Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков. Том 1

НАЧАЛО ПОХОДА ПИСЬМО 37-е

Любезный приятель! Предпринимая теперь описывать нашу прусскую войну или ту часть оной, которую мне самому видеть случилось, не за излишнее почитаю предпослать наперед краткое историческое о том объяснение, что собственно подало повод к тому, что мы вплелись в сию славную в Европе и так называемую Седмилетнюю[129] войну, которая была столь пагубна человеческому роду и на которой погибло со всех сторон толь великое множество народа.

Пролитию толь многой крови человеческой был наиболее и едва ли не первою и наиглавнейшею причиною умерший за несколько лет до сего король прусский Фридрих II, дядя ныне владеющего короля прусского. Будучи рожден с отменными качествами и дарованиями, воспитан в строгости у отца, его не любившего, и совращен в молодости еще своей учителями и друзьями не весьма хороших характеров с пути истинных добродетелей и препроводив все молодые свои лета почти в неволе, не успел он лишиться отца своего и в 1740 году вступить по нем на престол прусский, как, нашед у себя прекрасное и многочисленное войско, великое множество наличных денег и все государство свое в цветущем и весьма хорошем состоянии, восхотел воспользоваться сделавшимся тогда по причине смерти императора Карла VI по всей Европе замешательствами и отнять наглым почти и несправедливейшим образом от цесарской державы смежную к себе и весьма знаменитую провинцию Шлезию.[130] Он напал наискоропостижнейшим образом тогда на сию провинцию и, будучи весьма расторопным, хитрым, к войне отменно способным и в оной счастливым государем, утеснил оставшуюся после помянутого императора дочь Марию-Терезию с своей стороны так, что сия утесненная и гонимая тогда почти целою Европою государыня, для спасения своего и удержания при себе достальных наследственных земель после отца своего и самой императорской короны, принуждена была поневоле уступить ему помянутую провинцию.

Но как лишение оной для цесарского двора слишком было чувствительно и помянутая государыня не могла никак забыть обиды, чрез то ей причиненной, то не успела тогдашняя война окончиться и сия славная и счастливо все напасти преодолевшая государыня утвердиться на цесарском престоле, как начала она помышлять о возвращении себе помянутой провинции и делать к тому издалека сокровеннейшие приуготовления. При помощи министров своих нашла она средство преклонить на свою сторону многих и сильных европейских государей и приобресть в них себе сильных союзников. Самые те, которые до того с нею воевали и ей не доброхотствовали, сделались ей друзьями и помощниками. Заключены были тайные союзы с саксонским курфюрстом, бывшим тогда вкупе и королем польским, также с королем французским и с самою Швецией; а употреблены были все удобовозможные способы к заключению такового же союза с Россиею и к преклонению и ее к тому, чтоб и она вплелась в сие замышляемое и до нее нимало не касающееся дело. Происки и хитрости тогдашнего саксонского министра Бриля, который наиболее всем сим делом тогда проворил, и имели в том успех вожделенный. Владеющей тогда Россиею императрице Елизавете Петровне, которая, как носилась тогда молва, имела и без того уже некоторую личную на короля прусского досаду и ненавидела оного, внушено было столько худого о короле сем и насказано столько опасностей, предстоящих якобы России от сего прославившегося и столь усилившегося государя, что и неудивительно, что происками цесарских, французских и саксонских министров доведена была наконец и она до того, что решилась заключить таковой же союз и помогать цесареве в замышляемом ею деле всеми силами своего государства. И как все сие производимо было втайне и весьма сокровенным образом, то может бы дело сие и возымело успех вожделенный и король прусский не только б лишился опять Шлезии, но и усмирен был по желанию всех вообще союзников, если б не воспрепятствовало всему тому одно бездельное обстоятельство и не сделало во всем великой перемены и помешательства.

Корыстолюбие и измена одного бездельника секретаришки, чрез которого производились все дела помянутым саксонским министром графом Брилем, была всему тому причиною и не только разрушила великие намерения столь многих государей, но возжгла и огнь войны, погубившей бесчисленное множество народа и причинившей множайшему количеству смертных неописанные разорения, несчастия и напасти. Сей бездельник, погибнувший потом сам без вести и слуха, подкуплен будучи королем прусским, уведомлял его еженедельно обо всем, что ни происходило секретно в кабинете Брилевом, и сообщал ему даже самые копии с сокровеннейших переписок между дворами. А чрез сие средство и узнал король прежде времени о том, сколь страшная воздвигается на него буря, и, будучи весьма хитр и во всех своих делах и предприятиях весьма скор и крайне расторопен, нашел способ предупредить удар, ему угрожающий, и положить всем предприятиям противников своих возможнейшую преграду. Он, не дав времени союзникам сделать последние военные приуготовления и пользуясь тем временем, покуда они еще не совсем собрались, вошел вдруг и без всякого объявления войны с 60 000 чел. своего войска в саксонское курфюрство, овладел всем оным в один миг, принудил все саксонское и к войне не приготовившееся еще войско отдаться ему в плен, а самого короля — удалиться в его Польшу, а оставшую королеву в Дрездене толико утеснил и огорчил, что она вскоре после того лишилась жизни. Все старания цесарского двора к отвращению сих наглостей и самое сражение цесарских войск с прусскими, бывшее на границах Богемии, было безуспешно и не могло короля прусского остановить в быстрых его предприятиях и счастливых успехах.

Все сие случилось в конце минувшего 1756 года, и самое сие зажгло огнь войны во всей Европе и подало повод к началу сей войны страшной. Во все новейшие времена не бывало еще никогда столь страшного вооружения и толиких ополчений, какие производились везде в начале сего 1757 года. Целых девять армий выступило весною сего года в разных местах в поле, и король прусский окружаем был со всех сторон неприятелями. С одной стороны готовились нападать на него французы, с другой — так называемые имперские войска со стороны Саксонии, с третьей — цесарцы со стороны Богемии и Шлезии, с четвертой — шведы со стороны Померании, а с пятой велено было иттить и атаковать его нашим войскам со стороны Пруссии. А король прусский готовился между тем не только защищать и оборонять землю свою повсюду, но иттить еще сам и разорять Богемию.

Сия-то причина была тогдашнему сборищу всех наших войск к Риге, о котором упоминал я в моем последнем письме к вам, а теперь, возвращаясь к прерванной тогда материи, скажу, что между тем, как мы помянутым тогда образом стояли лагерем подле самого форштата города Риги и с своими излишними пожитками не знали, что делать, и их разбрасывали, деланы были со всеми полками великие распоряжения. Все они разделены были на разные дивизии и бригады, из которых к каждой определены были особливые генералы командирами. Каждая бригада составляема была из трех полков и командовал ею обыкновенно какой-нибудь генерал-майор или бригадир. Наш Архангелогородский полк достался в бригаду вместе с третьим гренадерским и Ростовским полком, и в бригадные командиры получили мы себе генерал-майора Вильбоа.

Как намерение наших главных командиров было перевести нас колико можно скорей за Двину, то велено было нам к последующему дню готовиться иттить церемониею чрез город Ригу и переходить по сделанному мосту чрез Двину-реку в отведенные на той стороне реки лагери, ибо в тот день, в который мы пришли, переходила другая бригада, состоявшая из Бутырского, Белозерского и Апшеронского полку. Итак, наутрие, то есть 29-го апреля, отправив наперед обозы, перешла и наша бригада и стала версты за три от города лагерем.

Перехождение через Двину армии помянутым образом, побригадно, было по справедливости зрения достойно, ибо назначенный тогда для предводительства армиею генерал-фельдмаршал Степан Федорович Апраксин хотел в самое то время видеть все полки, ему в команду порученные и с ним в поход против неприятеля отправляющиеся, и для того при самом всходе на мост разбиты были два великолепных шатра, из которых в одном находился всегда помянутый главный полководец сам со всем прочим генералитетом и знатными и чиновными людьми, а другой наполнен был великим множеством дам и знатных госпож, хотящих также видеть редкую сию церемонию. Все городские валы поблизости сего места, также дома, кровли и окошки усыпаны были народом обоего пола.

Что касается до полков, то все они должны были иттить наилучшайшим порядком и церемониею и быть в наилучшем убранстве. На всех солдатах воткнуты были в шляпы зеленые древесные ветви, власно как для предвозвестия будущих побед, которые они одержат над неприятелем. Прежде всего маршировали всех полков той бригады собранные фурьеры[131] с распущенными своими значками, при предводительстве своих квартермистров. Сей нежный строй с разноцветными своими маленькими знаменами составлял первое великолепие всего шествия. Потом шел штат[132] и ведены были заводные лошади командующего тою бригадою генерала. Ничто так не умножало великолепия, как прекрасные попоны, которыми сии лошади были покрыты; во всей армии у генералов поделаны они были тогда одинакие, и хотя не богатые, но великолепный вид представляющие. Они сделаны были из вощанки, но расписаны и размалеваны разными красками, отчего издали казались быть шелковыми; по бокам на оных изображены были с золотом вензелевые имена и гербы того генерала, что все производило некий величественный и пышный вид. За сими лошадьми везены были пушки с их ящиками и снарядами, а там следовал сам генерал верхом в провожании своего штата; за оным же следовали полки его бригады обыкновенною церемониею, с распущенными знаменами, с барабанным боем и играющею военною музыкою. Все офицеры и самые знамена должны были салютовать, проходя мимо генерал-фельдмаршала, при котором случае всякий старался как возможно лучше исправлять свою должность. Чистота и опрятность в одеждах и убранствах солдат, зеленые на шляпах их ветви, а того паче кожаные и наподобие древних шишаков сделанные и некоторый род плюмажей на себе имеющие каскеты на всех гренадерах — придавали особливую краску и умножали великолепие.

Не можно довольно изобразить, какие разные чувствия впечатлевало зрение шествия сего не только в кого иного, но в самих нас, имевших в том соучастие. Мысли, что идем на войну и отправляемся из отечества в страны чуждые, отдаленные и вражеские, идем терпеть нужды, проливать кровь и умирать за отечество, воображение, что из всех шествовавших тогда столь многих людей весьма многие назад не возвратятся, но положат свои головы на войне и в походах и в последние тогда расстаются с странами, где родились и воспитаны, неизвестность, кто и кто подвергнется сему несчастному жребию и кому судьба назначила не возвращаться, и прочие тому подобные помышления приводили дух в некоторое уныние и расстроивали всю душу. Напротив того, с другой стороны, всеобщее предубеждение о храбрости и непобедимости наших войск, льстящая надежда, что неприятелю никак против нас устоять не можно, мечтательное воображение, что мы по множеству нашему замечем[133] его даже шапками, и бессомненная надеятельность, что мы его победим, сокрушим и возвратимся с славою, покрытые лаврами, ободряла паки унылое сердце и оное, власно как оживотворив, наполняла огнем военной ревности, толь много помогающей нам охотно и без скуки переносить все военные труды и беспокойства.

Но я удалился уже от моей материи. Теперь возвращаюсь к оной и скажу, что в помянутом новом лагере версты три за Ригою стоял наш полк более недели, в которое время переправлялись за Двину прочие полки и деланы были к походу все нужные распоряжения. Вся армия разделена была на три дивизии, или части, из которых первою командовал сам фельдмаршал, второю, в которой мы находились, генерал-аншеф Василий Абрамович Лопухин, а третьею — генерал-аншеф Вилим Вилимович Фермор. План намерения состоял в том, чтоб обоим первым дивизиям иттить разными дорогами чрез Курляндию в Польшу или, паче сказать, в Самогитию или Жмудию,[134] и потом, соединившись вместе и дождавшись идущих прямо из Смоленска кавалерийских полков и легких войск, вступить в Пруссию, а третьей бы дивизии, под командою Фермора, иттить вправо, прямо к первой прусской пограничной крепости Мемелю и, при вспоможении отправленного туда же морем флота, осадить сей город.

По изготовлении всего нужного к походу, воспоследовал наконец мая 3-го дня торжественный выезд генерал-фельдмаршала из Риги. От грома пушек, гремящих тогда со стен городских, стенала только река, и выезд сего полководца был самый пышный и великолепный. Наша бригада случилась тогда стоять на самой дороге, где ему ехать надлежало, чего ради выведены были мы в строй и должны были отдавать ему честь с преклонением знамен как главному повелителю. Ужасная свита всякого рода военных людей окружала его едущего. Зрелище сие представлялось нам тогда еще впервые и было для нас поразительно, ибо пышность сего шествия была так велика, что иной государь не выезжает на войну с таковою. Но, о! когда б возвращение сего генерала в сей город соответствовало сему величественному выезду!

