Жизни, не похожие на мою

~~~

Я помню, что в ночь перед приходом волны мы с Элен разговаривали о расставании. Особых проблем не предвиделось: мы не вели совместного хозяйства, не имели общих детей, мы могли даже остаться друзьями. Тем не менее, настроение было гадким. Ведь мы помнили совсем другую ночь, уже после нашей встречи, когда то и дело повторяли, что, наконец-то, нашли друг друга, проживем вместе всю оставшуюся жизнь, вместе постареем, даже заведем ребенка — девочку. Позже у нас появилась девочка, в то время мы по-прежнему надеялись прожить вместе до конца жизни, и нам нравилось думать, будто мы с самого начала все понимали. Но все пошло наперекосяк с первых же дней этого тяжелого, сумбурного года. Все, что казалось нам непоколебимым и надежным осенью 2003 года, когда мы были ослеплены любовью, все, что казалось нам надежным, — во всяком случае, желаемым, — спустя пять лет, уже не представлялось ни надежным, ни желаемым в рождественскую ночь 2004 года в нашем бунгало отеля «Эва Ланка». Напротив, мы были уверены, что это наш последний совместный отпуск и, несмотря на все усилия, он явно не удался. Лежа бок о бок, мы не осмеливались заговорить о прошлом, о том обещании, в которое мы оба верили с таким пылом и которому, по всей видимости, не суждено сбыться. Между нами не было враждебности, мы лишь наблюдали — с сожалением, — как отдаляемся друг от друга. Я снова и снова анализировал свою неспособность любить, тем более вопиющую, что Элен была достойна любви. В голову пришла мысль, что мне придется стареть в одиночестве. Элен же думала о другом — о своей сестре Жюльетт: перед нашим отъездом ее госпитализировали с диагнозом эмболия легочной артерии. Она боялась, что это заболевание очень серьезное, и сестра может умереть. Я доказывал, что ее страхи ничем не обоснованы, но вскоре они настолько завладели мыслями Элен, что я начал злиться. Еще бы, ведь в них не оставалось места для меня! Она вышла покурить на террасу бунгало. Я ждал ее, лежа в постели, и думал: если она быстро вернется, если мы займемся любовью, то тогда, возможно, не расстанемся и, возможно, будем стареть вместе. Но Элен не вернулась, она в одиночестве стояла на террасе и смотрела, как понемногу светлеет небо, слушала предутренний щебет птиц, и я заснул, одинокий и грустный, убежденный, что моя жизнь становится все хуже и хуже.

Накануне мы всей компанией — Элен и ее сын, я и мой сын — записались на курсы по подводному плаванию в маленьком клубе в соседней деревне. Однако после предыдущего урока у Жана-Батиста разболелось ухо, и он не захотел нырять снова; что до нас с Элен, то после практически бессонной ночи, мы решили отменить занятия. Родриго, единственный, кому хотелось на море, не скрывал своего разочарования. «Купайся в бассейне», — говорила Элен. Однако бассейн ему уже надоел. Родриго хотел, чтобы кто-нибудь проводил его на пляж, расположенный ниже отеля, и куда его одного не пускали из-за опасных прибрежных течений. Но желающих составить ему компанию не нашлось: тащиться вниз не захотели ни его мать, ни я, ни Жан-Батист, который предпочел морю чтение в прохладе бунгало. Сыну исполнилось тринадцать лет, и я едва не силком вытянул его в экзотическую поездку в компании с малознакомой женщиной и мальчиком, еще более юным, чем он сам. Потому-то Жан-Батист с самого начала отчаянно скучал и не переставал нам это демонстрировать, сидя в своем уголке. Когда его поведение меня доставало, я спрашивал, неужели ему не нравится на Шри-Ланке, на что он угрюмо отвечал, что да, нравится, только тут очень жарко, и лучше всего он чувствует себя здесь, в бунгало, где может спокойно почитать или поиграть в «Game Воу». Жан-Батист был типичным ребенком предподросткового возраста, и я, типичный отец такого ребенка, ловил себя на том, что чуть ли не слово в слово делаю ему замечания, которыми в детстве изводили меня собственные родители: тебе следовало бы пойти погулять, проявить любопытство, напрасно мы повезли тебя на край света… Дохлый номер. Он забился в свою берлогу, а одинокий Родриго принялся приставать к матери, пытавшейся