Живой

13

Никаких ледяных сосулек и пещер в Сталактитах не было, а одни лишь скучные дома, похожие на гигантские спичечные коробки. Квартира Славки оказалась еще меньше, чем у Кира: всего одна комната да кухня, санузел раздельный и кухня ничего, большая. Комнату Кир видел лишь мельком, она была загромождена мебелью, и там стояла детская кроватка, в которой спала дочка Славки. Жены дома не было. Кир сразу, как только Славка открыл дверь, всучил ему куклу, тот сказал спасибо, и они прошли в кухню. Рожа у Славки была озадаченная. Кир не мог понять — то ли Славка не особенно рад его видеть, то ли не проснулся еще. Славка достал из холодильника бутылку, на скорую руку приготовил закусон: селедка с яичницей. Разлил водку из бутылки в две рюмки. Бутылка была немного початая.

— Во жлоб, — проворчал Никич, — нет бы за новой сбегать.

Игорь только вздохнул и поерзал на подоконнике, где устроились они с Никичем. Он вообще стал какой-то молчаливый и скучный с тех пор, как пообщался с Лениным. Славка взял рюмку и сказал торжественным голосом:

— Ну, за встречу, Кир.

— А нам? — встрял Никич.

Кир ему ничего не ответил, он во все глаза таращился на Славку.

— А ты что, — спрашивал Славка, — дома еще не был?… А я вот с дочкой вожусь, она меня дядей зовет, я Ленке говорю, что это за дядя тут появился, пока меня не было…

Кир залпом выпил свою водку и налил еще.

— Ну, дайте вы водки! — ныл Никич. — Фашисты, в натуре!

— За тебя, Слав, — сказал Кир. — Спасибо, что ты тогда…

— Да ладно…

Никич спрыгнул с подоконника, подошел к столу и приложился носом к горлышку бутылки. Кир засмеялся — такая у Никича сделалась довольная рожа, аж завидно.

Славка посмотрел на него удивленно. Игорь тоже соскользнул с подоконника и наклонился над бутылкой; в этот момент из комнаты раздался детский заспанный голос:

— Дяяя Слааа, ты где?

— Машка проснулась, — радостно сообщил Славка, — идем знакомиться. Смотри, Машенька, какой дядя к нам пришел…

— Кувасный дяяя, — пробубнила девчонка. Взгляд ее широко раскрытых голубых глаз устремлен был не на Кира, а на стоявшего сбоку от кроватки Игоря, который клацал затвором своего автомата: раз-два…

— Да ты возьми, возьми ее на руки, — сказал Славка, — она к тебе пойдет, я вижу.

— Чего ее на руки, она ж не грудная, — буркнул Кир. Он не умел водиться с такой малышней — приходилось иногда с племянниками, еще когда в школе учился, но не любил этого занятия. А теперь и подавно. Руки у него стали слишком грубые.

— Возьми, возьми, — настаивал Славка и улыбался с такой идиотской гордостью, словно сам эту Машку родил. — Ну хоть за ручку с нами поздоровайся…

До Кира не сразу дошло, что под «нами» Славка подразумевает одну Машку, так бабы говорят про своих детей: «мы покакали», «у нас головка бо-бо». Он неохотно подержал Машку за руку. Ручонка была горячая, цепкая. И вдруг девчонка с неожиданной силой вырвала у него свою ладошку и, указывая куда-то пальцем, залопотала опять:

— Дяяя… Хочу к дяяе…

Кир обернулся — за ним стоял Игорь и, картинно выпятив грудь, как только эсэсовцы в кино делают, поигрывал своим автоматом.

— Ты ей понравился, — сказал Славка Киру. — Тебе в пед поступать надо.

— Куда-куда? — хохотнул Никич.

Кукла лежала на одеяле в ногах у Машки, а та все тянула к Игорю руки, ее куда больше заинтересовал автомат.

— Я ж говорил, надо было калаша ей купить…

— Игорь, а твои чего любят?

У Игоря при жизни было двое, мальчик и девочка. Игорь ничего Никичу не ответил.