Сим окончу сие мое письмо и, сказав вам, что я есмь ваш друг, остаюсь и прочая.

ПОХОД ЛИТВОЮ Письмо 38-е

Любезный приятель! Между тем, как мы упомянутым образом упражнялись в приуготовлениях к походу и время свое препровождали в церемониях и убранствах, неприятели наши работали совсем иначе и были далеко не таковы медлительны. Правду сказать, выступили и мы довольно рано в поход; но король прусский предупредил нас далеко в том. Он, видя делаемые со всех сторон толь страшные против себя вооружения, простирающиеся даже до того, что всех разных войск, ополчающихся против него, было до 700 тысяч, и чувствуя, что он был слишком против их слаб, ибо не имел и со всеми союзниками своими гановерцами более 260 тысяч человек войска, старался наградить то своею поспешностью и проворством, чего недоставало ему в силах. И ведая, что ни которая из неприятельских ему держав не могла открыть кампанию рано рассудил воспользоваться сим случаем, и, собрав колико можно более силы, напасть скоропостижно на сильнейшую из всех и к нему ближайшую, то есть, цесареву римскую, ибо надеялся, что в случае ежели удастся ему с самого начала ее победить и нанесть ей удар решительный, то тем не только сделает ей великое помешательство, но разрушит намерения и других держав, ей союзных.

Самое сие и причиною было, что он выступил в поле в сей год чрезвычайно еще рано и с армиею, состоящею более нежели из 100 тысяч, пошед с разных сторон в цесарские земли тремя колоннами. Сам он, предводительствуя первою, вошел из Саксонии прямо в Богемию, а славный его фельдмаршал граф Шверин, предводительствуя второю, пошел чрез Шлезию, а третьею предводительствовал принц Бевернский, и пошел в цесарские земли со стороны Лузации.

Для каковых причин спешил король дать решительную баталию, таковые же причины побуждали цесареву последовать системе, совсем тому противоположной. Она рассудила действовать оборонительным только образом, покуда союзники ее в состоянии будут выступить в поле, ибо предвидела, что тогда король прусский принужден будет разделить свои силы на разные корпуса, а потому и дожидалась она только сего выгодного пункта времени для начатия своих военных действий, а до того времени помышляла она только о прикрытии своих земель от нападения неприятеля.

Всходствие сей системы и разделил командующий войсками ее, генерал Броун, армию свою на разные корпуса и, поручив оные в команду герцогу Арснбергскому, графу Кенигсэку и графу Сербелони, расстановил оные в разных местах по границам, а сам с остальною армиею стал против короля. Сим распоряжением надеялся он прикрыть Богемию, и как все оные корпуса были многочисленны и могли скоро соединены быть вместе, то и думал, что они могут повсюду воспрепятствовать пруссакам войти в границы цесарския.

Однако воспоследовало не то, а совсем тому противное. Проворство, хитрость и расторонность короля и искусство его генералов разрушили все намерения и надежды цесарцев. Ничто не могло устоять против оных. Цесарцы сколько ни старались пруссакам препятствовать, но они превозмогли все противополагаемые препоны, — вломились в пределы цесарские, и принудили не только прочих полководцев цесарских отступить, но и самого Броуна ретироваться под самые пушки столичного богемского города Праги, и по соединении всех своих корпусов, стать тут в укрепленном ретраншементом и множеством батарей лагере, куда вскоре и сам король прибыл.

Не успел сей дойтить до Праги и соединиться со всеми своими отдельными корпусами, как ни мало не медля и не взирая на все выгодное местоположение, занятое цесарцами и самые их окопы и батареи, которыми они окружены были, решился их атаковать, говоря отсоветовавшим то своим генералам, что надобно ковать железо, покуда оно горячо. А самое сие и подало повод к той прагской баталии, которая была наиславнейшая во всю войну сию, и производилась апреля 25-го, то есть, в самый еще тот день, в который мы с полком своим выступили с своих квартир, и войска наши начали собираться к Риге.

Помянутая баталия была страшная и кровопролитнейшая. Со стороны прусской дралось 80, а со стороны цесарцев 75 тысяч человек. Прусскими войсками командовал сам король, с славнейшими своими генералами: графиомъ Швериным, Кейтом и многими другими, а цесарцами — принц Карл Лотаринтский и генерал Броун.

Король не послушал фельдмаршала своего Шверина и атаковал цесарцев и, совсем инако, нежели как советовал ему сей искусный генерал и самый фундатор прусской армии, но оттого самого совсем было разбит был. Все войска его обратились уже в бегство, и цесарцы получили б верно совершенную победу, если б особливый случай и неустрашимая храбрость самого помянутого фельдмаршала Шверина не произвела перемены и не превратила всего дела. Сей, видя совершенное уже войск своих разбитие, схватил сам знамя и закричав: "Трусы и бездельники все, кто за мною не последует!" бросился сам против неприятеля. Войско, увидев сие, пустилось за ним, толпится и выходит из дефилей. Шверин пал мертв со знаменем в руках, но самая смерть его возбудила отвагу и храбрость в войске прусском. Оно возобновляет сражение, стремится на неприятеля, опровергает оного и одерживает наконец совершенную победу.

Правое крыло цесарцев принуждено было ретироваться в другое место, а левое войтить и запереться в Праге. 5,000 человек цесарцев легло на месте, 10,000 взято в плен вместе с 240 орудиями артиллерии, а 48,000 со множеством принцев и генералов блокированы в Праге. Однако и прусскому королю победа сия стала не дешево. Он потерял на сражении сем 10,000 человек войска; но урон его чувствительнее был еще ему смертию графа Шверина, которого ему так жаль было, что он, пришед после баталии видеть еще раз тело его, покрытое кровию, смотрел долгое время на него с молчанием и с катящимися из глаз слезами, и наконец воскликнул: "Это не подданный, а отец, которого я дивился!"

Многие генералы, как его, так и цесарские, оказали на сей сражении чудеса храбрости. В особливости же прославились тем с прусской стороны принц Гейнрих, брат королевский и генерал Цитен, а с цесарской — генерал Броун, который принужден был также умереть от ран, полученных им на сей битве.

Вот какие дела и страшные кровопролития происходили уже в то время в Европе, как мы собирались иттить на войну. Но я возвращусь теперь к нам, и буду продолжать свою повесть.

Седьмое число мая был, наконец, тот день, в который и наш полк, по примеру прочих, принужден был выступить в поход, и как до неприятельской земли было еще очень далеко, а при шествии Курляндиею не было никакой опасности, то, для лучшей способности в походе, шли полки наши по одиночке друг за другом. Мы пошли тотчас влево и, перешед рыбачью слободу, вступили позади оной в бывший Псковского полку лагерь, где в тот день и ночевали. В последующий день (8-го) перешли мы только две мили, а в третий (9-го), приближаясь к курляндским границам, начинали уже отчасти чувствовать военные трудности. Перехода нашего хотя также не более двух миль или 14 верст было, и мы вышли хотя поутру, но совсем тем, за теснотою дороги, за превеликими остановками и по непривычке еще к таким походам, не могли мы в назначенный лагерь прежде приттить, как около полуночи, а обозы наши пришли уже поутру, и для того принуждены мы были в сем месте последующий день (10-го) дневать и дать и людям, и лошадям отдых.

Лагерь для нас назначен был в сем месте посреди соснового бора, и мы впервые еще стояли в таком неспособном и дурном месте, и принуждены были еще сверх того всю ночь препроводить без наших повозок и палаток и терпеть стужу, ибо ночи были тогда еще холодны. Мы расклали себе огоньки посреди бора и прогрелись около них почти всю ночь не евши и не спавши, предвещая себе, что сие и впредь часто будет случаться с нами. Генералы, командовавшие нашими бригадами, кляли и ругали наши обозы. И тяжелы-то они им казались, и от них-то была вся остановка, и для того повторено было приказание, чтоб уменьшены были тягости и чтоб неотменно по два офицера было в одной повозке. Легко можно заключить, что приказание сие было нам весьма нерадостно. Мы взгоревались тогда все и тужили друг об друге, ибо никому не хотелось расстаться с своею повозкою. Но по счастию не все то исполняется, что приказывается. С некоторыми из офицеров учинено было то действительно, и бедняки сии принуждены были разбросать опять несколько вещей и кинуть свои повозки; но бо льшая часть, и в том числе и я, под разными предлогами удержали свои повозки, к чему и полковые наши командиры, не принуждал слишком строго нас, много способствовали.

На утрие, 11-го, выступили мы опять в поход и продолжали шествие свое Курляндиею порядочнейшим образом и побригадно следующим порядком: сперва шла бригада генерал-майора Вильбоа, состоящая из третьего гренадерского, нашего Архангелогородского и Ростовского полков. Там следовала бригада генерал-майора князя Василия Михайловича Долгорукова, состоящая из кирасирского наследника полку, да из пехотных Низовского, Бутырского и Выборгского полков, а напоследок бригада бригадира Нушерса, состоящая из Псковского, Апшеронского и Белозерского полков. Мы, перешед мили полтретьи, ночевали при мызе Экау, где находился разоренный каменный замок и мельница.

На другой день, 12-го, в вечеру, прибыли мы наконец к местечку Бовску и расположились по сю сторону оного для того, что чрез реку Немонт перейтить было не можно, и надлежало делать наперед понтонный мост. К утру, 13-го, он у нас и поспел тотчас, и мне в первый раз случилось тут видеть сей походный и летучий мост. Понтоны сделаны у нас были жестяные и выкрашены красною краскою, и как они сверх того все были ровны, то весь мост представлял наипрекраснейшую фигуру, и я не мог довольно зрением на него налюбоваться. В сей день перебиралась вся наша дивизия по оному и проходила чрез местечко без всякой церемонии. Вид сего курляндского городка, в котором я с младенчества жил, и напоминание всех мест, которые я тогда видывал, наводил мне приятное увеселение, и я не мог на них довольно насмотреться. Мы, перешед оное и переправясь чрез другую реку Муху вброд, стали неподалеку от оного лагерем, в виду вся дивизия.

В сем месте стояли мы двои сутки. 14 и 15, в которое время были мы не без дела. Нам велено было учиться экзерциции и пальбе, и командующие генералы смотрели наше искусство, из которых щедрый наш главный командир Лопухин подарил наших солдат несколькими червонцами. Напротив того бригадным нашим командиром господином Вильбоем, были мы не так довольны. Строгость и надменность его была нам не очень приятна.

Поутру в третий день. 16-го, выступили мы опять в поход, и вступили наконец в Польское королевство. Мы не могли преминовать, чтоб при сем выходе из своего отечества и знакомых земель несколько раз на него назад не оглянуться и со вздохом не сказать: "Прости, милое и дорогое отечество!.. велит ли Бог нам опять тебя видеть и когда-то это будет?" Некакие особливые и трогательные чувствия разливались тогда по всем частям нашего тела, и выгоняли против хотения слезы из глаз наших. Мы хотя старались оные скрывать, однако они были у весьма многих довольно приметными. Мы ночевали тогда, прошед немного первое польское или паче литовское местечко, называемое Жеисмен.

Как, 17-го, за обозами сделалась опять небольшая остановка, а к тому ж достальныя бригады не бывали, то положено было в сем месте передневать и сождаться с прочими. Поелику же наивеличайшую остановку и препятствие делала нам артиллерия, которой мы целый парк при дивизии своей имели, то отправлена она была сего числа наперед.

В следующий за сим день 18-го, случился тогда праздник Троицын день. И как главный наш командир был человек крайне набожный и богомольный, то не прежде мы выступили в поход, как отслушав в поставленных полковых церквах обедню, и потому прибыли в назначенный лагерь при другом местечке Линкове уже на рассвете последующего дня, 19-го. Однако принуждены были в тот же день иттить далее до третьего местечка, называемого Клавана; но в сем месте мы уже дневали, 20-го.

21-го, после полудня, пошла наша бригада опять в поход и шла до деревни Павикшни, куда, как пехота, так и обозы пришли уже в полночь.

