Жизни, не похожие на мою

~~~

Этьен сказал, что перевелся в Лион на должность следственного судьи по ряду причин: во-первых, восемь лет работы в суде малой инстанции окончательно измотали его, во-вторых, рано или поздно приходит такой день, когда, все же, нужно уходить, тем более на гребне побед. Адвокаты из Вьена судачили за его спиной, мол, этот перевод — наказание: он слишком надоел всем, в министерстве юстиции его не переваривают. Какой бы ни была истина, Этьен сам признавал, что его перевод — вовсе не повышение по службе, и должность судьи во Вьене была и, скорее всего, останется самой престижной в его карьере, но не факт, что самой интересной.

Расставание с судом малой инстанции означало также расставание с Жюльетт. Из Вьена до Лиона можно доехать на машине за полчаса, но они понимали, что их дружба держалась на ежедневной профессиональной деятельности, совместной работе над делами, возможности в любой момент без стука войти в кабинет друг к другу, жить вместе на работе так, как другие пары живут дома. Первое время они несколько раз обедали вдвоем, семьями проводили уикенды, но это было уже совсем не то, и такие встречи не нашли продолжения. Этьен начал думать, что даже если бы они больше не виделись, было бы не так страшно, ибо Жюльетт уже стала частью его самого, частью его личности, собеседником, к которому адресовалась большая часть внутренних монологов, и он не сомневался, что она чувствовала то же самое. Они часто перезванивались. Жюльетт рассказывала, как идут дела в суде после его ухода, делилась сплетнями про секретарш и судебных исполнителей. От этих разговоров Этьен получал удовольствие, как от детских фантазий типа: ты умер, но слышишь все, что говорят на твоих похоронах. С новым судьей, пришедшим ему на замену, она ладила не столь хорошо, но это нормально: она пережила потрясающее время и не могла рассчитывать, что так будет продолжаться всегда. В течение последних пяти лет Этьен находился в постоянном возбуждении от бесконечной борьбы с банками и Кассационным судом, теперь же адреналин отхлынул, и азарт сражения уступил место усталости. Жюльетт работала не покладая рук, чтобы быть в курсе всех дел, поданных ей на рассмотрение: ложилась за полночь, вставала в пять утра, но постоянно боялась не успеть, упустить что-то важное. Слушая ее, Этьен чувствовал, что она теряет уверенность, ему хотелось быть рядом и помочь, как он умел это делать, превращая самую нудную работу в увлекательное, веселое приключение. Поэтому он испытал настоящее облегчение, когда Жюльетт сообщила ему о своей беременности: по меньшей мере, теперь она сможет перевести дух. Однако третья беременность оказалась более тяжелой, чем обе предыдущие. Она сама решила завести третьего ребенка, это немного пугало Патриса, но Жюльетт стояла на своем: этот будет последним. Диана родилась 1 марта 2004 года. Этьен навестил маму с новорожденной в родильном доме, потом приезжал к ним в Розье. Амели и Клара играли с маленькой сестричкой в дочки-матери. Жюльетт не сводила с дочерей глаз, и Этьен видел в них бесконечную любовь и счастье. Но было еще нечто такое, чего он не смог или не захотел распознать, и это нечто разрывало ему сердце. Жюльетт вернулась к работе после летнего отпуска, это было ее второе возвращение в суд без него. В их телефонных разговорах постоянно звучали слова усталость, слабость, истощение, потом к ним добавилось еще одно — страх. Его он никогда раньше от нее не слышал.