вздремнуть в шезлонге на краю огромного бассейна с морской водой, где каждое утро по два часа кряду плавала пожилая, но на удивление атлетически сложенная немка, похожая на Лени Рифеншталь[1]. Не переставая горевать по поводу моей неспособности любить, я потащился к аюрведистам, как мы называли группу швейцарцев немецкого происхождения, занимавших несколько удаленных бунгало и посещавших курсы йоги и традиционного индийского массажа. Когда у них не было плановых занятий с гуру, мне случалось разучить с ними несколько поз. Попрактиковавшись, я вернулся к бассейну. Там обслуживающий персонал закончил убирать посуду после завтрака и начал накрывать столы к обеду. Значит, вскоре встанет набивший оскомину вопрос — чем заняться после обеда? За три дня после приезда мы посетили храм в лесу, покормили маленьких обезьянок, посмотрели на статуи спящих будд и, проигнорировав более масштабные экскурсии, завершили местную культурную программу. В противном случае нам пришлось бы пополнить ряды туристов, днями болтавшихся по рыбацкой деревне и восторгавшихся повседневными делами местных жителей, рынком, искусством чинить порванные сети и прочими общественными ритуалами. Я не принадлежал к числу зевак и упрекал себя в этом, а еще в том, что не передал своим сыновьям чувства здорового любопытства, той остроты взгляда, которая восхищала меня, к примеру, у Николя Бувье[2]. Я захватил с собой его «Рыбу-скорпион», где этот писатель-путешественник рассказывает, как целый год прожил в Галле, большом укрепленном городке, расположенном на южном берегу острова, километрах в тридцати от того места, где мы сейчас находились. Это совсем не то, что его знаменитое произведение «Знание света», преисполненное восхищением жизнью и ее прославлением. «Рыба-скорпион» — книга о реальном экономическом крахе, развале и нищете. Цейлон предстает в ней как колдовство в самом темном, опасном смысле слова, не имеющем ничего общего с яркими туристическими буклетами для невозмутимых путешественников и молодоженов. Бувье едва не потерял здесь рассудок, а наш отпуск, который можно было рассматривать, как свадебное путешествие или экзамен на возможное объединение в семью, полетел ко всем чертям. Вяло так полетел, без трагических криков и ссор. Я почувствовал, что пора возвращаться домой, и чем скорее, тем лучше. Пересекая холл с просветами, засаженными бугенвилиями, я столкнулся с раздраженным постояльцем отеля: он нервничал из-за того, что не мог отправить факс — не было электричества. В администраторской ему сказали, что в деревне произошла какая-то авария, вызвавшая перебои с подачей электроэнергии, но он не совсем понял, о чем идет речь, и лишь надеялся, что неисправность быстро устранят, потому что ему нужно отправить очень важный факс. Я вернулся к Элен, она уже не спала и сказала, что происходит что-то странное.

Мое внимание привлекла небольшая группа клиентов и служащих отеля, сбившихся в плотную кучку на террасе в дальнем конце парка, откуда открывался бесподобный вид на раскинувшийся внизу океан. На первый взгляд, ничего необычного не происходило. Все выглядело, как всегда. А потом возникало чувство, будто с ваших глаз убрали пелену. Кромка воды находилась почему-то очень далеко. Обычно ширина пляжа между ней и подножием прибрежных скал не превышала метров двадцати. Теперь же пляж уходил вдаль, насколько хватало взгляда — серый, ровный, маслянисто поблескивающий в свете подернутого дымкой солнца. Это напоминало Мон-Сен-Мишель[3] во время отлива. В глаза бросалось также, что весь пляж был усеян разными предметами, размеры которых сначала не поддавались оценке. Вон та кривая коряга-это отломанная ветка или целое дерево? Очень большое дерево? А эта разбитая лодка, да лодка ли это вообще? Определенно это судно, да, рыболовное судно, выброшенное на берег и расколотое, словно скорлупа кокоса. С берега не доносилось ни малейшего звука, ветви пальм безвольно обвисли в полном штиле. Я не помню первых слов, прозвучавших в кучке людей, к которым мы присоединились, но потом кто-то тихо произнес: «В деревне погибли двести школьников».