В сем месте сделалась в обстоятельствах моих перемена. До сего времени был я все еще ротным командиром и правил ротою, что для меня было весьма и выгодно, ибо великая разница быть простым офицером, и начальником роты, а особливо в походе. Но тут занемог вдруг наш полковой квартермистр, господин Штейн, и надлежало выбрать для отправления должности его другого искусного и способного офицера. Во всем полку иного не нашли к тому способного, кроме меня. Я хотя и старался от того отбыть, но мне не помогло ничто, и я должен был, сдав роту свою другому прикомандированному поручику и приняв фурьеров в свою команду, ехать наперед для занимания лагерей. Перемена сия была мне досадна и нет. Я избавился чрез то неописанного того отягощения и скуки, которую имел до того, едучи всегда при роте своей верхом и на всякой версте останавливаясь. Нельзя изобразить, сколь досадна и отяготительна была, по непривычке, всем нам таковая медлительность и на всяком почти шагу остановка в походе. С утра до вечера, бывало, мы идем, но не более перейдем, как верст 10 или 15, а во все сие время не можно было никому от своего места при роте ни на один шаг отлучиться. Нередко случалось, что переломит пополам спину от беспрерывного сиденья на лошади, и устанешь так, что животу своему не рад. Мне много помогала еще новокупленная моя книга. Она бывала у меня всегда в кармане, и как скоро закричат: что "стой!", то принимался я за нее и продолжал чтение. По счастию, была очень любопытна, и я не мог уставать, ее читаючи. При помянутой же со мною перемене лишился я всех сих отягощений, и мне в особливости было приятно то, что я мог чрез то иметь для себя всегда более времени и покоя, ибо как переходы были очень малые, то будучи на свободе, не долго нам было переехать верст 15 или 12, и тогда по разбитии лагеря не оставалось нам ничего делать, и мы, дожидаясь своих полков могли, сколько хотели себе спать и отдыхать. Одним словом, мы имели столько свободного времени, что дошло скоро до того, что мне праздность сия уже и наскучила. И как я не привык без дела быть, то прочитав книги свои и полюбив оные очень, вздумал на досуге «Клевеланда» моего переводить и препровождать в том все праздное свое время. Упражнение сие произвело мне сугубую пользу, ибо, во-первых, занимаясь тем, не чувствовал я ни мало скуки; во-вторых, избежал чрез то необходимости делать сотоварищам моим, двум другим бригады нашей квартермистром, компанию, и ездить с ними в местечке и деревни, и там препровождать время в питье, гулянье, а нередко и в других шалостях непозволительных. Сотоварищами сими были у меня г. Кульбарс и г. Похвиснев. Первы был третьего гренадерского полка и служил вместо оберквартермистра; а второй Гостовского полку, и молодец нарочито ветреный. Кроме того, отправляя сию должность, имели мы и ту выгоду, что, приезжая в местечки всегда прежде полков, могли все нужное для своей провизии доставать и купить по вольной цене, а не втридорога, так как покупали мы до того времени, ибо не успевала дивизия куда приттить, как в один час все было выкуплено и ничего достать было уже не можно. Но я возвращусь к продолжению описания нашего похода.

22-го мая пришла наша дивизия до местечка, называемого Новое Место, и передневав (23-го) тут продолжали (25-го) поход свой до местечка Крекенау. В сем месте принуждены мы были опять стоять двое суток, 26 и 27, ибо как заготовлен был провиант, то должны были мы опять принимать и печь себе хлебы. При сем случае в первый раз случилось еще нам печь хлебы сии в земляных печах и растворять квашни в ямах: зрелище до того невиданное и по новости своей любопытное. Мы, увидев помянутые ямки и в них в рогожах и в мешках растворяемое тесто, а для печения хлебов другие, выкопанные наподобие нор, дивились и не хотели верить, чтоб могло выйтить что хорошее: но удивление наше увеличилось, когда увидели после хлебы и сухари столь хорошие и вкусные, что таковых мы до того времени еще не едали.

Что касается до меня, то случилось тут со мною одно смешное приключение. Как я был в сие время в совершенной праздности, то сидел я одним днем в своей офицерской палатке на земле и занимался обыкновенно моим упражнением, то есть переводил на коленях своего «Клевеланда». Углубившись в сие дело, не знал я того и не ведал, что взошла и висела уже над нами страшная громовая туча, а услышал только, что вдруг зашумела и завизжала превеличайшая буря с вихрем, и начала рвать наши палатки. Я начал кричать, чтоб бежали люди и скорее колотили колушки покрепче в землю, однако некому, да и некогда было меня слушать! Палатку мою, ни с другого слова, вихрь подхватя всю ударил об землю и прихлопнул ею меня совсем, с бумагою и чернилами моими к земле. Что было тогда делать? я кричал что есть мочи, но за превеликим шумом, молниею и громом никому было не слышно, а выдраться самому никакого не было способа: так и хорошо запутало меня палаточными полами. Одним словом, я едва было тогда не задохся, ибо принужден был сим образом под палаткою лежать более получаса и покуда все, схоронившиеся от дождя кой-куда люди, несчастие мое увидели и, прибежав, меня из тюрьмы освободили. Но каким же уродом я оттуда вышел! Я был весь не только дождем обмочен, но и перемаран чернилами, и рад был уже тому, что освободился.

28 числа сего месяца начался опять поход нашей дивизии и продолжался до местечка Сербелишки, а на другой день, 29, после сего дошли мы, наконец, до знаменитого польского, однако, не гораздо большого местечка, называемого Кейданы. В сем месте в последующий за сим день, 30, сошлись мы с первою дивизиею, которою предводительствовал сам фельдмаршал, вместе. Ибо он идучи из Митавы другою дорогою через Янгышки, Машкутек, Шлав, Радзивилки и Шадов прибыл также к Кейданам. Однако обе сии дивизии вместе тогда еще не соединялись, но стояли лагерями порознь.

При Кенданах (1) стояли мы целых пять дней, отчасти для приема провианта, котроый был также тут заготовлен, и печения из него хлебов, отчасти дожидаясь (2) достальных бригад, по отставших несколько от прочих. Однако 3-го числа июня выступил наш фельдмаршал, с своею дивизиею далее к Ковно, и на другой день (4-го) после того последовали и мы за ним с нашею дивизиею, которая дошед до местечка Бобти ночевала. Наша же бригада оставалась в сей раз назади, но прибыла к сему местечку уже 5-го числа.

Наконец, 6 числа прибыли мы к местечку или, паче сказать, довольно знаменитому и славному городку Ковнам. Мы нашли уже тут великое собрание полков, ибо как, не доходя до местечка, надобно было перебираться чрез реку Вилию, которая нарочито была велика, а мостов было еще не сделано, то становились приходящие полки подле сей реки и дожидались изготовления оных.

7-го числа переправились мы чрез помянутую реку Вилию и прошед Ковны, стали подле сего местечка лагерем. Тут стояли мы не малое время, ибо как чрез помянутую реку переправляться надлежало всей армии по одному только узкому понтонному мосту, к тому ж город сей назначен был генеральным рандеву или сборным местом, то и требовалось к тому не малое время.

Впрочем, как стояние в сем месте было достопамятно некоторыми случившимися со мною происшествиями, то отложив повествование об них до последующего письма, теперешнее сим кончу, сказав вам, между тем, что я есмь и проч.

СТОЯНИЕ В КОВНАХ Письмо 39-е

Любезный приятель! Теперь расскажу вам те приключения, которые случились со мною во время стояния нашего в упомянутом польском городке Ковнах.

Первое произошло еще в самый первый день нашего туда пришествия и состояло в маленьком несчастии, которое навлек я сам на себя своею дуростию, а именно: я прежде уже упоминал, что я отправлял тогда должность квартермискую и езжал всегда наперед для занятия лагеря. Всходствие сего поехали мы и тогда наперед, как бригада ваша находилась еще за рекою Вилиею. Приехав в местечко Ковны, квартермистр Ростовского полка, г. Похвиснев, будучи молодец ветреный и гуляка, не знаю зачем отстал от нас в местечке, а с ним остались вместе и его фурьеры. Мы, приехав с г. Кульбарсом на то место, где за местечком назначено было быть нашему лагерю, не имели времени долго мешкать, потому что полковые наши обозы начали в то время уже перебираться чрез реку, как мы поехали, и для того спешили скорее разбить лагерь. Но горе на меня тогда напало, что не было ростовского квартермистра, без которого мне лагеря под свои полк разбивать было не можно, потому что бригада наша становилась всегда таким порядком, чтоб на правом фланге стоять гренадерскому, на левом нашему, а в средине Ростовскому полку, следовательно, без занятия среднего лагеря мне крайний занимать было не можно. Долго дожидался я сего господина, но он немного там позагулялся и не ехал. Досадно мне сие неведомо как было, и я делал ему за то изрядное благословение. Наконец стали уже показываться наши обозы, а лагери наших обоих полков мы и не начинали еще разбивать. Что мне тогда было делать? Другого не оставалось как отмерить на Ростовский полк известную нам дистанцию, а там взять прямую линию с гренадерским полком и разбивать свой. Но как отмерив пропорцию сию пришел я на то место, где нашему полку стоять приходилось, то увидел, что была тут только что вспаханная и еще незаскороженная пашня и не только простая, но разодранная из луга. Одним словом, на всем месте была глыба на глыбе и дернина на дернине. Досадно мне сие чрезвычайно было, ибо такого скверного места недоставалось нам никогда под лагерь во весь поход наш; напротив того видел я, что место, где отмерил я для ростовского полку, состояло из наипрекраснейшего и ровного луга. Завистно мне было сие и досадно, а более потому, что мы знали, что тут простоим не малое время. В сих обстоятельствах будучи и видя, что ростовский квартермистр с фурьерами своими все еще не ехал, захотелось мне услужить полку своему, и под каким-нибудь предлогом занять луг для себя, а ростовцев спровадить на пашню, и чрез то избавить свой полк от крайнего беспокойства. И для того, подумав немного и вымыслив уже наперед отговорки и оправдания, пошел я к гренадерскому квартермистру требовать совета; но сей не сказал мне ни того, ни сего. Итак, не получив от него ни приказания, ни запрещения, пустился я на отвагу и разбил лагерь свой подле его полка. Но дабы проступок свой чем-нибудь прикрыть, то разбил подле себя на пашне лагерь и Ростовскому полку. Фурьеры мои и не хотели было для чужого полку трудиться, но я их принудил и велел еще с лучшим и особливым прилежанием все места назначивать, дабы тем порядочнее разбить оный. Не успел я сего сделать, как пришли уже в самом деле и ростовские и нашего полку обозы, и я тотчас велел свои становить на места и занимать скорее лагерь. Ростовские, не видя своих фурьеров, подняли было с нашими спор, для чего становимся мы на их место, однако я их кое-чем умаслил и уговорил становиться в отведенном мною для них лагере. Не успели обозы установиться, как пришла и пехота. Квартермистр ростовский не прежде встрянулся из Ковен ехать, как увидя уже идущую пехоту и едва успел к нам без памяти прискакать с своими фурьерами. Ему некогда было тогда разбирать способность места; однако увидев, что место его под наш полк уже занято, прискакал ко мне и говорит: — "Эх, братец! я позамешкался в местечке, а ты у меня место занял и не там стал". — "Вольно тебе было не ехать! ответствовал я, ведь обозам моим тебя не дожидаться было, и мне не оставалось иного делать!" — "Ну, быть тому так, говорил он: да, эх, какая беда, мне теперь уже не успеть разбить лагерь, полки уже идут!" — "Поезжай! поезжай! говорю я: — я уже и для вашего полка разбил своими фурьерами". Он благодарил меня еще за то, и поскакал полку на встречу, а фурьерам велел, иттить на место. Но сии бездельники, пришедши туда, увидели скоро весь мои умысел и для чего все это было сделано, и досадовали чрезвычайно, что им стоять на пашне. Они при сем одном не остались, но со злобы на меня взяли нарочно и перетыкали все тычки и искривляли умышленно линию и фрунт так, что и палатки стали очень криво и дурно. Я, всего того не знаю и не ведаю, и радуясь своей удаче и обману, поехал, и встретив свой полк привел на место. Но что ж воспоследовало? Радость моя продлилась не долго, но обратилась скоро в печаль, и сия игрушка довела было меня до несчастия.

Не успели полки стать в лагерь, как приехал из местечка наш генерал-майор Вильбоа, которого ставка поставлена была у нас на правом фланге. Он не успел подъехать к лагерю, как искривленный Ростовского полку фронт тотчас ему в глаза кинулся. Будучи чрезвычайно горячего и вспыльчивого нрава, рассердился он тогда чрезмерным образом, и поскакал прямо к сему фрунту. Но досада его еще более увеличилась, когда он, думая найтить там наш, увидел вдруг Ростовский, его любимый полк, который он, будучи до сего в нем полковником, особливым образом защищал и любил. Он поднял тогда превеликий шум и крик и метал вокруг себя огнем и пламенем. — "Кто это? кто? кто это сделал? кто так сделал? кто становил лагерь? для чего худо? для чего криво? для чего не в том месте? кричал и вопил он: — подай его сюда"!

