Живая память. Том 3. [1944-1945]

Юрий Лесков. Котелок супа

Мутная плоть неба, наваливаясь грудью, плющит человека к земле. Мокрый снег постепенно переходит в холодный дождь. Студеный пар расползается клочьями. Тусклый мир от него еще больше суровеет. По грозному от зимнего половодья Сожу плывет ледяное сало, чуть присыпанное снежной крупкой. Ни согреться, ни обсушиться: вокруг вода и пустота.

На мне ответственность за роту. После форсирования Десны меня отправили в училище. Оттуда я вернулся в свой батальон в конце декабря того же сорок третьего года, лейтенантом, и сразу — в командиры роты, взамен погибшего капитана.

Из прежнего состава роты (больше сотни солдат) в живых осталось только трое моих друзей, целехонек и наш взводный — старший сержант Чугунов, который уже давно стал легендой 169-й стрелковой дивизии: мы нахлебались и госпиталей, и маршевых рот, и запасных полков, а он ухитрился как-то обходиться без этих отлучек. Воевал в дивизии почти безвылазно с сорок первого года и все в одном, 680-м полку, — и все время на передовой. Рассказать — не поверят! Смекалка нашего Старшо́го заточилась на грубом и безжалостном оселке войны. Вот и поставили его сейчас исполнять должность старшины роты: прежний утонул в реке, пытаясь доставить нам продукты.

Четыре дня назад мы зацепились за этот маленький низменный остров и зарылись в нем на торфяном болоте, и чем дальше закапываемся тут от снарядов и мин, тем глубже уходим в воду — как бы не потонуть. Этот клочок трясины у вражеского берега растет в цене с каждым часом, и мы на нем один на один с противником, отрезанные от своих зимней рекой, но живой, с норовом, со стремнинами, полноводной. Надеяться не на кого. На удачу? Нет, здесь требуется чудо! Приказ лаконичен: «Держать остров!» Держать — и все тут!

Рота отбила несколько атак противника. Она перестреляла первых немцев, пытавшихся сбросить ее в реку; следующих смела штыковым ударом. Взбаламученная вода еще выносит из-под берега трупы в серо-зеленых шинелях… А дальше что? От голода и холода пистолет в руках кажется пудовым. Требуется чудо, без него нам — хана! В глазах появляется серебристая тишина, когда она на какое-то время уходит, я снова слышу и вижу. Небо в одном месте бледно просветлело, и там проплыло бескровное солнце.

Прибрежный песок в свежих крупных оспинах воронок от мин и снарядов. Река неспешно зализывает их, как кошка. Река поднесла к берегу несколько убитых немецких солдат. Волны тихонько подкатывают им под головы, и они как бы силятся посмотреть, кто их лишил жизни. От орудийной гари и капелек тумана воздух вязкий, на языке привкус порохового дыма.

Солдаты стоят в окопах серые, как тени, обросшие щетиной, грязные, в разбухших полушубках и шинелях, в раскисших пудовых ботинках, почти по пояс в воде, которую уже схватывает ледок. Распухшие скрюченные пальцы не держат оружие. «Глоток бы горячего, хоть кипяточку крутого! — мечтаю, — одну затяжку табаку». Еще день без горячего — и все околеем. Острая тоска по еде вытесняет у меня мысли. Только почему-то назойливо вспоминается черепаховый суп, хотя я его никогда не ел, только читал о нем где-то.

Уже съели все, что можно было жевать. Давно кончилась конина, которую приволокли откуда-то наши добытчики, опытные пехотинцы — Шополай, Швачкин и Алявдин. Это я с ними несколько раз лежал в госпиталях и в этой роте, до курсов, воевал почти полгода. Кто доставит нам еду? И под силу ли кому-нибудь? Остров распахнут со всех сторон, весь на виду, река просторная. Если кто покажется на местности, враг разражается таким плотным огнем, что и мышь не проскочит. Мы у немцев, видно, словно кость в горле: пока с нами не разделаются — не успокоятся. На Чугунова на этот раз нельзя надеяться, скорее всего кормит он рыбку где-то на донышке Сожа. Все видели, как снаряд долбанул в его лодку — только щепки полетели, и Семен что-то ниоткуда не выплыл. Но все-таки солдаты верят, что Старшо́й притаранит едово: сейчас требуется чудо, и Чугунов сотворит его. «Очевидцы» говорили, что Чугунову ничего не стоит пробежать по минному полю; а этих гранат немецких, бросаемых в него, он переловил, мол, видимо-невидимо и отправил по обратному адресу, побив гадючьих душ несчетное число. А сколько он «языков» понатаскал — тьма-тьмущая, как яблок из чужого сада, когда был в полковой разведке, — слышу я, как тешат себя солдаты надеждой о неуязвимости Старшо́го. Раз в Чугунова даже угодила прямым попаданием маленькая миночка из ротного миномета. Попала в выемку между ключицей и плечом, уточняет очередной «очевидец».

Так этот наш Чугунов — что бы вы думали?! — без закуси залпом опрокинул три стакана спирта и, крикнув: «Ложись!» — вырвал мину за стабилизатор из своего тела и бросил куда подальше. Взорвалась, но никого не тронула, только телегу перевернула!..

Много еще чего рассказывала братва о легендарном нашем Старшо́м, питая свою надежду… И как бы хотелось во все это верить, чтобы и сейчас был жив наш Старшо́й.

Зеке Шополай что-то достает из вещмешка, жует и протягивает Алявдину.

— Так это ж мыло, — возражает тот.

— Мил не мил — деньги платил, давай кушайт, жолдас-товарищ. Жевать можно?

— Можно, конечно, — говорит Швачкин.

— А ты не мылься — мыться не будешь. Ну, вот уже и в бутылку полез. Ну, как интеллигент прямо. Вылазь из нее, обидчивый, и жуй закусывай мило.

— И чего нас держат на болоте этом? Что мы за него уцепились? — недовольно бубнит Митрофан Швачкин, глядя на меня из опасливого прищура. — Людей жалко, лейтенант: земля здесь с пятачок.

— Этому пятачку цены нет, — объясняю я, проникая в замыслы высокого начальства. — Он — отмычка к Сожинскому плацдарму, трамплин.

— Начальству виднее, — согласно кивает головой великий терпяга Иван Алявдин из калужской деревни Курлычи. — Надо держать — значит, надо.

— Да ведь невозможно тяжело.

— И водку пить нелегко: тяжело с похмелья бывает, — скалится Зеке Шополай. Его обычно круглое лицо теперь начисто обстругано холодом и голодом, и крутые монгольские скулы торчат в разные стороны, румянец перешел в бледную синеву, но балагурства не убавилось.

Ребята пускаются со мной в такие вольные разговоры, конечно, только на правах старых фронтовых друзей.

— Ай, товарищ командыр, ай жолдас командыр, пачему так сапсем плохо: винтовка такая большая — на одного, котелок маленький-маленький, а повар наливает на двоих, — продолжает скоморошничать Шополай, чувствуя необходимость взбодрить товарищей.

— Когда одна винтовка на двоих, куда хуже, Зеке, помнишь? — в тон ему отвечаю я.

— Ишшо ба, когда одна винтовка на двоих — это сплошное безобразие, а не война, — серьезно подтверждает Иван, понимающий все, кроме шуток.

— За чем, жолдас, такие страсти-ужасти, — уморительно разводит руками Зеке. — Лучше бы хоть только глянуть на кызымушку поногастее, с аккуратной завлекалочкой, да побеседовать насчет картошки дров поджарить, да шла играла бы, ух ты, братцы!

— И в такие минуты, Шополай, ты — шолопай, все об етом…

— Да, солдат — он завсегда об етом… И потом отсюда, я так прикидываю, прямиком в рай, сам знаешь: раз за Отечество — хошь не хошь, а в рай. А там, говорят, насчет трали-вали строго: ни-ни — и забудь думать, герой! И когда уж этот Чугунов, если он живой, что-нибудь приволочет пожевать?

— Да наш Старшо́й уж знаешь где? В Судный день его по кусочкам собирать придется, — гнусит замрачневший Швачкин. — Поди уж щуки его давно прищучили.

— Не такой человек Семен, чтоб позволить себе такое свинство, пока солдат не накормил, — отвечает Шополай.

Я оставил спорящих и пошел по окопам. Тяну солдат за рукава, заставляю их двигать ногами, руками, сжимать пальцы, приседать на месте: приказываю всем сержантам расшевелить бойцов, хоть чем угодно — устроить борьбу, бокс, а если на то пошло — и драку, только без поножовщины и один на один. Может, кто на кого зло затаил — давай, ребята, не стесняйся! А Старшо́й что-нибудь да придумает — говорю я и вопреки разуму верую в воскрешение Семена Чугунова: конечно, это было бы сейчас большим свинством с его стороны — погибнуть, не обеспечив нас провиантом, — вполне разделяю я мнение Зеке.

— На зарядка становись! — разрывается от крика Зеке Шополай.

— Как бы не так, — возражает мрачный Швачкин. — Теперь жди атаки.

Так оно и есть, черт бы их побрал, этих фрицев. В этот миг сквозь серую морось пробилось немного света, и из недр низких облаков выскользнула «рама». Рыская из стороны в сторону, разведчик-корректировщик низко летит над Сожем, кружит, то одним крылом, то другим блеснет в белесом небе. Заскрипел шестиствольный немецкий миномет — «скрипач». Тоскливо и тонко завыли мины, как гигантский оркестр на вконец расстроенных гулливерских скрипках. Стремительно нарастает ноющий звук. Ааах-чав-чав-чав! — зарываются они в топком торфянике, не успевшем промерзнуть. Разрывы вспарывают реку. Сож шумит и вспенивается, тяжелый снаряд шлепнулся в воду, вывернул крутую волну, и нас окатило с ног до головы. Потом к разведчику-корректировщику присоединились три штурмовика и закружились над рекой.

Штурмовики спокойно заходят на цель, невидимую из окопов, и бросаются вниз, стреляя из пулеметов и швыряя бомбы. Самолеты постепенно приближаются к нам, их словно течением несет на остров. За кем они там охотятся? Неспроста же толкут воду в реке! Ну конечно же, это они наши продукты топят…

Солдаты высунулись из окопов и замерли. Там, на реке, решалось: жить нам или умереть!

Вдруг среди водяных столбов зачернела цель, за которой гнались самолеты. Я взял бинокль: огромное дерево! Чего ж они на него набросились? Некуда бомбы девать?.. Нет, вот еще одно… Да, целых три!

Мы поняли, что это несколько гигантских сосен, сросшихся корнями, плыли по течению комлем вперед, охваченные водой и дымом со змеиными изгибами в кольцах. Наверное, большая вода подмыла прохудившийся берег, и сосны рухнули в воду, а фрицы забавляются от нечего делать.

Большая волна захлестнула деревья, и в кусках льда и пене замелькали оторванные лапы. На мгновенье в воздухе повисла верхушка сосны и тут же разлетелась на куски. Когда стена воды рассыпалась, мы увидели, что деревья, хоть и ощипанные, упрямо плыли вперед, явно загибая к позициям роты. Конечно, кто-то с харчем стремится к нам. До меня дошло, что он, схватив быстрину у нашего берега за гриву, в буруне проскочил самые открытые места, прикрытый пеной и туманом. Видно, он долго несся на стремнине от нашего берега к острову, на котором мы сидели тогда.

Солдаты, загипнотизированные, смотрели на борьбу героя с «мессерами», даже самые слабые выползли на брустверы. Потом рота выставила все противотанковые ружья и пулеметы и открыла огонь по самолетам врага.

— Урр-ррр-ааа! — кажется, у штурмовиков кончились бомбы. Но вот же черт! Они принялись пузырить воду вокруг сосен пулеметами, словно на реке споро пошел крупный весенний дождь. Но сосны под седыми птицами дыма упрямо тянули к нашему берегу. Видно, все-таки приближалось увертливое счастье. Наконец-то, черт возьми! — они ткнулись в заливчик на острове. От них отделилась фигурка и, выскочив из сизого полога дыма, низко пригнувшись, хлестанула к нашим окопам, то прячась за быками взорванного моста, шагавшими к Чичерску, то ныряя в ямы. Бегущему надо было проскочить открытое поле в больших кочках, поросших длинной травой, щетинившейся из-под робкого еще снега. Чтобы отогнать от человека самолеты, мы открыли огонь не только из пулеметов и противотанковых ружей, но даже из винтовок и автоматов.

Бежавший сорвал с себя пылающую стеганку, потом и гимнастерку и прибавил скорости.

— Чугунов! Чугунов! — закричали солдаты.

— Старшо́й, салям! — заорал Шополай и кинулся навстречу Чугунову.

— Спасибо, братишки! — запаленно дыша, произнес старший сержант и спрыгнул в траншею. — Небось пуп к спине присосало? Без попутного ветра, вижу, вам и шагу не ступить… Вижу, вижу. Но ничего, ничего, сейчас поправлять начну… А комбат и генерал хвалили вас, хлопцы, держитесь! Ну, налетайте теперь рубать, братишки. Хряпните супчику и картошечку в новеньком обмундировании. Что стоите? Не стесняйся, герои. А меня чуток припалило, как того кабана, — потер он обгоревшие брови и волосы.

— Жизнь наша бекова, — встрял в разговор Зеке. — Потискать бы кого, да некого.

— А ну-ка, подсоби! — натруженно дыша, крикнул Чугунов. — Задохся я чтой-то. — Он выпростался из лямок термоса, открыл крышку и приготовился разливать супец, но термос… оказался пустой.

— Вроде наливал, — почесал голову Семен в раздумье, глядя на термос, пробитый пулями…

От картошки в разорванном мешке тоже ничего не осталось. Раскололась и бутыль со спиртом. Ничего не смог донести Старшо́й умирающей роте.

В сердцах он с размаху бросил изрешеченный пулями термос в реку. Разбив ледок и наглотавшись воды, бесполезная посудина высунулась было ребром и тут же, словно со стыда, утонула, чтоб не терзать людям душу.

Зеке накинул на Чугунова шинель, тот обвел взглядом солдат. Они стояли перед ним по пояс в холодной воде со странно одинаковыми лицами.

— Факир был пьян — и фокус не удался, — подвел итог Зеке Шополай, сглатывая горькую слюну. Чугунов опустил мглистые глаза на дно окопа.

— А мы думали… — жалостливо завел Алявдин Иван.

— Одна думала! — оборвал его Старшо́й, отшвырнув Алявдина взглядом. Из глаз Чугунова подул сквозняк, и люди сразу расползлись по своим местам. Семен сел на бруствер окопа и махнул рукой. Потом он поднял голову и неожиданно улыбнулся:

— Маленькое недоразумение, хлопцы! Закурим, что ли, — сказал он, — чтоб дома не журились. — И вытащил из кармана масленку с махоркой.

— Давай, Старшо́й, это дело перекурим как-нибудь, — потер руки в предвкушении Шополай.

— Покурим — потянем, родителев помянем, — засветился Иван.

— Только, чур, по пять на взвод — весь припас, — предупредил Чугунов.

— Не мурыжь, давай уж, — встрепенулся нетерпеливый Швачкин.

Чуть ожившая рота дружно задымила. Старший сержант курил жадно, затягиваясь до ямин на почерневших, потрескавшихся щеках, в которых даже вода от растаявшего снега стояла, как в лужах. Затягивался, аж трещал табак и пламя трепетало на конце папиросы. Старшо́й запалил вторую самокрутку, смолил ее до губ, поглядывая прояснившимися глазами на свой берег, где по верхушкам сосен тащились темные облака. Чугунов передернул плечами, еще свернул себе полено, снял шапку и стал рассматривать на ней дырки от пуль, каждая из которых чуть не достигла цели.

— Обуй голова, простудишься, — улыбнулся из пухлых век Шополай.

— Эхма, жизнь… Застервозилась погодка.

— Да, паскудная погодка приключилась.

— Точно, Старшо́й, скурвилась зима совсем, от такого климата и лягушки могут схватить насморк. Дай-ка бычок досмолю. Сам-то весь позеленел, а тут хоть думай не думай: сто рублей не деньги.

— Деньги! — рубанул в глаза Шополаю Чугунов и, натянув на голову изрешеченную шапку, решительно встал. — Деньги! Ну, ротный, я пошел.

— Зря ты, Старшо́й, это: дважды судьбу не испытывай.

— Накормить солдата на войне — это самое важное, лейтенант! — вбил в меня Чугунов. — Посмотри кругом.

Я оглянулся… Сквозь пленку льда на дне окопа белели человеческие лица, на них призрак улыбки, конечно, погибая от холода и голода, мы думаем о доме, о близких и в последних видениях оказываемся там, среди родных.

Замечаю, что и другие солдаты, зажав в обмороженных пальцах винтовку, тихо застывают. Чувствую по себе, как у них от стужи останавливаются сердца, люди мало-помалу превращаются в трупы. Я трогаю бойца рукой. Тот колодисто валится на дно окопа белой замороженной мумией.

Смерть, еще недавно, во время боя, метавшаяся как угорелая по траншеям, теперь тихо ходит между нами и собирает обильную жатву. Теперь не наберется солдат и на взвод.

— Ну, что скажешь, лейтенант?

В ответ я только зашелся в бухающем кашле, согнувшем меня пополам.

— Ничего, не пропаду! — хлопнул Чугунов себя по колену. — А сто рублей — деньги! — засмеялся он раскатисто.

— На рожон лезешь, Старшо́й, — запечалился Иван Алявдин.

— Да черта ли — для меня еще пуля не отлита, снаряд не выточен! — лихо отмахнулся Чугунов. — А выбора нет: без горячего всем вам крышка, и немцы завтра же островок прикарманят — попробуй его потом отбери. Сколько людей положишь! Ну, шабаш, я пошел, пока мой кораблик не утащило, — указал Семен на потухшие сосны, уткнувшиеся в выемку берега. — Утащит их — как ножом отрежет от наших — тогда уж настоящая крышка. Двинулся! — Чугунов встал. — А вы тут потерпите малость: не помирайте, а то чего я буду зазря стараться. А островок этот, если немцы захапают, и не отобьешь.

Шополай пошел помочь другу выплыть в открытую воду. Они взяли топоры и пилы, оставшиеся у нас со времени постройки плотов, на которых мы форсировали Сож от нашего берега до острова, и захваченные с собой хозяйственным Иваном Алявдиным: «Пригодятся». Теперь ни одной щепочки от тех плотов не дожило.

Друзья отпилили от коренника обе пристяжных сосны, срубили верхушки, заострили конец, часть лап оставили для устойчивости. Чугунов лег на свое бревно, ухватившись за сучья. Зеке примотал его обмотками и спихнул в струю, под углом бьющую в остров и стремительно уходящую к нашему берегу. Чугунов сразу ушел на своей субмарине под воду. Шополая не взял: ослабел, мол, он, да и некуда.

— Господи! Го-споо-ди! — взмолился Алявдин, глянув на низкое небо. — Да помоги же ты нам, в конце-то концов! Мы же тоже немножечко люди… Что ты думаешь себе, господи! Не видишь разве? Помираем!

Бог отмолчался.

— Что тут твой бог? Тут и Сталин сам ничего не сделает. А ты — бог. И где он, твой бог?

— А бог его знает…

Временами есть совсем не хочется, и даже сама мысль о еде становится противной, но потом вдруг желудок щемяще схватывает сердце. Он умоляет что-нибудь подбросить ему, в топку моей жизни, иначе он отказывается от меня и больше ни за что не отвечает. Земля ведет себя подозрительно игриво, пытается безо всяких причин накрениться, а то и встать дыбом. «Но тогда, — без страха, а почти с радостью думаю я, — вода из траншеи выльется, и нам будет сухо и тепло». Но земля кренится, а вода не выливается, еще больше заполняет траншеи. Однако я знаю, что просто так не умру, потому что мне не положено умирать, поскольку есть приказ: «Держать остров!»

Я забылся в болезненном сне, накрывшем меня грязной дырявой кисеей, сквозь которую слышны обрывки разговоров:

— Не прорваться Старшо́му. Видишь, сразу три «рамы» барражируют, обнюхивают реку, как ищейки…

Сквозь сон я слышал канонаду, но проснулся не от бомбежки, а от прикосновения руки к моему плечу:

— Вставайте, товарищ лейтенант, — сказал Шополай. — Опять он продукты приволок. Ну, Семен, ну, змей хитрый, как он их купил, фрицев! А те бубухали во всякую шелупень, которую он им пускал в пасть, все наши помогали на берегу сталкивать всякие выворотни, а фрицы заглотнули наживку, как миленькие. Он и проскочил.

И верно, Чугунов был здесь. Он тяжело перевалился через край окопа, прямо в воду, брызги залепили ему глаза.

— Подымите, ребята, помаленьку… Тише, тише, — прохрипел старший сержант. Лицо его опухло, стало каким-то гипсово-серым, а губы фиолетовыми. Термос он обхватил обеими руками, как бы защищая его. Телогрейка на спине была вся изодрана осколками, из нее пучками лезла грязная мокрая вата.

— Разливайте сами, ребята. Суп горячий! Да вот и бутылка, возьмите. Из санвзвода прислали. Натуральный ратификат, погреться.

Мы кое-как вытащили из сведенных рук Семена едово и питье.

— А об меня, — говорил он, потирая затылок, — кажется, опять ударился снаряд, в самое темечко… И не выдержал — разорвался. Нет вроде бы ничего, голова цела, кажется. Гляньте-ка, братцы!

Солдаты осмотрели его. Старший сержант оказался цел, — только стеганку всю раскромсало, из нее лезла вата. Счастье было с Семеном и улыбалось в его глазах.

— Ну, как себя чувствуешь, Сеня? — ласково спросил Зеке, с преданным сиянием на лице.

— Дак как селедка в компоте, — во влажных глазах его переливалось торжество от такой редкостной удачи, переливалось и таяло. Он расслабленно сел и сказал: — Только вот вертун вскочил в голову. Тряхнуло порядком. Вот фрицы, туда их мешком по голове! Не нашего бога дети! Ну, кажется, все — турнул вертуна — все на место в мозгах стало.

— Эээххх! Жизня наша, как детская пеленка, — засмеялся Шополай: — Коротка и… я извиняюсь… Ну, давай перед супчиком, славяне, по баночке хряпнем! Эээхх, да хороша, проклятая, — огнем прошла! Кто только тебя выдумал?! Понеслась, пехота!

Мне тоже в желудок ударила живительная раскаленная струя, разлилась по всему телу, дошла до ног. Сладко, державно закружилась голова, приятная истома охватила все тело. А в котелках плавали душистые кусочки мяса и сала, веселя душу.

Алявдин перекрестился, восславив своего ангела-хранителя, и сказал:

— Забавно, как быстро все меняется. Жена вот пишет: «Когда ты получишь мое письмо, ты, наверное, Ваня, будешь сидеть в холоде и грязи, без еды и питья, мой бедный Ваня». — Алявдин счастливо рассмеялся: — Только что мы бедствовали, а теперь вот мы сыты, нам хорошо, и души ублажены.

Все солдаты повеселели. Даже самые слабые.

— Теперь нас не возьмешь, — заявляет Зеке: — Отсюда не выбить.

Небо вроде сделалось добрее, ночь не крадется к нам, а не спеша идет. Затлели звезды в черной бездне. Из воронок клубится туман, белая пелена робко стелется по дну, словно не решаясь переползти через край.

Ободрившаяся рота закапывается глубже в подмерзшую землю, ожидая следующей атаки: мы у врага — как кость в горле.

_{Фотографию С. Чугунова см. в иллюстрационной вкладке.}

Петро Глебка. Лес

Владислав Кардашов. Операция «Багратион»

22 и 23 мая план «Багратион» подвергся обсуждению в Ставке. В нем принимали участие и командующие фронтами. Во время рассмотрения плана действий войск 1-го Белорусского фронта предложение Рокоссовского начать наступление вначале войсками правого фланга, а лишь затем левофланговой группировкой под Ковелем было одобрено. Сталин только рекомендовал Рокоссовскому обратить внимание на необходимость тесного взаимодействия с армиями 1-го Украинского фронта. Любопытный и характерный спор разгорелся при обсуждении операции на Бобруйском направлении.

Рокоссовский докладывал:

— Я предлагаю прорывать здесь оборону противника двумя ударными группировками, действующими по сходящимся направлениям: с северо-востока — на Бобруйск — Осиповичи и с юга — на Осиповичи.

Такое решение вызвало вопрос Верховного Главнокомандующего:

— Почему вы распыляете силы фронта? Не лучше ли объединить их в один мощный кулак, протаранить этим кулаком оборону противника? Прорывать оборону нужно в одном месте.

— Если мы будем прорывать оборону на двух участках, товарищ Сталин, мы достигнем существенных преимуществ.

— Каких же?

— Во-первых, нанося удар на двух участках, мы сразу вводим в дело большие силы, далее, мы лишаем противника возможности маневрировать резервами, которых у него и так немного. И наконец, если мы достигнем успеха хотя бы на одном участке, это поставит врага в тяжелое положение. Войскам же фронта будет обеспечен успех.

— Мне кажется, — настаивал Сталин, — что удар надо наносить один, и с плацдарма на Днепре, на участке 3-й армии. Вот что, пойдите подумайте часа два, а потом доложите Ставке свои соображения.

Рокоссовского отвели в небольшую комнату по соседству с кабинетом…

Трусом Рокоссовский никогда не был. Входя в кабинет Сталина, он сохранял спокойствие, как и всегда:

— Вы продумали решение, товарищ Рокоссовский?

— Так точно, товарищ Сталин.

— Так что же, будем наносить один удар или два удара? — Сталин прищурился. В кабинете было тихо.

— Я считаю, товарищ Сталин, что два удара наносить целесообразней.

— Значит, вы не изменили своего мнения?

— Да, я настаиваю на осуществлении моего решения.

— Почему вас не устраивает удар с плацдарма за Днепром? Вы же распыляете силы!

