— Ну вот, — сказал Кир, — это моя школа.
— У нас такая же была, — сказал Никич.
— Ты как учился-то? — спросил Игорь.
— Так себе. С троечки на четверочку.
— А какой предмет особенно интересовал нашего будущего героя?
— Пизда, — сказал Игорь. — Правда, Кир?
— Я, вообще, чертил хорошо, — сказал Кир.
Школа выглядела невыносимо обшарпанной, облупленной и почти прозрачной от ветхости. Он ни за что не повел бы призраков по местам боевой юности, но деваться больше было некуда. Мать с толстой тетехой Катей Семиной, бывшей одноклассницей Кира, рубила салаты, накрывала на стол, варила картошку — в общем, готовила немудрящее застолье. «Ты только под ногами будешь путаться, брысь!». Он и сам чувствовал неловкость: говорить не о чем, толку от него чуть. Пошел слоняться по городу. Город совсем не изменился — он помнил его точно таким. Да ничего тут не менялось. Правильно он остался на сверхсрочную. Мог еще на год остаться — ничего бы не изменилось. Валить надо было отсюда, да некуда.
— А ты как учился, Никич? — спросил Игорь.
— Я? Я, вообще, ничего. И в институте ничего.
— А, ну да. Ты ж инженер транспорта.
— А че? И был бы инженер транспорта, если б еще были инженеры…
— Чего ж ты служить пошел, если у тебя профессия в руках?
— А хули мне с той профессии. Лапу сосал год и сейчас бы сосал.
— Зато живой был бы.
— Нахуй такую жизнь…
— То есть ты за бабки? — уточнил Игорь.
— А ты за идею?
— Нет, — сказал Игорь. — Я тоже за бабки. Какая идея-то? Нет ни хуя никакой идеи.
— Стоп, — сказал Кир. — А если за бабки, что ж вы остались меня прикрывать?
— Ну ты сравнил, — обиделся Никич. — Это друтое дело.
— Ты живой был, — добавил Игорь.
Никич смерил его укоризненным взглядом и постучал себя по шапке.
— В смысле и остался, — поправился Игорь. — Живого кто же бросает?
— Коромыслов бросил, — вспомнил Кир.
Историю Коромыслова он знал хорошо: тот оставил раненого бойца и увел остатки взвода, и спас остальных. Самого его, правда, через неделю накрыло — на ровном месте подорвался на какой-то левой мине, там и мин-то не было.
— Ну и где теперь Коромыслов?
— А вы где?
— А мы очень даже неплохо себя чувствуем, — сказал Игорь. — Пельмешков вот поели, водочки попили… А Коромыслов, наверное, не может поесть пельмешков, он существует в разорванном виде, прости меня, Господи.
— А интересно, — сказал Никич, — если бабу понюхать, ну, я имею в виду там, в том месте, которым так интересовался рядовой Кириллов на школьной скамье… то возникнет ли эффект насыщения?
— Какого насыщения? — не понял Игорь.
— Насыщения бабой. Момент оргазма, я имею в виду.
— Ну, попробуй.
— Но где же я возьму голую бабу?
— А вот Кир пойдет ночью к бабе, и ты понюхаешь.
— Вы чего, мужики?! — не понял Кир. — Вы что… вы хотите тоже?
— Естественно, хотим.
— Нет, Никич, стоп! Что вы хотите, я догадываюсь. Но вы что… пойдете со мной?
— А куда же мы денемся, Кир? Ты сам посуди. Мы кому являемся-то?
— Нет, это полная хуйня, — возмутился Кир. — Это никуда не годится. Я вас не буду представлять в это время.
— Ну, не представляй. Вот сейчас давай попробуй. Не думай про нас минут пять, а мы посмотрим.
— Не думай о белой обезьяне, — процитировал Никич. — Кир, можешь не думать о двух белых обезьянах?
Они стояли прямо перед ним, плотные, убедительные, непрозрачные — только потрогать нельзя, — и ухмылялись самодовольно.
— Значит, так, — сказал Кир. — Сейчас мы будем ставить эксперимент. Мы будем устанавливать максимальное расстояние, на которое вы можете отойти без ущерба.
— Да пока ты нас видишь, мы хоть на километр, — сказал Игорь.
— Ладно. Вот я попробую зайти в парадное, а вы оба тут стойте. Договорились?
— Ты надолго? — тревожно спросил Игорь.
— Нет, на минуту. Ну, считайте, что я поссать пошел. Вам же тоже хочется ссать?
— Уже нет — сказал Игорь. — Давно уже нет.
— Счастливцы, блядь, — сказал Кир. — Хорошо быть кисою, хорошо собакою…
— Завидуешь? — спросил Никич.
Кир устыдился. Он быстро зашел в ближайший подъезд. В этом доме жил когда-то его приятель со смешной фамилией Колбасин, они потом уехали из города, отца куда-то перевели.
Игорь дернулся было за ним, но остался на месте. Никич стоял спокойно.
На стенах в подъезде были все те же надписи, которые помнил Кир, но прибавились и новые: «ПРЕВЕД ЗЕДАНЧЕГ» и «ВОВА РУЛИТ». Раньше, помнится, было написано, что Вова сосет. Порадуемся за Вову. Он полез в карман за сигаретами и чертыхнулся: карманы в штатской одежде были все не на привычных местах. Во внутреннем кармане куртки лежало письмо Морозовой. Он забыл про это дурацкое письмо и не выбросил его сразу, как приехал, а потом вдруг подумал: вот я не выкинул по дороге письмо, и с матерью все в порядке, а если б выкинул, то мало ли что. И он продолжал таскать его при себе, переложив в другую одежду. Теперь он понимал, что это идиотизм. Самое время было от письма избавиться, спустить в мусоропровод. Но мусоропровод был весь забит какой-то вонючей дрянью. Ладно, потом. Он сосчитал до шестидесяти и вышел. Призраки стояли в тех же позах, разве что Никич прислонил пулемет к стене.
— Ну как, нормально?
— Ничего, — сказал Игорь. — Одиноко только.
— Ты смотри там, — сказал Никич. — Побыстрей кончай.
— Да он и вставить не успеет, — сказал Игорь. — Кир, ты сколько уже без бабы?
Кир был без бабы долго. В последний раз, сейчас я вам скажу, когда же это было-то.
Это было в сентябре прошлого года в Моздоке. Действительно, все вышло позорно быстро. Но он и не старался. В том и дело было, чтобы побыстрей.
— Мужики, ну договорились? — сказал Кир просительно. — Не будете кайф ломать?
— Да ты еще погоди, может, она и не даст тебе.
Никич опять укоризненно посмотрел на Игоря и покрутил рукавицей у виска.