Квартермистр ростовский, ведая его вспыльчивость, не смел ему уже тогда показать глаз своих; но по несчастию вышло несколько офицеров, кои не меньше прочих были недовольны местом и нажаловались ему, обвиняя прямо меня одного.

Я находился тогда в полку своем и ничего того не знал, не ведал; но скоро увидел я бегающих по всему лагерю и меня к генералу спрашивающих. — "Ну! говорил я тогда сам себе: доходит до меня дело! как-то я отделаюсь, и что-то мне будет: генерал человек бешеный, чтоб не сделал он чего со мною!" Как я думал, так и сделалось. Генерал не успел меня увидеть, как в превеликой запальчивости оборвался на меня и смешал с грязью. Я начал было приносить ему оправдания, но статочное ли дело, чтоб их ему выслушивать! Не оправдания слушать, но наказать меня у него на уме было. "Оборви его! кричал только он, оборви адъютант, вот ужо я его проучу!" Адъютант тотчас сошел с лошади и стал снимать шпагу. Что мне тогда было делать? Я видел, что плетью обуха не перебьешь, стоял онемевши и давал ему беспрекословно снимать оную. После чего поехал генерал, не слушая ничего более, прочь, а я принужден был иттить в свою палатку.

Слух о моем несчастии пронесся тотчас по всему лагерю, и всем было это непонятно, за что бы такое меня арестовали. И как весь полк меня любил и был мною доволен, то не было никого, кто бы обо мне не жалел и меня о причине того не спрашивал. Палатка моя наполнилась тотчас офицерами, пришедшими навещать несчастного, и я, горюя и смеючись, говорил тогда им: "Вот это за вас я за всех, господа, стражду! Вас я пожалел и на пашню не поставил; но оттого сам теперь терплю беду". Они очень довольны были моим усердием, и потому стали еще более обо мне сожалеть, говоря, что я невинно стражду. Наконец, услышав о том, зашел ко мне сам полковник наш и спрашивал меня обо всем происхождении. Я рассказал ему все подробно, и, наконец, смеючись говорил: "Воля ваша, господин полковник! Вы должны меня теперь защитить — я не для себя, а для всего вашего полку это делал, а мне все бы равно, на пашне ли или на лугу стоять!" — "Конечно, я и непремину стараться, отвечал он: — и много тобою в сем случае доволен. Однако, возьмите на часок терпение. Надобно дать время простынуть гневу генеральскому, а то я надеюсь на себя, что все дело будет заглажено".

И в самом деле, не успело часов двух пройтить, как прибежал за мной ординарец, чтоб я шел немедленно к генералу в ставку. Я нашел там своего полковника, и генерал был уже как овечка смирен и спрашивал меня обо всем происхождении. "Ваше превосходительство, говорил я ему тогда смело, не изволили меня давича выслушать, я совсем в этом деле не виноват; квартермистр ростовский остался в Ковнах, и я не знаю зачем там промедлил, даже до того времени, как полки пришли уже в город. Я, будучи здесь, дожидался его более двух часов, чтоб он занял свой лагерь, но не мог никаким образом дождаться. Наконец обозы уже пришли и требовали от меня места. Я не знал, что тогда делать, и думая, что хуже будет, ежели ваше превосходительство застанете обозы в беспорядке и в замешательстве толпящиеся, другого не нашел, как занимать место под свой полк подле гренадерского". — "О! так это так-то было? прервал мою речь генерал: — да что же тот молодец там делал и зачем в Ковнах праздновал?" — "Всего того не знаю, ваше превосходительство, отвечал я: — только здесь ни его, ни одного из его фурьеров не было, и я, увидав уже и их обозы пришедшие, принужден был и для их полку после сам разбивать лагерь". — "Да что ж он криво разбит?" спросил генерал. — "Тому уже не я виноват, отвечал я: — мне не учиться разбивать лагери, и я разбил его хорошо, но они сами нарочно и умышленно все перекривили и тычки мои перетыкали, чтоб привесть только тем в гнев меня у вашего превосходительства". — "Вот смотри, какие бездельники! закричал тогда генерал:- Поэтому не ты, мой друг, виноват, а всему причиною Похвиснев; но я ужо проучу сего молодца! Адъютант! вручи шпагу господину подпоручику, а вместо того поди арестуй Похвиснева и вели его посадить на палочной". Потом, обратясь ко мне, говорил: "Прости ты меня, мой друг! Мне не так все было сказано, и я всего того не ведал". Бог тебя простит, думал я тогда сам в себе, а между тем, давай Бог от него скорей ноги.

Сим образом кончилось сие несчастное приключение, которое одно только сего рода во всю мою службу и было. Все офицеры рады были моему освобождению и хвалили меня, что я хорошо отделался. Совсем тем боялся я, чтоб генерал не проведал истинной причины; но, по счастию, скоро после того выбыли мы из-под его команды и определены были в другую дивизию, да и настоящий наш квартермистр, господин Штейн, от болезни своей свободился и вступил опять в свою должность. Итак, возвратился я в роту и не ездил более занимать лагерей.

Другое приключение было смешного рода и состояло в том, что я не нарочно и не знаючи напился пьян и впервые еще от роду. Произошло сие следующим образом. Еще задолго прежде пришествия в Ковны, наслышались мы довольно, что в Ковнах продаются славные польские меды, называемые липецы. Любопытство узнать, что это за напиток, было в нас превеликое, и для того не успели мы приттить в Ковны и расположиться лагерями, как спешил всякий отпроситься в сей город для исправления себя покупкою нужных вещей. В числе сих был и я не из последних. Пришед в город, первое мое попечение было сыскать, где продают липец. Мне указали трактир или винный погреб, куда пришед, спросил я тотчас оного. Спросили меня сколько прикажу я? "Штоф!" сказал я, ибо думал, что он такой же слабый, как и прочие польские меды, которые иногда в жажду пить можно и до которых мы, идучи Польшею, сделались уже охотники. Хозяин удивился, видя меня одного, а спрашивающего целый штоф меда! Однако, не сказав ничего, пошел и принес мне оный; а я не меньше удивился, что он со штофом поставил мне на стол маленькую рюмку, а не стакан. "Что это такое! думал я сам в себе: — кто это видал, чтоб мед рюмками, и такими маленькими пить?" Однако рассудил опять, что может быть тут и обыкновение такое, и видя хозяина одетого порядочно в немецкое платье, для благопристойности посовестился спросить, что тому была за причина, и постыдился попросить стакана. Итак, налил я тотчас рюмку и выпил. Мед показался мне самым нектаром: чист, вкусен, сладок, приятен, а и к тому ж показался мне и совсем не крепок, а слаб. Почему и дивился я еще тому и говорил сам себе: "Вот, говорили, что липец очень крепок, а вместо того, его без нужды пить можно". Итак, погодя немного, выпил я его еще рюмку, а спустя еще несколько времени, еще одну. Но как в сей раз показался он мне несколько крепче, то не стал я его более тогда пить, а думал пойтить наперед кой-что искупить и поискать кого-нибудь из знакомых, и зайтить сюда после и остальное выпить. Расположивишсь сим образом, говорю я хозяину: не сделает ли он мне дружбы и не поставит ли этот мед в шкаф, и не побережет ли несколько часов, покуда я приду с приятелями и не разопью остальное. — "Боже мои! сказал хозяин, для чего не поберечь! извольте, сударь, мед ваш будет цел, а только извольте за него заплатить". — "Конечно, мой друг, сказал я: — это разумеется само собою; сколько ж тебе за него надобно?" — "Червонец, только!" сказал с хладнокровием хозяин! Слово сие меня поразило. "Вот-те на! думал я сам себе, хорош медок!" Признаюсь, что мне уже и очень жаль было, что я не спросил наперед, чего он стоит; но как отдавать назад казалось мне уже совестно и дурно, то хотя с превеликим нехотением и досадою на самого себя, но полез я в кошелек, заплатил сколько он требовал и пошел со двора, браня сам себя за неосторожность, а мед за его дороговизну; но комедия сим еще не кончилась. Не успел я с полчаса по городу походить, как встретился со мною нашего полку адъютант, и обрадовавшись меня увидев, говорил мне, что он меня давно ищет, и чтоб я шел как можно скорее в лагерь к полковнику, для некоторой нужды. Я было стал звать его с собою в трактир, но он отговорился недосугом, и советовал мне опять, чтоб и я не медлил ни минуты. Таким образом, не имея времени заходить за моим липцем, побежал я в лагерь, который не далее был от местечка, как за версту. Тут не успел я приттить к полковнику и исправив то дело, зачем он меня призывал, возвратиться в мою палатку, как вдруг отнялись у меня обе мои руки и ноги. Страшно мне сие и удивительно показалось. Я не понимал, что это значило и испужавшись только и говорил: — "Господи помилуй! что это такое! что это с моими руками и ногами сделалось: боли кажется никакой не чувствую, а совсем ими почти не владею". Словом, я сделался таким калекою, что принужден был лечь на землю и валялся как расслабленный, не понимая, чтоб тому было причиною, ибо как я был, впрочем, во всем уме и памяти, то мне и в мысли не входило, чтоб действие сие произвел мой медок, сладенький и дешевый. Зашедшие ко дине офицеры растолковали мне наконец сию тайну. Они спросили меня, не пил ли я липцу, и как я им сказал, что три рюмочки выпил, то захохотали они и сказали: — "Ну, братец! так это он действует, и с тобою еще не то будет". Предвещание их и сбылось. В самом деле, не успело пройтить с полчаса после того времени, как сладенький мой и прекрасный медок так меня рознял, что я сделался мертвецки пьян, и без ума почти и без памяти валялся, как обрубок по траве, перед палаткою, и только и дела, что смеялся и хохотал во все горло, ибо мне каждая вещица казалась смешною. И тогда-то в первый раз узнал я, каков бываю я пьяный, но благодарить Бога, что по сие время случилось сие со мною только два раза в жизни. В таковом состоянии препроводил я весь остаток дня, не знав, где найтить себе места; но наутрие, проспавшись, проклинал я этот окаянный мед и с его хозяином, и не только не пошел допивать его в город, но не хотел об нем и слышать, и оставил спокойно стоять его в шкапу у хозяина.

Но я возвращусь к описанию нашего похода. Вся армия, переправившись через реку Вилию или Вильню, поставлена была лагерем вокруг Ковен. Городок сей лежит в наипрекраснейшем положении места. Немалая река Немонт протекает между высоких гор широкою долиною. Ковны сидят на самом берегу оной и имеют в себе довольно каменного строения, церквей и других домов прекрасных, из которых в наилучшем стоял тогда наш фельдмаршал; а прочие заняты были его свитою и иностранными волонтерами и другими знатнейшими генералами. Весь город наполнился тогда народом и кипел военными людьми. Подле самых стен окружает сей город другая и вышеупомянутая река Вильна, впадающая в Немонт, так что город на самом узгу построен. Полки расположены были по берегам обеих сих рек лагерями, и делали тогда наипрекраснейший вид.

Вскоре после прибытия нашего в сие место приехал к армии и генерал-аншеф Броун; также соединились с нею и войска наши, шедшие прямо из Смоленска и из Стародуба, и состоящие по большей части из конницы и легких войск. Таким образом собралась в сем месте вся наша армия вместе, кроме дивизии генерала Фермора; которая, как выше упомянуто, пошла осаждать Мемель.

Не успел весь генералитет съехаться и собраться, как делан был тут два раза военный консилиум или совет, и трактовано было на них о дальнейших предприятиях и о том, где и как вступить в прусские границы; после чего сделано было во всей армии другое распоряжение между полками. Наш полк достался уже в иную и ту дивизию, которою командовал генерал-аншеф Броун; а бригадою нашею, сделанною из нашего да из Нарвского и Выборгского полку, стал предводительствовать уже г. бригадир Берх.

Между тем, как мы сим образом и с толикою медленностию тащились из Риги до Ковен, и тут со всех сторон понемногу собираясь, время свое не столько в деле, сколько в праздности и в пустых излишностях препровождали, в Богемии и в других местах продолжал гореть огнь военного пламени наижесточайшим образом. Помянутая прежде сего и столь страшная баталия у цесарцев с пруссаками под Прагою, сколь ни была кровопролитна, и хотя на оной в несколько часов перебито и переуродовано было с обеих сторон более 30 тысяч человек, однако она не переменила нимало положения дел, не уменьшила лютости воины и не произвела никакой еще надежды к миру. Баталия сия в особливости достопамятна тем, что хотя все думали и ожидали, что возымеет она великие последствия, однако сего не было, и она их не имела. Все думали, что победивший тогда цесарцев король прусский, погнавшись за убегшими цесарцами вслед и догнав, всех их истребит, а запершихся в Праге принудит огнем и голодом отдаться в полон, и многие бились даже об заклад, что король не преминет сего сделать и надеялись, что он овладеет всею Богемиею прежде, нежели цесарцы успеют еще опомниться: однако все в том обманулись.