Однажды декабрьским утром Патриса разбудил звук затрудненного дыхания. Жюльетт рядом с ним плакала и в то же время задыхалась. Он попытался ее успокоить. Между двумя спазмами ей удалось сказать, что она не знает, что с ней происходит, но чувствует себя очень плохо. Патрис договорился о срочном приеме у терапевта во Вьене. К врачу поехали все вместе — в субботу старшим девочкам не надо было идти в школу, а младшую вести к няньке. Пока длилась консультация, Амели и Клара рисовали в приемной. Терапевт также в срочном порядке отправил Жюльетт сделать снимок легких. Чтобы развлечь заскучавших дочерей, Патрис отвел их в книжный магазин, где был отдел детских книжек, и там они навели свой «порядок». Диана ревела, сидя у на руках у отца, а он терпеливо расставлял на место книжки, оставленные старшими, где попало, и извинялся перед продавщицей: слава Богу, у нее тоже были дети, и она знала, каково это. Потом они заглянули в рентгеновский кабинет, забрали снимок и вернулись к терапевту. Тот посмотрел снимок и с встревоженным видом сказал, что надо ехать в Лион на компьютерную томографию. Все сели в машину. Исследования затянулись до полудня; девочки не кушали, не отдыхали, Диане не меняли подгузник. Сидя на заднем сиденье, все трое орали, стараясь перекричать друг друга, а Жюльетт была не в состоянии их успокоить. Словом, это был ад. В лионской больнице снова пришлось ждать — томография требовала времени. К счастью, для детей имелась игровая зона с бассейном, заполненным мячами. Каждые десять минут к Патрису приставала пожилая дама с одним и тем же вопросом — где она находится, и он, видя, что с женщиной не все в порядке, терпеливо отвечал: «В больнице, в Лионе, во Франции». Он был настолько выбит из колеи, что даже не встревожился, но, когда сообщили диагноз — эмболия легочной артерии, поймал себя на том, что почувствовал облегчение: да, эмболия легочной артерии — болезнь серьезная, но все-таки это не рак. Жюльетт решили отвезти на машине скорой помощи в протестантскую больницу Фурвьер и сразу же поставить капельницу с антикоагулянтами, чтобы растворить сгустки крови, закупорившие кровеносные сосуды легких. Патрис договорился с женой, что отвезет малышек домой, а потом вернется с одеждой и туалетными принадлежностями, поскольку ей придется провести в больнице несколько дней. Прежде чем уехать, Патрис повидался с врачом, сделавшим заключение по результатам томографии: исследование не выявило ничего, что могло бы вызвать тревогу. Общую картину портило лишь одно — следы фиброза, спровоцированного, по всей видимости, давним курсом рентгенотерапии. Облучение вызвало уплотнение соединительной ткани внутренних органов, отличить новые повреждения от старых было трудно, но в целом все выглядело не так уж плохо.

Из больницы Жюльетт почти сразу же позвонила Этьену. Он хорошо помнил ее слова: «Приезжай, приезжай скорей, мне страшно». И когда, спустя полчаса, он вошел к ней в палату, то понял: она не просто напугана — она была в ужасе.

«Что случилось, что тебя так напугало?»

Дрожащей рукой она указала на трубку, соединявшую ее с капельницей: «Это. Все это. Возвращение болезни. Нехватка воздуха. Смерть от удушья».

Жюльетт говорила короткими, рублеными фразами, в ее голосе звучал протест, совершенно не свойственный ей. Возмущение, горечь, сарказм — это был не ее стиль, но в тот день Этьен видел ее именно такой: взбунтовавшейся, полной желчи и злой иронии. Обычно даже крайняя усталость не могла стереть приветливое выражение с ее лица, теперь же оно выглядело замкнутым, почти враждебным. С кривой усмешкой Жюльетт сказала: «В последние дни я подумывала, не взять ли мне надбавку к пенсии, но теперь, похоже, об этом не стоит беспокоиться. И на том спасибо».

Этьен никак не отреагировал на ее слова, лишь спокойно спросил, не сообщили ли ей часом, что она умирает? Жюльетт пришлось признать, что нет, ей сказали то же самое, что и Патрису: эмболия легочной артерии, связанная, по всей видимости, с рентгенотерапией, и это ее окончательно доконало. Особенно то, что придется платить по счетам старой болезни, с которой, как ей казалось, она навсегда распрощалась.

Немного помолчав, она заговорила снова, но уже спокойнее: «Я страшно боюсь умереть, Этьен. В шестнадцать лет, когда я болела, у меня было романтическое представление о смерти. Она казалась мне привлекательной. Я не знала, была ли моя жизнь действительно под угрозой, но возможность умереть как-то не пугала меня. Ты сам говорил мне, что в восемнадцатилетнем возрасте считал, будто подцепить рак — это клево. Я отлично помню, ты сказал „клево“. Но теперь у меня есть дети, и мне страшно. Я прихожу в ужас при мысли, что оставлю их одних. Понимаешь?»

Этьен кивнул. Конечно, он понимал, но вместо того, чтобы сказать то, что сказал бы любой другой на его месте: «Кто тебе говорит о смерти? У тебя эмболия легочной артерии, а не рак, так что не сходи с ума», он произнес: «Если тебя не станет, они от этого не умрут».

«Это невозможно. Я очень нужна им. Никто не будет любить их так, как я».