— Нет, но могла она… я не знаю… меняются же люди?
— Игорь, — сказал Кир спокойно. — Ты же мне друг как бы, да? Но я, блядь, не посмотрю, что друг…
— Я даже не посмотрю, что мертвый, — добавил Никич и хихикнул. Кир усмехнулся. Злоба прошла.
— Да ладно, Кир, — сказал Игорь. — Нормально все.
Он неощутимо хлопнул его по плечу. Или все-таки ощутимо? Кир уже привык, что руки Игоря и Никича проходят сквозь него, он не может ни потрогать их, ни врезать, если обидится. Но на этот раз он что-то почувствовал, что-то вроде ветра.
Прикосновение. Привычка, что ли? Или они с каждым днем обретают плоть?
— Мужики, — сказал он. — Вы как будто делаетесь реальней… или мне кажется?
— Это ты… — начал Игорь, но Никич посмотрел на него вовсе уж зверскими глазами.
— Это ты загнул, — закончил Игорь, потупившись.
— Ладно, иди еще детсад нам покажи, — сказал Никич.
— Ну, как, Сережа? — спросила мать с затаенной гордостью и вытерла распаренные руки о передник.
В центре стола красовался турецкий поднос, купленный Киром в универмаге на главной кораблинской площади. Стол ломился от яств, вспомнилась Киру фраза из сказки. Набор яств был предсказуемый, вечный, его и провожали с ним же. При виде соленых помидоров его чуть не вывернуло: он вспомнил начфина среди собственных заготовок, хлюпающего горлом, изумленно выкатившего зенки.
— Нормально, — ответил Никич за Кира. — Я вижу сальце…
— Сальце к сальцу тянется, — беззлобно заметил Игорь.
— Класс, — сказал Кир.
— Ты куда ходил-то? — спросила толстая Семина.
Она была уже замужем, но не переменилась ничуть: те же губы сердечком, так же густо намазанные. Мазалась она вообще без меры. Кир когда-то научился целоваться именно благодаря Семиной, хотя не чувствовал к ней ровно ничего. Просто Семина была доступней, мало кому отказывала. Говорили, конечно, что она в Кира влюблена, но мало ли. Семина в кого только не была влюблена, а замуж вышла за Тимофея Ракитина и фамилию взяла его. Ракитин был из второй школы, занимался спортом, тягал штангу, был чемпионом области, полным тупарем. Когда Кир стал ходить с Таней, он про Семину забыл начисто. Таня пришла в их класс только в десятом, тут сразу и началось. Многие хотели гулять с Таней, но гулял с ней Кир, два года гулял.
— Я так, школу смотрел нашу.
— Ты чего, Сереж? — спросила Семина с внезапным ужасом.
— Ну, а чего? Пошел человек школу посмотреть, что такого-то?
— Да ее же снесли, — пролепетала Семина. — Вы что, Клавдия Васильевна, не сказали ему?
Она перевела округлившиеся глаза на мать Кира и захлопала дурацкими накрашенными ресницами.
— Ее ж еще год назад снесли, Кир. После того, как начали школы загораться, ты чего, там не слышал, что ли? Ее признали аварийной, и все. Там теперь гимназия будет, тоже номер четыре.
— Ну вот, — сказал Кир, стараясь улыбнуться. — Я и смотрел.
— Да там же сейчас… там огорожено сейчас!
— Семина, — сказал Кир. — Я же тебе русским языком говорю: я смотреть ходил. Не в школу, а посмотреть, как там школа. Ну и увидел, что огорожено. Погулял вокруг — и домой.
— Нина Васильевна доску из кабинета к себе взяла. На память.
Ниной Васильевной звали директрису, математичку. Она Кира не любила с первого класса, говорила — звереныш растет, убить может. Как в воду глядела.
— Ну ладно, — сказал Кир. — Я покурю.
— Хватит курить-то! — прикрикнула мать. — Обкурился весь!
— Ничего, для аппетита, — отмахнулся Кир. — Не видела ты обкуренных!
Он вышел. Игорь с Никичем еще понюхали воздух и последовали за ним.
— Блядь, мужики, — сказал Кир. Руки его тряслись, он еле прикурил. — Что за хуйня?
— Нормально, — пожал плечами Игорь.
— Чего нормально? Чего нормально?! Это я что, совсем охуел, да? Я вас вижу — и то уже пиздец, а если теперь вообще начну видеть все так?
— Как — так? — полюбопытствовал Никич.
— Так! То, чего нету!
— Ну, не так плохо, — сказал Игорь. — Подумаешь. Это бывает, Кир. Ну, стресс, хуе-мое…
— Ты же давно тут не был, — с напором сказал Никич. — Ну и психуешь. И видишь, как было…
— А если б я туда зашел? — спросил Кир. — Если б я туда вошел и там остался?!
— Не ори. — Игорь дернул его за рукав; Кир почти ничего не почувствовал — но опять почти. Казалось, что-то такое пролетело мимо руки — как птица крылом задела.
— Чего — не ори?
— Мать услышит, запсихует.
— А я вообще ничего уже не понимаю! — сказал Кир и плюнул. — Вообще ничего! Что я, пьян, что ли, с одной стопки, если мне все мерещится, чего нет?!
— Кир, ну бывает же так, — успокоительно заговорил Никич. — Видишь то, что помнишь. Ты помнишь, что тут была школа, а ее нет. Я тоже в первые дни…
Он осекся.
Кир внимательно посмотрел на него.
— Что «тоже»?
— Ну… привыкал с трудом.
— Но ты же, прости меня, Никич, ты же…
Он не мог подобрать слово.
— Ну да, — спокойно сказал Никич. — Зажмурился. Но знаешь, Кир, домой вернуться — это тоже стресс. Особенно если раненый. Может, это как-то нога виновата…
Кир на всякий случай ущипнул себя. Призраки не исчезали. Собственная рука была живой, реальной, осязаемой — боль, правда, показалась уже не такой сильной, как тогда, в автобусе. Привык, столько нащипавшись-то. Живого места на руке не осталось.
— Ты иди, Кир, — мирно сказал Игорь. — Иди, мы тут постоим, воздухом подышим.
— А вам без меня… нормально?
— Ну, когда ты дома — конечно, нормально, — сказал Никич. — Ты же рядом. Иди давай, а то, я чувствую, исщипался весь. Прости, что мы за тобой шляемся. Это же не мы придумали.
— А кто? — резко повернулся к нему Кир.
— Это у нас какой день? — спросил Игорь, когда они остались вдвоем.
— Четвертый, — сказал Никич.
— Бля, долго еще. Он начал всасывать.
— Ни хуя он не всасывает. Вот когда начнет, тогда и надо…
— Что надо?