— Еще бухнуть надо, — сказал тогда Никич, и они улетучились в кухню. У Машки сразу вытянулось лицо и надулись губы, и Славка засуетился: умывать, одевать, варить кашу, кормить Машу, плести косичку..

— Я и тебе подарок вез, — сказал Кир.

Он уже сомлел от водки (у Славки нашлась-таки еще чекушка в холодильнике), и все сомлели: расселись на ковре, как сонные мухи, и зевали. Славка пил совсем мало, но тоже почему-то выглядел уставшим. Бодра была одна Машка: скрестив ножки по-турецки, пыхтя и ковыряя в носу, она черкала цветными карандашами на листе ватманской бумаги.

— Потерял? — спросил Славка.

Кир неопределенно кивнул. Никич заворчал:

— Ага, потерял, блин… Забыл… Ма-а-а-ленький такой ножичек… — Он раздвинул ладони, показывая, какой ножичек был маленький.

— Не грузись, — сказал равнодушно Славка. — А че за подарок-то был?

— Шахматы, — сказал Кир.

Игорь и Никич захохотали.

— Клево, — сказал Славка. — Правда, я играть не умею.

Игорь придвинулся к Машке, любопытствуя, что она рисует. Разобрать ничего толком было нельзя: сплошь хаотические цветные линии, немножко похожие на радугу или хвост большого петуха. Игорь положил ладонь на лист бумаги, и Машка взялась старательно обводить красным карандашом очертания его руки.

— Щекотно? — спросил его Никич.

— Не-а. Приятно.

— Посмотри, как она здорово человеческую руку нарисовала! — восхищенно проговорил Славка. — У нее способности. Мы ее в художественную школу отдадим.

— Угу, — сказал Кир.

— А похожа на меня, правда?

Глаза у Славки были маленькие и карие, у Машки — большие, голубые. В том месте, где у Славки на лице располагался рубильник, у Машки была кнопка. Кир перевел взгляд с отца на дочь и пожал плечами.

— Зверски похожа, — сказал он.

— Блин, как время летит, — сказал Славка.

— Угу. Вроде вчера было две ноги, а нынче одна. Что ж завтра-то будет?

— Да нет, — смутился Славка, — я не о том. Не успели позавтракать — уже ребенку обедать пора. Машке надо варить кашку… Посиди, Кир, я щас.

Игорь с Никичем сидели в кухне, довольные, что в кои-то веки можно по-людски расположиться на табуретках, а не на полу.

— Мне Славка никогда не нравился, — сказал Игорь, — хитрожопый слишком.

Славка в это время стоял у плиты и ложкой на длинной ручке помешивал в кастрюльке кашу, чтоб не пригорела. Табуретка, на которой сидел Игорь, стояла близко от плиты, и Славка, когда отводил руку с ложкой вбок, локтем заезжал Игорю прямо в лицо.

— Что ты мне говоришь? Ты ему это скажи.

— Не услышит. Такие нас никогда не услышат.

Игорю надоело, что Славка то и дело въезжает в него своим локтем, он встал и сложил пальцы, делая вид, что хочет дать Славке щелбан, потом передумал и легонько пнул Славку под зад коленом.

— Брось, — сказал Никич, — Славка нормальный мужик. Семья, дочка, все такое. Все понятно.

— Чего понятно? У меня тоже тут дочка осталась. Дочка и сын. А Славка пиздел, пиздел про своего отца, а теперь как воды в рот набрал.

— Не тут, — сказал Никич, — а там. Чего ты на Славку катишь? Что он для Кира теперь должен сделать — усыновить его? В койку положить со своей бабой? Подарить квартиру?