— Распыление сил произойдет, товарищ Сталин, я с этим согласен. Но на это надо пойти, учитывая местность Белоруссии, болота и леса, а также расположение вражеских войск. Что же касается плацдарма 3-й армии за Днепром, то оперативная емкость этого направления мала, местность там крайне тяжелая и с севера нависает сильная вражеская группировка, что нельзя не учитывать.

— Идите, подумайте еще, — приказал Верховный Главнокомандующий. — Мне кажется, что вы напрасно упрямитесь.

Вновь Рокоссовский один, вновь он продумывает одно за другим все «за» и «против» и вновь укрепляется во мнении: его решение правильное.

Когда его снова пригласили в кабинет, он постарался как можно убедительнее изложить свои доводы в пользу нанесения двух ударов. Он кончил говорить, и наступила пауза. Сталин за столом молча раскуривал трубку, затем поднялся, подошел к Рокоссовскому.

— Настойчивость командующего фронтом доказывает, что организация наступления тщательно продумана. А это гарантия успеха. Ваше решение утверждается, товарищ Рокоссовский.

7 июня Жуков и Рокоссовский отправились на участок 65-й армии. На КП Батова они приехали с рассветом. Батов их не ждал.

Первый вопрос Жукова был:

— Когда последний раз ездил в войска?

— Сегодня ночью.

— Куда?

— К Иванову, в 18-й корпус, на участок 69-й дивизии.

— Покажи на карте.

— Вот видите это болото…

— Добираться трудно?

— Нелегко. Лучше ехать ночью — местность простреливается немецкой артиллерией.

— Поедем сейчас.

Батову хотелось знать, почему так срочно, но спросить, конечно, было нельзя.

— Если поедем, товарищ маршал, то с небольшим сопровождением. Между машинами интервал установить надо в две-три минуты.

— Хорошо!

К опушке леса добрались, когда солнце еще только поднималось над горизонтом. Туман висел над позициями, было прохладно. Жуков и Рокоссовский, одетые в черные регланы, зашагали к окопам, Батов волновался: вдруг немцы заметят! Но все сошло благополучно. На позициях лишь изредка пулеметные очереди. Вот и передовые подразделения. Рапорты командиров. Рокоссовский приказал:

— Оставайтесь на месте, занимайтесь своим делом.

Добравшись до первой траншеи, Жуков и Рокоссовский с различных участков стали наблюдать в бинокли, обмениваясь короткими замечаниями. У Батова, после того как он убедился, что начальство хочет оценить местность и глубину тактической обороны немцев, мелькнула мысль: «Ищут направление главного удара!»

Траншеей пошли на другой участок. По пути Рокоссовский спросил Батова:

— Почему здесь вы бываете чаще, чем в районе Паричей?

— Я бываю и там, товарищ командующий.

— Не хитрите, — Рокоссовский засмеялся, — я знаю, что здесь вы бываете почти каждый день, и это неспроста. Как вы считаете, возможны ли действия войск в направлении на Паричи?

— Возможности для продвижения войск там несравненно лучше, чем здесь. Но и противник ожидает наступления именно в направлении Паричей, оно не будет для него неожиданным. Участок, на котором мы только что были, немцы, вероятно, считают непроходимым для крупных сил. Выгоднее, мне думается, попробовать нанести удар здесь.

— А каковы реальные возможности? — вступил в разговор Жуков.

В ответ на это Батов стал приводить все известные ему сведения о местности.

— Это хорошо, что вы все уже продумали, — одобрил его Рокоссовский, — но здесь придется очень много поработать, чтобы сделать болото проходимым. Покажите, как вы готовитесь преодолеть эти топи.

Батов стал знакомить начальство с подготовительными работами для перехода через болота. В его армии, так же, впрочем, как и в других, солдаты и офицеры очень серьезно готовились к предстоящему подвигу — иначе продвижение с боем по заросшему кустарником болоту и не назовешь. Неподалеку от переднего края пехотинцы учились плавать, преодолевать болота и реки на подручных средствах, ориентироваться в лесу. Заготовлялись «мокроступы» — болотные лыжи, волокуши для пулеметов, минометов и легкой артиллерии. Саперы строили плоты и лодки. Но, конечно, главную заботу саперов составляло строительство гатей и дорог. Их в полосе 65-й армии было сделано уже немало. Ознакомившись с подготовкой, Рокоссовский одобрил ее.

— А о танках вы подумали? — спросил он.

— Да, если разрешите, сейчас покажем, как это выглядит.

Зрелище действительно было не совсем обыкновенным. Часа полтора Жуков и Рокоссовский просидели на траве у кромки болота, наблюдая, как танк за танком лезут в топь и преодолевают ее. Саперы снабдили каждую машину фашинами, бревнами и специальными треугольниками для перехода через противотанковые рвы. Наконец Рокоссовский приказал сделать перерыв. Жуков тут же на траве прилег отдохнуть, а командующий пошел к танкистам.

Транспортные затруднения в основном и явились причиной того, что начало операции пришлось перенести с 19 на 23 июня. Наконец к двадцатым числам июня все было готово. Войска четырех фронтов ждали только приказа, чтобы нанести захватчикам сокрушительный удар.

Прошло три года, как здесь же, в Белоруссии, разыгрались первые сражения Великой Отечественной войны. Тогда Красной Армии пришлось отступать под натиском превосходящих сил врага. Теперь же положение было совсем иным. В войсках четырех фронтов насчитывалось 1,4 миллиона человек, 31,7 тысячи орудий и минометов, 5,2 тысячи танков и САУ, около 5 тысяч боевых самолетов. Таковы были силы, которые оказалось в состоянии сосредоточить советское командование через три года после столь неудачного начала войны. Советским войскам противостояла достаточно внушительная вражеская группировка — 800 тысяч человек, 9,5 тысячи орудий и минометов, 900 танков и штурмовых орудий, 1300 боевых самолетов, но, как видно из сравнения этих цифр, перевес был целиком на стороне советских войск. И это после трех лет войны, после тяжелых поражений и потерь! Воистину силы советского народа неисчислимы.

Наступление войска 1-го Белорусского фронта начали утром 24 июня двухчасовой артиллерийской подготовкой. По 200 и более орудий на километр фронта располагались на участках прорыва. Они молотили гитлеровскую оборону, затем в наступление перешли пехота и танки. Северная группировка — 3-я и 48-я армии — в этот день, к сожалению, смогла лишь захватить первую и вторую траншеи врага.

Гораздо успешнее шло дело в полосе 65-й армии. Уже в первой половине дня оборона противника была прорвана, и генерал Батов ввел в прорыв 1-й гвардейский танковый корпус М. Ф. Панова. Вскоре Рокоссовский получил донесение от командарма-65: «Прорыв закреплен надежно. Танковый корпус, не встречая сильного сопротивления, идет к населенному пункту Брожа, обтекая с юга и запада бобруйский узел сопротивления».

Это сообщение, видимо, показалось преувеличенным Жукову. Вскоре Батов получил телеграмму: «Лично доложите действительную обстановку перед фронтом армии. Жуков». Когда же Батов вновь сообщил о крупном успехе его войск, телеграф отстучал короткую фразу: «Приеду смотреть сам».

К вечеру Жуков и Рокоссовский были у Батова на новом наблюдательном пункте в только что занятом местечке Гомза. Едва машины проскочили в местечко, как немецкая артиллерия из Паричей начала обстрел дороги.

— Жарко у тебя здесь, Павел Иванович, — сказал командующий фронтом.

— Ничего не поделаешь. Советую не задерживаться.

— Никуда не поедем, — ответил Жуков. — Давай обедать. И доложи, что с противником в Паричах.

— Мы его окружили. Сто пятый корпус приступил к уничтожению группировки.

— Отлично! Распоряжайся насчет обеда. — И, повернувшись к Рокоссовскому, маршал добавил: — Что ж, пожалуй, руку Горбатову придется подавать вам через Березину!

С утра следующего дня в прорыв на участке 65-й армии была введена конно-механизированная группа Плиева, противник начал отход на север и северо-запад. К исходу третьего дня наступления войска 65-й и 28-й армий вышли на оперативный простор. 26 июня прорвали оборону противника и войска армии Горбатова, 9-й танковый корпус генерала Б. С. Бахарова к утру 27 июня перехватил все переправы северо-восточнее Бобруйска. 9-я гитлеровская армия потерпела катастрофу — ее войска были окружены в Бобруйске и юго-восточнее его.

Пытаясь вырваться на север, гитлеровцы в течение дня 27 июня в районе юго-восточнее Бобруйска создали группировку, которая в ночь на 28 июня намеревалась начать прорыв. Но эта группировка была своевременно обнаружена воздушной разведкой. Жаркий июньский день, чем-то напоминавший день 22 июня 1941 года, уже клонился к вечеру, когда командующий 16-й воздушной армией Руденко получил приказ Рокоссовского: «Нанести удар по окруженной группировке до наступления темноты. Время удара и вылета, количество самолетов донести».

Командующий 16-й воздушной армией имел в своем распоряжении много самолетов, трудность заключалась в том, что удар предстояло нанести в считанные часы. Прошло то время, когда с танками врага нашим солдатам приходилось бороться с помощью бутылок, заполненных горючей смесью. В воздух поднялось 526 самолетов, из них — 400 бомбардировщиков, и вся эта армада обрушилась на колонны войск противника. В течение полутора часов летчики сбросили на врага 11 300 бомб, выпустили 572 реактивных снаряда, расстреляли свыше 40 тысяч снарядов. Одна за другой группы самолетов атаковали противника и сумели превратить место его сосредоточения в ад. Клубы дыма от горевших автомашин, танков, горючего поднялись над лесом на 300–400 метров. Один за другим раздавались мощные взрывы — рвались боеприпасы. Густое облако пыли и дыма окутало скопление войск и техники врага, не поддающаяся описанию паника охватила солдат и офицеров. Всякое управление войсками было потеряно. Вскоре район, подвергшийся бомбардировке, стал огромным кладбищем…

В этот же день войска 1-го Белорусского начали уничтожение 10-тысячной группировки генерала Гамана в Бобруйске. Фашисты оборонялись отчаянно, рассчитывая на помощь извне. Когда же эта надежда не сбылась, они в ночь на 29 июня попытались пробиться из города в северо-западном направлении. Почти 5-тысячная колонна врага сумела вырваться из города и двинулась в направлении на Осиповичи, но вскоре была настигнута и уничтожена.

Войска 1-го Белорусского фронта за пять дней наступления достигли блестящего успеха: прорвав оборону врага на 200-километровом фронте, они окружили и уничтожили его бобруйскую группировку и продвинулись в глубину до 110 километров. 22 километра в сутки! И это несмотря на ожесточенное, отчаянное сопротивление врага! Достижение выдающееся, вне всякого сомнения, и командующий фронтом, организовавший этот стремительный бросок, конечно, заслуживал награды:

Вырвавшись на оперативный простор, войска фронта, которым Ставка еще 28 июня дала новую задачу — частью сил наступать на Минск, а основными на Слуцк, Барановичи, — завершали окружение 4-й немецкой армии. В каждом городе, в каждом поселке, освобожденном от захватчиков, воины видели бесчисленные следы их преступлений: сожженные и разрушенные здания, трупы расстрелянных и повешенных людей.

Командующий фронтом проезжал одно за другим белорусские селения. На обочинах дорог неизменно стояли уцелевшие изможденные жители, приветствуя освободителей. Особенно радовались дети. Во время одной остановки машину маршала окружила группа ребятишек. На груди одного из них Рокоссовский увидел бирку с названием деревни и номером. Такие бирки гитлеровцы заставили носить всех жителей белорусских селений, чтобы отличить их от партизан. Это было уже известно Рокоссовскому, и тем больнее задел его испуг ребенка, когда один из офицеров штаба хотел снять бирку.

— Дядя, не надо снимать, а то немец расстреляет! — крикнул испуганный мальчик. Стоило большого труда убедить его, что немец ему уже больше ничего не сделает, что он сюда, на белорусскую землю, больше не вернется.

17 июля по улицам Москвы прошли 57 600 гитлеровских солдат и офицеров, плененных во время разгрома врага в Белоруссии. Опустив головы, брели впереди колонны фашистские генералы. Три часа, по двадцать человек в ряд, шли мимо молчаливых москвичей, заполнивших тротуары, захватчики. Им привелось победно маршировать по улицам Варшавы и Парижа, Праги и Белграда, Афин и Амстердама, Брюсселя и Копенгагена. Осенью 1941 года они были близки и к Москве, но в столицу нашей страны они могли попасть лишь в качестве военнопленных.

Маргарита Разоренова. Белорусский Чапай

Разведчики одного из партизанских отрядов Белоруссии засекли: со станции Любешов по узкоколейке время от времени фашисты отправляют на Камень-Каширский составы с награбленным добром, а там перегружают на широкую колею и увозят в Германию.

Десять партизан остановили поезд на перегоне. Часть фашистской охраны перебили, остальные — разбежались. Партизаны перерезали телефонно-телеграфную связь, к паровозной трубе прикрепили заранее приготовленный красный флаг, а к вагонам — лозунг «Смерть фашистским оккупантам!». За реверс паровоза встал партизан, который до войны работал помощником машиниста; и поезд тронулся. На станции Своротня он взял курс на север, где хозяевами положения были партизаны. По пути делали короткие остановки, проводили митинги, раздавали собравшимся все, что содержалось в четырнадцати вагонах — зерно, муку, сало, кур, гусей, яйца…

Станцию Мохро, где стоял крупный немецкий гарнизон, пролетели на полном ходу, обстреляв из пулемета и автоматов опешивших от неожиданности гитлеровцев. Опустошенные вагоны подожгли и сбросили в реку Пину, мост через которую был взорван…

Операцией «Красный поезд» руководил Александр Иванович Самуйлик. Родом он из деревни Мохро Ивановского района Брестской области. Когда фашисты напали на нашу страну, Самуйлик ушел в лес, где скрывалось немало советских воинов-окруженцев и местных жителей. Они собирали оставшиеся на местах боев оружие и боеприпасы, начинали создавать партизанские отряды. Самуйлик попал в отряд имени Димитрова, стал разведчиком, научился извлекать тол из найденных в лесу снарядов и бомб, мастерить подрывные устройства.

За самоотверженность, смелость, находчивость подпольный обком партии назначил Самуйлика командиром отряда имени Кирова вместо погибшего товарища. Отряд обосновался в лесном урочище Гута-Михалин, примыкавшем к Ружанской пуще. Вскоре за личное мужество и внешнее сходство Самуйлика стали называть Белорусским Чапаем…

С Александром Ивановичем я познакомилась, а потом и подружилась где-то в конце 50-х годов в Белоруссии. Худощавый, невысокий, очень подвижный, даже озорной, Самуйлик был талантливым собеседником. В его прищуренных глазах нередко таился смех, а в иных обстоятельствах они гневно вспыхивали. Слушать его было одно удовольствие. А рассказывал он много, охотно, водил и возил меня по памятным местам. Ему знакома каждая тропинка, каждый бугорок в округе.

Вот приводит меня на лесную поляну, где установлены кормушки с навесом.

— Здесь для оленей и лосей выкладываем зимой угощенье — ароматное сено, венички из зеленых веток, соль. Лес тогда хорош, когда в нем жизни много — зверей, птиц… — помолчав, добавляет. — Наверное слышали, такую присказку народ сложил: «Весной лес веселит, летом — холодит, осенью питает, зимой — согревает». А еще укрывает, — добавляет он уже от себя.

Беспокойно, как мне показалось, оглянувшись на луговине, Александр Иванович направляется к островку высокой сочной зелени. Наклоняется, раздвигает острые листья осоки, и сквозь ветвистые стебли водяного перца с пониклыми розоватыми колосками соцветий я вижу невысокий, всего-то в два венца, покосившийся замшелый колодец.

— А зачем в лесу колодец?

— Стояла тут лесничёвка, — говорит Александр Иванович. — Лесник с женой жил. Обихаживали они крыничку — сруб вот зробили, сток. Жили тихо-мирно, никому не мешали, никому не завидовали. Пришла война — в стороне не остались: давали приют партизанам. Дознались фашисты. Лесничёвку спалили — следа не осталось. Хозяев закатовали… Добрые были люди. Никого не выдали. А ведь и мне случалось ночевать здесь…

И вдруг:

— Многие считают, что партизаны только и делали, что поезда взрывали да гарнизоны громили. Это только, я бы сказал, первая наша задача. Под чужим сапогом не жизнь, а мука. Вторая задача — поднимать дух населения, чтобы не гнулись люди перед врагом, верили в победу, как верили мы сами. В отряде был радиоприемник, завели небольшую типографию. И бумагу раздобывали, и краску сами из сушеной черники варили. Выпускали партизанскую газету, печатали сводки Совинформбюро. Слабого подбодрить — это больше, чем голодного накормить. В деревнях у нас были свои связные, разведчики, агитаторы…

Поведал Самуйлик и о том, как в тяжелейшее время, когда по селам зверствовали оккупанты, в деревню Заполье въехали конники. Над колонной — Красное знамя. Колонна двигалась неторопливо, и казалось, нет ей конца. Мальчишки пересчитали — девяносто рядов по четыре конника в ряду. Силища!

Остановилась колонна, выехал из рядов командир с усами-колечками, речь произнес:

— Червонная армия уже недалеко. Скоро для Гитлера настанет последний час. Негоже в такую годину стоять в стороне и чекать, покуда придет вызволение. Все, кто любит Родину, кто может держать оружие в руках, идите в партизаны, помогайте всенародной борьбе.

Партизаны ехали на конях, а слух о том, что народные мстители вышли из леса, обгонял их словно на крыльях. В Белавичах, Ольшанах, Шитно и других деревнях конников встречали хлебом-солью, передавали мешки с продуктами, одеждой. В отряд вливались новые бойцы…

— Так пришел к нам Владимир Михайлович Кравчук, — рассказывает Самуйлик. — Замечательный человек. Это он нас самодельными минами обеспечивал. Смайстровал несколько сот штук. Золотые у него руки. В отряде все им зроблено: землянки, госпиталь, клуб, баня, конная мельница. В отряд пришел всей семьей. Жена его, Катерина, пекла хлеб для партизан, а пятеро детей и разведчиками были, и связными, и отцу с матерью помогали.

Вспоминает Александр Иванович такой случай. Январская стужа. Снега по пояс. В лесу все замерло, затаилось…

И вдруг — тревога:

— Каратели!

В который раз они пытаются окружить партизан, на тот раз — семейный отряд. Детей, жен, престарелых родителей уводят в безопасное место. В цепь прикрытия ложатся все, кто умеет владеть автоматом, винтовкой, гранатой. Силы неравны, да и патроны у партизан на исходе. Командир принимает решение — отходить всем, но тут по цепи ему доносят:

— Что делать? Рожает Мария…

Всего мгновение на раздумье — и из уст в уста обратно летит приказ:

— Рожает Мария. Держать бой, патроны беречь, бить только по целям! — И следом: — Нижние рубахи снять, передать для ребенка. — Оглянулся командир на лежащего рядом партизана — Ты ведь семейный? Возьми кого в помощь — принимай роды. Да погоди. — На минуту отложив автомат, сбросил полушубок: — Захвати, пригодится для роженицы. Выполняй приказ!

Потом шутили партизаны, дескать, бой они выиграли благодаря неожиданному пополнению «в лице одного бойца».

Долго не могли гитлеровцы «добраться» до отряда. Стали бомбить его с самолетов. Тогда партизаны облюбовали неподалеку болото и разводили на нем жаркие, дымные костры, изображая стоянку отряда. Немцы клюнули на приманку, без счета бросали в болото бомбы.

Взрывали мосты, железнодорожные пути, пускали под откос вражеские эшелоны, уничтожали автомашины, выводили из строя телефонно-телеграфную связь, подбили два танка, две танкетки, бронемашину, артиллерийское орудие, спасли от угона в Германию более 500 человек, освободили из тюрем 48 узников…

Александр Иванович давно обещал свозить меня к месту бывшего партизанского отряда. Да все не было машины. Но в ту памятную осень машина нашлась. Выехали ранним туманным утром. Но вот природа ожила, заиграла яркими осенними красками.

По обе стороны дороги — лес в два яруса. Молодые деревца выстроились плотной шеренгой, будто от кого «стариков» защищают. Александр Иванович объясняет:

— То, что впереди, — посадки, послевоенные. Раньше лес стеной к самой дороге подступал. А фашисты леса страх как боялись. Из-за нас, партизан. Вот и свалили деревья по обе стороны дороги метров на десять, а где и больше. Дескать, так виднее, когда люди будут выходить из леса. Да только зря лес сгубили…

И стал рассказывать о том, что случилось на этой дороге.

— Донесла разведка: собрали фашисты с окрестных деревень контыген — налог, значит. И немалый — подвод двадцать с овсом. Овес и нам нужен — в отряде кони были. Да и крестьянам неплохо бы вернуть награбленное. А как? Теперь представьте себе такую картину. Движется по этой самой дороге обоз. Лошади идут неторопливо. Видим, двадцать полицаев обоз охраняют. А нас всего-то несколько человек. Я и ординарец мой спешились, оружие и коней оставили. И выходим с боковой дороги на тракт — будто крестьяне. Как раз к последней подводе. Просим подвезти. Полицай сначала ни в какую. Ну, мы идем себе рядом. Кисет я достал, скрутил козью ножку, пыхнул дымом. А у меня махорка духовитая была. У полицая аж слюнки потекли. Угостил я его и возницу табачком. На подводу, конечно, подсели. Сидим, курим, балакаем о том о сем. Потом достал я бумагу, карандаш, записку написал и говорю полицаю:

— Передай-ка эту папирку вашему главному…

Полицай, ясное дело, прочитал. Глаза у него на лоб полезли, за винтовку схватился.

— Ну-ну, не балуй, — говорю. А ординарец мой как свистнет в два пальца. Меж деревьями тут же замаячили наши конники. Полицай — с воза и дай бог ноги. Увидели партизан и другие охранники, и тоже кто куда.

— А что в записке-то было? — спрашиваю я.

— Что в записке? Написал я просто: «Старшему охраны немедленно явиться ко мне. Командир партизанского отряда…»

Едва сворачиваем, сосновый лес смыкает над нами хвойную крышу, и все вокруг сразу мрачнеет, темнеет. И дорога будто в прятки играет. Водитель, чтобы не врезаться в дерево, то и дело резко крутит баранку влево-вправо-влево…

Но тут Александр Иванович выходит из машины и словно лоцман прокладывает путь. Он в резиновых сапогах и на ощупь определяет, где дно поровнее, где помельче. Потом водитель с большой скоростью (чтобы мотор не заглох) проскакивает опасное место. Так и едем от «озера» до «озера». Ну и дорога! Я выбираюсь из машины. Александр Иванович одобрительно улыбается:

— Ну и правильно. Пройдитесь-ка по лесу. Мы здесь, бывало, если не на конях, то на своих двоих… До войны тут никакой дороги не было. Отряд наш в чащобе среди болот стоял. К нему тайными тропами ходили…

Тайными тропами… Может быть, я сейчас иду какой-то из тайных троп? Может быть, именно здесь, между этими кустами и деревьями, пробирался юный разведчик из деревни Байки. Когда каратели схватили его и потребовали провести их в отряд, отважный мальчик завел фашистов в трясину, повторив бессмертный подвиг Ивана Сусанина. Звали разведчика Тихон Баран. Было ему 12 лет…

И вдруг машина словно вырывается из плена. Высокое небо с тонкими перистыми облачками. Огромная поляна, окруженная вековым лесом.

— Это и есть наша Гута-Михалин. Вон какое раздолье елкам на распаханной земле. Здесь мы во время войны картошку сажали. А вот это, — показывает он в противоположную сторону и не договаривает…

Знала я, куда мы едем, готова была к этой встрече, и все же она настолько неожиданна и необычна, что даже сердце захолонуло. Металлическая, покрытая «серебряной» краской очень высокая ограда, за нею кусты, деревья. А над их вершинами — бронзовая рука, поднявшая автомат. Кладбище в глухом непроезжем лесу! Партизанское кладбище. Александр Иванович молчит, а мне слышится вчерашнее «А еще укрывает». Лес в годы войны укрывал партизан от врага, теперь ревниво и преданно охраняет покой тех, кто ценой своей жизни защитил его.

Александр Иванович снимает фуражку, отворяет железные ворота. Идем втроем по бетонной дорожке. Поднимаемся на холм к двадцатиметровому монументу: отлитые в бронзе молодой солдат в каске и бородатый крестьянин с автоматом в поднятой руке. На постаменте — изображение ордена Отечественной войны. Над орденом выбито: «Вечная слава героям-партизанам, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины. 1941–1945». Ниже две бронзовые доски, на каждой — имена в два столбца. Первое мне знакомо: Баран В. М.

— Это Василий?

— Василий, — отвечает Самуйлик, — старший брат нашего Тихона. Здесь шестьдесят имен обозначено…

Александр Иванович знает эти имена наизусть. Нет, не так сказала. Он знал каждого партизана живым и теперь стоит перед ровными рядами могил, как стоял когда-то командиром перед строем своих бойцов. Может быть, и он о том же думает? Идем вдоль могил.

— Лида Кравчук?

— Она. Дочка Владимира Михайловича. В разведке погибла…

— Старший лейтенант Григорий Савкин?

— Я уже говорил, что в отряде были кадровые военные…

Да, не в братской могиле похоронены погибшие партизаны. У каждого — своя.

Безутешными вдовами и осиротевшими матерями склонились над могилами плакучие березы. Ветерок перебирает их длинные распущенные косы, и бледно-золотистые пряди в них кажутся сединой. По-осеннему грустно пересвистываются синицы.

— А тут самые близкие мои лежат, — Александр Иванович подходит к двум огороженным могилам.

Чуть не ахаю от изумления: начальнику разведки отряда Селезневу, которого Самуйлик с неизменным глубочайшим уважением называет Василием Федоровичем, когда он погиб, было всего 19 лет!

— Из каких только переделок Василий Федорович живым и невредимым выходил! А тут в засаду попал. Его тяжело раненного товарищи в отряд принесли. В живот его ранило. Спасти не удалось… Держался молодцом до самой кончины… — у Александра Ивановича прерывается голос, и он идет к другой оградке.

