегин. На Берлин!

Сразу после тяжелой Висло-Одерской операции собрался Военный совет 1-го Белорусского фронта. Всех нас радовало, что фронт вышел к Одеру и овладел плацдармами, а это создавало условия для нанесения по фашистской Германии последнего, сокрушительного удара.

На Военном совете речь шла о подготовке и проведении Берлинской операции в соответствии с директивой Ставки Верховного Главнокомандования.

Директива определяла, что в Берлинской операции будут участвовать 2-й Белорусский фронт под командованием Маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского, 1-й Белорусский фронт и 1-й Украинский фронт под командованием Маршалов Советского Союза Г. К. Жукова и И. С. Конева.

Когда план был разработан, рассмотрен Военным советом и утвержден Ставкой, началась отработка операции на картах, планах, местности, тщательная рекогносцировка и усиленная наземная и воздушная разведка обороны противника.

В течение нескольких ночей под прикрытием темноты, в полной тишине войска занимали указанные им позиции на плацдармах. Все плотнее становились боевые порядки. Траншеи, блиндажи, огневые позиции артиллерии и минометов перемежались наблюдательными пунктами, укрытиями танков и автотягачей, складами боеприпасов. Казалось, нет ни одного свободного метра земли.

Командующие и члены Военных советов, командиры и политработники почти все время находились среди войск, проверяли готовность к наступлению всех средств борьбы, знание каждым бойцом первого эшелона своих задач.

…Ночь на 16 апреля. Вместе с командующим фронтом маршалом Г. К. Жуковым, командующими артиллерией и бронетанковыми войсками генералами В. И. Казаковым, Г. А. Орлом и начальником тыла Н. А. Антипенко едем на наблюдательный пункт командующего 8-й гвардейской армией генерала В. И. Чуйкова. Ночь темная и безветренная. Изредка тишину нарушают разрывы снарядов и мин противника, ответные выстрелы наших отдельных орудий, специально выделенных для этой цели. Враг явно нервничает. Небо беспрерывно расцвечивают ракеты, освещая наш передний край.

Казалось, время остановилось в ожидании «Ч» — минуты начала артиллерийской подготовки. Присутствовавшие на НП нетерпеливо посматривали на часы, сверяли их друг у друга. Наконец, стрелки часов подошли к 4 утра. Генерал Казаков обратился к командующему фронтом:

— Товарищ командующий, разрешите дать условный сигнал.

— Добро!

— Родина! — скомандовал в микрофон Казаков.

В одно мгновение заполыхало небо, вздрогнула земля. Тысячи орудийных и минометных стволов, залпы сотен «катюш» обрушили на врага сокрушающий огонь. Тысячи самолетов авиации дальнего действия маршала авиации А. Е. Голованова, генерал-полковника С. И. Руденко сбрасывали свой смертоносный груз на укрепления и огневые позиции неприятеля. Это был невиданный по своей мощи удар, перед которым не могли устоять никакие железобетонные укрепления.

Еще не закончилась авиационно-артиллерийская подготовка, а уже вплотную к передовым траншеям подошли танки и самоходно-артиллерийские установки сопровождения пехоты. Стали на свои боевые позиции орудия сопровождения и прямой наводки. А из района высоты 66, что юго-западнее Кюстрина, предутреннюю мглу внезапно разорвал слепящий свет более сотни мощных прожекторов, освещая нашим воинам путь победоносного наступления. Стало светло как днем.

В ударных колоннах послышались голоса:

— Приготовиться к атаке!

— На штурм! Даешь Берлин!

Под грохот канонады парторг роты Алексеев и комсорг Рощин написали листовку-«молнию», которую бойцы передавали из рук в руки и о которой потом писали во фронтовой газете.

«Товарищи! — говорилось в этой листовке. — До атаки осталось 20 минут… Мы, Алексеев и Рощин, идем направляющими, по сигналу поднимаемся первыми. Не отставайте от нас! Мы ворвемся в первую траншею. Вы — за нами, поддерживайте нас! Немцы не устоят перед нами. Нужно не отставать, а преследовать врага по пятам. Будьте готовы!»

На НП прильнули к биноклям. Под могучий аккомпанемент артиллерии, перенесшей огонь в глубину обороны противника, при ярком свете прожекторов стальная лавина танков и штурмующих батальонов двинулась на укрепления врага.

— Первая полоса обороны противника преодолена! — поступает радостное сообщение.

Но через некоторое время по телефону докладывают:

— Ворваться с ходу на основную линию обороны врага — Зееловские высоты — не удалось… Враг оказывает бешеное сопротивление, ведет убийственный огонь из неподавленной артиллерии, пулеметов, кругом мощные минные поля, многорядье проволочных заграждений…

Первое огорчение. Следовавшие одно за другим донесения говорили о том, что на Зееловских высотах враг сосредоточил огромное количество артиллерии и минометов, привлек сюда массу зенитной артиллерии из берлинской ПВО, до предела насытил боевые порядки опасным оружием ближнего боя, в основном противотанковым — фаустпатронами. Все это было искусно замаскировано, укрыто от авиации и артогня и теперь введено в действие.

Расчет фашистского командования был ясен: наши наступающие войска захлебнутся в шквале их огня, завязнут в канавах и болотах, не одолеют крутых скатов высот.

Положение осложнялось. Маршал Жуков усилил удары авиации, артиллерии. Однако и это не принесло желаемых результатов — ворваться на Зееловские высоты не удалось. Сквозь густую пелену дыма и пыли в бинокль просматривались лишь сплошные всплески артиллерийских выстрелов противника и густые разрывы снарядов и мин на подступах к высотам и на самих высотах. Наши герои — гвардейцы Сталинграда — вынуждены были залечь. План наступления срывался. А тут еще поступила шифротелеграмма Верховного Главкомандующего: «Гитлер плетет паутину в районе Берлина, чтобы вызвать разногласия между русскими и союзниками. Эту паутину нужно разрубить путем взятия Берлина советскими войсками… Мы это можем сделать, и мы это должны сделать».

Требовались необычные, решительные меры. Было принято решение ввести 1-ю и 2-ю гвардейские танковые армии непосредственно в боевые порядки первого эшелона и вместе с пехотой таранить оборону врага, усилить удары артиллерии и авиации, уплотнить боевые порядки.

По пояс в весенней воде, через болота, каналы и водосбросы упорно пробивались наши мужественные пехотинцы, выискивая малейшие щели в обороне врага, ломая его сопротивление. Саперы и танкотралы под убийственным огнем врага прокладывали путь в минных полях и проволочных заграждениях. За ними устремились танкисты и самоходчики, увлекая за собой штурмующую пехоту, пробивая одну за другой бреши в обороне неприятеля, преодолевая кручи, штыком и гранатой, снарядом и гусеницей метр за метром пробиваясь вперед и вперед.

Протараненная в центре, обойденная с севера войсками 3-й и 5-й ударных и 2-й гвардейской танковой армий, неприступная Зееловская твердыня пала. Враг начал пятиться к Берлину.

Вдоль дорог уже стояли щиты с плакатами-призывами:

«До Берлина 50 км. Быстрее вперед!»

«До Берлина осталось 30 км. Вперед, товарищи, вперед!»

Нелегки были эти последние километры. Но ничто не могло уже остановить могучую лавину советских войск. Охваченные азартом боя воины рвались к Берлину, стараясь опередить друг друга. Шло невиданное боевое соревнование подразделений, частей и соединений.

Военный совет зорко следил за ходом боя, вникая во все его сложные перипетии. На НП непрерывно раздавались звонки телефонов, поступали радиограммы, донесения, доклады. Боевое напряжение возрастало.

Танки с мотопехотой и стрелковые дивизии усиливают натиск. С юга успешно наступают подвижные части 1-го Украинского фронта… На севере форсировали Одер войска 2-го Белорусского фронта и вместе с 1-й армией Войска Польского продвигаются на запад и северо-запад.

Разведчики докладывают радиоперехваты передач противника. Приказы Гитлера призывают и угрожают: «Всякий отступающий будет расстрелян на месте!», «Сдача в плен — измена!», «На защите Берлина — стоять насмерть!». Сообщалось о расстреле 18 солдат, пытавшихся сложить оружие, о казни семей 28 солдат, сдавшихся в плен. Гитлер не жалел крови своего народа, пытаясь оттянуть час своей гибели.

А советские солдаты теснили противника все ближе и ближе к Берлину. 20 апреля первые тяжелые снаряды батарейцев капитана Решетова и майора Демидова взорвались в районе имперской канцелярии. Это было в 13.00, а в 15.00 открыла огонь по Берлину уже вся дальнобойная артиллерия.

Под вечер 20 апреля выезжаю в 5-ю ударную армию. Весенний ветер бросает в лицо запах гари. Молодая апрельская листва пожухла от огня и дыма, покрылась густым слоем копоти. Ночь застает меня в лесу в одном из полков. Несмотря на усталость от напряжения дневного боя, бойцы возбуждены: завтра с утра начнется непосредственный штурм Берлина.

23 апреля Москва салютовала воинам 150-й и 171-й дивизий 3-й ударной армии генерала Кузнецова, первыми ворвавшимися в Берлин. Велика была радость воинов этих дивизий и всего фронта! Несмотря на ожесточенные уличные бои, на стенах домов, на заборах и афишных тумбах города появились надписи краской, мелом, углем: «Москва салютует героям!», «Вперед к рейхстагу!», «Берите пример с гвардейца Юникова. Он здесь один сражался против семерых и победил».

Салют Москвы окрылил бойцов. Они сражались с еще большим упорством.

Бои в Берлине требовали особых тактических приемов. Были созданы штурмовые группы, в которые вошли лучшие командиры, бывалые солдаты. Они учили молодых воинов, как надо бить врага, выкуривать его из домов, подвалов, с чердаков, очищать улицу за улицей, занимать кварталы.

24 апреля член Военного совета 1-й танковой армии Н. К. Попель докладывал о героическом подвиге штурмовой группы младшего лейтенанта Таганцева, первой прорвавшейся к Силезскому вокзалу. Противник встретил группу сильным огнем всех видов оружия из окон, подвалов, чердаков. Лобовая атака не удалась. Таганцев повел свою группу в обход привокзальной площади, проскочил зону огня и ворвался в здание со стороны перрона. Замешательством противника воспользовались другие группы и тоже ворвались в здание вокзала. Завязался ожесточенный бой за каждый зал, комнату, лестничный пролет. На помощь подошли наши танки, орудия. Враг оставлял одно помещение за другим. Две освобожденные в здании вокзала советские девушки из Сталинградской области провели группу Таганцева подвалами в тыл сопротивлявшимся гитлеровцам, и вокзал полностью оказался в наших руках.

А сражение продолжалось. 25 апреля в районе Торгау войска 1-го Украинского фронта вошли в соприкосновение с войсками наших союзников. В этот же день подвижные войска этого фронта соединились в районе Потсдама с войсками нашего фронта. Берлин оказался в железном кольце.

Оперативные карты Берлина в штабе фронта были перегружены условными обозначениями, красными стрелами. Бой в городе распался на тысячи мелких очагов: за дом, улицу, квартал, станцию метро. Сражение шло на земле, под землей и в воздухе. Герои штурма упорно, методически пробивались со всех сторон к центру, к Шпрее, к рейхстагу, Тиргартену.

Ожесточенное сопротивление гитлеровцев вынудило командование фронтом отдать приказ обрушиться всеми средствами на центр города, усилить натиск штурмующих. И бой разгорелся с новой всесокрушающей силой. Громады массивных зданий сотрясались и рушились. Тиргартен — в огне и дыму.

Гитлеровцы устраивали огневые ловушки: в первых этажах зданий они оставляли свободными комнаты и через отверстия в потолке и в стенах, замаскированные картинами, плакатами, заклеенные бумагой, обрушивали на наших бойцов автоматный и пулеметный огонь, бросали гранаты.

В донесениях Военных советов армий, политорганов, на страницах фронтовой печати, в листовках-«молниях» рассказывалось об исключительном мужестве, храбрости и отваге наших солдат, офицеров, генералов, об их самопожертвовании во имя достижения быстрейшей победы.

Невозможно перечислить подвиги, совершенные в эти дни. Героями были все, кто принимал участие в заключительные дни и часы Великой Отечественной войны в Берлинском сражении.

Лев Вайнштейн, Николай Кузнецов. «Евгений Онегин» едет на фронт

В начале Великой Отечественной войны руководство Всероссийского театрального общества (ВТО) решило создать штаб по обслуживанию частей действующей армии и флота. Было организовано пять фронтовых театров (четыре драматических и один оперный) и пять фронтовых бригад. Они дали около 10 тысяч спектаклей и концертов. Артисты, принимавшие участие в них, были отмечены благодарностями командующих фронтами, орденами и медалями Родины.

Особо хочется выделить деятельность фронтового оперного театра. Казалось бы, опера и фронт — явления совершенно несовместимые. И тем не менее оперные спектакли, показанные бойцам в самых неприспособленных условиях, пользовались неизменным успехом.

Свою деятельность театр начал в марте-апреле 1942 года. К руководству были привлечены большие мастера оперного искусства: И. Туманов, Б. Афонин, Н. Аносов. В состав труппы вошли солисты Большого театра, музыкального театра имени К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко, студенты Московской консерватории и музыкального училища имени Гнесиных.

Решено было начать с постановки «Евгения Онегина». Конечно, нас мучил вопрос: как фронтовики воспримут оперу? К тому же давать ее предстояло без оркестра, без дирижера, в концертном исполнении. Фронтовые условия требовали от постановщиков и художников особой выдумки; особенно это касалось декораций — хотелось, чтобы они были высокохудожественными и в то же время удобными для транспортировки. Постарался художник Сулержицкий: он подготовил портативные ширмы, которые с помощью различных атрибутов создавали атмосферу происходящего на сцене.

Общественный просмотр спектакля состоялся 24 июня 1942 года, а через несколько дней театр отправился в свою первую «гастроль» — в Тулу. Спектакль для бойцов состоялся в Доме Красной Армии и имел большой успех!

После «Евгения Онегина» театр поставил оперу «Запорожец за Дунаем», вторую картину оперы «Пиковая дама», сцены «В корчме», «Терем», «У фонтана» из оперы «Борис Годунов», фрагменты из опер «Майская ночь», «Черевички», «Сорочинская ярмарка». Кроме того, была подготовлена отдельная концертная программа.

За время многочисленных выездов на фронт мы убедились, что наши оперные спектакли являлись хорошей разрядкой для бойцов Красной Армии. После напряженных переходов и ожесточенных боев встреча с искусством, с миром прекрасного помогала бойцам переносить трудности войны. И что можно сказать совершенно точно, нигде мы не встречали равнодушия! «Евгения Онегина» слушали тихо, на «Запорожце» — весело хохотали, подавали реплики, а когда звучала «Молитва», начинали волноваться и вместе с «запорожцами» как бы давали клятву не пощадить своей жизни для освобождения Родины.

Не обходилось и без курьезов. В Вышнем Волочке, после освобождения Калининской области от фашистских захватчиков, собрались сотни партизан. На лесной поляне быстро соорудили сцену, а слушатели расположились прямо на земле. Но места всем не хватило и наиболее ловкие и молодые залезли на деревья и устроились на ветвях. И вот во время спектакля то тут, то там слышался треск и взрывы смеха: некоторые сучья ломались и наши слушатели «пикировали» на землю под веселый хохот товарищей.

Как-то театр приехал в расположение части, входившей в состав 2-го Прибалтийского фронта, но оказалось, что воинская часть уже снялась — по приказу ушла в наступление на Идрицу. Мы немного растерялись, но вдруг из лесу появились бойцы. Их командир, сказав, что они располагают небольшим временем, попросил нас начать выступление. Мы быстро раскрыли борта грузовиков, на ходу одели концертные платья, но… не успели исполнить и двух номеров, как поступил приказ бойцами двигаться дальше…

Мы положили себе за правило: при любых условиях не халтурить, петь хорошо. И что поразительно — после тяжелого сна на соломе, в плохо отапливаемых помещениях, в сырости, исполняя оперу в сарае или блиндаже, а то и просто на морозном воздухе, никто никогда не болел, актеры даже не кашляли!

Работа во фронтовом театре была связана с определенным риском для жизни актеров. Спектакли зачастую проходили в непосредственной близости от линии фронта, почти обычным явлением были налеты вражеской авиации. Во время поездки на 1-й Украинский фронт, например, актеры были расквартированы в предместье города Речицы. Возвратившись после спектакля к месту ночлега, мы увидели, что наш дом разрушен — в него угодила бомба.

Свой фронтовой путь театр закончил в Берлине, где в майские дни 1945 года мы показали оперу «Борис Годунов». На спектакль приезжал и командующий фронтом, прославленный полководец Г. К. Жуков. Спектакль прошел с огромным успехом. Маршал прошел за кулисы, тепло благодарил артистов за их благородный труд.

Опера на фронте — явление уникальное, ни в одной армии мира этого не было никогда!

Василий Бочкарев. Концерт для союзников

В том году по-особому буйно цвели сады. Кажется, не только люди, а и сама природа ликовала в связи с победой над проклятым фашизмом.

Ансамбль песни и пляски 2-го Белорусского фронта, которым руководил мой земляк — композитор и дирижер Федор Иванович Маслов, работал в эти дни как никогда вдохновенно. Он выступал перед воинами-победителями, перед польским и немецким населением, освобожденным от фашистской чумы героической Красной Армией.

Один из концертов запомнился всем особо. Это было в Померании. В день Победы командующий 2-м Белорусским фронтом Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский и группа советских воинов посетили ставку командующего английскими войсками фельдмаршала Монтгомери. Маршал пригласил его, группу английских генералов и офицеров осуществить ответный визит.

10 мая 1945 года советские воины радушно встретили английских гостей. Встреча состоялась недалеко от города Росток. Был выставлен почетный караул в составе кубанцев 3-го гвардейского кавалерийского корпуса. Они приветствовали английских гостей в конном строю, в национальной казачьей форме в башлыках, кубанках и бурках. На Монтгомери и его офицеров казаки произвели огромное впечатление.

После церемонии встречи гостей пригласили в зал, где был подан обед. Постепенно беседа приняла задушевный характер. Сам Монтгомери, сначала пытавшийся в деликатной форме ограничить время своего визита, перестал поглядывать на часы и охотно втянулся в общий разговор.

Затем состоялся концерт красноармейского ансамбля песни и пляски под управлением старшего лейтенанта Маслова. Концерт длился более трех часов. Многие хоровые и инструментальные номера, а особенно танцы, повторялись по два-три раза. Восторженно встречала английская делегация каждый номер программы.

После концерта фельдмаршал Монтгомери поблагодарил коллектив ансамбля за радость встречи с настоящим искусством. Он высказал сожаление, что в английской армии нет подобных ансамблей, и поэтому он не может доставить советским генералам и офицерам такое же удовольствие. Глава английской делегации обратился к советскому командованию с просьбой разрешить ансамблю выступить перед английскими военнослужащими.

Спустя много лет в своей книге «Солдатский долг» К. К. Рокоссовский, вспоминая эту встречу, написал: «В заключение выступил наш фронтовой ансамбль. А надо сказать, он у нас был прекрасным. Этим мы окончательно покорили британцев. Каждый номер они одобряли такими неистовыми овациями, что стены дрожали. Монтгомери долго не мог найти слов, чтобы выразить свой восторг и восхищение».

Это был сильный творческий коллектив, насчитывавший в своем составе более ста человек. Почти все время ансамбль находился на фронте. Подмосковье и Тула, Смоленск и Белосток, Щецин и Берлин — таковы маршруты ансамбля в военные годы. За время войны ансамбль дал для фронтовиков две тысячи концертов.

За образцовое выполнение заданий командования Президиум Верховного Совета СССР наградил Ф. И. Маслова орденом Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги». За активную работу в освобожденной Польше по обслуживанию концертами воинских частей и гражданского населения польское правительство отметило наградами всех участников ансамбля, а Ф. И. Маслов был награжден польским орденом «Серебряный крест заслуги» и двумя польскими медалями.

После Великой Отечественной войны Ф. И. Маслов продолжал службу в Советской Армии, возглавлял ансамбль песни и пляски Северной группы войск, ансамбли Харьковского военного округа, а затем Московского военного округа противовоздушной обороны.

Радостью Победы, волнующим патриотическим чувством были пронизаны все программы тех лет.

Рукопожатие на Эльбе

Григорий Голобородько. Мы понимали друг друга

Долгим был наш путь к Эльбе. Война, в которой мне довелось участвовать с самого ее начала до победного конца, продолжалась 1418 дней и ночей. Позади были горькие дороги отступления, Сталинград, Курская дуга… Тысячи преград — реки и озера, леса и болота, минные поля и укрепленные пункты.

О том, что значит командовать стрелковой ротой в пехоте, да еще в наступлении, я думаю, распространяться не надо. Комроты показывали пример, поднимали солдат в атаку — и часто первыми гибли на поле боя. Добавьте к этому чувство особой ответственности за судьбы солдат, за их жизни.

В январе 1945 года мы наступали в Польше с Сандомирского плацдарма на Висле и несли большие потери. Солдат в роте осталось мало. Это на нашей земле мы освобождали свои села и города и тут же пополнялись новобранцами. А здесь людей не хватало.

Впереди снова была водная преграда — Эльба. Мне и в голову не приходило, что она станет рубежом, где произойдет встреча между нашими и американскими войсками.

23 апреля мы заняли поселок Крайниц и вели бой за выход к Эльбе. Гитлеровцы упорно оборонялись. В их боевых порядках перемешались солдаты и офицеры, эсэсовцы и курсанты военных училищ, старики и даже подростки из фольксштурма и гитлерюгенда.

На следующий день я узнал о возможной встрече с союзниками. Командир 2-го стрелкового батальона гвардии майор Федор Глотов приказал мне подготовить роту к разведке на западном берегу Эльбы. Он добавил, что задачу поставит гвардии подполковник Александр Тимофеевич Гордеев — наш командир полка.

Утро 25-го было туманным. Это было нам на руку — меньше риска. Мы беспрепятственно форсировали Эльбу и продвинулись в юго-западном направлении к городу Штрела. Выбрали высокое сухое место, удобное для наблюдения, оборудовали позиции и стали ждать. В городе — никаких признаков жизни. Однако входить в него мы опасались. Выслали наблюдателей в Штрелу и ее окрестности. Фашисты воевать умели и нас приучили не допускать оплошностей.

Около полудня услышали шум моторов. В город въехали американцы на автомобилях, о чем мы догадались, когда увидели серию зеленых ракет. Командир полка предупредил нас, что это опознавательный знак американцев. Мы, как было условлено, ответили серией красных ракет. Из-за домов вышли солдаты в касках, не похожих на немецкие, и в незнакомой нам форме. Вслед за ними на шоссе, ведущее к Эльбе, выехали автомашины. Теперь мы убедились, что это действительно американцы, — их «виллисы» имелись и в нашей дивизии.

После короткой заминки я попытался обменяться информацией с американским лейтенантом о расположении наших частей. Но мы не понимали друг друга. Тогда я повернул его лицом к Эльбе и указал на Крайниц, а затем показал этот же поселок на карте. Мы поняли друг друга и рассмеялись.

День был солнечный, теплый. Наши солдаты впервые ходили в полный рост. Медали на гимнастерках блестели в лучах солнца. Было такое чувство, что война кончилась. Это были мгновения безмятежного счастья и надежды. Мгновения, которые я запомнил на всю жизнь.

Фамилию лейтенанта Альберта (Бака) Котцебу я узнал позже, когда он со своим разведпатрулем переправился к нам в полк по приглашению подполковника Гордеева. Здесь я познакомился и с рядовым Джозефом Половски. Однако подружились мы 10 лет спустя, в 1955 году, когда он приехал в Москву. Вспоминая тогда первую встречу на Эльбе, мы поклялись сделать все для того, чтобы никогда больше не допустить войны.

Джо Половски. Пусть меня похоронят в Торгау

Я был рядовым 3-го взвода роты «С» 273-го пехотного полка 69-й дивизии 1-й армии. Мы повидали немало сражений, прежде чем выйти на спокойный участок фронта у притока Эльбы — реки Мульде. Город назывался Требзен и находился в 20 милях от Эльбы.

24 апреля 1945 года меня вызвали в штаб роты, где рассматривались документы немцев, как неблагонадежных, бывших нацистов, так и тех, кто предлагал свою кандидатуру на какую-нибудь официальную должность. Я был единственным человеком в роте, владевшим немецким языком.

Позвонили из штаба батальона. Приказали сформировать патруль — семь «джипов», 28 человек, выехать за линию расположения армии миль на пять и посмотреть, нет ли каких-либо признаков появления русских. По всей видимости, они должны были находиться где-то в 20–30 милях к востоку от нас. Вообще-то не предполагалось, что мы их встретим. А если встретим и произойдет какое-нибудь недоразумение, выпутываться должны будем сами. Детальными планами встречи с русскими занимаются в штабе Эйзенхауэра. Мы же — обычный патруль. Выехать за пределы пяти миль можем только под личную ответственность. И если что пойдет не так, вместо славы героев получим военно-полевой трибунал.

Начальство опасалось, что если наши армии встретятся на полном ходу, сналету, то возможны столкновения. Если две армии, пусть и дружественные, стремительно двигаются навстречу друг другу, многие парни могут быть покалечены.

Поэтому Эйзенхауэр и Жуков решили, что армии остановятся на расстоянии 25 километров друг друга. Вот и встали: мы — на Мульде, а они — на Эльбе.

По единодушному мнению, лейтенант Котцебу был лучшим командиром взвода в нашей роте. Он был хладнокровен, молод — лет двадцати пяти. Котцебу быстро собрал «джипы» и людей. Поскольку я говорил по-немецки, он взял меня с собой в головной «джип». Перед выездом нас предупредили, что в этом районе некоторые взводы других рот попали под сильный огонь немцев.

Мы были в 70 милях к югу от Берлина. Севернее нас шла битва за Берлин. Все немецкие солдаты были призваны оборонять столицу. Однако по пути нам попадалось огромное количество — целые потоки — дезертиров; некоторые были переодеты в женское платье. Все дороги были забиты беженцами. В основном это были женщины, дети и старики.

Мы двигались медленно. Выехав около полудня, прошли всего семь миль и застряли в маленьком городке Кюрен. Весь вечер Котцебу тщательно изучал карты. Мы опросили каждого, кто имел хоть какое-нибудь представление о местонахождении русских.

К этому времени мы проехали только треть пути. На рассвете Котцебу принял решение двигаться дальше. Решение вызвало всеобщее ликование. Мы попрыгали в «джипы» и тронулись в путь. Неизвестно, что ждало нас впереди. К полудню на дороге опять стали попадаться бесконечные потоки освобожденных из концлагерей гражданских лиц, угнанных в Германию, батраков, а также военнопленных, бывших солдат союзных армий. А еще — вы не поверите — у Эльбы нам встретились целые моря густой сирени. После многих дней в окопах это воспринималось как торжество жизни над смертью.

Мы шутили, что на пути в Ханаан подошли к берегам Иордана. К радости примешивалась печаль — нам сообщили, что две недели назад скончался президент Рузвельт. Мы знали также, что сегодня, 25 апреля, в Сан-Франциско рождается Организация Объединенных Наций. Представляете, в тот самый день, когда произошла наша встреча с русскими на Эльбе!