— Не знаю. Нам легче было. Все-таки вместе.
— Я уже думаю — может, зря? — сказал Игорь. — Может, так ему тяжелее?
— Ага, — сказал Никич. — А надо было, чтобы он один тут валандался.
— Мать жалко, — сказал Игорь.
— Мне, думаешь, не жалко?
— Бедно они живут. Мы и то лучше жили.
— А богатые, ты знаешь, в Чечню не вербовались, — сказал Никич зло. — И в армию не ходили. В армию ходили бедные, вот как этот. Чтоб воевалось лучше.
— Не говори, блядь, — сказал Игорь. — Я как подумаю — двадцать один год парню. Я хуею, дорогая редакция. Двадцать один год — и все…
— Да погоди ты, почему — все? Может, все совсем иначе будет. Может, у него все в шоколаде.
— Да? С чего, интересно?
— А это мы знать не можем, — сказал Никич. — Будущего никто не знает. Я вот, например, за что тут с тобой ошиваюсь?
— А зачем ты тогда во двор гранату кинул? Это тихий двор был.
— Если б я не кинул, — после паузы сказал Никич, — может, ты бы так и не узнал, что он тихий. Ты бы мог уже тогда ласты склеить.
— Ага, — сказал Игорь. — Месяц раньше, месяц позже. Невъебенная разница.
— Невъебенная! — с вызовом сказал Никич. — Мне бы сейчас хоть денек… по-человечески…
— Да, это верно, — вздохнул Игорь.
— Вот и скажи спасибо, — заметил Никич.
Он, кстати, и теперь не знал, был там кто-нибудь во дворе или нет. Врут, что там получаешь ответы на все вопросы. Там иногда забываешь и те ответы, которые знал. Просто большинство вопросов теряет значение, а это совсем другое дело. Вообще, надо заметить, там довольно немилосердно. Солдату легче в том смысле, что от него и тут почти ничего не зависит, так что он привыкает к внезапным переброскам и к тому, что за него все время решает кто-то другой. Правда, и тут и там рано или поздно наступает момент, где надо что-то решать самому. Здесь это чаще всего кончается переходом туда — в случае, если решение правильное или красивое. Там — тоже, наверное, переходом куда-то. Но у Игоря с Никичем пока не было случая это проверить.
Кир жевал, не чувствуя вкуса. Мать очень старалась, это чувствовалось, а вкус был какой-то картонный. Не надо, ох, не надо было убивать начфина. Начфин отнял у него всякую радость от возвращения, и вкус жизни, и чувство, что все теперь будет хорошо. Ногу потерял, человека, хоть и гадского, ни за что шашкой проткнул, — нет, определенно ему перестало везти на войне. Хорошо, что он дома.
Игорь с Никичем ходили вокруг стола и нюхали то из одной, то из другой тарелки. Что-то с ними происходило — то ли они, нанюхавшись, становились телесней, то ли гости пьянели, но некоторые уже на них оборачивались, растерянно изучали пустоту за спиной, хватались за уши или волосы, когда Игорь с Никичем задевали их. Призраки этого не замечали. После выпитого они совсем обнаглели и пересказывали Киру все разговоры за столом.
Кир слушал вполуха. Он смотрел на Таню. Таня не села рядом с ним, и он не знал, как это понимать. Впрочем, она вообще не любила садиться на соседний стул в общих застольях. «Как свадьба получается», — говорила она, улыбаясь виноватой улыбкой, которую Кир не любил. Виноватая-то виноватая, но было в ней сознание правоты. То есть для тебя-то я повинюсь, чтоб тебе легче, но ты пойми, сейчас нельзя. Такое же выражение у нее бывало, когда она не давала. Извини, не хочу. А что я, машина, чтобы вот так сразу, по первому требованию? Иногда она не давала в самый неожиданный момент. Весь вечер гуляли, все нормально. Пришли к ней. И дома никого. И не дает. Виноватая улыбка. Перед армией, в последнюю ночь, так же улыбаясь, сказала: нет. А почему? А потому что вот вернешься, и тогда все будет. Это чтоб наверняка вернулся. Он страшно обиделся тогда: последняя ночь! Но она, значит, как знала. И может, если б все было, то он бы сейчас валялся в том снегу и вернулся бы уже призраком, как эти. А так — она его все два с половиной года хранила, только напоследок немножко не уберегла. Так на одну двадцатую примерно. Когда Кир на нее глядел, он понимал, что нога — фигня.
Таня не изменилась совершенно, и если она будет с ним, то везде прорвемся. Хорошая, красивая Таня. И дело не в том, что красивая, а в том, что не отсюда. Таня такая, что ни за что не будет драться, никакие блага не станет выгрызать, будет спокойно ждать, пока принесут на блюдечке. И что самое смешное, принесут. Таким всегда приносят. Еще когда она только вошла в класс, было ясно, что вошел человек взрослый, все про себя знающий. Кир никогда у нее ничего не спрашивал про то, кто был первый да когда началось: у них в классе многие в четырнадцать начали, сам он только из какой-то инстинктивной брезгливости терпел до пятнадцати. Но Таня явно все знала, да и какая разница — кто и когда первый. Бывают такие, что с рождения все знают. Таня была девушка сильная, в ней не было всей этой гнили, теснившейся вокруг. Стержень был. Он когда с ней был, то себя уважал. Мы ведь любим тех, с кем сами себе нравимся. С ней он нравился себе. Не Семина, с которой любой может. Таня — она… Удивительно, насколько не меняются такие бабы. Он замечал иногда — вот ей сорок, а выглядит лучше двадцатилетней; у них в Кораблине таких мало было, конечно. Но в Рязани он видел. С Таней годы тоже ничего не делали. Хотя какие годы — двадцать один… Не дело, чтобы такая сидела в палатке. Мы сделаем так, что она в палатке сидеть не будет. Она у нас будет так сидеть и так ходить, что вы все, бляди, обзавидуетесь, вы все поймете тут, в своем Кораблине, кто у нас тут живет. Странно, в Моздоке он от водки злился, а здесь добрел.
О черт, письмо, письмо Морозовой. Вспомнил про Моздок — все настроение испортилось. Но Таня, Таня… К себе поведет или останется? В палатку не пойду. Не буду в палатке. Пусть остается здесь.
Они ничего друг другу не успели сказать. Мент действительно ее предупредил, она позвонила, мать сказала — приходи. Вот, пришла. Принесла ликер какой-то иностранный. Наверное, из палатки. Свитера этого он на ней не видел, новый свитер. Ну а что такого, что ей, три года старье носить? Не будет такая баба старье носить. Таня, золотая голова.