— Бессоновский? Ведь его похоронили на месте гибели…

Еще одна могила остановила: «Здесь похоронен ребенок Кировского семейного отряда».

— Ребенок?

— Ребенок. Знакомо вам такое — «пацификация деревень»? Правильно, означает «усмирение карательным методом». Кого же усмиряли в деревнях оккупанты? Стариков, женщин, детей. В Байках, откуда Тихон и Василий, «усмирили», то есть сожгли почти тысячу человек. Вот почему люди уходили в лес, к партизанам. Потому и были у нас отряды, которые мы называли «семейными». Да легко ли детям среди болот? Слабые не выживали… А как тяжело было хоронить младенцев! Аж сердце переворачивалось в груди. И ненависть наша к оккупантам росла. Мы за жизнь боролись. За настоящую, свободную, счастливую. Была в отряде медсестра Татьяна Пяцаруха. За санитарным порядком в лагере ой-ей-ей как следила! Оттого и болезни нас миновали… А живому человеку как же без радости? Не-е-ет. Никак нельзя. Радость не дает духу угаснуть…

В трех километрах от кладбища, за болотами находилась стоянка партизанского отряда. Мне очень хочется увидеть уже осевшие теперь, осыпавшиеся землянки, клуб, мельницу… Но сейчас, после длительных дождей, туда не добраться. Да и Александр Иванович очень устал, меряя лужи.

Возле молоденьких елок Александр Иванович стелет плащ-палатку, вынимает из машины корзину с едой. Садимся. Самуйлик достает небольшую фляжку, наполняет стопки:

— Помянем наших товарищей, — говорит он. — Чтобы земля, которую они отстояли, была им пухом… — У Александра Ивановича дрожат губы, краснеют глаза. Шофер Володя как-то поспешно достает сигареты, чиркает спички одну за другой, никак не может закурить. Я не стыжусь своих слез…

Выбрались мы из пущи на шоссе без особых приключений. Долго молчали. Но тут Александр Иванович повернулся ко мне:

— А хотите одну историю расскажу?

— Конечно, — в один голос ответили шофер и я.

— Так вот, — Александр Иванович расправляет и подкручивает усы, хитро улыбается, — как-то возвращаюсь с очередной операции, смотрю, в моей землянке возле стола сапог стоит. Кто-то из бойцов нашел его застрявшим в болоте. Сапог крепкий, мало ношенный.

Бойцы решили одну операцию провести. Обследовали ближайшие болота, нашли заболоченную луговину. Потом как-то вечером обстреляли небольшой гарнизон и под натиском немцев начали якобы отступать, заманивая фашистов в лес. Дали немцам пройти луговину и открыли такой бешеный огонь из пулеметов и автоматов, что каратели бросились бежать назад. Сколько-то фашистов так и остались лежать на болоте, а те, что убежали, оставили нам свою обувку, ради которой и состоялась операция. У нас в отряде с сапогами было плохо, а где их возьмешь?

Отряд имени Кирова подорвал более 300 рельсов, что в общей сложности составляло около километра дороги. Железнодорожное движение было прервано на трое суток.

Во второй половине июня 1944 года советские войска в Белоруссии перешли в наступление под кодовым названием «Багратион». Вскоре штаб партизанского движения издал приказ, который обязывал партизан усилить охрану важнейших коммуникаций, высылать навстречу наступающим войскам проводников, обеспечивать армию разведданными, оказывать помощь советским воинам в наведении переправ через реки.

…Когда была освобождена Белоруссия и советские войска погнали врага дальше, на запад, первый секретарь ЦК КП Белоруссии П. К. Пономаренко, прикрепляя орден Ленина к гимнастерке Белорусского Чапая, сказал:

— Спасибо тебе, командир, за дела твои, за людей твоих. Ну, а теперь восстанавливай все то, что успел разрушить…

И пошел Самуйлик по родной земле. При его помощи создавались и становились на ноги первые на Брестчине колхозы. На вытоптанных, перепаханных снарядами и гусеницами танков полях былых сражений снова поднимались пшеница, рожь, картофель…

Мысленно я возвращаюсь в Гута-Михалин, брожу между могил, засыпанных листвой, слушая печальный пересвист синиц. Снова вижу себя в сказочном лесу, где Христина Мачульская, старая крестьянка, собирала целебные травы и выхаживала раненых в подпольном госпитале. Не могу без слез вспомнить Дарью Ивановну Баран, в подвале дома которой размещалась подпольная типография. Шестеро детей Дарьи Ивановны отдали жизни за Родину. Сама она прошла через тюрьмы, пытки и концлагеря.

Если бы и хотела забыть — не забуду. В толстой папке хранятся многочисленные письма Александра Ивановича. В другой папке — фотокопии с рисунков о рейде «Красного поезда», сделанные в ту пору партизанским художником Михаилом Шапшалом, сборник стихов поэта Миколы Засима, чьи злободневные и патриотические стихи партизаны пели как песни, фотографии Александра Ивановича и его боевых друзей.

В дни той осени — светлые и грустные — я узнала замечательных людей, подружилась с ними. Поэтому и Белоруссию теперь и навсегда ощущаю как родную землю.

_{Фотографию А. Самуйлика см. в иллюстрационной вкладке.}

Степан Попов. Герои Третьей гвардейской

Виктор Синявский. Разведчиками не рождаются

Три солдата сидят на пологом берегу моря и дымят самокрутками. Седой Каспий тихонько шевелит крупную гальку, лениво перекатывает под свинцово-серой кожей бугры мускулов-волн. С первого взгляда солдаты все на одно лицо: у каждого коротко остриженные волосы, на плечах выцветший госпитальный халат.

Даже ранения у них одинаковые. Большинство держит забинтованную руку на перевязи; у иных свою, живую ногу, заменяет пара костылей.

— До чего же подлый фашист! — удивляется неискушенный прохожий. — Как по заказу: парней калечит только в конечности!

И невдомек человеку, не бывавшему в огненном пекле, что так много раненых в руки и ноги он видит лишь по одной причине: только они и могут самостоятельно выйти из душных палат. А те, кому раскаленный свинец угодил в грудь, живот или голову, месяцами лежат неподвижно на койках, устремив в потолок тоскливый взгляд.

Однако первое впечатление обманчиво. Достаточно побыть среди этих видавших виды парней полчаса, чтобы разглядеть, как непохожи они — не только внешне, но и по характерам. По лицу каждого почти безошибочно можно определить меру пережитого. Тот, кто приставал к товарищу с расспросами, еще явно «зеленый». Звать его Семеном. На вид лет восемнадцать; щеки, не знавшие бритвы, сохранили юношеский румянец. Он еще не был на фронте: задолго до прибытия на передовую их эшелон разбомбили немцы, и парня ранило в пятку. Это обстоятельство служит неисчерпаемой темой для добродушных подначек. Приятели уверяют юношу, что не следовало-де показывать врагу именно эту часть тела!

Иначе выглядит Иван Пикалов. Бывалому разведчику есть о чем порассказать. Иной, может, и прихвастнуть не прочь, но Ивану нет в этом надобности: за него говорят боевые награды. На синей бязи халата поблескивают ордена и медаль.

Нравится этот разбитной парень — песенник, балагур — и Георгию Хаеву. Познакомились они на днях в госпитальном клубе, где для раненых, способных ходить, устроили концерт. Иван оказался с ним рядом. Заметив, что Георгию пришелся по душе исполненный номер, разведчик протянул к нему ладонь:

— Давай, своей здоровой похлопай о мою!

Так они и аплодировали весь вечер — вдвоем в две руки.

Теперь и Георгий Хаев присоединяется к просьбе новобранца: ему тоже хочется услышать рассказ бывалого воина.

— А чем особенно хвалиться? — говорит Иван. — Конечно, разведчик, он должен все видеть, все знать, все понимать. Тут, главное, смекалка нужна, чтобы быстро разобраться что к чему, быстро принять решение. Однако же разведчиком никто не родился. Можно овладеть этой специальностью. Вот хотя бы ты, Георгий. Почему бы тебе не стать разведчиком?

— Куда мне? — смущается Хаев. — Смелость у меня не та…

— Как это не та! — начинает уже горячиться Пикалов. — Ты в боях-то бывал?

— Приходилось. Начал в Калининской области, потом в госпиталь угодил: руку прострелили. Оттуда под Калач прибыл. Стали армию Паулюса окружать. Почти и замкнули уже кольцо. А тут меня осколок подстерег. Под мышку угодил. Подлечили врачи, и попал я под Белгород. Здесь, когда летом 1943-го фашисты пошли в наступление, вклинились они в боевые порядки нашей дивизии. Далеко их не пустили; сами стали атаковать, да не рассчитали, оторвались от наших боевых порядков. Вот тут мы и попали под огонь наших же «катюш». Как только жив остался — не знаю. Тринадцать ран сразу получил! Вот и опять на излечении…

— Хлебнул же ты горя, солдат! А наград у тебя много?

— Благодарность есть, в красноармейскую книжку записана…

— Вот видишь, — говорит уже серьезно Иван, — и сам ты убедился: кто нужды не видал, и счастья не знает. И в бою так бывает. Кажись, чем дальше от передовой, тем безопаснее. Так нет же! Вот ведь мы с тобой одинаковое время воюем. Но я как разведчик нахожусь ближе к немцу, впереди. И гляди: ты трижды ранен, а я один раз!

— Так разве же я выбирал боевую специальность? — слабо защищается Георгий. — Пришел в военкомат. Совестно было сидеть дома, когда и брат Иван, и многие товарищи уже на фронт ушли. А тут уж куда послали, туда и пошел. О разведке я и не думал. Считал, туда особенные люди нужны.

— А чем ты не особенный? Давай попросимся, чтобы нас в одно время выписали. Остальное беру на себя.

С грохотом подпрыгивая на ухабах, мчит по проселку трехтонка. В кузове, скорчившись, сидят солдаты. Внимательно поглядывают они на небо. Хоть и нет уже у фашистов былого преимущества в воздухе, а все же, того и гляди, залетит в наш тыл разбойный «охотник» да и сыпанет из пулемета по легкой добыче — проезжей машине. Но все обошлось благополучно.

Пикалов твердо решил вернуться в разведку и Хаева увлек за собой. Как только поезд прибыл в назначенный пункт, они на свой страх и риск принялись разыскивать штаб дивизии, в которую, как они знали, должно было влиться пополнение. Дело это было не из легких.

— Гляди! — вдруг останавливается Георгий, дернув за рукав Ивана.

Посмотрев в указанном направлении, Пикалов увидел тоненький провод, протянувшийся с дерева через крышу. На лице его расплывается широчайшая улыбка:

— Ну, не ошибся я в тебе… Да ты же прирожденный разведчик! Сразу смекнул, куда в первую очередь провода подвели!

Действительно, идя вдоль линии связи, друзья вскоре подошли к дому, возле крыльца которого стоял часовой. Разумеется, без документов их не пустили. Но солдат, строго допросив, обещал посодействовать. И когда из дома вышел молодцеватый майор, часовой доложил ему о двух пришельцах.

— Вот что, товарищи, — сказал начальник разведки, внимательно изучив их документы. — Конечно, я не могу взять вас к себе без согласия вашего командира. Возвращайтесь немедленно в свою маршевую роту. Но не горюйте: смелые и бывалые ребята нам нужны. Как только получим приказ на пополнение, так приеду к вам набирать добровольцев в разведку. Тут уж сами не зевайте!..

И вот — они в разведроте. Новоприбывших в 38-й гвардейской стрелковой дивизии встретили дружелюбно. Георгию предложили было должность писаря, но он отказался. Спокойный, покладистый парень, который и в детстве-то не был охоч до драк, сейчас рвался в бой. Море людского горя видел он на выжженной войной земле.

Темный вечер спускается на землю. Бои затихают. Только багровые сполохи далекого пожара мечутся по небу, да изредка доносится тяжкий гром отдельных разрывов. Вот проплывает где-то за облаками невидимый бомбардировщик. На этот звук тянутся пунктирные линии трассирующих пуль, оглушительно бьют зенитки. Но все это — сущие пустяки по сравнению с той дикой оргией звуков, которая будет днем.

— Хаев, к командиру! — кричит, пробегая по траншее, дневальный.

Поправив обмундирование, Георгий закидывает на плечо ремень автомата и пробирается к землянке. Здесь уже собралась вся группа — восемнадцать человек, которым предстоит идти на задание. Командир взвода лейтенант Шильников объясняет полученный из штаба дивизии приказ. Как всегда, офицер немногословен:

— Отправляемся в тыл к немцам, километров за сорок пять. Подойти должны к развилке шоссе в районе Кобрина. Приказано вести наблюдение за передвижением вражеских войск и сообщать данные по радио. Вопросы есть?

— Все ясно…

В назначенный час восемнадцать теней бесшумно скользнули в лес и растаяли в непроглядной мгле. Через сутки группа вышла в заданный квадрат.

Немцы на этом участке фронта готовили крупную операцию. По двум шоссе почти непрерывно двигались груженые автомашины, танки, шла пехота. Шильников с помощью специального шифра регулярно докладывал в дивизию результаты наблюдений. Но запасы питания для рации кончались. Радист Алексей Чурин и его помощник Виктор Моторин, призывая на помощь свое мастерство, выжимали из техники все, что было возможно, но связь с каждым днем угасала.

Решили пробиваться к своим. Задача осложнялась тем, что разведчики, лишенные связи, не знали нынешнего расположения частей. Не имея возможности предупредить своих о возвращении, они рисковали очутиться между двух огней. Но иного выхода не было…

Местные жители переправили бойцов на лодке через озеро. Партизаны прислали в отряд двух своих товарищей, хорошо знающих местность. Один из них, Павел Степанюк, вывел группу к тому самому месту на берегу Припяти, где разведчики переправлялись, уходя на задание. Возвращаться именно здесь Шильникову хотелось по двум причинам: во-первых, знакомая обстановка, а во-вторых, можно было надеяться, что там все еще стоит их дивизия.

Разбились на четыре группы. Впереди пошел лейтенант с проводником-партизаном, показывавшим дорогу. Замыкал колонну другой партизан. К реке приближались по заболоченной долине. Трудно было идти по колено в воде, не поднимая шума. Когда до реки оставалось около километра, впереди послышалось громкое:

— Хальт!

В небо одна за другой взвились осветительные ракеты. Их белесый, мертвенный свет залил все кругом. Стала видна каждая веточка, каждая пуговица на шинели. Разведчики залегли прямо в холодную жижу. Переждали, пока тревога улеглась. И снова двинулись вперед. Впотьмах наткнулись на немецкий блиндаж. К счастью, пока находившиеся там пулеметчики сообразили, что к чему, группа успела проскочить к болоту, которое переходило прямо в Припять.

Из блиндажа застрочил пулемет. Невидимая смерть, посвистывая над головой, леденила душу сильнее, чем воды реки, в которую с разбегу бросились разведчики. Медлить было нельзя. Огонь с немецкой стороны все усиливался. Часто загребая, Георгий плыл и плыл к берегу. Автомат, патроны, гранаты, намокшая одежда тянули ко дну. Наконец нога нащупала опору. Но как только разведчики ступили на берег, в лоб им застрочил другой пулемет: боевое охранение наших войск, услышав выстрелы и шум на реке, также открыло огонь.

— Свои! Свои! — закричали изо всех сил разведчики.

Пулемет смолк.

— Все оставайтесь на месте, один подходи с поднятыми руками! — послышалось из темноты.

Через несколько минут измученных, обросших густой щетиной, мокрых до нитки разведчиков уже тискали в могучих объятиях друзья. Группа вышла точно в расположение своей части. Раненый Иван Пикалов опирался на плечо своего друга Георгия Хаева. Быстрее ветра разнеслась радостная весть по окопам. Через чащу примчался из штаба дивизии старшина, доставил на повозке целый мешок консервов, несколько буханок хлеба. Но еще больше, чем пище, обрадовались продрогшие до костей ребята сразу замеченной в одном из ящиков стеклянной посуде.

— С чего это ты так расщедрился? — спросил Хаев, отвинчивая от фляги стаканчик.

— А как же! Праздник нынче. Разве забыли? Первое мая сегодня.

Разведчики недоуменно переглянулись. Они потеряли счет дням…

На следующий день всех участников героического рейда отправили в тыл. С каким наслаждением они помылись в настоящей русской бане!

Но вот пришло сообщение: Хаева срочно вызывают в штаб дивизии, явиться лично к генерал-майору Соловьеву. Раздумывая о том, какое такое особо важное задание ему собирается дать сам комдив, Хаев поспешил в штаб.

Один из штабных офицеров построил всех прибывших перед крыльцом. В этот момент на пороге появился генерал. За ним шел адъютант, неся целую стопку небольших картонных коробочек.

— Хаев Георгий Матвеевич, — громко объявил писарь, — Указом Президиума Верховного Совета СССР награждается орденом Славы 3-й степени!

— Так вот ты каков, Хаев! — сказал генерал, подходя к нему. — Вот ведь, смотрите, и фигура не богатырская, и вид не грозен, а орел, настоящий орел! Ну, носи с честью!

На фронте готовилось наступление — одно из тех, которыми был отмечен весь 1944 год, ознаменовавшийся полным изгнанием фашистов с оккупированной ими советской земли. Необходимы были точные сведения о расположении гитлеровцев. Формирование новой группы поручили Шильникову. Офицер взял с собой почти всех тех, с кем ходил в тыл предыдущий раз. Несколько дней разведчики провели на берегу, изучая в бинокль и стереотрубу систему обороны неприятеля.

За месяцы, проведенные на одном месте, гитлеровцы построили мощные оборонительные укрепления. Смертельную угрозу таят молчаливые минные поля. За ними сплошной стеной тянутся проволочные заграждения. Еще дальше плотным забором встали заостренные колья. Казалось, даже мышь не сумеет пробраться незамеченной и невредимой через эту зону смерти!

Темной ночью бесшумно скользнули в реку разведчики. Первыми вышли на сушу саперы. Длинными щупами пробуя каждый подозрительный бугорок, они разминировали проход. Негромко щелкнули стальные ножницы, разрезая колючую проволоку. Ступая след в след, разведчики пробрались под самым носом у вражеских «секретов». Рассвет застал их уже в глубоком немецком тылу.

— Начнем опять с поимки «языка», — сказал Шильников, когда отряд оборудовал вблизи от пересечения дорог лесной лагерь. — От пленного узнаем все гораздо быстрее. Кто пойдет на поиск?

— Я пойду!

Обычно степенный и неторопливый, Хаев на этот раз опередил всех. Впрочем, в добровольцах недостатка не было, и командиру оставалось только отобрать пять человек из их числа. Старшим группы был назначен Хаев. Один из местных жителей — старик, снабжавший партизан продуктами, точно указал местонахождение гитлеровцев.

— А что вы с фрицами делать хотите, ребята? — спросил старик.

— Да так, поговорить о том о сем, — подмигнул Георгий, собираясь уходить.

— Наше село на подозрении у гитлеровцев как партизанское, — сказал крестьянин. — Сожгут его теперь дотла, ироды окаянные, а баб с детишками постреляют. Уж если вам изловить кого охота, так лучше отправляйтесь на проселочную дорогу, которая соединяет две деревни. По ней большие группы не ездят, а вам того и надо.

— Ладно, будь по-твоему, — успокоил колхозника Хаев. Отойдя с десяток километров от села, разведчики залегли во ржи по обе стороны дороги. Ждать им пришлось долгонько.

Внимательно осматривая поле, Георгий незаметно для себя задумался. Какая же неистребимая сила жизни у нашего народа! Вот уже более трех лет в этих местах хозяйничают фашисты. Мужчин в селах нет: одни ушли в партизаны, оставшихся немцы загнали в концлагеря. Тракторов и в помине нет, лошадей угнали, а все же колосится нива! Мотыгами, лопатами уцелевшие крестьяне подняли, засеяли землю. Верят, что не навеки грянула коричневая чума, ждут прихода своих с востока, оттуда, где день и ночь не смолкает орудийный грохот.

— Едут! — вполголоса говорит Костя Сгибнев.

Георгий осторожно раздвигает тугие стебли. Прямо к ним приближаются двое верховых. Вот всадники уже рядом. Отчетливо видны лица, погоны. Совсем молодой — офицер. Тот, что постарше — фельдфебель. Ничего не подозревая, они беспечно переговариваются. Вдруг, как из-под земли, вокруг них вырастают шесть молчаливых фигур. Черные кольца стволов наведены прямо в упор. Спасения нет…

Встрепенулся офицер, потянулся было к пистолету. Но старый солдат уже понял безнадежность положения. Он спешился, взял под уздцы и другого коня. Когда разведчики приблизились, оба молча подняли руки, дали обыскать себя. У них отобрали оружие. Рядовой Фондиенко заговорил было с ними по-немецки, но фельдфебель неожиданно ответил по-русски:

— Да ведь мы не немцы. Мадьяры… Честно говорю: я даже рад, что попал в плен и война для меня кончилась. Надоело за какого-то бесноватого свою голову под пули подставлять!

Пленные оказались саперами. Офицер только что прибыл на фронт из училища, но зато фельдфебель рассказал много ценного о расположении минных полей, нарисовал системы заграждений, схему дислокации частей. Все это сразу же было передано по радио в штаб. Своим открытым и честным поведением пленные завоевали расположение разведчиков. После тщательного допроса решено было оставить их в отряде. Хаев внимательно к ним присматривался, заводил разговоры о войне, о доме, о политике. И в конце концов доложил лейтенанту:

— Возьмем их с собой, когда возвращаться будем. Присматривать за ними надо, конечно. Но, думаю, бежать они не станут. Люди они трудовые, с фашистами им не по пути.

Отряд неожиданно разросся. Неподалеку от этих мест был подбит наш бомбардировщик, возвращавшийся с боевого задания. Три летчика спаслись. Хуторяне, нашедшие их, привели офицеров к разведчикам. Затем к группе присоединились несколько польских патриотов, находившихся у партизан, да четыре русские девушки, убежавшие из концлагеря. Пора было возвращаться. Разведывательное задание выполнили.

Темной ночью двинулись на восток.

Уже заметно потянуло речной сыростью, когда лейтенант подал знак остановиться. Впереди, на фоне зеркальной поверхности воды, отчетливо виднелись человеческие силуэты. Один из них направился прямо к притаившимся разведчикам. Не доходя всего нескольких шагов, он свернул к дереву, взял что-то и пустился в обратный путь.

— Это саперы, — шепнул Шильников. — Минное поле ставят, а этот мины подносит. Попробуем пробиться.

Дружно поднявшись, разведчики бросились вперед. Ближайшего гитлеровца застрелили сразу. Тут же беспорядочную пальбу открыли другие немцы. Саперы отбивались из автоматов. Сзади застрочил крупнокалиберный пулемет. Где-то за лесом ухнули минометы, и мины с леденящим душу воем, задевая за ветви деревьев, стали рваться в воздухе. Грянули выстрелы и на противоположном берегу.

Яростно отстреливаясь, Хаев уже почти добежал до берега, как вдруг слева от него один за другим раздались два глухих взрыва. В воздух полетели комья болотистой почвы. «Противопехотные мины!» — молнией пронеслось в мозгу.

Но раздумывать было некогда. Лодки, которую должны были выслать в условленный час, не было. Солдат Петр Рогов бросился в воду и поплыл за ней на ту сторону. Тем временем пулеметный огонь немцев стал настолько плотным, что поднять голову было невозможно.

Рогов быстро вернулся с лодкой. Первыми переправили пленных, которые за все время не проронили ни звука. Несколько рейсов — и вся группа оказалась на своем берегу, где уже ожидали предупрежденные бойцы разведроты.

— Шильников! — позвал прибежавший встречать друга лейтенант Хижняк.

Ответом ему было молчание… Сделали перекличку. Выяснилось, что не хватает двоих: командира и находившегося возле него рядового Чижикова.

Печально встречали бойцы пасмурное утро. Хаев высказал Хижняку свое предположение о том, что двое пропавших подорвались на минах. Как только рассвело, тот принялся метр за метром осматривать местность в бинокль. Когда поднялось солнце, разглядели отчетливо: на песке лежат два трупа.

Вечером командир роты вызвал всех участников рейда.

— Погибших товарищей надо вынести, — хмуро сказал он. — Мы должны похоронить их с воинскими почестями. Кто сумеет доставить их сюда?

Почувствовав на себе недвусмысленный взгляд офицера, Хаев вышел из строя.

— Попробуем, — сказал он, — только не сегодня. Я видел: мертвые лежат на том же месте, но уже в другом положении. Значит, их оставили ради приманки и за ними наблюдают. Попытаться взять их сейчас — значит за двух мертвых отдать еще, по крайней мере, шесть живых!

Предположение разведчика решили проверить. На берег привели перебежчика — венгра. С помощью громкоговорителя он обратился к землякам с речью, в которой говорил о бессмысленности войны.

— Поняли ли вы меня, земляки? — прокричал он. — Если да, то пустите ракету.

И в тот же миг из прибрежных кустов взвилась огненная птица.

— Видите, — сказал Хаев, — там каждый куст имеет глаза и уши.

Но на другой день один из убитых исчез. Тогда Георгий вдвоем с Роговым взяли у связистов моток проволоки и ночью переплыли реку. С помощью троса перетащили друга к берегу. Это оказался Чижиков, изуродованный противопехотной миной.

Гвардейцы со дня на день ждали приказа о новом наступлении. Работы разведчикам было хоть отбавляй. Хаев успел уже сходить в поиск с недавно прибывшим командиром взвода — младшим лейтенантом Ревиным, когда из госпиталя вернулся наконец «подремонтированный» Иван Пикалов. Не успели друзья отпраздновать встречу, как тут же группу опять, уже в третий раз, решили забросить в немецкий тыл…

Выходить из тыла на этот раз не пришлось. Армия, в состав которой входила их дивизия, перешла в решительное наступление, и линия фронта пронеслась над разведчиками, укрывшимися в непроходимом лесном болоте. Восемнадцать дней продолжался этот рейд — последний на родной земле. Освободив Брест, дивизия, награжденная за этот подвиг орденом Красного Знамени, перешла государственную границу СССР и двинулась дальше на запад, неся освобождение порабощенным народам Европы. А грудь отважного разведчика Георгия Хаева украсила еще одна серебряная звезда — орден Славы 2-й степени.