Это было невероятное чувство. Эльба появилась перед нашими глазами около 11.30 утра — быстрая река около 175 ярдов в ширину. Котцебу выпустил две зеленые ракеты. Минут через десять наши крики — дул западный ветер — услышали на противоположном берегу. Русские начали махать нам, приглашая перебраться к их позициям. Но как переправиться через реку? Мостов не осталось — одни, отступая, взорвали немцы, другие уничтожили бомбардировщики союзников и русская артиллерия.

Мы находились в Штреле, примерно в 16 милях от Торгау. На русском берегу Эльбы виднелись остатки стального моста, выступающие над рекой ярдов на пятьдесят. На «нашей» стороне — прикованные цепью к берегу баржа и две лодки. Котцебу гранатой взорвал цепь. Шестеро из нас сели в лодку. В руках самодельные весла. С огромным трудом удалось догрести к фермам моста, торчащим вблизи противоположного берега. Выбравшись на берег, мы увидели идущих к нам трех русских солдат.

На 50 ярдов по обе стороны от нас земля была сплошь устлана мертвыми телами — женщин, стариков, детей. Я до сих пор помню мертвую девочку лет пяти-шести: одной рукой она прижимала куклу, а другой держалась за руку матери. Трупы лежали на берегу, как дрова.

Как это произошло? Кто знает? Мост взорвали по крайней мере три дня назад. Причиной же гибели беженцев мог быть немецкий огонь, а может быть, бомба союзников.

Котцебу, человек религиозный, был потрясен этой сценой. Он не знал русского, а русские не знали английского. Котцебу сказал мне: «Джо, давай договоримся с русскими — пусть этот день станет важным в жизни наших стран, днем памяти о всех невинно погибших».

Общались мы по-немецки. Я переводил Котцебу на английский, а один из русских, знавший немецкий, переводил остальным на русский. В тот исторический момент встречи представителей двух народов простые американские и русские солдаты торжественно поклялись сделать все, чтобы ужасы войны никогда больше не повторились, чтобы народы нашей планеты жили в мире. Такова была наша клятва на Эльбе.

Все это было неофициально, но по-настоящему торжественно. У многих в глазах стояли слезы — отчасти, видимо, и от предчувствия, что не все так хорошо станет в будущем, как мы себе представляли. Мы обнялись и поклялись вечно помнить о нашей встрече.

На дамбе нас встретил подполковник Гордеев. Он приветствовал нас. Главной задачей Котцебу было немедленно связаться с американцами. Наши радиопередатчики остались в «джипах» на другом берегу. Гордеев сказал: «Съездите туда и сразу — обратно». Русские принесли водки, немецкого вина и пива. Мы обнимались, пили и произносили тосты. Опьянели, но не оттого, что выпили. Гордеев сказал нам: «Поезжайте и расскажите обо всем своим. Это очень важно. А потом садитесь в свои „джипы“, переправьтесь на пароме, и мы продолжим праздник».

…Каждый год 25 апреля я прихожу на Мичиганский мост и раздаю прохожим листовки с призывом «Остановите распространение ядерного оружия!». И если меня спрашивают, кто я такой, рассказываю о встрече на Эльбе. Дай бог, я приду на мост и на будущий год.

В Торгау есть обелиск высотой с двухэтажный дом. На нем изображены русские и американцы, пожимающие друг другу руки. По одну сторону — американский флаг, по другую — советский. Установлен он на красивой зеленой лужайке на берегу Эльбы. Я старею. А когда умру, пусть меня похоронят в Торгау.

Степан Неустроев. Штурм рейхстага

В конце апреля 1945 года войска 3-й ударной армии 1-го Белорусского фронта, которой командовал генерал-полковник В. И. Кузнецов, вплотную подошли к Берлину. Военный совет армии, чтобы повысить наступательный порыв войск, учредил девять красных знамен для водружения над рейхстагом, и каждой дивизии 79-го стрелкового корпуса, наступавшего на рейхстаг, было вручено такое знамя. 26 апреля одно из них вручили нашему 756-му полку 150-й Идрицкой ордена Кутузова 2-й степени стрелковой дивизии. Во время штурма рейхстага его несли полковые разведчики под прикрытием 1-го батальона, которым командовал я.

…К полудню 28 апреля после тяжелых уличных боев наш батальон вышел к реке Шпрее. На этом же рубеже сосредоточились подразделения еще двух батальонов: капитана В. И. Давыдова и старшего лейтенанта К. Я. Самсонова из 171-й соседней с нами дивизии.

Немало рек приходилось форсировать нашему батальону за годы войны, но такую мы встретили впервые. Берега Шпрее, закованные в гранит, отвесно возвышались над водой. Как форсировать? Наше внимание привлек мост, носивший имя Мольтке. Он был забаррикадирован у входа и выхода, заминирован, опутан колючей проволокой и прикрывался многослойным перекрестным огнем пулеметов и орудий, установленных на нескольких этажах и чердаках министерства внутренних дел (или, как мы его называли, «дома Гиммлера») и углового дома напротив. Дивизион тяжелых пушек, находившихся в районе Кёнигсплаца, держал под обстрелом северный берег реки.

К вечеру воздух потряс оглушительный взрыв. Это гитлеровцы подорвали мост «Мольтке», но не совсем удачно: он лишь провис серединой, и мы решили использовать его для переправы.

В 18 часов от командира полка полковника Ф. М. Зинченко поступил приказ: начать форсирование Шпрее. Вызвав к себе командира взвода младшего сержанта Петра Пятницкого, я приказал ему выдвинуться со взводом к берегу, произвести разведку боем и при возможности преодолеть реку. Но едва солдаты устремились вперед, противник открыл ураганный огонь. Вокруг рвались снаряды и мины, свистели пули, реку сразу заволокло дымом. Взвод все же добрался до берега, но вынужден был залечь у баррикады впереди моста.

Я немедленно доложил обстановку командиру полка, и он обещал поддержать нас артиллерией. Вскоре ко мне на командно-наблюдательный пункт прибыли офицеры-артиллеристы, а в 20 часов началась артподготовка. Огонь наших орудий был настолько эффективным, что со стороны противника прекратилась даже автоматная стрельба. Саперы тотчас приступили к разминированию моста.

Первым перебрался через реку взвод Петра Пятницкого, следом за ним — взвод сержанта Петра Щербины. Они сходу ворвались в здания, в которых засел противник, и завязали рукопашный бой. Воспользовавшись ослаблением огня, через поврежденный мост стали переправляться основные силы батальона: стрелковая рота старшего сержанта Ильи Сьянова, пулеметная рота лейтенанта Юрия Герасимова, минометная рота капитана Михаила Моргуна. К 24 часам Шпрее осталась позади батальона. Но бой ни на минуту не затихал. Не передать словами, как велик был наступательный порыв. Весь личный состав батальона знал, что только пятьсот метров отделяют нас от рейхстага, над которым Родина приказала водрузить Красное знамя, и каждому хотелось быть первым в этом решающем бою.

Главные силы 150-й и 171-й стрелковых дивизий переправились в ночь на 29 апреля и весь следующий день вели тяжелые бои: 150-я — за «дом Гиммлера», а 171-я — за опорные пункты севернее рейхстага. Наш батальон, продолжая наступать, к утру вплотную приблизился к громадному шестиэтажному зданию министерства внутренних дел, в котором засел отряд эсэсовцев. Сюда же вышел и батальон капитана Давыдова.

«Дом Гиммлера» мрачной каменной громадой возвышался над окружающими зданиями. Нижний и полуподвальный этажи его имели стены толщиной до двух метров и были усилены земляными насыпями, окна и двери или наглухо заделаны кирпичом, или забаррикадированы. В оконных проемах оборудованы бойницы и амбразуры, ведя из которых огонь, противник держал под обстрелом обе набережные реки.

Утром 29-го по этой крепости, а также по всему прилегающему району, был нанесен мощный артиллерийско-минометный удар. В результате этого обстрела большинство огневых точек противника было подавлено. Под прикрытием огня нам удалось захватить угловую часть дома и ворваться во двор. Тяжелый бой внутри дома продолжался целые сутки. Действовать приходилось мелкими группами, ведя борьбу буквально за каждую комнату. Время от времени здание содрогалось от сильных взрывов, часто возникали пожары, душил, ослеплял дым.

Меня беспокоила лишь одна мысль: не потерять бы здесь слишком много сил, которые так нужны были для предстоящих решающих боев. И удивлялся, когда санитары докладывали: «Тяжело раненных нет». Это казалось невероятным — в таком-то аду! Раненые, конечно же, были, но никто из них не покидал поля боя, если только этим полем можно было назвать кабинеты и конференц-залы гиммлеровских палачей.

В одном из коридоров я встретил сержанта Ивана Зозулю. Голова и руки его были забинтованы. Спрашиваю:

— Почему не в санбате?

— Пустячное ранение, товарищ капитан, — отвечает, — царапина.

На самом же деле Зозуля был серьезно ранен — просто не хотел покинуть товарищей в критический момент и остался в строю. Лишь на рассвете другого дня сержант, подойдя ко мне, доложил:

— Вот теперь отправляюсь на перевязку, товарищ капитан.

Итак, «дом Гиммлера» был нами взят. Закрепившись на нижнем этаже здания, в помещениях, выходящих окнами на Кёнигсплац, мы стали готовиться к штурму рейхстага. Но развертыванию дальнейшего наступления мешал сильный вражеский опорный пункт в здании «Кроль Опера». Севернее и восточнее его в переулках и аллеях были сооружены баррикады, из установленных на крыше и на площадках второго этажа орудий противник вел непрерывный огонь. Да и весь прилегающий район с его массивными многоэтажными зданиями, глубокими подземельями, опоясанный с севера рекой Шпрее, а с юга Ландвер-каналом, был превращен гитлеровцами в сильнейший узел сопротивления.

Здание рейхстага, приспособленное к круговой обороне, являло собой в этой системе один из важнейших опорных пунктов. Севернее и западнее его, в нескольких метрах, находились железобетонные доты. В двухстах метрах северо-западнее и юго-западнее проходили траншеи с пулеметными площадками, соединявшиеся ходами сообщения с подвалом рейхстага. Подступы к нему прикрывались огнем многочисленной зенитной артиллерии, сосредоточенной на Кёнигсплаце, а также огнем орудий, установленных на площадках двух башен ПВО. В рейхстаге находились солдаты и офицеры различных частей: курсанты морской школы города Ростока, сброшенные сюда на парашютах, артиллеристы, летчики, отряды СС и фольксштурма. Им гитлеровское командование поставило задачу удерживать рейхстаг любой ценой.

30 апреля бои здесь достигли наивысшего напряжения. Наш батальон наступал прямо на рейхстаг.

Но еще предстояло преодолеть Кёнигсплац. На карте эта площадь была опоясана зеленым кольцом, а пространство от здания министерства внутренних дел до рейхстага почти сплошь заштриховано зеленым цветом. Когда же я взглянул на площадь из окна «дома Гиммлера», то увидел изрытую вдоль и поперек землю. Бесформенные холмы, канавы, вывороченные пни. Веками утрамбованная, облагороженная территория превратилась в мрачный пустырь, опоясанный множеством оборонительных сооружений. Заполненный водою ров, пересекавший площадь с севера на юг и с востока на запад (буквой «Т»), являлся частью трассы метрополитена, строившегося открытым способом. Мосты через ров в виде деревянных настилов на металлических балках были разрушены. Этот ров был последним серьезным препятствием на пути штурмовавших рейхстаг.

К 12 часам подразделения 150-й дивизии заняли здесь исходное положение для решающего штурма. Однако сильнейший огонь врага прижал наши роты к земле. Связь с выдвинутыми вперед подразделениями почти прекратилась. Огневой налет все более усиливался, обстановка осложнялась. Всюду рвались снаряды, все вокруг горело. Был полдень, но нам казалось, что бой шел в вечерних сумерках. Кто-то потом говорил, что этот день в Берлине был солнечным, а мы удивлялись, потому что совсем не видели солнца, ни один луч его не мог пробиться сквозь дым.

Спустя какое-то время на площади перед рейхстагом наступило относительное затишье. Длилось оно примерно час. Затем наша артиллерия вновь открыла мощный огонь по рейхстагу. Орудия, переправленные на южный берег Шпрее, танки, самоходные орудия и гвардейские минометы вели огонь прямой наводкой. Всего в штурме участвовало 89 орудий, в том числе 152-миллиметровые и 203-миллиметровые гаубицы. Артиллерия, остававшаяся на северном берегу, также перенесла свой огонь сюда. Над рейхстагом и вокруг него стояло сплошное облако дыма и пыли. Нашему батальону, а также первым батальонам 674-го и 380-го полков, было приказано вновь начать штурм.

В моем резерве находилась рота старшего сержанта Ильи Сьянова. Она располагалась в «доме Гиммлера». Вызываю Сьянова, ставлю ему задачу: прорваться в рейхстаг. Кроме того, приказываю по пути следования поднять в атаку и увлечь за собой разрозненные группы батальона, которые залегли на площади.

У бывалого воина глаза загорелись. Не только ему — каждому в роте хотелось первым оказаться в рейхстаге.

— Товарищ капитан, — обратился ко мне сержант Ищанов, — разрешите моему отделению первым ворваться в рейхстаг.

— Почему это ты должен быть первым? — перебил его сержант Гусев. — А нам разве нельзя?

— Все там будем, — успокоил Сьянов.

Через окна подвального этажа «дома Гиммлера» рота Ильи Сьянова выбралась наружу и устремилась вперед. Огонь нашей артиллерии надежно прикрывал наступающих. От воронки к воронке, через рвы и завалы, по-пластунски преодолевая открытые места, бойцы роты достигли середины площади. К ним присоединились солдаты, которые залегли на Кёнигсплаце после первой атаки, и бойцы батальона капитана Давыдова.

В это время от полковника Зинченко в мое распоряжение прибыли полковые разведчики — старший сержант Иванов, сержант Михаил Егоров и младший сержант Мелитон Кантария со знаменем Военного совета 3-й ударной армии. Я направил их в роту Сьянова.

У центрального подъезда рейхстага наступающих встретил огненный ливень. Гитлеровцы стреляли из всех окон. Лишь стремительный рывок вперед спас роту. В двери, в проломы стен полетели гранаты, следом в здание врывались бойцы. На широкой лестнице, ведущей в рейхстаг, появились Пятницкий, Прыгунов, Якимович, Щербина, многие другие солдаты…

Внутри рейхстага ожесточенный бой шел за каждый этаж. Укрываясь от огня противника, автоматными очередями и гранатами бойцы прокладывали себе путь. Метр за метром, комнату за комнатой, постепенно очистили первый этаж. Значительную часть вражеского гарнизона загнали в подвальные помещения, другие защитники рейхстага отступили на верхние этажи. Ожесточенные схватки завязывались на лестничных клетках, от разрывов фаустпатронов и гранат в комнатах возникали пожары, пламя и дым выкуривали врага.

Тем временем Егоров и Кантария, прокладывая себе путь гранатами, по полуразрушенной лестнице пробивались со знаменем вверх (третьего разведчика с ними, увы, уже не было — старший сержант Иванов был смертельно ранен у входа в рейхстаг). Два этажа проскочили сравнительно легко, но дальше получилась задержка: лестничные марши выше оказались разрушенными, сверху строчил вражеский пулемет.

В 14 часов 25 минут разведчики установили знамя в окне второго этажа и спустились вниз, чтобы доложить мне сложившуюся обстановку. Я организовал группу для сопровождения знаменосцев, возглавил которую лейтенант Алексей Берест, заместитель командира батальона по политической части. В эту группу целиком вошло отделение сержанта Щербины.

На втором этаже группа Береста вступила в бой с вражескими автоматчиками и уничтожила их. Впереди ее ждали такие же схватки. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой, преодолевая яростное сопротивление гитлеровцев, бойцы пробивались к цели, пока не поднялись на крышу.

В 22 часа 50 минут 30 апреля Егоров и Кантария укрепили знамя на куполе рейхстага. Советское Красное знамя реяло над столицей Германии, возвещая нашу победу!

Между тем бой в рейхстаге не прекращался. Основные силы вражеского гарнизона, как уже было сказано, укрылись в подвальных помещениях. Отдельные группы немецких солдат и офицеров просачивались на первый этаж и выше, стреляли, пытаясь поднять панику, поджигали помещения и снова прятались в подвале. Особенно яростную вылазку они предприняли утром 1 мая. После обстрела фаустпатронами в рейхстаге возник сильный пожар. Огонь и дым теснили нас к выходу, но мы продолжали вести бой. Случайно обнаружив пролом в стене, мы выбрались из зоны пожара и оказались в тылу у фашистов, вылезших из подвала. Наше неожиданное появление так ошеломило гитлеровцев, что они, даже не открыв огня, бросились обратно в свое подземелье.

В стане противника началась паника, и я решил, что это подходящий момент, чтобы предложить ему капитулировать. Для переговоров с командованием гарнизона, оборонявшего рейхстаг, послал рядового Прыгунова, который знал немецкий язык. Через двадцать минут солдат вернулся с ответом: немецкое командование согласно вести переговоры, но лишь со старшим офицером.

Кого же подобрать для этой роли? Взгляд остановился на мощной фигуре лейтенанта Береста.

— Слушай, — говорю, — ты никогда не мечтал стать дипломатом?

— И в голову не приходило, — отвечает Берест.

— Придется побыть. — И объясняю свой план: — Немцы желают разговаривать с человеком представительным. А лучше твоей кандидатуры нам, конечно, не найти. Так что умывайся, брейся, переодевайся, — и пошли.

Для переговоров составили группу из трех человек: Берест — во главе, я — в качестве его адъютанта, Прыгунов — переводчик. Неофициальным представителем — с пулеметом — стал лейтенант Герасимов.

Спустились в подземелье. Навстречу нам вышли два немецких офицера и переводчик. За их спинами тоже виднелся пулемет.

Переговоры начал Берест.

— Ваше сопротивление бессмысленно, — заявил он. — Предлагаем сдаться в плен. Гарантируем всему гарнизону жизнь.

Немецкие парламентеры в ответ:

— Мы согласны сдаться, но с одним условием: через ваши боевые порядки мы не пойдем. Отведите свои подразделения, тогда мы выйдем из подземелья и сдадимся.

Хитрый ход. Мы сразу его разгадали. Пойти на такой шаг — значило отдать врагу выгодные позиции. Берест решительно отверг выдвинутое условие и снова предложил немцам капитулировать. Они обещали дать ответ через двадцать минут. Мы покинули подземелье. Это было в 2 часа ночи 2 мая.

Прошло два часа. Ответа из подземелья не поступало. За это время мы основательно пополнились боеприпасами, получили патроны, гранаты, впервые за два дня нам принесли горячую пищу.

В пятом часу начали атаковать противника. Сначала забросали проход в их логово гранатами, а затем мелкими группами проникли в подвал. Вскоре в коридорах стали появляться группы немецких солдат и офицеров с белыми флагами. Я приказал прекратить огонь. Появился уже знакомый нам офицер и вручил Бересту приказ коменданта рейхстага войскам о сдаче в плен. Утром колонна пленных потянулась из подземелья.

Так на рассвете 2 мая капитулировали остатки гарнизона рейхстага, а вслед за ними — и всего Берлина.

Вскоре к рейхстагу стали стекаться советские воины из других частей и соединений: полков, дивизий, армий, фронтов. Каждому бойцу хотелось увидеть вблизи Знамя Победы, побывать в рейхстаге, расписаться на его изрешеченной снарядами и пулями стене.

Николай Доризо. В последний час

(Из поэмы «О тех, кто брал рейхстаг»)

Не так уж много было их,

Тех, кто в атаку

В последний час, в последний миг

Рвались к рейхстагу,

Когда жгли небо добела

«Катюш» расчеты.

Рейхстаг

не армия

брала —

Всего лишь

роты.

Броском,

ползком

они дрались

На смертной трассе.

Меж ротами оборвались

Прожилки связи.

Нет связи ни с одним КП,

Нет связи с миром,

И каждый воин сам себе

Стал командиром.

Он под огнем один за всех

Решал задачи.

Как полководец и стратег

Своей удачи.

Да, по количеству солдат

Был штурм рейхстага

Не то, что бой за Сталинград.

И все ж,

однако,

Сраженья всей войны святой

Четырехлетней

Мы все вели за этот бой,

Наш бой последний:

Под Сталинградом, и в Крыму,

И под Каховкой,

И были

залпы все

к нему

Артподготовкой.

И все войска вошли в состав

Тех рот и взводов,

Святой порыв свой им отдав

И мощь походов.

И даже тот,

кого наш враг

Считал убитым,

К рейхстагу рвался в их рядах

По камням битым.

И стали тысячи часов

Одним мгновеньем,

Смертельных тысячи боев —

Одним сраженьем.

Арсений Ворожейкин. Знамена Победы над Берлином

Итак, Знамя Победы над рейхстагом! Сколько времени ждали мы этого дня! В Берлинской операции все жили одной мыслью о скорой победе, поэтому в редкой части, наступающей на Берлин, не имелось такого знамени, и каждый мечтал водрузить его над поверженным логовом врага.

Имелись, конечно, они и у нас, авиаторов, и было решено, что наши знамена Победы тоже обязательно должны взмыть над Берлином.

Выполнить эту почетную миссию командование поручило двум полкам: 1-му гвардейскому ордена Ленина, ордена Кутузова третьей степени истребительному и 115-му гвардейскому.

1 Мая 1945 года в 12 часов дня с аэродрома Альтено взлетели две группы истребителей Яковлева. Знамена находились на самолетах майора Ивана Малиновского и старшего лейтенанта Кузьмы Новоселова. Мы, инструкторы ВВС — Андрей Ткаченко, Павел Песков, Иван Лавейкин, Петр Полоз, Константин Трещев и я, — сопровождали их в качестве почетного эскорта. Оба полка парадным строем взяли курс на Берлин.

День выдался солнечный, тихий. Однако вскоре нас охватило беспокойство — город был закрыт гигантским темно-розовым колпаком дыма и огня. Более десяти суток по Берлину била артиллерия двух фронтов, зарева пожаров и гарь взрывов поднялись в небо до восьмикилометровой высоты, а по фронту растеклись, наверное, до ста верст. Как же увидит земля в этой мгле наши знамена?

И вдруг мы словно бы врезались в само солнце. Глаза на мгновение ослепли. А когда я взглянул вниз, то невольно вскрикнул от удивления. Центр Берлина похож был на огромный кратер извергающегося вулкана. Лавина огня. В эти минуты по последним очагам сопротивления фашистов било около двадцати тысяч пушек и минометов. Воздух от огня нагревался, поднимаясь ввысь, разгоняя копоть, и над центром Берлина образовалась воронка чистого неба.

И в этой голубизне тотчас вспыхнули кумачом два шестиметровых знамени, на каждом из которых сияло только одно слово, крупное, яркое, торжествующее: «Победа!» Это были наши знамена, и мы знали, что их видели все.

Но все-таки Главный день, к которому мы шли четыре года, был еще впереди.

…Восьмое мая я встретил невдалеке от Дрездена, на аэродроме Риза. Налетавшись на прикрытие войск 1-го Украинского фронта, который пришел на помощь восставшей Праге, мы крепко спали. Разбудила нас стрельба за окном. Вскочили, не зная, что произошло, быстро оделись, выбежали на улицу. Мы знали, что отдельные группки разбитых фашистских частей скрывались в лесах. Возможно, какой-то из подобных отрядов напал на аэродром? Но на улице все было спокойно. Часовой улыбался и, увидев нас, выпустил из автомата длинную очередь в небо.

— Зачем народ пугаешь? — строго упрекнули мы.

— Я, товарищи командиры, не пугаю, а стреляю, — радостно отозвался солдат.

— Зачем?

— Все стреляют, и я стреляю. Не могу же я не стрелять!

Не спрашивая часового больше ни о чем, мы поспешили на узел связи. Связисты звонили во все телефоны, но никто не отвечал. Наконец из одной трубки, словно из репродуктора, вырвались ликующие слова: «Мир! Мир же! Победа!..»

1418 дней войны были позади. Впереди был только мир. Мир!!!

— Ура! — закричали все.

Выйдя на улицу, мы тоже разрядили из своих пистолетов по одной обойме, потом по второй… Больше у нас не было патронов.

А стрельба все нарастала. Заговорили пулеметы, разрезая ночь огненными струями трассирующих пуль. Вскоре включилась зенитная артиллерия, разукрашивая небо разноцветными фейерверками. Стреляли все, кто имел оружие. Пушки, пулеметы, автоматы… Средства смерти превратились в музыкальные инструменты и, слившись в один оркестр, в полный голос играли гимн Победы, извещая человечество о мире. Земля и небо содрогались от грохота. Ночь отступила, стало светло как днем. Никто не экономил боеприпасы. Зачем их везти назад? Да и понадобятся ли они еще когда-нибудь?

Взошло солнце. Какое оно было большое и ласковое! Оно, как и мы, сияло торжеством Победы. Всюду солнце. Нам казалось, весь мир залит солнцем. И торжественной счастливой тишиной!

Вацис Реймерис. Рассказ воина

Мы шли и шли в атаку неустанно.

Берлин пылал. Дымился каждый дом.

А май свечами украшал каштаны

В разрытом парке, где катился гром.

Шел жаркий бой за каждый дом и выступ.

Валились башни в сломанных крестах.

Как жаждали мы ринуться на приступ,

Пробиться к центру, где горит рейхстаг!

И вот он перед нами. Рев орудий…

За боем бой… За дымом снова дым…

Мы лишь тогда вздохнули полной грудью,

Когда наш флаг увидели над ним.

И тут-то мы услышали безмолвье.

Голубизна проглянула из мглы…

Мы увидали, что ресницы, брови

У нас, как от муки, белым-белы!

Пыль от летящей наземь штукатурки

Белесыми туманами плыла.

Посасывая пыльные окурки,

Глядели мы в слепую муть стекла.

А в стеклах — дым клубящийся и пламя.

И, пробегая от окна к окну,

Я в зале под имперскими орлами

Отряхивал со смехом седину.

Да и не я один тогда смеялся:

Смешны седины в девятнадцать лет.

Я тряс кудрями… Все-таки остался

На них седой, неизгладимый след.

И я, чего-то все не понимая.

Взглянул в окно — а там весенний зной!

Каштан в цвету! И понял я, что в мае

Обоих нас покрыло сединой.

Перевод с литовского

И. Сельвинского

Владимир Карпеко. 2 мая 1945 года в Берлине

Еще невнятна тишина,

Еще в патронниках патроны,

И по привычке старшина

Бежит, пригнувшись, к батальону.

Еще косится автомат

На окон черные провалы,

Еще «цивильные» дрожат

И не выходят из подвалов.

И тишиною потрясен,

Солдат, открывший миру двери,

Не верит в день, в который он

Четыре долгих года верил.

Виктор Кочетков. «Шел смертный бой…»

* * *

Шел смертный бой.

Земля в огне кипела.

Был сужен мир

До прорези прицела.

Но мы, полны решимости и веры,

Ему вернули прежние размеры.

9 мая 1945 г.