Король сколько ни употреблял своего искусства к тому, чтоб воспользоваться колико можно более сею победою, однако не имел в том дальней удачи. Для истребления убегших цесарцев, хотя и отправил он в погоню герцога Беверйского с 20-ю тысячами человек своего войска, но все старания сего герцога были безуспешны, и он не мог никак воспрепятствовать им соединиться с другим цесарским корпусом, стоявшим неподалеку от Колина. Сии войска, будучи подкреплены и умножены другими, пришедшими из Моравии и из Венгрии, составили в короткое время вновь довольно великую армию и для командования оною прислан был Даун, генерал, который один только мог дарованиями своими сколько-нибудь равняться королевским и в состоянии был ему противоборствовать.

Сам же король рассудил остаться на месте баталии, для окружения и взятия города Праги и всех в нем засевших цесарцев. Он послал тотчас в него требовать сдачи; но удивился, услышав, что находится в оном сам принц Карл Лотарингский, с целою армиею цесарского войска, ибо число оных простиралось до 40 тысяч человек. Несмотря на то, окружил король со всех сторон сей великий город и, наделав повсюду батарей, стал утеснять оный наижесточайшим образом. Одних бомб и каленых ядер кинуто было в него до 170,000 и 900 зданий разрушено и повреждено было оными. Однако всеми сими усилиями не мог король ничего важного сделать, и ниже овладеть малейшими укреплениями сего города. Принц Карл противился наиупорнейшим образом и опровергал все его на себя посягания. Сама натура помогала ему в том несколько. Преужасные громовые тучи и проливные дожди произвели, что река Мульда выступила из берегов, разорвала прусские понтонные мосты и доставила их цесарцам в руки, произведя чрез то в прусском войске великую расстройку.

При сих обстоятельствах и видя, что вся его стрельба неприятелям мало вреда делала, решился король выморить цесарцев голодом и принудить к сдаче, и как в городе начинал уже появляться недостаток в съестных припасах, то и имел бы может быть успех в том вожделенный, если б не помешали ему в том другие обстоятельства, а именно то, что генерал Даун с 60-ю тысячами человек цесарского войска начал подвигаться к городу для освобождения оного от осады, и что герцог Бевернский, будучи слишком слаб для удержания его, принужден был назад податься. Король, услышав о сем, оставил Кейха продолжать осаду, а сами оторвав, сколько можно было, войска и соединившись с герцогом Бевернскжм, с 23-мя батальонами пехоты и 30-ю эскадронами конницы пошел против Дауна, чтоб с ним сразиться.

К предприятию сему побудило короля во-первых то, что известно ему было, что Дауну от цесаревы приказано было отважиться на все для освобождения принца Карла и для недопущения до того, чтоб король взял в Праге целую армию в полон. Во-вторых, видел он, что не сразившись с ним, и его не победив, неможно было ему никак овладеть Прагою; а в-третьих, и всего паче, знал он, что от победы над Дауном произойтить могут весьма важные и выгодные для его следствия. Он надеялся верно, что выигравши сие сражение; получит он, во-первых, великий и совершенный уже верх над цесарцами; во-вторых, всех ополчающихся против его имперских князей, коих напугал уже он посланными от себя 500 человек гусар в недра Германии для воспрепятствования соединению их войск, и достигшими даже до Нюренберга и Регенсбурга, и кои доведены были уже до того, что начали колебаться и помышлять об оставлении цесарской стороны принудит просить себя о заключении с ними нейтралитета; в-третьих, надеялся он, что расстроит тем и самый план французов, и, может быть, остановит все военные их операции в Германии, ибо сии имели уже, между тем, время не только выступить в поле, но перейтить Рейн и, соединившись с корпусом цесарцев, войти в Вестфалию, где принц Субиз, предводительствуя ими и цесарцами, менее нежели в неделю взял город Везель и отнял у пруссаков все Клевское и Гельдернское княжество и прогнал их до самой ганноверской армии, которая, под командою герцога Кумберландского, взялась с сей стороны защищать земли прусского владения; но приехавшим к армии французским маршалом Детреем была также уже разбита при Гастенбеке и потеряла самый город Ганновер. В-четвертых, надеялся он, что чрез то и самые шведы, угрожающие его нападением на Померанию, сделаются миролюбивее и осторожнее; а в-пятых, уповал он, что чрез то и самый наш двор преклонится на иные мысли, ибо король мог бы уже тогда разделить армию свою всюду и всюду, и не только выставить и против нас множайшую силу, но подоспеть на вспоможение и утесненному герцогу Кумберландскому.

Сии-то причины и льстительные надежды убедили короля спешить скорее иттить против цесарцев и дать баталию с Дауном. Многие, разумеющие военное искусство, обвиняют в сем случае короля великою погрешностью и говорят, что мог бы он стать с армиею своею в выгодном и таком месте, где бы он и не давая баталии, мог воспрепятствовать Дауну продраться до Праги, и что мог бы он чрез то взять сей город, который не мог более уже, как несколько дней держаться. Но король, привыкнувший к скоропостижности и жадничая уже слишком победы, восхотел сам атаковать, и тем испортил все дело.

Даун, избрав весьма выгодное положение места, ожидал спокойно нападения от короля прусского. Сей не успел приттить, как тотчас и напал на него, и 7 июня, в два часа пополудни, началась баталия. Левое крыло армии прусской приближается к атакованию правого цесарского. В единый миг крыло сие атакуется спереди и сбоку, и устремление жестокое пруссаков опровергает конницу цесарскую. Граф Сербелони, будучи хотя ранен, но с саблею в руках, устремляется против пруссаков, возобновляет сражение и получает опять верх над ними. Пехота дралась, между тем, с ужасным кровопролитием; шесть раз расстроиваны и прогоняемы были батальоны Фридериховы, и шесть раз возвращались они опять нападать на цесарцев с толикою же неустрашимостью. Даун и король прусский находятся повсюду сами! Принц Карл Лобкович, князь Эстергази и граф Одонель отправляют должность и командиров, и самых рядовых солдат. С прусской же стороны оба брата королевские, принц Гейнрих и Фердинанд помогают ему и разделяют с ним труды и опасности. Около семи часов вечера ослабевают обе армии от трудов тяжких, и власно как с общего согласия берут на полчаса отдохновение. Фридрих предпринимает употребить последнее усилие и поправить погрешность, учиненную генералом его, Манштейном, чрез начатие там сражения, где от короля ему запрещено было. Он собирает наилучшие свои войска, для нападения еще раз на храбрые батальоны цесарские, толико раз их прогонявшие, и идет предводительствовать сам оными. Он останавливает бегущих единым словом: "или хотите вы жить вечно" и возвращает иттить на смерть! А Даун, между тем, приказывает коннице своей на левом крыле устремиться на неприятеля и атаковать его с боку. Сие движение и храбрый отпор его пехоты решили, наконец, судьбу сего страшного дня и доставило ему совершенную победу. Пруссаки потеряли на сей достопамятном сражении до 8,000 человек наилучшей своей пехоты и до 12,000 ранеными и разбежавшимися. Король ретируется в довольном беспорядке. Все его пышные и великолепные замыслы и льстительные надежды разрушаются. Он возвращается в тот же вечер к армии, оставленной под Прагою и через день повелевает оставить осаду, и с стыдом и уроном выходит потом совсем из Богемии; цесарцы получают в добычу 22 знамя и 45 пушек со множеством снарядов. Сии трофеи служат ни доказательством их победы, которая не более стоит им 5,000 человек, коими покупают они себе великие выгоды и спасают целых 40 тысяч от плена, со множеством принцев и генералов. Не можно изобразить, сколь много обрадован был цесарский двор известием о сей решительной, славной и во всех обстоятельствах великую перемену произведшей победе. Даун первый имел ту славу, что разбил короля на баталии формальной и порядочной, и император с цесаревою были им так довольны, что поехали сами к его жене сообщать ей сие радостное известие. Впрочем известно, что цесарева при самом сем случае учредила свой военный орден, дав ему свое имя Марии Терезии. Она оказала генералу Дауну то отменное преимущество, что дозволила самому ему учинить произвождение в ее армиях. Сей знак почтения и доверенности был для фельдмаршала сего тем лестнее, что преподал ему случай изъявить опыты дружбы самым соперникам своим в чести. Выбор, учиненный им в сем произвождении, покрыл его иного рода славою и честию, которая, не будучи хотя столь громкою, как полученная чрез победу, однако не менее достойна великих похвал. Но я возвращусь к нашей армии и продолжению моей повести.

Из всего вышеписанного легко можно усмотреть, что славная сия баталия при Колине происходила в Богемии, в самый тот день, в который пришли мы с армиею в помянутое польское местечко Ковны. Цесарцы не преминули тотчас отправить к нам курьера с уведомлением о своей победе; но мы не прежде известие о том получили, как 16-го июня.

Легко можно заключить, что известие сие было для всех нас весьма приятно, ибо как цесарцы были наши союзники, и мы за них сами воевать шли и в короле прусском имели общего неприятеля, то и произвело оное во всей нашей армии такую же почти радость, как бы победа сия одержана была над ним собственными вашими войсками. Фельдмаршал не преминул тотчас во всей армии оную обнародовать, и тотчас сообщены были во все полки копии с полученной цесарской реляции. После чего собраны были со всех полков и все полковые священники в главную квартиру, где, при громе пушек, принесено было Всевышнему торжественное благодарение. Все генералы обедали в тот день у фельдмаршала, и пушки принуждены были работать во весь тот день и оглушать громом своим ковенских жителей.

После чего не стали мы уже более тут медлить, но в тот же еще день отданы были приказы, чтоб мы в поход далее иттить готовились. Но я отложу повествование о дальнейшем нашем походе до последующего письма, а между тем, остаюсь и проч.

ПОХОД К ПРУССИИ Письмо 40-е

Любезный приятель! Итак, не успели мы получить выше упомянутого радостного известия, как полководцы наши не восхотели долее медлить в Ковнах, но стали поспешать походом, и для того, на другой же день после того, то есть 17-го июня, велено уже было некоторым бригадам выходить в поход и понемногу перебираться за реку Немонт, чрез которую сделан был также изрядный мост на понтонах. В следующий затем день продолжала армия перебираться, и в сей день выехал и сам генерал-фельдмаршал из Ковен; но вся армия не могла никак перебраться прежде 21 числа, в который день перешел, наконец, и наш полк вместе с прочими.

Выступление сие из Ковен памятно мне в особливости и поныне, по причине одного печального приключения случившегося в самый тот час, как мы выступили. Я имел в полку нашем одного весьма хорошего приятеля, который сверх того мне и несколько сродни, а при том близкий сосед по моим деревням был. Он служил уже поручиком и назывался Федор Семенович Селиверстов. Поелику характера он был весьма хорошего, то и жили мы с ним всегда в дружбе и любили взаимно друг друга. Сей человек занемог во время нашего похода Польшею и далеко не доходя еще до Ковен. И как все те по справедливости названы могут быть несчастными людьми, которым случится занемочь в походах, потому что редким из них, а особливо страждущим тяжкими болезнями, удается выздоравливать, то таковому ж несчастному жребию подвержен был и г. Селиверстов. Его хотя и лечил наш полковой лекарь, но может ли порядочное лечение производимо быть в походе, когда больной, вместо нужного ему покоя, всякий день подвергается новым беспокойствам и когда самому врачу некогда о самом себе помыслить, а потому и его хотя и привезли в Ковны живого, но болезнь его уже столько усилилась, что он находился уже при краю жизни. А по сей причине, хотя в Ковнах мы и имели недели две спокойное стояние, но ему не помогали уже никакие лекарства. Но сего было еще не довольно; но несчастный его рок хотел, чтоб он в самую ту минуту лишился жизни, когда мы выступили только в поход и кибитку с ним тронули только с шеста. Не могу изобразить, сколь сильно поразился я и другие его приятели, когда, отыскав насилу нас, прибежали нам сказать, что он переселился в вечность. Взгоревались мы и не знали, что нам с ним тогда делать. Весь полк находился тогда уже в движении со всеми своими обозами, и сии понуждаемы были с великим поспешением переправляться за реку. Мы доложили о том полковнику и просились, чтоб уволить нас хотя на несколько часов для погребения его тела. Но обстоятельство сие было так трудно, что принуждено было докладывать о том вашему бригадному командиру, ибо от него накрепко запрещено было не отлучаться от своих мест никому: но и том не более нас отпустил, как на один час времени и приказал нам там его погресть, где мы найдем повозку его на дороге. Что было тогда нам делать? Мы принуждены были повиноваться строгому поведению нашего начальника и, позабыв о всех обрядах и погребательных церемониях, не столько погресть, как вырывши случившемся подле дороги лесочке небольшую ямку, засыпать его песком, ибо в скорости и за великим поспешением шествия и бывшей между всеми обозами превеликой сумятице и самого попа отыскать было никак не можно. Итак, слезы наши, которыми оросили мы бездушный труп нашего друга, и вздохи, возсылаемые к небесам, служили ему вместо всех церемоний и погребательных обрядов. Не могу вспомнить, коликою жалостию поражены были тогда наши сердца, когда песок закрывал труд его в последние от глаз наших. Мы воображали себе, что весьма легко статься может, что и мы подвержены будем таковому же несчастному жребию, и говорили взаимно друг другу: "Почему знать! может быть и нам также на походе случится умереть! может быть и нас таким же образом, или еще хуже сего, зароют в песок, и никто из родных наших не будет знать, где наша и могила"!