Было это уже на вражеской земле. Как-то сидели разведчики возле аккуратного домика под красной черепицей. Штаб, возле которого пребывала разведрота, оказался в глубоком тылу. Правда, позади еще находились окруженные гитлеровцы, но им больше ничего не оставалось, как сдаваться…

— Гляди! — толкнул в бок приятеля Иван и вскочил на ноги.

Георгий посмотрел в указанном направлении и — обомлел: прямиком через поле на их деревню валом валили солдаты в грязно-зеленых шинелях. Вот так же, в рост, не залегая, напившись для храбрости, шли гитлеровцы в атаку в сорок первом. Тогда их вели вперед безудержное «арийское» чванство, наглость, сознание безнаказанности «непобедимой» германской армии. Теперь их гнал животный страх, чувство обреченности…

— Тревога!!!

К оружию бросились все: от генерала до повара. Связисты, саперы, зенитчики, хозяйственники — каждый схватил автомат или пулемет. Встретив мощный огневой заслон, фашисты стали обтекать деревню.

А бой и вправду был жаркий. Несмотря на огромное превосходство в силах, гитлеровцам так и не удалось прорваться через деревню, занимаемую штабом. Окрестности покрылись телами убитых. Оставшиеся в живых стали бросать оружие и поднимать руки. Горстка храбрецов взяла около 600 пленных!

Дивизия громила фашистов уже за Одером, когда Хаеву за бой под Торном вручили орден Славы 1-й степени.

— Хоть и с запозданием, — сказал начальник штаба полковник Стратоницкий, — но рад вручить вам заслуженную награду. Теперь вы у нас первый полный кавалер этого ордена. Да, кстати, еще и старшинские погоны доставайте: вам присвоено это звание!

Светлый День Победы, а заодно и свой двадцать второй день рождения Георгий отметил возле Эльбы, где его дивизия встретилась с союзными английскими войсками.

Николай Троицкий. Спасибо, доктор!

Впервые к военной судьбе известного в Кузбассе хирурга Степана Васильевича Беляева я прикоснулся много лет назад. Тогда он, ровесник века, по возрасту годился мне в отцы. А поводом для журналистского знакомства с Беляевым стал орден Красной Звезды, которым он был награжден как… партизанский разведчик. Для всех это было неожиданным.

Давно уже нет Степана Васильевича, и теперь автор очерка о докторе старше своего героя. Мне, раненному в сорок первом, спасенному, как и многие мои побратимы-воины, врачом-тружеником, хочется рассказать о человеке, поднявшем на ноги тысячи.

Помнят Беляева фронтовые и партизанские товарищи, раненые, которых он спас, жители деревень в фашистском тылу, которых лечил. Добрым словом вспоминают и в Кузбассе. Здесь его стараниями создана больница, мединститут, где он был первым ректором…

…Сформированная в Томске 166-я стрелковая дивизия, в медсанбате которой служил Беляев, в июле 1941 года прибыла под Ельню и влилась в девятнадцатую армию.

Только развернули медсанбат, как привезли раненых. Первым на стол к Беляеву попал летчик с перебитыми ногами. Беляев сам видел, как он на своем тупоносом «ястребке» вступил в бой с семью немецкими самолетами. Два из них сбил, а самому пришлось выпрыгнуть из горящей машины. Немцы устроили «карусель», расстреливая беззащитного парашютиста.

Многие сотни раненых за годы войны прооперировал Беляев. Но первые запомнились на всю жизнь: этот летчик с перебитыми ногами; потом майор Войцеховский — тот, что вызвал огонь артиллерии на себя, когда его командный пункт окружили немцы; комсомолец Ваня Портянкин, вступивший в единоборство с фашистским танком. Спасти Ваню не удалось, но на том рубеже, где встали насмерть он и его товарищи, немецкие танки не прошли…

В августе в дивизию приезжали Михаил Шолохов, Александр Фадеев; был с ними корреспондент армейской газеты. Он и написал о Беляеве, в частности, о том, как врач вместе с санитаром задержал двух немецких диверсантов-парашютистов. Перед строем личного состава медсанбата был зачитан приказ командира дивизии о представлении военврача Беляева к ордену Красной Звезды. Но награду он не получил…

Девятнадцатая армия вела тяжелые бои в окружении, сковала большие силы врага, что позволило развернуть свежие части на подступах к столице. Но вражеское кольцо вокруг армии сжималось все туже. Остатки 166-й дивизии пытались прорваться с боем…

Ко всему готовил себя Беляев. Только не к плену. И когда там, в осеннем лесочке, понял, что не вырваться, первой была мысль о смерти. Но он тут же взял себя в руки: «Не спеши, доктор, ты еще раненым да и здоровым нужен…»

В Смоленске немцы отправили раненых в госпиталь, а остальных погрузили в эшелон. Везли больше трех суток. В набитых битком товарных вагонах людям приходилось стоять. Наконец эшелон остановился, началась разгрузка. На уцелевшем здании маленького вокзальчика Беляев прочитал: «Боровуха-1».

Всех выстроили на плацу. Обыскали, отобрали все, что представляло какую-то ценность. Немец что-то буркнул через плечо и ушел. Обращаясь к пленным, переводчик спросил:

— Есть среди вас хирурги?

Беляев подтолкнул молодого врача из Томска Костю Шадурского, и они вместе шагнули вперед.

Пленный военврач, оказавшийся старшим врачом лагерной санчасти, назвался Сергеем Мельником. С ним был переводчик — доктор Ага…

И непосвященные люди с первых дней пребывания в «Боровухе-1» поняли, что здесь, в лагере, немцы организовали массовое истребление военнопленных. Опытный врач Беляев увидел это тем более отчетливо. Санчасть регистрировала сотни умерших от голода, тифа, дизентерии и других болезней. Холод, ужасная антисанитария увеличивали смертность.

В конце октября Беляев был назначен заместителем старшего врача санчасти. Старался сделать все, чтобы сократить смертность. До изнеможения работал в операционной. За территорией лагеря, в помещении бывшей школы, организовал тифозный барак. В начале ноября и сам туда угодил: упал без сознания во время операции. Пролежал в бараке недолго. Как только спала температура, поднялся и, хотя от слабости темнело в глазах, сказал себе: «Раз на своих ногах стоим, значит, еще повоюем…» Весил тогда всего 46 килограммов.

В тот день, когда Беляев вернулся в санчасть, исчез из лагеря доктор Мельник. Куда — никто не знал. Старшим врачом-обер-артцем был назначен Беляев.

И вот первый рапорт врачу комендатуры Хорсту Фельгенхауэру. По заведенному порядку Беляев и переводчик санчасти доктор Ага стояли у порога, а немец сидел в глубине комнаты. Мальчишка, вероятно только что окончивший курс, он и этим хотел подчеркнуть свое превосходство.

Перелистав тетрадь, где регистрировались умершие, Фельгенхауэр вскочил и швырнул ее Беляеву в лицо:

— Пневмония, тиф, дизентерия! Это ложь! Что вы пишете? Русские свиньи поголовно заражены туберкулезом и мрут как мухи. К тому же вы плохо лечите своих соотечественников, обер-артц!

Сдерживая возмущение, Беляев попросил перевести, что долг врача требует от него писать правду и только правду. Что же касается лечения, то он, Беляев, имеет следующие предложения: во-первых, организовать санобработку — шинели на людях живые от вшей; во-вторых, утеплить помещения; в-третьих, улучшить питание.

Через день было получено разрешение восстановить банно-прачечный комбинат. За это взялись пленные инженеры Химикус и Заботин. Врачи начали наводить порядок в санчасти, бараках и казармах. Многие пленные, измученные голодом, болезнями, потерявшие всякую надежду на спасение, отказывались убирать и чистить помещения. Как тяжелый удар кнута, приходилось Беляеву не раз слышать за спиной злобный шепоток:

— Выслуживаешься, гад!

Но он делал вид, что ничего не замечает. И еще пуще бранился, кричал, грозил доложить самому господину коменданту, если не будут заделаны выбитые окна, не сделана уборка и дезинфекция. И была какая-то неведомая сила в этом донельзя истощенном человеке. Так энергично, по-хозяйски он распоряжался, что люди брались за работу, и в сердцах многих загоралась слабая искорка надежды: а может, еще не конец?

К зиме кое-что удалось сделать. Заработала котельная, банно-прачечный комбинат, в казармах стало теплее, чище. Начали кипятить воду, по предложению Шадурского витаминизировали ее хвоей. В санчасти тайком от немцев подкармливали тех, кто вовсе обессилел, оказывали больным всю возможную помощь. Усилия медиков не могли, конечно, остановить фашистскую машину истребления, но многим военнопленным сохранили жизнь. Смертность в лагере снизилась. Это доставляло Беляеву удовлетворение.

Он жил надеждой вырваться из лагеря. И мог это сделать, так как имел пропуск в комендатуру, аптеку, тифозный барак. А остальные? Беляев присматривался к товарищам, чувствовал, что и они его изучают. В конце концов пришел к убеждению, что это надежные люди. И если не все пойдут на прямой риск, то и не выдадут. Под видом проверки готовности помещения к зиме Беляев собрал на чердаке санчасти тех, кому доверял, сказал то, чего все ждали и что кто-то должен был сказать:

— Предлагаю открыть карты. Я человек русский, советский, коммунист и никогда не примирюсь с тем, что творят на нашей земле изверги-немцы!

Заулыбался, закивал головой доктор Ага. С восхищением смотрел на своего старшего товарища Костя Шадурский. Врачи Матюха и Симанский были немногословны:

— Наше мнение не расходится с вашим, Степан Васильевич.

«Доктор Ага» открыл свое настоящее имя: Александр Яковлевич Мильцман, член партии с 1917 года, батальонный комиссар.

Решили искать надежных людей в поселке. Беляев верил, что такие люди должны быть. Но как связаться с ними?

Сославшись на обострение язвенной болезни, Беляев попросил у Фельгенхауэра разрешение покупать в поселке продукты. Тот не возражал, намекнув, что коллега не должен забывать и его.

Теперь можно было действовать увереннее. В поселке Беляев не раз встречал ничем не приметного парнишку. Казалось, что он хочет заговорить, но не решается. На этот раз, заметив паренька у аптеки, Беляев подозвал его и спросил:

— Ты не знаешь, мальчик, у кого можно купить молока и яиц?

— Не знаю, дяденька, сами все голодные. Но я у мамы спрошу, а завтра, когда в тифозный барак пойдете, вам скажу.

Беляев отметил про себя, что мальчишка знает, когда и куда ходит обер-артц, и сказал:

— И на этом спасибо. Давай знакомиться. Меня зовут Степан Васильевич. А тебя?

— Меня Дима.

В сердце кольнуло: Дима! Так и его сынишку зовут. Как-то они там?

На другой день Дима Потапенко отвел Беляева и Мильцмана в дом Войткевичей. Приняли их сдержанно, но вежливо, хозяйка дала немного яиц и масла. Осторожные попытки завязать разговор о положении на фронте ни к чему не привели. Хозяин ответил:

— Мы с вами одно радио слушаем.

Назначили день следующей встречи, обещали раздобыть свиного сала.

А когда эта встреча состоялась, вспомнили про сало только в самый последний момент. Да и какое тут сало! У Войткевичей оказались бывший заведующий местной школой Трукшин, учитель Дорожкин.

— Мы знаем, Степан Васильевич, — сказал Трукшин, — что вы советский патриот. На нас вы тоже можете положиться.

И, как доказательство, протянул Беляеву «Правду» с сообщением о торжественном заседании в Москве и военном параде на Красной площади 7 ноября 1941 года да несколько листовок.

Трукшин передал указание подпольного Полоцкого райкома партии: препятствовать вербовке военнопленных в особые команды, организовать побеги из лагеря, поднимать дух людей.

Эта встреча окрылила Беляева и его товарищей, придала им новые силы.

Наиболее удобным способом агитации было… гадание на картах. Когда подпольщики узнали о наступлении наших войск под Москвой, они заранее выбрали военнопленного-москвича, узнали, кто у него дома. Потом один из них разложил карты:

— Супруга твоя и дети живы-здоровы, ждут тебя. Дом твой цел. Ломились в него бандиты, но запор не по зубам оказался. Поломали зубы да и ноги еле унесли… Так что не вешай голову, друг!..

В конце декабря с лагеря был снят карантин, и немцы начали вербовать пленных в «особые команды». Как правило, эти попытки проваливались. Но на работы в Германию направляли насильно — лишь бы человек был здоров. Как помешать этому? Беляев во время первого осмотра одного за другим браковал кандидатов на отправку по болезни.

Но это было не очень надежно. В конце концов немцы могли проверить и обнаружить обман. Тогда Беляев написал рапорт старшему врачу комендатуры о новой вспышке тифа. На лагерь вновь был наложен карантин, и всякая вербовка прекратилась.

А тем временем подпольщики вывозили из лагеря бойцов и командиров под видом тифозных больных, а то и с трупами умерших. Поселковые патриоты-подпольщики направляли беглецов в партизанские отряды, созданные Полоцким и Россонским райкомами партии. Не раз уводил пленных к партизанам связной комсомолец Дима Потапенко. По доносу юношу схватили немцы, жестоко били, пытали. Юный герой, любимец партизан, погиб, но никого не выдал… Сейчас в Боровухе-1 три памятника: воинам, павшим при освобождении поселка от гитлеровцев, замученным в лагере военнопленным и Диме Потапенко.

Пришло время, когда добрые люди помогли и самому Беляеву. Вот что об этом сообщила мне в письме Диана Егоровна Шанько из города Солигорска в Белоруссии:

«Мать моя была связной у партизан. От подпольщиков матери было задание связаться с лагерем военнопленных в Боровухе-1, найти там врачей. Все сложилось удачно. Встреча матери и Степана Васильевича была организована. Мать вернулась, у нее были все данные о Беляеве. Она пошла в немецкую комендатуру местечка Борковичи и предложила свои услуги. Мол, столько тифа вокруг, умирают люди, а некому работать. А муж моей двоюродной сестры — врач, сидит без дела в лагере в Боровухе. Там его одна моя односельчанка видела. Если это правда, то мать за него ручается головой, и немцы могут его под расписку выпустить на лечение больных тифом.

Степана Васильевича мать привезла в деревню Рожевщина. Моя первая встреча с ним. Я, босоногая и голодная, слезла с русской печи посмотреть на пленного. Худой, немного сутулый, небритый. А глаза? Сколько горя и тоски, смешанной с радостью свободы.

Степан Васильевич жил несколько дней с нами в Рожевщине, в доме материной сестры Дарьи Павловны Борисенок. Немного окреп. Потом переезд в Борковичи. Там по распоряжению бургомистра отвели дом под медпункт. Люди шли туда лавиной. Они обязаны Степану Васильевичу тем, что живут и сегодня. Народ его помнит. Много добрых слов говорят о нем…»

Борковичи — небольшое местечко на железной дороге между Полоцком и Верхнедвинском. Перебравшись туда, Беляев явился к коменданту. Тот, как и лагерное начальство, оставил врача стоять у порога, а сам развалился в кресле. Переводила полная пожилая женщина с лицом много потрудившегося на своем веку человека. Эта женщина чем-то располагала к себе. Держалась с немцами свободно, с достоинством. Кто она? Почему служит немцам?

В конце января позвали к переводчице. Жила она в доме сестры. Встретили Беляева приветливо, представились: Мария Васильевна и Анна Васильевна Мартиновские. Переводчицей была старшая из сестер, Мария. Она лежала с тяжелым приступом.

Беляев оказал необходимую помощь и собрался уходить. На прощанье Мария Васильевна негромко заметила:

— Остерегайтесь Гончарка, Степан Васильевич. Он передал немцам список коммунистов местечка. Вам назову надежных людей… К нам с сестрой — всегда милости просим!

Беляев долго думал об этом разговоре. Что это? Провокация? Но искренность этой женщины не вызывала сомнений. Вскоре удалось перевести сюда из лагеря доктора Шадурского. С врачами связался руководитель патриотической группы Попковский. Надо было получить хоть какую-то свободу действий. Помог случай. Как-то ночью врачей разбудил громкий стук в дверь. Встревоженный полицейский просил принять у жены роды. Беляев ответил, что, как врач, он готов это сделать, но имеет запрещение господина коменданта выходить ночью из амбулатории. Пойти согласен, если свидетелем будет бургомистр. Вскоре полицейский привел заспанного Гончарка…

После этого комендант разрешил Беляеву ходить на срочные вызовы и ночью, стали сообщать ему пароль. Кроме того, врачи получили пропуска в восемнадцать окрестных деревень для организации борьбы с тифом. Это открывало широкие возможности.

Беляев начал с того, что составил записку для населения о том, как беречься от тифа. Комендант одобрил текст. В деревнях начались собрания. Полицейские сгоняли на них всех жителей. Беляев обращался к гражданам:

— Страшная беда обрушилась на нашу Родину. Война принесла смерть, горе, страдания, тиф. Как отвести эту беду? Надо действовать, действовать организованно. Помните, какой лозунг был в первые годы Советской власти? «Если мы не победим вошь, то вошь победит социализм!» Так и теперь, но мы победим, обязательно победим!

Притихшие, настороженные люди переглядывались, кое-кто понимающе улыбался, беспокойно крутили головами полицейские. А доктор, как ни в чем не бывало, уже рассказывал, как ухаживать за тифозным больным, как избежать заражения.

Беляев и Шадурский с нетерпением ждали человека от партизан. И вот однажды в дверь сначала просунулась корзинка с яйцами, а потом протиснулся тот, кто нес ее в вытянутых руках. Осторожно поставив корзинку на пол, молодой мужчина вопросительно посмотрел на Беляева, потом на Шадурского:

— Мне нужен доктор Беляев.

— Я Беляев. На что жалуетесь?

Парень продолжал в нерешительности топтаться у двери. Беляев понял, что гость опасается Шадурского, и сказал:

— А это мой товарищ. Все, что вы хотите сказать мне, можете говорить при нем.

— Я от Попковского…

Человек с корзиной яиц был Сергей Казаченок, один из организаторов подпольной группы. Договорились, что для связи врачи будут приезжать в деревню Залесье, в дом отца Сергея, в деревню Переки — к его дяде, в Дерновичи — к Жене Бобченок…

К тому времени местные подпольщики объединились с чекистским спецотрядом «Боевой», сформированным из московских студентов-спортсменов.

Беляев и Шадурский стали разведчиками отряда.

Станция Борковичи расположена на очень важном участке железной дороги Витебск — Двинск, и в отряде требовали постоянной информации об интенсивности движения поездов, о характере грузов. Интересовались также настроениями в немецком гарнизоне и среди населения, просили достать побольше медикаментов и питание для радиоприемника.

Каждые три дня Беляев в условленных местах передавал информацию, получал листовки.

Сложнее было с медикаментами. Поехал в Верхнедвинск. С бумагой явился в городскую управу к чиновнику, ведавшему медициной. Еще с порога понял, что где-то раньше встречал этого человека. Тот тоже узнал Беляева:

— Какими судьбами, доктор? Помните, я у вас в Кемерове, в Рудничной больнице практику проходил?

Беляев согласно кивнул головой, а сам напряженно думал, как вести себя дальше, что за человек перед ним — свой или предатель? Ответил осторожно:

— Судьба забросила меня в Борковичи, людей лечу, а лечить нечем. Если можете, помогите.

Помог тот щедро. Потом Беляев еще два раза ездил к нему и привозил лекарства, термометры, шприцы, стерилизаторы, перевязочный материал. Драгоценные медикаменты Анна Шанько и Фаина Железнова переправили партизанам.

Как-то утром Беляев отнес батареи для рации в Залесье Сергею Казаченку. У него получил листовки и собрался уходить. На пороге столкнулся с Сашей, младшим братом Сергея:

— Полицаи! К нам!

Батареи сунули за печку, листовки — в медицинскую сумку. Беляев быстро надел халат, скомандовал хозяйке:

— Быстро в постель, стоните!

В дом ввалилось пятеро полицаев:

— Чужой кто есть?

Беляев вышел из комнаты, откуда доносились стоны «больной», строго спросил:

— Что за люди, почему мешаете работать?

Видимо, докторский халат и строгость произвели впечатление. Полицаи переглянулись, полезли за документами. Беляев тоже показал им свое удостоверение и пригрозил, что, если они сейчас же не уберутся, он пожалуется коменданту.

Полицаи ушли, теснясь в дверях.

Беляев и братья Казаченки несколько минут просидели молча. Доктор чувствовал себя, как после нескольких трудных часов у операционного стола.

Когда в Борковичи и окрестные деревни прибыла очередная карательная экспедиция, Беляев получил из отряда задание: любой ценой помешать карателям.

Доктор попросил коменданта принять его по неотложному делу. Внимательно выслушав информацию о том, что в районе расположения прибывшей части есть новые очаги тифа, комендант закричал:

— Почему раньше не докладывали об этом?

— Не хотел вас беспокоить, господин комендант, — ответил Беляев. — Полагал, что достаточно информировать господина бургомистра.

Он, действительно, оставлял бургомистру список больных, где почти против каждой фамилии было написано: тиф.

Комендант тут же вызвал Гончарка:

— Вам докладывал врач о новой вспышке тифа?

— Так точно, господин комендант!

Комендант выскочил из-за стола и влепил бургомистру пощечину. Потом, немного поколебавшись, протянул Беляеву руку — в знак особого расположения — и поблагодарил за службу.

Но на другой день в Борковичи приехали два немецких врача — проверять. Беляев показал им длинный список больных, для начала сводил немцев в два дома, где действительно были больные сыпняком. Спросил: «Будем ли смотреть еще?» — лихорадочно соображая, куда вести немцев. Ведь многие больные, против фамилий которых стояло слово «тиф», на самом деле болели вовсе не тифом. Немцы, тщательно протирая руки ваткой со спиртом, заявили, что больше больных смотреть не будут.

Вскоре каратели ушли из района. На марше они попали в партизанскую засаду и понесли большие потери.

Врачи ни на минуту не забывали о своих товарищах в лагере. Матюха, оставшийся за старшего в санчасти, и Мильцман продолжали устраивать побеги военнопленных, а потом под предлогом посещения аптеки бежали и сами.

Все тревожнее становились сводки Совинформбюро, все тяжелее было у Беляева на сердце: он, опытный хирург, так нужный сейчас в бою, на переднем крае, стал настойчиво проситься в отряд. Но ему дали задание — всячески препятствовать отправке мужчин в Германию. А потом эти люди уходили в партизанские отряды.

Беляев бдительно следил, чтобы в отряд не проникли немецкие агенты. Не раз немцы пытались это сделать, но не удалось. Однажды на приеме незнакомый мужчина, назвавшийся Яворским, стал расспрашивать доктора, не знает ли он, как установить связь с партизанами. Он, мол, много натерпелся от немцев. Но «больной» вызвал подозрения. Беляев тут же сообщил в отряд об этом. И вскоре немецкий агент был разоблачен.

Наконец Беляев получил разрешение уйти в отряд. Он запасся распоряжением коменданта открыть медпункт в Дерновичах. И вот рано утром, захватив медикаменты и инструмент, Беляев с двумя партизанами перебрались через речку и ушли в лес.

Партизаны вели бои с немцами и привозили немало раненых. Оперировать их приходилось в очень сложных условиях. Но другого выхода не было, и Беляев шел на риск, чтобы спасти людей. И спасал!

В августе из Центра поступил приказ направить врачей-хирургов на Большую землю. Беляев уходил с большой группой. Через линию фронта шли «окруженцы», шли мужчины призывного возраста из местного населения, чтобы влиться в ряды армии.

Врачом в отряде остался Константин Шадурский, после войны — известный профессор.

После перехода линии фронта Беляева назначили ведущим хирургом полевого госпиталя танковой армии. Во время боев на Курской дуге он был отмечен орденом Отечественной войны. Осенью 1943 года получил тяжелую контузию. На лечение направили его в Кемерово. После излечения — опять хирургом, главным врачом областной больницы. И так тринадцать лет, как один день: операции, операции…

Но не выдержало сердце, на несколько месяцев свалил тяжелый инфаркт. Врачи настоятельно рекомендовали отдых, а он без работы не мог, остался доцентом на кафедре хирургии. Занятия вел с удовольствием. Нравились они и студентам — учителю было что показать, ученикам — чему поучиться.

В архиве Степана Васильевича есть блокнот, который называют «голубым». Но со временем он пожелтел. На обложке написано: «Беляев С. В.» Немало в нем глубоких мыслей. Вот одна запись, приоткрывающая его внутренний мир:

«Наивысшее удовлетворение человеку приносят плоды его труда. Работа с любовью, охотой, интересом доставляет радость, такая работа не скучная. Одержимые полезной созидательной страстью движут человечество вперед. И след после себя оставляют. А какая у тебя страсть и что ты сделал?.. Человек без страсти похож на печь без огня: и сама холодна, и других не греет. И заводится нечисть… Кто сам горит, он и других зажигает».

Идут годы, вот уж и 50-летие Победы. Рядом с нами все меньше тех, кто добывал ее на поле боя. Наступит время, когда уйдет последний из участников Великой Отечественной. Но останется память.

Федор Солдатов. Слово о Кирилле Орловском

На пятый день Великой Отечественной в Москве на стадионе «Динамо» и его стрельбище за Мытищами была сформирована отдельная мотострелковая бригада особого назначения /ОМСБОН/ для выполнения специальных заданий на фронте и в глубоком тылу врага. Основным ядром соединения стали кадровые чекисты, солдаты, сержанты и офицеры пограничных и внутренних войск, известные спортсмены-динамовцы, студенты…

В это время Кирилл Прокофьевич Орловский, о котором и пойдет в дальнейшем речь, подобно Рихарду Зорге, Рудольфу Абелю, Киму Филби и другим советским разведчикам, выполнял важное задание Родины далеко за ее пределами.