— Ну? — спросил он Игоря, понимая, что вопрос жестокий, а что делать? Что, только о плохом говорить? — Как тебе?
— Ничего, вкусно.
— Я не про то, Игорь. Я про Таньку.
— Рыжую?
— Сам ты рыжий, блядь. Золотая.
— Ну клевая телка, конечно. Молодец, Кир.
— Как думаешь, срастется все?
— Ну почем я знаю, Кир. Ты ж с ней был, не я.
— Ну, может, интуиция какая особенная. Просекаешь чего-то, чего люди не видят.
— Нет. Это ты брось.
— Ты с кем разговариваешь? — спросил мент, сидевший справа и порядочно уже набравшийся.
— Да глюк у тебя, — сказал Кир.
— А… А ты скажи, Серега, вот ты людей убивал?
— Нет, блядь, он исключительно только пальцем в жопе ковырялся, — издевательски сказал Никич.
Мент пристально посмотрел на него, встряхнул головой и снова обратился к Киру.
— А я убивал. — сказал он. — Бля буду, убивал.
— Ага, — сказал Никич, — ногами в дежурке. Я твой пиздец, понял? Я совесть твоя! Я самое ужасное привидение!
— Слушай, кончай, — засмеялся Кир.
— Бля буду! — повторил мент. — Точняк. Я ж зону охранял. На меня попер один. В побег шел. Потом выяснилось — матерый уголовник. Ма-те-рый! — Это слово ему очень нравилось. — Он бежал… он знаешь, сколько раз до этого бежал? Это у него был третий побег, не то четвертый! Вру! Вру! Пятый!
— Шешнадцатый, — сказал Никич. — И все в него стреляли, и все попадали. Тоже наш брат призрак был, нет?
— Ух, ух, я малютка привидение! — заухал и Игорь.
— Ну харэ! — взмолился Кир, корчась от смеха.
— Чего ты ржешь? Ты не веришь?! — обиделся мент. — Бля буду!
— Да ты уже, — сказал Никич.
— Я стреляю, — продолжал мент, — а кишки… кишки синие!
— У тебя, что ль? — продолжал издеваться Никич. — Это бывает. От страха кишки наружу, блядь. Высрал кишки. И они синие.
Кир корчился, но ржать в голос себе не позволял. Хули, мент. Может обидеться. Начнет палить. Перестреляет тут всех до синих кишок. Кроме того, надо иметь в виду начфина.
— Да плюнь ты, Кирюха, — сказал Игорь. — Не было никакого начфина. Тебе привиделось.
— Точно мысли читаешь, — сказал Кир. — Что ж ты врал, блядь? Не лезь в мою голову!
— Я не лезу, — сказал мент и отодвинулся.
— Ты сам вслух говоришь и не слышишь, — вступился за Игоря Никич. — Ты сам сейчас сказал: начфин.
— Не может быть.
— Точно. Следи за собой, будь осторожен.
— Так что убивал, да, — сказал мент. — Кишки, блядь. Сколько в человеке кишок. Я никогда не думал. Синие от крови, наверное. Жилы же тоже синие.
— От холода, еб-ты, — сказал Игорь. — Это же зимой, наверное, было, на Крайнем Севере, в районе Воркуты.
— Не, под Омском, — поправил мент.
— Этому больше не наливать, — сказал Игорь. — Он нас уже видит.
Кир расхохотался.
— Чего ржешь? — обиженно спросил Игорь.
— Да чего, чего… Сейчас все ужрутся и вас увидят: как я наутро буду объяснять, откуда тут взялись двое в камуфляже? Блядь, вот какие черти пошли… Раньше все чертей видели, а теперь, блядь, двоих в камуфляже…
— Заебал ты, Кир, своим юмором, — обиженно сказал Никич. — Ты жри давай, а то сам уже без закуски набрался. Сейчас еще кого-нибудь убьешь на хуй.
— Слышь, Илья, — спросил Кир соседа слева. — А чего Толян не пришел?
— Толян товар из Москвы гоняет, — солидно сказал Илья. — В люди вышел.
— Ни хуя себе в люди. Если б он в люди вышел, он бы точку держал. Крышевал бы.
— Сейчас другое, — сказал Илья. Он был молчалив и толст уже в школе. Бывало, слова не выцедит — пыхтит, пыхтит, тяжело ворочает мысли. — Сейчас поубивали всех, которые крышевали.
— А кто крышует?
— Другие пришли. Хуй его знает, что это за люди.
— Чего, кавказцы?
— Да не. Совсем новые.
— ФСБ? — для хохмы спросил Кир.
— Я не ебу.
— А. Оно и видно. — Кир налил Илье и себе. — А Толян чего?
— А Толян товар гоняет.
— Что за товар?
— Мануфта.
— В смысле?
— Ну мануфта, мануфактура. Хуйня всякая. Кофты, блядь. Тапочки.
— Ага, — сказал Кир. — А чего, свои не делают уже?
— У нас ни хуя не делают, — сказал Илья и выпил.
— Оно и видно.
Киру было обидно, что Толян не пришел. Это был не то чтобы лучший друг. Кир не хотел бы с ним оказаться на войне, потому что в надежности его вовсе не был уверен, — Толян был хитроват и скользок, но это у него как-то мило выходило. Он вечно что-то мутил, затевал. Это он придумал расписаться всем на бутылке и сохранить ее до Кирова возвращения, а потом всем вместе распить. Сейчас ее распивали без Толяна. С водкой за три года что-то случилось — не то она частично утратила крепость, выдохлась, что ли, и вкуса почти не было. Надо было, наверное, распивать втроем, тем же составом, каким расписывались на этикетке. Вообще ничего нельзя откладывать: вот, вернемся, выпьем… заработаем, женимся… Все надо делать сразу, через минуту уже не хочется.
Вошла мать, внесла поднос с уткой. Этот поднос был старый, с советских времен. Жостковский, или как он еще назывался. Утка была редким лакомством даже при отце. Матери она очень удавалась, лучше пельменей, и она говорила, что делает утку по-пекински. Рецепт ей рассказала давным-давно заезжая китаянка. Настоящую утку по-пекински Кир никогда не ел, сравнить ему было не с чем, но блюдо было волшебное и вкус — как в детстве. У языка и носа своя память, откусишь кусок утиной ноги — и вспомнишь все, про что и не думал сто лет.
— Ребята, поднос уберите, — сказала мать. — Видали, какой Кир мне поднос привез? Красота, да?
— Ой, красота, — сказала Семина. — Я прямо не знаю. У нас я похожий видела в универсаме, но совсем не такой. Никакого сравнения.
— Небось у чеченов отобрал, — сказал мент одобрительно. — Брал у чеченов?