Таким же образом и в сие же время лишился жизни и прежний мой учитель, г. Миллер. Жестокая болезнь похитила его от света вместе со многими другими. От сего человека хотя и много видел я в малолетстве худа, но все оное давно уже позабыл, и он будучи офицером, так уже меня любил, что я считал его себе другом, а потому не мог, чтоб и его бездушный труп не оросить слезами дружества. Сей умер хотя еще в лагере и накануне нашего выхода, но поелику был иностранец, то и ему не лучшее было погребение. Таким же образом и он зарыт был, без дальних церемоний, в ямы. Но мне время уже оставить сии печальные предметы и возвратиться к нашему походу.

Как, перешед реку Незионт, принуждено было нам переходить весьма крутые и неспособные горы, то передневав на берегу оной 22 число, велено было взять нам на трое суток провианта и иттить наперед, оставя обозы, чрез горы перебираться по своей воле. Сие случилось еще впервые с нами, что мы принуждены были расставаться с нашими обозами и запасаться также для себя съестною провизиею, что для нас по необыкновению было довольно дико. Мы перешли в тот день (23-го) всею армиею до деревни Гоги, сидящей на берегу Немониа, и думали, что обозы наши долго не будут; однако они, против чаяния нашего, перебрались еще в тот же день чрез горы и прибыли к нам к вечеру. Единая была нам трудность только та, что лошадей для корма принуждены мы были переправлять вплавь чрез реку Немонт и с немалою опасностию.

Последующий день (24-го) стояли мы тут и отдыхали, а 25 числа выступили опять в поход, оставя обозы позади. Однако они обошли нас на дороге, и мы ночевали в сей день при местечке Прени. Наутрие же (26-го), продолжая поход, прибыли мы к местечку Барбаришкам и расложились по лагерем позади оного, в котором и сам фельдмаршал стал в своих великолепных шатрах, которые мы до сего еще и не видывали, и потому не могли пышности и красивости их и величине всего фельдмаршальского стана довольно насмотреться. Весь оный, по множеству разноцветных палаток и шатров, представлял вид некакого маленького походного городка, посреди которого возвышались гордые, огромные шатры с позлащенными своими шишками. Один, и величайший из них, стоял впереди и служил вместо залы; другой, стоявши позади сего, был поменьше и служил вместо передспальни, а позади сего стояла уже круглая калмыцкая кибитка, служащая фельдмаршалу почивальною; множество маленьких и сплощеных между собою палаток окружали сии шатры с трех сторон, и в них живали штат и прочие низкие чины, находившиеся при фельдмаршале.

В сем месте стояли мы опять более недели, отчасти для приближающегося праздника Петра и Павла, отчасти для того, что с сего места надлежало уже поворачивать вправо для вхождения в Пруссию, а у нас не все еще было изготовлено. Также хотелось нашему генерал-фельдмаршалу сделать генеральный смотр всему своему войску, или паче научиться становить оное в ордер баталии. И для того (28-го), накануне Петрова дня, выведена была вся армия, на находящееся неподалеку от нашего лагеря, весьма чистое и пространное полс и построена порядочным образом в ордер баталии в две линии. До приезде генерал-фельдмаршала, отдана была ему впервые еще всею армиею честь, и он объехал всю ее кругом и любовался зрелищем на толь многочисленное множество народа, в его повелениях находящегося. Многочисленная свита, состоящая из разных чиновных людей, в его шатре находившихся, из множества генералов и иностранных волонтеров, последовала за оным, а несколько десятков чугуевских казаков, гусар, кирасир и других конных войск эскортировали сие шествие и придавали ему еще более великолепия. Что ж касается до бригадных командиров, то всякими из них дожидался приезда фельдмаршала пред фронтом своей бригады, и по приближении скакал к нему и отдавал ему честь шпагою, приказав между тем производить гром в барабаны, играть во всех полках музыке и везде преклонять знамена, как скоро фельдмаршал против них поравняется. Все сие увеличивало пышность сего зрелища, которое для самих нас было еще ново, ибо тогда впервые еще увидели мы всю армию в строю, и вид сей был для глаз наших поразителен.

По совершении всего объезда и осмотрении всех полков, назначенных тогда для вшествия в неприятельскую землю, отслужен был молебен для испрошения от Бога начинаемому нами делу благословения, а потом началась пальба следующим образом: по выстреле, в первый раз, поставленной на правом фланге сигнальной пушки, началась производиться пушечная пальба из всех полковых пушек в обоих линиях, по одному картузу. По данному вторично сигналу стреляла вся армия по-плутопожно, а по третьему — учинен был всею армиею из пушек и мелкого ружья генеральный залп, который выстрел наделал уже довольно грома и был столько же нов и поразителен для нашего слуха, сколько вид всей армии для нашего зрения. После чего учинена была первою линиею и конницею примерная атака и мы, побегавши несколько по полю, расстреляв несколько пудов пороху по пустому, довольно поизмученные, распущены были наконец в лагери.

На утрие праздновали мы праздник Петра и Павла с обыкновенною церковною церемониею и бывшим парадом, в который день получил я особливую радость чрез приезд в полк зятя моего, г. Неклюдова. Он командирован был, как прежде уже упомянуто, еще из наших кантонир-квартир в Польшу для заготовления и покупки провианта, и находился в польских именитых городах — Вильне и Гродне, и, наконец, по исправлении своей комиссии, отпущен был и прибыл в свой полк. Посылка сия была ему далеко не такова выгодна и прибыточна, как многим другим, бываемым при таких делах и наживающих себе целые тысячи. Зять мой не такого был характера и расположения, чтоб ему что-нибудь не и правильно наживать и предпринимать для того какие-нибудь мошенничества и присяге и должности противные дела, почему от комиссии сей не нажил он ни копейки, но, напротив того, в посылке сей претерпел не малый убыток, ибо у него померли от болезней все почти бывшие с ним и весьма хорошие люди, и он выехал с одним только старичишком, и терпел такую нужду в людях, что принужден был уже я сколько-нибудь помогать ему своими, покуда мог он получить денщиков себе.

На другой день после Петрова дня (30-го) прискакал к нам от генерала Фермора майор Романиус с радостным известием, что толь страшная нам прусская пограничная крепость Мемель, которую пошел он осаждать, взята была наконец им, по продолжавшейся несколько дней осаде, 24-го числа сего месяца на капитуляцию, и притом с столь хорошим успехом, что с нашей стороны во всю осаду убито было только 3, да ранено 17 человек. Радость о сей первой, полученной над неприятелем выгоде, была во всей армии неописанная, и, казалось, что она много уменьшила тот страх, который имели мы от пруссаков, ибо храбрость оных превозносима была тогда до небес, и описываема была нам уже слишком величайшею, почему и знали мы довольно, что идем против храброго и сильного неприятеля, которого не инако, как опасаться было надобно, хотя в самом деле силы его далеко были не таковы страшны.

В последующий день, что учинит 1-го числа июля, было у нас во всей армии торжество и молебствие о сем счастливом происшествии, и земля только стонала от звука пушек, гремящих подле фельдмаршальской ставки, ибо мы порох по пустому терять превеликие были охотники. Он сделал для всего генералитета великолепный обед, и мы все не могли довольно навеселиться зрением на неприятельские знамена, которые взяты были в Мемеле, и, по привезении к фельдмаршалу, поставлены пред его ставкою. Но торжество сие едва было ни нарушилось печального происшествием. В то самое время, как оно отправлялось, сделался в местечке Барбаришках превеликий пожар, и ветер нес огонь прямо на стоявшую по близости местечка нашу артиллерию, почему сделалась тогда превеликая тревога, и спешили как можно скорее отвезти ящики пороховые; однако пожар скоро потушили, и вреда никакого не последовало.

Таким образом стояли мы в сем лагере по 6-е число июля, и целых почти десять дней, а в помянутой день выступил фельдмаршал с первою дивизиею в дальнейший поход и, поворотя вправо, пошел прямо к прусским границам, а в последующий день (7-го) выступили и мы с прочими и, продолжая поход свой даже до самого вечера, ночевали при деревне Гутше, где лагерь всей армии поставлен был уже по плану и порядочным образом, а не так, как прежде, по-бригадно, и где одна бригада, где другая; ибо чем ближе стали ми приближаться к неприятельской земле, тем более стали брать и осторожности, а сверх того надобно было еще и поучиться становиться совокупно.

В последующий день (8-го), и уже гораздо за полдень, выступили мы опять в поход и, продолжая оный до самой полуночи, пришли ночевать в занятый лагерь, при местечке Людвине.

В сем месте стояли мы опять целых четыре дня (9, 10, 11 и 12), в которое время ничего достопамятного не случилось, кроме того, что 12-го числа после обеда была чрезвычайно жестокая гроза с бурею и градом. У многих офицеров сорвало тогда палатки, однако моя удержалась. Град был столь крупен, что почти весь в орех величиною, а многие градины более грецкого ореха были.

13-го числа выступили мы опять в поход и принуждены были обходить превеликий лес и терпеть в воде недостаток. Мы ночевали при одном польском маленьком местечке, которого звание я позабыл, а поутру (14-го), взяв с собою воду, маршировали до другого польского местечка, которого звания я не мог тогда узнать, и тут опять в пустом местечке ночевали.

Наконец, 15-го числа пришли мы к польскому местечку Вербалову, которое было самое почти последнее до прусской земли. И как мы сим образом к неприятельской земле совсем почти уже приблизились, то поставлен был лагерь всей армии опять вместе, и батальон-кареем; также употребляемы были уже предосторожности. Перед фрунтом закинуты были у нас рогатки, власно так как бы пруссаки были турки и татары, были у нас уже на носу и могли нас всех перерубить и искрошить в мелкие части, если б не взять сей смешной предосторожности, хотя они были от нас и весьма еще далеко. Но сего было еще недовольно; но за рогатки сии на всякую ночь выводились еще превеликие бекеты, при пушках и гаубицах. Ничто нам так не досадно было, как сии проклятые бекеты, в которых принуждены были мы ночевать в ружье и без палаток, которая предосторожность была совсем еще не нужна и служила только к приучению нас к военным трудам, а того более к напрасному отягощению.

В сем месте, и не входя еще в прусские границы, стояла армия опять целую неделю, отчасти дожидаясь назади еще идущей нашей кавалерии, отчасти брав время для разведывания о неприятеле и о местах, куда нам иттить надлежало. В которое время, на другой день прибыл к нам действительно генерал-майор граф Петр Александрович Румянцов со всею кавалериею и кирасирскими полками, с которыми он из России шел чрез Польшу совсем иною дорогою.

В последующий день, то есть 17-го июля, пойман был уже прусский шпион, разъезжавший под видом польского шляхтича, с собаками. Я думаю, он хохотал, увидев нашу трусость и излишние предосторожности. Его поймали наши казаки и провезли мимо нас к фельдмаршалу. Говорили тогда, будто бы он был прусский поручик с двумя солдатами. Чрез сие узнали мы, что и неприятель, с своей стороны, был не без дела, но брал равномерно некоторые, однако существительнейшие предосторожности.

18-го числа сделано было в армии нашей опять повое распоряжение между полками. Некоторые полки назначены были в авангардный корпус, которому бы иттить всегда наперед, и команда над ним поручена была генерал поручику Ливену, который у нас в армии почитался искуснейшим и разумнейшим генералом, а другие полки переведены были из бригады в бригаду. От нас отняли тогда также Нарвский и Выборгский полки, а на место их определили в бригаду Белозерский и Бутырский. Богу известно, на что происходила тогда такая тасовка.