За плечами этого человека, родившегося в деревне Мышковичи Могилевской области в 1895 году, была служба и в царской, и в Красной армиях; в 1918 году он возглавлял партизанский отряд и активно сражался с кайзеровскими оккупантами в Белоруссии; в этом же году стал членом партии; позднее окончил Коммунистический университет национальных меньшинств Запада, посвятив себя чекистской работе. Более года занимал должность советника интернациональных разведывательно-диверсионных отрядов — герильерос, как их называли в борющейся Испании, за что был удостоен ордена Ленина. И, как уже было сказано, почти два года — с июня 1940-го по май 1942-го — Кирилл Прокофьевич являлся активным разведчиком за пределами Родины.

По возвращении он вливается в ОМСБОН. В районе города Пушкина отряд спецназначения «Соколы» под командованием Орловского готовится к выполнению особо важного задания. 26 октября на самолете пересекает линию фронта и опускается в глухих Машуковских лесах под Барановичами.

Отряд «Соколы» проводил агентурную и войсковую разведку. Кроме того, омсбоновцами пущено под откос 15 эшелонов противника с живой силой и техникой, подорвано два моста, 41 автомашина, четыре промышленных предприятия, 10 километров железной дороги, 18 километров телефонно-телеграфной связи, разбито два немецких гарнизона, уничтожено и ранено в боях около тысячи солдат и офицеров врага…

Вечером 16 февраля 1943 года разведка донесла, что на следующий день в Машуковском лесу (ныне Клецкого района Минской области) намерены развлечься охотой гитлеровский комиссар трех оккупированных областей, заместитель гаулейтора Белоруссии Фридрих Френс и его приближенные.

Командир отряда «Соколы» Кирилл Орловский принял решение: устроить засаду и уничтожить этого сатрапа и палачей.

Двенадцать часов партизаны терпеливо лежали в снегу и ждали. Наконец в шесть часов вечера гитлеровцы стали возвращаться назад. Вот тогда-то и раздалась команда: «Огонь!» Орловский метнул в гитлеровцев килограммовую связку тола и замахнулся второй. Внезапно пуля попала в капсюль, и взрыв оглушил командира.

Обе руки, залитые кровью, повисли как плети. Но Орловский продолжал руководить боем.

Первым к нему подполз Хусто Лопес. Тот самый Хусто Лопес, испанский коммунист, который командовал интернациональной бригадой в Испании, а теперь сражался в отряде Орловского. Он оказал помощь командиру, наложив жгуты на израненные руки. Уложил на свой полушубок и утащил к лесу в безопасное место. А затем доставил в ближайший партизанский отряд.

Партизаны же разгромили «охотников». Ни один не ушел. Все остались на лесной дороге — фашистский комиссар, офицеры и сорок эсэсовцев-охранников.

Партизанский врач В. А. Лекомцев обыкновенной пилой, без всякого наркоза, отпилил Орловскому по локоть правую руку и отрезал остатки пальцев левой. Тянуть с операцией было нельзя: начиналась гангрена.

Инвалид? Нет, он остался бойцом, категорически отказался выехать в Москву. И среди белорусских партизан появился командир, прозванный «Безруким». Думали, что это фамилия.

Немного поправившись, Орловский до лета воевал в тылу противника. В августе сорок третьего года его на самолете вывезли в Москву для лечения. Мне выпало счастье в составе группы офицеров из второго полка бригады встречать Кирилла Прокофьевича на Ленинградском вокзале столицы. А 20 сентября 1943 года Президиум Верховного Совета СССР присвоил Кириллу Прокофьевичу Орловскому звание Героя Советского Союза.

Еще не зажили раны, еще не было восстановлено здоровье, когда Кирилл Прокофьевич подал заявление в ЦК партии. В нем он писал: «Мои физические недостатки — потеря рук и глухота — не позволяют мне оставаться на прежней работе.

Теперь для меня встал вопрос: все ли я отдал для Родины, для партии? И я глубоко убежден, что могу еще принести пользу Советской стране и в мирном труде…»

Он просился в родное село, в колхоз.

Родные, товарищи отговаривали, советовали отдыхать и поправляться в удобной московской квартире. Но не таков был Орловский!

Был и другой совет.

— Я вижу, что у вас душа рвется к делу, поступайте так, как Вам подсказывает сердце. — Это сказала председатель Коммунистической партии Испании Долорес Ибаррури.

И Орловский приехал в родное село — Мышковичи, находящееся в 25 километрах от Бобруйска. А села-то и нет! Мышковичи, насчитывавшие до войны 75 домов, фашистами полностью были уничтожены.

25 июля сорок четвертого года было проведено собрание в селе, на котором решили восстановить колхоз «Красный партизан», позже переименованный в колхоз «Рассвет». Кто-то из участников собрания обратился к Кириллу Прокофьевичу:

— А программа-то у тебя есть?

— Есть, — ответил Орловский.

— Какая?

И Кирилл Прокофьевич отчеканил знаменитые свои, навсегда вошедшие в историю колхоза «Рассвет», четыре «Не»:

— Не лодырничать!

— Не пьянствовать!

— Не воровать!

— Не бросать слов на ветер!

Председателем колхоза был единогласно избран Орловский.

Так, почти дословно повторив в стихах свидетельство очевидца, писал о Мышковичах Петрусь Бровка. Вот она, точка отсчета «Рассвета» в сорок четвертом, еще военном, году.

Колхозники начинали, как говорится, на голом месте. И Орловский сумел поднять людей. Жизненный и военный опыт подсказывал ему, сколь важно воспитывать в людях дух товарищества, привычки к взаимной выручке, взаимопомощи.

Кирилл Прокофьевич терпеть не мог разгильдяев и пьяниц. Первым на правлении он проголосовал за то, чтобы выгнать из колхоза родного брата за лентяйство.

Однажды бригадир полеводческой бригады Антонина Владышевская пожаловалась ему: некоторые подростки не слушают ее.

Он велел собрать бригаду. Притихшие ребята со страхом дожидались председателя. Кирилл Прокофьевич попросил назвать имена провинившихся. Те смущенно опустили глаза, ожидая разноса. Но председатель ругать не стал.

В этот вечер он рассказал о том, как пять омсбоновцев-комсомольцев во главе с Борисом Галушкиным вынесли из вражеского тыла тяжело раненного товарища — партизана Степана Несынова, пронеся его на руках 120 километров. А затем Кирилл Прокофьевич вытащил из старенького потрепанного планшета небольшую книжечку и прочитал стихи поэта Семена Гудзенко (тоже омсбоновца), посвященные этому благородному подвигу.

Подростки, затаив дыхание, слушали звонкий голос председателя. Больше бригадиру не приходилось жаловаться на ребят. Молодые колхозники работали дружно, напористо.

А между тем шли годы. На месте разрушенной оккупантами деревни вырос агрогородок с удобными жилыми домами, Дворцом культуры на 400 мест, двумя средними школами, колхозным санаторием, радиоузлом… За труд — высокая оплата. За выдающиеся заслуги в развитии сельского хозяйства Кирилл Орловский в 1958 году удостоен звания Героя Социалистического Труда.

В 1968 году по просьбе колхозников колхозу «Рассвет» было присвоено имя ушедшего из жизни Кирилла Прокофьевича Орловского, Героя Советского Союза, Героя Социалистического Труда. Чекиста. Партизана. Председателя.

Сохранился ответ К. П. Орловского ученице Ленинградского ФЗУ Лиде Ефимовой: «Ты спрашиваешь, девочка, в чем мое счастье. Но что тебе ответить? Конечно, в труде… Меня, председателя колхоза, с 27 июля 1944 года по сегодняшний день, восход солнца никогда не заставал в постели. Четыре тысячи рассветовских колхозников приучены к раннему подъему и самоотверженному труду. „С росой коса лучше косит“, — говорит пословица. Труд — отец, а земля — мать человека».

Семен Гудзенко. «Я был пехотой в поле чистом…»

Григорий Богуш. Боевые спутники мои

Весной 1990 года, когда «волнения Литвы» не на шутку встревожили нашу великую и тогда еще неделимую державу, одно обстоятельство ошеломило меня и повергло в недоумение своей кощунственной сутью. О чем речь?

В старинном уютном городке над Неманом, который значится едва ли не во всех туристических проспектах по Литве, сбросили с постамента танк — памятник советским воинам, погибшим в Отечественную войну при освобождении города от немецко-фашистских захватчиков. Поначалу подумалось, под горячую руку чего не бывает, вот и хватили «саюдисты» через край. Но за историей с танком последовали другие похожие истории. Вопреки древней христианской истине «о мертвых или хорошо, или ничего», кто-то стал сводить счеты с могилами военной поры. В одном месте разрушили мемориал, в другом осквернили захоронение. На братском кладбище под Шяуляем, сообщали газеты, неизвестные облили краской памятник советским солдатам…

Стоп! Это уже касалось меня лично. Шяуляй в моей военной судьбе не пустой звук. Мои фронтовые дороги осенью сорок четвертого пролегли как раз в тех краях. Тамошние леса и болота я излазил вдоль и поперек что называется на брюхе: рыл окопы, ставил заграждения, делал проходы в минных полях, восстанавливал мосты и дороги. И меня не раз оберегала в бою броня танка. И я хоронил друзей-однополчан в неподатливую землю из глины и камней, отдавая последние почести негромким залпом в небо.

В боевой обстановке убитых чаще всего предавали земле там, где человека настигали в предсмертный миг пуля или осколок. Поля и леса наши в иных местах были густо уставлены скромными фанерными обелисками с пятиконечными звездами. В послевоенную пору люди вернулись к этим обелискам, останки воинов были снесены в города и районные центры и перезахоронены в братских могилах — на площадях, в парках и скверах. Над вечным покоем павших встали обелиски из мрамора и металла, а кое-где и воинское оружие — танки, пушки, самолеты-ястребки, — то самое оружие, с которым воины шли в свой последний бой.

Большое братское кладбище возникло на окраине Шяуляя. На его каменных плитах, знал я, высечены номера воинских частей и соединений, отличившихся при освобождении города. Еще живы многие ветераны. Если обратиться к ним, они могут возвысить свой голос в защиту павших, могут сказать: «Люди, что вы делаете? Опомнитесь!»

Короче, мне важно было иметь перечень тех частей, и я решил обратиться к шяуляйским коллегам-газетчикам с просьбой списать его на листок бумаги и продиктовать мне в Москву. На телефонный звонок в Шяуляй оттуда ответили: «Вам надо, вы и списывайте». И положили трубку.

С того дня я и лишился покоя. Что происходит? Кому мешают эти обелиски? Ведь где-то в братской могиле, скорее всего как раз вот в этой, под Шяуляем, похоронены и мои однополчане. Вдруг та «тридцатьчетверка», сброшенная с постамента, из моего родного 3-го гвардейского танкового корпуса? На подходе к тому городу корпус как раз вел трудные бои. В одном из них погибли сразу два комбрига — полковник Г. А. Походзеев и полковник К. А. Гриценко.

Эта догадка потрясла меня. Перед глазами одна за другой стали возникать сцены далекой фронтовой жизни. В памяти ожили имена однополчан, названия населенных пунктов, номера частей. Вот они, будто вчера расстался с ними, старшина Зозуля со странной кличкой «Оружие в козлы»; длинноногий и нескладный, похожий на аиста, ротный командир капитан Куриленко и его ординарец, черниговский конюх глуховатый Гриша Марчук; отделенный сержант Шахматов, родом откуда-то с Урала; наши «старички», кого уже дети дожидались дома, татарин Гельманов и забавно окающий вологодец Алеша Гуричев. Кстати, батальон формировался на вологодской земле, в Чагоде, и тамошних «робят», трудолюбивых и верных в дружбе, было в нем много.

Вспомнились лихой одессит Коля Рожук и постоянно напевавший себе под нос песенки собственного сочинения его тезка москвич Горшков, наш взводный шофер, которого все в батальоне почтительно величали по имени-отчеству — Николай Павлович, хотя был он почти нашим ровесником, может, чуть постарше.

Не забылись водитель санитарки, красивая и неприступная, тоже москвичка, Маша Чиквискина (или Чекваскина?) и главный обитатель санитарного фургона доктор Беренбаум, которого солдаты охотнее звали доктор Шлагбаум…

На памяти и вторая фея батальона, наша письмоносица Клава Лушина. В отличие от Маши, щеголявшей в аккуратно подогнанной форме, в хромовых сапожках и синем берете, слегка сдвинутом на бок красивой головки, Клава ходила в одежде явно не по росту: в голенищах ее кирзовых сапог могло бы уместиться еще по одной ноге, шинель на ней свисала до пят, а шапка закрывала пол-лица. Клаву это мало заботило, она шариком каталась между ротами, разнося письма, где ей всегда были рады.

Размышляя над прошлым, я думал: неужели для меня что-то значат (раз память удерживает) эти непривычные названия городков и поселков: Шяуляй, Расейняй, Добеле, Рацишки?

Опять же какая охота спустя столько лет вспоминать непролазные топи, в которых, чтобы укрыться от обстрела, невозможно было закопаться в землю даже на штык лопаты — дальше рыжая болотная вода. Только на тягачах да «тридцатьчетверках» (другая техника вязла и застревала намертво) подвозили к передовой необходимое: боеприпасы, сухари, гороховый концентрат, чикагскую тушенку в высоких четырехугольных брикетах и американские консервы «второй фронт» — в небольших круглых банках запрессованные молотые кости. На них мы варили бульон. Выковырнешь штыком в котелок и кипятишь на костре до тех пор, пока на поверхности появятся редкие блестки жира. Пили такой бульон, обжигаясь, чтобы согреться. Вкус у варева, как ныне злословят шутники, был специфический, век бы его не знать.

Поначалу воспоминания были торопливыми и беспорядочными, факты толпились, набегали один на другой. Когда же они выстроились в более или менее законченный ряд, в сознании отчетливо, как картинки на ленте немого кино, предстали, затмевая другие, события одного дня войны, который глубоко засел во мне. Засел, думаю, потому, что в тот день я впервые хоронил боевых друзей, своих однополчан. Это было сильное потрясение, и память запечатлела его лучше самой чувствительной фотопленки.

Была еще одна причина запомнить этот день, но о ней — в свое время и в своем месте.

Начался тот день, о котором я хочу теперь рассказать подробнее, не в полночь и не с рассветом, а, можно сказать, накануне с вечера. Третьей роте нашего 154-го отдельного саперного батальона, в котором я воюю уже с середины лета, приказано проложить маршрут для скрытого маневра танковой бригады на другой участок фронта. В боевой обстановке это обычное дело.

Наши наступающие войска устремились к Балтийскому морю, чтобы отрезать и запереть в Прибалтике так называемую Курляндскую группировку противника — до 30 дивизий. Немцы хорошо понимали эту опасность и рвались в Восточную Пруссию вдоль железной дороги Рига — Кенигсберг. Но как раз на этом направлении, под Шяуляем, и преградила путь противнику 5-я гвардейская танковая армия, в составе которой действует и наш 3-й гвардейский танковый корпус.

Сдерживая неприятеля, мы в то же время скрытыми ночными маневрами в ближайшем тылу фронта должны были создавать у него впечатление о сосредоточении крупной танковой группировки советских войск на рижском направлении, тогда как на самом деле главный удар готовился в направлении Мемеля (Клайпеды). Об этом замысле командования я узнал уже после войны от начальника разведки корпуса полковника В. П. Богачева.

— Закрутили мы тогда карусель, — улыбался, вспоминая прошлое, Василий Петрович при нашей встрече. — Но замысел оправдался, хотя попотеть пришлось.

Да, попотеть пришлось. Я тоже не забыл те бессонные ночи, когда мы валились с ног от усталости, совершая длительные переходы. Смотришь карту: вчера были в Литве, а сегодня уже в Латвии. С превеликими предосторожностями, из последних сил пробиваемся в новый район, глядь — знакомые балки и овраги. Оказывается, мы уже были здесь три дня назад.

И так — недели две.

Выручало то, что за плечами у корпуса к тому времени уже был немалый боевой опыт. В сорок первом воины-танкисты держали оборону под Москвой. В декабре сорок второго в снежных степях под Сталинградом они схлестнулись с танками Манштейна, которые рвались на выручку к окруженным на Волге войскам Паулюса. За мужество и стойкость в тех боях корпус удостоился почетного наименования Котельниковский. Не беда, что на его боевом знамени появилось название всего лишь скромного районного поселка. Зато какого! Именно там, на рубеже этого поселка, были окончательно похоронены планы и надежды немецкого командования вызволить из Сталинградского котла свою 6-ю армию. Так что 3-й Котельниковский — звучит!

После Сталинграда на пути корпуса были Курская дуга, бои по освобождению левобережной Украины и форсирование Днепра. Весной сорок четвертого он вел боевые действия в Румынии, а летом — в Белоруссии, одним из первых ворвался в Минск, откуда совершил стремительный бросок к Вильнюсу и дальше, до Шяуляя, где противник обрушил на наши танки такую бомбежку, что рельсы закручивались в бараний рог.

Теперь вот, накапливая силы для заключительного удара в Прибалтике, мы маневрируем в лесах к северу от Шяуляя, чтобы скрыть от неприятеля свои истинные планы.

Перебросить танковую бригаду на другой участок фронта надо быстро и скрытно. Задача саперов — проложить маршрут для ночного маневра боевой техники. Для несведущих скажу, что это означает: саперы сами, первыми, должны пройти этим маршрутом, не делая лишнего шума, не зажигая огней, чтобы не обнаружить себя. Наша задача проверить проходимость дорог и прочность мостов, где надо укрепить их, обозначить путь указками, расставить в нужных местах бойцов — живые пикеты, предусмотреть множество других случайностей, которые могут потом сказаться на успехе операции самым нежелательным образом.

Пока нет команды выступать, я размышляю о превратностях военной службы. В саперах я и не помышлял очутиться. В запасном полку почти полгода обучался артиллеристскому делу — сначала в полковой батарее 76-миллиметровых пушек (старых, короткоствольных, еще с поршневыми замками), затем в артиллерийском дивизионе, да еще во взводе управления, так сказать, артиллерийская белая кость…

На фронте же попал в саперный батальон, где главными для новичков стали лопата, топор, пила, лом, кирка, которыми пришлось действовать денно и нощно. В последствии, уже в мирной жизни, наверное, за все годы не наберется столько «кубометров», сколько перелапатил их там, в Прибалтике. Кроме того надо было оборудовать КП и НП, а это снова горы земли, проложить ходы сообщения, вырыть и обустроить землянки. Тут уж одних лопат было мало, в ход шли пилы и топоры, бревна и тес, гвозди и скобы…

Но нет худа без добра. Наука пошла на пользу. Я знаю многих саперов, которые, вернувшись с войны, своими руками построили себе дома и все необходимое для жизни. Пригодились навыки! Я на полном серьезе верил после демобилизации, да и сейчас верю, что высади кого из тех моих друзей-саперов в глухую тайгу с одним топором и коробком спичек, он не пропадет, он выживет. Если бы можно было провести конкурс робинзонов, поспорить, кто быстрее обживет необитаемый остров, — не сомневаюсь, победил бы робинзон, отслуживший свой срок в инженерных войсках, а проще — в саперах.

Повоевав пару месяцев, я постепенно обучился владеть не только киркой и лопатой, но и стал разбираться в минно-подрывном деле. Просто, понял я, вначале наши мудрые командиры оберегали нас от возможных ошибок, которые подстерегают сапера на каждом шагу и чаще всего имеют роковые последствия: не зря же говорят, сапер ошибается один раз в жизни.

Мои размышления о роли и месте инженерных войск в современной войне были прерваны появлением у машины старшины «Оружие в козлы». Столь странную кличку Иван Михайлович Зозуля приобрел за то, что носил под кожанкой медаль «За боевые заслуги», которой был награжден в 1940 году на финской войне. На этой медали, как известно, изображены крест-накрест винтовка и сабля, чем-то в самом деле напоминающие оружие, составленное в козлы, как это делают бойцы на привале.

Зозуля охотно поддерживал распространенную в батальоне игру: когда кто-либо, особенно из новичков, спрашивал его: «А какая медаль у вас, старшина?» — он отвечал: «Да эта, как ее, оружие в козлы». Зозуля постоянно ходил в кожаной куртке, носил на левом запястье большие, с компас, часы Кировского часового завода, которыми тоже был не прочь похвастаться, тем более что в батальоне мало у кого был тогда этот столь нужный на войне прибор.

В общем старшина во многом был оригинал и выделялся среди других. Но не это составляло его суть. Иван Михайлович Зозуля был старшина божьей милостью. Он являлся одновременно и отцом, и другом, и командиром молодым солдатам. Не знаю, каким чутьем он угадывал, где нужна его помощь, но сам был свидетелем, как не раз в решающую минуту «Оружие в козлы» оказывался именно там, где требовались воля и сила старшего.

Появившись у машины, старшина предупредил, чтобы люди далеко не отлучались, приказал нашему взводу срочно получить на складе 10 «блинов» и оповестил, что сам он поедет в головной машине, с первым взводом. В этом распоряжении скрыта еще одна профессиональная тонкость инженерных войск. Получить 10 «блинов» означало взять 10 трофейных мин для взрывных работ, а старшина поедет с первым взводом потому, что у него в карманах кожанки хранятся капсюли-детонаторы и с ними полагается ехать отдельно от взрывчатки.

Наконец, когда в лесу совсем стемнело, наши три грузовика один за другим вытягиваются из леса на проселок. Тут светлее, чем под деревьями, и можно еще кое-что разглядеть, по крайней мере, обнаружить под ногами некое подобие дороги, идущей в нужном нам направлении.

Постепенно колонна растягивается, каждый взвод получает свое задание. Нашему выпало укрепить мост через небольшую речушку. Старый, судя по всему, был построен давно, береговые опоры еще прочны, но настил провис. Чтобы меньше рисковать, кто-то положил поверх две мощных плахи, соединив ими берега. Плахи были из могучего дерева — толстыми и необыкновенно широкими, по ним без опаски могли проходить машины, даже с пушками на прицепе. Но танки, да еще целая бригада, раздавят такой мост мигом.

Решаем подвести под центр моста ряжевую опору. Из ближнего леса подносим бревна, собираем из них под мостом сруб, напоминающий колодец, и загружаем это сооружение камнями — благо их вокруг как картошки на плохо убранном поле. Через час-полтора с заданием покончено. Работа неказистая, но надежная. По такому мосту легко пройдут танки не то что одной бригады, а хоть всего корпуса.

Ориентируясь по указкам, что оставлены ушедшими вперед нашими товарищами, догоняем оба взвода. И ко времени. Машины уперлись в переправу через плотину разрушенной мельницы. Причем, это была не речушка, а, судя по прямым и ровным берегам, обводной канал. Вода сочилась через завалы из гнилых бревен, соломы и мусора.

О том, что здесь может быть переправа, и думать нечего. Мы стали искать другое место, более подходящее, и вскоре выше по течению нашли брод с крепким дном и пологими берегами. То, что надо для прохода танков. Однако вода была высоковата, требовалось понизить уровень. Как быть? Прикинули: если убрать завалы мусора на плотине, вода спадет. Решаем завал подорвать, а чтобы не поднимать лишнего шума, заряд опустить под воду. К паре жердей прикрепили трофейные «блины», погрузили их в пучину и подожгли шнур. Послышался глухой, утробный звук, плотина осела, и вода, захватывая мусор, устремилась вниз.

Вскоре там, где разливалось зеркало пруда перед плотиной, остались небольшие блюдца. Но, странное дело, вода в них кипела. Наиболее сноровистые солдаты мигом смекнули, в чем дело, и кинулись вниз. На дне канала, где в понижениях еще оставалась вода, предчувствуя беду, металась рыба, сплетались в клубки, блестящие под тусклой луной змеи. То были невиданные прежде многими из нас угри. Поняв, что это тоже рыба, солдаты пытались вылавливать их, однако те не давались в руки, выскальзывали и снова сплетались в клубки. Когда их все же выбрасывали на берег, они не подпрыгивали, как большие рыбины, в траве, не затихали, они ползли, как ползают змеи или ужи, устремляясь в одну сторону, к плотине.

Брод мы обнажили как следует, проверили съезд и выезд, поставили указки — за этот участок маршрута можно быть спокойными. Мы двинулись дальше.

Как оказалось, на пути находилось еще одно существенное препятствие, которое требовало нашего внимания. Маршрут пролегал через неглубокий, но заболоченный овраг. Остаток ночи ушел на то, чтобы уложить по дну его бревенчатый настил, надежно скрепить бревна скобами, подсыпать грунта — короче, сделать все, чтобы и здесь колонна прошла без задержки.

За ночь мы крепко устали, извозились в грязи, промокли, но чувство исполненного долга пересиливало другие ощущения. Тем более, что уже светлело и мы знали, что взводам предстоит дневной отдых. Приказано было не мельтешить, углубиться в лес. Оставалось найти подходящее место для дневки.

Продираясь сквозь заросли, мы набрели на небольшую поляну, где можно было расположиться, чтобы перевести дух, подкрепиться сухим пайком и обогреться у костра из сухих сучков и веток, сложенных шатериком и горевших без дыма.

Но обогреться у вожделенного костра в то утро нам так и не удалось. Едва мы спешились с машины, как над верхушками деревьев прошуршало хорошо знакомое фронтовикам «шу-шу-шу» — пролетел тяжелый снаряд, который солдаты звали чушкой, — и в глубине леса, впереди нас, ухнул сильный взрыв. Послышался треск деревьев и по-осеннему, наполовину уже голому лесу прокатилось короткое эхо.

Задрав головы кверху, мы застыли на своих местах, кто где стоял, но не успели прийти в себя, как на опушке, в том самом месте, где пять минут назад мы въезжали в лес, ухнул второй взрыв. Вилка! — мгновенно сработала моя артиллерийская выучка. Так стреляют из пушек, когда нащупывают цель. Первый снаряд перелет, второй недолет, третий должен лечь между ними, значит, на поляне. Поняв это, я крикнул: «Ложись!» И в ту же секунду третий снаряд рванул на другом конце поляны, где только что расположился второй взвод.