Сергей Матвеев. Побежденные условий не ставят

В ночной тьме шли войска. Громыхали танки, пушки, автомашины; по обочинам дорог нескончаемым потоком двигалась пехота; связисты с тяжелыми катушками кабеля едва управлялись — воинские части стремительно меняли позиции, преследуя отступающего, но яростно огрызающегося врага.

Прожектора противника шарили по небу, время от времени зависали «люстры», желтоватый свет широко освещал большое пространство. Тогда все замирало в оцепенении. Но «люстра» гасла, и снова во тьме войска приходили в движение.

На горизонте полыхало багровое зарево пожаров, доносились разрывы снарядов. Справа, в тылу, бухала пушка, там же, где предполагался передний край, — тишина.

Мы шли по земле Чехословакии. В ту ночь моя танковая рота преследовала гитлеровцев до тех пор, пока боевые машины не ткнулись в немую темень безмолвных улиц селения. Двигаться дальше было рискованно: пехота и артиллерия отстали, можно попасть в ловушку.

— Занять оборону! — раздался в наушниках шлемофонов голос заместителя по строевой части Чубара.

Экипажи смертельно устали. Однако тщательно готовили огневую защиту: знали, что агонизирующий противник особенно коварен. Когда все было сделано, я привалился к башне танка, закрыл глаза. Вспомнилось, как рано утром, перед боем, командир полка Кунин, подойдя ко мне, сказал: «Береги себя, старший лейтенант!» Мне показалось, что это было не только доброе пожелание, но и намек на что-то важное. Только… как беречь себя на войне?! Мы знали: над рейхстагом уже реет наше знамя, что победа совсем близка: она где-то здесь, за холмами, бело-розовыми от цветущих садов… На что же надеются гитлеровцы? На подступах к чехословацкой столице в те дни они сосредоточили группу войск генерал-фельдмаршала Шернера, который рассчитывал, что рельеф Чехии, ее промышленный потенциал, мощные оборонительные укрепления позволят отдалить неизбежный разгром. Об этом сказал пленный офицер. И еще: Шернер приказал при отступлении не оставлять ничего русским, разрушать заводы, особенно пражские, расстреливать каждого, кто отступит от приказа.

…Время шло к рассвету. Мысли мои оборвались, надо бы вздремнуть, но сон не шел.

Под утро к танкам подошли чехи. Один, в вышитом жилете, переходя от машины к машине и размахивая руками, пытался что-то сообщить. Столкнувшись со мною, попросил выслушать.

— За час до прихода русских драпанули боши до американску… В Праге восстание. Немец бросил танки и самолеты. Чекают на вас братри-чехи, помощи просят, оружия…

Подошли пехотинцы с опущенными вниз дулами автоматов. Сбросили с плеч вещмешки, скатки, уселись на обочину дороги, закурили и принялись перематывать портянки. Глядя на их запыленные усталые лица, я с сочувствием спросил:

— Гудят, поди, ноги? Садись, пехота, подвезем!

Солдаты не спешили занимать места на танках. Устали. Вдруг послышался знакомый голос командира пехотного батальона майора Герасимова:

— Опять обскакали нас, танкисты!

На войне танкисты редко встречаются с пехотинцами, которых привелось когда-то поддерживать в бою, тем радостнее такие встречи. Нас же судьба сводила не раз… Герасимов, как всегда, выглядел молодцом: подтянут, на бедре фляга в суконном чехле, на груди — бурый след портупеи. Я спрыгнул с танка и оказался в его объятиях. Наши излияния прервал солдат:

— Товарищ майор, разрешите обратиться: листовка…

Герасимов взял небольшой листочек, повертел без интереса.

Потом спохватился:

— Погоди, погоди! Почему не по-русски? — Он приподнял каску, почесал пальцем затылок. Я увидел на его правом виске глубокую впадину и понял, почему он всегда в фуражке или в каске.

— Значит, наша листовка. Для немцев, — пояснил я.

— Что же наши пишут? — майор был близорук, уткнулся в листовку носом, долго вчитывался.

— Нутром понимаю, а связать не могу. И слова-то знакомые: кригсгерихт — это война, капут — понятно, золдатен — тоже… А попробуй разберись!

— Давай сюда! — Я взял листовку. Это было обращение Советского командования к группе генерал-фельдмаршала Шернера.

— Восьмого мая в Берлине, — читал я, — подписан акт… — остановился, перевел дыхание, расстегнул ворот гимнастерки и с еще большим нажимом на самые значительные слова продолжил: — О безоговорочной капитуляции германской армии…

Солдаты вплотную придвинулись ко мне, словно и дышать перестали. Едва справляясь с волнением, я прочитал последние слова листовки, напечатанные крупным шрифтом: «Война окончена!»

Несколько секунд глубокой тишины… И вдруг возглас:

— Ох и отосплюсь теперь! — То был голос наводчика Потапова.

Что тут началось! Заговорили, радостно зашумели все разом. Полетели в воздух пилотки, шлемы, фуражки. Размахивали руками, толкали друг друга в бока, обнимались, палили в небо из пистолетов. Потапов хотел было садануть из пушки, но я запретил.

— Рацию включите, включите рацию! — переходя от танка к танку кричал командир первого взвода Жмакин.

— Ка-пи-ту-ля-ция! — растягивая слога, с восторгом и удивлением произносили это еще новое тогда в нашем солдатском лексиконе слово. И, наверно, у каждого вертелась мысль: «Как же будет дальше? Какие перемены произойдут с этого часа?» Люди не будут убивать друг друга, мир, тишина придут на истерзанную землю. На душе и радостно и беспокойно перед неизвестностью. Где ж она сейчас, поверженная нацистская армия, как капитулирует?

Я залез в свой командирский танк, включил рацию. Какая-то станция передавала на мадьярском языке модную тогда песню «Голубка» об оставленной в Гаване девушке. Внезапно нежная мелодия оборвалась. Перебила другая радиостанция. Твердый мужской голос говорил по-английски, сообщая явно нечто важное и срочное. Я прислушался, хотя не понимал языка. Но одно слово, которое диктор много раз повторил, слово «реасе», — понял. Переключил приемник на другую волну и снова услышал это слово, означавшее «мир!». В тот день оно победно звучало на всех языках народов земного шара.

Я попросил связать меня с командиром полка Кукиным, доложил о листовке. И в ответ неожиданно услышал:

— Подожди радоваться. Приказываю быть в полной боевой готовности. Для нас пока война не кончилась. Шернер нарушил Акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил, отказался сложить оружие. Двигайтесь на Прагу. — Помолчав секунду, он повторил вчерашние слова: — Береги себя… И ребят!

Сняв шлемофон, я поднялся из люка и приказал экипажам танков вытянуться в колонну и следовать за моей машиной.

Танкисты больше не закрывали люки, надоело смотреть на мир сквозь узкие щели, из чрева танков, хотелось видеть все вокруг, радоваться весеннему солнцу, цветущим садам, зеленой траве. Чехословакия казалась красивейшей страной на земле еще и потому, что на ней завершился наш четырехлетний тяжкий ратный путь. К шлемофону Жмакина прилепился разовый лепесток, он заметил его и не снял. Механик-регулировщик роты Корнеев сидел, словно именинник, в новой, без единого масленого пятнышка гимнастерке. Потапов успел подшить свежий подворотничок…

Справа от дороги сквозь цветущие ветки еще совсем безлистных яблонь и черешен заалели красные черепичные крыши. Первая деревня, из которой не надо выбивать нацистов! Но так ли? Вспомнил предупреждение Кукина: «Для нас война еще не закончилась». Приказал остановиться.

— Надо проверить, что в деревне, — сказал комбат пехоты Герасимов.

Майор отдал распоряжение своим офицерам, прихватил трех солдат, и, привычно пригибаясь, они побежали к притаившимся в лощине домам. Но от селения к танкам уже шли чехи в праздничных национальных костюмах, с хлебом-солью на подносах.

— Руда Армада! Братри! Соудруги! — радостно кричали они.

— Танкисты, в деревне немцы! — послышались вдруг тревожные возгласы пехотинцев.

Еще не доводилось видеть немцев, которые при оружии и не стреляют. Я приказал взводам рассредоточиться, оставил за себя Жмакина, сам побежал к деревне.

…Широкая улица запружена орудиями, повозками, машинами. Всюду солдаты в дымчато-серых мундирах с алюминиевыми пуговицами, в сапогах с короткими голенищами. Каски пристегнуты к ремням. Сквозь шум и гвалт ухо улавливает какие-то команды. Но никто не бежит, никто не становится навытяжку. Я шел в глубь деревни. Правда, отрываться от танков не следовало бы, но желание собственными глазами видеть то необычное, что творилось вокруг, пересилило благоразумие. Направился в самую гущу гитлеровцев. Я еще никогда не видел, чтобы вот так сразу целая вражеская дивизия в крохотной деревушке сдалась со всем хозяйством!..

Вчерашние враги, сегодня они опасливо расступились, давая дорогу, снимали пилотки, каски, кивали головами… Стоял острый запах пота, прелой кожи и резины. Многие солдаты одеты в широкие, не по росту, вермахтовские мундиры. Не бриты. В глазах заискивание, страх. Офицеры почище. В кителях. Смотрят хмуро или вовсе отворачиваются. Один верзила чуть не сбил меня с ног. Когда понял, что столкнулся с советским офицером, начал заискивающе извиняться.

Только теперь дошло до меня, что такое капитуляция. Это полный крах, признание себя начисто побежденным, готовность выполнять волю победителя. Я всматривался в лица немцев, не веря происходящему. Не сон ли это? Может, ловушка?

— Заманивают нас, чтобы уничтожить?

— Смотрят-то как, смотрят-то!

Я оглянулся: старшина Корнеев. Обрадовался. Захотелось назвать его по имени.

— Как покорны-то, Гриша, — сказал я.

— Словно бы не убивали, не насильничали, не грабили. И меня не хлестали по роже. И свастик на мундирах ни у кого нет!

По сторонам стояли орудия и повозки с боеприпасами. Корнеев покрутил механизм поворота выдвинутой на дорогу пушки, похвалил неизвестно кого: «Хорошо смазана — ничего не скажешь!» Стоявшие рядом немцы понимающе закивали головами, заулыбались.

Неожиданно на северной окраине прогремели выстрелы: один, другой, третий. Словно кнутом стегнули. Гитлеровцев качнуло к дворам. Послышались крики, стоны подмятых толпой. Момент был опасный. Могла начаться бойня… Снова выстрелы, снова крики… Я приложил ко рту ладони рупором, крикнул, что было силы:

— Прекратить огонь!

— Прекратить огонь! — подхватили наши солдаты в разных концах деревни.

— Nicht schissen! (не стрелять!) — закричали немцы.

Стрельба стихла. Гитлеровцы снова заполнили улицу, бесцельно топтались на месте. На вымощенном булыжником дворе толстый, как куль с зерном, немец сорвал с себя погоны, кресты и нашивки, бросил на землю. Наш боец одобрительно хлопнул его по плечу: вот-де когда до тебя дошло!

В соседнем дворе чернявый сержант, подпоясанный офицерским ремнем, приладил к древку белую тряпицу, сунул немцу в руки и показал на крышу дома. Разговаривал он жестами, но для большей убедительности добавил:

— Катюша, бум-бум!

Гитлеровец понимающе кивнул головой. Сержант встал на корточки и, чертя палкой на песке, принялся что-то объяснять. Гитлеровец, должно быть, не понимал, и наш боец снова рисовал на песке. Вдруг немец оживился, захлопал в ладоши, закивал головой. Сержант достал из-за отворота пилотки сигарету, отдал вчерашнему врагу, строго напомнил о белом флаге.

Происходящее вокруг удивляло. Вместо лютой ненависти за все содеянное гитлеровцами зло увидел я любопытство и окрашенное юмором великодушие наших воинов. Потеплело на сердце от сознания того, что я — русский, родился и жил в большой и мужественной стране. В поведении наших солдат я усмотрел нравственное превосходство над противником. Но по-другому, должно быть, воспринимал происходящее майор Герасимов.

— Черт знает, что творится! — возмущался он. — Не слишком ли мы добры и отходчивы?

— С немцев еще спросится! Только не с солдат надо начинать! — Я боялся, что майору не хватит выдержки. — Сейчас наши пьяны от радости, а пьяному, как говорится, море по колено. Надо быстрее найти их здешнее командование. Не дай бог, какой-нибудь фанатик спровоцирует драку. Наверняка среди этих, — я указал на офицеров, — есть ярые нацисты.

Наконец, мы увидели возле двухэтажного дома с магазином на первом этаже группу чехов с винтовками, охотничьими ружьями, а то и с палками в руках.

Увидев нас, сразу спросили:

— Почему не прикажете бошам бросить оружие? Можно нам забрать их в плен?

— А кормить пленных согласитесь? — задал и я вопрос. Мы ведь тоже не знали, как поступить в такой ситуации.

— Что будем делать, майор? — спросил я Герасимова.

— Спроси что-нибудь полегче… Приказал фрицам бросить оружие — не бросают: указаний, говорят, нет от начальства. Спросил, где начальство — не говорят: военная тайна!

И тут вдруг подошли немецкие офицеры в фуражках с высокими тульями. Отдали честь нам. Один — рябой, вроде уж совсем не ариец, с редкими серыми бровями, приложив руку к козырьку, обратился к Герасимову, старшему по званию:

— Ви есть комиссар? — и не дожидаясь ответа, продолжал: — Генераль просил пожалевать штаб для подписань «Акт капитуляцион».

— Это обязательно? — Майор посмотрел на рябого, потом на меня.

— О та! Ошень опясательна! Генераль Штаубе катоф фести перегафор с офицер гросс ранг.

— Гросс ранг? — переспросил я и засмеялся. — Может, сложимся, майор?

— Не дотянем! — Герасимов тоже повеселел.

— Старшину Корнеева прихватим. Вроде бы генерал с хвостиком получится!

— Все равно не вытянем! Придется звать генерала сюда. Пригласите сюда генерала Штаубе, — заявил Герасимов немцу.

— Генераль Штаубе отчень болен, — ответил тот.

— Ну раз такое дело… Тогда прошу проводить нас к нему.

— Яволь.

…На опушке соснового леса, пронизанного лучами утреннего солнца, трепетало белое полотнище. За столом, покрытым зеленым сукном, понурив седеющую голову, сидел в глубоком кресле генерал с рыцарским железным крестом, осунувшийся, с потухшим взглядом. На уставшем лице все же сохранилось выражение солидности. Его окружали офицеры в длиннополых шинелях с парабеллумами на животах. У двоих — «железные кресты». Нас поразило полное равнодушие на их лицах, какая-то апатия, вялость в движениях.

Генерал поискал глазами старшего среди нас, задержался взглядом на майорской звездочке, чуть поморщился и протянул руку с массивным золотым перстнем на указательном пальце.

Генерал отпил из большой плоской бутылки несколько глотков шипучей воды и как бы застыл, видимо думая свою, несомненно тяжкую думу. Его можно было понять: вместо победы — унижение! Великая Германия — миф?!

Вдоль деревни вольным строем шагали советские солдаты в выгоревших гимнастерках, запыленных кирзовых сапогах, шли совсем не торжественно: размахивая руками, деловито переговаривались, дымили цигарками.

— Генерал, — нарушив субординацию, сказал я, — отдайте вашим приказ сдать оружие.

— Да, — подтвердил майор, — давайте короче!

Бледные губы генерала передернулись, правая бровь задергалась. Ответил через переводчика:

— Группа войск генерал-фельдмаршала Шернера, в состав которой входит моя дивизия, отказалась капитулировать. Мне приказано двигаться на Мюнхен. Но я решил не выполнять приказа. Мы воевали против вас, однако надеемся на ваше великодушие. Русские, я думаю, простят нам заблуждения…

Говорил он медленно, не поднимая глаз.

— Заблуждения? — переспросил я.

— Да, заблуждения. Генерал сказал «заблуждения», — уточнил переводчик.

Генерал потеребил волосы на виске, достал из портсигара сигарету, помял ее, но не закурил и еще раз отпил воды из плоской бутылки… И тут произошло непредвиденное.

— Ишь ты, волнуется! — истерично выкрикнул старшина Корнеев. — Генерал, а волнуется! Что с ним, фашистом, разговаривать! — Ошалело выхватил пистолет. — Благородного из себя корчит! В кресле развалился…

Я едва успел схватить руку старшины.

— Марш в роту! С пленными решил воевать? — Тут же потребовал от генерала: — Немедленно прикажите вашей дивизии сложить оружие!

— Немедленно! — строго повторил Герасимов. — Вы, генерал, головой ответите, если прольется кровь. Ваша дивизия должна начать разоружение.

Лицо немца исказила гримаса, правая бровь задергалась чаще. Он расстегнул верхнюю пуговицу кителя, вытер платком шею, обернулся к стоявшему сзади обер-лейтенанту, сказал что-то. Тот козырнул, вытащил из сумки листы и подал майору Герасимову. Это был протокол о добровольной капитуляции дивизии. На русском и немецком языках. Герасимов пробежал глазами русский текст, кадык его поднялся и опустился. Еще почитал:

— Просим сохранить офицерам оружие, ордена… Читай, ты, старшой, я не могу!

Я заглянул на обратную сторону бумаги: в конце текста подпись генерала Штаубе и еще две… Я сунул оба текста в планшет, твердо повторив:

— Прикажите немедленно сложить оружие. Всем. И офицерам!

Генерал снова сказал что-то обер-лейтенанту, тот выбежал на распаханное поле, замахал руками, закричал. Тотчас из лесочка вышла рота немцев. Солдаты составляли винтовки в пирамиды и замирали на месте. Вслед за первой ротой пришла вторая, третья… Немецкие солдаты шли, как в карцер: без ремней, орденов, погон. Теперь уже оружие бросали, как попало. Пожилой бородатый немец кинул автомат, вдавил сапогом в пашню, сорвал с груди наградные колодки и тоже затоптал. На земле валялось знамя с грязным следом сапог. Генерал поморщился, приказал поднять знамя, но офицер, побежавший исполнить приказание, затерялся в толпе… А солдаты все шли и шли. Горы оружия росли и росли, слышались проклятия…

«Предвидел ли такое генерал?» — подумал я.

Коснулся плеча Герасимова. Тот понял, что пора двигаться дальше.

— Оставайтесь на месте, генерал, — сказал майор. — Сосредоточьте имущество и ждите дальнейших указаний! — Он резко встал, и мы пошли к танкам.

За деревней возле наших машин — многолюдье: танкисты, пехотинцы, местные жители… И хотя все уже знали, что произошло в деревне, наперебой спрашивали:

— Сдались фашисты?

— Куда им деться? Сдались! — ответил за всех старшина Корнеев.

А по дороге мимо цветущих яблоневых садов сплошным потоком все еще шли на запад наши войска. Так кончалась война…

Яков Макаренко. Свершилось!

Карлсхорст — небольшое живописное предместье в юго-восточном районе Берлина — представлял в дни штурма всего лишь один из объектов, который наступающим нужно было взять с боя. Никто не знал тогда, что здесь будет подписан акт о полной и безоговорочной капитуляции вооруженных сил гитлеровской Германии, что Карлсхорст войдет в историю второй мировой войны. Не знали этого ни те, кто с невиданным героизмом штурмовали Берлин, ни тем более фашисты.

Со 2 мая Берлин безраздельно находился в руках советских войск. Исторический приказ Верховного Главнокомандующего возвестил в этот день всему миру о полном разгроме последней крепости гитлеровской обороны, взятии Берлина победоносной Красной Армией.

Красный флаг над рейхстагом свидетельствовал о величайшей нашей победе. Через несколько дней, 8 мая 1945 года, победа сил союзников над фашистской Германией была скреплена в Карлсхорсте документом исторической важности.

Рано утром того дня мы, военные корреспонденты, направились на центральный берлинский аэродром — Темпельгоф, спешно приведенный после битвы в порядок.

Глазам представилось широкое поле аэродрома, разлинованное лучеобразно асфальтовыми дорожками, покрытое первой травой и золотистыми одуванчиками. По краям аэродрома возвышались разбитые бомбами ангары, огромное здание аэропорта с белым флагом над куполом крыши, а в промежутках между строениями тут и там виднелись отвоевавшиеся, с распоротыми животами желто-черные «мессершмитты» и огромные транспортные самолеты.

Посреди аэродрома, вытянувшись в струнку, замерли в почетном карауле красноармейцы. Новенькая парадная форма ладно сидела на крепких фигурах, в касках отражалось бликами яркое утреннее солнце. Невдалеке располагался оркестр, а чуть подальше реяли на древках три знамени — советское, английское и американское.

День выдался теплый, безветренный, в небе — ни облачка.

В ожидании прилета представителей союзного командования мы разгуливали по дорожкам аэродрома. Настроение у всех было праздничное, приподнятое. Собравшиеся на аэродроме офицеры и генералы, обмениваясь рукопожатиями, поздравляли друг друга с победой.

Из Москвы прилетел самолет с А. Я. Вышинским и сотрудниками Народного комиссариата иностранных дел.

Затем прибыла на автомашинах назначенная маршалом Г. К. Жуковым делегация Красной Армии в составе заместителя командующего 1-м Белорусским фронтом В. Д. Соколовского, генералов Н. Э. Берзарина, Ф. Е. Бокова.

В полдень с Темпельгофа поднялось несколько эскадрилий краснозвездных истребителей. Взяв курс на запад, они унеслись навстречу транспортным самолетам с делегациями союзников, чтобы встретить их в небе и, взяв под эскорт, привести на аэродром.

В два часа дня над Темпельгофом в сопровождении истребителей появился первый «дуглас», вслед за ним второй, третий. Сделав приветственный круг, самолеты пошли на посадку. Первым приземлился самолет, доставивший английскую делегацию во главе с главным маршалом авиации Теддером; на втором прибыла американская делегация во главе с генерал-лейтенантом Спаатсом; на третьем — французская во главе с генералом Делатр де Тассиньи.

Последним на Темпельгоф опустился транспортный самолет, доставивший с юга Германии немецкую делегацию.

Выйдя из кабины, гитлеровцы пробовали улыбаться. Но, увы, улыбок не получалось! Фельдмаршал Кейтель в знак приветствия картинно потряс в воздухе маршальским жезлом. Генерал И. А. Серов безмолвно указал гитлеровским генералам, куда нужно следовать. Кейтель протянул было руку, чтобы поздороваться, но она повисла в воздухе — никто не подал руки в ответ.

Молча встретились победители с побежденными. Таков язык истории!

Фельдмаршал Кейтель, сопровождавшие его генералы и советники продолжали некоторое время хранить на лице непроницаемое спокойствие, но достаточно было им сделать несколько шагов по асфальту аэродрома, с которого они совсем недавно поднимались в воздух хозяевами и властелинами фашистской Германии, как от их спокойствия и надменности не осталось и следа. Долговязый Кейтель сгорбился, нахлобучил на лоб непомерных размеров маршальскую фуражку. На его старческом, изрытом глубокими морщинами хищном лице выступили багровые пятна.

Окруженные конвоем советских, американских и английских офицеров, фашистские генералы были препровождены к заранее приготовленным автомашинам. Рой фоторепортеров осаждал их со всех сторон.

А на аэродроме в это время шла церемония встречи победителей. Теддер и Спаатс в сопровождении генералов В. Д. Соколовского, Н. Э. Берзарина, Ф. Е. Бокова и других обходили почетный караул. Величаво и громко звучали государственные гимны стран-победительниц — советский, английский, американский, французский.

Глава делегации Верховного Командования экспедиционных сил союзников главный маршал авиации Артур В. Теддер произнес перед микрофоном речь:

— Я являюсь представителем Верховного Главнокомандующего генерала Дуайта Эйзенхауэра, — сказал он, — и уполномочен работать на предстоящей конференции. Я очень рад приветствовать советских маршалов и генералов, а также войска Красной Армии. Особенно рад потому, что я приветствую их в Берлине!..

Комендант Берлина генерал-лейтенант Н. Э. Берзарин устроил на аэродроме в честь союзных гостей короткий, но очень яркий парад. Рота солдат при полном снаряжении, четко печатая шаг, под звуки оркестра прошла перед гостями торжественным маршем.

Церемония встречи союзников на Темпельгофском аэродроме закончилась в пятнадцать часов. Дальнейшие события переносились в Карлсхорст.

Проделав многокилометровый путь по развороченным в бою улицам и площадям Берлина, машины остановились у небольшого и неказистого с виду, крытого черепицей белого здания — военно-инженерного училища на Цвизелерштрассе.

Много лет это учебное заведение готовило кадры минеров, подрывников, специалистов по адским машинам, факельщиков всех мастей и рангов. Из его стен вышли матерые фашистские преступники, которые предали огню десятки тысяч ленинградских, белорусских, смоленских, курских и орловских деревень, превратили в развалины Минск, Смоленск, Харьков, Курск, Орел, Ростов, Краснодар, Гомель и сотни других советских городов.

Теперь здесь гитлеровская Германия должна была подписать акт о полной и безоговорочной капитуляции всех своих вооруженных сил.

В белом, довольно просторном зале училища были расставлены покрытые зелеными скатертями столы. Главный — у поперечной стены, с которой свешивались флаги стран-победительниц, — предназначен был для уполномоченных принять капитуляцию гитлеровских вооруженных сил; другой, перпендикулярно к нему, — для представителей союзников и военных корреспондентов. И отдельно, у самого порога, стоял небольшой столик для уполномоченных гитлеровского командования.

В специальных комнатах военно-инженерного училища был оборудован телеграф, установлены многочисленные телефоны. Весь мир ждал отсюда сообщений об исторических событиях, которые должны были произойти в этот день. Из здания школы можно было быстро соединиться с Москвой, Лондоном, Парижем, а через него с Вашингтоном.

Ровно в двадцать четыре часа представители Верховного Главнокомандования стран-победительниц вошли в зал заседаний. Все присутствующие встали, военные взяли под козырек.

Председательское кресло за столом для уполномоченных принять капитуляцию гитлеровской Германии было предоставлено представителю Верховного Главнокомандования Красной Армии. Его занял Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. Рядом с ним справа и слева разместились А. Я. Вышинский, главный маршал авиации Англии Артур В. Теддер, американский генерал Карл А. Спаатс, адмирал Гарольд Берроу, главнокомандующий французской армией генерал Делатр де Тассиньи.

Конференция по принятию капитуляции войск гитлеровской Германии объявляется открытой. Маршал Г. К. Жуков громко заявляет:

— Мы, представители Верховного Главнокомандования Советских Вооруженных Сил и Верховного Командования союзных войск, уполномочены правительствами антигитлеровской коалиции принять безоговорочную капитуляцию Германии от немецкого военного командования.

Представители гитлеровского Верховного Командования во главе с фельдмаршалом Кейтелем были приглашены в зал заседаний как побежденные — последними. Но тем не менее они и здесь пытались держаться самоуверенно и надменно. Войдя в зал, Кейтель снова потряс в воздухе маршальским жезлом, но, судя по всему, нервы его уже начинали сдавать. Из левого глаза то и дело выпадал монокль на черном шнурке, и он никак не мог вставить его на место.

В зале заседаний тотчас установилась глубокая тишина. Но вот прозвучал вопрос маршала Г. К. Жукова, обращенный к представителям главнокомандования фашистской Германии:

— Имеете ли вы на руках акт о безоговорочной капитуляции, изучили ли его и имеете ли полномочия подписать этот акт?