Наш отель был построен на скале, возвышавшейся над океаном, и утопал в буйной зелени окружающего парка. Чтобы выйти на прибрежную дорогу, нужно было пройти через ворота с охранником, а затем спуститься по бетонированному пандусу. Внизу в ожидании клиентов обычно парковались тук-туки — мопеды с тентами, оборудованные сиденьем на двоих, а если потесниться, то и на троих пассажиров. Тук-туками пользовались для езды на небольшие расстояния: до двух километров, если же нужно было ехать дальше, к услугам желающих имелись настоящие такси. Сегодня тук-туков не было. Мы с Элен спустились к дороге в надежде, что нам удастся разобраться в происходящем. Ситуация казалась серьезной, но кроме слуха о гибели двухсот детей в деревенской школе и возражения, что дети не могли в это время там находиться по причине празднования Пойя, буддийского нового года, никто в отеле толком ничего не знал. Ни тук-туков, ни прохожих мы не увидели. Обычно на дороге всегда было оживленно: группками по двое или трое проходили женщины с товарами, пробегали школьники в белых, безупречно отутюженных рубашках. Все улыбались и охотно вступали в беседу. Пока мы огибали холм, за которым скрывался океан, дорога выглядела нормально, но как только холм остался позади, перед нами открылось поразительное зрелище: с одной стороны все осталось на своих местах — деревья, цветы, низенькие ограды, маленькие лавочки ремесленников, зато с другой стороны все было разрушено и погребено под слоем черной грязи, словно под потоком лавы. Спустя несколько минут ходьбы мы встретили высокого светловолосого мужчину в изодранных, перепачканных грязью шортах и рубашке, с потеками засохшей крови на лице. Некоторое время он растерянно смотрел на нас, потом заговорил и, как ни странно, прежде всего, сообщил, что он голландец, и лишь потом добавил, что его жена ранена. Ее приютили у себя крестьяне, а он побежал за помощью в наш отель. Мужчина рассказал также о гигантской волне, обрушившейся на берег и унесшей в океан дома и людей. Он был потрясен, а сам факт, что он остался жив, его скорее изумлял, чем радовал. Элен предложила проводить его до отеля: телефонную связь, вероятно, скоро восстановят, а среди клиентов отеля, возможно, кто-нибудь окажется врачом. Я же хотел пройти немного дальше и сказал, что присоединюсь к ним чуть позже. Через три километра показался въезд в деревню, где царила атмосфера тревоги и смятения. Люди сбивались в кучки, тут же разбегались кто куда, машины с тентами лавировали между домов, со всех сторон слышались крики, стоны и плач. Я пошел было по улице, спускавшейся к пляжу, но путь преградил полицейский. Я спросил у него, что же произошло на самом деле, и он ответил: «The sea, the water, big water». Правда ли, что есть жертвы? «Yes, many people dead, very dangerous. You stay in hotel? Which hotel? Eva Lanka? Good, good, Eva Lanka, go back there, it is safe. Here, very dangerous»[4]. Опасность вроде бы миновала, но я прислушался к совету полицейского.

