Жизни, не похожие на мою

~~~

Вьен, супрефектура департамента Изер, — городок с 30000 жителей, галло-римскими развалинами, старинным кварталом, бульваром с множеством уютных кафе и ежегодным джазовым фестивалем в июле. Вместе с тем, Вьен настолько буржуазен, насколько Бетюн обижен судьбой. Круг влиятельных горожан, коммерческие или судейские династии, строгие фасады особняков, за которыми в узком кругу происходят наследственные разборки: все это забавляло Этьена, оказавшегося вдруг заброшенным в глубинку, какой показывал ее в своих фильмах Шаброль[36], тем более, что он не собирался жить в Вьене, а лишь ездить туда три раза в неделю — полчаса на машине из района Перраш, где они с Натали нашли подходящую квартиру. Его рассказы искренне веселили Натали, ибо настоящий центр притяжения их жизни находился не там, а в этой ухоженной и со вкусом обставленной ими квартире, где вскоре появился на свет их второй ребенок. Однако, когда на первое же судебное слушание, проходившее под председательством Этьена, адвокат явился с получасовым опозданием и даже не потрудился извиниться, молодой судья понял, что его испытывают на прочность, и поддаваться такому беспардонному нажиму он не имеет права. Вьенская адвокатура сложилась двадцать лет тому назад, эти же люди останутся на своих местах еще двадцать лет; до них в коллегии были их родители, после них будут их дети, и когда появляется новый судья откуда-то со стороны, их действия предельно ясны — чужак должен понять, кто в доме хозяин, а кто гость, и кто под чью дудку будет плясать. Этьен вызвал к себе того адвоката и вежливо сказал: «Поскольку вы опоздали в первый раз, я не стану предавать данный случай огласке, но, пожалуйста, воздержитесь от повторения, ибо для вас это может закончиться весьма плачевно».

Второго случая не было.

Когда Этьен был судьей по исполнению наказаний, он принимал людей в своем кабинете. Одетый в джинсы и футболку, как и его клиенты, он выслушивал их, давал советы, находил конкретные пути решения их проблем, причем чаще всего они не имели под собой юридической основы. Такие взаимоотношения могли тянуться годами. Теперь же, в суде малой инстанции, он носил мантию и восседал на возвышении в окружении секретаря суда и судебного исполнителя, также облаченных в мантии и обращавшихся к нему с иерархическим почтением, чересчур чопорным, на его взгляд. На первом же слушании не обошлось без ляпа: выходя из совещательной комнаты он галантно посторонился, пропуская вперед свою секретаршу, и эта причуда судьи застала ее врасплох. Она отказалась проходить первой, смутившись так, словно заподозрила его в желании заняться с ней содомией, воспользовавшись подвернувшимся случаем. После этого Этьен заметил, что секретарша старается держаться на приличном расстоянии позади него, пока он не переступит порог. До последнего момента она делала вид, что раскладывает папки на столе, при этом ее руки заметно дрожали. Про себя Этьен улыбался, наблюдая за формальной церемонностью, но ему не хватало личных взаимоотношений с подсудными. Он принимал решения, влиявшие на жизнь людей, которых он видел в лучшем случае минут пять-десять. Теперь он имел дело не с личностями, а с делами. Более того, все приходилось делать быстро. Загруженность канцелярий вела к отправлению механического правосудия: такое-то нарушение карается таким-то наказанием, такой-то изъян в контрактных обязательствах ведет к принятию такого-то решения, при этом все делается в спешке, тем более что продуктивность, то есть количество вынесенных решений, является решающим критерием при аттестации судьи, а значит и его карьерного роста. Этьену нравилось работать в быстром темпе, но он дал себе слово не гнаться за количеством, а видеть в каждом деле единственную в своем роде оригинальную историю, требующую особенного, нетривиального правового подхода.

Осенью я дважды ездил во Вьен, чтобы побродить по дворцу правосудия. Это красивое здание XVII века возвышается над маленькой площадью, где находится гордость города — храм Августа и Ливии. Когда я не был «на аудиенции», как однажды выразился неожиданно для самого себя, я встречался с судьями, секретарями суда и адвокатами — всеми теми, кому рекомендовал меня Этьен. Я допытывался у них, чем все-таки занимается судья малой инстанции, как Этьен и Жюльетт выполняли свою работу, а они спрашивали, зачем мне все это надо, как я собираюсь использовать полученные сведения. Почтительная дань уважения недавно ушедшей из жизни свояченице? Статья о правосудии во Франции? Памфлет на тему о чрезмерной задолженности? Я ничего не мог им ответить, но чувствовал: им льстит интерес писателя к работе судов малой инстанции, никогда не привлекавших широкое внимание публики, и в то же время они держались настороже. Имя Этьена открывало мне двери, но не так широко, как я рассчитывал. Я позвонил судье — его преемнице — и, ссылаясь на Этьена, сказал, что в течение одной-двух недель хотел бы присутствовать на заседаниях суда, на что получил ответ: без соответствующей подготовки подобные стажировки не организуются. Я ни слова не говорил о стажировке, просто предупреждал ее из вежливости, что собираюсь посещать судебные слушания, в большинстве своем открытые, но, как это часто бывает, когда делаешь глупость и просишь никому ненужное разрешение, муха тут же превращается в слона: судья заявила, что не может взять на себя такую ответственность, и за разрешением мне следует обратиться аж к первому председателю апелляционного суда. «А почему сразу не к министру юстиции?» — пошутил Этьен, совсем не удивленный таким поворотом. И тут до меня дошло, что на новую хозяйку кабинета давит тень ее предшественника, и она, должно быть, видит во мне наемного шпиона, эмиссара Императора, вернувшегося, чтобы вызвать к жизни призраки Реставрации.

В конце концов, я все же устроил нечто вроде стажировки и сам удостоверился в том, что мне сказал Этьен: судья малой инстанции — это эквивалент участкового врача в органах юстиции. Непогашенные задолженности по квартплате, выселения, удержания из зарплаты, опека над недееспособными или престарелыми лицами, тяжбы по суммам менее 10000 евро, если больше, то это уже компетенция суда большой инстанции, занимавшего престижную часть дворца правосудия. Те, кто посещал заседания суда присяжных или даже исправительного суда, могут сказать, что суд малой инстанции представляет собой непривлекательное зрелище, в худшем случае — жалкое. Там все мелкое: ущерб, возмещение убытков, ставки. Это обитель бедности, но она не обернулась преступностью. Судьи барахтаются в липкой тине обыденности, имеют дело с людьми, погрязшими в заурядных и вместе с тем непреодолимых трудностях, и чаще всего даже не видят своих клиентов, поскольку те не приходят на слушания, ни их адвокатов, потому что адвокатов у них нет; и тогда судьи рассылают судебные решения заказной почтой, добрая половина которой остается невостребованной.