Когда взметенная взрывом земля осыпалась и мы подбежали к месту трагедии, картина предстала ужасающая. Снаряд разорвался неподалеку от того места, где стоял старый «ЗИС», скомкав и отбросив его в сторону. На месте взрыва зияла глубокая воронка. Она дымилась, хотя казалось: что там могло гореть? Сырая земля или корни, пронизавшие ее? Первой нелепой мыслью было погасить огонь — ведь мы только что хотели развести костер без дыма, чтобы наше присутствие в лесу не обнаружил вражеский самолет-разведчик…

Больше выстрелов не было — только эти три. Мы так и не поняли, был ли то прицельный огонь по нашей небольшой группе или какая-то другая необходимость вынудила немецких артиллеристов выпустить эти три снаряда по классической схеме, но бед они натворили много. Как оказалось, одним снарядом был выведен из строя почти весь второй взвод — трое убитых и семь или восемь раненых…

Как бы ни была верна мысль о том, что войны без жертв не бывает, привыкнуть к виду смерти даже на фронте невозможно. Еще до того, как попасть на передовую, я с лихвой нагляделся на мертвецов. Правда, пока не столько убитых военных, как того следовало ожидать, а на ни в чем не повинных мирных людей. Да, так уж вышло в жизни.

Однако до того октябрьского утра, когда в осеннем лесу под Шяуляем рванул крупнокалиберный снаряд и разметал полвзвода, во всех прежних случаях смерть настигала незнакомых мне людей, а тут были свои, из одной роты, соседнего взвода, с кем только что таскали бревна из леса, рыли окопы, укрепляли мост. Одежда, вещи, инструменты — все разбросано, среди оставшихся в живых полная растерянность, и неизвестно как подступиться к делу, чтобы навести хоть какой-то порядок. Должен же кто-то распорядиться, что делать. К счастью, тут как тут появился старшина Зозуля, и все дальнейшие команды исходили от него.

Я долго гнал от себя воспоминания об этом ужасном дне — может, потому он и запечатлелся в памяти в виде разрозненных, не связанных между собой отдельных картинок.

На уцелевшей машине посыльный срочно уехал в штаб батальона, и вскоре в лесу появился фургон доктора Беренбаума, запахло лекарствами, среди кустов замелькали белые повязки.

Тем временем нашему отделению приказано вырыть могилу. Место для нее комвзвода Смирнов вологодский (в батальоне был еще Смирнов ярославский) выбрал у дороги на опушке леса, недалеко от настила, который мы так старательно укрепляли этой ночью. Дождь еще не смыл наших следов, свежие бревна не успели потускнеть, а людей, оставивших эти следы, таскавших, надрываясь, эти бревна из леса, уже нет в живых.

Смирнов вологодский отмерил могилу — две лопаты в длину, две в ширину. Все, можно копать! Киркой и ломом выковыриваем камни-булыжники, которых здесь видимо-невидимо. Затем с не меньшими усилиями вонзаем лопаты в раскисшую глину. Работа идет тяжело и медленно. Когда же углубились до пояса, земля стала крошиться и осыпаться, заваливая дно. Меня и еще двух бойцов старшина посылает на хутор принести несколько тесин, чтобы укрепить стенки последней обители для наших товарищей: «иначе не управимся с могилой дотемна…»

На хуторе — добротный дом под черепицей, в центре двора — колодец, вокруг еще несколько построек на мощных каменных фундаментах.

Никого не встретив во дворе, мы прошли в сарай и снова подивились. У входа стояли деревянные башмаки, как мы догадались, их обували, когда входили в хлев. В стойлах, что тоже было неожиданностью, жевали сено корова с телком и пара лошадей, в отделении для свиней хрюкали дородные матрены, вокруг них сновало разнокалиберное потомство. Значит, на хуторе кто-то есть, кто-то ведь ухаживает за этой живностью.

Но вот где-то звякнуло, стукнуло, и на пороге дома возникла женщина. С трудом выяснили, что она домработница, а хозяев нет, «ушли». Действительно, хозяева зажиточных хуторов уходили с немцами на запад или скрывались в местных лесах. На все наши вопросы женщина отвечала одним словом: «не супранту», то есть «не понимаю». Мы нашли под навесом несколько подходящих для нашего случая тесин и направились в обратный путь.

По дороге в роту я то и дело возвращался в мыслях к судьбе своей родной деревушки Новая Лутава, что затерялась в приднепровских песках белорусского Полесья.

По нашей местности война прокатилась дважды. В первый раз, летом сорок первого, бои прошли где-то в стороне от нас и не причинили разрушений. А вот осенью сорок третьего при форсировании Днепра Лутаве досталось.

На моих глазах огненный смерч спалил деревню в первый же день боев. От разрывов тяжелых снарядов задымили три гумна, набитые под конек крыши необмолоченным хлебом. Они горели долго и тяжело, выталкивая в небо клубы черного смолистого дыма, словно это плыли в море три могучих корабля, в котлах которых шуровали невидимые кочегары-великаны.

Затем налетели штурмовики, поливая огнем еще не подожженные дома, сараи, стожки сена в огородах, припасенные на зиму. Довершили дело немецкие солдаты-факельщики, на бегу поджигавшие уцелевшие от огня хаты. К ночи в деревне из сорока изб осталась одна-единственная — изба деда Федота, жившего от нас через двор. В нее снесли раненых, а утром налетели «юнкерсы» и разбомбили этот импровизированный медсанбат в пух и прах вместе с санитарами и пациентами.

От «сильно укрепленного опорного пункта», как назвали 22 октября 1943 г. в сводке Совинформбюро Новую Лутаву, остались одни пепелища. Даже деревья, какие не успели пустить под блиндажи и окопы, были обезглавлены и иссечены осколками и нелепо торчали из земли диковинными обрубками. Такую картину застали вернувшиеся домой лутавцы, которые, пока гитлеровцев не отогнали подальше от села, скрывались на болотах от обстрела, а большей частью от угона в неволю.

…В роте нас уже ждали. Кто-то наносил к могиле горку свежего елового лапника. Зелеными ветками была обозначена дорога.

Возле могилы распоряжались Смирнов вологодский и сержант уралец Шахматов. Это кадровые военные, прошедшие огонь и воду. Они примерно ровесники, обоим лет по 30–35. У Шахматова на висках проглядывает седина. Смирнов солидно облысел. Оба призваны из запаса, но дело свое знают. Судя по тому, как распоряжаются у могилы, хоронить им приходится не первый раз. Помогая друг другу, они укрепили стенки могилы тесинами, выстлали дно ветками, затем уложили тела погибших и прикрыли их плащ-палаткой.

Уже темнело, когда на месте захоронения вырос холмик земли, его тоже обложили зеленым лапником. К свежеобтесанному столбику прикрепили дощечку с тремя именами. Над могилкой прозвучал скромный салют — несколько выстрелов в сторону противника.

Наш взвод оставили ночевать здесь же, у переправы через овраг. Какой-никакой военный объект — требуется выставить пост. Да и сил нет идти куда-либо устраиваться получше. Под обрывом выбрали место, где укрылись палаткой от дождя и в то же время, не высовываясь наружу, могли наблюдать за дорогой. «Оружие в козлы» с остатками второго взвода тоже пристроился неподалеку коротать время до утра.

Расстроенные, опустошенные, мы держимся на одном самолюбии. Выложили сухой паек, чтобы перекусить — первый раз за весь день, вернее будет сказать, за эти длинные сутки, которые тянутся со вчерашнего вечера. Долго молчим. О чем говорить? Кто следующий? Этого никто не знает. И хорошо, что не знает. На войне сподручнее жить «не заглядывая вдаль».

Но долгое молчание тягостно. Оно требует разрядки. Первым не выдерживает одессит Коля Рожук. «Так кто они, те ребята, сержант?» — обращается он к Шахматову. «Который постарше — из последнего пополнения». Действительно, недавно в роту пришло несколько «старичков», лет по 40–45, из Западной Украины. Видно, только освободили местность и призвали. У них были странные фамилии, они плохо говорили по-русски, но хорошо владели топором и пилой — знать, потому и очутились в саперах. «А двое юнцы, из чувашей, кажется». «Юнцы» — это из летнего пополнения, с которыми и я прибыл в батальон. В тех маршевых ротах, что формировались в Суслонгерских лагерях за Волгой, было много местных ребят 1925–1926 года рождения — марийцев, чувашей, мордвы. Среди них тоже было много путаницы, так как то и дело попадались однофамильцы — Николаевы, Петровы, Федоровы. «Этим, — добавил сержант, — лет по восемнадцать. Небось не брились еще ни разу».

Слова сержанта «Этим лет по восемнадцать» включили во мне какой-то рычажок-контакт, и я непроизвольно воскликнул: «Братцы, а какое сегодня число?» Кто-то назвал. «У меня же день рождения». Я не понял еще, хорошо это или плохо то, что я сказал, как отделенный поднялся с места и со словами: «Подождите меня, герои» — шагнул под дождь. Вскоре он вернулся в палатку и, подсвечивая фонариком, выставил в центр, где на куске брезента лежали хлеб и консервы, котелок со спиртом. Он разлил его по кружкам. «Помянем тех троих. — Сержант кивнул головой в сторону могилы на склоне холма. — Вечная память хлопцам». Я опрокинул в себя полкружки непривычной влаги и обжигающее действие ее, когда перехватывает дыхание, когда кажется, будто у тебя все выгорело во рту, запомнил с того дня на всю жизнь.

Был на войне еще день, когда я пил спирт вот так же, из кружки, пил раз за разом и не пьянел. Случилось это уже в Померании в феврале или марте сорок пятого. Мы преследовали отступавшего неприятеля. Корпус катился вперед с размахом, легко и быстро, почти не встречая сопротивления, как вдруг, когда наши танки вышли из леса на просторный луг, путь преградила небольшая речушка. Немцы взорвали мост буквально у нас под носом, а мы даже мысли не допускали о том, чтобы замедлить темпы наступления. И вот тогда прозвучала команда командира корпуса генерала Панфилова: «Саперов вперед!» Нам было дано всего два часа, чтобы навести переправу. В дело подключились танкисты, автоматчики — одни валили в лесу деревья, другие волокли их на крепких буксирных тросах к реке. Спешка была такой, что танкисты не заметили, как длинный хлыст скользнул с дороги в кювет и буквально растер не успевшего выскочить из окопа пулеметчика, который вел оттуда наблюдение за противоположным берегом.

Как одержимые, мы набрасывались на бревна и тащили их в воду, чтобы схватить скобами, укрепить на сохранившихся сваях. Мы работали по горло в холодной воде, без необходимых в таких случаях прорезиненных комбинезонов, и единственным средством нашей защиты были костер и бидон спирта на берегу. Всякий раз, выскакивая из воды, чтобы перевести дух, мы подбегали к бидону и делали глоток-другой, охлаждая «огонь» во рту комком рыхлого, еще сохранившегося в придорожной канаве не очень чистого снега.

Через два часа мост был готов. Танки устремились вперед, мы тоже укатили на их броне, и, странное дело, ни назавтра, ни в последующие дни никто из нас не заболел. Мы понятия не имели, что это такое — ангины, простуды и прочие модные теперь хвори. Однако способ противодействия им запомнился. И когда уже в недавнем прошлом в стране развернулась противоалкогольная кампания, я часто вспоминал фронтовую жизнь, когда глоток спирта был нужен так же остро, как глоток воздуха.

Сержант не забыл о моем «юбилее» и, когда по второму заходу разлил в кружки еще по глотку теперь вроде бы не такой уж огненной жидкости, сказал: «Будь здоров, солдат, живи долго». Он достал из вещмешка комок слипшихся, в хлебных крошках, известных до войны розово-полосатых конфет «подушечки». Ими мы и закусили. С тех пор я праздновал свой день рождения много раз, отмечал «круглые даты», юбилеи, но тот день запомнился больше всех других.

Перебирая в памяти события тех лет, менее всего могу припомнить, где мы спали на войне? Даже десятка ночей не наберется, о которых можно было бы что-то рассказать. Спали где придется — в окопе, в машине, в сарае, под кустом, просто на сырой земле. Это парадокс, но спать мы наловчились даже на ходу. Если ты выбился из сил, а надо двигаться, надо идти, можно наметить себе цель впереди, хотя бы метров за двадцать, и закрыть глаза. Тогда мозг отдыхает, а ноги сами несут тело вперед, пока не оступишься. Оступился, открой глаза на миг, сделай корректировку, как говорят артиллеристы, доверни прицел и шагай дальше. А уж если есть за что держаться на ходу, скажем, за телегу или лафет орудия, так это вообще царский сон, курорт!

О той ночи, до которой я довел свое повествование, могу сказать, что она-то как раз запомнилась. Наш сон был прерван гулом танков. По маршруту, проложенному саперами, шли «коробочки». Они преодолели до рассвета немалое расстояние и теперь приближались к переправе через овраг. Покачивая в такт движению стволами пушек, танки словно говорили нам: «С добрым утром!»

В ответ мы радостно суетились, так как знали, что танки примут нас к себе на борт и до тех пор, пока не прибудем на новые позиции, для нас наступят короткие часы отдыха, даже блаженства на войне. По двое, по трое мы усядемся за башнями, где от моторов идет такое желанное тепло, и сможем хоть немного согреться и обсохнуть. Надо только покрепче ухватиться за скобу, чтобы не слететь на ходу под гусеницы.

С танкистами мы живем душа в душу. Наши отношения напоминают симбиоз морской актинии с раком-отшельником, о чем мы читали до войны в школьных учебниках по зоологии. Там, как известно, бронированный извозчик катает наездницу за то, что та оберегает его от внешних врагов. Наше содружество основано на таких же принципах: танки избавляют саперов от утомительных пеших переходов и других физических перегрузок, мы оберегаем их в бою.

Конечно, это громко сказано: «оберегаем в бою». На нас танкисты рассчитывают, когда дело касается пехоты противника. Когда же доходит до артиллерийской дуэли, их жизнь зависит только от собственного мастерства — от умения маневрировать машиной на поле боя и вести огонь на скорость и точность. Не успеешь ты — успеют тебя.

Танк для экипажа — его окоп, его крепость, его последняя защита и надежда. Как бы ни было страшно под обстрелом, танкисту нельзя покидать эту крепость. Вовсе не случайно каждый факт потери экипажем машины тщательно расследовался потом в штабе: а не было ли в этом случае трусости или еще хуже — дезертирства?

Среди танкистов корпуса ходила песенка. Напевали ее на мотив известных куплетов о разудалом казачьем атамане, с которым было так любо жить-не тужить. И начиналась песня схоже, только вместо слов «А первая пуля…» танкисты пели «Первая болванка попала танку в лоб — механика-водителя загнала прямо в гроб». Далее следовал хорошо известный, но видоизмененный припев: «Эх, любо, братцы, любо, любо, братцы, жить — в танковой бригаде не приходится тужить». Затем новый куплет: «От второй болванки лопнула броня — крупными осколками поранило меня» — и снова припев. А дальше, поскольку командир танка, хотя и раненный, все же остался жив, события в песне развиваются следующим образом: «Утром вызывают в особый отдел: почему ты вместе с танком не сгорел?» Что оставалось делать танкисту? Зная, что большего наказания, чем послать со штрафной ротой на передовую, ему не будет, что свою вину он может искупить только смертью или пролитой кровью, танкист заявляет: «Я ему в ответ тогда и говорю: завтра же в атаке обязательно сгорю».

Танки в бою берегли. В нашем корпусе 10-й разведбат, который в силу своего предназначения должен обладать высокой маневренностью, был полностью механизирован танками, бронетранспортерами и мотоциклами. Так вот, все в корпусе знали боевую присказку командира разведбата. Посылая разведчиков на задание, он неизменно говорил: «Танки, танки мне берегите, а эти мандовошки, — кивал он в сторону мотоциклов, — везде проскочат, не попадутся…»

Танки берегли, а танкистов любили. Этих стальных парней окружал ореол некоей загадочности и исключительности их нелегкой военной судьбы. В тот день озябших и продрогших саперов «коробочки» приняли к себе на броню и от переправы, где навечно оставались три наших боевых товарища, повернули в сторону передовой. Танкисты спешили. Они лучше нас знали обстановку, и их тревога передалась нам. Как скоро выяснилось, была причина спешить.

На походе к новым позициям мы буквально напоролись на следы свежего танкового боя. То ли это была наша разведка боем, то ли по какой другой причине наши «тридцатьчетверки» попали под огонь немецких орудий. Три боевые, еще недавно грозные машины стояли обгорелые неподалеку друг от друга. У одной, которая была ближе к нам, из башенного люка свисало до пояса тело танкиста. От комбинезона — одни лохмотья, на ягодицах от огня лопнула кожа и обнажились красные, запекшиеся шрамы. Возле другой, у самых гусениц, тоже были два обгорелых трупа. Над полем стояла подозрительная тишина. Ни с немецкой, ни с нашей стороны не раздавалось ни звука — похоже, мы очутились на нейтральной полосе. Из машин еще не выветрился чесночный запах тротила и запах горелого металла. По всему было видно, что трагедия разыгралась всего несколько часов назад, скорее всего накануне вечером. Значит, мы подоспели вовремя.

Суровые танкисты вызывали по рации «Сосну», просили на связь «Первого». Мы же, соскользнув с брони, и без приказов ясно видели свою задачу: окопать танки, поставить мины, похоронить убитых. Что-то не везет нам в этом походе. Вроде и не воюем, от передка отвернули, а уже вторая могила за два дня. Судьба, что ли, такая?

Судьба у саперов действительно особая. Наше дело без конца кому-то помогать. Атакует пехота, ей почет и слава, а первыми, до пехоты, тихо, молча, без звука, лезут под проволоку саперы. В прорыв идут танки, но раньше их по минному полю на коленях да локоточках проползем мы, чтобы убрать с дороги затаившиеся в земле смертоносные игрушки, которым мы платим дань своими молодыми жизнями. И что удивительно — это не война, не бой, это работа. Копать, строить, хоронить — да нет такого дела, которого бы не касались наши руки.

А выбирать не приходится. На войне все расписано, на войне каждому свое: танкистам — танкистово, саперам — саперово. Так что все верно: кому подорваться, а кому — сгореть заживо — это уж как на роду написано!

Не дожидаясь команды, Смирнов-вологодский уточняет на карте ориентиры, к которым будет «привязана» могила. Тут надо быть точным. Те, кто получат похоронку, должны знать, что их сын (муж, брат, отец) пал смертью храбрых в боях за Советскую Родину и похоронен в братской могиле на восточной (западной, южной, северной) окраине такого-то населенного пункта.

Как часто это скорбное известие было последним утешением родным и близким, которые, оплакивая воина, хотя бы знали место его захоронения. Ведь о многих погибших на войне нет таких известий и до сих пор.

Дикая мысль приходит мне в голову в этом месте повествования. А может, и лучше, что не известно место захоронения? Может, и вправду, лучше вразнос: «ни петлички, ни лычки с гимнастерки моей?» По крайней мере, никто не надругается над могилой?!

Какая-то душевная галлюцинация, а отвязаться от нее не могу. Не могу потому, что я ведь и начал писать эти заметки, когда узнал о фактах осквернения могил советских воинов в Литве. С тех пор многое изменилось в мире. Уже нет так называемых прибалтийских союзных республик. Они стали суверенными государствами. Да и сам Союз претерпел такие метаморфозы, что еще недавно подумать об этом было страшно.

Тогда, в начале работы над записками, я вроде не без оснований размышлял, что в такой ситуации — время лучший лекарь. Оно способно остудить людские страсти и спокойно расставить все по своим местам. Как и многим другим ветеранам Отечественной войны, а тем более участникам боев в Прибалтике, мне хотелось верить, что те вспышки людской злости были не более чем единичные, случайные факты потери самообладания.

Увы, мои миролюбивые предположения не оправдались. Война не затихала все эти годы, она продолжается и поныне. Из Балтии (так теперь называется этот регион) потянулись в Россию скорбные процессии: оттуда выдворяют не только живых — выдворяют мертвых. В Вильнюсе сбросили с пьедестала монумент командующему фронтом генералу И. Д. Черняховскому, освобождавшему этот город. Прах полководца перенесен в Россию. Что дальше? Вслед за командующим двинутся полки его павших солдат? Куда им идти? Страшно подумать: мертвецы — беженцы.

Поветрием беспамятства веет из бывших республик Союза. И там нашлись силы, скорые на расправу с нашим прошлым. Горячие головы крушат памятники и монументы героям войны, выдающимся деятелям нашего прошлого, словно вся история начинается с них самих. Еще хуже (хотя куда уж хуже?) тот вандализм, который разного рода подонки творят над могилами скрытно, под покровом ночи. Волна осквернений уже прокатилась по кладбищам Саратова, Ростова-на-Дону, Мурманска, Санкт-Петербурга, Москвы. Какое кощунство!

Обеспокоенный этим, шел я в Сокольники майским утром на встречу с однополчанами в День Победы. Собралось человек пятьдесят. Из пяти тысяч — пятьдесят, из них лишь двое иногородних: из Кемерово и Дзержинска Нижегородской области. И ни души «из ближнего зарубежья». А ведь на фронте в корпусе был представлен едва ли не весь Советский Союз.

По давней журналистской привычке наблюдаю со стороны, как, поджидая однополчан, что-то помечает в записной книжице невысокий худощавый человек в джинсовой кепке с коротеньким козырьком, прикрывающим лоб, со звездой Героя и полдюжиной орденов на груди. Это председатель Совета ветеранов нашего корпуса Иван Алексеевич Сорокин — тот самый лихой командир 10-го разведбата, который перед наступлением призывал беречь танки и с юморком отзывался о разведчиках-мотоциклистах. Он-то и сказал мне, что никого из саперов на встрече нет, а мой комбат майор Попов Николай Македонович болен.

Я позвонил комбату, поздравил с праздником, спросил о здоровье.

— Прижало немножко. Говорят, сосуд какой-то подкачал…

Я рассказал, что пишу очерк о саперах, вернее, всего об одном задании для роты капитана Куриленко — проложить маршрут танкистам под Шяуляем и спросил, помнит ли комбат тот случай, когда одним снарядом убило нескольких наших саперов?

— Да разве все упомнишь? Сколько их было, таких случаев? Трижды за войну обновлялся батальон. А ведь немаленький был, человек пятьсот. Ты Сашке в Новгород позвони, он должен помнить…

Сашка — это капитан Бобренко Александр Петрович, начальник штаба батальона.

— А может, ротного разыскать? Он москвич…

Комбат помолчал, а потом как-то глухо и отрешенно ответил:

— Умер твой ротный. И Сулягин умер, и Надточий умер…

Он называл своих ближайших помощников на войне, с которыми совершил, может быть, самое значительное свое дело в жизни. Сулягин Иван Иванович, старший лейтенант, командир 1-й роты, талантливый московский архитектор. В 45-м или 46-м, когда уже не надо было минировать да подрывать, когда пришла пора учить солдат строить, он со своей ротой по собственному проекту соорудил на берегу немецкого озера такой терем из еловых бревен-карандашей, что из всей округи люди приходили любоваться.

Надточий Сергей Николаевич, подчеркнуто аккуратный даже во фронтовой обстановке, тоже старший лейтенант, помпотех, отвечал за боевую готовность всей матчасти батальона. А это нелегкая ноша. Уходят люди, пополняя списки безвозвратных потерь…

Этот разговор с комбатом был в 1993 году, а годом позже, в 1994-м, отправляясь 9 мая на традиционную встречу ветеранов корпуса, я уже знал, что не придет больше и мой комбат в Сокольники — он умер в марте, не дожив двух месяцев до светлого праздника Победы.

На встречу пришло человек 20–25. Нас все меньше и меньше. Снова в своей серой джинсовой кепочке председатель Совета ветеранов Иван Алексеевич Сорокин в окружении однополчан. Он оживлен и энергичен, а ведь недавно отпраздновал восьмидесятилетний юбилей. Бойцы вспоминают минувшие дни. И есть что вспомнить — за плечами вон какой путь! Оставшись после войны в рядах Вооруженных Сил, Иван Алексеевич много лет передавал свой опыт другим на знаменитых офицерских курсах «Выстрел».

Лучатся улыбками лица, будто и не стареют они, у близнецов — братьев Первовых, Геннадия и Ярослава. Они мои годки, тоже с двадцать пятого. В сорок третьем, когда назревали события на Курской дуге, им даже не дали доучиться в военном училище и двинули в самое пекло раскалившейся войны — под Обоянь. Оттуда и начался их боевой путь. Мало уцелело тех ребят.

Братьев Первовых судьба хранила, хотя осколки оставили свои отметины на их телах — Ярослава ранило вскоре, под Курском, а Геннадия — годом позже, уже в Румынии. Но братья дошли до Победы, а дальше жизнь сложилась так, что один стал военным медиком, другой — связистом. Один в поликлинике, другой — на кафедре, в институте, до сих пор. Не стареют душой ветераны!

Худощавый и загорелый, с командирской сумкой через плечо — словно только что из штаба, где он получил новое боевое задание, — секретарь нашего Совета Виль Матвеевич Быков. Оглядев наше скромное воинство, пошутил: на один взвод наберется…

С Быковым мои пути пересекались не только на фронте, но и в мирной жизни. Оказывается, мы в один и тот же год поступили на один и тот же филологический факультет Московского государственного университета, только я на отделение журналистики, а он предпочел романо-германскую филологию. Вскоре наше отделение отпочковалось в самостоятельный факультет, но многие лекции мы слушали вместе. Нашими учителями были в то время звезды первой величины — профессора Благой, Радциг, Соколов, Поспелова, Гудзий, Самарин и многие другие замечательные ученые и педагоги. О таких ученики их хранят добрую память всю жизнь. По настоянию профессора Р. М. Самарина аспирант Быков был направлен на языковую практику в США, что и определило весь его дальнейший жизненный путь как исследователя, научного работника. Он много лет проработал в Академии наук, написал ряд книг, а в этот раз, беседуя со мной, вдруг задал вопрос, который удивил бы любого, оказавшегося на моем месте. Он спросил: нет ли у меня связей с «Собеседником», которому хотел бы предложить одну интересную работу. «О чем?» — поинтересовался я. «Это моя переписка с дочерями Джека Лондона»…

Вот такие люди пришли на встречу в Сокольники 9 Мая. О каждом из них можно написать захватывающую историю. В бою они не раз смотрели смерти в глаза, им подвластны высокие вершины человеческого духа. В одном они бессильны — как и я, как и другие ветераны: они ничего не могут поделать с дикостью и варварством нелюдей, оскверняющих наше прошлое, нашу память. Одна надежда — на то, что когда-нибудь этот разгул остановит суровый закон.