Элен жутко сердилась на меня, потому что я ушел, оставив ее с детьми, тогда как именно ей следовало заниматься поиском новостей — это ее профессия. Пока меня не было, ей звонили из LCI, информационного агентства, которое она представляет в прессе. В Европе была ночь, поэтому другим клиентам отеля еще не трезвонили всполошенные домочадцы и друзья, но дежурные журналисты уже знали, что в юго-восточной Азии произошла страшная катастрофа, а вовсе не наводнение локального масштаба, как я поначалу думал. Зная, что Элен находится в тех краях, они рассчитывали получить информацию из первых рук, а ей, по сути, нечего было им сообщить. Что я могу рассказать? Что я видел там, в Тангалле? И мне пришлось признать: не так уж много. Элен пожала плечами. Я счел за лучшее убраться в наше бунгало. После возвращения из деревни я испытывал нешуточное волнение: посреди вялого, томительного отпуска внезапно произошло нечто из ряда вон выходящее. Теперь я был раздосадован нашей размолвкой и осознанием того, что оказался не на высоте в сложившейся ситуации. Недовольный самим собой, я уткнулся в «Рыбу-скорпион». Между двумя описаниями насекомых мое внимание привлекла фраза: «Этим утром мне хотелось, чтобы чужая рука закрыла мне веки. Но я был один, и потому закрою их сам».

Взволнованный Жан-Батист прибежал ко мне в бунгало. Только что в отеле появилась супружеская пара из Франции, мы познакомились с ними два дня назад. Их дочь погибла. Чтобы справиться с потрясением, сыну понадобилась моя поддержка. Шагая с ним по дорожке, что вела к главному корпусу отеля, я вспоминал нашу встречу в одном из ресторанчиков на пляже, куда сегодня меня не пустил полицейский. Они сидели за соседним столиком. Им было около тридцати, ему чуть больше, ей чуть меньше. Оба красивые, веселые, дружелюбные, влюбленные друг в друга и в свою четырехлетнюю дочурку. Девочка подошла к нам, чтобы поиграть с Родриго, и тогда между нами завязался разговор. В отличие от нас, они превосходно знали страну и жили не в отеле, а в небольшом доме, расположенном на пляже в двух сотнях метров от ресторанчика. Этот дом отец молодой женщины арендовал на целый год. Супруги принадлежали к тому типу людей, которых приятно встретить за рубежом, и мы расстались, рассчитывая повидаться в ближайшее время. Договариваться о встрече не было необходимости: мы обязательно столкнулись бы в деревне или на пляже.

Я нашел их в баре в компании с Элен и незнакомым пожилым мужчиной. Седой кучерявой шевелюрой и длинным птичьим носом он напоминал Пьера Ришара. Прошлый раз мы не познакомились, и теперь Элен представила нас. Жером. Дельфина. Филипп. Филипп оказался отцом Дельфины, именно он арендовал домик на пляже. Погибшую девочку звали Джульетта. Элен произнесла это бесцветным голосом, а Жером лишь кивнул головой, мол, все верно. На безжизненных лицах супругов застыли боль и отчаяние. Я спросил: «Вы уверены, что она мертва?» Жером ответил, что да, они приехали сюда из деревенской больницы, куда ходили на опознание тела. Дельфина молча смотрела перед собой, и я не был уверен, что она нас видит.

Мы сидели всемером — их трое и нас четверо — в креслах и на банкетках из тикового дерева с яркими цветными подушками. Перед нами на низком столике стояли фруктовый сок и чай. Подошедший официант спросил, не желаем ли мы чего-нибудь. Жан-Батист и я машинально сделали заказ, и снова воцарилась тягостная тишина. В конце концов, ее нарушил Филипп: он заговорил совершенно неожиданно, ни к кому конкретно не обращаясь. Его высокий, прерывистый голос напоминал звуки какого-то разлаженного механизма. За последующие несколько часов он повторил свой рассказ несколько раз, причем почти слово в слово.