На севере специалиста по уголовному праву обеспечивали работой наркоманы и ВИЧ-инфицированные, тогда как во Вьене специалист по гражданскому праву занимался тяжбами в кредитно-потребительской сфере. Вьен, как я уже говорил, — город буржуазный, а Изер — не самый бедный из французских департаментов, но Этьену хватило нескольких недель, чтобы убедиться: он жил в мире, где люди задыхались в долговых тисках и не могли из них выбраться. На судебных заседаниях по гражданским делам мелочная разборка по поводу смежной стенки или чрезмерному потреблению воды становилась глотком свежего воздуха, ибо позволяла хоть ненадолго отвлечься от монотонной череды заявлений кредитных учреждений по вызову в суд несостоятельных должников.

К такой стороне социальных бед Этьен не был подготовлен ни жизнью, ни учебой. За годы, проведенные в Национальной школе магистратуры, один из преподавателей лишь однажды упоминал о праве потребления, при этом говорил с таким ироничным пренебрежением, будто речь шла о праве, предназначавшемся для дураков, для тех, кто подписывает контракты, не читая, и не заслуживает помощи. В учебниках говорится: основа гражданского права — контракт, а основа контракта — свобода воли и равенство сторон. Никто не берет или не должен брать на себя обязательства против своей воли. Те, кто это делает, должны быть готовы к последствиям: следующий раз они будут осторожнее. Этьену не нужно было тратить восемь лет в Па-де-Кале, чтобы понимать: свободы и равенства между людьми нет, но это не меняло его взглядов — иначе он не был бы юристом — на простую идею: контракты должны соблюдаться. Он вырос в буржуазной среде и никогда не испытывал настоящих финансовых трудностей. Они с Натали имели общий счет в банке, сберегательную книжку, договор страхования жизни и заем на жилье, который погашали автоматическими списаниями с банковского счета, рассчитанными таким образом, чтобы никогда не волноваться хватит ли им денег на отпуск. Что касается револьверного кредита, то Этьен знал лишь одно: клиентская карточка «Фнака» давала ему право пользоваться некими хитроумными платежными механизмами, но он никогда к ним не прибегал, предпочитая оплачивать свои диски и книги наличными или очками лояльности, если денег на все новинки не хватало. Изредка — поскольку не числился в списках клиентов — он находил в почтовом ящике яркие рекламные буклеты различных кредитных учреждений. «Черпайте деньги из вашего резерва, когда захотите», — уговаривал Sofinco. «Доставьте себе удовольствие прямо сейчас», — предлагал Finaref. «Нужны деньги? Как быстро?» — вопрошал Cofidis. «Самое время воспользоваться», — убеждал Cofinoga. Все эту макулатуру Этьен, не читая, отправлял в мусорную корзину.

В ходе судебных слушаний перед ним прошло немало бедолаг, проглотивших разноцветную наживку, и с тех пор он смотрел на рекламные листки уже другими глазами. Этьену открылось, как просто убедить бедняков, что даже они могут приобрести стиральную машину, автомобиль, приставку «Нинтендо» для детишек или просто продукты питания, что они возместят долг позднее, и это обойдется им не дороже, чем при оплате наличными. В отличие от контролируемых и недорогих ссуд, предоставляемых обычными банками со своими кредитными учреждениями-филиалами, подобные контракты заключаются в мгновение ока: достаточно поставить подпись внизу рекламки, носящей название «предварительная оферта». Это можно сделать в кассе магазина, документ тут же обретает силу и продлевается по умолчанию. Покупатель берет все, что хочет и когда хочет, постепенно он начинает осознавать себя владельцем дармовых денег. Предложение составлено так, что никоим образом не развеивает это приятное чувство. Например, речь идет не о займе, а о «финансовом резерве», не о кредите, а о «платежном механизме». Вам говорят: «Вам нужны 3000 евро? 3000 евро за 1 евро в месяц вас устроит? Уважаемая мадам, вы зашли вовремя. Дело в том, что нам рекомендовали вас как надежного клиента — нашего магазина, нашего центра посылочной торговли, — достойного воспользоваться совершенно исключительным предложением. Вы прямо сейчас можете открыть кредитный резерв на сумму до 3000 евро». Сведения о чрезмерно высокой стоимости этого кредита набраны крохотным шрифтом на обороте оферты, кто-то знакомится с текстом, кто-то нет. Чаще всего нет. Как бы то ни было, бумажку подписывают, ибо при отсутствии денег это единственный способ купить все необходимое, впрочем, не всегда такое уж необходимое, скорее просто то, что хочется, ведь даже бедным чего-то хочется, и в этом заключается вся драма. Там, где банк из осторожности откажет, кредитное учреждение всегда скажет «да». Именно поэтому банкиры любезно отправляют туда ненадежных клиентов. Кредитному учреждению все равно, что вы уже по уши погрязли в долгах. Там ничего не проверяют: подпишите оферту, сорите деньгами — это все, что от вас требуется. Все идет хорошо, пока вы ежемесячными выплатами погашаете свой долг, точнее долги, поскольку подобные кредиты имеют свойство накапливаться. Вы и глазом не успеете моргнуть, как наберете с десяток коварных карточек; как следствие, неизбежно начнутся проблемы с выплатами: вы не потянете. И тогда кредитное учреждение подает иск в суд. Оно требует взыскания причитающихся ему сумм плюс процентов по контракту, плюс пени, также предусмотренной контрактом. В результате получается сумма намного большая, чем вы могли себе представить.