Артур В. Теддер повторил этот вопрос на английском языке.

— Да, изучили и готовы подписать его, — ответил приглушенным голосом Кейтель.

Затем фельдмаршал порылся непослушными руками в папке и передал в президиум конференции документ за подписью вновь испеченного рейхсминистра гросс-адмирала Деница. В документе говорилось:

«Я уполномочиваю генерал-фельдмаршала Кейтеля, шефа Верховного Командования и одновременно главнокомандующего армией, адмирала флота Фридебурга как главнокомандующего военно-морскими силами и генерал-полковника Штумпфа как представителя военно-воздушных сил подписать безусловную капитуляцию германских вооруженных сил перед главнокомандующими советского Верховного Главнокомандования и командования экспедиционных сил союзников».

Из холлов училища тотчас полетели во все концы мира телеграммы, рассказывающие о ходе конференции, ее первых шагах. Ведущие агентства печати, радио Европы и Америки получили об этом событии сообщения уже спустя несколько минут. Правдисты также передали в Москву первую часть своих репортажей.

Фашистское командование обращалось по поводу капитуляции прежде всего к советскому Верховному Главнокомандованию. Это было знаменательно!

Красная Армия сражалась почти четыре года один на один с вооруженными до зубов фашистскими полчищами. Второй фронт союзниками был открыт по существу лишь на исходе войны. Красная Армия уничтожила на полях сражений большую и основную часть живой силы и техники гитлеровцев. Она выиграла все самые выдающиеся сражения и битвы второй мировой войны, свела на нет могущество гитлеровской военной машины, экономический потенциал фашистской Германии и ее сателлитов.

Красная Армия взяла Берлин.

Когда уполномоченные союзных стран ознакомились с документом, представленным Кейтелем, маршал Г. К. Жуков произнес:

— Предлагаю немецкой делегации подойти сюда, к столу. Здесь вы подпишете акт о безоговорочной капитуляции Германии.

То же самое повторил по-английски маршал Теддер.

Фельдмаршал Кейтель поднялся со стула и старческим неуверенным шагом направился к столу президиума. Одновременно с ним подошли туда же остальные немецкие уполномоченные. Поправив монокль, Кейтель присел на край стула и медленно подписал все пять экземпляров акта о капитуляции фашистской Германии. Вслед за ним это же сделали Фридебург и Штумпф.

Поставив подписи, Кейтель и его спутники снова вернулись на свои места.

В первом пункте акта о капитуляции говорилось:

«Мы, нижеподписавшиеся, действуя от имени германского Верховного Командования, соглашаемся на безоговорочную капитуляцию всех наших вооруженных сил на суше, на море и в воздухе, а также всех сил, находящихся в настоящее время под немецким командованием, Верховному Главнокомандованию Красной Армии и одновременно Верховному Командованию союзных экспедиционных сил».

Фашистское командование далее обязывалось отдать немедленно приказ всем своим войскам прекратить военные действия в 23.01 часа по среднеевропейскому времени восьмого мая сорок пятого года.

Затем в наступившей торжественной тишине акт о полной и безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии подписали представители Верховного Главнокомандования Советского Союза, Верховного Командования Англии, Америки и Франции. Первым поставил свою подпись маршал Г. К. Жуков.

Представители фашистского командования молча наблюдали за происходящим, ждали указаний. Маршал Г. К. Жуков, обратившись к ним, сказал:

— Немецкая делегация может быть свободной.

В белом зале военно-инженерного училища началось неописуемое оживление. Генералы и офицеры Красной Армии, делегаты союзников крепко пожимали друг другу руки. Фотокорреспонденты и кинооператоры спешили запечатлеть этот незабываемый момент. Зал заседаний заполнился стрекотом киноаппаратов, щелканьем «леек», вспышками магния.

Маршал Г. К. Жуков обратился к тем, кто штурмовал Берлин, и к товарищам по оружию с теплыми, сердечными словами от имени советского Верховного Главнокомандования.

— Дорогие друзья! — сказал он. — Нам с вами выпала великая честь. В заключительном сражении нам было оказано доверие народа, партии и правительства вести доблестные советские войска на штурм Берлина. Это доверие советские войска, в том числе и вы, возглавлявшие войска в сражениях за Берлин, с честью оправдали!

В 0 часов 50 минут 9 мая заседание в Карлсхорсте, на котором состоялось подписание акта о безоговорочной капитуляции фашистской Германии, закрылось.

Свершилось! Фашистская Германия капитулировала. Самая ужасная война из всех войн закончилась.

В Москве часы отмеривали третий час ночи. Как быть? Передавать или нет вторую часть наших репортажей о подписании акта капитуляции фашистской Германии?

Главный редактор «Правды» П. Н. Поспелов отдал команду:

— Срочно передавать!

«Правда» вышла 9 мая сорок пятого года в срок с материалами об исторической конференции в Карлсхорсте.

…Вскоре начался банкет. Открывая его, маршал Г. К. Жуков с воодушевлением произнес тост за победу антигитлеровской коалиции над фашистской Германией. За ним выступили поочередно маршал Артур В. Теддер, Ж. Делатр де Тассиньи, генерал американских военно-воздушных сил Карл А. Спаатс. Они также горячо говорили о совместной великой победе над фашистской Германией.

Банкет продолжался до шести часов утра. Закончился он веселыми песнями и танцами. Не удержался и маршал Жуков. Он лихо сплясал «русскую». Ловко отбивал каблуками чечетку, выкидывал одно колено замысловатее другого. И каждый из нас, глядя на него, готов был пуститься в пляс.

Когда делегаты и гости расходились с банкета, над Берлином гремела мощная канонада. Советские солдаты и офицеры беспрестанно стреляли из всех видов оружия во всех частях города в честь великой долгожданной и справедливой победы.

Над землей вставало в блеске жаркого майского солнца первое мирное утро.

Федор Волошин. Потсдам, 1945 год

50 лет назад — с 17 июля по 2 августа — проходила одна из важнейших встреч союзников по антигитлеровской коалиции — Берлинская (Потсдамская) конференция, закрепившая всемирно-исторические победы народов над фашизмом.

Окончание войны в Европе и переход к миру требовали от государств-участников антифашистского блока ясного определения своего отношения к возникшим перед союзниками проблемам и их скорейшего решения. Нужно было прежде всего окончательно согласовать политику в отношении Германии, в том числе относительно ее границ, а также стран — сателлитов гитлеровского рейха. Ждали своего разрешения вопросы, обусловленные продолжением военных действий против Японии.

Идея проведения нового совещания руководителей СССР, США и Великобритании исходила от У. Черчилля. Он высказал эту мысль в конце апреля 1945 года, после смерти Ф. Рузвельта, в переписке с новым президентом Америки Г. Труменом. 18 мая У. Черчилль сообщил советскому послу в Лондоне Ф. Т. Гусеву, что ведет переписку с Г. Труменом об организации встречи глав правительств трех держав и что ввиду большого количества возникших после победы важных вопросов придает ей «исключительно важное значение».

Вслед за этим формально инициативу по созыву конференции взял на себя Г. Трумен. Подготовить встречу было поручено специальным представителям американского президента Дж. Девису и Г. Гопкинсу.

Местом проведения новой конференции был избран, по предложению И. В. Сталина, Берлин. Это не было случайным. Берлин, столица поверженной гитлеровской Германии, являлся в глазах народов всего мира олицетворением агрессии и мракобесия. Поэтому проведение здесь конференции глав государств-победителей было глубоко символичным и олицетворяло крах фашизма и победу антигитлеровской коалиции.

Поскольку в самом Берлине, сильно разрушенном войной, не оказалось подходящего места, конференцию было решено провести в Потсдаме, небольшом городке, в прошлом резиденции прусских королей. Его дворцы и парки не пострадали в ходе войны, что создавало благоприятные условия для проведения здесь встречи на высшем уровне.

Местом проведения конференции трех держав стал дворец Цецилиенхоф, представляющий собой почти прямой четырехугольник с небольшим внутренним двором, в центре которого накануне конференции была выложена из красной герани семиметровая звезда. Для проведения пленарных заседаний был избран Большой зал, расположенный в центральной части дворца. Посредине зала установили огромный круглый стол диаметром три метра, специально сделанный на Московской мебельной фабрике «Люкс». Вокруг стола стояли три массивных мягких дубовых кресла для глав делегаций, а для членов делегаций — мягкие стулья.

В зале было четыре двери. Две слева, за камином, вели в помещения, отведенные для американской и английской делегаций, одна справа — в помещения советской делегации. Через них 17 июля во второй половине в зал вошли одновременно делегации, прибывшие на конференцию. Большая центральная дверь соединяла зал с вестибюлем. Над ней находился балкон, с которого вниз шла довольно большая, в 26 ступеней, деревянная лестница, где обычно размещались допускавшиеся иногда на несколько минут перед началом заседания мы, журналисты.

Для размещения делегаций избрали находящийся в 5 км от Цецилиенхофа Бабельсберг — одно из наиболее красивых дачных мест в пригороде Берлина. С целью обеспечения безопасности конференции были созданы три кольца охраны — внешнее, среднее и внутреннее. Внутреннее кольцо поделили на три сектора — по одному для каждой делегации. На переходах между секторами установили шлагбаумы, как на границе. Форма советской охраны — пограничная. В каждом секторе — свой комендант.

16 июля 1945 года над главным входом во дворец Цецилиенхоф были подняты государственные флаги СССР, США и Великобритании — сюда начали прибывать главы государств. 17 июля в 17 часов после краткого вступительного слова главы советской делегации И. В. Сталина состоялось официальное открытие конференции. Председательствовал на конференции по предложению И. В. Сталина Г. Трумен.

Главная задача Потсдамской конференции, которая была призвана урегулировать неотложные международные проблемы, возникшие после окончания войны в Европе, заключалась в том, чтобы обеспечить установление справедливого и прочного мира. Это и определило подход советской делегации ко всем обсуждавшимся в Потсдаме вопросам, в том числе центральной проблеме — германской, ставшей предметом острой борьбы.

Крымская конференция, как известно, выработала и провозгласила основные принципы политики антигитлеровской коалиции после капитуляции германского рейха. 8 мая 1945 года подписан Акт о безоговорочной капитуляции Германии, 5 июня 1945 года — Декларация о поражении Германии и взятии на себя верховной власти союзниками.

Теперь в Потсдаме предстояло конкретизировать все это, принять окончательные решения по всему комплексу германских дел и завершить переговоры, продолжавшиеся по этому вопросу на протяжении всей войны. Однако ввиду различного подхода сторон к германским делам достичь по ним практических решений, которые отвечали бы целям, провозглашенным антигитлеровской коалицией, оказалось не просто.

Известно, что на протяжении всей войны США и Великобритания прочно стояли на позициях необходимости расчленения Германии. Советское правительство официально заняло иную позицию. Империалистическим планам разделения Германии советская делегация в Потсдаме противопоставила демократическую программу урегулирования германской проблемы. Она твердо заявила, что «надо не расчленять Германию, а сделать ее демократическим, миролюбивым государством».

Считая, что интересы немецкого народа и обеспечения безопасности Европы требуют переустройства его жизни на новой основе, советская делегация выступила в Потсдаме с конкретными предложениями относительно проведения демилитаризации, денацификации, демократизации и декартелизации рейха.

Германия должна была также возместить ущерб, причиненный ею странам антигитлеровской коалиции. Военные преступники подлежали наказанию за совершенные ими зверства и преступления против мира и человечества. Иначе говоря, речь шла не о простой перелицовке государственных институтов в рамках прежних устоев. Предстояло завершить огромную работу по уничтожению германского милитаризма и нацизма, ликвидации их социальной базы, четко определить восточные границы Германии.

Частичное возмещение ущерба, нанесенного гитлеровской агрессией другим странам, стало одним из важных принципов союзнической политики в отношении Германии. В итоге длительных и трудных переговоров удалось достигнуть решения, по которому каждая из держав будет получать репарации из своей зоны, а также часть германских вложений за границей. Советский Союз получал также немецкие активы в Болгарии, Венгрии, Румынии, Финляндии и Восточной Австрии.

Важное место в работе конференции занял вопрос о германском флоте. Делегации договорились, что весь германский надводный военно-морской флот, включая корабли, находящиеся в постройке и ремонте, «будет разделен поровну» между СССР, США и Великобританией. Большая часть германского подводного флота подлежала потоплению. Не более 30 подводных лодок решено было поделить между тремя державами-участниками конференции «для экспериментальных и технических целей». Торговый флот Германии также делился на три равных части.

Конференция приняла решение о предании главных военных преступников гитлеровской Германии «скорому и справедливому суду». По настоянию советской стороны ее участники решили опубликовать первый список главных военных преступников до 1 сентября 1945 года.

Советская делегация предложила также обменяться мнениями еще по некоторым вопросам: о восстановлении дипломатических отношений со странами, воевавшими на стороне Германии, но порвавшими с ней после их освобождения; о режиме Франко в Испании; о положении в Сирии и Ливане; о Черноморских проливах и ряде других. Английская делегация высказала пожелание рассмотреть также польский и югославский вопросы.

По всем этим проблемам на конференции развернулись дипломатические сражения.

Центральное место в работе Потсдамской конференции занял германский вопрос. Обсуждению его предшествовала длительная и сложная работа союзных держав на предыдущих встречах «большой тройки» (Тегеран, Ялта), в союзных комиссиях, созданных для рассмотрения его различных аспектов. Заключенные ранее союзниками соглашения по Германии обеспечивали создание необходимого механизма для управления ею в начальный период оккупации, для переустройства ее жизни на миролюбивых демократических началах. Основополагающими документами являлись ялтинские соглашения по Германии, акт о безоговорочной капитуляции Германии, Декларация о ее поражении, соглашение о зонах оккупации и об управлении большим Берлином, соглашение о контрольном механизме и другие.

По настоянию советской делегации в соглашения были включены пункты, предусматривающие полное и окончательное упразднение всех вооруженных сил Германии, СС, СА, СД и гестапо со всеми их организациями, штабами и учреждениями, включая генеральный штаб, офицерский корпус, корпус резервистов, военные училища, организации ветеранов войны, все другие военные и полувоенные организации вместе с их клубами и ассоциациями; запрещение всех видов военного обучения и организаций, способных содействовать военному обучению, а также упразднение нацистской партии и объявление ее вне закона.

В осуществление ялтинского соглашения о Германии необходимо было выработать политические и экономические принципы координированной политики союзников в отношении Германии с тем, чтобы навсегда устранить угрозу агрессии с немецкой земли, искоренить германский милитаризм, обеспечить народу этой страны возможность демократического, мирного развития.

На конференции союзным державам предстояло также принять согласованное решение о подготовке мирных договоров для Италии, Румынии, Болгарии, Венгрии и Финляндии, вышедших из войны против Объединенных Наций до капитуляции Германии и объявивших ей войну. В целях установления прочного и длительного мира в Европе союзникам требовалось определять общую политику в отношении этих стран, в том числе решить вопрос о восстановлении дипломатических отношений с этими странами, доказавшими на деле готовность сотрудничать с Объединенными Нациями.

Трем союзным державам предстояло решить вопросы, вытекающие из факта создания, в соответствии с ялтинской декларацией о Польше, Временного польского правительства национального единства и ликвидации польского эмигрантского правительства.

Наконец, после окончания войны в Европе перед тремя союзными державами и в соответствии с соглашением о вступлении СССР в войну против Японии, подписанным СССР, США и Великобританией на конференции в Крыму, стоял вопрос о согласовании военных действий для скорейшего разгрома дальневосточного агрессора — милитаристской Японии.

Следует иметь в виду, что международная обстановка, в которой проходила работа Потсдамской конференции, значительно отличалась от обстановки в Ялте. Отношения между тремя державами после окончания войны в Европе приняли более сложный характер. Несмотря на большие человеческие жертвы и материальные потери, Советская страна вышла из борьбы против фашистских захватчиков еще более могущественной, обладала огромным военным и материальным потенциалом. Еще прочнее стало единство советского народа. Неизмеримо возрос международный авторитет нашего государства.

Проект документа о политике в отношении Германии, по которому шла острая дискуссия, содержал многие важные положения прежних соглашений союзников, и это в значительной степени облегчило достижение согласованного решения. Уже на второй день работы Потсдамская конференция в основном одобрила политические принципы координированной политики трех держав в отношении поверженного врага.

Значительно труднее было согласовать экономические принципы, связанные с вопросами ликвидации военно-экономического потенциала рейха, взимания репараций, снабжения немцев продовольствием и топливом, а также другие экономические и финансовые вопросы.

Известно, что на Ялтинской конференции между ее участниками по вопросу о репарациях была достигнута соответствующая договоренность, зафиксированная в специальном протоколе. В частности, сумма репараций устанавливалась в 20 миллиардов долларов США, 50 процентов которой предусматривалось для СССР. В Потсдаме США и Англия предприняли попытку ревизовать это решение, стремясь свести до минимума репарации Советскому Союзу.

Учитывая, что еще в ходе войны участники антигитлеровской коалиции договорились о возвращении полякам их исконных земель, захваченных в результате политики «дранг нах Остен», Потсдамская конференция приняла решение, что лежащие восточнее Одера и Западной Нейсе районы и часть Восточной Пруссии передаются Польше. Вокруг проблемы о западной границе Польши не раз возникали жаркие споры, поскольку западные державы пытались отойти от своей прежней позиции. В конечном итоге, благодаря настойчивости советской делегации, которая полностью поддержала прибывших в Потсдам представителей Польского Временного правительства, все же удалось добиться справедливого решения.

Много внимания в Потсдаме было уделено вопросу о выполнении Ялтинской декларации об освобожденной Европе, о положении в восточноевропейских странах, о восстановлении дипломатических отношений с бывшими союзниками гитлеровской Германии и заключении мирных договоров с ними. Попытки западных держав вмешаться во внутренние дела других стран, в частности Югославии, навязать свои решения по Польше, их требования о «немедленной реорганизации» правительств Румынии и Болгарии, об установлении иностранного контроля за выборами в них были решительно отклонены советской стороной. Благодаря действиям нашей делегации западные державы вынуждены были, хотя и со скрипом, признать правительство национального единства в Польше, созданное на основе решений Крымской конференции.

Выступив в защиту народно-демократических режимов в ряде стран и против вмешательства во внутренние дела Болгарии, Венгрии, Румынии и Финляндии, советская делегация активно отстаивала права этих государств на безоговорочное признание.

На конференции обсуждались многие другие вопросы, затрагивающие интересы освобожденных народов. Так, советская делегация внесла на рассмотрение трех правительств документы о Сирии и Ливане, о подопечных территориях. Во всех предложениях нашего правительства красной нитью проходила забота о скорейшей ликвидации последствий войны, о предоставлении освобожденным народам права самим решать свою судьбу.

Активно навязывая свою точку зрения в отношении стран, освобожденных Красной Армией, представители США и Великобритании в то же время всячески старались отстранить Советский Союз от участия в решении проблем, связанных с районами и государствами, оккупированными американскими и английскими войсками. Красноречивым примером может служить обсуждение проблемы Италии. Известно, что значительные контингенты итальянских войск действовали на советско-германском фронте. Они дошли до Волги и принимали участие в разорении советской территории. Естественно поэтому, что нам было не безразлично, как решаются проблемы, связанные с Италией.

В частности, советскую сторону интересовали вопросы о взимании репараций с Италии, о судьбе бывших ее колоний и другие проблемы. Советская делегация предложила обсудить судьбу колониальных владений Италии в Африке и на Средиземном море. Союзники яростно сопротивлялись этому, доказывая, что итальянские колонии — Сомали, Эритрея, Киренаика и Триполи — были завоеваны только Великобританией, причем в исключительно трудных условиях. При этом У. Черчилль и Г. Трумен старались не вспоминать, что Берлин был взят Советской Армией.

Соотношение сил в мире развивалось в пользу демократии и свободолюбивых народов. Это вызвало серьезную тревогу в правящих кругах США и Великобритании, в политике которых заметно усилились антисоветские тенденции; стала проявляться открытая враждебность к Москве. Правительства этих стран вели дело к ослаблению сотрудничества с СССР в экономической и политической областях и разрабатывали планы послевоенного устройства, руководствуясь своими корыстными интересами.

Наиболее ярым выразителем реакционного, антисоветского курса во внешней политике Запада стал премьер-министр Великобритании У. Черчилль. В послании президенту США Г. Трумену от 12 мая 1945 года он пугал своих заокеанских коллег продвижением Красной Армии в центр Европы и писал о «железном занавесе», опустившемся якобы за фронтом советских войск, призывал, пока не будет достигнута договоренность по всем спорным вопросам, не отводить американские и английские войска из занятых ими в ходе военных действий районов советской зоны оккупации Германии. Черчилль считал также, что конференция трех держав должна состояться как можно скорее, до того, как англо-американские силы будут переброшены из Европы на Дальний Восток для участия в войне против Японии.

Симптоматично, что уже тогда в Лондоне имперскому генеральному штабу было поручено провести исследование о возможности открытия военных действий против России в случае, если «в ходе дальнейших переговоров с ней возникнут осложнения», не разоружать германские войска, сдавшиеся в плен. Более «жесткий курс» в отношении к СССР начали проводить и в правящих кругах США. Во время встречи нового президента США Г. Трумена с американским послом в СССР А. Гарриманом (в присутствии ряда членов кабинета) 20 апреля 1945 года при обсуждении вопросов американо-советских отношений Трумен заявил, что «он намерен быть твердым по отношению к русским».

Жесткий курс в политике западных держав выразился прежде всего в попытках ревизовать решения Ялтинской конференции об образовании Временного Польского правительства национального единства, об отказе признать народно-демократические правительства в Болгарии, Венгрии, Румынии и т. д.

По германскому вопросу позиция СССР со всей ясностью была сформулирована 9 мая 1945 года: Советский Союз «не собирается ни расчленять, ни уничтожать Германию». Это заявление не оставило никаких сомнений о политике Советского Союза, решительно выступившего против предложений США и Великобритании о необходимости расчленения Германии. США и Великобритания считали раздел Германии наиболее подходящим средством для осуществления своих политических целей. «Если до конца 1944 — начала 1945 годов, — отмечает немецкий историк И. Бем, — главной причиной их заинтересованности в расколе было стремление ослабить своего конкурента, то теперь, увидев мощь СССР, они выступали за раскол, потому что понимали, что Советский Союз будет настойчиво бороться за осуществление решений антигитлеровской коалиции на всей германской территории». Наиболее надежную гарантию против возрождения угрозы со стороны Германии и предотвращения возможности повторения германской агрессии СССР видел в проведении политики демократизации страны, то есть в переустройстве ее на мирной, прогрессивной основе.

В итоге последовательной борьбы советской делегации эти принципы были подтверждены и закреплены решениями Потсдамской конференции, которая торжественно провозгласила, что германский милитаризм и нацизм будут искоренены и уничтожены и что союзные державы примут меры, чтобы «Германия никогда больше не угрожала своим соседям или сохранению мира во всем мире».

Однако уже вынашивались и другие планы высокопоставленных западноевропейских деятелей. Так, начальник имперского генерального штаба Великобритании Алан Брук писал в своем дневнике: «Расчленить ли Германию, или постепенно превратить ее в союзника, чтобы через двадцать лет дать отпор угрозе со стороны русских, существующей уже сейчас? Я предлагаю второе и уверен, что отныне мы должны смотреть на Германию совсем с другой точки зрения. Господствующая держава в Европе уже не Германия, а Россия… Поэтому сохраните Германию, постепенно восстанавливайте ее и включите в западноевропейский союз. К несчастью, все это приходится делать под прикрытием священного союза между Англией, Россией и Америкой. Политика нелегкая…»

В своих военных мемуарах У. Черчилль указывает, что, готовясь к конференции, он еще раз продумал вопрос о будущем Германии и 4 января 1945 года составил записку министру иностранных дел А. Идену, в которой отмечал: «Нам еще предстоит урегулировать практические вопросы раздела Германии, решить вопрос об отношении к промышленности Рура и Саара и т. д. Эти вопросы, возможно, будут затронуты на нашем предстоящем совещании, но я сомневаюсь, будет ли на нем достигнуто какое-либо окончательное решение. Никто не может сказать сейчас, каково будет положение Европы, как сложатся отношения между великими державами… Поэтому разумно как можно дальше не принимать окончательного решения, пока не станут известными все факты и все силы, которые дадут себя знать в определенный момент».

Однако развитие обстановки в мире пошло совершенно иными путями, чем это представляли себе в Вашингтоне и Лондоне. Западные державы не смогли ни изолировать Советский Союз, ни навязать ему свою волю.

Между Потсдамом и современностью существует прямая и неразрывная связь. Второе прямо вытекает из первого, потому что Потсдам создал те реальности, на которых строится нынешний мир. Здание европейской безопасности и сотрудничества возводилось на фундаменте, созданном на основе решений Потсдамской конференции, которая в решающей степени определяла все послевоенное развитие.

Потсдам и по сей день является предметом острой идеологической борьбы. Среди буржуазных историков Запада при всем разнообразии их направлений преобладает стремление принизить значение или в неверном свете представить итоги Потсдамской конференции. По существу, те, кто не хочет считаться со сложившимися после войны реальностями в Европе, изменением соотношения сил, выступают и против решений Потсдамской конференции. Буржуазная историография в разное время пыталась представить потсдамские решения то «роковой ошибкой» Запада, то «соглашением не соглашаться», то даже «трехсторонней декларацией „холодной войны“».

И все же решения Потсдамской конференции соответствовали интересам всех европейских народов. Они были направлены на решение злободневных проблем современности.

Осуществляя свою освободительную миссию, Советский Союз ставил перед собой благородные цели: освобождение народов Европы от фашистских захватчиков и оказание им содействия в создании своих национальных государств; предоставление освобожденным народам Европы полного права и свободы самим решать вопрос об их государственном устройстве; суровое наказание за все совершенные злодеяния фашистских преступников — виновников войны и страданий народов; установление в Европе порядка, полностью исключающего возможность новой агрессии со стороны Германии; развитие экономического, политического и культурного сотрудничества народов Европы, основанного на взаимном доверии и взаимной помощи, в целях восстановления разрушенного хозяйства и культуры в странах, подвергшихся оккупации и разграблению фашистами.

Победа над гитлеризмом внесла существенные изменения в военно-политическую обстановку в Европе, а также в расстановку и соотношение сил на международной арене. Решающая роль СССР в войне с общим врагом открыто признавалась его союзниками. В послании от 27 сентября 1944 года премьер-министр Великобритании писал главе Советского правительства: «Я воспользуюсь случаем, чтобы повторить завтра в Палате общин то, что я сказал раньше, что именно русская армия выпустила кишки из германской военной машины и в настоящий момент сдерживает на своем фронте несравненно большую часть сил противника». Однако в конце войны, и особенно в Потсдаме, тот же У. Черчилль заговорил уже совсем другим языком. Он не соглашался с советскими предложениями об установлении польских границ по Одеру и Нейсе, требовал реорганизации правительства в Болгарии и Румынии, ставил палки в колеса по вопросу репараций для СССР.