— В Ростове купил, — сказал Кир.
— Сейчас он тебе расскажет, как брал у чеченов, — предупредил Никич. — Как людей убивал, уже рассказал. Сейчас расскажет: стою я на вышке, и тут идут чечены. Я думаю: как так, чечены?! Надо что-нибудь отобрать! Отобрал. Кишки синие. Я отбираю, а кишки синие. Прикинь, на хуй!
Кир чуть не сполз на пол от смеха.
— Ребята! — сказал он громко. — Ребята, до чего ж я рад, что вы со мной!
Все замолчали, думая, что сейчас будет тост.
— Что вы со мной… все, — добавил он, видя это всеобщее ожидание. — Что вы пришли, вот, не забыли. Маму тут не забывали. Я хочу выпить за то, что мы опять вместе… все. И я еще хочу сказать, что есть два человека, которых тут нет… временно. Не по их, конечно, вине. Но я хочу и за них выпить тоже, как будто они тут есть. Это важно, что они тут, и чтобы… короче, за вас.
Он здорово набрался и сам чувствовал это, но под закуску как-то шло мягко, незаметно. Игорь и Никич одобрительно кивнули и отнюхали из рюмок у Семиной и Таньки.
Танька и Семина о чем-то переговаривались, очень тихо. Сначала Семина хихикнула, потом скривилась. Танька на нее не смотрела, смотрела на Кира. Так и отвечала Семиной, глядя на Кира.
Никич подошел к Киру, встал позади стула.
— Серый, — сказал он тихо, — атас, тут такое дело…
— Чего?
— Толстая эта… твоей бабе в уши ссыт.
— Ну, она дура известная…
— Да ты прикинь, чего она говорит! Она говорит, что тебе ногу по яйца отрезали!
— Не пизди, Никич, — сказал Кир.
— Точно, точно, — подтвердил Игорь, стоя левей, за Илюхиным стулом. — Так и говорит: ногу по яйца отрезали, и теперь у него не стоит.
— Не подъебывайте, мужики.
— Я сам слышал! — сказал Никич. — Клянусь!
Настроение у Кира немедленно рухнуло.
— А Танька? — спросил он одними губами.
— А чего Танька? Танька говорит — не твое дело.
— А Семина?
— Толстая? А она говорит: ах, какой парень был.
— А Танька?
— А Танька говорит: он и есть такой.
Да, это был хороший ответ. И главное — это был Танькин ответ, тут не могло быть сомнения. Значит, они вправду все слышали. И Танька так улыбалась сейчас, глядя на него, словно для него одного это говорила: да, ты и есть такой, все как было, ничего не бойся.
— Семина! — сказал Кир.
Семина насторожилась.
— Чего, Сережа?
— Ты кушай, кушай, — сказал Кир, подражая материнским интонациям. — А то ты не кушаешь ничего. Похудеть можешь.
Семина фальшиво засмеялась.
— Чего ржешь? — зло сказал Кир. — У нас один прапорщик не ел, не ел и помер. Правда, его в зиндане держали. Когда нашли, тридцать кило весил. Кушал плохо. Кушай, Семина. Но ты учти какую вещь: нога у меня отрезана, Семина, всего только ниже колена. Поняла?
— Да ты что, Сереж, — залепетала Семина. Киру стало ее жалко.
— И хуй, Семина, — закончил он, — стоит у меня до звона. Совершенно. Я бы тебе показал, но придется тебе, Семина, поверить на слово.
Семина подавилась разведенной облепихой.
— Ты что, Сереж, ты что…
— Но разведка доложила точно! — запел Никич.
Все грохнули. И было непонятно, над чем смеются — над фразой Кира про хуй или над песней Никича. В принципе все были уже в таком состоянии, что запросто могли видеть Никича или по крайней мере слышать песню.
— А чего он теперь, мысли читает? — спрашивала Семина у Тани, пока они помогали матери Кира убирать со стола и мыть посуду.
— Он же разведчик. Может, по губам…
— Хуясе, по губам! Это если бы я так понимала, то сколько же я всякой дури слышала бы!
— А может, слух такой чуткий.
— Танька! А если он…
— Если он что?
— Узнает! — страшным шепотом сказала Семина.
Танька посмотрела на нее ледяными серыми глазами.
— Что узнает?
Семина молчала.
— Чего ты сама такого знаешь, Семина? Ты вообще не знаешь ничего!
— Да? — сказала Семина. — Ну, дело твое…
Дальше посуду мыли молча. Танька только усмехалась иногда краем рта и качала головой.
Мужчины курили на крыльце. Игорь с Никичем в сторонке что-то обсуждали. Кир прощался с друзьями и думал о том, как поведет себя Танька. Он до сих пор не знал, чего от нее ждать. Так и надо, иначе какая же это любовь?
Во всем этом прощании, однако, было какое-то вранье. На гражданке вообще все давно состояло из вранья, задним числом это было понятно и в армии. Когда прощались. Все эти обещания распить бутылку, на которой расписались, и вообще… Мужская типа дружба, сдержанные объятия, рукопожатия, обещания «не забывать тут твоих»… Толян вообще к его матери не заглянул, хотя один из всех поднялся. И теперь всем их обещаниям помочь была такая же цена. Никто его не будет никуда устраивать, и вообще. Он и не верил особенно, что кто-то в Кораблине поможет, но лишний раз убеждаться, до чего все сгнили, было все-таки противно. Призраки были гораздо живее местной публики. В их надежности он по крайней мере убедился. Они его не бросали, потому что не могли. Беда человеку, чьи лучшие друзья — два покойника.
— Ну, Серый, — пятый раз повторял мент. — Ну, ты, Серый… Если что, Серый…
— Бывай, бывай, братан, — пытался Кир выбраться из его объятий.
— Мы же с тобой, — бессмысленно говорил мент. — Мы же с тобой такое мутили. Мы в Ханкале с тобой… в Адхан-Юрте… А ты знаешь, что я там был?
— Был, был, — говорил Кир. — Конечно.
— Собрали всех, говорят — кто в Чечню, шаг вперед. Я сразу шаг вперед, потому что там Серега Кириллов, мой закадыка! Мой Кирюха! И нас всех в командировку туда. Мы все зачистили — и назад. Веришь, братан?
— Конечно верю. Как вы все зачистили, так нас позвали и показывают: видите, как надо защищать? А вы, бляди, ни хуя зачистить не можете! А Леша Кузнецов из города Кораблина раз-раз, и всех зачистил!
Мент захохотал, откидываясь назад:
— Во-во!
Он тут же посерьезнел и опять впал в мужской пафос.
— Короче, слышь, Серый. Если тебе что… то ты только слово, да? Только слово! Где я живу, ты помнишь?