В этом году состоялся процесс, наделавший много шума в прессе. Речь шла о семейной паре, чей ежемесячный доход составлял 2600 евро: он был рабочим, она — санитаркой. Они хотели убить пятерых своих детей и покончить жизнь самоубийством. Двенадцать лет семья жила в кредит, имела шесть банковских счетов, двадцать один револьверный кредит, пятнадцать потребительских карточек и около 250000 евро долга, но наступил момент, когда кредиторы потребовали возврата денег. Заманчивые предложения сменились настойчивыми требованиями погасить задолженность, причем все заимодавцы обрушились на семью одновременно. Стало невозможным покрывать один кредит за счет другого, открывать новую кредитную линию с расчетом выгадать время. Игра была закончена. Последней, еще незаблокированной кредитной карточкой супруги воспользовались для покупки новой одежды, чтобы их дети в красивых обновках могли отправиться в мир иной — «такой же, только без долгов», как с пугающей искренностью сказал глава семейства. Коллективного самоубийства не получилось, погибла только одна из девочек. По приговору суда присяжных отец получил пятнадцать лет, мать — десять. Этот процесс взбудоражил всю Францию. «Дело трогательное, — сказал Этьен, — но на самом деле не показательное, поскольку семья Картье пользовалась кредитом абсолютно беспечно и жила не по средствам. Они покупали телевизор и игровую приставку для каждого ребенка, самую дорогую электробытовую технику, часто и без нужды меняли машину, мебель, аппаратуру, подписывались на все что ни попадя; одним словом, относились к такой категории людей, которым даже самый бестолковый продавец мог впарить все, что ему вздумается. Социологи называют людей этого типа „активными“ сверхдолжниками, из-за экономического кризиса их стало значительно меньше по отношению к „пассивным“ сверхдолжникам. Последних нельзя упрекнуть в чрезмерном потреблении и безрассудном использовании кредита лишь на том основании, что они бедны, очень бедны, и у них нет другого выбора кроме как брать в долг, чтобы заполнить тележку в магазине пакетами с лапшой. Как правило, к ним относятся люди старше пятидесяти лет с минимальным реабилитационным доходом[37] или одинокие женщины с детьми, не имеющие ни специальности, ни работы, ни перспективы найти ее — если очень повезет, они смогут устроиться куда-нибудь на неполный рабочий день с низкой зарплатой, без всяких гарантий и с классическим негативным последствием: в итоге выяснится, что выгоднее не работать, а жить на гарантированное пособие. У таких есть только долги и нет средств выплачивать их. Дела на этих должников стопками громоздятся на столе судьи малой инстанции».

И как же поступает судья малой инстанции? В принципе, у него не так уж много места для маневра. Он прекрасно видит, что одну сторону представляет загнанный в угол бедняк, другую — крупное, беспощадное кредитное учреждение, но оно по определению не обязано сентиментальничать и кого-то жалеть, как, впрочем, и сам судья. Между бедняком и крупной конторой заключен договор, и роль судьи заключается в обеспечении выполнения договорных обязательств: он должен либо заставить должника платить, либо принять решение описать его имущество. Проблема заключается в том, что должник чаще всего оказывается неплатежеспособным и даже не подлежащим обращению взыскания, то есть обладает лишь самым необходимым для выживания. До середины XIX века выходом из тупика было заключение должника в долговую тюрьму. Этьен рассказал мне, что это установление было упразднено не из соображений гуманности, а прежде всего потому, что содержание заключенных возлагалось на их кредиторов, а не на государство, и экономические интересы возобладали над чувством удовлетворения от вида должника, упрятанного за решетку. В наши дни существует другое вариант — комиссия по сверхзадолженностям.

Этьен еще учился в Национальной школе по подготовке и совершенствованию судебных работников, когда в 1989 году под давлением крайней социальной необходимости в каждом департаменте страны согласно закону Нейерц[38] были созданы комиссии, отвечавшие за поиск решения в тех случаях, когда его, по всей очевидности, не существовало. В глазах преподавателя, потешавшегося над потребительским правом, имевшим репутацию незаслуженной подпорки для дураков, введение совершенно скандального с юридической точки зрения новшества — права не платить по долгам — выглядело почти что концом света. Теоретически, речь шла о другом — об оценке возможностей должника делать ежемесячные выплаты при условии затягивания пояса и предложении заинтересованным сторонам, как должнику, так и кредитору, графика погашения долгов. На самом деле, после жонглирования отсрочками, переносами и продлениями сроков выплат наступал момент, когда говорить можно было только о ликвидации долгов. Спустя пятнадцать лет, когда ситуация ухудшилась еще больше, этот юридический казус окончательно оформился c принятием закона Борлоо[39], вводившего в судебную практику «процедуру персонального восстановления», известную также под названием «гражданская несостоятельность». С этого момента к физическим лицам стал применяться принцип коммерческого банкротства. Иными словами, если при рассмотрении их дел сложившаяся ситуация расценивалась как «совершенно безнадежная», — а вынесение такого заключения в любом случае представляется крайне спорным, — их долги просто-напросто аннулировались, и кредиторам ничего не оставалось делать.

Ничего подобного еще не было в 1997 году, когда Этьен приехал во Вьен. Но общества потребителей и парламентарии, как левые, так и правые, активно работали в этом направлении, выступая против лоббирования кредитных учреждений. В качестве примера они приводили Эльзас и Мозель, где подобная практика применялась уже много лет, и катастрофы не произошло — земля не сошла со своей оси. С 1998 года закон Обри сделал возможным частичное освобождение от долгов, и этот путь все чаще и чаще стали рекомендовать комиссии по сверхзадолженностям. Следовать этим рекомендациям или нет зависело от судьи, его взглядов на право и жизнь.

