Живой

11

— Значит, говорите, солдат был с черной сумкой…

Следователь в прокуратуре был молодой, рьяный. Это был уже не то третий, не то четвертый человек, который допрашивал Морозову. Она терпеливо отвечала. Ходить по учреждениям, сидеть в коридорах и всюду говорить одно и то же было скучно и тошно, но все ж это было лучше, чем без конца думать о своем. Малыш, он называл меня — малыш. Ей казалось, что никто никогда так никого не называл. И правда ли, что в гробу был он? Закрытый гроб, такой безобразный, жуткий, а они называли его красивым словом, как цветок. Она просила, чтобы гроб открыли, а они не открыли. И могилы здесь нет, а раз нет могилы — значит… У нее не было тогда сил спорить со свекром, да и не хотелось. Так даже лучше, что нет могилы. Она не поехала со свекром на похороны, ее не понимали, осуждали. А она не могла ехать. Сама лежала замертво — месяц лежала. И после не поехала на могилу. Когда ее спрашивали, она говорила, что обязательно съездит, но немного погодя. Она ждала, когда от нее отвяжутся, перестанут спрашивать. Так лучше. Ни гроба, ни могилы. Он не прислал даже письма, это ошибка, ужасная ошибка, он не мог так умереть, без письма, он написал бы ей обязательно.

— Черной, да. И на ней посередине красная полоса.

— Прямо посередине? — Следователь смотрел так, будто ее саму подозревал в чем-то. — Может, сбоку?

— Нет, — твердо отвечала Морозова, — посередине.

— Сумку-то бросить можно.

— Он… он хромал, — сказала Морозова. — С ногой у него что-то.

Она и это уже сто раз говорила — про ногу. Чем они слушают? Кого они поймают, такие работнички? Зачем этот солдат убил начфина? Начфин помог ей быстро получить деньги. Он и раньше помогал, по-соседски. Дочка начфина, Иринка, была хорошая девочка, в музыкальную школу ходила, не ругалась плохими словами, как другие дети. Бабы говорили, начфин наваривает на чужом горе. Ну, наваривает, конечно. Но ей это было теперь все равно. Теперь начфина убили, и он больше не наваривает.

Не надо только думать, будто ей было жаль начфина. Ей было абсолютно все равно. Не то чтобы в ней вместе с любовью была убита и способность жалеть; она могла по-прежнему испытывать жалость к некоторым существам: к ребенку, к старику, к собаке. Ни начфин, ни солдат, который его зачем-то убил, не относились к категории существ, которых она могла жалеть. Начфина она хотя бы давно знала, и как знакомый он занимал место в ее мыслях — примерно стомиллионную долю процента. Солдату в ее мыслях места не было вообще. Она не потому давала показания, что ей хотелось поимки солдата. Она делала это просто так, как автомат: спрашивали — отвечала.

— Он был на костылях?

— Не видела я костылей. Он сидел.

— Почему вы решили, что он хромой?

— Так он потом встал — ну, потом-то. Даже не встал, а вскочил.

Наваривает, наваривает… Гадкое какое слово, будто про холодец. Начфин и смертные ей не все отдал, она это понимала. Но ей было все равно. Другие отняли у нее больше.

— А теперь, — сказал следователь, — пройдемте в другой кабинет. Там вы поможете нашему сотруднику составить фоторобот.