~~~

В конце концов, перед самым отъездом свободные места в микроавтобусе отдали паре швейцарских аюрведистов, которые прекрасно знали о трагедии Дельфины и Жерома, но предпочитали никак не демонстрировать своей осведомленности. Вместо обычного приветствия они ограничились кивком головы, адресованным всем сразу, и, заметив, что Жером, сидевший на переднем сиденье, закурил, заявили, что табачный дым мешает им даже при открытых окнах. С первых же километров поездка превратилась в бесконечную череду остановок для перекуров. Из машины выходили все, кроме аюрведистов. Будучи в меньшинстве, они не осмеливались жаловаться, но со всей очевидностью полагали, что перекуры делаются им назло.

До Галле мы добрались по прибрежной дороге, перекрытой множеством кордонов и запруженной конвоями спасателей. По обочинам тянулись бесконечные вереницы людей, уцелевших при катастрофе: одному богу известно, куда они брели со своими котомками и тачками. На подъезде к городу движение совсем замедлилось, но как только микроавтобус свернул на дорогу в горы, мы поехали быстрее, и картины массового исхода сменили виды роскошной и безмятежной природы. Деревенские жители неторопливо занимались своими делами и с улыбкой приветствовали нас, когда мы проезжали мимо. На глазах Жерома и Филиппа оживали их дорожные впечатления двенадцатилетней давности. Казалось, ничего не произошло. Казалось, здесь, вдали от побережья, никто не знал о случившейся трагедии.


Во время одной из остановок, когда мы курили на краю дороги, Филипп увлек меня в сторону и спросил: «Ты же писатель, скажи, у тебя не возникает желания написать книгу о том, что здесь произошло?» Его вопрос застал меня врасплох: такая мысль мне в голову не приходила. Я ответил, что пока не думал об этом. «Ты должен, — настойчиво сказал Филипп. — Будь я литератором, обязательно написал бы. Но я не умею, чего нельзя сказать о тебе. Это твоя работа». Филипп бросил на меня скептический взгляд и отошел. Не прошло и года после нашего разговора, как он сам написал эту книгу, и, надо признать, написал хорошо.


Больница в Ратнапуре отличалась от больниц в Тангалле и Матаре тем, что тут лечили живых людей, а не сортировали трупы. Здесь не было мертвецов, зато повсюду лежали раненые. Кроватей не хватало, людей укладывали на соломенные тюфяки прямо в коридорах, что очень затрудняло движение по больнице. То, что Тома нашли в пятидесяти километрах от берега, казалось нам чем-то непостижимым, почти сверхъестественным, но вовсе не волна забросила его в такую даль. Этому нашлось более чем прозаическое объяснение: больница в Ратнапуре находилась вдали от зоны бедствия, и сюда эвакуировали всех, кому еще можно было помочь. Многие пациенты были сильно изувечены, повсюду слышались стоны, хрипы; медикаментов и перевязочного материала катастрофически не хватало, немногочисленный медперсонал от усталости уже валился с ног. Вся эта картина живо напоминала полевой госпиталь во время войны. Мы шли по коридорам, открывая одну дверь за другой, пока Рут не замерла, взмахом руки подзывая нас с Элен. Она увидела своего Тома, и ей хотелось продлить этот момент, когда она видела его, а он ее нет. В палате находилось около двух десятков кроватей, и Рут жестом показала, где лежит ее муж — плотный, коротко стриженый молодой мужчина с перевязанной грудью. Том смотрел прямо перед собой пустым, безжизненным взглядом. Он не знал, что рядом была Рут, а самое главное — что она жива. Судя по всему, сейчас его состояние ничем не отличалось от того, в котором находилась она сама днем раньше. Наконец, Рут перешагнула порог. Она сделала всего пару шагов и, остановившись в ногах кровати, попала в поле зрения Тома. Какое-то время они молча смотрели друг на друга, потом Рут бросилась к нему в объятия. Почти у всех, кто находился в палате, на глазах выступили слезы. В этом не было ничего зазорного, ведь встретились влюбленные, уже потерявшие надежду увидеть друг друга живыми. Рут и Том прикасались друг к другу с таким изумлением, будто не верили, что их встреча происходит наяву. Том лежал с тяжелой травмой грудной клетки — сломанное ребро проткнуло легкое, но лечили его вполне профессионально, так что причин для беспокойства не было. На прикроватной тумбочке лежала потрепанная книжка — шпионский боевик на английском языке, рядом с ней янтарно светилась гроздь крупного винограда, тут же теснились несколько баночек пива. Все это приносил маленький беззубый старичок. Как только Том появился в больнице, он сразу же взял над ним шефство и с тех пор ежедневно появлялся со своими дарами. Старичок и сейчас находился в палате — скромно сидел в ногах кровати Тома. Со словами благодарности Рут обняла ланкийца и поцеловала в обветренную морщинистую щеку. Нам пора было ехать, и Рут проводила нас до стоянки перед больницей, где попрощалась со всеми. Как только Том поправится, они вернутся домой. К счастью, для них все закончилось благополучно.


Как я уже упоминал, в суматохе отъезда Элен потеряла бумажку с адресом Рут и Тома. Мы не знали их фамилию, и потому не могли выяснить, как сложилась дальнейшая судьба молодых шотландцев. Я пишу эти строки по прошествии более трех лет со дня той страшной катастрофы. Если их планы осуществились, то сейчас они должны жить в доме, который Том построил собственными руками, и растить ребенка, а то и двух. Говорят ли они между собой о чудовищной волне? О днях, заполненных неизвестностью, переживаниями за жизнь любимого человека и свои несбывшиеся планы? Вспоминают ли о нас в своих рассказах о тех полных драматизма днях? Что они помнят о нас? Имена? Лица? Что касается меня, то я уже забыл, как они выглядели. Элен говорит, что у Тома были пронзительно голубые глаза, а Рут выглядела просто красавицей. Она иногда заводит о них разговор и искренне надеется, что молодые люди счастливы и проживут вместе до самой старости. Не сомневаюсь, что при этом Элен думает о нас.