Во Вьене я посетил слушания нескольких дел по сверхзадолженностям. К тому времени Этьен уже не занимался судопроизводством, и председательствовал на тех судебных заседаниях судья Жан-Пьер Риё. Он был предшественником Жюльетт на этой должности, и после ее смерти был назначен временно исполняющим обязанности судьи. Этьен проработал с ним два года и отзывался о нем наилучшим образом. «Ты сам увидишь, — сказал он, — Риё — моя полная противоположность, но он знает, где он». В устах Этьена странная фраза «он знает, где он» являлась комплиментом самого высокого достоинства. Сначала я не улавливал ее смысл, но теперь он стал для меня понятнее, и причина того, несомненно, заключается в том, что я сам стал лучше понимать, где я. Жан-Пьер Риё — пятидесятилетний здоровяк, в прошлом регбист и воспитатель малолетних правонарушителей, ставший судьей уже в зрелом возрасте, любил вспоминать, что до 1959 года судья малой инстанции назывался мировым судьей. Смысл своей профессии он видел в примирении сторон и поиске путей, позволяющих людям договариваться между собой. А еще ему очень нравились выезды на места совершения правонарушений, к сожалению, из-за нехватки времени они проводились все реже и реже. Допустим, человек обращается к вам с жалобой: «Фирма „Пупкин“ установила мне ворота с электрическим приводом, но они не работают». Что вы делаете? Вы отправляетесь посмотреть на эти ворота. Вы вызываете машину, берете с собой секретаршу, звоните на фирму «Пупкин», чтобы они тоже приехали по указанному адресу и, если повезет, договариваетесь подписать на месте протокол о соглашении сторон, после чего все отправляются пропустить по стаканчику. Такой крестьянский стиль работы был чужд Этьену. Он не любил разъезжать по всякого рода вызовам. Ему нравилось право в чистом виде, тонкость юридического рассуждения, тогда как Жан-Пьер охотно соглашался выступать в роли выездного юриста. «Я ничего не понимаю в праве, — пожимал он плечами. — Я лишь хочу, чтобы люди не жульничали и не крали».

В отличие от судебных заседаний по гражданским делам, проходивших в большом зале суда, слушания по сверхзадолженностям проводились в маленьком помещении, прозванном библиотекой из-за того, что там на единственном стеллаже пылились несколько томов законов. На секретаре суда красовалась мантия и кружевные брыжи, зато судья сидел в рубашке без пиджака. Глядя на него, можно было подумать, что находишься в офисе Национального агенства по безработице или какого-то социального учреждения, и то, что посетитель мог видеть и слышать там, лишь усиливало это впечатление.

Ситуация не предполагает обилия вариантов. Допустим, люди подали документы в комиссию по сверхзадолженностям — источник информации для Банка Франции в каждом департаменте («можно подумать, у Банка Франции нет других дел», — заметил Жан-Пьер). Вполне возможно, что их досье будет объявлено не подлежащим принятию, и они обжалуют это решение. Может статься, его примут, и комиссия разработает график погашения долгов, но один или несколько кредиторов оспорят его, ибо он уменьшает или даже аннулирует их долговое требование. Наконец, существует вероятность того, что судья узаконит план комиссии без всяких слушаний.

Прежде чем секретарь суда пригласила клиента в зал заседания, Жан-Пьер бросил взгляд на обложку папки с документами. Величина графы с именами кредиторов позволяла оценить размер ущерба. Поскольку речь шла о мадам А., он кивнул головой — бывало и хуже.

Мадам А. — сорокапятилетняя толстушка в обтягивающем зелено-лиловом спортивном костюме, с короткой челкой на лбу и большими очками причудливой формы на носу явно чувствовала себя не в своей тарелке. Задавая вопросы, Жан-Пьер всячески старался ее успокоить. «Ну, хорошо, — добродушно сказал он, — давайте посмотрим, что мы можем для вас сделать». И уже по его тону было понятно, что он как-то попытается помочь. Мадам А. зарабатывала 950 евро в месяц, работая санитаркой, растила двоих детей шести и четырех лет, получала на них пособия, а также субсидию на оплату жилья, но, поскольку она работала, субсидия была уменьшена, и теперь покрывала всего лишь треть квартирной платы. Ситуация стала критичной, когда три года назад она развелась с мужем, поскольку все расходы выросли вдвое. Когда Жан-Пьер спросил, есть ли у нее машина, женщина напряглась, почувствовав в этом вопросе опасность — на машину можно было наложить арест — и поспешила объяснить, что автомобиль ей крайне необходим, чтобы ездить на работу. Жан-Пьер ответил, что никто не собирается трогать ее машину, тем более, что ей больше десяти лет и она, пардон, не стоит даже ломаного гроша. Ну, а что насчет пособия по присмотру за детьми? Вы его получаете? Да, смущенно призналась мадам А., словно в этом было что-то постыдное.

На основании полученных сведений комиссия высчитала по таблице, предусмотренной Трудовым кодексом, ту часть ее доходов, что могла быть отведена на возмещение долгов — 57 евро в месяц. Вместе с невыплаченными налогами задолженность Государственному бюро по обустройству и строительству во Вьене, сдававшему ей квартиру, банку «Креди Мюнисипаль де Лион» и кредитным учреждениям «Франс-Финанс» и Cofinoga составляла 8675 евро. По расчетам комиссии выходило, что за десять лет мадам А. может возместить не более 6840 евро. Оставались еще 1835 евро, и комиссия предлагала этот долг ликвидировать. Но тогда требовалось определить, кто из кредиторов понесет ущерб. Прежде всего, должны быть уплачены налоги, таков закон. За ними идет Государственное бюро Вьена по обустройству и строительству — кредитор с социальной направленностью, поэтому разорять его нет никакого резона. Значит, ни с чем остаются «Креди Мюнисипаль», «Франс-Финанс» и Cofinoga. Им-то комиссия и направила письма с соответствующим предложением. Два учреждения на них никак не отреагировали, что означало их согласие. Зато «Франс-Финанс» ответил протестом, и мадам А. это сильно обеспокоило, потому что кредиторы выслали ей очень жесткое письмо с утверждением, будто она не хочет платить, хотя им известно, что она в состоянии вернуть долг. «У вас есть письмо?» — спросил Жан-Пьер. Шмыгая носом, мадам А. порылась в целлофановом файлике, который не выпускала из рук, словно это был спасательный круг. Жан-Пьер пробежал письмо глазами и спросил, общались ли кредиторы с ее соседями, звонили ли ей на работу. Ответ был утвердительный. «Хорошо, — сказал Жан-Пьер. — Сейчас я объясню вам, как мы поступим. Я должен вынести решение не позднее двух месяцев, таков закон, но я предпочитаю сообщить его вам прямо сейчас. Прежде всего, я приму предложение комиссии. Это значит, что я аннулирую ваш долг перед „Франс-Финанс“, тем самым они лишатся права посылать вам письма, звонить на работу и беседовать с соседями. Если они это сделают, то нарушат закон, и тогда вы сможете прийти ко мне с жалобой. Теперь, что касается вас: вы должны ежемесячно выплачивать 57 евро налоговой инспекции и Государственному бюро по обустройству и строительству. Эти выплаты обязательны и не подлежат обсуждению. Пока вы это делаете, пока вы скрупулезно соблюдаете график, вам не о чем беспокоиться. Следующий момент: вы не должны брать новых кредитов. Никаких. Вам все ясно?» Мадам А. все поняла и с облегчением удалилась.