Славка вдруг хлопнул себя по лбу и кинулся к шкафчику — забыл, видать, соли положить или сахару. Пока он лихорадочно шарил по полкам, оставленная без присмотра каша вспучилась — вот-вот побежит через край кастрюльки. Никич протянул руку и выключил газ. Каша остановилась. Славка обернулся и вытаращил глаза. Игорь засмеялся. А Никич — нет. Он отвернулся к окну и во все горло запел. Пел он очень даже ничего, душевно:

Никич пел, а Игорь взял из ящика стола две ложки, когда Славка не видел, и стал тихонько отбивать такт. Славка испуганно заморгал и обернулся, но Игорь уже успел спрятать ложки. Потом Славка наконец доварил свою кашу, и они все потянулись обратно в комнату: впереди Игорь с автоматом, за ним Славка с кашей, замыкающим — Никич и пулемет. Машка вся просияла при виде автомата, а Славка подумал, что ребенок голоден и радуется каше. Он спросил, воркуя по-бабьи:

— Маша хочет кашу?

Но девчонка в ответ выпятила губы и резко замотала головой, потом снизошла и до объяснений:

— Не хочу кашу, хочу вот… — Слово «хочу» она выговаривала очень четко, как взрослые люди говорят.

— Чего она хочет? — не понял Кир. — Вот? Что вот?

— Не знаю, — растерялся Славка.

А Машка тянулась теперь к стоявшей на полу бутылке.

— Эх ты, папаша… — проворчал Никич. — Вот! Водки она у тебя просит. Хороша растет пацанка! Ну, не жмись ты, налей человеку водки…

— Покажи дяде, как ты хорошо кушаешь кашу, Иринка, — сказал Славка.

Кира будто по башке огрели. Он, раскрыв рот, спросил:

— Какая Иринка? Ты охуел?

— Какая Иринка? — не понял и Славка. — Я говорю: Маша, покажи дяде, как ты кушаешь кашу.

— А, — сказал Кир. — Я, наверное, совсем ужрался.

— Ну, давай, — сказал Славка, — давай теперь за пацанов наших: Игоря, Никича, Муху, Ситникова тоже…

— И за взводного, — сказал Кир, — за Морозова.

— За всех наших!

— Игореха! — воззвал Никич. — За нас пьют!

Кир поднялся и взял с буфетной полки чистую стопку, налил немного водки, накрыл куском хлеба.

— Пусть земля вам будет пухом…

— Ща прослежусь… прослезюсь… — стонал Игорь, жадно нюхая хлеб.

— Царство небесное, — подхватил Славка.

А Никич вытянулся во фрунт и запел еще громче, чем в кухне пел:

— Чехов больше сотни было, — говорил Славка, — их сразу задавили.

— Ни хрена. Мы почти час держались, — возразил Никич.

— Они почти час держались, — сказал Кир.

— Ну, не час, — сказал Славка, — минут пятнадцать, не больше… А Игорь вообще зря остался…

— Кир, скажи ему, что это не его собачье дело! — заорал Игорь. — Они поверху пошли, понял?! Никич один бы ничего…

У Кира кружилась голова. Он послушно повторил:

— Их поверху обошли. Один бы Никич не справился.

— Ты откуда знаешь? — спросил Славка. — Ты ж без сознания был.

— Третий глаз открылся, — загадочно ответил Кир. — Что, не веришь? Давай я сейчас отвернусь, а ты пальцы покажешь. А я скажу, сколько. Ну?

Славка почесал в затылке.

— Лады, — кивнул он. — Кто проиграет — за третьей бежит.

— За третьей! — хмыкнул Игорь. — Это он половинку с чекушкой за две считает?

— Да ладно вам, — сказал Кир. Он отвернулся, и Славка выкинул два пальца.

— Два, — сказал Никич. И Кир за ним повторил:

— Два.

— Совпадение, — сказал Славка.