Из посольства Франции в Коломбо нас отправили в «Альянс франсез»[7]. После катастрофы он превратился в сборный пункт для пострадавших туристов и центр поддержки: на полу в классных комнатах разложили матрасы, а в холле повесили список пропавших без вести, который постоянно пополнялся новыми именами. Все, кто нуждался в психологической помощи, могли получить ее у квалифицированных специалистов. Дельфина послушно согласилась встретиться с одним из психологов, и после беседы с ней врач поделился своими наблюдениями с Элен. Невероятная выдержка и стойкость Дельфины его настораживали, ибо последующая глубокая депрессия могла иметь для нее очень серьезные последствия. Царившая повсюду атмосфера катастрофы несла в себе нечто ирреальное, болеутоляющее, но вскоре Дельфине придется с головой окунуться в реальную жизнь. Элен согласно кивала, она знала, что психолог прав, и с беспокойством думала о том, что произойдет в Сент-Эмильоне, когда Дельфина перешагнет порог детской. Чтобы хоть как-то оттянуть этот неизбежный момент мы даже были готовы задержаться на острове, но вопросы с отъездом решались очень быстро — все зависело лишь от наличия мест на борту самолета, вылетавшего из Коломбо завтра утром. Жерома отвезли, на этот раз одного, в больницу, куда доставили тело Джульетты. По возвращении он сказал жене, что девочка осталась такой же красавицей, какой была раньше, но в разговоре с Элен Жером сквозь слезы признался, что солгал Дельфине: несмотря на холодильную камеру на теле девочки уже явственно виднелись следы разложения. По поводу кремации тоже возникли проблемы. Супруги хотели забрать тело дочери с собой, но никак не могли смириться с идеей похорон. Когда все кажется совершенно невыносимым, всегда находится какая-то мелкая деталь, нечто такое, что выглядит еще ужаснее, чем все остальное. Для Жерома и Дельфины это был образ маленького гроба. Они не хотели идти вслед за гробиком дочери и предпочитали кремировать тело. Им объяснили, что это невозможно: по санитарным требованиям тело должно быть отправлено в запаянном цинковом гробу, не подлежащем вскрытию. Если они хотят забрать тело, то дома его придется хоронить. Если же они хотят кремировать его, то это следует делать на месте. В конце концов, после долгих и нервных переговоров Жером и Дельфина согласились на второй вариант. Поздним вечером Жером и Филипп поехали в больницу. Вернулись они через несколько часов с наполовину опустошенной бутылкой виски, которую мы и прикончили всей компанией, после чего отправились пить дальше в ресторан, где Жером и Филипп неизменно ужинали в первый же вечер каждого своего приезда на Шри-Ланку. Когда подошло время закрывать заведение, хозяин продал нам еще одну бутылку, и она помогла нам скоротать оставшееся до отлета время. В самолет мы сели в приличном подпитии и сразу же отрубились.


О последней ночи в Коломбо у меня сохранились бессвязные, отрывочные воспоминания. Сначала кремацию хотели провести по буддийскому обычаю, но потом от этой идеи отказались, и обряд провели наспех, без посторонних лиц, после чего не оставалось ничего другого кроме как напиться и убраться восвояси. Конечно, следовало бы задержаться еще на один день, постараться сделать все, как следует, но в этом уже не было никакого смысла, впрочем, ничто уже не имело смысла, ничто не могло получиться, как следует. А потому нужно было заканчивать здесь все дела, просто обрубать концы, пусть даже это звучит не совсем прилично. В аэропорт мы приехали ранним утром. Жером выглядел, как пьяный панк. Своим внешним видом, налитыми кровью глазами и бессмысленной ухмылкой он бросал вызов другим пассажирам и на их критические замечания рявкал: «Моя дочь погибла, придурок, тебе это понятно?»


Однако один эпизод я хорошо запомнил. Когда мы прибыли в центр «Альянс франсез», нам предложили принять душ. Не припомню, чтобы в предыдущие дни в отеле «Эва Ланка» были перебои с водоснабжением. Да, позади осталась долгая и утомительная поездка, но не более того, тем не менее, мы чувствовали себя так, словно три месяца провели в пустыне без воды и мыла. Мы с Элен вошли в душевую вместе, после детей, и долго стояли лицом к лицу под тонкой струйкой воды, остро чувствуя свою беззащитность и уязвимость. Я смотрел на великолепное тело Элен и замечал на нем следы перенесенных тягот и усталости. Во мне пробуждалось не желание, а пронзительная жалость, потребность заботиться о ней, защищать и оберегать, насколько хватит моих сил. Меня не покидала дурацкая мысль: а ведь она тоже могла погибнуть… Боже, как она мне дорога! Я буду любить ее всегда, даже тогда, когда она состарится и ее тело потеряет упругость, станет дряблым и морщинистым. Вот тут-то нас захлестнуло осознание того, что происходило последние пять дней и заканчивалось именно в этот момент, словно открылся какой-то клапан, и на нас обрушился могучий поток чувств, в котором смешались печаль, облегчение, любовь. Я обнял Элен и сказал: «Не хочу даже думать о расставании, никогда». Она ответила: «И я тоже».

Загрузка...