…Ровно в полдень танкисты, ветераны других частей и соединений двинулись под музыку оркестра по аллеям парка к месту главного торжества — открытой летней эстраде. Они шли сквозь строй москвичей и гостей столицы, встречающих их улыбками и цветами. И когда ведущий этот праздник представил собравшимся в театре ветеранов 3-го гвардейского дважды орденоносного Котельниковского танкового корпуса — в аллеях парка, в верхушках чуть задымившихся свежей листвой берез долго не смолкали аплодисменты в честь тех, кто сполна выполнил свой долг перед Родиной.

Владимир Василевский. Переправа, переправа…

Признаюсь, давно мечтал побывать в этом городке, где в годы Великой Отечественной войны принял бой. И вот я в Лодейном Поле. Это севернее Ленинграда. На встрече со своей юностью.

Милый, уютный городок. Неторопливая улица с ясноокими домами. А сколько здесь сирени! В бело-фиолетовых облаках стоит Лодейное Поле, когда она цветет. Горожане чтят подвиги наших солдат, их имена носят улицы, школы, скверы.

Направляюсь в Парк Победы, что разбит уже после войны на крутом берегу Свири. На том самом месте, где 1005 дней наши части держали оборону. Как ни стремился враг, а войска маршала Мерецкова так и не дали ему сомкнуть здесь второе, большое кольцо блокады вокруг Ленинграда.

Земля эта обильно начинена металлом. Вот рваный осколок… Трудно сказать, чей это металл — наш или противника. Может, он оборвал жизнь однополчанина из нашей 9-й роты москвича А. П. Быстрова, или ленинградца Б. М. Мермана, или курганца П. А. Сартакова…

А вот у этого дерева была моя огневая точка. Рваные дыры по всему стволу сосны. Помню, плотный был огонь. И дерево стоя приняло смерть.

Память вернула меня к тем далеким дням. Вспомнились ребята, которые легли вот здесь, в эту землю, растворились в ней, сделались ее частью, стали этой густой травой и полевыми цветами. Да, густо замешана эта земля.

Один день войны. «Переправа, переправа, берег левый, берег правый…»

Свирь — широкая, полноводная, быстрая река. Противоположный правый берег, словно паутиной, затянут колючей проволокой, изрыт глубокими траншеями. На нашем пути встали доты и дзоты, минные поля и противотанковые надолбы. Противник считал неприступными свои оборонительные рубежи. К тому же каждый метр земли на левом берегу тщательно пристрелян.

Удачно выбран КП командующего Карельским фронтом генерала армии К. А. Мерецкова. В стереотрубу он метр за метром просматривал вражеский берег. Генерал знал, что за каждым бугорком и кустиком, за стволами берез и елей, за каждым камнем притаилась смерть.

И так — на много километров.

Эту оборону предстояло прорвать, смять. Приказ Ставки гласил: нанести врагу решительный удар на фронте в полторы тысячи километров от Баренцева моря до Ладоги. А первый удар по врагу дать вот тут, на Свири, близ старинного русского городка Лодейное Поле.

— Какая ширина реки? — спросил Мерецков.

— Четыреста метров.

— А глубина?

— От пяти до семи.

— Скорость течения?

— Более метра в секунду. Бродов нет.

И тогда командование, чтобы обмануть гитлеровцев, решило обозначить начало форсирования реки переправой ложного десанта. Предполагалось, что враг, обнаружив его, откроет огонь и даст возможность нашим артиллеристам выявить и уничтожить огневые средства противника. Только после этого должно было начаться форсирование реки главными силами.

300-й гвардейский парашютно-десантный полк готовился вместе с другими частями форсировать Свирь. Вечером во второй батальон пришел майор Курганов, служивший до этого в полку, где совершили свой подвиг 28 героев-панфиловцев.

— Нам нужны смелые ребята, — сказал он, всматриваясь в лица бойцов. — Предстоит рискованное дело. Добровольцы есть? Три шага вперед!

Весь строй, слегка качнувшись, сделал три шага вперед.

Майор улыбнулся и спокойно заметил:

— Надо всего двенадцать человек. Двенадцать выносливых, закаленных, умеющих отлично плавать, стрелять. Волевых, физически крепких солдат.

— Я поплыву! — заявил Владимир Немчиков, командир стрелкового отделения.

— Пойду и я! — раздался голос пулеметчика Аркадия Барышева.

— Запишите и меня! — попросил снайпер Иван Паньков.

— Возьмите! — отозвался Петр Павлов.

— Подумайте, — сказал командир полка Н. А. Данилов, когда двенадцать бойцов остались с ним с глазу на глаз. — Вам предстоит выполнить важную задачу. Дело это десантникам по плечу. Нужно только, чтобы вы действовали, как всегда, решительно, смело, с умом…

По жестоким законам войны этим двенадцати полагалось умереть. Но кроме этих законов в бою есть еще и счастье, особое, военное. Счастье, когда твоя жизнь доверена умному, опытному командиру; счастье, когда рядом друзья, на которых можно положиться, как на самого себя; счастье, когда предназначенная тебе пуля почему-то летит мимо.

Ночью, когда берег затянуло плотным туманом, командир батальона повел гвардейцев к переднему краю.

— Чтобы форсировать реку, надо выявить и подавить вражеские огневые точки, — сказал комбат капитан В. Ф. Матюхин. — Враг хитер. Он будет молчать до последней минуты. Ваша задача — заставить его «заговорить». За полчаса до начала общего наступления вы первыми броситесь в реку и поплывете, привлекая к себе внимание, а значит, и весь огонь противника.

Солдаты молча слушали командира.

— У вас будут деревянные плоты, — продолжал он, — а на плотах — макеты «солдат». Это создаст видимость массовой переправы. Надо, чтобы фашисты поверили, что именно здесь, на этом участке, мы хотим нанести им главный удар. Враг откроет огонь по вашей «флотилии». Но вы держитесь, ребята. Этого и ждут наши артиллеристы, чтобы засечь огневые точки противника и уничтожить их.

Томительно тянулись дни подготовки. На берегу, в глубоком овраге, закипела работа. Саперы сооружали для группы плоты. Старшины раздавали солдатам сухой паек — они утверждали, что он необходим, что без него невозможно выиграть сражение. Но солдаты набивали вещмешки и карманы патронами и гранатами. Предстоял нелегкий бой.

Последний день перед переправой показался особенно длинным. Багровый диск солнца как бы нехотя, медленно-медленно опускался за горизонт. Вот его лучи уже коснулись вершин высоких карельских берез. Наступила ночь — ночь перед боем. Немчиков и его друзья, не смыкая глаз, наблюдали за противоположным берегом.

— Завтра исполняется ровно три года, как началась война, — сказал задумчиво Павлов.

— Ну и нашел дату! — заметил Малышев. — Ты лучше скажи, после войны в институт собираешься?

Немчиков понимал: солдаты не хотели говорить о завтрашней переправе. Он смотрел на черную кромку противоположного берега. Еще вчера заметил, что берег низкий, зарос кустарником. Подход для плотов будет удобный…

Перед боем, после комсомольского собрания, Владимир Немчиков отдал свой билет комсоргу.

— На том берегу возьму.

Так поступили и остальные.

За несколько часов до переправы двенадцать гвардейцев собрались в землянке командира полка полковника Данилова и написали простое, идущее из глубины сердца, обращение ко всем воинам:

«Дорогие боевые друзья! Нам доверена почетная задача — первыми форсировать Свирь. Мы клянемся, что выполним ее с честью, если бы даже нам пришлось пожертвовать жизнью».

Свирь… Спокойно несла она свои холодные воды в Ладогу, как, быть может, несла сто, тысячу лет назад. Тишина… Но как зловеща она перед боем! Что предвещает тишина двенадцати смельчакам? Кто знает, что ждет их на том берегу? Да и доплывут ли они?

Медленно начинается над Свирью день 22 июня 44-го года. На востоке занялась заря. Белая ночь незаметно переходила в утро. Над водой плыл туман.

— Пора! — раздалась команда.

Гвардейцы поднялись и молча двинулись к реке. До конца артподготовки оставалось тридцать минут, когда смельчаки столкнули плоты в воду. По реке дул прохладный ветерок.

Враг притаился и хранил молчание. Только изредка где-то далеко слышны были одиночные выстрелы.

Плывут через Свирь плоты. На плотах «бойцы» с пулеметами. Флаги красные трепещут на ветру. Но пулеметы молчат: они деревянные. Молчат и автоматы в руках «солдат»…

А плоты все ближе и ближе к вражескому берегу.

И вдруг… Зловещую тишину разорвало несколько взрывов. Правый берег сразу ожил. Фашисты заметили «флотилию» и открыли бешеный огонь из всех видов оружия. Мины и снаряды рвались совсем рядом. Над головами гвардейцев свистели пули. Осколки с шипеньем и свистом шлепались в волны реки, обдавая смельчаков водой. Враг неистовствовал.

«Переправа, переправа, берег левый, берег правый…»

Правый берег изрыгал и сеял вокруг смерть.

А плоты все ближе и ближе к вражескому берегу. Их толкали те, кто добровольно взялся за выполнение особо важного и опасного задания — отвлечь противника ложной переправой, вызвать огонь на себя, дать возможность главным силам переправиться в другом месте.

Пули и осколки снарядов расщепляли плоты, со свистом вонзались в чучела, но плоты двигались вперед. Из-за разрывов, покрывавших поверхность реки, и водяной пыли мы с берега едва различали плотики и двенадцать отчаянных ребят. На середине кипящей от разрывов реки один за другим плоты стали взлетать в воздух. Вот перевернулся плот Юносова, и солдат ушел в воду. «Погиб», — подумал Немчиков. Но через секунду его голова вновь показалась на поверхности разбушевавшейся, словно в шторм, реки. Он тяжело, неровно дышал, силы явно покидали его. Несколько взмахов, и на помощь ему подоспел Михаил Попов.

— Живой? Цепляйся!..

Ухватившись за обломки бревна, они продолжали грести к правому берегу.

Взрывной волной оторвало от плота и отбросило далеко в сторону Ивана Зажигина. Но он, напрягая последние силы, догнал плот.

Что-то острое и горячее обожгло ногу Немчикова. Перед глазами замелькали радужные круги — ранен. Задеревеневшими пальцами он схватился за веревку у борта, чувствуя, что, если бросит, погибнет.

Почуяв неладное, Малышев подплыл к Немчикову.

— Продержусь… Помоги Бекбосунову.

Впереди виднелась черноволосая голова казахского парня Серикказы Бекбосунова. Тяжелый автомат, подсумок с дисками, намокшая одежда тянули его ко дну. От плота, который он вел, осталось только одно бревно. Оно, вращаясь, выскальзывало из рук…

Река бурлила и вставала столбами от густых и частых разрывов. Сколько раз накрывал с головой такой столб Петра Павлова! Сколько раз ставил «на попа» плот и швырял его в черную водяную пропасть! И каждый такой бросок мог быть последним. Болели руки. Им с трудом удавалось удерживаться за железные скобы, вбитые в крайнее бревно плота, когда его швыряло с бешеной силой вверх и вниз.

Сжав зубы от ярости, боли и ненависти, Павлов продолжал толкать плот вперед. Наперекор всему! Наперекор врагу, течению, наперекор нарастающей усталости плот хоть и медленно, но двигался к вражескому берегу.

Наконец долгожданные сигнальные ракеты.

Теперь заговорила наша артиллерия — сотни орудий разных калибров, минометы, «катюши» обрушили свой огонь на врага. Каждую минуту на голову противника из тысячи орудий и минометов обрушивалось, как потом подсчитали специалисты, шесть вагонов боеприпасов. Плотность огня была высока. Над головами гвардейцев прошли тяжелые бомбардировщики, на бреющем полете пронеслись штурмовики. Еще минута, и правый берег Свири, где в земле засел враг, окутало черным дымом. В воздух вместе с глыбами земли полетели массивные обломки «долговременных» укреплений, на которые так надеялся противник.

Горстка храбрецов во главе с Немчиковым достигла правого берега. Установили дымовую завесу, проделали проходы в проволочных заграждениях и, забросав врага гранатами, расчистив путь автоматами, ворвались в первые траншеи. Завязался рукопашный бой.

Вскоре на одном из дотов появился красный флажок…

Тем временем справа и слева от ложного десанта началась настоящая переправа пехоты и техники. И пошли через Свирь невесть откуда взявшиеся моторные лодки и понтоны. С ходу на большой скорости влетали в воду амфибии. Оборона врага была смята и раздавлена.

К вечеру гвардейские части заняли вторую линию обороны. Всюду валялась исковерканная вражеская техника. Пахло гарью.

После боя Владимир Немчиков докладывал командиру батальона:

— Товарищ капитан, задание выполнено. Потерь нет!

— Нет потерь? — переспросил комбат Матохин.

— Так точно, нет!

— Молодцы, гвардейцы! — И он поцеловал каждого из двенадцати ребят. — Вы настоящие герои!

И Родина высоко оценила подвиг комсомольцев-десантников. Старшим сержантам Владимиру Немчикову, Борису Юносову, Виктору Малышеву, Ивану Панькову, сержанту Ивану Зажигину, ефрейторам Владимиру Маркелову, Ивану Мытареву, рядовым Аркадию Барышеву, Петру Павлову, Михаилу Попову, Михаилу Тихонову, Серикказы Бекбосунову за эту переправу было присвоено звание Героя Советского Союза. А было им в ту пору по 18–19 лет.

Спустя десятки лет побывал я в своем окопе. Стоял задумавшись и уже собрался было уходить, как ко мне подошла девчушка. Она играла невдалеке, там, где когда-то был наш дзот. Подошла и спросила:

— Вы кого-нибудь ищете?

— Ищу.

— И нашли?

— Да.

— Кого?

— Окоп свой.

— Окоп? Вы тут воевали?

— Воевал…

— А мне мама рассказывала, — продолжала она, — что здесь много наших погибло, когда переправа была. Правда это?

— Правда…

— А еще больше на том берегу убитых фашистов осталось.

— И это правда.

— Меня тогда на свете еще не было, — с какой-то грустью проговорила она.

Я промолчал, а сам подумал: «Милая ты моя девочка! Счастье это твое, что ничего этого не видела. Мы видели, знаем, помним и никогда не забудем!»

Владимир Смолин. Шесть минут

…В землянке нас четверо: Александр Ткаченко, Владимир Шалимов, Николай Рязанов и я. Первые трое — экипаж воздушного разведчика. Я — корреспондент фронтовой газеты «На страже Родины». Летчики вернулись с задания, побывав за линией фронта, и могли рассказать о полете по тылам противника. А мне, собственно говоря, это и надо: под впечатлением только что пережитого летчики всегда рассказывают точно, образно, причем, когда словами что-то и не выскажешь, здорово выручают жесты. За каждым из них — действие, мысль, порой целая поэма о мужестве маленького боевого коллектива.

Хороши июньские дни под Ленинградом. В один из таких дней экипаж капитана Ткаченко получил задание: разведать и сфотографировать вражескую оборону на Карельском перешейке. Здесь, к северу, в июне 1944 года линия фронта проходила еще в тридцати километрах от города, а на юге и западе враг был отброшен к Эстонии.

Начальник штаба полка майор Марцынюк сообщил экипажу, что на нашу сторону перешел финский солдат. Он дал очень интересные показания: за три года противник сумел не только восстановить прежнюю линию Маннергейма, поверженную советскими войсками зимой 1940 года, но и сильно укрепиться, построить много дотов, оснащенных бронеколпаками, соорудить огневую систему, гарантирующую неприступность занятых позиций.

— Ваша задача, — подчеркнул начальник штаба, — сфотографировать всю эту систему обороны, для чего придется пройти над тридцатикилометровым районом укреплений на высоте до тысячи метров.

— А если мы пойдем на высоте две тысячи, что-нибудь изменится? — спросил старший лейтенант Рязанов.

— В том-то и загвоздка, — ответил Марцынюк, — что пройти надо как раз на заданной высоте. Иначе эти бронеколпаки ни в какую лупу не разглядишь… А вы должны привезти из полета целый фильм. Потом он будет тиражироваться. И пехотинцы, и артиллеристы, и танкисты, и саперы — все бойцы, кому придется штурмовать вражеские укрепления, скажут вам братское спасибо.

— Учтите, — продолжал майор Марцынюк, — до вас сфотографировать укрепления пробовали и истребители, и закованные в броню штурмовики. Но ни у тех, ни у других ничего не получилось. Как правило, их подбивала зенитная артиллерия или зажимали истребители. Теперь вся надежда на ваше искусство. И решить эту задачу надо срочно! Командующий Ленинградским фронтом Маршал Советского Союза Леонид Александрович Говоров интересуется. С этой же целью к нам прилетает Главком ВВС Главный маршал авиации Александр Александрович Новиков. Как будете действовать, решайте сами, но чтобы фильм был сделан!

Глядя вслед удалявшемуся начальнику штаба, Ткаченко задумчиво проговорил, обращаясь к штурману Шалимову:

— Да, Володя, шансов на возвращение у нас, кажется, будет маловато… Но будем надеяться, что вернемся. Не раз ведь в пекло попадали…

В 13-м отдельном разведывательном авиаполку Ленинградского фронта за капитаном Ткаченко и его друзьями давно уже установилась репутация искусных воздушных разведчиков. У истребителей называют асом такого летчика, который сбил наибольшее число вражеских самолетов. Штурмовики выделяют тех, кто больше уничтожил танков, самолетов, живой силы противника на земле. А чем оценить мастерство воздушного разведчика?

…Летом 1942 года, после того как нашими войсками был оставлен Севастополь, гитлеровцы бросили высвободившиеся силы к Ленинграду. И с прежним ожесточением продолжали обстреливать город из артиллерии. А однажды на командном пункте воздушные разведчики получили сведения, что фашисты перебрасывают из Восточной Пруссии крупную часть дальнебойной артиллерии. Крупнокалиберные «берты» были предназначены для обстрела города на Неве.

Вскоре эти сведения подтвердились. Псковские подпольщики сообщили, что «берты» проследовали через их станцию. Эшелоны строго охраняются. Значит, с земли их уничтожить пока не представлялось возможным. Экипажам воздушных разведчиков Александра Ткаченко и Михаила Харузина командование дало задание сфотографировать большой участок железной дороги от Красных Струг до Сиверской. Дешифровка снимков, привезенных разведчиками, показала, что «берты» прибыли на станцию Гатчина, а потом словно в воду канули. Это обеспокоило наше командование. Не такой уж мелкий груз эти «берты», чтобы исчезнуть бесследно.

Район поиска оставался прежним — Гатчина. И командование воздушными силами фронта решило провести еще одну операцию. Было известно, что на Гатчинском аэродроме почти полностью сохранились авиационные ангары. Эти огромные помещения вполне годились для монтажа орудий. Версия подкреплялась еще и тем, что 100–120 истребителей, базировавшихся на аэродроме, немцы держали под открытым небом. Значит, ангары могли стать прибежищем для «берт».

В тот вечер в отдельной эскадрилье разведчиков обсуждалась поставленная задача. «Сорвать замысел фашистов. Уничтожить их дальнобойную артиллерию», — эта мысль лейтмотивом проходила в выступлениях летчиков. Командир эскадрильи Герой Советского Союза майор Николай Кузнецов, стройный, русоволосый офицер, спокойно, чуть глуховатым голосом объявил, что готов вылететь ночью с предельной бомбовой нагрузкой.

— Наш экипаж не отстанет от командира, — заявил старший лейтенант Дмитрий Туник.

Один за другим скоростные бомбардировщики уходили в ночное небо. Двое суток подряд на Гатчинском аэродроме гремели взрывы: летное поле получило такие повреждения, что о полетах с него не могло быть и речи. А «берты» — что с ними? Да и есть ли они в ангарах?

Командование решило выбросить близ Гатчины разведчика-парашютиста.

— Для ремонта аэродрома, — сказали парашютисту перед вылетом, — немцы будут сгонять местное население. Под видом крестьянина, направляемого на эти работы, вам во что бы то ни стало надо проникнуть к ангарам.

На третью ночь разведчик выбросился с парашютом. Вскоре он радировал: «берты» действительно упрятаны в ангары. Налеты нашей авиации помешали их монтажу. И еще: от Пушкина до Красного Села фашисты собираются строить укрытия для дальнобойной артиллерии. Все орудия, которые уцелели, следует искать только там…

И тогда за дело взялись экипажи бомбардировщиков и штурмовиков. Операция была проведена великолепно…

Зимой 1942–1943 года мне часто доводилось бывать у воздушных разведчиков. Войска Ленинградского и Волховского фронтов в ту пору готовились к прорыву блокады Ленинграда. Александру Ткаченко и его друзьям командование поручило разведать всю глубину фашистской обороны на предполагаемом участке прорыва. И не только на нем! Ведь требовались еще и отвлекающие полеты с целью дезориентации врага. Надо было все сделать так, чтобы противник как можно позже узнал, где ему будет нанесен решающий удар.

При фотографировании вражеской обороны каждый экипаж выполнял по восемь-двенадцать маршрутов. И это при мощном зенитном огне и непрерывных атаках истребителей. Часто приходилось прерывать фотографирование и вступать в смертельную схватку с «мессершмиттами» и «фокке-вульфами».

Восемьдесят боевых вылетов совершили в ту трудную пору воздушные разведчики, сфотографировав 52 тысячи квадратных километров вражеской обороны. Более двадцати раз они вступали в воздушные бои с немецкими истребителями. Четыре фашистских стервятника сбили стрелки-радисты и штурманы. Но и сами разведчики понесли потери: пять боевых машин не вернулись с заданий. Дорогой ценой было заплачено за то, чтобы добыть необходимые сведения о противнике.

Утешало только одно: фильмы, отснятые экипажами, представляли большую ценность. Дешифровка снимков показала, с какими преградами столкнутся воины обоих наших фронтов на участке прорыва. Свыше 1000 артиллерийских, минометных, более 300 зенитных позиций, 3580 долговременных огневых точек создал враг за полтора года, изо дня в день совершенствуя свою оборону во мгинских болотах и на Синявинских высотах. Данные, добытые Александром Ткаченко и его друзьями, были нанесены на фотопланшеты и схемы, фотокарты командиров наземных частей. Они помогли сохранить жизнь тысячам советских бойцов и командиров, бросившихся на штурм вражеских позиций. 18 января 1943 года войска обоих фронтов соединились, и блокада Ленинграда была прорвана!

Александр Ткаченко не раз в те дни летал на своем «Пе-2» для установления мест базирования авиации противника. Только это было в те времена, когда действовать приходилось на больших высотах, порой в одиночку отбиваться от многочисленных атак истребителей…

— Однажды над аэродромом Раквери, — вспоминает Ткаченко, — на высоте семь тысяч метров стрелок-радист крикнул мне: «Командир, нас преследуют „мессеры“»! В разреженном воздухе наш «Пе-2» едва выжимал скорость четыреста километров в час, а «мессершмитты» — пятьсот. В тот момент все зависело от того, удастся ли нам оторваться от истребителей. Мы ушли в сторону солнца, чтобы «мессеры» потеряли нас. На борту у нас была отснятая фотопленка с очень важными данными: тартусский и псковский аэродромные узлы, где только что мы побывали, забиты «юнкерсами», «дорнье», «хейнкелями». Теперь бы только доставить пленку по назначению.

В районе Пскова за нашим «Пе-2» потянулся инверсионный шлейф. Фашисты следили за нами. Пришлось немедленно изменить высоту полета. Над Лугой мы встретили только зенитное противодействие, и поэтому штурман стал по радио передавать данные разведки. Меня бросило в жар, хотя термометр в кабине показывал минус сорок пять градусов. Я догадался: кислородное голодание! Значит, надо снижаться, и левая рука сама уже машинально легла на сектор газа. «Саша, снижаться нельзя», — откуда-то издалека донесся голос штурмана. «У меня, кажется, кончился кислород», — едва проговорил я, и перед моими глазами все затуманилось. Когда я пришел в себя, сердце молотом стучало в груди. Я ненасытно стал заглатывать кислород из шланга кислородного прибора, который сунул мне штурман… Потом произошел воздушный бой. Немцы уничтожили бы нас, не подоспей группа «яков» Героя Советского Союза Николая Зеленова. Израненного «Пе-2» я кое-как дотянул до своего аэродрома. Нашими разведданными тотчас же воспользовались летчики дальнебомбардировочной авиации. Замысел фрицев об организации массированных налетов на Ленинград был сорван в самом зародыше.

В каких только переделках не побывали потом Ткаченко, Шалимов и Рязанов!..

К тому времени, когда началась операция на Карельском перешейке, на счету Александра Ткаченко было уже сто двадцать боевых вылетов. Потом к ним прибавились еще восемьдесят семь. Но из всех двухсот семи вылетов, совершенных ветераном нашей разведывательной авиации, полет над «Карельским валом» запомнился Ткаченко как второй день рождения. В тот раз экипаж действительно побывал на грани между жизнью и смертью…

Незадолго до старта летчикам принесли свежую метеосводку. Над Финским заливом — облачность. Высота две тысячи метров. «Это как раз нам на руку», — подумал Ткаченко и тут же спросил Шалимова:

— Штурман, что подсказывает в таких случаях опыт?