Он еще несколько раз выкидывал пальцы, и Никич говорил Киру, сколько. Славка потихоньку начал злиться, это было очень заметно: сопел и краснел. Чего он так напрягся, подумал Кир, не на бабки же… Корову, что ли, проигрывает? А что, если нам заколачивать таким образом? В казино там… Ну, везде, где нужно цифры угадывать. По телевизору покажут: гениальный инвалид войны сорвал банк во всех игорных домах Лас-Вегаса. Способность к угадыванию он получил от черта в обмен на свою ногу. Лимузин, бассейн, в бассейне плавают девки. Таня лежит и загорает, на шее у нее жемчужное колье, из настоящего жемчуга. Совсем, блин, охуел — жемчуг… Славка снова и снова упрямо показывал свои дурацкие пальцы и злился. Кир начал тоже злиться — и на Славку, и на себя. Он ждал от Славки, что тот про другое будет говорить. Нет, Славка, конечно, все говорил правильно — помянем, да. Но сегодня утром, когда Кир увидел Москву, такую деловитую и сверкающую сквозь серый рассвет, ему внезапно захотелось не только поминать, а делать что-то, как все тут что-то делают. Это в Кораблине можно было не делать ничего, там люди не жили, а тихо помирали. А тут даже воздух другой, так и тянет заняться чем-то. Славка должен был спросить, чем Кир собирается заниматься, и предложить помощь; понятно, помощь его была на хер не нужна, но все-таки. А Славка ни о чем таком не спрашивал. Ну и плевать. Не обязан он ничего спрашивать и волочь меня на горбу был не обязан. А хули тогда я к нему приехал? Благодарить? Чего себе-то ебать мозги, в какой-нибудь Мухосранск бы, небось, не поехал или поехал через полгода, а в Москву мигом поперся. Никакого другого дела в Москве у Кира не было, а уезжать не хотелось. В Москве он совсем думать забыл про этого начфина и про Морозову, будь она неладна. Письмо заворочалось в кармане.

Славка в очередной раз выбросил пальцы, и Никич сказал, зевая:

— Семь.

— Ш-шесть, — сказал Кир злобно.

— Ты че? — удивился Никич. — Оглох?

— Хватит, — сказал Кир, адресуясь и к Славке, и к Никичу, — надоело.

— Погоди, давай еще… — Славка спрятал руку под стол. На лице его была улыбочка — не то чтобы ухмылка, но похоже. Он нетерпеливо спросил: — А сейчас?

Никичу лень было нагибаться и смотреть, что там Славка показывает под столом, и он молчал, и Кир молчал тоже: он и не собирался отвечать.

— А сейчас вылетит птичка… — хитрым голосом произнес Игорь, и тотчас за спиной у Кира прозвучал сухой щелчок. Пружина взрывателя!

В одну секунду он обернулся, и какая-то сила, сильней его, сорвала его тело с места и швырнула на пол; он закрывал руками затылок, ожидая удара, но удара не было. Он медленно открыл глаза. От резкого движения нога болела сильней обычного. Игорь стоял над ним, держа в зубах чеку, и хохотал до слез, а Никич крутил пальцем у виска и называл Игоря ебнутым придурком.

Славка ошалело смотрел на Кира, потом опустился возле него на корточки и спросил:

— Ты чего?

— Придурки оба, — сказал Кир. — Ты думаешь, я рехнулся? Вот, гляди — два придурка. — Игорь теперь жонглировал сразу тремя гранатами, выходило плохо: одна шмякнулась прямо перед носом у рисующей Машки. — Эти два идиота сейчас тут стоят и ржут над нами. Понимаешь, я забыл, что граната ненастоящая…

— Серега…

— Это Игорь, а это Никич. Что — не признал?

— Сережа… Сварить тебе кофе?

— Дай руку, — сказал Кир, все еще лежа на полу, — ну, не бойся ты… Никич, дай ему руку, я хочу, чтобы…

Рука Славки безвольно, рыбой, лежала в руке Кира, но по крайней мере он не сопротивлялся. Никич, скептически подергивая плечами, подошел поближе. Сейчас их руки встретятся, и я все объясню…

Но объяснить Кир ничего не успел: в дверь позвонили. Славка поспешно выдернул свою руку и побежал открывать.

— Придурки, — сказал Кир с укором, — что ж вы делаете… Он теперь думает — у меня крыша…

— Жена пришла, — сказал Никич, не считая нужным отвечать на упреки. — Красивая баба.

— Ща он тебя выставит, — сказал Игорь.

— Не выставит, — сказал Кир.

Славка с женой о чем-то говорили в прихожей — на повышенных тонах. То есть жена на повышенных, а Славка, наоборот, на униженных.