Несмотря на широковещательные декларации Англии и США о поддержке антифашистских, демократических сил в освобожденных странах, они проводили на деле политику, подчас прямо противоположную этим декларациям. Деятельность англо-американской администрации в Италии и Франции — наглядный тому пример. Еще более яркой иллюстрацией истинного характера политики Англии и США в освобожденных районах явились события в Греции. Уже после того, как греческая земля была полностью освобождена от гитлеровцев, сюда стали прибывать английские войска, якобы для преследования фашистов. Но вскоре стало очевидным, что англичане высадились в Греции с совершенно иными целями. Они намеревались разбить и разоружить национально-освободительный фронт, созданный по инициативе Коммунистической партии, с тем чтобы укрепить позиции реакционных, монархических элементов и предотвратить демократизацию страны. Это, собственно, признал и сам Черчилль. Беседуя с Стеттиниусом, он сказал последнему, что, если бы у британцев не было войск в Греции, греческие коммунисты захватили бы власть и что у Британии якобы была «определенная ответственность не допустить этого».

Давая решительный отпор агрессивным антинародным силам, Россия и другие прогрессивные страны на протяжении всей послевоенной истории настойчиво добивались исключения из жизни народов войны как средства решения спорных вопросов в отношениях между государствами. Они всегда твердо и последовательно отстаивали принцип мирного сосуществования государств с различным социальным строем.

Сейчас человечество переживает крайне тревожное время. Угроза войны не устранена. Ряд сложных международных проблем остается еще не урегулированным. Сохраняются опасные очаги напряженности на Ближнем Востоке, в Азии, в Латинской Америке, на юге Африки. Крайне правые круги не отказались от своих конечных целей уничтожения непокорных народов. Нельзя также не видеть активной деятельности сил агрессивного милитаризма и реваншизма, которые всячески стремятся вернуть мир к временам «холодной войны».

В западной части нашего континента и за океаном продолжают активизироваться реваншистские силы, которые пытаются поставить под сомнение результаты войны и послевоенного развития, подорвать исторические соглашения Ялты и Потсдама.

Россия никому не угрожает и не стремится к захвату чужих территорий. Наш идеал — всеобщее и полное разоружение. Русские люди говорят, что фатальной неизбежности войны нет.

Долог и тяжел был путь к Победе над фашизмом. Она одержана совместными усилиями народов и армий стран антигитлеровской коалиции, партизан, бойцов движения Сопротивления, антифашистов, демократов и патриотов, миллионов борцов за свободу. СССР внес решающий вклад в разгром нацизма, ему в первую очередь человечество обязано спасением европейской и мировой цивилизации. Никогда не должны быть забыты уроки минувшей войны. Один из главных уроков, несомненно, состоит в том, что против агрессии надо бороться решительно и сообща, пока не вспыхнуло пламя войны.

Борьба за мир, мирное сосуществование и безопасность не будет простой. Решающее значение для исхода битвы за превращение Европы и Азии в континенты мира и сотрудничества имеет объединение всех миролюбивых сил, дальнейшая активизация их политики.

Россия считает разумным подчинить определенным нормам отношения между ядерными державами. Это, в первую очередь, предотвращение ядерной войны, отказ от ее пропаганды, обязательство не применять ядерного оружия первым, не допускать его распространения и добиваться сокращения вплоть до его полной ликвидации.

Опыт Потсдама свидетельствует о том, что преодолеть возникающее и искусственно создаваемые противниками мирного сосуществования трудности можно лишь совместными усилиями, широким объединенным фронтом государств и народов.

Пятьдесят лет отделяют нас от тех дней, когда был сокрушен фашизм и закончилась одна из самых ожесточенных и кровопролитных войн в истории человечества. Со временем многие события, уходя в прошлое, постепенно теряют свою былую актуальность и значимость. Однако те из них, которые непосредственно затрагивают судьбы сотен миллионов людей и словно вехи знаменуют собой основные этапы исторического развития, никогда не изгладятся из памяти народной. Именно к таким эпохальным событиям относится разгром фашистской Германии и венчающая его Потсдамская конференция.

Спустя пять десятилетий после подписания исторического Потсдамского соглашения можно сделать вывод, что хотя не все решения, принятые в Потсдаме, были осуществлены так, как хотелось бы народам, в целом они послужили исходной базой послевоенного развития.

Время — лучший судья, и оно убедительно подтвердило исключительное значение решений Потсдамской конференции, которые не раз пытались и пытаются на Западе похоронить и изъять из обихода мировой политики. Но они продолжают жить, активно влияют на развитие международных отношений, особенно на обстановку в Европе.

Объединенные военные усилия великих союзников — СССР, США, Англии и Китая завершили вторую мировую войну, заколотили в гроб последний очаг агрессии на Востоке. Советский народ с гордостью осознавал, что его внушительный удар по агрессорам достиг своей цели.

Правда, некоторые американские газеты пытались и пытаются преуменьшить вклад СССР в общее дело союзников. Так, нью-йоркская газета «Дейли ньюс» хорохорится: «Мы могли бы выиграть войну с помощью атомных бомб». Сенсация с атомными бомбами поистине заслонила весь свет в глазах иных обывателей. Науку они готовы превратить в шаманское заклинание…

Закрывая Потсдамскую конференцию, Г. Трумен поблагодарил своих коллег «за доброе сотрудничество в разрешении всех важных вопросов». «До следующей встречи, — сказал президент, — которая, я надеюсь, будет скоро». Глава делегации лукавил. Через пару дней Г. Трумен по пути домой на борту крейсера «Огуста» заявил в узком кругу, что он «больше за стол переговоров с СССР не сядет. Зачем договариваться, если Вашингтон все сможет взять, никого не спросив?». Призрак силы перевесил все, даже рассудок.

Потсдамскую конференцию называют — и по праву — историческим, выдающимся событием. В самом точном смысле слова она была исторической, ибо не просто подводила черту под прошлым, но и открывала новую главу в будущей истории цивилизации.

Потсдам останется в неизгладимой памяти человечества как самый реальный шанс избавить народы от войн, военных угроз и бремени гонки вооружений, утвердить на земле прочный, вечный мир, сделать добрососедство высшим политическим постулатом. Этой возможностью не воспользовались.

Ею безответственно пренебрегли те силы, которые в XX столетии уже доигрались до двух мировых войн. Ее заблокировали политиканы, которые вознамерились после войны закрепостить народы, их волю и сознание, используя силу атома. Родственные им круги спустя некоторое время нарушили договоренности и ныне все круче вздымают спираль напряженности. Да, из-за сил реакции Потсдам не стал светлой явью, по их вине безопасный мир все еще только мечта. Стоит напомнить этим силам весьма трезвое замечание, которое сделал лорд Маунтбетен в Лондоне. Он сказал 9 августа 1945 года на пресс-конференции: «Было бы величайшей глупостью исходить из предположения, что атомная бомба может положить конец войне». Конец войне кладут не сенсационные чудеса, а мощные совместные усилия всех союзников, общим оружием поразившие гитлеровскую Германию и империалистическую Японию.

1945 год — поистине период крупнейших исторических событий. Завершилась вторая мировая война и народы мира переступили порог нового этапа истории. Но вскоре подули иные ветры.

После войны наши войска как освободители стояли в ряде стран Запада. Сегодня их там нет.

Живые ушли, но мертвые остались. И, несмотря на это, некоторые лидеры, дипломаты, историки и журналисты пытаются приглушить, сгладить память о погибших на полях Европы российских воинах. Тщетно! Жива народная память о воинах-освободителях, здесь павших. Они с нами. Они видят нас каждую минуту, они провожали уходивших из Европы светло и грустно, под звуки марша «Прощание славянки», перекликавшихся с вальсом «На сопках Маньчжурии» и с гимном «Вставай, страна огромная», который в годы войны сплачивал, вдохновлял, вел к победе.

Александр Василевский. И на Тихом океане…

В августе 1945 года Советские Вооруженные Силы на Дальнем Востоке провели последнюю блестящую операцию во второй мировой войне. Эта операция длилась всего лишь 24 дня, но по размаху и конечным результатам она занимает одно из виднейших мест среди кампаний минувшей войны.

Военно-политическая обстановка к началу боевых действий Красной Армии на Дальнем Востоке характеризовалась распадом фашистского блока. Только Япония оставалась воюющей державой, однако, оказавшись в военно-политической изоляции, она и не собиралась складывать оружие. Японские милитаристы еще обладали значительными силами и средствами для продолжения войны. Под ружьем находилось свыше 7 миллионов человек, из них 5,5 миллиона в сухопутных войсках. Вооруженные силы Японии насчитывали 173 дивизии, около сотни отдельных бригад, свыше 10 тысяч самолетов и 500 боевых кораблей. Это была внушительная сила. Правительство империалистической Японии заявило о своем намерении продолжать войну. В такой ситуации было трудно предсказать, когда будет подавлен последний очаг войны, очаг агрессии. По подсчетам правительств США и Англии, война с Японией могла продлиться еще не менее двух лет.

Интересы безопасности советского народа, а также всех народов мира, особенно народов Восточной и Юго-Восточной Азии настоятельно требовали, чтобы Советский Союз вступил в войну на Дальнем Востоке. Верное своему союзническому долгу, наше правительство на Потсдамской конференции, состоявшейся в июле 1945 года, еще раз подтвердило, что Советский Союз выполнит обязательства, взятые им полгода назад в Ялте, и примет участие в разгроме японских милитаристов ровно через три месяца после окончания войны с гитлеровской Германией.

Правительство США прекрасно понимало, что вступление СССР в войну против Японии будет воспринято как событие огромного международного значения. Поэтому предпринимались все меры, чтобы ослабить впечатление от этого события. По личному указанию президента Трумена утром 6 августа над японским городом Хиросима впервые было применено атомное оружие. 60 тысяч домов на площади 14 квадратных километров исчезли с лица земли. Из 300-тысячного населения города сразу погибло более половины, много народу умерло поздней — от радиоактивного облучения.

9 августа вторая атомная бомба, сброшенная летчиками ВВС США над городом Нагасаки, унесла еще 70 тысяч человеческих жизней. В конечном итоге в результате этих двух жестоких актов было убито и искалечено 447 тысяч мирных жителей. Эти бомбардировки вписаны во всемирную историю как преступление против человечества. Военной необходимостью они не вызывались. «Применение атомной бомбы, — пишут японские историки, — имело целью подавить боевой дух японцев до вступления в войну Советского Союза и осуществить оккупацию Японии в одиночку».

О том, что атомная бомба была применена с единственной целью — запугать Советский Союз и другие миролюбивые народы, говорило многое. В то же время у правительства США не было серьезных надежд на быструю капитуляцию Японии. Для полной победы требовалось, прежде всего, разгромить Квантунскую армию, а без помощи Советского Союза сделать это было невозможно.

Вся история японского империализма — сплошная цепь агрессивных акций против соседних государств. Японский империализм был одним из основных участников иностранной военной интервенции против молодой советской республики. В июле 1938 года регулярные войска Японии вторглись на советскую территорию в районе озера Хасан. В 1939 году японские милитаристы совершили акт агрессии на реке Халхин-Гол. В годы Великой Отечественной войны они сосредоточили у границ Советского Союза мощную Квантунскую армию.

Политическая цель военной кампании Советского Союза на Дальнем Востоке в 1945 году сводилась к тому, чтобы как можно быстрее ликвидировать последний очаг мировой войны, устранить постоянную угрозу нападения японских империалистов на нашу страну, изгнать их с оккупированных территорий, содействовать восстановлению всеобщего мира на земле.

Условия ведения войны с Японией были весьма сложные. Общая протяженность линии фронта превышала 5 тысяч километров, территория Маньчжурии составляла 1320 тысяч квадратных километров, что равно территориям Германии, Италии и Японии, вместе взятым. С запада центральные районы Северо-Восточного Китая прикрываются мощным горным хребтом Большой Хинган, с севера — хребтами Ильхури Алинь и Малый Хинган. Густые леса создавали дополнительные трудности.

Главной стратегической задачей Советских Вооруженных Сил ставился разгром Квантунской армии в Северо-Восточном Китае и Корее, а также полное поражение японских войск на Южном Сахалине и Курильских островах.

Для успешного осуществления намеченной кампании советское командование в мае — июле 1945 года перебросило на Дальний Восток крупные силы. За короткое время в составе трех фронтов, с учетом ранее дислоцировавшихся здесь войск, было сосредоточено 11 общевойсковых, 1 танковая, 3 воздушных армий и оперативная группа. Всего в группировке советских войск на Дальнем Востоке к началу боевых действий насчитывалось 1 577 725 человек. Советские войска превосходили врага в людях в 1,8, в танках — в 4,8, в авиации — в 1,4 раза.

Были образованы Забайкальский, 1-й и 2-й Дальневосточные фронты.

Забайкальский фронт под командованием Маршала Советского Союза Р. Я. Малиновского получил задачу: совместно с войсками Монгольской народно-освободительной армии нанести стремительный удар через пустыню Гоби и горы Хинган, упредить противника в захвате перевалов через Большой Хинган и выйти в центральные районы Маньчжурии.

Войска 1-го Дальневосточного фронта, которыми командовал Маршал Советского Союза К. А. Мерецков, должны были из Приморья наступать навстречу войскам Забайкальского фронта, нанося главный удар в направлении Муданьцзян, а в дальнейшем продвигаться на Чанчунь и Шэньян.

2-й Дальневосточный фронт под командованием генерала армии М. А. Пуркаева, наступая на Благовещенском и Цицикаро-харбинском направлениях, должен был сковать войска противника, находившиеся в Приамурье.

Разгром Квантунской армии, по замыслу Ставки, предусматривался путем одновременного нанесения двух основных (с территории МНР и Советского Приморья) и ряда вспомогательных ударов по сходящимся к центру Маньчжурии направлениям с целью быстрого охвата главных сил, рассечения и уничтожения их по частям.

К участию в операциях привлекались Тихоокеанский флот и Краснознаменная Амурская флотилия.

Координация действий морского флота и речной флотилии с войсками возлагались на Главнокомандующего Военно-Морскими Силами Адмирала флота Н. Г. Кузнецова.

Руководствуясь замыслом и учитывая особенности природных условий, характер, систему обороны противника и расположение его группировки на каждом направлении, Ставка образовала Главное командование советских войск на Дальнем Востоке, возглавлять которое было поручено автору этих строк.

8 августа Советское правительство официально заявило, что с 9 августа Советский Союз будет считать себя в состоянии войны с Японией. Эта весть была встречена горячим одобрением не только нашего, китайского и корейского народов, но и демократической общественностью всего мира. 10 августа 1945 года Малый Хурал и правительство Монгольской Народной Республики также объявили войну империалистической Японии. Это решение закономерно вытекало из всей истории дружбы и взаимной поддержки советского и монгольского народов.

На рассвете 9 августа наша авиация нанесла мощные удары по укрепленным районам, аэродромам, военно-морским базам и железнодорожным узлам противника. Тихоокеанский флот начал подготовку к десантным операциям на базы и порты.

На всех направлениях войска трех фронтов пересекли государственную границу, форсировали реки Аргунь, Амур, Уссури и вступили в бой с подготовленным, хорошо обученным и технически оснащенным врагом.

В первые же дни наступления войска Забайкальского фронта, преодолевая сопротивление противника, продвинулись почти на 50 километров, а передовые отряды на отдельных направлениях — до 150 километров. В последующие дни наступление развивалось столь же стремительно. Особенно большие успехи были достигнуты 6-й гвардейской танковой армией под командованием генерал-полковника танковых войск А. Г. Кравченко.

11 августа войска конно-механизированной советско-монгольской группы под командованием генерал-полковника И. А. Плиева и 17-й армии преодолели огромные пустынные и безводные пространства и подошли к Большому Хингану.

Войска 1-го Дальневосточного фронта, в условиях труднопроходимой горно-таежной местности и яростного сопротивления противника, к 14 августа продвинулись в глубь Маньчжурии до 150 километров.

Столь же активно начал боевые действия и 2-й Дальневосточный фронт. Его части, тесно взаимодействуя с Краснознаменной Амурской флотилией, в течение шести дней прорвали укрепленные позиции противника, продвинулись вперед до 200 километров. Одновременно войска фронта начали наступление на южную часть Сахалина.

К исходу десятого дня наступления советские части нанесли крупное поражение противнику: преодолев мощные долговременные укрепления, труднопроходимую безводную пустыню, горно-лесистую и болотистую местность, они продвинулись в глубь Маньчжурии с запада от 500 до 800 километров, с востока — на 200–300 километров и с севера — до 200 километров, вышли в Центральную Маньчжурскую равнину, расчленив японские войска на ряд изолированных групп.

Воины 1-го Дальневосточного фронта совместно с Тихоокеанским флотом блестяще провели операцию по захвату важнейших японских портов на восточном побережье Северной Кореи, отрезали Квантунскую армию от баз снабжения и изолировали ее от метрополии.

15 августа героическая Красная Армия принесла свободу и независимость корейскому народу. Этот день в Корее был провозглашен Днем независимости. 24 августа войска 1-го Дальневосточного фронта освободили от оккупантов город Пхеньян.

Свое уважение, любовь и благодарность народы Кореи выразили в письме, адресованном по случаю проводов советских войск на родину после выполнения ими благородной освободительной миссии. В послании, подписанном 17 миллионами корейцев, говорилось:

«Славные подвиги, совершенные Красной Армией во имя освобождения и возрождения нашей страны, не померкнут в веках, они вечно будут жить в памятниках, воздвигнутых в честь освобождения, в дымящих трубах заводов и фабрик, восстановленных с помощью Советского Союза, в золотых волнах наших хлебов, в радостных улыбках наших людей.

Корейский народ никогда не забудет героических подвигов советских воинов, они будут передаваться из поколения в поколение как чудесные были, вечно вызывая в народе горячее чувство любви и благодарности к Советской Армии. Сказание об этих удивительных подвигах будет жить в благодарных сердцах корейского народа».

Стремительное наступление советских войск совместно с частями и соединениями монгольской и китайской народно-освободительных армий поставило японское военное командование в безвыходное положение.

Известно, что уже первые мощные удары советских войск вынудили японское правительство еще 14 августа, в связи с неминуемым военным поражением, заявить о готовности принять условия Потсдамской декларации и капитулировать. Однако войска Квантунской армии продолжали отчаянно сопротивляться. Известно и то, что 16 августа, в связи с этим, советский Генеральный штаб выступил с разъяснением, что сделанное японским правительством сообщение о капитуляции является лишь общей декларацией, но приказ вооруженным силам о прекращении боевых действий не отдан и они продолжают сопротивление. Поэтому советские войска будут продолжать свои наступательные действия до тех пор, пока японские вооруженные силы не прекратят боевые действия и не сложат оружия.

В течение последующих дней наши части, преодолевая упорное, а на некоторых участках даже возросшее сопротивление врага, продолжали развивать наступление. И только 17 августа, потеряв окончательно управление разрозненными войсками и видя полную бесполезность дальнейшего сопротивления, главнокомандующий Квантунской армией генерал Ямата обратился к советскому командованию на Дальнем Востоке с просьбой прекратить военные действия. При этом, однако, опять ничего не говорилось о готовности японцев сложить оружие.

В ответ было предложено — прекратить с 12 часов 20 августа всякие боевые действия против советских войск на всем фронте, сложить оружие и сдаться в плен. Указывалось, что этот срок дается для того, чтобы штаб Квантунской армии мог довести приказ об этом до всех своих войск. Было сказано и о том, что как только японские войска начнут сдавать оружие, советские войска прекратят боевые действия.

18 августа в 3 часа 30 минут главнокомандующий Квантунской армией сообщил по радио о его готовности выполнить все условия капитуляции и о том, что им отдан соответствующий приказ войскам. Но и после этого общей капитуляции японских войск не последовало.

Для того, чтобы ускорить разоружение капитулировавших японских войск и освобождение захваченных ими территорий, а прежде всего для немедленного освобождения таких важных административно-политических и военных центров Северо-Восточного Китая, как Мукден, Чанчунь, Гирин и Харбин, советское командование в тот же день дало соответствующие указания фронтам: привести в действие специально сформированные, быстроподвижные и хорошо оснащенные отряды. Для выполнения этой же задачи были высажены воздушные десанты: 18 августа в Харбине, 19-го — в Мукдене, Чанчуне и Гирине, 22-го — в Порт-Артуре и в Дальнем. Вслед за воздушными десантами в Мукден и Чанчунь, а затем в Порт-Артур и Дальний вступили передовые отряды, а затем части и соединения войск 6-й гвардейской танковой армии.

19 августа из Харбина в штаб 1-го Дальневосточного фронта был доставлен начальник штаба Квантунской армии генерал-лейтенант Хата, который был принят мною и командующим войсками 1-го Дальневосточного фронта К. А. Мерецковым. Нами через генерала Хата был вручен ультиматум командующему Квантунской армией генералу Отодзо Ямада, в котором требовалось немедленно прекратить боевые действия частей Квантунской армии повсюду, а там, где окажется невозможным, быстро довести до сведения войск приказ о немедленном прекращении боевых действий, «прекратить боевые действия не позднее 12.00 20 августа 1945 года».

С 19 августа началась массовая сдача в плен японских солдат и офицеров. Одновременно с этими событиями, в период с 18 августа по 1 сентября, была проведена наступательная операция Советских Вооруженных Сил по освобождению Курильских островов. 22 августа был освобожден последний, потребовавший больших усилий остров этой гряды — Сюмусю.

25 августа войска 2-го Дальневосточного фронта полностью очистили от японских войск всю южную часть Сахалина.

Советские Вооруженные Силы на Дальнем Востоке вписали новую страницу в славную летопись своих побед.

Враг потерял около 700 тысяч солдат и офицеров, из них 83 737 убитыми и 594 тысячи пленными. Были захвачены большие трофеи.

Войска 2-го Дальневосточного фронта и Краснознаменной Амурской флотилии захватили все корабли Сунгарийской военно-речной флотилии.

С разгромом основной части Вооруженных Сил Японии — Квантунской армии в Маньчжурии и изоляцией японских войск в Северном Китае Япония осталась, по сути дела, без сухопутной армии.

Империалисты Японии потеряли все плацдармы и военные базы, которые они в течение многих лет создавали для того, чтобы поработить народы Азии, отторгнуть Советский Дальний Восток.

2 сентября 1945 года представители японского правительства вынуждены были подписать акт о безоговорочной капитуляции.

Вторая мировая война закончилась.

Верховный Главнокомандующий И. В. Сталин издал приказ, в котором объявил благодарность всем войскам, участвовавшим в разгроме вооруженных сил милитаристской Японии. Москва от имени Родины салютовала доблестным воинам двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами из трехсот двадцати четырех орудий.

На боевых знаменах полков и дивизий Советской Армии и кораблей Военно-Морского Флота засияли ордена и почетные наименования Хинганских, Харбинских, Мукденских, Порт-Артурских, Амурских. Была учреждена медаль «За победу над Японией». 92 воина-дальневосточника были удостоены звания Героя Советского Союза, в том числе шесть человек были удостоены звания дважды Героя Советского Союза. Одиннадцать воинов-дальневосточников повторили подвиг Александра Матросова.

Победа Советских Вооруженных Сил на Дальнем Востоке явилась ударом не только по японскому империализму, но и по всей международной реакции. Были созданы благоприятные условия для успешной борьбы народов Китая и Кореи за свою свободу и независимость, для нового мощного подъема национально-освободительного движения во всей Азии. В скором времени образовалась Демократическая республика Вьетнам.

Алексей Кривель. Через Сопки Маньчжурии

К началу войны с Японией наша восточная армия пополнилась частями, прибывшими из разгромленной Германии. Важное значение, тем не менее, придавалось войскам, находившимся в Забайкалье и на Дальнем Востоке, которые участвовали в остром противостоянии 1941–1945 годов. Забайкальцы и дальневосточники хорошо знали сильные и слабые стороны противника, а также местные условия. Среди них находился и наш полк. Он был коренным забайкальским, егерским. И выглядел несколько экзотически: первая батарея имела вороных лошадей, вторая — гнедых, третья — рыжих, четвертая — саврасых, пятая — серых, шестая — белых.

Вечерами, когда мы рысью возвращались со стрельб или учений, шли побатарейно и пели: «Конь вороной, с походным вьюком, чего ты ржешь, кого ты ждешь…», смотреть на нас высыпали все взрослые и особенно дети небольших бурятских деревушек.

Полк формировался здесь же, среди голых каменистых сопок, в неимоверно трудные для страны октябрьские дни 1942 года. Изнемогал Сталинград, значительная часть Кавказа была захвачена фашистами, не хватало специальных горных и егерских частей. Их начали усиленно формировать. И в морозные вьюжные дни ноября сорок второго года у маленькой станции Ага родилась одна из них.

Пока мы «обустраивались», немецко-фашистских захватчиков на Кавказе разгромили.

Наша часть казалась несколько странной для окрестного населения еще и потому, что на спины маленьких лохматых, подаренных нам монгольскими аратами лошадей молоденькие солдаты в полушубках и валенках пытались — на первых порах безуспешно — пристроить седла с совершенно нелепыми, на неопытный взгляд, штырями, винтами и застежками. Но именно на них крепились стволы и плиты крупнокалиберных минометов, лотки с боеприпасами. Полк наш числился в резерве главного командования и назывался горно-вьючным минометным.

На первых порах с седлами не получалось. Степные вольнолюбцы, увидя металлические конструкции, шарахались. Их приходилось держать вчетвером, впятером, для того чтобы набросить на спину гремящее металлом устройство. Да и чего еще можно было ожидать от лошади, только вчера беспечно носившейся в табуне по необозримым просторам Монголии.

Но седло еще, как говорится, полбеды. Лошади не хотели питаться овсом, пить воду из корыта. Они привыкли пользоваться подножным кормом, природными водными источниками и снегом. А ковка?! Тот, кто хотя бы чуть-чуть знаком с этим немудрящим делом, знает, что даже обычную крестьянскую лошадь подковать нелегко.

У монголов кони никогда не подковывались. А в армии есть порядок, устав — тягловая сила должна быть на добротных металлических подковах. И вот связанного по всем четырем ногам степняка приходилось вдесятером буквально втаскивать в станок.

Это все о трудностях. Но были у монгольских лошадей и неоспоримые преимущества, которые проявились потом в тяжелом маньчжурском походе. Когда 9 августа 1945 года наш полк одним из первых перешел границу с Японией, темпы наступления были столь высоки, что даже расседлывать лошадей не удавалось. В первые три дня к тому же не было воды. Представители других лошадиных пород не вынесли столь тяжких испытаний — пали или были оставлены в степи из-за полного истощения. А монгольские скакуны, хотя и похудели, тем не менее выдержали все невзгоды.

Автор этих строк подтверждает это, так как проехал в августе и сентябре 1945 года верхом на монгольской лошади по дорогам и без дорог в Северо-Восточном Китае около полутора тысяч километров. Конечно, были мы лишь маленькой частицей общих сил, но знали, что пройдем и перевезем свои минометы там, где не пройти обычной артиллерийской части.

Наш Забайкальский фронт, которым командовал маршал Р. Я. Малиновский, наступал двумя большими колоннами.

На своем участке фронта, через реку Аргунь, которая являлась тогда государственной границей, наша четвертая батарея переправлялась первой, еще до наведения понтонного моста. Мы, разведчики, прыгнули в теплую, казалось, дымящуюся на рассвете воду. Едва миновав фарватер, с высоко поднятыми автоматами вплавь и вброд бросились на ту сторону, где пролегал Вал Чингисхана. Закрепились на берегу.