Как только за ней закрылась дверь, Жан-Пьер вздохнул и сказал: «Не сомневаюсь, она будет делать все, что сможет. Только я не уверен, что у нее все получится. Хотелось бы мне знать, как выкрутиться в ситуации, когда получаешь 950 евро в месяц, имеешь двух детишек, платишь полтора евро за литр бензина, ибо без машины никак не обойтись — она нужна, чтобы ездить на работу, при этом квартплата растет, а субсидия на оплату жилья снижается. Меня разбирает смех, когда всякие балаболы утверждают, будто план по выходу из сверхзадолженности — это пустяк, вам списывают долги и баста! На самом деле жизнь превращается в ад, ты только и делаешь, что платишь, платишь в течение десяти лет, не можешь отложить ни гроша, взять кредит, улучшить бытовые условия. Все подсчитано настолько точно, что ты не имеешь права на ошибку: малейший непредвиденный расход превращается в катастрофу. Стоит расслабиться хоть на миг, и ты покойник. Поверь: большинство из тех, кто приходит сюда, непременно возвращается. С ней, надеюсь, все будет хорошо, но эти… ты только взгляни на список».

На обложке дела супругов Л. я насчитал не меньше двадцати кредиторов, среди них были банки, арендодатели, кредитные учреждения, владельцы СТО и даже мелкие торговцы. Супружеская пара пользовалась кредитом, где только можно, и не смотря на то, что по отдельности размеры задолженностей не впечатляли, общая сумма выглядела очень внушительно. Месье и мадам Л. вошли в зал. Обоим было около тридцати, мужчина отличался крайней худобой и землистым цветом лица, его левую щеку периодически сотрясал нервный тик, зато румяная пышнотелая дама являла полную противоположность своему мужу, и если мадам А. на протяжении всего заседания едва сдерживала слезы, то она пребывала в полной апатии. Как выяснилось, пара недавно рассталась, но отвечать по долгам решила совместно. За женщиной сохранилась квартира, где она проживала с четырьмя детьми, мужчина ночевал в неисправной машине. Дама несколько месяцев работала официанткой, а ее бывший муж — агентом по продаже товаров на дому: пытался сбагривать огнетушители весом больше пятидесяти килограммов старикам, которые не могли даже приподнять их. Его уволили из-за низкого уровня продаж, а она оставила работу из-за сломанной машины: кафе закрывалось поздно ночью, когда автобусы уже не ходили, и добраться домой было не на чем. В довершение ко всему, оба оказались серопозитивны. Напрашивается вопрос, почему при ограниченных размерах социальной помощи, наличии крупного долга и практически нулевой надежде на «погашение всей задолженности в случае восстановления имущественного состояния», согласно действующей юридической формулировке, для них не установили факт гражданской несостоятельности, что означало бы списание всех долгов, а направили в комиссию по сверхзадолженности, не обладающую такими полномочиями. Долг четы Л. составлял почти 20000 евро. Их платежеспособность оценили — один Господь знает, как — в 31 евро в месяц. Этого оказалось достаточно, чтобы разработать десятилетний график погашения долга без малейшей надежды на его соблюдение. Но сверх того они ничего не просили, было видно, что люди измотаны и нуждаются в передышке, в нескольких неделях жизни без давления со стороны фирм по взысканию задолженностей, пустивших в ход все средства, несмотря на очевидную неплатежеспособность должников: на их почтовый ящик клеились броские красные стикеры, об их проблемах информировали соседей и даже приставали к детям с требованием передать родителям: «Если они не вернут долг, вас выгонят из дома. Папа и мама любят вас, они не хотят, чтобы вы ночевали на улице, поэтому попросите их заплатить то, что они должны. Может быть, они послушают вас, своих детей». «Мне не впервой сталкиваться с такой грязью, так все и происходит, — добавил Жан-Пьер, — но хуже всего то, что негодяи, занимающиеся этим сволочным делом, — такие же бедолаги, как и их жертвы. Их каждую неделю видишь в комиссии по сверхзадолженности, а когда спросишь, чем они занимаются, то выясняется, что на условиях почасовой оплаты они ишачат на конторы по вышибанию долгов, но как только в оборот берут их самих, не могут сообразить, что к чему». Короче, Жан-Пьер спросил у Л., не лучше ли будет, если он вынесет решение об их гражданской несостоятельности, и пояснил, что это означает списание всех долгов, но бывшие супруги отказались: все документы уже собраны, и они слишком устали, чтобы все начинать сначала. Жан-Пьер только вздохнул: «Но вы уже видели свой график погашения задолженности? Видели, что должны ежемесячно выплачивать по 31 евро?» Последовал утвердительный кивок с коротким «да», и у меня сложилось впечатление, что, скажи он 310 или 310000 евро, ответ был бы таким же. Прежде чем отпустить посетителей, Жан-Пьер решил убедиться, что они находятся под надзором служб социальной помощи, и где-то есть люди, к которым при необходимости они могут обратиться. Месье и мадам Л. снова ответили «да, да» и торопливо вышли, словно не могли больше находиться в этом зале и отвечать на неприятные вопросы. Установленный для них график погашения задолженности и официальная повестка были разосланы всем кредиторам. С возражением выступило только одно кредитное учреждение, но никто из их представителей в суд не явился: скорее всего, там трезво оценили ситуацию и посчитали дело заведомо проигрышным. Однако, выйдя из зала, чтобы пригласить следующих клиентов, секретарь суда вернулась с удивленным лицом в сопровождении мужчины в клетчатой рубашке. Он также пришел по делу месье и мадам Л., получив соответствующую повестку. Мужчина работал в «Интермаркете», и на него повесили два чека без покрытия на сумму 280 евро. Услышав это, я подумал, что «Интермаркет» не обеднеет, если недосчитается 280 евро. Но все оказалось не так просто: на самом деле речь шла не об «Интермаркете», а о небольшом продовольственном магазине самообслуживания, с которым был заключен договор о переуступке права пользования товарным знаком. Этот мини-маркет находился в Сен-Жан-де-Буме, небольшой деревне неподалеку от Розье, а мужчина в клетчатой рубашке был вовсе не циничным представителем крупной