Кир сел и стал поправлять протез, Никич ему маленько советами помогал, а Игорь сидел по-турецки рядом с Машкой и учил ее жонглировать гранатой без чеки. Потом Славка скользнул в комнату и сказал очень виновато:

— Кир… Серега, подожди во дворе, а? Сходим куда-нибудь… в клуб, бухнем… Тут есть клуб один, на соседней улице…

— Я же говорил, — сказал Игорь, когда они уже сидели во дворе, на скамеечке.

— Да заткнись ты, — сказал Кир.

Он все еще верил, что Славка вот-вот спустится.

Но стало уже темно, а Славка не спустился. Опять сеялся мелкий дождик: в Москве, надо думать, всегда бывает такая погода, специальная московская.

Они задрали головы и смотрели на окна Славкиной квартиры. Окно кухни горело голубым светом, а комнаты — желтым. Потом желтое окно погасло, а в голубом задвигались две тени, разевая рты, как рыбы в аквариуме. Женщина подошла к самому стеклу и, прильнув к нему, несколько мгновений смотрела вниз — на них, а Кир ответно таращился в ее лицо — круглое, точно луна, лицо Морозовой.

Письмо в кармане опять шевельнулось, будто живое. Он затряс головой. Нет, конечно, это была совсем другая баба. Он хотел получше разглядеть Славкину жену, но она уже отвернулась.

— Не придет, не придет, — сказал опять Игорь.

— Он меня пятнадцать километров на себе нес… — сказал Кир.

— Уже пятнадцать! — сказал Никич. — Завтра ты до сорока договоришься.

— Кир, а селедка вкусная была? — спросил Игорь.

— Селедка как селедка. Обыкновенная.

— Обыкнове-енная, — передразнил Игорь. — Эх, ты… Рассказал бы в подробностях…

Кир вздохнул и начал рассказывать:

— Селедка — она такая… селедка. Жирная… сочная… Эй, вы чего?!

Игорь и Никич вдруг вскочили со скамейки. Они уставились на эту скамейку, на которой никого не было, кроме Кира.

— Устала, — сказал Никич. — Конечно, лифт-то не фунциклирует. Передохнуть мал-мала.

— Голодом ее заморили, что ли? — сказал раздумчиво Игорь. — Гляди, мощи одни.

— Вы это про кого?!

— А, ты ж ее не видишь, — сказал Никич. — Так, бабулька преставилась. Видишь, ветки еловые валяются?

— Пихтовые, — поправил Игорь.

— Ну, пихтовые… Это ее, видать, сегодня хоронили. Домой идет. Да ты, Кир, не скачи, сядь. Если она и на коленки к тебе плюхнется — тебе от этого ничего не будет.

— Почему я вас вижу, а ее не вижу?

— Тебе не положено. Скажи спасибо, что не всех видишь, — ответил Никич.

— А что — их тут много?

— Как грязи, — ухмыльнулся Игорь. — Вон, на той стороне, жирный с бабой под ручку… У бабы полбашки нету — дэтэпэ, небось… А вон еще старуха, в белом, в шляпенции, с этим… с шапокляком.

— С ридикюлем, — сказал Никич.

— …Невеста, глянь, фата! Отравилась, что ли?

— Не тычь в дэвушку пальцем, — заметил Никич, — некультурно. У ней и так шея свернутая — жених по пьяни осерчал, что не целка… И еще старуха, и еще…

— Красивая она? — спросил Кир. — Невеста?

— Охуительные сиськи… Нет, правда, красивая. Хоть и со свернутой шеей.

— Хорошо там у вас, — сказал Кир. — Такие телки ходят.

— Опять завидуешь? — ухмыльнулся Никич. — Не завидуй, брат. Там у нас таких нет. Вообще баб мало. У нас мирняка вообще нет.

— Кого нет? — не сразу понял Кир. — А, мирняк… Слушай… А чехи?! Чехи, которые на войне убитые? Они что — тоже с вами вместе?

— Еще чего, — возмутился Игорь. — Лично я ни одного не видел.