— К заданному району мы можем вывалиться из облаков. А чтобы не демаскировать себя, надо отказаться от истребителей прикрытия. Лишний шум нам сейчас ни к чему…

— Умница, Володя! — похвалил друга Ткаченко. — Теперь скажи: сколько нам держаться на боевом курсе?

— Шесть минут! Всего шесть минут!

Да, за шесть минут разогнанный «Пе-2» должен по прямой пройти над тридцатипятикилометровым районом вражеской обороны. И только при этом условии может быть отснят аэрофильм…

Собственно, за этим сюда и приезжало начальство из разведуправления штаба фронта, из воздушной армии. Ох, как нужен сейчас аэрофильм нашим наземным войскам!

Генералы с надеждой поглядывали на самолет с цифрой «10» на хвосте и надписью на фюзеляже «За Ленинград!».

Ткаченко хотел поговорить со штурманом, поделиться своими тревогами, но Шалимов был занят подготовкой карты района фотографирования. У штурмана, как всегда, все было просто и ясно. Только по блеску глаз чувствовалось, что он тоже переживает…

…И вот теперь, вернувшись из боя, они зашли в землянку, пронизанную не очень-то ярким ленинградским солнцем.

— Первый маневр нам удался, — рассказывал Ткаченко, — к исходной точке для фотографирования вышли тютелька в тютельку, выскочив из-под облака. Через мгновение вся равнина сверкнула огнями. К нам потянулись трассы пулеметных очередей. Самолет от разрывавшихся поблизости снарядов стало швырять, как щепку. Словом, начался танец смерти. В тот же миг наш «Пе-2» с ходу врезался в огненную стену. Временами казалось, что огонь не ищет нас, а замыкает в свое кольцо. Продержаться хотя бы минуты три-четыре — и мы обязательно закончим фотографирование, — вот единственное желание, которое было у меня в тот момент. А когда я увидел огромную дыру на правой плоскости, подумал: «Черта с два продержишься!» Меня удивило спокойствие Шалимова. Когда наша машина была готова вот-вот загореться, — по разбитой плоскости хлестала смесь масла с бензином, а от прямого попадания отбило левую мотогондолу, — Володя невозмутимо подавал команды: «Влево три градуса. Так держать! Держи курс, Саша! Доверни вправо. Вот теперь хорошо!» Самолет, к великому удивлению всех, не загорелся, и вздох облегчения вырвался из моей груди, когда штурман сообщил: «Аппараты выключил… Теперь маневрируй!»

Слушая их взволнованный рассказ, я представил себе, как развивались события дальше.

Через одну-две минуты «Петляков» уже шел над лесом и «брил» макушки сосен… Когда приземлились, Геннадий Мамаев насчитал на машине более шестидесяти пробоин. Осколком пробило и комбинезон Шалимова, но сам он был цел и невредим.

На проявление аэрофильма не потребовалось много времени.

За успешное выполнение этого важного задания Указом Президиума Верховного Совета СССР Александру Ткаченко и Владимиру Шалимову было присвоено звание Героя Советского Союза, а Николай Рязанов получил орден Красного Знамени.

Последние месяцы Великой Отечественной войны воздушные разведчики провели в боях за освобождение Прибалтики.

Особенно ценные сведения доставляли Ткаченко и его друзья в те дни, когда заканчивалось сражение за острова Сааремаа и Хиуме. Было это уже поздней осенью 1944 года.

Мне тогда довелось участвовать в одном из мощных ударов гвардейцев. Всю воздушную операцию с начала и до конца разрабатывали по аэрофильмам, добытым Александром Ткаченко и его друзьями. Они выступали в роли и режиссеров, и сценаристов, и кинооператоров.

Но расскажем все по порядку. Аэрофильм, доставленный накануне экипажем Ткаченко, нуждался в уточнении. Вдруг вражеские корабли ночью снялись с якорей и взяли курс к берегам Германии? А может, к дебаркадерам причалили новые транспорты?

Доразведку целей выполняли экипажи гвардейского полка.

…Аэродром еще скрывался в легкой туманной дымке, а над Сааремаа уже появился наш воздушный разведчик. Летчик младший лейтенант Дикин внимательно всматривался в знакомые очертания острова. В бухте Свальферог стояли немецкие суда. По берегу от Мяеке до Сяере разведчики обнаружили около десятка крупных и мелких судов противника.

Советский разведчик еще фотографировал цель, когда четыре «Фокке-вульфа-190» с разных направлений пошли на него в атаку. Экипаж со снижением оторвался от преследователей и на бреющем полете, слившись с местностью, достиг своего аэродрома. Через несколько минут летчик докладывал о проведенных наблюдениях командиру соединения. В воздух немедленно поднялись восемнадцать бомбардировщиков. Их вели опытные пилоты Кузьменко и Моисеенко.

Удар по порту был внезапным. Наши самолеты зашли на цель с моря и со стороны солнца. На четыре транспорта и сорок автомашин, набитых гитлеровцами, обрушились бомбы. На удаление до шестидесяти километров над портом был виден столб огня и дыма.

В это время летчики 34-го Краснознаменного гвардейского авиаполка пикирующих бомбардировщиков ждали приказа. Командир полка Михаил Николаевич Колокольцев познакомил экипажи с обстановкой.

Во втором часу дня раздалась команда: «По самолетам!» Летчики, штурманы, стрелки-радисты бросились к пикировщикам.

Первым ушел в воздух флагманский корабль Героя Советского Союза гвардии капитана Сергея Глинского, следом за ним взлетел самолет гвардии старшего лейтенанта Николая Мирошниченко. Один за другим пикировщики уходили в небо. Стартовали и мы. Мы — это экипаж лейтенанта Тюряева со штурманом Тверским. Место стрелка-радиста занимал я. Подробности того полета я вспоминаю часто.

…Сквозь люк пулемета в кабину врывается холодный ветер. Бомбардировщик, нагруженный тяжелыми фугасками, стартует легко. На борту каждого бомбардировщика надпись: «Ленинград». Летчики эскадрильи «Ленинград» под командованием Героя Советского Союза Николая Клочко совершают свой пятидесятый боевой вылет. (Еще в 1943 году трудящиеся города начали сбор средств на постройку боевых самолетов, танков и другой боевой техники для воинов, отличившихся в боях за Ленинград. Когда стал вопрос, кому вручить новенькие боевые машины, у командования сомнений не было: личному составу гвардейской эскадрильи Николая Антоновича Клочко.)

Клочко впереди, он ведет нашу эскадрилью туда, к острову Сааремаа, где еще сопротивляются недобитые фашисты.

Более получаса мы летим над освобожденной землей. В наушниках ларингофона слышу песню. Это голос нашего штурмана гвардии старшего лейтенанта Владимира Тверского:

Да, дорожка Володе была знакома. За последние дни авиация непрерывно сопровождала пехоту, расчищая стрелкам, артиллеристам, танкистам дорогу к острову. И вот теперь, в первую неделю октября 1944 года, войска нашего фронта загнали фашистов на маленький клочок земли на южной оконечности острова Сааремаа. Летчики вели свои воздушные корабли туда, где на узком перешейке укрепились гитлеровцы, где сосредоточены их батареи. Маленький хутор и мыза Кюла превращены в опорный пункт немецкой обороны.

Пролетаем над заливом и с моря заходим на цель.

— Вспышки видишь? — обратился летчик Тюряев к штурману. — Немецкие батареи ведут огонь.

— Сейчас кончат! — лаконично ответил Тверской.

Я знаю, что сейчас пальцы штурмана лежат на кнопке электросбрасывателей.

Наша девятка бомбит одновременно. Видно, как с соседнего самолета, пилотируемого молодым летчиком гвардии младшим лейтенантом Панасюком, срывается серия бомб. Чуть вздрагивает от облегчения и наш «Петляков». Фугаски описывают в воздухе параболу и кучно устремляются к земле.

— Точно положили! — отметил штурман.

На развороте, с высоты двух тысяч шестисот метров, хорошо видны огромные языки пламени, не рассеивается и облако сизого дыма. Но на землю смотреть некогда. Командный пункт наведения по радио с земли предупреждает: «В воздухе „фокке-вульфы“». Я снимаю с крупнокалиберного пулемета рычаг предохранителя. Сейчас все мы готовимся точными очередями встретить воздушного врага.

— Плотнее строй! — слышится голос командира эскадрильи Клочко.

Наше звено, ведомое гвардии лейтенантом Анатолием Ефремовым, летит крыло к крылу.

Близко идут истребители сопровождения. Летчик с «яка» младший лейтенант Лапушков показывает нам большой палец. «Бомбили отлично!» — свидетельствует этот жест.

Вся эскадрилья «Ленинград» идет плотно, готовая в любую минуту ощетиниться огнем. «Фокке-вульфы» даже подойти к нам побоялись.

Снова летим над эстонской землей. Под крыльями — остроконечные шпили Таллина.

Полет подходил к концу. Сто пятьдесят бомб сбросили гвардейцы на головы фашистов.

Тюряев сажает бомбардировщик на землю. «Пе-2», как всегда, немного подпрыгивает. Командир полка Михаил Николаевич Колокольцев встречает летчиков улыбкой и взволнованно говорит:

— После вашего удара наша пехота пошла в атаку!

И, увидев меня, добавляет:

— А ты, корреспондент, не забудь отметить действия эскадрильи «Ленинград». Пусть в городе знают, что самолеты в надежных руках!

Полвека прошло с тех пор, как закончилась война. Полковник запаса Александр Кузьмич Ткаченко, уволившись из авиации по состоянию здоровья, не сидел сложа руки. По утрам, когда дочь собиралась в школу, он спешил на занятия в техникум. Нелегко давалась учеба: сказывались годы, да и здоровье пошаливало. На зачетах бывший разведчик порой краснел, как провинившийся школьник. Однажды молоденькая преподавательница химии поставила ему двойку.

Каково же было ее удивление, когда на праздничном торжественном вечере она увидела на лацкане гражданского пиджака своего студента Золотую Звезду Героя Советского Союза.

— Вы уж простите меня, — смущенно начала оправдываться преподавательница, — что я вам однажды закатила двойку…

— Что вы, — рассмеялся Александр Кузьмич. — Такое со всяким может случиться. Зато во второй раз я у вас получил пятерку. Помните?

Каждый год на северной окраине города на Неве, в парке Сосновка, собираются ветераны 13-й воздушной армии. Убеленные сединами авиаторы молоды душой. Многие из них еще трудятся, отдавая жар своих сердец Родине, мирному труду, воспитанию подрастающего поколения. Ветераны по-прежнему остаются в строю.

Анатолий Корольченко. Васек

— Товарищ лейтенант! Да проснитесь же! — слышу знакомый голос Мити Широкова. Ординарец будто бы рядом, а голос доносится издалека. Открываю отяжелевшие веки. Ломит тело, горят натруженные ступни. — В штаб полка срочно вызывают. Адъютант товарища полковника приказал, чтоб немедленно прибыли.

Обуваюсь, ищу пилотку и не нахожу. Одеваю Митину.

В лощине легкий туман. Он курится над недвижными елями, и макушки их то исчезают в клубах, то выплывают. Стрелки часов показывают одиннадцать.

— Вечер или утро? — спрашивает сквозь дрему лежащий рядом командир взвода Кучмий.

— А шут его знает… Ночь, наверное, — отвечает ему кто-то.

Конечно, ночь: все замерло, тишину только рвет безумолчный треск, будто где-то ломают доски.

— Автомобиль с боеприпасами подбили, горит, — сообщает Митя.

До командного пункта, куда я шагаю с Широковым, метров триста. Туда пробита по косогору тропинка.

Треск горящего автомобиля усилился.

— Ишь как патроны рвутся, трещат, будто сухостойник, — комментирует Митя.

У небольшой высотки, где расположился командный пункт полка, в щели укрылся радист. Металлическая антенна с тремя лучиками на конце торчит над землей.

— «Рубин», я — «Акация». Как слышите? Перехожу на прием, — заученно повторяет солдат и щелкает выключателем. Закрыв глаза, он выжидательно молчит, вслушивается, не последует ли ответ.

Вот уже третьи сутки, как прервалась связь со вторым батальоном Матохина. В бою он оторвался от главных сил, ушел вперед, к станции Лоймола, и словно в воду канул. С ним пропала и наша полковая минометная батарея Гусарова.

— Не отвечает? — наклоняюсь я над щелью. Радист отрицательно качает головой и вновь начинает свое: «„Рубин“! „Рубин“! Почему молчишь? Да отвечай же…»

Блиндаж командира полка у самой вершины высотки. Отсюда широко раскрывается лесная даль. Лес и впереди, и позади. Справа виднеется небольшой отрезок дороги. На ней полыхает автомобиль.

— Видал, какой фейерверк! — восклицает худощавый лейтенант, адъютант полковника.

— А по высоте он такой «сабантуй» устраивает! То снарядами, то минами обсыпает. А то тяжелыми начинает долбить. К Лоймоле, говорят, бронепоезд подкатывает.

Лоймола — станция на железной дороге. Поэтому противник и обороняет ее яростно, упорно. Где-то вблизи станции и наш 2-й батальон.

— Подожди, — прерываю словоохотливого лейтенанта. — Зачем «батя» звал?

— Васек оттуда выбрался. Докладывает обстановку. Он с батареей нашей был.

— Какой Васек?

— Да воспитанник! У Гусарова числился. Минометчиков наших тоже зацапали, а он выбрался.

Васек попал в полк, когда мы разгружались из эшелонов на глухой станции. Взяли его, зачислили в минометную батарею.

Сын полка стал исправным солдатом, наравне со взрослыми делил тяготы и невзгоды фронтового быта. Мы, конечно, всячески оберегали его от опасностей, но не всегда это удавалось. Не раз убеждались: детям на войне — не место.

…В блиндаже скудно светит коптилка, сработанная из медной гильзы «сорокапятки». За столом сидит, поглаживая круглую лысеющую голову, полковник. Рядом высокий майор — начальник штаба. Напротив — Васек. Перед ним банка тушенки, кружка с чаем, сахар, тонкая пластинка трофейной галетины. Васек аппетитно хрустит ею, запивает теплым чаем.

— Карта с собой? — спрашивает меня полковник и обращается к начальнику штаба: — Лисов, покажи, где батарея Гусарова.

Майор осторожно ставит на карте красную точку, на полпути к Лоймоле.

— Примерно здесь.

Полковник говорит рубленно:

— Бери взвод, поболее патронов — два ящика, гранаты, рацию. Военфельдшер с вами пойдет, Ионова Валентина, она человек опытный. Гусарову передашь приказ на отход. Поможешь ему. Если сможешь добраться до Матохина, действуй! Но сам не угоди в ловушку! Следи за флангами.

— Слушаюсь! — беру я «под козырек» нависшей на уши Митиной пилотки.

…Прежде чем скомандовать «шагом марш», оглядываю строй. На правом фланге — командир взвода сутуловатый украинец Иван Кучмий. Рядом с ним — сержант Терехов, золотоволосый, словно подсолнушек, Коля Гаранин и тут же Миша Егоров. Они земляки, волжане. Широко распахнуты серые глаза татарина Абдурахманова, парень он отчаянной храбрости, озорной. Здесь же Борис Шапиро, из Одессы. На левом фланге — Митя Широков, крепко сбитый весельчак и балагур. Тут же радист с рацией и фельдшер Валентина Ионова, не уступающая в храбрости никому.

— Шагом марш! — командую, и идем по мокрой траве к ручью, со мной Васек.

Серая тропка затейливо кружит, уводит все дальше в лес, неожиданно ныряет в лощину, к новому ручью, и пропадает.

— Тут был? Помнишь место? — спрашиваю мальчика.

— Вроде бы, — неуверенно отвечает он.

Гляжу на карту. Но в лесу она не очень сильно помогает.

— Ладно, идем.

Мы продолжаем путь, больше доверяясь интуиции, чем карте, на которой, кроме зеленого массива леса, ничто не обозначено. Останавливаюсь, подзываю лейтенанта Кучмия:

— Пошли вправо и влево дозорных. Всех предупреди, чтоб ни звука.

— Может, послать дозор и вперед? — предлагает он.

— Не надо.

Сколько прошли, сказать трудно. Только бы выдержать направление. Чувствуя вину, Васек мечется то вправо, то влево, пытается забежать вперед.

— Иди рядом, — говорю ему.

Лес стал редеть, впереди обозначилась полянка.

— Теперь недалеко! — толкнул меня Васек. — Вот этот камень запомнил! А там сосна, ветка сломана!

Неподалеку действительно возвышался камень, рядом сосна, обломанная, видимо, осколком, ветвь почти касалась земли. Мы осторожно обошли поляну, потом, стараясь неслышно ступать, опять углубились в чащу. И почти натолкнулись на траншею.

Васек бросился вперед, кого-то позвал. Из-за деревьев показался человек в плащ-накидке.

— Николай? Гусаров?

Это действительно был старший лейтенант, командир минометной батареи.

— Ты? Ты как сюда попал? Ведь кругом же фрицы! — удивился он, увидев нас.

— Прошли, как видишь. Срочно собирай всех! Полковник приказал отходить.

— Так у меня же раненые — семь человек.

— Выносить на плащ-палатках! А где батальон Матохина?

— Дальше! В той стороне, — произнес Николай вологодским говорком, махнув рукой. — Только к ним не пройдешь… Удивляюсь, как вам сюда удалось пробиться.

Через четверть часа место опустело. Все минометчики, в том числе и раненые, были уведены от опасности.

— Теперь доведет Васек. Дорогу-то помнишь? Не собьешься? — еще раз уточняю у паренька.

— Не-е. Доведу, — уверенно говорит он.

А мы идем к батальону. Успех первой части задания воодушевил.

— Не может быть, чтоб не нашли, — говорит Кучмий.

Я с ним соглашаюсь. «Если дойдем до батальона, то, во-первых, усилим его, двадцать человек — это реальная помощь, — размышляю я про себя. — Во-вторых, доставим два ящика боеприпасов и гранаты, возможно, у них патроны кончились. В-третьих, Валентина Ионова поможет раненым, а в-четвертых, установим связь батальона с полком».

Проходим место, где располагались минометчики, минуем редколесье со следами боя: валяются гильзы, каски, вещмешки, лопатки, фляги. Вся земля в воронках. Тускло поблескивают в них лужицы.

— Шире шаг!

— Впереди проволка! — предупреждает солдат Федотов. Он шел в головном дозоре. — Может, попытаться разведать?

И тут прогремела автоматная очередь. Пуля влипла в ствол дерева, над самой головой. Откуда-то справа отозвался другой автомат.

— Ложись! К бою!

Я вгляделся, куда указывал Федотов. За поляной светлели березовые колья проволочного заграждения, темнел бруствер траншеи. Там вроде никого не видно. Но это не так. Противник был начеку. Казалось, стреляло каждое дерево, куст. Не оставались в долгу и мы.

— Широков! — позвал я ординарца. — Передай радисту, чтоб связался с командиром полка! Кучмий! — Лейтенант откликнулся из-за соседнего дерева. — Высылай дозоры на фланги! Следи, чтоб не зашли нам в тыл!

Страшен бой в лесу! Вокруг пальба, пули свистят, а кто стреляет и откуда, не понять. Вижу, как впереди, слева, посылает короткие очереди Гаранин, а неподалеку от него Егоров. Зло бьет длинными очередями Абдурахманов. У Мити Широкова пилотка азартно сбилась на макушку: он, кажется, увидел цель.

Впереди прогремел взрыв. И высоко взметнулась земля. Ого! Это не мина, а снаряд, и, кажется, тяжелый. Неужели с бронепоезда? Крякнула, взорвавшись, мина. Разлетаясь настильно, осколки оставили на земле глубокие, будто рубцы на теле, следы. И снова тяжелый взрыв. На этот раз он позади. С треском упала сбитая макушка дерева. Поплыл сизый дым.

— Взял, сволочь, в вилку! — кричит Кучмий.

— Товарищ лейтенант! К рации! — зовет меня радист. Он устроился где-то позади.

Стараюсь прикинуть силы врага: взвод, рота? Черта с два определишь! Все вокруг грохочет. Подбежала Валентина Ионова:

— Товарищ лейтенант, может, отойдем?

— Уходи назад! Там безопасней! Назад! — командую я ей. И она отбегает.

И вдруг сквозь грохот стрельбы слух улавливает холодящий душу свист. Он нарастает, приближается. Оглушительный взрыв! В нос бьет удушливый запах взрывчатки. На меня наваливается что-то тяжелое и неумолимо давит все сильней, сильней. И наступает тишина…

Мысленно отмечаю, что сознание работает. Шевелю рукой, потом ногой. Но подняться не могу. Что это?

— Товарищ лейтенант! Жив! — слышу голос. Кто-то помогает мне выбраться из-под вывороченной земли. Встаю, глотаю ртом воздух. Вижу справа, у самого места, где лежал, огромную, еще дышащую воронку: из нее струйками истекает сизый дым, она на глазах наполняется водой.

— Товарищ лейтенант! «Батя» у рации!

— Отходи! — слышу в наушниках знакомый голос. — Теперь не пробьешься!

— Ну и повезло же вам, — говорит Митя. — Кабы не мягкая земля…

— Да не снаряд, — дополняет лейтенант. — Была бы мина…

…А батальон капитана Матохина вырвался из окружения на следующий день.

Вечером приехал командир дивизии полковник Блажевич.

— А ну, солдат, подойти поближе! — увидел он Васька. — Давай знакомиться.

Мальчик смело шагнул вперед, приложил руку к пилотке и срывающимся голосом назвал свои имя и фамилию.

— Значит, ты гвардии рядовой минометной батареи… Постой-постой! Это какой же, что была с Матохиным?

— Так точно, товарищ полковник! Той самой!

— И ты с ними был?

— Так точно, был. Только я вышел из окружения один.

— Как это один?

— Он сумел раньше проскользнуть незамеченным. И доложил обстановку, — пояснил командир полка. — А потом помог батарею вывести из окружения.

— Вы представили его к награде?

— Не успели, — запнулся командир полка.

— То есть как не успели? — повысил голос комдив. — Через час чтобы материал был оформлен!.. В твои годы, Васек, я тоже воевал. Был разведчиком.

Командир дивизии прикрепил серебряную медаль к гимнастерке мальчугана, поднял его над головой и расцеловал.

— Одинаковые у нас с тобой судьбы, сынок…

Это было в конце июля 1944 года в Карелии. В 99-м гвардейском полку 300-й гвардейской стрелковой дивизии.

Юрий Бирюков. Завтра вернемся к боям

О том, как родилась песня «Только на фронте» — таково ее название, — рассказала мне дочь Василия Ивановича Лебедева-Кумача, Марина Васильевна:

— Толчком к ее написанию послужила обидная фраза, которую бросил отцу в наркомате флота, где он работал в годы войны, один разгневанный майор. Майор этот вышел из кабинета начальника очень расстроенным и, заметив Василия Ивановича, тоже приглашенного на беседу к руководству, вдруг сказал:

— Все песенки пишете? А ведь их никто не поет. Нынче не песни петь надо, а гадов фашистских бить!..

Василий Иванович не нашел в тот момент, что ответить, но, придя домой, очень переживал. Тогда-то и написал он стихотворение, начинавшееся словами: «Кто сказал, что надо бросить песни на войне?..»

Вскоре композитор Лепин сочинил к этим стихам музыку.

Рассказ Марины Васильевны Лебедевой-Кумач дополнил Анатолий Яковлевич Лепин, с которым мне посчастливилось не однажды встречаться:

— Я давно мечтал познакомиться со знаменитым поэтом, каким был для всех нас, молодых композиторов, только начинавших свой путь в песне, признанный мастер этого жанра Лебедев-Кумач, — вспоминал в беседе со мной Лепин. — После предвоенных фильмов, в которых прозвучали его с Дунаевским песни, сразу ставшие всенародно известными, мне не раз приходила в голову такая мысль: «Как было бы хорошо поработать с ним…»

Началась война. Значительно поредели ряды нашей московской композиторской организации: одни ушли на фронт, другие эвакуировались. Я был оставлен для работы на радио и для обслуживания воинских частей и соединений, оборонявших Москву.

Во время одной из встреч с тогдашним музыкальным редактором Всесоюзного радио Георгием Никитовичем Хубовым состоялся такой разговор:

— Почему бы вам, Анатолий, не написать песню с Лебедевым-Кумачом?

— Как это с Лебедевым-Кумачом?.. С чего это вдруг он захочет со мной сотрудничать? — попытался было я возразить.

— Не скромничайте. Пойдите к нему. Познакомьтесь. Для начала попробуйте написать музыку на те его стихи, которые чуть ли не каждый день печатаются в газетах и журналах. Наверняка какие-то из них вам подойдут…

Я так и поступил, а потом, набравшись храбрости, отправился в Политуправление флота, где Кумач работал.

Приняли меня радушно. Представили Василию Ивановичу. Был он, помнится, в морской форме с погонами.

— Я тут, знаете ли, написал несколько песен на ваши стихи, — говорю ему. — Поет их Ляля Сатеева. Мы выступаем с ними в госпиталях…

Послушал. Поблагодарил. И вот тогда-то и завел со мной разговор о том самом майоре, про которого дочь его вам рассказывала.

— Майору этому ответ я в стихах написал. Посмотрите. Может быть, песня получится? Глядишь, и услышит ее ненароком.

Забрал я листок со стихами и скорее домой. Через пару дней песня была готова, и вскоре ее по радио исполнили, а потом опубликовали.

Так началось мое творческое содружество с Лебедевым-Кумачом.

Спустя несколько месяцев встретил он меня на улице, тепло поздоровался и сказал:

— А помните, Анатолий, нашу первую песню — «Только на фронте»? Как она пошла! Сколько писем получил я от фронтовиков, в которых они эту песню хвалят, благодарят за нее. Я тут вернулся на днях из поездки на Северный флот с композитором Листовым. Так туда эта песня раньше нас с ним долетела! Вот и ответ тому рассерженному майору…

Ответ и в самом деле получился убедительный.