торговой фирмы, а низкооплачиваемым наемным работником, и если в кассе недосчитаются 280 евро, ему придется заложить эту сумму из своего кармана. Мужчина столкнулся с Л., когда они выходили из здания суда, он узнал их и, не скрывая разочарования, признал, что выглядели они не лучшим образом. «Вы сами это сказали, — со вздохом подтвердил Жан-Пьер, — поэтому я не собираюсь рассказывать вам байки. К сожалению, наступил момент, когда мы можем лишь констатировать факты. Мне не по силам тягаться с Банком Франции, я не могу найти деньги там, где их нет. Взгляните на опись: множество кредиторов, практически нет доходов, четверо детей, так что…» «Так что?» — переспросил работяга из деревенского мини-маркета. «А то, что вы видели график погашения. Банк Франции предложил им возместить часть долгов, остальные будут списаны». После непродолжительного молчания мужчина расстроенно пробормотал: «А-а… значит, вот так». И хоть он понимал, что рассчитывать на иной исход не приходилось, такой финал был ему не по душе, но особенно больно задевало то, что судья выступал в поддержку предложенного решения. С документом в руке Жан-Пьер встал с кресла, обошел стол и присел рядом с посетителем: «Смотрите, не все так плохо. График выплат рассчитан на 10 лет и, честно говоря, кажется мне несколько сомнительным, если учесть неустроенность их жизни. Но, обратите внимание: то, что они должны вам, списанию не подлежит. Согласно плану, пятьдесят три месяца вы не получаете ничего — за это время возмещаются долги приоритетным кредиторам, — затем девять месяцев вам выплачивают по 31 евро. Вполне вероятно, вы вернете ваши деньги через четыре года с хвостиком. Я не могу вам этого обещать, я не знаю, что с ними будет через четыре года, но это возможно». Мужчина в клетчатой рубашке ушел; разговор с судьей оптимизма ему не добавил, но и не лишил надежды.

Этьен осваивал профессию судьи малой инстанции рядом с Жан-Пьером. По существу, они придерживались одних взглядов на юриспруденцию. Они считали, что кредитные учреждения заходят слишком далеко, и при любом удобном случае не упускали возможности их прижучить. Но они шли наощупь, пытались решать проблемы точечно, не подводя под них юридическую базу, не стараясь создавать прецеденты. Позднее Этьен узнал, что другой судья малой инстанции, Филипп Форе, превратил свой суд в Ньоре в настоящий форпост защиты прав потребителя. Этьен знал себе цену, он не намеревался скромно стоять в сторонке и потому никогда не стеснялся спрашивать, если чего-то не понимал, или же брал пример с тех, кто обладал большим опытом и знаниями. Он связался с Форе и взял на вооружение его методы, существенно отличавшиеся от эмпирического подхода Жан-Пьера.

Форе закончил Национальную школу по подготовке и совершенствованию судебных работников в один год с Этьеном, но сразу же попал на пост судьи малой инстанции; как раз в это время на местах начали создаваться комиссии по сверхзадолженности. Несмотря на происхождение из бедной семьи, а может именно по этой причине, Форе испытал потрясение после знакомства с новым законом. Его суть шла вразрез со всем тем, чему его учили на протяжении долгих лет учебы — неукоснительно соблюдать договора и уважать право, не предназначенное для дураков. Относительно последнего, его мнение вскоре изменилось: право существовало и для дураков, для невежд, для всех тех, кто подписал договор, но кого все-таки «кинули».

Однако, для борьбы с жульничеством существовал специальный закон, известный как закон Скривенер. Принятый в 1978 году во время президентства Жискара д’Эстена, он отличался не столько либеральной, сколько социал-демократической направленностью, в том смысле, что ограничивал неприкосновенную до того свободу договоров.

По чистой либеральной логике, все люди свободны, равны и являются достаточно взрослыми, чтобы договариваться между собой без участия государства. По чистой либеральной логике, домовладелец имеет полное право предложить своему квартиросъемщику арендный договор, согласно которому в любой момент может выставить его на улицу или вдвое увеличить арендную плату, потребовать гасить свет в семь часов вечера или носить ночную рубашку, а не пижаму: коль скоро квартиросъемщик обладает симметричным правом не соглашаться с таким договором, все идет хорошо. Однако, закон принимает во внимание действительность и тот факт, что стороны, на самом деле, не так свободны и равны, как в либеральной теории. Один имеет, другой просит, у одного есть выбор, у другого нет. Именно поэтому арендные договора, как, впрочем, и кредитные, регулируются ограничениями. С одной стороны, кредиты нужно поощрять, так как они оживляют экономику, с другой стороны, нельзя позволять людям злоупотреблять ими, поскольку это разлагает общество. В общем, закон Скривенер объявлял неправомерными статьи, делавшие контракт чересчур кабальным, и обязывал заимодавца, поскольку именно он составляет контракт, выполнять ряд конкретных требований, использовать типовые образцы, указывать реквизиты, соблюдать требования удобочитаемости, одним словом, предпринимать шаги, необходимые для того, чтобы кредитополучатель имел хотя бы представление о том, во что он ввязывается.

Проблема заключалась в том, что кредитные учреждения, чью деятельность, как предполагалось, будет регламентировать закон Скривенер, его игнорировали, а потребители — те, кого он должен был защищать, — его просто не знали. Флоре изучил закон досконально и твердо решил, что заставит всех его соблюдать. Ни больше, ни меньше.

Открывая досье типа «Cofinoga против мадам имярек», большинство его коллег ограничивались констатацией фактов: действительно, мадам имярек больше не выплачивает ежемесячные взносы, предусмотренные договором; действительно, по условиям данного договора Cofinoga имеет основания для востребования основной суммы, процентов и пени; действительно, у мадам имярек нет ни гроша, но закон есть закон, договор есть договор, и, к сожалению, у меня, как судьи, нет иного выбора кроме как принять исполнительное решение, то есть наложить арест на имущество мадам имярек или направить ее в комиссию по сверхзадолженности.