— А я видел одного, — сказал Никич.

— И что он?

— В ларьке торгует тушенкой… Ну то есть, может, не совсем в ларьке и не совсем тушенкой, но в какой-то палатке сидит. Сидит, бубнит что-то себе под нос.

— И ты его не замочил? — спросил Кир.

— А я его замочил, — ответил Никич. — Один раз. Там, в том дворе. Я его запомнил. Старик. Лет девяносто, наверное. Хватит с него одного раза.

Кир еще о чем-то хотел спросить Никича, но не успел: он вздрогнул от того, что где-то неподалеку — за углом, судя по направлению звуковой волны, метрах в трехстах, — раздался знакомый ему звук, сухой и четкий. Он не потому вздрогнул, что испугался, пугаться было особо нечего, а скорей уж обрадовался, потому что не слышал этого звука уже очень давно. То были несколько следующих друг за другом автоматных очередей. Кто-нибудь другой сказал бы, что этот звук говорит о смерти. Но Киру он говорил, наоборот, о жизни. Ведь мертвые не стреляют. Игорь сколько ни пробовал — не то что очереди, пука не получалось. Вот, оказывается, и в Москве люди живут.

Соскучился, мудак. Авиабомбу рвануть — не хочешь? Кир видел воронки от наших авиабомб — охуенные воронки, а ведь это всего наши бомбы, фугасные. А прикинь — американскую «газонокосильщицу» — вакуумную, под девять тонн? А есть еще специальные для бункеров, с лазерным наведением, какие сейчас евреи на арабов валят, а арабы на евреев. Везде кто-нибудь кого-нибудь мочит. От войны никуда. Гражданка — иллюзия. Нет никакой гражданки, там и тут — одно и то же, одно и то же, так чего притворяться, что где-то по-другому?

— Свежачок, похоже… — сказал Игорь и опять, невзирая на замечания Никича, ткнул некультурно пальцем — туда, за угол.

И тотчас из-за угла на бешеной скорости вылетел черный джип-«чероки», виляя, пронесся еще метров сто и с грохотом врезался в одиноко стоявшую овощную палатку. Никто не выходил из джипа, только лилась меланхоличная песенка:

— Проинспектируем? — сказал культурно Никич.

Они приблизились к джипу. Стекла были темные. От удара одна дверца распахнулась. На заднем сиденье вповалку лежали изрешеченные пулями тела — все в кожаных куртках, головы бритые, а лица молодые, не старше Кира. Голова водителя была запрокинута, из пустой глазницы еще капала кровь.

— Готовченко, — сказал Игорь.

Любоваться на все это кровавое великолепие было скучно — можно сказать, смертельно скучно. Или лучше так — скучища смертная. Кир, Игорь и Никич пошли прочь. Дойдя до троллейбусной остановки, накрытой прозрачным колпаком, они оглянулись. Парни уже стояли около своего джипа, разминая затекшие тела, осматривая раны, жалея дорогие свои куртки, что все теперь в дырах. Один из них — главный, похоже, — размахивая «гэтэшником», за что-то жестоко распекал своих, слов не было слышно, все заглушала песенка.

Доругавшись, братки потопали по дороге. Они шли не спеша — а куда, собственно, теперь им было торопиться? Широкие спины их мерно раскачивались. Процессия завернула за угол. И только тут до Кира дошло.

— Я их видел… Блядь, я их видел!

— Угу, — сказал Никич без выражения.

— Я их видел! Почему я их видел?

— Учишься, — сказал Никич, — схватываешь новое.

— С кем поведешься, — сказал Игорь, — с тем и наберешься…

— Пойду-ка я к ним, пожалуй, — сказал Кир.

— Киллером?

— Угу. Тачки у них хорошие.

— Тачки нормальные. Да только ты стреляешь хуево.

— Я?!

Внезапно фигуры в кожаных куртках снова показались из-за угла, теперь они двигались очень комично, будто пытались бежать в мешках или в кандалах: руки их работали взад-вперед, размашисто, как при беге, а ноги едва переступали. За ними плавно, точно во сне, катился «линкольн» — матово-черный и длинный, как акула…

Быть может, зря я сочинил, зря я сочинил, зря я сочинил этот гангста-рэп.