Сим кончился тогда весь наш поход чрез Польшу и дружескими землями, и как с сего времени начался в неприятельской, то дозвольте мне, любезный приятель, сим письмо сие кончить и сказать вам, что я есмь и проч.

ВСТУПЛЕНИЕ В ПРУССИЮ И ТРЕВОГА Письмо 41-е

Любезный приятель! Пересказав вам в предследующих письмах всю историю нашего медленного и многотрудного похода чрез Польшу, приступлю теперь к описанию похода нашего Пруссиею, или самых наших военных подвигов. Расскажу вам, любезный приятель, как мы в неприятельскую землю вступили, как оною шли, как с партиями неприятельскими вели, так называемую, малую войну, а потом, как и со всею их армиею дрались порядочным образом. Однако, прежде самого приступления к сему описанию, не за излишнее почел я предпослать несколько слов об обстоятельствах, касающихся до наших неприятелей.

Как король прусский прежде упомянутым образом, ласкаясь надеждою победить цесарцев, всю свою силу употребил наиболее против оных, то относительно до прочих мест и земель своего владения и не оставалось ему другого, как прикрывать их небольшими только отделенными корпусами. Из всех оных, ни которая ему столько сумнения не наводила, как Пруссия. Отдаленность сего королевства от тех мест, где он сам обретался, и смутные обстоятельства, в которых находился он, будучи побежден цесарцами при Колине, преполагали ему препоны отправиться туда самому для защищения оного от войск наших, приближающихся к оному и готовящихся войтить в оное. Чего ради, против хотения своего, принужден он был вверить защищение и охранение оного старику, своему фельдмаршалу Левальду, дав ему столько войска, сколько ему оторвать только было можно, и число которого не простиралось даже и до 40 тысяч человек. С сею небольшою, однако из лучших старых полков состоящею армиею, расположился фельдмаршал Левальд, по возможности прикрывать Кёнигсберг, яко столицу сего государства, и для удобнейшего примечания движения наших войск, выступил еще в апреле из Кёнигсберга, и поставил армию свою лагерем между Тильзитом и Мемелем, а свою главную квартиру учредил в Инстербурге. Тут велел он всех конных и пеших жителей обучать ежедневно действовать оружием, а валы и рвы городские оправить, и первые установить пушками; а потом протянул из войск кордон от жмудских границ до самого Мемеля.

В сих распоряжениях состояли его первые приуготовления; но как скоро услышал он, что мы со всею армиею приближаемся к Пруссии со стороны Польши, то сие побудило его все войска свои соединить и собрать к Инстербургу, а Мемель, по отдаленности его, оставить на произвол судьбы, ибо оный от осады освобождать без обнажения внутренности государства было ему ннкак не можно. Однако отправил он в ту сторону корпус войска, под командою генерал-майора Каница, для удержания войск наших от дальнейшего проницания в Пруссию со стороны от Мемеля.

В сем положении дожидался он приближения наших войск; но не успели мы приблизиться вышеупомянутым образом к самым границам, как он, чувствуя себя слишком слабым для удержания стремительства многочисленной нашей армии, и боясь утеснен быть с двух сторон, то есть нами спереди, а корпусом генерала Фермора, взявшим уже Мемель, с бока, заблагорассудил податься со всею армиею своею еще далее назад и перенесть главную свою квартиру из Инстербурга в Велаву, куда возвращен был потом и корпус генерала Каница, который слаб был к удержанию шествия Ферморова. Однако Инстербурга и всей реки Прегеля совсем он не обнажил, а оставил тут славного полковника Малаховского с гусарами и другими легкими войсками, для примечания движения наших войск и обезпокоивания нас по возможности в походе.

В сихто обстоятельствах находилась Пруссия в то время, когда мы пришли к ее границам и готовились со всею армиею войтить в оную.

Первое вшествие наших передовых войск воспоследовало не прежде, как 20 числа июля, ибо в сей день отправлен был наконец наш авангард под командою генерала Ливена из Вербалова, и вступил в неприятельскую землю. Он, дошед до перваго прусского местечка, называемого Столупенен, отправил тотчас от себя для поисков и проведывания о неприятеле партию, состоящую в 300 человеках нарвского и рязанского гренадерских конных полков; да 180 чугуевских казаков, под командою рязанского драгунского полка майора Дела-Рюа. Но первый сей шаг был для нас весьма неудачен. Нашу партию, к стыду и бесславию нашему, неприятели разбили и сего может бы и не произошло, если б отправлен был с оною не француз, а россиянин; но его превосходительству, г. Ливену (нелюбившему всех россиян и дающему всякому чухне предо всеми ими преимущество, ибо он был самый тот, который прежде сего был в Ревеле и о котором упоминал я впереди), заблагорассудилось вверить столь важную комиссию господину французу, оправдавшему весьма худо его выбор.

Сей негодный офицер не успел отъехать от Столупян мили три вперед, как, не видя нигде неприятеля, наиглупейшим образом возмечтал себе, что его нет нигде и близко, и потому, расположась в деревне Кумелен, начал себе гулять и пмть, и не только сам, но дал волю в таковом же пьянстве и в других роскошах упражняться и всем своим драгунам, власно так, как бы были они в какой-нибудь дружеской земле и не имели причины ничего опасаться. Однако все они весьма в том обманулись. Вышеупомянутый храбрый прусский полковник Малаховский не успел узнать о вшествии наших войск, как в единый миг очутился уже тут со множеством черных и своих желтых гусар. Неожидаемый слух, что прусские гусары показались уже за деревнею, перетревожил наших пьянствующих и рассеявшихся по деревне и привел их всех в превеликое замешательство. Но покуда они сбегались и собирались, покуда второпях строились за деревнею, как вся неприятельская партия была уже перед ними. Наши казаки сделали себе честь и ударили с обоих флангов на неприятеля с превеликим и обыкновенным своим криком; но как нашли они тут не татар, а порядочных и храбрых гусаров, то сии оборотили их скоро назад, учинив по ним хороший залп из своих карабинов. Первая сия неудачная попытка драгун наших, которые и без того не очень храбры, так устрашила, что они, увидев, что неприятель скакал сам атаковать их с саблями в руках, так оттого испугались, что, не учиня ни одного выстрела, дрогнули и обратились в бегство. Тогда неприятели сели у них на плечах и гнали их чрез деревню Микулену более двух миль, рубя и коля оных и забирая в полон. Наконец подоспел к нашим сикурс и остановил неприятеля от дальнейшей погони.

В сей первой и неудачной для нас стычке побито было наших драгунов более 40 человек, также несколько казаков, а 26 человек взято в полон. С неприятельской же стороны, буде верить их реляциям, не потеряно ни одного человека, да и ранено только 3 да убита 1 лошадь.

Слух о сем несчастном приключении распространился тотчас у нас по всему лагерю. Все были крайне недовольны нашими драгунами, а г. майора ругали и бранили все без всякого милосердия. Он и получил за это достойное наказание. Его разжаловали в солдаты, и сковав велели судить, а вахмистра его команды, Дрябова, который оказал довольно храбрости и старался команду на побеге остановить и делал по возможности неприятелю отпор, пожаловали в поручики,

Но хорошо, когда бы тем все дело кончилось и вся проступка наша могла быть тем заглажена! Но не то, однако, воспоследовало. Помянутый случай, хотя с наружного вида и кажется ничего незначащим — ибо таковых маленьких стычек в войнах бывает бесчисленное множество, и они никогда не решают главного дела, и, по большей части, обращаются только обоим сторонам во вред и в отягощение — однако о сей стычке сказать того не можно, но она в особливости достопамятна тем, что произвела великие и страшные последствия, обратившиеся в несчастие многим тысячам народа. Ибо, во-первых, сделав во всем нашем войске великое о храбрости пруссаков впечатление, умножила тем в сердцах множайших воинов чувствуемую и без того великую от пруссаков робость, трусость и боязнь; во-вторых, вперила в неприятелей наших весьма невыгодное об нас и о храбрости нашей мнение, и ободрила их чрезвычайным образом; в-третьих, и что всего важнее и достопамятнее, подала к тому довод, что не только неприятельские войска, но самые прусские обыватели возмечтали себе, что все мы хуже старых баб и ни к чему не годимся. Почему ополчились уже на нас и самые их мужики, и начали стараться причинять нам повсюду вред и беспокойство, и к особливому несчастию оказали тому первый опыт в помянутой деревне Микулине; ибо, как наши, будучи гонимы пруссаками, чрез селение сие скакали, то жители тутошние, думая, что пруссаки их уже всех нас завоевали, от легкомыслия вздумали и сами помогать гусарам нас побивать, и стреляли по нашим из своих домов и окон, а сие и подало повод к тому, что как о сем донесено было нашему фельдмаршалу, то он, будучи разогорчен и раздосадован всем тем, дал то злосчастное повеление, чтоб впредь, ежели где подобное тому случится и обыватели поднимут на нас руку — не щадить бы и самих жителей и разорять селения таковые. Но таковое несчастное повеление не успело излететь из его уст, как тотчас нашими казаками, калмыками и другими легкими войсками употреблено было во зло. Они, будучи рассылаемы всюду и всюду для разведывания о неприятеле, не стали уже щадить ни правых, ни виноватых, но во многих местах, от жадности к прибыткам, начали производить великие разорения, и жителей не только из селений разгонять, но оных мучить, бить, грабить, дома их опустошать, а инде и сожигать, и такие делать злодейства, бесчеловечия и беспорядки, какие одним только варварам приличны, и кои не только влияли во всех прусских жителей величайшую к нам ненависть и злобу, но и покрыли нас стыдом и бесславием передо всем светом, ибо слух о сих разорениях и варварствах рассеялся тотчас повсюду, и везде стали почитать нас сущими варварами. Но сего было еще не довольно; но как разлакомившихся тем наших казаков после и унять уже не было способа, то учиненные ими разорения самим нам обратились после в существенный вред, и сделали то, что все предпринимаемые в сие лето и толь многочисленные труды приобрели нам только единое бесславие, а пользы не принесли ни малейшей.

Вот что может произвесть погрешность одного человека! Но я удалился уже от материи, и теперь время возвратиться к продолжению моей повести.

Наконец, 22-го июля, выступила и вся армия в поход и вступила в королевство Прусское. Вход в неприятельскую землю производил во всех нас некое особливое чувствование: "Благослови, Господи", говорили мы тогда между собою, имея под нами землю наших неприятелей: "теперь дошли мы наконец до прусской земли! Кому-то Бог велит благополучно из нее выттить и кому-то назначено положить в ней свою голову!" Мы нашли места сего королевства совсем отменными от польских. Тут господствовал уже во всем иной порядок и учреждение: деревни были чистые, расположены и построены изрядным образом, дороги повсюду хорошие, и в низких местах повсюду мощеные, а инде возвышенные родом плотин и усаженные деревьями. Одним словом, на все без особливого удовольствия смотреть было не можно. Сверх того, как тогда не делано еще было никакого разорения, то все жители находились в своих домах, и не боясь ни мало нас стояли все пред своими домами, а бабы и девки наполняли ушаты свежей воды и поили солдат мимоидущих. Одним словом, казалось тогда, что мы не в неприятельскую, а в дружескую вошли землю.

Первая наша станция в Пруссии была при помянутом прусском первом местечке или маленьком городке Столупенен. Мы шли туда хотя двумя дорогами, однако обе дивизии рядом, почему и стали лагерем в одну линию по обеим сторонам сего местечка, имея оное перед собою.