Флоре меньше всего интересовали долги мадам имярек — он сразу принимался за договор. Противозаконные статьи он обнаруживал в контрактах довольно часто, а что до нарушений в их оформлении, то без них не обходился практически ни один документ. Закон требует, к примеру, чтобы текст договора печатался восьмым кеглем, на самом деле им там и не пахло. По закону продление срока действия договора должно предлагаться в письменной форме — об этом не было и речи. Флоре составил для себя таблицу наиболее часто встречавшихся нарушений и, находя их, помечал галочками в соответствующих клетках, а на судебном заседании объявлял: договор не стоит выеденного яйца. От удивления у адвоката Cofinoga глаза лезли на лоб. Если он находил в себе смелость, то пытался возразить: «Господин Председатель, но это же не ваша забота. Выдвигать возражения должен ответчик или его адвокат, вы не можете подменять его». Ответ Флоре был коротким: «Подавайте апелляцию».

Тем временем, он объявлял, что Cofinoga имеет все основания требовать возвращения основной суммы, но не процентов и пени. А ведь заемщик погашает прежде всего проценты и страховку. Если судья решает, что возврату подлежит только основная сумма, и что деньги, уже выплаченные заемщиком, таковой и являлись, он имеет полное право объявить заемщику, что его долг составляет, скажем, уже не 1500 евро, а 600, иногда вообще ничего, или даже Cofmoga должна ему некоторую сумму. От счастья мадам имярек падала в обморок.

В Ньоре эту юридическую технику внедрил в судебный процесс Филипп Флоре, Этьен занялся тем же во Вьене (я написал: «повторил его», но Этьен на полях рукописи сделал пометку: «И все же нет!» Принимаю к сведению.). Он с нескрываемым удовольствием применял ее на слушаниях по гражданским делам и в особенности на судебных заседаниях по сверхзадолженности, когда его пристрастие к выявлению нарушений и вынесению решения о потере права на проценты в корне меняло ход дела. Прежде всего, с точки зрения несчастного должника, высказывания типа: «Вы не можете платить, ваша ситуация непоправимо безнадежна, поэтому у меня нет другого выбора — я списываю долги» и «с вами поступили плохо, я исправляю допущенную ошибку» означают далеко не одно и тоже. Слышать и произносить второе намного приятнее, и Этьен не отказывал себе в этом удовольствии. Вместе с тем, после уменьшения общей суммы долга можно было приступать к составлению графика его возмещения: теперь он уже не выглядел таким утопическим. И в этом случае именно судья решал, кому возвращать долг в первую очередь, кому позднее, если получится, а кто вообще останется ни с чем. Это было политическое решение. Некоторые кредиторы могли остаться без денег не только потому, что у должников не хватало средств для погашения задолженности, но еще и потому, что не заслуживали этого. Потому что плохо себя вели, потому что имели сомнительную деловую репутацию, потому что в принципе жулики заслуживают, чтобы время от времени их обжуливали. Конечно, Этьен не говорил подобных вещей в открытую. Из числа кредиторов он предпочитал выделять тех, кому списание долгов нанесет серьезный ущерб, и тех, кто его даже не почувствует: с одной стороны — это владелец небольшой станции техобслуживания, небогатый частный арендодатель, мелкий торговец-франчайзер из Сен-Жан-де-Бурне, которые в случае неплатежа сами рискуют попасть в ловушку сверхзадолженности; с другой — крупное кредитное учреждение или большая страховая компания, в любом случае включавшая риск неплатежа в стоимость договора. Он считал, что мелкий поставщик, автомеханик, франчайзер из Сен-Жан-де-Бурне, раз обжегшись, перестанут доверять людям, никогда больше не пойдут им навстречу, и это приведет к нарушению социальных связей, тогда как именно в их сохранении Этьен видел роль судьи: делать все возможное, чтобы люди могли жить в согласии друг с другом.

Тем не менее, даже Жан-Пьер считал, что Этьен перегибает палку, и в шутку называл его Робеспьером или судьей-революционером. Он говорил: «Это слишком просто, но судья не должен делить мир на крупные недобросовестные заведения и неискушенных, загнанных в угол бедняков, равно как и безоглядно становиться на сторону последних». На это замечание Этьен отвечал словами Флоре: «Я всего лишь применяю закон». Да, он применял его, но на свой лад, помня выступление Бодо перед студентами Национальной школы по подготовке и совершенствованию судебных работников, оказавшую на него неизгладимое впечатление. Бодо, один из организаторов Профсоюза работников органов правосудия в шестидесятые годы, получил взыскание от министра юстиции — в то время этот пост занимал Жан Леканюэ[40] — за то, что обратился к молодым судьям с такой речью: «Будьте пристрастными. Чтобы сохранить равновесие между сильным и слабым, между богатым и бедным, а весят они отнюдь не одинаково, поступайте так, чтобы чаша весов склонялась в нужную сторону. Будьте заранее настроены в пользу женщины, а не мужчины; должника, а не кредитора; рабочего, а не работодателя; вора, а не полиции, участника судебного разбирательства, а не судебной системы. Закон можно истолковать по-разному, он скажет то, что вы вложите в его уста. Разбираясь с вором и обокраденным, не бойтесь наказать потерпевшего».

Что касается адвокатов банков и кредитных учреждений, то они выходили из зала суда растерянными и в то же время взбешенными. Им предстояло объяснять своим клиентам, что они проиграли, хотя раньше в подобных случаях всегда брали верх, из-за одноногого судьи, председательствующего в суде Вьена и оказавшегося редкостным занудой: он измеряет высоту букв и разводит руками — сожалею, но здесь не восьмой кегель, а потому прощайте проценты и штрафные неустойки. Если ход с восьмым кеглем не срабатывал, он находил что-либо другое: пощады не было ни одному договору. Неподалеку, в Бургуэне, имелся еще один суд малой инстанции, и судья там был полной противоположностью Этьену: кредиторы всегда уходили от него удовлетворенными. По этой причине они из кожи вон лезли, стремясь обойти правила территориального деления и подать свои дела на рассмотрение понимающему человеку: жесткому к бедным, мягкому к богатым, шутил Этьен, но, конечно же, судья из Бургуэна себя таким не считал и мог бы сказать о себе то же самое, что говорили Этьен и Флоре: я применяю закон. В 1998 или 1999 году такой способ его применения еще главенствовал в судопроизводстве. Судьи из Ньора и Вьена даже среди своих коллег слыли леваками и бунтарями. Однако, ситуация начинала меняться к лучшему.