Наши смежники, те, что шли из Монголии, тоже наступали успешно.

Но были и жертвы. Командующий артиллерией 17-й гвардейской стрелковой дивизии П. Ф. Васильев с первых часов наступления находился в передовых отрядах. Вышел из самоходки и стал рассматривать в бинокль ближние подступы. В это время из кукурузы выскочили два смертника-«камикадзе» и ножами смертельно ранили офицера. Экипаж самоходки уничтожил не только их, но и группу диверсантов, поддерживавших смертников. Днем позже был тяжело ранен диверсантами, засевшими в дорожной водосточной трубе, старший врач одного из полков капитан Лютых…

Наши части, особенно тыловые, сильно растянулись, и борьбе с диверсантами придавалось особое значение. Были взяты в плен многочисленные отряды противника, находившиеся в засадах, уничтожены многие смертники.

Пытаясь найти более удобный путь для проезда полка, часа в два ночи 10 августа я повернул в темный туннель железнодорожного моста. Лошадь захрапела и поднялась на дыбы. Я достал фонарик, включил, и мурашки поползли по спине. В неестественных позах лежали наши пехотинцы. Открытые страшные раны зияли на их телах. Это были совсем молодые парни. Вероятно, погибло целое боевое охранение. Тяжело и жутко было смотреть на своих мертвых сверстников. Мы постояли над ними, сняв фуражки, потом прикрыли тела шинелями и послали донесение в похоронную команду.

Через два дня мы подошли к Хайлару. В те дни здесь находился полевой штаб Квантунской армии. В линзах стереотрубы пылал огромный костер. Горели в основном лесные склоны гор, за ними-то и скрывался Хайларский укрепленный район. Сам город растянулся на много километров в глубокой впадине. Здесь жили лавочники и ремесленники, чиновники, да еще офицеры и солдаты «великого государства» Маньчжоу-Го.

Танки прошли по долине, держа путь на Хинган. А пехота блокировала многотысячный гарнизон Хайлара. Японцы, засевшие в многоярусных дотах в пяти скальных районах, соединенных подземными ходами, продолжали сопротивляться.

Под утро всю нашу полковую разведку собрали в глубокой лощине. Командир полка тоже был с нами. Дело предстояло весьма серьезное — требовалось узнать, какие из целой шеренги дотов, видневшихся в серой дымке, еще не оставлены японцами, действуют. Мы отлично знали, что это такое. На лошадях или спешившись надо было двигаться прямо на доты. Притом идти не прячась, не маскируясь, а наоборот, как можно больше привлекая к себе внимание, чтобы заставить противника открыть огонь и тем самым засечь его огневые средства.

Я был на крайнем правом фланге, метрах в трехстах правее меня находился лишь один разведчик.

«Видно, поиск очень важный, даже „сам“ участвует», — подумал я, вспомнив о командире полка.

А потом мысли сосредоточились на одном: прямо передо мной все резче и резче стал вырисовываться в предрассветной дымке большой дот. Снаряды уже сорвали с него маскировочный дерн, и бетонный колпак, мокрый от ночного дождя, матово лоснился. Мне было хорошо известно, с какой точностью бьют из-под такого колпака пулеметы: все до сантиметра вокруг за многие годы выверено и пристреляно. Приближаясь к похожему на гигантский гриб доту, я напрягся до предела: вот пройдет миг, и из бойницы вырвется смертоносный сноп огня…

Но выстрелов не последовало. Может, его обитатели ночью ушли отсюда?.. И вот я уже перед самым дотом, в «мертвом» пространстве, а за мной ползет сапер с огромным фугасом. Он подсовывает этот смертоносный «огурец» под стенку дота. Внутри — ни звука. Помню, мы еще постучали по бетонной стенке «лимонкой» с невзведенной чекой. Бетон отозвался звонким гулом. Сапер махнул рукой. Мы отбежали, нырнули в какие-то ямы… Ахнул взрыв…

Саперы продолжали подрывать доты. Вывернутые из земли, они тут и там валялись по склонам сопок. Картина была впечатляющая. Груды камней, темные, развороченные взрывами холмы, а под землей — ходы сообщения, узкоколейки, жилье, склады тяжелого оружия.

Потом, уже на обратном пути, после полного разгрома милитаристской Японии, все еще невозможно было проехать через Хайлар. Руины казарм, кучи вздыбленной земли, полуистлевшие трупы. Воздух отравлял смрад.

Ночью получили новый приказ: срочно двигаться на Якэши. Там идет бой за город. В полной темноте ловим своих лошадей. Как ухитряемся это сделать, до сих пор не могу понять. Скачем до Якэшей. Что-то около 70 километров. Я всю ночь в боевом охранении.

Полк попал под огонь японских пулеметов. Потеряв несколько человек убитыми, отстреливаясь, наши ушли на юг, даже не сняв боевое охранение на близлежащих сопках, то есть нас. Лишь на рассвете мы догнали своих.

В целом же наступление развивалось успешно. Шестая гвардейская танковая армия за два дня преодолела обширную пустыню, а на третий перевалила через Большой Хинган и совершенно неожиданно для противника вышла на маньчжурскую равнину. Воздушная армия маршала авиации С. А. Худякова обеспечивала полное господство в воздухе.

1-й Дальневосточный фронт наступал в направлении Харбина и Гирина. Он тоже прорвал оборону противника и стремительно продвигался навстречу Забайкальскому, отрезая пути отхода частей Квантунской армии. Войска 2-го Дальневосточного фронта форсировали Амур, захватили плацдарм на его правом берегу и к 14 августа продвинулись вперед местами до 200 километров.

Первыми, еще 13 августа, начали сдаваться в плен целыми подразделениями и даже частями войска Маньчжоу-Го, состоявшие из китайцев.

Вечером на командный пункт армии прибыл командир 113-го стрелкового корпуса генерал Н. Н. Олешев. Сюда же доставили командующего и начальника штаба 10-го военного округа войск Маньчжоу-Го, сдавшихся в плен. Пленные сообщили, что отдан соответствующий приказ, и округ как военная единица войск Маньчжоу-Го свое существование прекратил; они сложили с себя прежние обязанности и готовы действовать так, как им будет приказано советским командованием.

Дерзкий план операции на пространстве в тысячи километров выполнялся точно, за исключением отдельных деталей.

Может быть, солдаты противника не умели воевать? Но совсем незадолго до этого, в феврале 1945 года, японцы удивили мир обороной острова Иводзимо. Его гарнизон составлял 23 тысячи человек. Высадившиеся американские части насчитывали 110 тысяч солдат и офицеров, кроме того, они имели 100 боевых кораблей и 1500 самолетов. Тем не менее штурм острова продолжался целый месяц — с 19 февраля по 20 марта. Иводзимо американцы захватили лишь после того, как его гарнизон полностью погиб.

Да, несомненно правы те, кто утверждает, что маньчжурская операция, проведенная в короткий срок — всего за 24 дня, — своим размахом, дерзостью, оперативным разрешением является блестящей, подлинно молниеносной и непревзойденной в истории войн.

Между тем продвигаться вперед нашим частям здесь, в Маньчжурии, становилось все труднее. Приходилось то и дело отбивать сильные контратаки.

В бой были брошены японские спецподразделения смертников. Они сидели в круглых лунках по обе стороны Хинганского шоссе, одетые в новенькие желтые мундиры, в чистом белье, обязательно с бутылкой сакэ и с… миной.

Смертники… Из них в Квантунской армии была сформирована специальная бригада. Мы много слышали об этой адской силе японской военщины. Фанатики, воспитанные идеей Великой Японии в жизни, взрывались вместе с торпедой и миной. Их называли «камикадзе». Обыкновенные, как правило, молодые люди выглядели не очень-то и воинственно. Не зная, ни за что не поверишь, что это смертник. Но мина, большая магнитная мина, которую и мертвый продолжал держать в руках, рассеивала все сомнения.

…Японцы контратаковали отчаянно и безнадежно. Их танки давно сгорели, артиллерийские позиции были подавлены. Поднимая пехоту без прикрытия, командование обрекало ее на полное истребление. Весь склон Хинганского хребта был усеян желто-зелеными холмиками — трупами вражеских солдат и офицеров.

Чтобы прекратить излишнее кровопролитие, главнокомандующий маршал Александр Василевский передал командующему Квантунской армией радиограмму, в которой предложил прекратить всякие боевые действия на всем фронте, сложить оружие и сдаться в плен…

Но еще одна волна атакующих выплеснулась из окопов противника и… полегла под пулеметами. Лишь после этого наступило затишье. А спустя некоторое время склоны забелели флажками. Затем стали подниматься солдаты. Они бросали в кучу оружие, строились в колонны, и наконец радио объявило о прекращении сопротивления.

В тот же день на Дворцовой площади Токио сотни фанатиков рыдали и бились головой о камни. Многие вспарывали животы мечами и ножами. Покончили самоубийством военный министр Анами, более тысячи японских офицеров, сотни военных моряков и гражданских лиц.

Выступая последний раз по радио и объявляя, что его правительство ушло в отставку, премьер Судзуки призвал народ соблюдать спокойствие и благоразумие. Говоря о причинах, приведших к капитуляции, на первое место он поставил участие в войне СССР.

Надо особо отметить, что с самого начала отношение к пленным японцам строго регламентировалось международными конвенциями и нормами. Пленные, независимо от звания и служебного положения, обеспечивались продовольственным пайком, а также одеждой, обувью, медицинской помощью.

Впоследствии все бывшие пленные японцы объединились в ассоциацию, которая ставила своей целью восстановление исторической правды о взаимоотношениях с Россией. Комитет ветеранов войны России поддерживает с ассоциацией бывших военнопленных Японии дружественные отношения.

…В голубом и розовом мареве, вся из конца в конец разделанная, засаженная и засеянная, занимающая треть марионеточного, теперь уже распавшегося Маньчжоу-Го, лежала Маньчжурская равнина.

Глазам открывались поля гаоляна и чумизы, бахчи, огороды, плантации… а в полукилометре одна от другой — глиняные, с глухими изгородями китайские селения с фанзами без окон, со множеством грязных, босых и голых ребятишек, с их родителями, одетыми в соломенные мешки, — таким предстал перед нами Китай, освобожденный от оккупантов. В каждом городе нас встречали с почестями, как освободителей. Десятки тысяч людей выходили на улицы с красными флагами. Бывало, что и целыми днями по обе стороны пыльной дороги стояли китайцы, приветствующие советские войска. Они угощали солдат фруктами и овощами, студеной водой из колодцев. Часто собирались митинги, на которых иногда выступали и наши солдаты и офицеры. Бесконечные аплодисменты, а потом оратора долго носили на руках. Важно подчеркнуть, что все это происходило не в Красном Китае, т. е. не на территории, контролируемой Мао Цзэдуном, а в Китае гоминдановском, где главою государства был Чан Кайши. Именно с гоминдановской администрацией мы тогда имели дело.

Таким образом, вступление Советского Союза в войну против Японии, которую он начал, выполняя союзническое обязательство по Ялтинскому соглашению, приблизило конец второй мировой войны, обезопасило границы нашей страны на Дальнем Востоке, избавило народы Азии, в том числе и японский, от дальнейших жертв и страданий.

Александр Плющ. Здравствуй, Порт-Артур!

За плечами Волховский фронт, Ленинградский, Карельский. Теперь наш редакционный поезд загнали в тупик на станции Всполье под Ярославлем. Сколько мы простоим здесь и куда нас направят — неизвестно.

И вдруг радостная весть — Победа! Полная победа! Наши доблестные войска в Берлине! Немцы капитулировали.

Припоминаю слова немецкого офицера, добровольно сдавшегося в плен в 1941 году: «Каждый немецкий генерал выиграл какое-нибудь сражение, а все вместе они проиграют войну».

Пророческое высказывание. А сколько шума было о непобедимости гитлеровской армии! У меня в полевой сумке памятка немецкого солдата, подобранная на поле боя: «Ни одна мировая сила не устоит перед германским напором. Мы поставим на колени весь мир. Германец абсолютный хозяин мира. Ты будешь решать судьбы Англии, России, Америки. Ты германец, как подобает германцу, уничтожай все живое, сопротивляющееся на твоем пути… Завтра перед тобой на коленях будет стоять весь мир».

И вот на коленях перед всем миром — германец. Ослепленный, оболваненный гитлеровской пропагандой, он, наконец, прозрел, бросил оружие, поднял руки, прося пощады.


Маневровый паровоз вытаскивает редакционные вагоны из тупика и цепляет к воинскому составу. Редакция снова в пути. И хотя не говорят, куда мы направляемся, каждый догадывается — на восток. Единодушно заключаем: будет война с Японией. Наши войска спешат на помощь союзникам, не очень успешно воюющим с японским милитаризмом.

Станции забиты эшелонами. На платформах — орудия, танки, «катюши». Теплушки переполнены веселым молодым народом. Слышны песни, неутомимая гармонь.

Проснешься утром, глянешь в окно — березы рядом. И тебя охватывает успокаивающая тишина и умиротворение, не так остро чувствуешь отдаленность от родных мест. И уже не отдаленность занимает твое воображение, а огромность родной страны, раскинувшейся на два материка. И ты ощущаешь гордость и счастье быть гражданином великой страны, сыном великого народа.


Но вот и закончился наш путь. После долгого бега через большую часть Европы, через всю Азию — остановка. Ветка, на которой стоит наш поезд, упирается в живописное болото. Злой рок! Болота под Ленинградом и Новгородом. Болота в Карелии. Тундровые топи в Заполярье. Болото и здесь, в Уссурийском крае. Одна только отрада: болото, простирающееся перед нами, — сплошь в цветущих ирисах и еще каких-то ярких цветах, похожих на пионы. Никогда еще не видели мы такой буйно цветущей красоты. Но здешние цветы, оказывается, обладают коварными свойствами.

— Увидите незнакомый цветок, — предупредили нас, — не торопитесь срывать. Руки могут покрыться ранами.

Вот тебе и божья краса!


То, ради чего проделали долгий путь, начинается. Наш противник — Япония. Ни одна нация не отличается таким фанатичным патриотизмом, как японская. Религиозная верность Микадо, пылкое честолюбие, уверенность в своем праве господствовать, по крайней мере над всей Азией, — вот что представляет собой японец.

Против нас стоит Квантунская армия — лучшая армия Японии. Квантунской она называется потому, что возникла на Квантунском полуострове. В 1898 году полуостров был арендован у Китая Россией. Русские люди создали здесь прекрасный портовый город Дальний и знаменитую морскую крепость и военно-морскую гавань Порт-Артур.

В 1905 году, после неудачной Русско-японской войны, Япония захватила и Дальний, и Порт-Артур.

По Портсмутскому мирному договору право аренды Квантунского полуострова перешло к Японии. В 1923 году срок аренды истек, но Япония и не думала возвращать Квантунь его владельцам. Более того, Япония захватила Маньчжурию, образовав там марионеточную империю, именуемую Маньчжоу-Го. Далее Япония двинулась на Китай, перешла Великую китайскую стену, захватила Пекин, оккупировала большую часть страны, оттеснив китайские войска в горы и пустыни.

Армия, образовавшаяся на Квантунском полуострове, разрослась и вышла на позиции против наших дальневосточных границ.

В известном меморандуме Танако был разработан подробный поэтапный план захвата Китая, Кореи, Монголии и Советского Дальнего Востока. Далее аппетиты распространялись на всю Океанию, Индию, Индокитай. К меморандуму прилагалась карта, получившая название «Пять колец Танако». Пять кругов, пять захватнических войн, в целях достижения мирового господства.

Дважды пробовали японцы крепость советских границ и дважды обламывали зубы. Однако они не были обескуражены. Стали возводить против нас новые укрепления, строить доты, вырубать в скалах огневые точки, рыть окопы полного профиля.

Много лет готовилась Квантунская армия к захвату Советского Востока, мечтала дойти до Урала. (Гитлеровцы тоже зарились на Урал.) Теперь полностью отмобилизованная Квантунская армия ждала подходящего случая, чтобы всей миллионной массой навалиться на нас.

Восьмого августа спешно разъезжаемся по частям, занявшим исходные рубежи. Протяженность предстоящего театра военных действий по ширине 4500 километров. Природа дикая. Против нашего 1-го Дальневосточного фронта гористая местность. Сопки, поросшие тайгой, перемежаются распадками и ущельями. Всюду болота и множество рек и речушек. Дорог никаких. Зато всюду хорошо замаскированные, врубленные в скалы доты.

9 августа. Шумит над землянкой тропический ливень. Весь день было знойно и душно. Земля просила влаги. Вечером погнало тяжелые тучи с океана. Грянул гром, и вот разверзлись хляби небесные, будто во времена всемирного потопа.

В час ночи срочно будят:

— Началось!

— Что началось?

— Наступление.

— Без артиллерийской подготовки?

— Да. Да. Солдаты встали и пошли.

Во всех действиях упреждать. Так говорил Петр Первый. Именно так поступили наши войска.

Наступать было решено, вопреки традициям, не утром, а в полночь, под прикрытием дождя. Такого остроумного решения, по всей вероятности, не было за всю нынешнюю войну.

Что ж, наступать так наступать. Для советского воина дело это привычное. Наступал он в пургу и мороз, не остановит его и стена ливневого дождя.

Японцы ошеломлены и перепуганы. А наши подразделения проворно режут проволоку, снимают мины, обкладывают японские доты, словно медвежьи берлоги.

Обтекая бетонированные узлы сопротивления, несется лавина танков и самоходок. Артиллеристы подкатывают орудия к дотам и бьют прямой наводкой по амбразурам.

Вслед за передовыми частями двинулись вторые и третьи эшелоны, тылы с дымящимися кухнями, с запасами продовольствия, снарядов, патронов, разного военного имущества.

Батальон капитана Москалева выкуривает самураев из дотов огнеметом и дымовыми шашками, поджигает канистры с бензином и швыряет в амбразуры. Бойцы быстро захватили укрепленную сопку Офицерскую и открыли дорогу в глубь обороны самураев.


Ливень, как начался, так и кончился мгновенно. Будто открыли и закрыли задвижки в небесных резервуарах.

Мы спускаемся к узкой дороге, по которой громыхают танки. Передаем по телеграфу первые подробности наступления. В час ночи батальон майора Глазунова перешел границу. Бойцы шли держась за руки. Бесшумно разрезали колючую проволоку. По-пластунски подобрались к боевому охранению японцев. Враг ошеломлен и дезорганизован.

Такую же операцию проделал батальон Героя Советского Союза капитана Москалева. Перед фронтом батальона находилось пятнадцать дотов и дзотов. Все они не успели даже открыть огонь.

В первые же часы боя в наших руках оказались сильно укрепленные сопки, нависающие над границей.

Здорово потрудились здесь в свое время японцы. На склонах сопок сооружены из железа и бетона многоярусные форты. В скалах вырублены ходы сообщения от дота к доту. Созданы подземные склады боеприпасов и продовольствия, подземные водохранилища и электростанции. Форты расположены так, чтобы один прикрывал своим огнем другой. А все вместе они создавали перед собой целое море огня.

И вот оказалось, что вся эта хитро задуманная система не понадобилась. И все потому, что советские бойцы возникли перед японскими фортами, как из-под земли.

Эффект внезапности достигнут в результате долгих и трудных тренировок. Бойцы учились бесшумно ходить по тайге, ползать по-пластунски, резать проволоку, снимать мины, штурмовать огневые точки, вести рукопашные бои в траншеях.

Сопки на вражеской стороне были тщательно разведаны, заранее намечены пути подхода к ним, способы преодоления препятствий. Каждая сопка получила свое название: Верблюд, Рыжая, Зеленая, Лысая.

Каждый советский солдат знал свой маневр.

К вечеру первого дня наступления войска 1-го Дальневосточного фронта углубились на пятнадцать-двадцать километров. В тылу остались укрепленные районы японцев. Гарнизоны дотов отрезаны от своих тылов и управление ими разрушено.


Лавина советских войск не умещается на немногочисленных и крайне плохих дорогах. Войска энергично пробивают себе колонные пути сквозь тайгу, горы и болота. Подобные дороги нам уже приходилось прокладывать на Волховском фронте.

Чудо-богатыри Суворова совершили в свое время беспримерный переход через Альпы. Отваге, мужеству, героизму, неизменной высоте воинского духа русских солдат удивлялся весь мир. Советские чудо-богатыри во всем превзошли своих славных предков.

Суворовский солдат не имел такого тяжелого вооружения, и пушки у него были полегче, да и поменьше их было. А теперь надо было не только самому пройти, но и танкам, самоходкам, «катюшам» дорогу проложить.

Героизм повсеместно исключительный. В первый же день боев три солдата закрыли собой амбразуры дотов, вырубленных в скале. Вот их бессмертные имена: рядовой Попов, ефрейтор Колесник и сержант Фурсов. Всем им посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

Занят город Мулин. Улицы загромождены обгоревшими японскими машинами, танками, доты и дзоты разворочены, горят воинские склады, казармы. Их никто не тушит.

В течение 11 августа, сообщает Совинформбюро, войска 1-го Дальневосточного фронта, преодолевая сопротивление противника и тяжелые условия горно-лесистой местности (от себя добавлю: и болотистой), овладели городами Баньцзехэ, Пиньянчжень, Личучжень, Сяченцзы, Синьючжен, Тумыньцзэ и многими другими населенными пунктами. Во всех этих городах на перекрестках улиц, на площадях и в скверах, на базарах и даже в частных садах стоят бронированные тумбы с амбразурами.

Несметные толпы людей высыпают на улицы городов. Японцы запрещали китайцам устраивать уличные шествия, и теперь вроде плотину прорвало. Кругом все бурлит. Ни один китаец не пройдет мимо советского воина, не сказав: «Шанго!» Очевидно, оно имеет много значений. Шанго значит «отлично», «так держать!», «на большой палец». И китайцы действительно поднимают при этом большой палец.


Группа китайцев с лопатами и мотыгами ровняет дорогу. Завидев нас, срывают свои конусообразные шляпы, низко кланяются. Мы смущены таким почтением, спрашиваем:

— Кто понимает по-русски?

Оказывается, понимают многие.

— Мала-мала, — уточняет один из рабочих, — ошень мала понимаем.

— Мы не японцы, — объясняет Николай Занин, — нам кланяться не надо. Мы ваши друзья.

Китайцы согласно кивают, улыбаются до ушей.

Из разговора выясняется, что китайцы чинят дорогу по собственному почину.

— Наша сама. Русски брат карош. Наша мала-мала помогать русски брат.

Мы жмем им руки, благодарим от всей Красной Армии. Китайские ребятишки смело залезают на броню танков, виснут на бортах автомашин, карабкаются на дула орудий. Одеты в рубища.


Русских, осевших за границей, принято считать белогвардейцами. А как зачислить в белогвардейцы стрелочника и его семью, попавших на КВЖД до первой мировой войны? Здесь много таких из России, с Украины. У одного такого «белогвардейца» мы побывали дома. Встретила нас старая женщина. Растерянно поклонилась, спрятала руки под фартук. Прибежали внуки — три славных паренька. В горнице стало шумно. Пошли взаимные расспросы. Хозяйка угостила нас молоком (впервые молоко за всю войну). В семье есть корова, кабанчик. Хозяйство в основном натуральное. Кормятся тем, что в огороде и в поле. Живут в Маньчжурии давно. В четырнадцатом году переехали сюда из-под Полтавы. Дети и внуки родились на чужбине. Много лет прожила здесь женщина. Схоронила мужа, вырастила детей, дождалась внуков. Но не утратила любви к родине, сохранила в сердце своем это великое чувство. Женщина тяжело вздыхает:

— Бог знае, як воно буде, як моя бы воля, полетила б, як та горлица.


Тяжелые бои под Муданьцзяном. Похоже, японцы собрались дать здесь генеральное сражение. Рубеж для них выгодный. Широкая многоводная река преграждает нам путь. Подступы к реке забиты брошенной японской техникой, тут же трупы самураев. Пыль, зловоние, жара.

Наши бойцы выскакивают из зарослей кукурузы, волокут лодки, плоты, наводят переправу. Пересекают реку тупоносые амфибии. Бой закипает на улицах города. Смертники стреляют из окон, с чердаков, из люков канализации.

К вечеру 16 августа город Муданьцзян переходит в наши руки. И тут, как бы в награду победителям, начинается сильный дождь.

Высажены воздушные и морские десанты в Чанчуне, Мукдене, Дайрене, Гирине, Порт-Артуре, на острове Сюмусю.

Чанчунь — столица Маньчжоу-Го. Город новый. Отличная планировка, широкие проспекты, зеленые аллеи отделяют тротуары от мостовых. Большие здания европейского типа, только характерный изгиб черепичных крыш придает им восточное своеобразие.

Резиденция императора Генри-Пу-И, последнего отпрыска цинской династии, пустует. Пу-И оказался у нас в плену. Сдалась в плен и его многочисленная свита. Личная гвардия императора и другие маньчжурские войска не оказали серьезного сопротивления нашим войскам.

Окраины Чанчуня поражают своей убогостью. Море фанз, слепленных из жердей и бумаги. Японцы довели жизнь китайцев до нищенства. Весь урожай риса они забирали себе. Китайцам употреблять рис запрещалось. За утайку риса полагались палки и даже тюрьма. Хлеб и сахар тоже были запретными для китайцев. Многие даже не знали, что это такое.


Десантники высадились на Гиринском аэродроме, завязали уличные бои. На помощь им подоспели танкисты.

Покидая Гирин, японцы подожгли товарную станцию, нефтяные склады. Взрываются огромные баки, черный густой дым клубится до самого неба.

Японское население не успело эвакуироваться. Наше командование заявило им, что советские войска с мирными людьми не воюют. Заявление успокоило японцев. Они безбоязненно занимаются своими делами. Торгуют магазины, трубят по утрам мусорщики, к их тележкам торопятся женщины с ведрами и корзинами. Разносчики катят легкие тележки с яблоками, капустой, хризантемами, наперебой расхваливают свой товар.

Гирин расположен у подножья горного хреба Лаоэлин. Горы были приспособлены для обороны. Но наши части появились не там, где их ждали. Не заслонила Гирин и быстрая река Сунгари.

Центр Гирина сплошь японский. Тут современные здания, чистота, скверики, стриженая трава на газонах, цветы. Китайское население оттеснено на окраины. Там ветхие фанзы, там тесно, грязно. Сразу видно, кто господа, а кто служит им.

Советский солдат убежденно говорит собравшимся вокруг него рикшам:

— Скоро вы переселитесь на лучшие улицы, в лучшие дома.

Китайцы недоверчиво улыбаются:

— А кто же будет управлять?

— Сами! — убежденно отвечает солдат.

Так и есть. На улицах уже китайские регулировщики, началась регистрация безработных, созданы профсоюзы.

Вечером на стадионе — общегородской митинг. Более двадцати тысяч стеклось сюда народу. Реют советские и китайские флаги. В руках у каждого тоже флажки. На трибуне красное полотнище: «Ура СССР», «Ура Китай». Исполняются советский и китайский гимны. Выступает комендант города, выступают представители населения. Говорят горячо, страстно.