Утром, сразу же после завтрака Жером и Дельфина отправились на рынок, а его оставили дома присматривать за Джульеттой и Осанди, дочкой хозяина гостевого домика. Сидя в плетеном кресле на террасе бунгало, он читал местную газету, время от времени поглядывая на девочек, игравших у самой кромки воды. Они со смехом прыгали в небольшие ласковые волны. Джульетта говорила по-французски, Осанди — по-ланкийски, но подружки очень хорошо понимали друг друга. Вороны с пронзительным карканьем скандалили из-за крошек, оставшиеся после завтрака. Все было спокойно, день обещал быть замечательным. Филипп подумал, что после обеда пойдет, возможно, на рыбалку с Жеромом. В какой-то момент он вдруг обратил внимание, что куда-то подевались крикливые вороны, а многоголосье птичьих трелей уступило место мертвой тишине. Тогда-то и появилась волна. Мгновением раньше на море царил полный штиль, а мгновением позже вздыбилась стена воды высотой с небоскреб и стремительно понеслась на него. Как вспышка молнии, мелькнула мысль, что сейчас он умрет и совсем ничего не почувствует. Вода поглотила его и бесконечно долго крутила в бездонном чреве волны, а потом вынесла на ее гребень. Подобно серфингисту, он мчался над домами, деревьями, дорогой. А потом волна понеслась в обратном направлении, унося его в сторону открытого моря. Он видел, как стремительно приближаются развороченные стены домов, о которые его просто размажет, и инстинктивно уцепился за кокосовую пальму, но не удержался, ухватился за другую. Он и ее отпустил бы, если б не налетел на что-то твердое — кажется, это была часть забора, и она прижала его к стволу дерева. Мимо него с головокружительной скоростью проносились предметы мебели, животные, люди, деревянные балки, бетонные блоки. Он зажмурился изо всех сил, ожидая, что огромные обломки вот-вот его разотрут, как гигантские жернова, и не открывал глаз до тех пор, пока не стих чудовищный рев бешеного потока и не послышались другие звуки — крики раненых мужчин и женщин, взывавших о помощи. Он понял, что конец света не наступил, он все еще жив, а настоящий кошмар только начинается.

По стволу пальмы Филипп сполз до поверхности воды, совершенно черной и непрозрачной. Течение было все еще сильным, но уже не сбивало с ног. Перед ним проплыл труп женщины: голова в воде, руки раскинуты в стороны. В развалинах перекрикивались выжившие, стонали раненые. Филипп колебался, не зная, куда ему идти: на пляж или в деревню? Джульетта и Осанди погибли, в этом он нисколько не сомневался. Теперь нужно было найти Жерома и Дельфину, чтобы рассказать им о случившемся. Отныне в этом заключалась главная цель его жизни. Филипп брел по грудь в черной жиже, лицо его заливала кровь, но он не соображал, где рана. Он предпочел бы остаться здесь в ожидании спасателей, однако заставил себя идти. Земля под босыми ногами была неровной и податливой, густо усеянной осколками стекла и другими невидимыми под водой острыми предметами, об которые он страшно боялся пораниться. Шел он медленно, осторожно ощупывая перед собой землю, и ставил ногу только тогда, когда был уверен, что не наступит на ржавый гвоздь или осколок битой бутылки.

До дома оставалось не более сотни метров, но местность изменилась до неузнаваемости: не осталось ни одной целой стены, ни одного дерева. Иногда Филипп замечал знакомые лица соседей: заляпанные черной грязью, окровавленные, с округлившимися от ужаса глазами они тоже искали своих родных и близких. Шум уходящей воды постепенно стихал, зато все громче слышались крики, плач и стоны. Вскоре Филипп выбрался на дорогу и, пройдя немного в гору, вышел на место, где волна остановилась. Эта четко обозначенная граница выглядела странно: с одной стороны — полный хаос, с другой — нормальный, нетронутый мир с аккуратными домиками из розового или бледно-зеленого кирпича; дорожками, посыпанными красным латеритом; лавочками ремесленников; мопедами; нарядно одетыми, занятыми своими делами людьми, которые только теперь начали осознавать, что произошло нечто страшное, но что именно, они не знали. Зомби, как две капли воды похожие на Филиппа, ступали на землю живых и бессвязно бормотали про какую-то «волну», и это слово разлеталось по деревне, как слово «самолет» по Манхэттену 11 сентября 2001 год.