— Понятно, зря, — сказал Никич. — Лучше б гимн Советского Союза сочинил, мудило.

Игорь посмотрел на свои часы — хорошие, «командирские». Кир, зевая, спросил его:

— Что — ходят?

— Не, у нас там часы не ходят. Так… привычка… Ну, куда теперь?

— Без понятия, — сказал Кир. — Я вот думаю — может, прямо щас пойти к ним попроситься? Вы б меня пристрелили быстренько, а?

— Не дури, — сказал Никич тоном строгого папаши.

— На хуя ты там им нужен, — сказал Игорь. — К ним каждый день новое пополнение прибывает. И все здоровые, о двух ногах.

— А некоторые, самые крутые, — заметил Никич, — даже о трех.

— Шмальнуть бы сейчас в башку себе, — сказал Кир.

Ему с каждой минутой становилось все хуевей и хуевей: то ли из-за Славки, то ли из-за письма, то ли из-за Тани — не разберешь. Психолог тот предупреждал: депрессия типа будет, трудности адаптации. Да не было у него никакой депрессии. Просто хуево. Шмальнуть бы — хоть в себя, хоть в чеха, что с Татьяной препирался, хоть в… а не все ли равно?

— Не дури, — сказал Никич. — Тебе знаешь к кому надо? К Пересвету.

— К Пересвету! — хмыкнул Игорь. — Да он контуженный, в натуре.

Кир не знал, о ком они толкуют, да ему и неинтересно было.

— Не контуженный, — сказал Никич и назидательно поднял палец вверх, — а заговоренный. Кому он на броню сядет — так те все целые, даже если бэха на фугас нарвется. А кому печать на лоб шлепнет — снайпера мажут…

— А ты его видел? — спросил Игорь.

— Печати видел.

— Хуйня собачья, — отрезал Игорь.

— Что еще за Пересвет? — спросил наконец Кир.

— Да монах один, офицер из десантуры. Говорят, он после Афгана в монастырь ушел, а как тут началось — в Чечню подался. Еще говорят, чехи его один раз поймали, предлагали в муллы пойти. А он их на хуй послал.

— Иди ты, — сказал Игорь. — Не бывает таких монахов.

— Ну, может, не монах. Просто мужик. Может, и не в Чечне, а еще на какой-нибудь войне. Может, и печатей никаких не было.

— Ты ж их видел.

— Мало ли что я раньше видел, — сказал Никич.

— Ну так и не пизди, — сказал Игорь.

Никич на это ничего не ответил. Он посмотрел на Игоря с каким-то непонятным выражением, как будто хотел ему сказать что-то такое, чего Киру слышать не следовало. Киру стало холодно, он обхватил себя руками. Попрыгать бы для сугреву… на чем прыгать-то? Ему показалось, что он почти не чувствует боли в ноге. Он попытался сделать такое движение, какое делают люди, когда прыгают. Ничего не вышло, он не смог даже оторваться от асфальта, только взмок весь. Жгучая боль пронизывала его теперь всего, до самой шеи. Зато согрелся.

— Я, между прочим, в Москве первый раз, — сказал Игорь, — пошли в клуб. Ну, про какой Славка базарил. Хочу погулять напоследок.

Кира резануло это слово — напоследок. Он хмуро глянул на Игоря. Но Игоря никакого не было; под прозрачным навесом, с которого скатывались дождевые капли, справа от него сидел начфин. На коленях начфин держал банку с помидорами. Кир опять затряс головой. Начфин медленно расплылся, как медуза, и исчез.

— Почему напоследок? — спросил Кир. — Бросить меня хотите?

— Я сказал «напоследок»? — удивился Игорь. — Ничего я такого не говорил. Продуй уши.

— Ничего он не говорил, — сказал Никич. — Ты, Кир, совсем плохой стал. Слышишь и видишь, чего нету.

— Глюки у тебя, — сказал Игорь, — с перепою.