— Ну а как же, Леха. Такое не забывается.
— Ну все, все. — Он отшатнулся и, держась за стену, с пьяной решимостью устремился прочь.
— Ты сам дойдешь-то?
— Не бэ! — отозвался он из темноты.
— Как же не бэ, когда именно бэ, — сказал Вася Васильев, почти весь вечер промолчавший. С этим Кир никогда особо не дружил — а, кажется, зря. Мужик был без понтов, нормальный, то, что надо.
— А они что тут, все такие? — спросил Кир.
— А другие были?
— Тоже верно. Слышь, Вася, чего посоветуешь?
— В смысле работы?
— Ну.
— Да хер ее знает. Я на сервисе, но это, сам понимаешь, больше семисот в месяц никак не набежит. Хорошо, если косарь. Тут в основном «Газели» чинятся и «Жигули».
— Ну ясно, — сказал Кир. — Но я же вроде не слесарь, понимаешь?
— Да это научишься… Вопрос — на хуя?
— А еще что?
— А еще — бригадиром ремонтников можно. Ты же с руками, я помню. Набери молдаван бригаду в Москве и работай. Их до хуя едет. Или таджиков. Будешь коттеджи строить. Там много лазить не надо, командуй — и все.
— Ладно, — сказал Кир. — Подумаю.
— Если чего, ты не парься, звони. Давай я тебе отзвоню на мобилу, у тебя отпечатается.
— Нету мобилы, — сказал Кир.
— Ну, так запомнишь. — Он сказал телефон, действительно легкий. — Давай.
— Давай.
Этот был приличный, но и ему Кир был не особо нужен. А впрочем, он и не рассчитывал, что будет кому-то нужен. С ногой он бы живо устроился, трудно было привыкать к ущербности, зависимости — это было унизительней всего. Начнут жалеть. Мать тоже, вокруг подноса пластмассового квохчет… Всегда теперь будет жалеть. Опора выросла, блядь, оглобля…
На крыльцо вышли Таня с Семиной.
— Пока-пока! — игриво сказала Семина, чмокнула его в щеку, обдав запахом винища, и уцокала вниз по улице.
— Останешься? — спросил Кир прямо.
— Кир, я бы очень… — Она потерлась носом об его щеку. — Колючий…
— Побреюсь.
— Кир, еще товар принимать…
— Ну пошли, примем.
— Да ладно тебе!
— Нет, пошли, пошли. Посмотрю заодно, что за товар.
Она посмотрела на него с любопытством. Он прикинул: пьян, без ноги… Если драться, то надо первым ударом опрокинуть и додушивать уже на земле, потому что в стойке он сейчас, прямо скажем, не боец. Ну, посмотрим, с кем она там принимает — и что.
— Пошли. — Она опять улыбнулась углом рта.
Он знал эту улыбку. Блядь, откуда такая баба в Кораблине? Как ее сюда занесло, откуда они вообще берутся? Им же тут нечего делать, им надо валить отсюда как можно быстрее, а не товар принимать.
— Сидел бы ты дома, Кир, — сказал Никич, выходя на крыльцо.
— Ничего, ничего, пошли, — решил Игорь. Кир незаметно приложил палец к губам. Таня молчала. С ней и молчать было неплохо. Шли медленно, чуть касаясь друг друга плечами. Сзади Никич стукнул долбаным своим пулеметом о мостовую — остановился, чтобы перехватить половчей. Таня резко обернулась.
— Ты чего? — спросил Кир.
— Так. Послышалось.
— Да ладно, может, где дверь хлопнула…
Она опять посмотрела на него так, как только она и умела, — очень понимающе и с некоторым вызовом.
— Интересный ты стал какой, Кир.
— Да? Чем же?
Он смутился и сам на себя обозлился за это.
— Загадочный такой… И писал редко…
— А чего писать, Тань? Там не приветствуется… И потом, это кажется, что все война, война. Там тоже своя скука.
— Я думаю, — сказала она. — Похудел ты здорово.
— Да это фигня. Я в первые полгода в учебке потолстел даже. На кашах.
Она молчала и смотрела, явно собираясь о чем-то спросить. Ждала, наверное, пока сам скажет.
— Ну, пошли? — сказала, не дождавшись. Он собирался было заговорить об Игоре с Никичем, но Никич за спиной предостерегающе погрозил пальцем.
— Хочешь, чтоб она совсем тебя за ебнутого держала?
— Ладно, идем, — сказал Кир.
В палатке сидела сменщица — белесая пухлая девица; с чего их раздувает тут? С картошки, с лапши?
— Спасибо, Наташ, — сказала Танька. — Выручила.
— Ничего. — Та зевнула. — В другой раз меня подменишь.
— Таха не звонил?
— Чего ему звонить. Он в два привозит. Скоро уж.
— Ну, беги.
Наташа, конечно, никуда не побежала — она с достоинством поплыла вниз по улице, к реке, покачивая тяжелым задом.
— Вот жопа, а? — мечтательно сказал Никич. — С плохими зубами не наешь такую жопу!
— Беги, понюхай, — сказал Игорь.
— Че, не нравится? — обиженно спросил Никич.
— Толстому вроде тебя сойдет…
— У Натахи муж есть, — сказала Таня, словно слышала весь предыдущий диалог. — Он, правда, объелся груш, но когда выпьет, то метелит ее очень сильно.
— А когда трезвый?
— Когда трезвый — за мной бегает. А только я ему вот. — Таня сложила красивую двойную фигу.
Подъехала «Газель», когда-то белая, явно много месяцев не мытая. В полку на таких машинах писали: «Вымой меня, лошара!».
Выскочил Таха — типичный чех, Киру не надо было приглядываться, чтобы отличить эту волчью породу в толпе любых кавказцев. У этого все были враги, даже свои. Кир, кстати, часто замечал, что пресловутая солидарность чеченцев — вранье и блеф, сдают друг друга как милые. И вокруг всех ненавидят, и друг друга ненавидят. Если кто и достанет Басаева, то свои. Кадыров вон как своих мочит. Ни хрена святого вообще. И этот Таха — ему похуй, что чеченец, что нечеченец. Наебать и убить, и впарить гниль, а самому навариться, и ничего больше. В кино чехов показывали неправильно, романтично. Они никакие не воины Аллаха. Их можно было уважать, да — за то, что злоба в них была сильнее смерти, они даже смерти ни хрена не боялись. Но вообще-то мужчинство их было действительно мущинство, лажа. Именно такого чеха и ожидал увидеть Кир, и точно такого он увидел. Что-то все очень уж совпадало с его ожиданиями.