Волны паники несли людей в двух направлениях: к морю — посмотреть, что там произошло и помочь тем, кто нуждался в помощи; и от моря — как можно дальше, чтобы найти убежище на случай повторения катастрофы. Проталкиваясь сквозь кричащую толпу, Филипп по главной улице добрался до рынка, где в это время обычно собиралось больше всего народу. Он приготовился к долгим поискам, но почти сразу увидел Дельфину и Жерома под часовой башней. Слухи о катастрофе докатились и до них, но были такими невнятными и путаными, что тогда Жером был склонен верить, будто свихнувшийся стрелок открыл огонь по толпе где-то в Тангалле. Филипп шел к ним и знал: это последние секунды их счастья. Наконец, они увидели его — грязного, окровавленного, с искаженным горем лицом. На этом месте рассказ Филиппа обрывался. Он словно терял дар речи. Губы его шевелились, но он никак не мог выдавить из себя тех трех слов, которые ему пришлось произнести в тот момент.

Дельфина закричала, Жером молчал, словно онемел. Он обнял жену и изо всех сил прижал к себе, пока она исходила криком. В этот момент он решил для себя: если я ничего не могу сделать для моей девочки, то хотя бы спасу жену. Я не присутствовал при этой сцене, лишь пересказываю ее со слов Филиппа, но все остальное происходило на моих глазах. Жером не стал тешить себя несбыточными надеждами. Филипп был не только его тестем, но и другом, он полностью доверял ему и сразу же понял: если Филипп произнес три роковых слова, какими бы ни были его шок и растерянность, значит, это правда. Дельфина же считала, что отец ошибался. Раз ему удалось спастись, то Джульетте, возможно, тоже повезло. Филипп качал головой: невозможно, Джульетта и Осанди играли у самой воды, у них не было ни малейшего шанса. Ни одного. Девочку они нашли в госпитале среди десятков, сотен трупов, выброшенных пресытившимся океаном на берег. Класть тела было некуда, и они рядами лежали прямо на земле во дворе госпиталя. Осанди и ее отец тоже были тут.

Отель на глазах превращался в плот «Медузы»[5]. Холл постепенно заполнялся пострадавшими туристами. Подавленным, полуодетым людям, среди которых было много раненых, говорили, что здесь они в безопасности. Всех будоражили слухи о вероятности прихода второй волны. Местные жители толпами уходили за береговое шоссе, стараясь оказаться как можно дальше от воды, а иностранцы карабкались в гору, то есть, шли к нам. Телефонные линии были оборваны, но к концу дня начали разрываться мобильники клиентов отеля: снедаемые тревогой и беспокойством, звонили родственники и друзья. Их торопливо успокаивали и отключались, чтобы не посадить аккумуляторы. Вечером по распоряжению управляющего отелем на несколько часов запустили дизель-генератор, чтобы люди могли подзарядить свои телефоны и посмотреть по телевизору последние новости. В глубине бара на стене висел огромный экран, обычно его включали во время трансляции футбольных матчей, поскольку хозяевами отеля были итальянцы, как, впрочем, и большая часть клиентов. Теперь все — от постояльцев до персонала — толпились перед ним и со слов диктора CNN узнавали об истинных масштабах катастрофы. На экране сменяли друг друга картинки с Суматры, Таиланда, Мальдив: под ударом стихии оказалась вся юго-восточная Азия и острова Индийского океана. Потом пошли закольцованные любительские съемки надвигающейся волны и потоков жидкой грязи, сносившей целые дома и все, что попадалось на пути. Отныне о цунами заговорили так, словно это слово было известно испокон веку.