«Откуда ты знаешь? Ты слишком высокого о себе мнения. Надеюсь, сейчас ты не собираешься умирать, но если придется, то постарайся не только говорить, но и думать: их жизнь не закончится вместе с моей. Даже без меня они будут счастливы».

Когда Патрис вернулся, поручив девочек заботе соседей, Жюльетт не проявляла и тени той паники, единственным свидетелем которой стал Этьен. Она взяла на себя роль образцовой пациентки, доверчивой и позитивной, решив, что так будет лучше для всех. Врачи говорили, что кризис миновал, причин сомневаться в их выводах не было, и она, возможно, поверила в это. Через пять дней ее отправили домой с предписанием носить эластичные чулки и принимать антикоагулянты, чтобы окончательно восстановить дыхательную функцию.

Однако этого не случилось. Ей по-прежнему не хватало воздуха, она задыхалась, словно рыба, вытащенная из воды, вытягивала шею, чувствовала постоянную тяжесть в груди. «Вы оцениваете свое состояние как невыносимое?» — спросил врач по телефону. Нет, невыносимым его нельзя было назвать — она же терпела, но мучительным и тревожным — несомненно. Нужно подождать, пока не подействуют лекарства, последовал ответ. Посмотрим на результат в начале января.

Рождественские каникулы они провели в Савойе у родителей Патриса. Девочки дулись на мать из-за того, что она постоянно жаловалась на усталость, не помогала наряжать елку, не играла с ними. Тогда она преображалась, шутила, изображала из себя старую, ни на что не годную старушку, место которой в мусорной корзине. Малышки веселились, кричали: «Нет! Нет! Только не в корзине!» Но Патрису Жюльетт призналась, что именно так она себя и чувствовала: гнилой изнутри, неизлечимой, годной лишь для свалки. В доме было полно народа, царила шумная предпраздничная суета, дети топали по лестницам и носились из одной комнаты в другую. Супруги запирались в своей спальне, ложились на кровать и бережно обнимали друг друга. Жюльетт шептала, поглаживая щеку мужа: «Бедный мой, тебе со мной не повезло». Патрис протестовал: он вытащил счастливый билет, лучшего и быть не могло. Тронутая очевидной искренностью его слов, она отвечала: «Это я сделала свой лучший выбор в жизни. Я тебя люблю».

В день Рождества на Шри-Ланку обрушилось цунами. Семья узнала, что Элен и Родриго не пострадали еще до того, как поняли, какой опасности они избежали. Но очень скоро все новостные каналы начали транслировать специальные выпуски, позволявшие наблюдать за катастрофой в прямом эфире: виды опустошенных тропических пляжей сменялись картинками разрушенных бамбуковых хижин, кричащих и плачущих полуодетых людей. Все, что там происходило, казалось бесконечно далеким от заснеженной Савойи, дома из бутового камня, огня в камине. В огонь подбрасывали смолистое полено, сочувствовали пострадавшим и наслаждались чувством собственной безопасности. Все, кроме Жюльетт. К ней относились, как к выздоравливающей, словно с каждым днем ей становилось все лучше, хотя она чувствовала, что лучше не становится, что это не нормально, когда постоянно нечем дышать. Она видела беспокойство Патриса и не хотела тревожить его еще больше. Думаю, ей хотелось позвонить Этьену, и если она этого не сделала, то вовсе не из опасения побеспокоить его, — напротив, она знала, что может обратиться к нему в любое время, — а потому что звонить Этьену было равноценно приему чрезвычайно мощного и эффективного медицинского препарата, который берегут на тот случай, когда станет совсем худо. Жюльетт уже чувствовала себя очень плохо, но начинала подозревать, что худшее еще впереди.

Через день после возвращения в Розье, Патрису пришлось везти ее в больницу. Всю ночь, проведенную в отделении экстренной помощи, Жюльетт задыхалась. Врачи определили осложнение эмболии: вода в плевре сдавливала артерию и мешала нормальному дыханию. Новый год Жюльетт провела в больнице во Вьене. Жидкость из легких удалили. Как и в прошлый раз, ее отправили домой, сказав, что сейчас она пойдет на поправку. Снова день проходил за днем, но лучше ей не становилось. Жюльетт снова госпитализировали, на этот раз в пульмонологию больницы Лион-Сюд. И снова ей провели дренаж легких, но на сей раз сделали анализ удаленной жидкости и выявили метастазированные клетки. Жюльетт объявили, что у нее рецидив рака.