— Ты чего привез? — послышался Танин недовольный голос. Она совершенно не боялась Тахи, это хорошо. В случае чего и мужики не помогут. Вот блядь, нас трое, а драться мне одному.
— Лапшу, — хмуро сказал Таха.
— Лапшу забирай. Я китайскую лапшу сказала не привозить.
— Хорошая лапша, — все так же угрюмо настаивал Таха.
— Сам жри. Ее не берет никто. От нее изжога.
— Какой изжога, слушай? Бери лапшу.
— Сказала — увози. А чего «Флагман» не привез?
— Не было «Флагман». Бери «Топаз».
— Просила «Флагман», — ворчала Таня. — А пастила где? Я просила пастилу!
— Нет пастилы. «Твикс» есть, бери «Твикс».
— «Твикс» я само собой возьму. Ты смотри мне, Таха. Я когда что говорю — ты это вези, понял? Или я Вовке скажу.
Ни хуя себе, подумал Кир. Вот оно и вылезло. Вовка.
— А ведь он ее трахает, — тихо сказал Никич, но Кир услышал.
— Да ладно! — не поверил Игорь.
— Блядь, я тебе точно говорю.
— Да он урод.
— А тут не смотрят — урод, не урод… Ты вспомни, каких ты драл, когда мы в Ножай-Юрте были. Без слез не взглянешь.
— Ну, мы другое дело.
— А что другое? У нас хоть может стоять или не стоять, а им вообще похер…
— Кончайте, — сказал Кир и сплюнул.
— Сейчас, Сереж, сейчас, — ответила Таня. — Все, Таха. Езжай. Лапшу чтоб больше не привозил.
— Я это… Отойду, — сказал Кир. Он отошел в кусты, мужики поняли и потянулись к нему.
— Парни, — сказал Кир. — Я все понимаю. Но я очень прошу. Вот пока я конкретно буду с ней говорить… там… вы, пожалуйста, не лезьте, ладно? Постойте тут. Если совсем начнется ломка, стукните, что ли, и я выйду.
— Да ладно, иди, — сказал Никич. — Чего вы там делать будете, там тесно…
— Мы найдем, — сказал Кир. — Только чтобы без вас, ладно?
— Давай, давай. — Игорь неосязаемо подтолкнул его к палатке.
— Кто такой Вовка-то? — спросил Никич.
— Брат двоюродный, — соврал Кир.
Внутри действительно было тесно.
И душно, несмотря на ночь. Лето было жаркое, с частыми сухими грозами.
Кир уселся на ящик, Таня села к нему на колени и стала гладить по голове. Он всегда об этом мечтал, все три года — чтобы она просто стала гладить его по голове, ничего не говоря. — Таня, — спросил Кир, — кто такой Вовка?
— Дурак ты, — сказала Таня.
— Это факт. А все-таки кто такой Вовка?
— Да он… помогает мне тут.
— Понятно.
— Ничего тебе не понятно.
— Почему. Все понятно.
— Он, если меня кто обидит… в асфальт закатает.
— Ну, правильно.
— А если бы не он, меня бы тут все обижали.
— Понятно.
— Ничего тебе не понятно, — повторила она. — Тебя три года не было.
— Встань на минутку.
Она встала, он принялся поправлять несчастный протез.
— Ой, прости. Я и забыла.
— Ничего, натирает только…
В дверь бешено застучали.
— Сейчас! — с досадой крикнула Таня. Идиоты, подумал Кир. Впрочем, если стук слышен и Тане — это наверняка не они. Значит, Вовка. Тогда все хуже. Правда, в тесном пространстве палатки ему было проще, тут преимущество за ним…
— Тань, скорей! — заорал хриплый голос. — трубы горят!
— Трубы у него горят… — Она оправила платье и открыла дверь. — Чего тебе?
— А чего есть?
— «Топаз».
— Давай. Тань, а может, компанию составишь?
— Ну тебя!
— Ну Та-а-ань!
— Иди давай, — негромко сказал Кир.
— Понял, — ответили снаружи. В следующую секунду Таня вскочила в палатку, захлопнула за собой дверь:
— Ну козлы…
Она уселась у ног Кира, прямо на пол.
— Слушай, Сереж… Ведь можно хороший протез, а?
— У меня хороший. По лицензии.
— Ой, знаю я эти лицензии… Давай хороший, а? Деньги есть.
— У меня тоже.
— Ой, правда, чего это я… Ты же там штуку в день получал, да?
Вот это его царапнуло. Про штуку она сказала с уважением. И даже если уважение относилось к нему, а не к штуке — все равно плохо. Нельзя уважать человека за то, что он на войне получает штуку. За войну — можно, за штуку — нельзя. Впрочем, если бы он не был на войне, тоже бы сейчас, небось, все мерил в штуках. Поэтому он и остался на войне, но никому нельзя было это объяснить.
Таня вернулась к нему на колени и поцеловала в нос, потом в губы, потом снова погладила по голове.
— Ничего ты не понимаешь, — снова сказала она.
— Я пойду, Тань.
— Куда?
— Домой.
— Да посиди! Надо же поговорить, в конце концов!
— Я с матерью еще толком не говорил.
— А, — вздохнула она. — Ну, тогда иди.
Это его еще больше обидело. Он думал, она будет его удерживать.
— Сереж!
— Что? — обернулся он с надеждой, которую не сумел спрятать.
— Ты думаешь, я из-за ноги?
— Да ладно, Тань.
— Ты думаешь, у нас… все, да?
— Да это не я думаю, Тань. Это ты сама думаешь.
— Нет, ты что! Кир, если б ты не ушел… или если б хоть вовремя пришел… Кир, я бы никогда, ни на кого…
С чего это она называет меня Киром, подумал Кир, никогда ведь этого не было. Это наше, ротное. Почему Кир?
— Почему Кир? — спросил он. — Меня в роте так звали.
— Ну, наверное, ты писал… или услышала где-то… Не обижайся, Сереж. Тебе не нравится?
— Не привык просто. Ладно, я завтра зайду.
— Ну давай.
Он спрыгнул на землю. Игорь с Никичем так и стояли около кустов. Эти не предадут, не бросят… не могут… Вот и все, на кого я могу положиться. Тоска, блядь. Вилы.
Таня высунулась из палатки.
— Пока, мальчики! — крикнула она.
Кир, Никич и Игорь переглянулись в крайнем изумлении.
— Допилась, — сказал Никич.
— Ничего ты не понял, — повторила она и захлопнула дверь.
— Ну ладно, — сказал Игорь. — А с другой стороны, ты проститутку тогда драл? Драл. Со всеми? Со всеми. А чего теперь хочешь?
— Ничего не хочу, — сказал Кир. — Спать хочу.