— Красной Армии-освободительнице — десять тысяч лет!

— Советскому Союзу — десять тысяч лет!


18 августа наши воздушные десанты высадились еще в нескольких городах Маньчжурии и Кореи, чтобы захватить аэродромы и другие важные военные объекты, предотвратить их разрушение.

Всего десять дней продолжалась здесь война. Десять дней, которые потрясли японский милитаризм до самого основания.

Радостная весть о полной капитуляции Японии облетает, как птица, наши войска. Всеобщее ликование. Дивизия «катюш», в которой я нахожусь, выпускает последний залп. Это не боевой залп, а салют в честь победы. Гвардейцы минометчики кричат ура, кидают в небо пилотки.


Армию Маньчжоу-Го постигла та же участь, что и Квантунскую армию. Она была наголову разбита, а остатки ее сдались в плен. Сам главнокомандующий ее император Пу-И задолго до конца боев покинул свою столицу, свою армию и свою империю.

На Мукденском аэродроме император вместе со своей свитой попал в плен. Впрочем, пленение свое он рассматривал не как поражение, а как освобождение от ига японских захватчиков. Он даже передал командиру десантников заявление, в котором были такие слова: «С глубоким уважением к Генералиссимусу Советского Союза Сталину, я выражаю ему искренние чувства благодарности и желаю его превосходительству доброго здоровья».

Что ж, видимо, действительно, неуютно чувствовал себя император в своей империи, в которой хозяйничали японцы.

Когда прозвучал в эфире приказ Микадо о капитуляции, японские солдаты вышли из укрытий. С готовностью складывают они в штабеля винтовки, бросают в общую кучу самурайские мечи, стаскивают в одно место и устанавливают рядами пулеметы, минометы, орудия. Низкорослый японский офицер с непомерно большой саблей на боку распоряжается этой работой. Приказания его выполняются скрупулезно и неукоснительно.

Полки, бригады, дивизии вместе со своими командирами маршируют в плен. Только нашему фронту сдалось семьдесят генералов, и никто из них не драматизирует это событие, никто не делает себе харакири, чтобы избавиться таким образом от позора. Некоторые офицеры запросились в плен со своими семьями.

Первыми начали разоружаться части третьей японской армии. Вслед за ними сложила оружие пятая армия. Командующий армией генерал-лейтенант Симидзу положил на землю самурайский меч и тихо отошел в сторону.

Теперь, когда не нужно стоять друг против друга с оружием, японцы относятся к нам без отчужденности и вражды.

О Советском Союзе они в полном неведении. А если и знают что-либо, то только небылицы и нелепости, заимствованные из геббельсовской пропаганды. Японское информационное ведомство довольно плодотворно сотрудничало с информационным ведомством Гитлера. Сейчас как бы спадает туман, и японские солдаты с интересом слушают рассказы о нашей стране.


Чье сердце не дрогнет при виде Порт-Артура? Прилепившийся к берегу Желтого моря как ласточкино гнездо, окруженный невысокими горами, Порт-Артур очертанием своим напоминает Севастополь. И от этого он кажется еще роднее.

Японцы после захвата Порт-Артура в 1904 году нацелились на Владивосток и ждали удобного случая, чтобы захватить его. Такой случай был, когда в годы революции японские войска оккупировали нашу Приморскую область. Они сожгли в топке паровоза Лазо, но им в конце концов пришлось уносить ноги. Конечно, наш Дальний Восток остался для них лакомым куском. Известно, что японский генеральный штаб еще в девятнадцатом веке разработал план захвата наших земель. И вот план этот рухнул. Советские войска прочно утвердились на Порт-Артурской твердыне.

С душевным трепетом ступаю на камни мостовых, обильно политые русской кровью. Благоговейно прикасаюсь к шрамам старинных крепостных стен. Взбираюсь на знаменитую Перепелиную гору, господствующую над сушей и морем.

Внизу под горой огромная бухта, разрезанная на западную и восточную части узкой полосой земли, именуемой тигровым хвостом. Бухту эту надежно защищают форты, капониры, бронированные поворотные башни, каменные переходные галереи, пороховые погреба, врубленные русскими руками в голые сопки, господствующие над всем пространством. Крепостные стены, сложенные из дикого камня и скрепленные железом и цементом, увенчанные и ныне грозными орудиями, пожалуй, не разбить даже современной артиллерией. Тот, кто обладает Порт-Артуром, этой великолепнейшей позицией, созданной природой и людьми, тот, безусловно, владычествует в этих краях.

Почему же он пал в 1904 году?

Сто пятьдесят семь дней и ночей выдерживал осаду Порт-Артур. Это был ад. Не хватало оружия, снарядов и патронов, нечем было перевязывать раны, не хватало продовольствия. 2 декабря был убит вдохновитель обороны генерал Кондратенко. Вечная слава ему! Через 18 дней комендант крепости генерал Стессель сдал крепость.

Русско-японская война была чужда русскому народу, тем не менее солдаты сражались храбро, с великой отвагой и доблестью. Команды кораблей «Гиляк», «Пересвет», «Забияка», «Европа», «Паллада», «Баян» решили пойти на дно, но не сдаваться противнику.

Прославленный форт номер 2 дольше других сопротивлялся японцам.

Притихшие, словно углубленные в себя, осматривают ныне этот знаменитый форт советские бойцы. Они пришли сюда издалека. За плечами расстояние, превышающее четверть земного экватора. Каждый участвовал в десятках сражений, не раз смотрел смерти в глаза. Они знают, что такое атака, яростный огонь артиллерии всех калибров и что такое пикирующие «юнкерсы», сбрасывающие фугасы весом в тонну. Все испытано ими, и потому с таким почтением рассматривают они поврежденные стены форта, сохранившиеся с тех пор орудия.

Пожилой солдат Гаврилов поднял заржавленный кусок железа, подбросил его на ладони, сказал:

— Может, этим осколком убило Кондратенко, а может, моего отца. — Оглядев печальным взглядом товарищей, пояснил: — Отец был наводчиком орудия в форту номер 2. Тут его и ранило смертельно.

Опустившись на колени, Гаврилов взял горсть земли, чтобы отвезти ее престарелой матери.

Длинный путь проделал Гаврилов сначала на запад до самого Берлина, потом на восток до Порт-Артура, чтобы увезти на родину горсточку земли, обагренную кровью отца, чтобы поклониться праху его, отрапортовать о великой победе советского оружия на западе, на юге, на севере и на востоке.

На груди солдата орден Славы, красные и золотые нашивки за ранения. Никогда он не плакал, а сейчас из глаз его сами собой текут слезы. И кажется, не солдат плачет, а бронзовое изваяние.

Советские танкисты, летчики, пехотинцы, бойцы всех родов войск восстановили поруганную честь русского оружия. Об этом говорят автографы, оставленные на башне горы Перепелиной, на стенах цитадели, на лафетах и стволах старинных орудий. Об этом свидетельствуют надписи золотом на красных лентах венков, которые приносят советские воины к могилам защитников Порт-Артура.

Сильное впечатление производит на нас братское кладбище русских солдат, матросов и офицеров, защищавших Порт-Артур. Вечным сном покоятся они в могилах, выстроившихся в последнем параде. На каждой могиле надпись золотом. На некоторых надгробьях сохранились даже портреты.

Пятнадцать тысяч могил утопают в зелени, в цветах. Между их шеренгами желтый песок.

В центре кладбища белая часовня с маковкой, увенчанной крестом. У входа на кладбище на постаменте — бронзовое изображение Георгиевского креста. Скупая надпись гласит: «Здесь покоятся бренные останки доблестных русских воинов, павших при защите крепости Порт-Артура».

У Георгиевского креста множество живых цветов и венки, венки, венки… На красной ленте одного из венков надпись: «Вечная слава борцам, павшим в 1904 году за русскую крепость Порт-Артур. От бойцов и офицеров Красной Армии, занявших город-крепость 20 августа 1945 года».

В сорока километрах от Порт-Артура, на берегу красивого залива Талиенван — Дайрен, русский город Дальний, морской торговый порт. Живописная дорога соединяет его с Порт-Артуром. Она тянется вдоль моря. Справа ослепительное море, слева уступы зеленых гор, на которых террасами расположены китайские поля.

По договору с Китаем Дальний заложен в 1898 году, всего за несколько лет до злополучной Русско-японской войны. Город строился быстро, с большим размахом. Он отлично спланирован. От центральной круглой площади расходятся прямыми лучами ровные широкие улицы. Его центральная и приморская части застроены фешенебельными коттеджами, утопающими в экзотической зелени и цветах. Причудливые арки, альпийского вида палисадники, журчание воды в искусно устроенных водопадах и благоухание цветов придают городу нечто сказочное.

Обошелся Дальний русской казне в 30 миллионов рублей. Сумма по тем временам колоссальная. Удобная гавань, отличный, почти не замерзающий порт, прямая связь по проложенной русскими через Маньчжурию железной дороге и проволочному телеграфу предназначались для развития торговли, для быстрого сношения Петербурга с этим отдаленным краем.

В 1904 году Дальний вместе с Порт-Артуром попал в руки японцев и стал Дайреном.

Теперь город обрел свое первородное название. Над ратушей развевается красный флаг, на улицах звучит русская речь.

В городе не было боев, и потому все сохранилось нетронутым. Конечно, самые богатые японцы успели убраться. Основное же население осталось и быстро освоилось с новой обстановкой.

Гуляем по Дайрену. Здесь, как и в Гирине, Мукдене, полно рикш. Утлая двухколесная колясочка и человек в ее тонких, отполированных руками оглобельках. Рикши носятся по городу с утра до поздней ночи. Чем они питаются, где ночуют, неизвестно. В Китае миллионы рикш, но это не китайское изобретение. Оно пришло в Китай из Японии и распространилось дальше по всей Азии. Но и не японцы придумали рикш, а «изобрел» английский пастор Бейли, проповедовавший японцам слово Божье в семидесятых годах прошлого столетия.


Младший лейтенант Александр Грядов получал партийный билет. Подошел к столу парткомиссии, протянул кандидатскую карточку.

— Что же это, — удивился секретарь, — карточка пробита и вроде разрезана?

— Пробита и разрезана, — кивнул головой Грядов. — Пробита пулей, разрезана ножом.

И младший лейтенант рассказал историю, случившуюся с ним под Мулином.

Командир взвода Грядов после суточного марша находился со своими ребятами в боевом охранении. Вечерело. Пулеметные очереди сменились стрекотанием цикад. Со склона сопки, на которой расположился взвод, виднелись три фанзы. Вокруг — никакого движения, пустынно, тихо. «Брошены они, что ли?» — подумал Грядов и решил проверить. На всякий случай взял с собой автоматчика Третьякова. Осторожно спустились в долину. Неожиданно из кустов выскочил японец и молниеносно всадил нож в грудь младшего лейтенанта. Метил в сердце. И быть бы Грядову убитым, если бы удар не пришелся по карману гимнастерки. В этом кармане в металлическом футляре и хранилась кандидатская карточка.

Японец не ушел от возмездия, он был тут же сражен Третьяковым. Грядова отправили в медсанбат.

Так появилась ножевая метка на кандидатской карточке. А пулевая пробоина появилась ровно через сутки. Из медсанбата Грядова направили в госпиталь. На машину напали самураи. Пришлось отстреливаться. Грядов выпустил две обоймы из своего пистолета, уложил восьмерых, но и сам получил пулю в грудь.

Раненых выручили танкисты. По счастью, они расположились недалеко от места происшествия…


В редакции нам стало известно, что в Токийском заливе стал на якорь американский линкор «Миссури». 2 сентября в 9.00 состоялась церемония подписания Акта о безоговорочной капитуляции Японии. Первыми подписали его японцы, затем поставили свои подписи США, Китай, Англия, СССР, Австралия, Канада, Франция, Голландия и Новая Зеландия.

Вторая мировая война закончилась!


Когда я мысленным взором окидываю поля минувших сражений, в памяти встают бойцы, мои товарищи, мои побратимы в обгорелых шинелях, в разбитых кирзовых сапогах, испытавшие на себе нечеловеческие муки и страдания, лишения и голод. На них обрушивали миллионы тонн железа, их утюжили «тигры» и «пантеры», терзали «юнкерсы», «фокке-вульфы» и «мессершмитты». Они все пережили, выдюжили, выстояли. И остались людьми. Скромными, не утратившими чувства юмора, способными к добру. О самых тяжелых опасностях солдаты рассказывают, вроде даже сожалея, что это миновало, что уже нет прежнего риска, физического напряжения и крайней обостренности чувств. Много раз приходилось этим ребятам проявлять настоящее геройство, совершать подвиги, но никому и в голову не приходило считать себя героями. Героизм был для них нормой поведения.

Многое из того, от чего волосы вставали дыбом, теперь видится в ином свете. Бойцы вспоминают о таких случаях с неизменной веселостью.

Суворову принадлежат слова о том, что на войне побеждает тот, кто не жалеет себя, кто не боится смерти. Советские солдаты дополнили суворовскую формулу: «Побеждает тот, кто знает, что воюет за правое дело».

Истории еще предстоит оценить, во что обошлась нам эта великая победа. Это для потомков. А мы и без того знаем цену, которую отдали за нее. Реки крови и моря слез, снесенные до основания города и села, разбитые фабрики и заводы, разоренные колхозы. И миллионы человеческих жизней.

3 сентября в Москве, Хабаровске, Чите, Владивостоке прогремели салюты в честь победы над Японией. Короткая была война, но какая напряженная, драматичная, стремительная!

Когда меня спросят: «Где ты был во время Великой Отечественной войны?», — я отвечу: «На фронте».

Летописец, описывая битвы русских дружин и ратей, очевидцем которых он был сам, скромно добавлял к своей летописи: «Случилось, грешному, и мне быть на полях сражений, на которых сложили головы многие из тех, с кем шел локоть к локтю».

И я буду помнить, буду чтить святые имена тех, кто своим примером явил всему миру неизмеримую высоту духа. Ту высоту, на которую поднимается народ, отстаивая достоинство, свободу, честь. Я буду всегда хранить в своем сердце имена товарищей, уснувших вечным сном в болотах Волхова, в тундре Заполярья, на сопках Маньчжурии и Кореи. Доблестно послужили советские ратники своей Отчизне. Святую кровь пролили за нее.

Борис Полевой. Возмездие

(Странички из Нюрнбергского дневника)

О Нюрнбергском процессе существует большая литература. Несколько книг написано советскими авторами. Среди них мне хочется особенно выделить большой и серьезный труд Аркадия Полторака «Нюрнбергский эпилог». Автор этого труда был секретарем советской делегации на процессе, располагал обширнейшим материалом, и это делает его книгу особенно весомой.

Но в последнее время на Западе стали появляться книги, авторы которых пытаются взять под сомнение справедливость решения Международного Военного Трибунала и даже объявить сам процесс исторической ошибкой… Ну еще бы! Ведь международные законы, впервые примененные в Нюрнберге, осуждают любую преднамеренную агрессию, объявляют вне закона все средства массового уничтожения, обстрел мирных городов и сел… Эти законы как тягчайшее преступление осуждают захват чужих территорий и геноцид… И, конечно же, законы эти осуждают нацизм в любой его ипостаси.

На процессе я был корреспондентом «Правды». То, что вы прочтете, — это записи, сделанные мною еще в те давние дни. Готовя их к печати, я не модернизировал их, а лишь литературно обрабатывал, стараясь сохранить дух того времени и мое тогдашнее восприятие происходившего.


…Я опоздал на процесс всего на шесть дней, но уже в машине понял, как это для меня плохо. Сюда со всех концов земли слетелось и съехалось свыше трехсот корреспондентов, фотографов, кинооператоров, художников. Все они уже перезнакомились, вросли в необычную, сложную обстановку процесса, успели послать в свои газеты первые очерки, фотографии, зарисовки. Сложился свой, особый быт, а у представителей советской прессы произошло, оказывается, территориальное деление на два племени — курафеев и халдеев.

Дело в том, что вместе с профессиональными журналистами прилетели сюда и известные наши писатели и художники: Илья Эренбург, Константин Федин, Леонид Леонов, Юрий Яновский, Семен Кирсанов, Всеволод Вишневский, Кукрыниксы и Борис Ефимов. Из уважения к этим корифеям их поместили в роскошной, но полуразрушенной гостинице «Гранд-отель». Для журналистов же американская военная администрация отвела огромный дворец карандашного короля Иоганна Фабера, где организован пресс-кэмп — лагерь прессы. Очень удобный, комфортабельный, надо сказать, лагерь. Вот в нем-то и в окружающих его флигелях и близлежащих домах и разместились вместе с иностранными коллегами корреспонденты советских газет и радио. А так как всякое географическое разделение требует соответствующего наименования, то «Гранд-отель», где поселились корифеи, получил среди журналистов наименование «курафейник». Писатели, узнав об этом, не остались в долгу и, так как среди журналистов присутствует известный фотокорреспондент капитан Евгений Халдей, пресс-кэмп стали называть «халдейник», а обитателей его — соответственно «халдеями».

Корреспондентский билет мне в этот день достать не удается. Комендант суда американский полковник Эндрюс ведет меня на гостевой, нависающий над залом балкон, битком набитый какими-то респектабельного вида господами и дамами… И вот я уже смотрю в зал, на судей, сидящих за продолговатым столом под сенью советского, английского, американского и французского флагов. На подсудимых, размещенных в этаком дубовом загончике, на противоположном конце залитого мертвенным, синеватым светом зала. Смотрю и думаю, что присутствую при осуществлении самой заветной мечты, которой все годы войны жили миллионы моих соотечественников на фронте и в тылу.

Сбылась, сбылась мечта людей. Советские воины сломали хребет фашистскому зверю, дошли до Берлина и водрузили свое знамя над главной цитаделью фашизма. Нацистские главари пойманы и вот теперь ждут возмездия.

— По существу здесь сидит все гитлеровское правительство, — наклоняясь ко мне через ряд, говорит Крушинский.

Да, он прав. Когда-то вот так же и, вероятно, в том же порядке сидели они за столом президиума на позорно знаменитых партейтагах здесь, в Нюрнберге. Не хватает только, как говорят журналисты, трех «Г» — Гитлера, Гиммлера, Геббельса. Вот на этих-то троих отсутствующих подсудимые и их адвокаты, как мне уже рассказали, с первых дней процесса пытаются свалить вину за все тягчайшие преступления третьего рейха.

Должно быть, находясь в плену карикатуристов, я сразу же был поражен обыденностью и, я бы сказал, даже благопристойностью внешнего вида подсудимых. Ничего страшного или отвратительного — просто сидят двумя рядами разных лет господа: кто слушает, кто беседует между собой, кто делает записи в лежащих перед ними на пюпитрах бумагах, кто посылает записки своим адвокатам, сидящим чуть ниже, по ту сторону барьера. И хотя вон тот, добродушного вида толстяк в сером мундире из замши, в первом ряду справа, — это сам Герман Вильгельм Геринг, «второй наци» Германии, поджигавший рейхстаг, организовавший «ночь длинных ножей», подготовивший захват Австрии, Чехословакии, публично грозивший превратить в руины Лондон, Ленинград, Москву; а этот худой с лицом черепа субъект — Рудольф Гесс, правая рука Гитлера в нацистской партии, сочинявший вместе со своим фюрером евангелие нацизма — «Майн кампф»; а благообразный высокий господин — это коммивояжер международных заговоров Иоахим фон Риббентроп; а высокий военный с квадратным суровым лицом и гладко зачесанными волосами — фельдмаршал Вильгельм Кейтель, соавтор захватнических планов Гитлера, хотя кровавые дела этих людей давно известны всему миру, на внешнем облике суперзлодеев это как-то не отразилось. Мирная обыденность подсудимых поразила меня в этом зале больше всего.

И еще сам ход судопроизводства. Сегодня слушаются показания свидетелей. Двое из них рассказывали о концентрационных лагерях и способах умерщвления людей такое, что за одни эти преступления, как мне кажется, следовало без долгих разговоров отправить на виселицу всю компанию подсудимых. Между тем судопроизводство течет медленно. Председательствующий судья — лорд Джефрей Лоренс — коренастый старик с большой головой и сверкающим лысым лбом — ведет его неторопливо, дает защите тормошить свидетелей вопросами о каких-то малосущественных деталях.

И потом этот бледный, ровный, какой-то угнетающий свет, при котором все вокруг приобретает зеленоватый, мертвенный оттенок. Окна плотно зашторены. Оказывается, наш новый знакомый полковник Эндрюс как-то сострил перед журналистами относительно подсудимых: «Я позабочусь о том, чтобы всем им не видеть солнца». Заключенные сидят в камерах тюрьмы, которая расположена тут же, в здании Дворца юстиции. Там тоже искусственный свет, а из тюрьмы в зал подсудимых ведут по специально проложенному тоннелю, лишая их тем самым даже мысли о возможном побеге.


…Я уже записывал слова Главного Американского Обвинителя, судьи Джексона, который, начиная свою первую речь, пообещал:

— Мы приступаем к предъявлению доказательств преступлений против человечности… Господа, предупреждаю, они будут такими, что лишат вас сна.

Признаюсь, при этих словах советские журналисты переглянулись: можно ли чем-либо вызвать подобную реакцию у тех, кто своими глазами видел Бабий Яр, Треблинку, Майданек, Освенцим? Но судья Джексон оказался прав. Уничтожение людей представляло собой в нацистском рейхе большую, широко развитую, хорошо спланированную и организованную индустрию. Мы уже притерпелись к страшным доказательствам, закалились, что ли, задубенели, и сна, а в особенности аппетита, это нас не лишало.

Того и другого мы лишились, и лишились не фигурально, а в полном смысле этого слова, когда на трибуну поднялся помощник Главного Советского Обвинителя Лев Николаевич Смирнов. Образованный юрист, отличный оратор, апеллирующий в своих речах не столько к сердцу, сколько к разуму судей, он привел такие данные и подкрепил их такими доказательствами, что вызвал раздор даже и на скамье подсудимых, где обвиняемые принялись спорить между собой, а Шахту стало плохо, и его увели отпаивать какими-то успокоительными средствами.

Нет, эта сцена не должна быть забытой, и я опишу ее подробней, ибо позднее, по прошествии времени, трудно будет даже поверить, что такое когда-то могло произойти на Земле — планете, населенной разумными существами.

О выступлении Советского Обвинителя было объявлено еще накануне. Поэтому ложа прессы, далеко не ломившаяся в эти дни от избытка корреспондентов, была сегодня полным-полна. Войдя в зал, мы удивились: посреди стояли стенды, а на столах лежали какие-то массивные предметы, закрытые простынями. На трибуне Обвинителя тоже стояло нечто, прикрытое салфеткой, а на столе ассистента лежала толстенная книга в кожаном переплете, напоминавшая своим видом средневековые инкунабулы.

Л. Н. Смирнов, называя в ходе своего выступления количество жертв, умерщвленных в одном из нацистских лагерей, показывал эту красиво переплетенную книгу. Нет, это был не семейный альбом обитателей какого-нибудь рейнского замка, и не коллекция снимков призовых скаковых лошадей. Это был бесконечный список людей разных национальностей, застреленных или отравленных газом. Обвинитель не без труда поднял этот фолиант и, обращаясь к судьям, произнес:

— Это всего только деловой отчет генерал-майора полиции Штруппа своему начальству об успешной ликвидации варшавского гетто. Тут только имена умерщвленных. Ваша честь, прошу вас приобщить эту книгу к вещественным доказательствам.

Каждая страница, каждая строка этой страшной книги рассказывала миру о том, что скрывалось под понятием «национал-социализм».

На процессе в документах американского обвинения немало уже говорилось о массовом истреблении людей в самой Германии и в оккупированных странах, о том, как сотни тысяч лишались имущества, изгонялись из домов, как миллионы гибли в газовых камерах и душегубках. Но того, что содержал отчет генерал-майора Штруппа, нам слушать еще не приходилось. 23 апреля 1943 года рейхсфюрер СС отдал через фюрера СС в Кракове приказ: «Со всей жестокостью и безжалостностью ликвидировать варшавское гетто».

Докладывая начальству о выполнении этого приказа, Штрупп сообщал: «Я решил уничтожить всю территорию, где скрывались евреи, путем огня, поджигая каждое здание и не выпуская из него жителей».

Дальше деловым тоном говорилось, как осуществлялось это мероприятие, как эсэсовцы и приданная им в помощь военная полиция и саперы заколачивали выходные двери, забивали окна нижних этажей и затем поджигали здания. В густонаселенных домах, где теснились согнанные со всего города семьи, слышались душераздирающие вопли заживо горящих людей. Они инстинктивно пытались спасаться от огня на верхних этажах, куда пламя еще не доставало. Но пламя шло за ними по пятам. Пленники выкидывали из окна матрацы, тюфяки, и, думая спасти, выбрасывали на эти матрацы детей, стариков, сами же выпрыгивали из окон, ломая ноги, разбиваясь насмерть. Тех, кто чудом оставался невредимым и пытался отползти от пожарища, унося детей, преследовали. В отчете так и писалось: «Солдаты неуклонно выполняли свой долг и пристреливали их, прекращая агонию и избавляя от ненужных мук».

Все это действительно было страшно, но самое страшное, как оказалось, ожидало нас впереди. Еще не раскрытыми стояли стенды посредине зала. И по-прежнему что-то массивное, затянутое простынями белело на столах. И вот советский прокурор после перерыва сорвал покрывало с одного из этих предметов, и в зале сначала наступила недоуменная тишина, а потом послышался шепот ужаса. На столе, под стеклянным колпаком, на изящной мраморной подставке стояла… человеческая голова. Да, именно человеческая голова, непонятным образом сокращенная до размера большого кулака, с длинными, зачесанными назад волосами. Оказывается, голова эта была своего рода украшением, безделушкой, которые вырабатывали какие-то изуверские умельцы в концентрационном лагере, а потом начальником этого лагеря дарились в качестве сувениров знатным посетителям.

Приглянувшегося посетителю или посетительнице заключенного убивали, каким-то определенным способом, через шею, извлекали остатки раздробленных костей и мозг, соответственно обрабатывали и съежившуюся голову снова набивали, превращая в чучело, в статуэтку.

Мы смотрели на эту голову под стеклянным колпаком и чувствовали, как мороз подирает по коже. Над нами, на гостевом балконе, истошно вскрикнула какая-то женщина. Затопали ноги: выносили ту, что потеряла сознание. А между тем Лев Николаевич Смирнов продолжал свою речь. Теперь он предъявлял суду показания некоего Зигмунда Мазура, «ученого» сотрудника одного из научно-исследовательских институтов в Кенигсберге. Спокойным, сугубо деловым языком этот «ученый» рассказывал, как в лабораториях института решалась проблема «разумной промышленной утилизации отходов гигантских фабрик смерти — человеческого мяса, жира, кожи».

По распоряжению прокурора были сняты все простыни со стендов и столов. Оказалось, что там находится человеческая кожа в разных стадиях обработки — только что содранная с убитого, после мездровки, после дубления, после отделки. И, наконец, изделия из этой кожи — изящные женские туфельки, сумки, портфели, бювары и даже куртки. А на столах — ящики с кусками мыла разных сортов: обычного, хозяйственного, детского, жидкого для каких-то технических надобностей и туалетного, ароматного, в пестрых, красивых упаковках.