По данным Флоре выходило, что кредитные учреждения имели приблизительно два процента неоплаченных задолженностей. Такие убытки соответствовали принятым нормам и, как правило, заранее закладывались в сумму договоров. Они не мешали заимодателям спать спокойно. А вот настоящую угрозу и серьезное беспокойство вызывал риск широкого распространения неплатежей. Кредиторы прекрасно знали, что 90 % их контрактов составлены с нарушением закона. Пока во Франции есть два-три судьи, вскрывающих нарушения и действующих вопреки интересам кредитных организаций, это еще ничего, тем более, что их решения зачастую признаются недействительными в результате подачи апелляции. Но, если их будет пятьдесят или сто, дело примет совсем другой оборот. Это может обойтись кредиторам очень дорого.

Такие перспективы воодушевляли Этьена и Филиппа Флоре. Они видели себя одновременно Давидами, сокрушающими кредитного Голиафа, и первопроходцами, уверенными, что за ними неизбежно последуют остальные. Они распространяли копии своих судебных решений среди членов Ассоциации судей малой инстанции, стараясь перетянуть как можно больше коллег в свой лагерь. Каждый новый сторонник означал победу, приближавшую их к критическому моменту, когда судебная практика даст крен в нужную сторону, а банки испытают настоящее потрясение.

В тот день, когда представители крупного кредитного учреждения попросили Этьена встретиться с ними, он испытал чувство настоящего торжества. На встрече, состоявшейся в их офисе, присутствовали четыре человека: два топ-менеджера компании, причем один из них специально приехал из Парижа, и два адвоката из Вьена. Меня так и подмывает описать эту встречу, как сцену из полицейского боевика. Сначала все шло спокойно, кто-то из хозяев даже пошутил: «Значит, это вы — нарушитель спокойствия?» Но очень скоро шутки сменились скрытыми, а затем и вовсе откровенными угрозами. В ход пошли запугивание и попытки подкупа. Мужчина в костюме и фетровой шляпе говорил, расхаживая из угла в угол. Одноногий судья невозмутимо наблюдал за ним. Наконец, разговорчивый тип остановился перед судьей и, кривя губы, процедил: «Я вас раздавлю». Он схватил со стола какую-то безделушку и смял ее побелевшими цепкими пальцами, потом разжал кулак и бросил обломки на пол: «Я раздавлю вас точно так же». На самом деле все происходило совсем не так. Беседа была любезной и тактичной, как это принято в приличном обществе. Оба менеджера признали, что судебные постановления, вынесенные во Вьене, их обескураживают и раздражают, более того, они опасаются, что количество подобных решений будет расти как снежный ком, — как раз на это и рассчитывал Флоре. Кроме того, если двигаться в этом направлении, кредит станет невозможным, разве кто-нибудь от этого выиграет? Но они собрались здесь не для того, чтобы излагать свои взгляды на правовые аспекты судопроизводства, скорее, они хотели бы попросить совета. Как избегать спорных моментов? Что делать, чтобы не нарушать закон?

«Все очень просто, — ответил Этьен, не скрывая своего удивления. — Есть закон, просто соблюдайте его».

Хозяева офиса вздохнули: «Это так сложно…»

«В чем вы видите сложность? Закон требует, чтобы текст договора набирался восьмым кеглем, но это требование практически никогда соблюдается, и я не упускаю возможность вставить вам палки в колеса. Вы можете возразить: это крючкотворство. Тогда скажите мне, почему, зная правило, вы никогда не применяете его на практике, что, на самом деле, совсем не сложно. Я знаю ответ: просто потому, что вас устраивает, когда договора неудобочитаемы. Почему вы никогда не отправляете письменное предложение о продлении срока действия договора? Почему он продлевается у вас автоматически, что противоречит закону, и мне снова предоставляется случай указать на это? Я вам скажу, почему — один из ваших коллег по бизнесу поделился со мной информацией (на самом деле, это был Флоре, он обзавелся приятелями, работавшими в кредитных учреждениях, и те снабжали его интересными сведениями). Когда вы рассылали такие письма, процент расторгаемых договоров достигал тридцати процентов. Согласитесь, это неприятно. Другое дело — „спящий“ кредит. Опыт показывает, рано или поздно, владелец воспользуется им, тогда как расторгнутый договор означает — одним клиентом у вас стало меньше. Почему вы не упоминаете о ссудном проценте, крохотным шрифтом указанном на обороте крикливой рекламной листовки? Вы сами знаете, почему. Потому что ваш ссудный процент достигает чудовищных размеров. 18–19 % — это больше, чем предельно допустимая кредитная ставка, и вы втихаря навязываете такие условия людям, которые, осознавай они последствия своего шага, никогда не подписались бы под ними».

«Тут вы как раз ошибаетесь, — возразил парижанин. — Они подписывают в любом случае, потому что у них нет выбора. Вы всегда можете сказать: выгоднее заключить договор на классический заем, но проблема наших клиентов заключается в том, что классический заем им никто не даст. Это все равно, что страховать свою машину, когда повышение размера страховых взносов таково, что никто не хочет с вами связываться — обойдется слишком дорого. Вы постоянно говорите об информации. Сегодня вы говорите, будто мы недостаточно информируем наших клиентов о том, во что они ввязываются, а завтра — что мы сами не интересуемся их платежеспособностью. Но нашим клиентам нужны деньги, а не сведения, способные удержать их от займа. В свою очередь, мы хотим зарабатывать деньги, давая их взаймы, а не собирать информацию, которая помешает нам делать это. Мы всего лишь занимаемся своим делом, кредит существует, хотим мы того или нет, а вы с вашими постоянными мелочными придирками к оформлению договоров просто занимаетесь рекламой. Реклама всегда так делается. Большими буквами пишут: купите машину за 30 евро в месяц, потом стоит звездочка и ниже мелким шрифтом идет приписка: да, это правда, существуют условия, при которых покупка обойдется вам чуть больше 30 евро в месяц, или же предложение действительно только в определенный период времени. Это всем известно, люди не дураки. Но вы, если я правильно понимаю, хотите жить в мире без рекламы, без кредита, а может и без телевидения, ибо хорошо известно, что телевидение оболванивает людей…»

«Конечно, — с улыбкой заключил Этьен. — И еще проводить отпуск в Северной Корее. Нет, меня очень устраивает мир, где люди имеют право нарушать закон. Но как судья, я тоже хочу иметь право требовать его соблюдения. Такова суть либерализма. Или я не прав?»