— Нет, рано, — не согласился Никич. — Пошли бы, погуляли… А, Кир?
— Домой надо, — отрезал Кир. — Спать будете у меня.
— А где? Там такой пенал вообще… Одна кровать…
— Под ней и будете. — Он не выдержал и улыбнулся.
Мать спала перед телевизором, по которому показывали дурацкую ночную тягомотину — только что закончилось какое-то кино, и теперь его обсуждали два киноведа. Кир никогда не понимал, зачем нужны эти люди: и без кино-то можно обойтись, особенно если оно наше, нудное, про плохую жизнь, которой режиссер вдобавок не знает, — а уж без киноведов подавно. Чем тратить бабки на этих людей, можно было их отдать кому угодно, той же Кировой матери, которая все так и горбатилась в своем детсаду, а ей, между прочим, сорок пять, и детей этих она видеть уже не может. Киноведы были толстые, толще Никича.
— В современном петербургском кино, — долдонил один, — установился, если вы заметили, такой стиль… такие бесконечные проходы-проезды под музыку отечественных рок-групп, и в центре фильма — непременно герой-одиночка: брат, одна из сестер, потом Иван из фильма «Война», и все это выдержано в единой стилистике, растиражированной целой, так сказать, ротой эпигонов… Герой возвращается с войны, якобы пережив на ней тяжелый шок, и начинает внедряться в гражданскую жизнь или возвращается на войну, потому что умеет только убивать…
— Самое печальное, — завел другой, откровенно пидорского вида, — что все эти мальчики, — слово «мальчики» он произнес с особым смаком, — совершенно пустые внутри. Они как бы мертвые, они пережили что-то, что начисто их выжгло, причем никогда не уточняется — что именно. Тем самым постановщик значительно облегчает себе задачу, поскольку изображать внутренний мир героя как бы уже и необязательно… Можно сказать, что главным героем всех этих фильмов является мертвый, мертвец, почему, собственно, все они и выдержаны в стилистике одноименной картины Джармуша… Все эти затемнения, эта тягучая музыка, психоделические мотивы, странствия, открытые финалы… Для изображения таких героев идеально подходят новые главные персонажи российского кино — братья Чадовы, с их каким-то прямо катастрофическим неумением сыграть живого человека…
— Сам ты мертвец, блядь, — сказал Никич.
— Живого мертвеца не видел, а говорит, — добавил Игорь.
Мать проснулась.
— Ой, господи, — сказала она. — Сереж! Ты здесь?
— Здесь, мам.
— Ой, что-то мне все такой ужас снился… Я все время теперь засыпаю, совсем старая стала.
— Да ладно. Я тоже перед телеком часто спал. И в армии на программе «Время» засыпал все время.
— А вам показывали?
— Ты что. Обязательное мероприятие. Хоть на гражданскую жизнь посмотреть, на девушек…
— А снилось мне, что какие-то незнакомые люди с тобой приехали, — сказала мать.
— Материнское сердце — вещун, — сказал Никич.
— Я когда дома был, матери тоже снился, — сказал Игорь.
— А я не снился. — сказал Никич. — У моей бессонница. А когда с таблетками засыпает, то тут уж без снов.
— Без снов не бывает, — сказал Игорь. — Это она просто не помнит.
— Мам, я спать пойду, — сказал Кир. — Завтра побуди меня пораньше. Я к ребятам схожу, поговорю насчет работы. А потом мне в Москву надо съездить, к Славке.
— К какому еще Славке?! Ты дня дома не пробыл!
— Мам, человек меня десять километров на себе тащил! Должен я поблагодарить его, нет?
— Шесть, — уточнил Игорь.
— Ладно, семь, — поправил Никич.
— И стопочку налей мне, пожалуйста, — попросил Кир. — На сон грядущий.
— Сережа! Ты сопьешься! — грозно сказала мать.
— Ага. От стопки и сопьюсь. Мам, а утку они всю доели?
— Я оставила, — гордо сказала мать. — Крылья оставила. Будешь крылья?
— Ложилась бы, а? Я сам.
От стопки или не от стопки, а заснул он резко, как провалился, едва присел на свою кровать и снял протез, заснул прямо с этой стопкой в руке. Не успели толком и попиздеть. Он не почувствовал, как Игорь с Никичем, матерясь на чем свет, вынимали из его рук хрустальную стопку. Это удалось им с большими трудами — не потому, что он так крепко держал ее, а потому, что в их руках она держаться ну никак не хотела, но все ж они как-то управились. И снов никаких он не видел. Не видел, как мать вошла, как стояла над ним, разглядывая, как укрывала одеялом.
— На жетон смотрит, — сказал Игорь.
— Чего?
Они с Никичем лежали на полу, под окошком. Пулемет взгромоздили на подоконник. Там же стояли три стопочки — одна пустая, а две полные, с ломтями хлеба поверху. Игорь с Никичем пытались их нюхать — что-то никакого эффекта. Водки было жалко, хоть буди Кира и силком в него вливай.
— На хера он его не снял?
— А-а, жетон, — сказал Никич. — Надо было снять… Блядь, рюмки…
В руках у матери были мужские тапочки — новые, ненадеванные. Она нагнулась и поставила их около кровати. Сама она была босиком, чтоб ступать тише. На ногах у нее сильно заметны были вены. Она и вправду все смотрела на смертный жетон Кира. Протез лежал на стуле, она осторожно взяла его в руки и долго разглядывала, шевеля губами. Потом перекрестила Кира и вышла, мягко притворив за собой дверь. Рюмок она, кажется, не заметила.
— Идиот он, — сказал Игорь. — Посадят его теперь.
— Не каркай.
— Может, Славка чем поможет, у него отец какая-то шишка…
— Откуда знаешь? Про отца?
— Он говорил.
— Что ж он Славку-то от армии не отмазал? Шишка! Славка тот еще пиздобол.
Дверь беззвучно открылась снова, мать вошла: теперь она направилась прямо к окну. Никич стал отползать по-пластунски.
— Ты чего?
— Наступит.
— Ну и че? Она ничего не почувствует.
— А вдруг?
Игорь отползать не стал, просто отодвинулся малость. Мать прошла возле самого его лица. Она взяла с подоконника стопки. Дверь за ней опять затворилась.
— Никич, а че мы за ним все ходим и ходим, а?
— Спроси что-нибудь полегче.
— Че она про рюмки подумает? Что у Кира крыша съехала?
— Подумает, что покойников помянуть решил.
— Нет, ты мне объясни, на кой хрен он попрется в эту Москву..
— Пускай. Придут-то за ним сюда. А Москва большая, там хрен найдут.
— А она?
— Мать? Ну, а что мать? Передачки собирать будет. Тоже занятие.