Прокурор продолжал свою речь в абсолютной тишине. Подсудимые сидели в напряженных позах. Риббентроп со страдальческой миной закатил глаза и закусил губу. Геринг, кривя рот, писал своему защитнику записку за запиской, Штрейхер истерически кашлял или хохотал, Шахта вновь вывели из зала: ему опять стало дурно. Его обычно неподвижное, жесткое бульдожье лицо было бледно и растерянно.

Когда-то нам с Крушинским довелось первыми из корреспондентов побывать в Освенциме, называвшемся тогда по-немецки Аушвиц. Прилетев туда вслед за нашими войсками, мы видели эту гигантскую фабрику смерти еще почти на ходу, видели склады рассортированных человеческих волос — в кучах и уже завязанных в тюки и приготовленных к отправке. Хотя все это еще было живо в памяти, представленные сейчас изделия, изготовленные из отходов фабрик смерти, потрясли нас.

Я чувствовал, как тошнота подкатывает к горлу, хотелось вскочить и броситься вон из зала.

Собственно, что было в этом для нас нового? Ведь американское обвинение уже предъявило бывшему директору Рейхсбанка и уполномоченному военной экономики Вальтеру Функу документы, в которых он предписывал строго учитывать, собирать и хранить в сейфах золото и платину в виде искусственных челюстей, коронок, протезов, вырванных изо рта убитых в концентрационных лагерях специально организованными по его распоряжению командами. Мы знали, сколь велики были «поступления» такого рода металла в Рейхсбанк. Это было очень страшно, но все же это можно было слушать, а тут… в той спокойной деловитости, с которой Зигмунд Мазур излагал свои показания: «Человеческая кожа, лишенная волосяного покрова, весьма хорошо поддается процессу обработки, из которой, по сравнению с кожей животных, можно исключить ряд дорогостоящих процессов», или: «после остывания сваренную массу выливают в обычные, привычные публике формы, и мыло готово», — заключалось нечто ужасное.

В первый раз я наблюдал, как все трое Кукрыниксов в ошеломлении сидят над своими раскрытыми папками, не притрагиваясь к карандашам.

С нашей переводчицей Майей делается плохо.

Не знаю, надолго ли, но на сегодня мы таки действительно потеряли аппетит и сон.


В первые дни процесса нацистские бонзы обижались, даже негодовали, что, обращаясь к ним, произносят слово «подсудимый». Господин министр, господин рейхсмаршал, господин гросс-адмирал — вот как следовало бы их величать. Теперь они свыклись со словом «подсудимый» и уже не обижаются.

Но сегодня мне пришлось порыться в протоколах и записях их тайных заседаний, где все эти государственные и военные деятели оказывались в своей среде, и я сделал из этих документов любопытнейшие, как мне кажется, извлечения, великолепно характеризующие всю эту публику.

Вот как они беседовали между собой.

Когда-то, еще на заре своей карьеры, разоткровенничавшись с глазу на глаз с Раушингом, Гитлер заявил:

«Мне нужны люди с крепкими кулаками, которых не остановят принципы, когда надо будет укокошить кого-нибудь, и, если они при этом сопрут часы или драгоценности, наплевать мне на это».

Вот каким языком характеризовал Гитлер идеал национал-социалистического деятеля, когда он сам был еще не всемогущим фюрером, а всего лишь главарем шайки хулиганов, специализировавшихся на погромах и ограблениях еврейских магазинов и на разгонах, за сходную, разумеется, плату, рабочих митингов и демонстраций.

Потом Гитлер стал главой нацистской Германии. Масштабы его деятельности гигантски выросли, но принцип, руководствуясь которым он выдвигал и приближал к себе людей, сохранился в неприкосновенности. Это всегда были люди с крепкими кулаками, для которых не существовало ничего святого, люди, не знающие ни чести, ни совести. И хотя назывались они уже министрами, рейхсмаршалами, гроссадмиралами, гаулейтерами и крейслейтерами, они, в сущности, оставались теми же, какими были в дни, когда в пивных Баварии сколачивалась нацистская партия. Бандитами, уголовниками. И жаргон их, когда они оставались в своем, очень замкнутом кругу, естественно, был прежним.

Советское обвинение представило суду стенографический отчет совещания Геринга с рейхсминистром оккупированных территорий, с представителями высшего военного командования и правительства, действовавшими на этих территориях. Этот отчет навсегда останется одним из важнейших документов, разоблачающих разбойничью суть нацизма.

Заявив, что Германия отныне владеет самыми лучшими и плодородными землями — от Атлантики до Волги и Кавказа и что страна за страной, одна богаче другой, завоевываются доблестными германскими войсками, Геринг добавил, что требует от своих соратников немедленно же начать грабить эти страны. Он так и говорил «грабить», не считая даже нужным отыскивать подходящий синоним.

«Раньше, — говорил он, — все было значительно проще. Тогда это называлось разбоем. Это соответствовало старой формуле — отнимать то, что завоевано. Теперь формулы стали гуманнее. Несмотря на это, я намереваюсь грабить, именно грабить и грабить эффективно».

И свою прямую директиву уполномоченным правительства и военачальникам он определяет в такой «изящной» форме:

«Вы должны быть как лягавые собаки. Там, где имеется еще кое-что, что может пригодиться нам, немцам, вы должны вынюхивать и отнимать. Одно должно быть молниеносно добыто со складов и доставлено сюда».

Геринг требует, чтобы все, что осталось на витринах французских магазинов, или в элеваторах, или на продуктовых складах оккупированных стран, было бы немедленно конфисковано и вывезено в Германию.

Рисуя перспективы этого всеевропейского грабежа и все больше распаляясь при этом, Геринг заявляет, что рейхскомиссары не должны считаться ни с голодом, ни даже с вымиранием ограбленных народов.

«В нашу задачу не входит содержание народа, который внутренне, конечно, против нас. Знайте, если из всех стран будет доноситься до нас ругань, мы будем знать, что вы действуете правильно».

Хладнокровно требуя грабить все подчистую, Геринг оговаривает полную обеспеченность самих грабителей. Этим будет подчеркнуто, что немцы — раса господ и что этой избранной расе все позволено.

«Я ничего не скажу вам, напротив, я обиделся бы на вас, если бы мы, например, в Париже не имели бы чудесных ресторанов, где мы, немцы, победители, могли бы всласть поесть. Но мне не доставляет удовольствия, чтобы туда шлялись французы. „Максим“[1] должен иметь лучшую кухню только для немецких офицеров и немцев, а отнюдь не для этих французов, на которых мне наплевать. Мы должны всюду иметь такие рестораны только для немцев. Французы таскаться туда не должны. Им такой еды не нужно».

Трудно верить, что рейхсмаршал, второй человек в большой, некогда культурной европейской стране с семидесятимиллионным населением, в стране, давшей миру великих ученых, поэтов, мыслителей, облекал директивы своим высшим военачальникам и гражданским чиновникам в подобного рода формулы. Но передо мной официальный перевод стенограммы совещания, подлинник, который представлен суду, и по этому переводу я воспроизвожу все эти детали.

Стенограмма эта, показывая нацистских заправил без маски, в то же время говорит и о трусости этих грабителей, животном ужасе, который испытывали они главным образом перед советскими партизанами. Итак, читаем стенограмму дальше.

Пока Геринг вел речь об ограблении Франции и стран Западной Европы, рейхскомиссары и военачальники с умилением внимали ему, но как только он заговорил о Советском Союзе, титулованные разбойники сразу заскулили, физиономии их вытянулись. Должно быть, почувствовав изменившуюся атмосферу, Геринг оживленно и весело начал рассказывать о богатствах Советского Союза:

«Господа, чтобы утешить ваши души и чтобы вы радостно смотрели на жизнь, должен рассказать о крае донских казаков».

И он с жаром повествует о том, как в оккупированных станицах солдаты обжираются маслом, медом, мясом, как они даже научились есть мясо, обмакивая его в сметану, а масло жрать целыми кусками даже без хлеба. Он вдохновенно рассказывает, как с Азовского и Каспийского морей пойдет в Германию икра, красная рыба и сколько пшеницы третья империя будет вывозить ежегодно из российских изобильных краев.

И вдруг мечты рейхсмаршала, по словесности своей вполне подходящие для пахана — вожака воровской шайки, прерывает голос некоего Лозе — имперского уполномоченного по ограблению Прибалтики и Белоруссии.

«Лозе. Действительно, господин рейхсмаршал, вы правы, урожаи там должны быть очень богатые… Но вряд ли урожай этот может быть убран и доставлен на склады, если теперь, наконец, не будет покончено с бандитскими и партизанским бесчинствами. Я три месяца кричу о помощи, но армия не может доставить мне войск… Не может ничего поделать с партизанами и рейхсфюрер СС.

Геринг. Но ведь это же в нашем глубоком тылу. Ваша оборона такая крепкая, неужели вы не можете обеспечить себе защиту от партизан?

Лозе. Это полностью исключено. Везде, даже значительно южнее Минска, убивают сельскохозяйственных комендантов. Уже имеются убитые комиссары. Гибнут чиновники. Невозможно нормально управлять Белоруссией и как следует эксплуатировать ее ресурсы и земли, если не будет покончено с партизанскими бесчинствами.

Розенберг (с места). Даю справку. Убито 1500 бургомистров, наших людей».

Совещание титулованных грабителей, начавшееся мечтами о вкусной жратве в лучших французских ресторанах, существующих только для немцев, сходит с рельсов, комкается. Лозе, рейхскомиссар Украины Кох, Розенберг и другие приближенные Гитлера — «люди с крепкими кулаками, которых не останавливают никакие принципы, когда надо кого-нибудь укокошить», безусловно, разделявшие мнение рейхсмаршала о том, что «нужно грабить, именно грабить», позабыв, что темой совещания как раз и является грабеж оккупированных стран, начинают говорить о борьбе с партизанами, об «этой гигантской опасности на Востоке». В их словах, бесстрастно зафиксированных стенографом, звучит животный страх перед народом, разжегшим в тылу немецких армий священный огонь партизанской войны.

И сейчас, когда война окончена, когда виновники ее, сидящие в этом зале, уже не гневаются на обращение «подсудимый», так приятно узнавать о том, что это жулье, беззастенчиво и безнаказанно грабившее Западную Европу, трепетало при одном упоминании о советских партизанах.

Слава, вечная слава вам, партизаны Отечественной войны!


По пути в Трибунал Курт наклонился ко мне и вполголоса спросил:

— Правда ли, что вчера на закрытом заседании генерал Руденко, выхватив пистолет, застрелил Германа Геринга? Мне говорили, что об этом сообщалось в американской газете…

В пресс-баре только и разговоров об этой заметке. Кто недоумевает, кто возмущается, кто хохочет. Ральф, которого я спросил, как могла появиться в печати такая дикая чушь, только пожал плечами: «Сенсейшен. Все для сенсейшен». Эрик бормотал: «Янки есть янки. Пора бы их знать». И привел смешную пословицу, бытующую, оказывается, в Англии: «Бойтесь быка спереди, лошадь — сзади, а американского корреспондента — со всех сторон».

Тем не менее задолго до начала заседания все уже находились в зале. Все было как обычно. Геринг сидел, закутав ноги солдатским одеялом. Руденко занимал прокурорскую трибуну. Речь продолжала идти о плане «Барбаросса», и все-таки «сенсейшен» сегодня была. Да какая! Из-за нее по всем помещениям суда минут десять зуммерила сигнализация, передавая тройные гудки, собирая прессу, разошедшуюся по барам, курилкам, коридору. Корреспонденты неслись на свои места, дожевывая на ходу сандвичи, стирая с губ пивную пену.

Представляя обвинения по плану «Барбаросса», Главный Советский Обвинитель зачитал и попросил суд приобщить к делу афидэвит, то есть письменное показание фельдмаршала Фридриха Паулюса, бывшего заместителя начальника генерального штаба в те дни, когда разрабатывался план «Барбаросса», человека, который, по его собственному признанию, принимал в этой разработке непосредственное участие.

Чтение этих показаний вызвало среди подсудимых необыкновенный ажиотаж. Они все время переговаривались, писали своим адвокатам записки. Те тоже перешептывались, вертелись на своих местах.

Мы догадывались о причине этого ажиотажа. Гитлеровское правительство в свое время скрыло от немцев сам факт пленения фельдмаршала Паулюса, первым из немецких высших военачальников сложившего свой маршальский жезл к ногам Советской Армии. Разгром немецких войск под Сталинградом, уничтожение и пленение трехсоттысячной группировки морально потрясло страну. Скрыть это поражение было невозможно. Был объявлен трехдневный национальный траур, приспускались флаги, протяжно звонили колокола, в церквах шли траурные мессы. Народу сообщили, что командующий армией Паулюс погиб как истинный германский солдат, сражаясь до последнего патрона. В честь его была устроена пышная панихида. На ней присутствовал весь столичный генералитет, и сам Гитлер возложил высшую награду Германии на пустой гроб. Письменные показания «павшего» фельдмаршала, которые сейчас зачитывались, и вызвали среди подсудимых такой фурор.

Не успел обвинитель попросить о приобщении этих показаний к делу, как защитник Геринга — величественный, солидный доктор Штаммер в своей лиловой университетской мантии, и маленький, тощенький, носатый доктор Заутер, оба разом бросились к трибуне и, перебивая друг друга, обратились к суду с ходатайством вызвать на суд самого свидетеля Паулюса. Они, видимо, надеялись на то, что в просьбе им откажут и весьма существенные показания, сделанные якобы от его имени, окажутся дискредитированными, а советское обвинение будет посрамлено. Если же Паулюс жив и решено будет его вызвать, то потребуется немало времени, чтобы доставить его в Нюрнберг. К тому же одно дело — давать письменные показания в Москве, и совсем другое — тут, в Нюрнберге, на глазах своих бывших начальников и друзей.

Таков был, казалось бы, беспроигрышный расчет защиты. Поэтому, передав свое ходатайство, оба защитника, победно глянув в сторону советского обвинения, вернулись на свои места. Коллеги пожимали им руки.

Судьи перебросились между собой несколькими словами. Посовещавшись, лорд Лоренс обратился к Руденко с вопросом:

— Как смотрит генерал на ходатайство защиты?

Настала тишина. Все: обвиняемые и защитники — со злорадством, судьи — вопросительно, мы, корреспонденты, — с невольным любопытством — глядели на Руденко.

— Советское обвинение не возражает, ваша честь, — ответил Руденко. Лицо его оставалось спокойным, но мы, советские журналисты, хорошо узнавшие за эти месяцы характер нашего Главного Обвинителя, уловили какую-то лукавинку в его взгляде.

— Сколько же времени потребуется для доставки сюда вашего свидетеля, генерал? — спросил лорд Лоренс.

— Я думаю, минут пять, не больше, ваша честь, — неторопливо, подчеркнуто будничным голосом, ответил Роман Андреевич. — Свидетель здесь, он сейчас в апартаментах советской делегации, тут, во Дворце юстиции.

То, что наступило в зале после этих слов, можно сравнить разве что с финалом пьесы «Ревизор», с его немой сценой. Потом все разом пришло в судорожное движение. Подсудимые заговорили между собой. От них к адвокатам полетели записки. Адвокаты, забыв свою солидность, затеяли сердитую дискуссию. Штаммер и Заутер, подвернув подолы длинных мантий, ринулись к трибуне и снова дуэтом, перебивая друг друга, закричали в микрофон:

— Нет-нет, защита, все взвесив, на вызове свидетеля не настаивает. Она изучила афидэвит и вполне довольствуется письменными показаниями. К чему затягивать процесс!

Ложа печати являла собой другую гоголевскую сцену — из «Вия». Те, кто бежал из коридоров в ответ на сигналы, сулящие сенсацию, сшиблись в дверях с теми, кто уже спешил передать эту сенсацию по телеграфу, да так и застряли в дверях. В этом всегда таком тихом зале возник базарный шум.

— Суд вызывает свидетеля Паулюса, — объявил, посовещавшись с коллегами, лорд Лоренс…

Обрамленная зеленым мрамором дубовая дверь в противоположном конце зала раскрывается. Пристав вводит высокого человека в синем штатском костюме, который, однако, сидит на нем как-то очень складно, по-военному. Снова немая сцена. Щелкают вспышки аппаратов «спитграфик». Глухо поют кинокамеры. Все с напряжением следят, как Паулюс поднимается на свидетельскую трибуну. Не знаю, что у него на душе, но внешне он абсолютно спокоен. Зато на скамье подсудимых просто паника. Геринг что-то раздраженно кричит Гессу, тот отмахивается от него. Кейтель и Иодль как-то сжались и вопросительно смотрят на свидетеля. Он появился здесь, точно призрак, вставший из сталинградских руин, принеся сюда горечь и боль трехсоттысячной армии, погибшей и плененной на берегах Волги. С тем же поразительным спокойствием Паулюс кладет руку на библию и, подняв два пальца правой руки, твердо произносит:

— Клянусь говорить правду. Только правду. Ничего, кроме правды.

Неторопливо начинает давать показания. Сухие фразы звучат отточено, твердо, и, хотя он говорит по-немецки и слова его в зале хорошо слышны, многие из подсудимых для чего-то надели наушники.

Да, он был перед войной заместителем начальника германского генерального штаба и лично участвовал в разработке плана «Барбаросса». Да, он признает, что с самого же начала этот план задумывался как план нападения и ни о какой оборонительной превентивной войне и речи не было. Ведь его разрабатывали в августе 1940 года. Контуры этого плана? Первоочередная задача — захват Москвы, Ленинграда, всей Украины. Дальше — Северный Кавказ с его природными богатствами и нефтяными источниками. Главная стратегическая цель? Выход на линию Архангельск — Астрахань и закрепление на ней.

Свидетель вспоминает, что в дни, когда Риббентроп заключал мирный договор с Советским Союзом, в помещении главной квартиры генштаба были проведены одна за другой две военные игры для высшего офицерства. Обе на тему: наступление по плану «Барбаросса». Руководил ими генерал-полковник Гальдер. Карта Советского Союза была пришпилена к полу, и присутствующие передвигали по ней флажки и фишки с цифрами, окружая и поражая одну советскую армию за другой, опробуя разные варианты захвата. Воюя пока по карте, генералы искали самые эффективные пути достижения главной цели — выхода на линию Архангельск — Астрахань. Политическая цель тоже не скрывалась — уничтожение Советского Союза как государства.

Потом генштабисты, в том числе и сам свидетель Паулюс, разъезжали, по его словам, по странам Европы, вербовали будущих союзников по разбою, втягивали в подготовку к войне против Советского Союза Румынию, Финляндию, а потом и более осторожный венгерский генштаб.

Паулюс говорит по-солдатски коротко, лаконично. Четко формулирует фразы, которые он, вероятно, хорошо продумал за три года своего пленения. Повествуя о преступной деятельности немецкого генштаба, он иногда поднимает глаза и смотрит на подсудимых, и те, на ком он останавливает взгляд, отворачиваются, начинают нервно барабанить пальцами по барьеру. Корреспонденты же пишут и пишут, ломая от торопливости карандаши…

Запоминается переданная Паулюсом фраза Иодля, которой тот заключил сообщение о плане «Барбаросса»:

— Вы увидите, господа, как через три недели после начала нашего наступления этот карточный домик рухнет.

Смотрю на Иодля. Он сосредоточенно катает по пюпитру карандаш и будто бы весь ушел в это занятие.

Как только свидетель закончил свои показания, западные корреспонденты сорвались с мест и бросились из зала. И напрасно. Драматизм событий не ослаб. Защита сейчас же перешла в контратаку. Первым у трибуны оказался Заутер. Генштабисты, собственно, не его клиентура, но он по обыкновению старается совать свой длинный нос во все дела, и более солидные адвокаты обычно выдвигают его для каких-нибудь сомнительных и не сулящих им славы комбинаций.

— Кого из сидящих здесь подсудимых вы, господин фельдмаршал, назвали бы как главных виновников развязывания войны?

Цель вопроса ясна. Сбить свидетеля, поставить его в неловкое положение, опорочить перед судом, перед прессой, перед историей, наконец. Этот человечек предполагает, что тут, перед лицом своих бывших сослуживцев, Паулюс стушуется, начнет увертываться, уйдет от прямого ответа, и тогда его легко будет дискредитировать, пользуясь юридической казуистикой, на которую Заутер великий мастер.

Паулюс поднимает глаза на скамью подсудимых и, как бы касаясь взглядом называемых им лиц, четко говорит:

— Из присутствующих здесь — Герман Геринг, Вильгельм Кейтель, Альфред Иодль.

Пауза. Чувствуя поражение, Заутер соскакивает с трибуны, но тут в атаку идет его коллега, обычно молчаливый адвокат, имени которого я не знаю.

— Правда ли, господин фельдмаршал, что сейчас вы преподаете в Военной академии имени Фрунзе и обучаете высших офицеров неприятельской армии?

Паулюс усмехается.

— Это ложь! Никаким образом и никого я не обучаю.

Вторая атака отбита. Среди защитников приглушенная, вежливая перебранка. Подсудимые шлют им записки.

— Свидетель Фридрих Паулюс, благодарю вас за показания. Можете покинуть зал, — объявляет председательствующий.

В дверях новое столпотворение. Часовые отброшены в сторону. Начинается гонка по пути к телеграфу. Бегут, толкая друг друга, как джек-лондоновские золотоискатели, торопящиеся «застолбить» свой участок.


Итак, все мы записали в блокнотах: «1 октября 1946 года. 14 часов 50 минут по среднеевропейскому времени. Начато последнее, четыреста седьмое заседание».

Скамья подсудимых на этот раз пустует, и как-то очень странно видеть эту голую скамью. Наш старый знакомый, комендант Трибунала полковник Эндрюс, хорошо знающий цену тому, что американцы зовут «паблисити», перед сегодняшним заседанием не раз появлялся в пресс-руме. Впрочем, его белую лакированную каску, чеховское пенсне, румяное лицо можно было, казалось, видеть одновременно и в пресс-руме, и в баре, и в коридоре — везде, где появлялись журналисты. Он очень оживлен, общителен и многозначительно таинствен. Он ни слова не говорит о будущем приговоре, хотя, вполне вероятно, и знает его. Он только намекает, что на этом последнем заседании нам предстоит увидеть нечто необычайное.

И вот мы ждем, вытянув шеи и раскрыв блокноты. Суд идет. Все поднимаются, не выпуская блокнота из рук. Лорд Лоренс оглядывает зал через очки. Слегка кивает. Это, вероятно, сигнал. Дверь позади пустующей скамьи подсудимых вдруг бесшумно раздвигается, будто тонет в стене, и оттуда появляется Герман Геринг, конвоируемый военными полицейскими в белых сверкающих касках. Он бледен, лицо его кажется напудренным, а может быть, он и действительно напудрился.

— Ишь, как за сутки сдал, будто высушили, — говорит кто-то сзади меня.

Геринг надевает наушники. В них звучит такой нам всем знакомый голос лорда Лоренса. Он читает приговор привычно спокойным тоном, но сегодня его слова поражают, как гром: «Геринг. Смерть через повешение». На мгновение «второй наци» Германии вперяет свои светлые, оловянные глаза в зал, губы его по привычке начинают кривиться, но он спохватывается, усилием воли сгоняет с лица гримасу и, сдернув наушники, уходит. Дверь за ним столь же бесшумно задвигается. Очевидно, в этом-то и заключается особый эффект, обещанный полковником Эндрюсом.

Гесс хорошо знает английский язык. Недаром войну он провел на Британских островах, под крылышком герцога Гамильтонского, заботившегося об этом гитлеровском посланце, не очень удачно спикировавшем с неба на территорию его поместья. Гесс, как мы убедились, человек железной воли. Услышав: «Пожизненное заключение», — он не дрогнул ни одним мускулом, и только глаза на его худом лице сверкнули в глубине черных впадин. Он круто, почти по-военному — налево кругом — повернулся и твердым шагом скрылся в дверном проеме.

Риббентроп сейчас похож на резиновую куклу, из которой выпустили воздух. Он весь вялый, поникший, черты лица заострились, глаза полузакрыты. Узнав, что ему тоже уготована петля, он делает неверное движение, хватается за пюпитр и, поддерживаемый конвоиром, волоча ноги, удаляется.

Кейтель тоже напоминает куклу. Но куклу деревянную, негнущуюся. Шагает подчеркнуто твердо, точно марширует, четко переставляя ноги в ярко начищенных сапогах. Что там говорить, держаться он умеет… «Казнь через повешение…» Он еле заметно кивает головой, точно бы в подтверждение своих мыслей, и уходит такой же прямой, сосредоточенный, как бы углубленный в себя. Плохим, очень плохим он был солдатом и на процессе держался дрянно, а вот в последние часы сумел-таки вести себя пристойно. Что там ни говори — рейхсверовская школа. А вот его сосед по скамье — Иодль, — прослушав смертный приговор, срывает с себя наушники и уходит, злобно бормоча что-то в сторону суда.

Зато гитлеровские политики и идеологи в решающую минуту оказываются совершенной мразью. Розенберг едва стоит на ногах. Ганс Франк, обещавший фюреру освободить Польшу от поляков во имя пользы динамичных и сильных народов и сделать из подведомственного ему населения котлетный фарш, возникает в дверном проеме, пошатываясь. Он идет, как сомнамбула, натыкаясь на углы пюпитров, и, выслушав все то же — «Смерть через повешение», драматически всплескивает руками. Уже позднее мы узнаем, что он со страху обмарался.

Юлиус Штрейхер — тот самый мракобес, который бросал озверелой толпе обритых наголо девушек, этот главный герой и организатор нюрнбергских шабашей, кажется вовсе помешанным. Глаза его дико вращаются, вены на висках вздулись, с губ течет слюна. Омерзительно!

Итак, приговор прочитан. Вот его финал. Геринг, Риббентроп, Кейтель, Розенберг, Кальтенбруннер, Фрик, Франк, Штрейхер, Заукель, Иодль, Зейсс-Инкварт, а заодно отсутствующий на процессе и предположительно где-то скрывающийся Мартин Борман приговорены к смертной казни через повешение. Гесс, Функ и Редер — к пожизненному заключению. Фон Ширах и Шпеер — к двадцати годам тюрьмы, Нейрат — к пятнадцати, Дениц — к десяти.

Таков итог. Но главное не в них, в этих подручных Гитлера, главное в нацизме, в его идеях. Он обнажен, он предстал перед миром во всем своем страшном безобразии. Люди действительно лишались сна и аппетита, как обещал им Главный Американский Обвинитель Джексон, слушая в течение девяти месяцев страшную повесть о тринадцатилетнем господстве нацизма в большой культурной европейской стране. Повесть эта через прессу и радио стала широко известной народам мира. Но приговорен ли нацизм как идеология к смертной казни или лишь к временному заключению — на этот важный вопрос пока еще не дано ответа. На него ответит будущее.

А пока что надо записать дату, которая, несомненно, при любом повороте истории останется исторической. Первый в мире международный процесс над главными военными преступниками вынес свой приговор 1 октября 1946 года в 15 часов 40 минут по среднеевропейскому времени.


Утром мы узнали, что контрольный совет союзнических армий по Германии, работающий в Берлине, рассмотрел просьбу осужденных о помиловании и отклонил ее.

Загрузка...