Мы поужинали в компании с Дельфиной, Жеромом и Филиппом, утром встретились с ними за завтраком, потом в обед; и так мы не расставались до самого возвращения в Париж. По их поведению нельзя было сказать, будто перед вами подавленные, убитые горем люди, которым все абсолютно безразлично. Они хотели вернуться домой вместе с телом дочери, и с первого же вечера ужасающая пустота, возникшая с ее гибелью, оказалась заполненной бесконечными хлопотами. Жером погрузился в них с головой, это был его способ выжить самому и поддержать жизнь в Дельфине. Элен помогала ему, как могла: предпринимала попытки связаться с их страховой компанией для организации репатриации всей семьи вместе с телом девочки. Это оказалось делом не простым: мобильная связь работала плохо из-за больших расстояний, разницы во времени и перегруженности линий. Вызовы зависали в режиме ожидания, приходилось минутами слушать умиротворяющую музыку и голоса с автоответчиков, а батареи телефонов безжалостно садились. Когда же, наконец, Элен попадала на живого человека, тот переключал ее на другую линию, снова звучала музыка или связь вообще обрывалась. В повседневной жизни подобные досадные помехи вызывали просто раздражение, но в чрезвычайных обстоятельствах они стали чудовищными и в то же время спасительными, потому что ставили задачу, требующую разрешения, облекали ход времени в физическую форму. Внешне все было просто: возникала проблема — Жером решал ее, Элен ему помогала. В то же время Жером не сводил глаз с жены. Взгляд Дельфины был устремлен в пустоту. Она не плакала, не кричала. Ела совсем мало. Ее рука дрожала, и все же она могла поднести ко рту вилку с рисом, приправленным карри. Прожевать еду. Опустить руку с вилкой. Начать все снова. Я смотрел на Элен и чувствовал себя этаким тюфяком, беспомощным и бесполезным. Я уже начал сердиться на нее за то, что она с головой ушла в чужие проблемы и перестала обращать на меня внимание, словно меня и не было.

Позже, когда мы бок о бок лежали в постели, я кончиками пальцев провел по соскам ее груди, но они не ответили на ласку, как бывало раньше. Мне хотелось сжать ее в объятиях, но я понимал, что это невозможно. Я знал, о чем она думает — думать о другом просто невозможно. В нескольких десятках метров от нас, в другом бунгало с открытыми глазами лежат в постели Жером и Дельфина. Обнимает ли он ее, или для них это тоже сейчас невозможно? Это первая ночь. Ночь после того дня, когда умерла их девочка. Утром она была жива, проснулась, забралась к ним на кровать поиграть, звала их папа и мама, весело смеялась; была воплощением всего самого прекрасного, теплого и сладкого на земле, а теперь ее больше нет. И не будет никогда.

С первого же дня нашего пребывания здесь я говорил, что мне не нравится отель «Ева Ланка», предлагал перебраться в один из небольших гостевых домиков на пляже. Они были не столь комфортабельны, зато напоминали мои путешествия автостопом двадцатипяти-тридцатилетней давности. На самом деле мои слова не следовало принимать всерьез: я сочинял байки про отсутствие электричества, дырявые противомоскитные сетки, ядовитых пауков, падавших вам на голову. Элен и дети визжали от восторга, смеялись над моими воспоминаниями старого бродяги, и эта игра стала для нас своего рода комическим ритуалом. Гостевые домики на пляже смыло волной, и вместе с ними большинство их обитателей. Я подумал, что и мы могли быть в их числе. У Жана-Батиста и Родриго имелась возможность ходить вниз на пляж, кроме того, программой клуба подводного плавания для нас были предусмотрены морские прогулки. И, наверное, Дельфину и Жерома теперь терзает одна мысль: «Нам следовало взять Джульетту с собой на рынок. Сделай мы так, и утром она бы снова забралась к нам на кровать. Весь мир вокруг нас был бы в трауре, но мы бы крепко обнимали нашу девочку и молились: „Слава Богу, она с нами, и это самое главное“».