Не успели мы (23-го) приттить в сие место и расположиться тут дневать, как в последующий день сделалась у нас во всей армии первая тревога. В самый полдень это было, как забили у нас в полках везде в барабаны, и весь народ встревожился чрезвычайным образом. Всякий бросал все в чем упражнялся, одевался, хватал оружие и бежал перед фрунт, куда все полки были выводимы. Генералы разъезжали взад и вперед перед полками, а адъютанты и ординарцы, то и дело, что в ту, то в другую сторону скакали, и пыль стояла от них только столбом. Мы не зная для чего все сие делалось, и не имея о всех вышеупомянутых до прусской армии относящихся обстоятельствах, и о том, сколь она от нас далеко ни малейшего сведения, не иное что заключали как то, что конечно вся неприятельская армия шла нас атаковать и была уже очень близко; почему признаться надобно, что первый сей случай и приближение мнимой баталии наводило на всех на нас некоторый род робости, а особливо потому, что никто еще не видал никогда неприятеля, и на сражениях быть не случался. Нашему полку трафилось тогда стоять на самом почти правом фланге, и потому немного погодя подхватили с нашего и с некоторых других полков по нескольку сот человек, и при одном полковнике послали вправо за деревню с превеликою поспешностью. Нам казалось тогда, что тут-то конечно неприятель, и нам первым будет с ним драться, и как мне самому случилось быть в этой команде, то могу сказать, что я насмотрелся тут, коим образом не только такие молодые люди, каков был например я, но и самые старые солдаты оказывали робость, и так, что мы, офицеры, принуждены были их ободрять и побуждать к неустрашимости. Я не могу и поныне без смеха вспомнить, какую я играл тогда ролю. У самого меня на сердце было и так и сяк, и я думаю всякому можно б было из лица моего приметить, что оно было не на месте и что я сам сильно робел и трусил; однако совсем тем старался всеми образами то скрывать и принимая на себя вид геройства и неустрашимости, уговаривал и увещевал всячески солдат своих, чтоб они не робели и не трусили и дрались бы с неприятелем храбро. Словом, я читал им целые предики во всю дорогу, но ноги у самого едва иттить за ними успевали. Чего не делает новость случая и непривычка? Но что ж из всего того наконец вышло?

Мы, вышедши за деревню, которая называлась Петринатшен и лежала почти пред нашим фрунтом, не увидели никого перед собою, а одно только чистое поле и в некотором отдалении лес. Однако, как все к тому клонилось, чтоб прикрыть сию деревню и правый фланг нашей армии, и мы заключали, что неприятель конечно находится в лесу, то построились мы порядочным образом, приготовили ружья и патроны и стали дожидаться неприятеля. Но долго бы нам его дожидаться было, ибо неприятеля не было тут и духу и мы, простояв там до самого вечера, все глаза просмотрели. Наконец наступила уже ночь, и нас свели с сего места; но вместо того, чтоб отпустить в лагерь, отвели нас несколько назад и поставили опять на чистом поле для прикрытия правого фланга армии, где принуждены мы были простоять всю последующую ночь, которая нам весьма солона и первая была, которую я весьма беспокойно препроводил, ибо не успело смеркнуться, как надвинула преужасная туча и сделалась такая преужасная гроза, с превеликим дождем и бурею, что я редко такую в жизнь мою видывал. Почему легко можно заключить, каково нам было препроводить всю ночь не только без палаток, но и без епанеч, под дождем и бурею, и что всего досаднее, по пустому и без всякой нужды. Довольно, мы оставя тогда все чины хоронились под ящики и пушки и нам делали в том компанию и самые штабы. Со всем тем нас до самого света не распустили, и сие может быть произошло от того, что об нас совсем позабыли, ибо опасности никакой не было, и мы не могли после узнать отчего бы произошла вся сия тревога и замешательство, а думать надобно, что показались где-нибудь гусаришки неприятельские, посланные для подсматривания, а наши полководцы может быть думали, что и вся уже прусская армия идет нас разбивать и выгонять из королевства, ибо для маленькой партии не стоило бы того труда, чтоб всю армию тревожить и беспокоить.

Поутру, то есть 24-го июля, выступили мы со всею армиею далее в поход и шли полторы мили до одного прусского села, и расположились тут по горам и весьма неровным местам лагерем, и опять в сем месте дневали. Тут видели мы впервые еще жалостные следствия воины кровавой. Во всем селе не было ни одного человека, и все жители, разбежавшись, крылись в лесах, оставив домы и все имение свое на расхищение неприятелю. Село сие в самом деле было уже нашими разорено наиужаснейшим образом. Не было ни одного дома почти целого, в котором бы чего изрубленного, перебитого и переколотого не было, не осталось ни одного окошка и ни одной печи целой, власно так, как бы и самые сии бездушные вещи были неприятели и нам злодействовали. Что ж касается до прочих крестьянских пожитков, которых они с собою забрать не успели, то не было их и следов уже, а одни только перья и пух рассыпаны были на полу в избах, ибо и с наволоками постель их нашим расстаться не хотелось; но как перья никому были не надобны, то и валялись они везде по полам изб и комнат, и сие было общественно везде, где ни случалось быть таковым разорениям.

Зрелище таковое нас поражало и производило некоторое сожаление о самых неприятелях наших. Во всей армии говорили тогда, якобы причину к таковому опустошению подали сами прусские жители; что всем им манифестами от нашего фельдмаршала публиковано было, что они оставлены будут с покоем, если только сами не станут предпринимать никаких неприятельских действий, но что они слушались более своих войск, кои им велели при всяком случае нас тревожить и причинять нам всякий вред, а потому и стреливали самые мужики из лесов и из-за кустов по нашим солдатам, а особливо после последнего, и удачного для них шармицеля. Далее говорили, якобы от нашего фельдмаршала посылан был нарочный к прусскому главному командиру с требованием, чтоб такие наглости и беспокойства делать мужикам запрещено было, и что в противном случае учинено им будет за то достойное наказание. Но как от неприятелей запрещения сего сделано не было, то будто самое сие и подвигло нашего полководца наказывать их самому и стараться зло сие отвратить помянутыми опустошениями. Справедлива ли сия молва была или нет, того подлинно не знаю; а известно только то, что зло тем не уменьшено, а только еще более увеличено было.

26-го числа выступили мы опять в поход и дошли в сей день до прусского знаменитого и тутошнего околотка столичного городка Гумбинн, и став подле оного лагерем, отдыхали тут целых два дня, в которое время приводимы были к присяге все гумбинские жители. Который прекрасный городок, будучи и не укреплен и оставлен от своих без всякого прикрытия, покорился нам без прекословия, и прислал к фельдмаршалу предварительно своих магистратских членов с прошением, чтоб принять их в свое покровительство, а тоже сделали и некоторые другие ближние городки и местечки.

Как идучи от сего места далее вперед к городу Инстербургу, надлежало армии в одном месте проходить весьма узкую дефилею сквозь густой и большой лис и между гор, а получено известие, что сей узкий проход занят был неприятельскими гусарами, то 27-го числа ввечеру, после пробития уже зари, отправлена была, для осмотра и очищения сего узкого прохода, от армии знатная партия, состоящая в 300 человек гусар, 300 чугуевских казаков и 500 человек донских казаков, под командою генерал-квартирмейстера фон-Штофельна, да гусарского полковника Стоянова; а в подкрепление их велено было иттить бригадиру Демику с несколькими эскадронами кирасиров и других кавалериийских полков. Сия партия, приблизившись на рассвете другого дня к помянутому лесу, нашла действительно не малое число неприятельских гусар, под командою вышеупомянутого полковника Малаховского, и потому тотчас с ними и сразилась, и сие маленькое сражение было первое порядочное у нас с пруссаками. Пруссаки в своих реляциях писали, что с помянутым полковником было будто с небольшим сто человек гусар, и что он в ночь под сие число, отправившись из Гервишкеменя для рекогносцирования положения нашей армии, подъехал к нам меньше нежели на полмили, и что будто туман и темнота принудили его возвратиться назад своему посту, захваченному между рекою Писсою и Пичинским лесом, и что тут напали на него наши, гораздо с превосходнейшею силою, отчего и дошло до жестокой перестрелки, продолжавшейся целых два часа; но будто наконец он наших прогнал, но как-де они ретировались в лес, то далее гнать было не можно. К сему, по обыкновению своему, наибесстыднейшим и бессовестнейшим образом хвастать и лгать, присовокупляют они, что будто мы, кроме многих раненых и одного взятого ими в полон гусара, потеряли более 50 человек побитыми, а у них якобы побито и переранено было только несколько человек. Однако это совсем неправда и ложь их видна из самой их реляции, хотя они и старались прикрыть ее уверением о справедливости своих объявлений, и выхваляя особливо храбрости наших гусар и казаков. А в самом деле, как нам, почти самовидцам, довольно было известно, полковник Стоянов атаковал их с своими гусарами и казаками так храбро, что они, по продолжавшемся двухчасовом сражении и перестрелке, принуждены были обратиться в бегство и наша партия, недождавшись еще своего сикурса, не только их из помянутого дефиле выбила, но и гнала их более мили и даже за Инстербург, побив около 50 человек гусар с одним офицером и взяв в полон 1 гусара, 1 егеря и 2 вооруженных мужиков. С нашей же стороны убит 1 гусарский поручик, да 5 человек гусар; да ранено 1 казацкий хорунжий, 1 казак и несколько человек гусар.

Известие о получении сей первой небольшой над неприятелем выгоды ободрило много всю нашу армию. Все вообще радовались тому, что и пруссаки умеют бегать, и что минувший наш проступок был довольно заглажен. Далее расхваляем был генерал Штофельн за благоразумное распоряжение, а полковник Стоянов за неустрашимую храбрость; а говорили также, что при сражении сем находились и некоторые из господ наших волонтеров, а именно молодой граф Апраксин, граф Брюс, князь Репнин и барон Лопиталь, племянник французского посланника.

Между тем, как сие у нас впереди происходило, стояли мы с армиею спокойно при Гумбинах и отдыхали, что мне в особливости памятно потому, что я весь сей день упражнялся в переводе своей книги.

Таким образом, овладев вышеупомянутым тесным проходом, 29 числа выступила наша армия в поход, оставив в Гумбинах Низовский пехотный полк с больными, и перешед речку Нарп и дошед до упомянутого леса и деревни Станаитшен, расположилась лагерем.

Не успели мы к сему месту приттить, как от отправленного наперед авангарда получено известие, что неприятельская армия якобы вся строится за лесом в ордер баталии, и как сие сочтено было, что она хочет дать баталию или недопускать нас всею силою проходить сквозь помянутый тесный и длинный лес, то как скоро смерклось, ударен был генеральный марш и вся армия, оставив все обозы и для прикрытия оных несколько полков, пошла с артиллериею в ночь чрез помянутый лес. Мы с полком своим оставались тогда в арриергарде с обозом и с нетерпеливостию ожидали, что впереди с армиею воспоследует и не произойдет ли главной баталии или какого-нибудь важного сражения. Однако поутру услышали, что она прошла помянутый лес благополучно и без всякого помешательства и что кроме бывшей в лесу, у наших казаков с прусскими подъезжавшими для рекогносцирования армии нашей гусарами, небольшой стычки и в которой сии последние опять с уроном прогнаны, ничего не воспоследовало. Хотя пруссаки в объявлениях своих и о сем третьем случае хвастая немилосердно лгут, говоря, что они наших прогнали и урон имели небольшой, но можно ли тому статься, когда шла тут вся армия, а их тут только человек с двести с помянутым полковником Малаховским подъезжало.

Армия наша, прошед лес, не нашла пред собою не только всей неприятельской главной армии, но и никаких уже войск прусских, и тогда узнали, что вся молва об армии прусской была совсем несправедлива. А то хотя была и правда, что неприятельская пехота усмотрена была около тех мест строившеюся, но после узнали, что то был только небольшой деташамент, состоящий из некоторого количества прусской конницы и пехоты, который под командою генерал-майора Платена отправлен был от армии их вперед для примечания движения наших войск и для прикрытия Инстербурга, почему и стоял он до сего времени при сем городе. Но узнав о близком уже приближении нашей армии и почитая себя слишком слабым для удержания оной, собирался тогда отступать далее назад за Инстербург, и разорял мосты при сем городе чрез речки Аалруп и Инстер, а нашим передовым войскам показалось, что уже и вся неприятельская армия строилась в ордер баталии и готовилась к сражению, хотя оная была еще от нас за несколько верст расстоянием, и у ней и в уме и в помышлении еще того не было. А у нас-то трусости и боязни и Бог знает сколько было! Из чего означается само собою, что предводители наши имели о неприятеле и положении его армии весьма худое и недостаточное сведение.

Итак, поутру велено было и нам с обозами и арриергардом к армии следовать, и мы, прибыв к оной уже ночью, нашли ее стоящею версты за три от города Инстербурга в виду оного, и нас целый день на жару без палаток дожидавшеюся.

На сем переходе случилось мне еще в первый раз увидеть неприятеля, однако не живого, а убитого. В помянутом лесу то было, как сказали нам, что в стороне под кустом оного лежит тело. Все мы с превеликим любопытством поскакали оное смотреть. Но какое же жалкое зрелище представилось очам нашим! Человек ceй был превеликого роста и с большими усами; лежал совсем обнаженный навзничь и от жара весь раздувшийся и отекший, как от водяной болезни; черви кипели у него под всею отдувшеюся кожею, так что без ужаса и внутреннего содрогания смотреть на него было не можно. Мы и подлинно принуждены были скоро отвратить наш взор и, вздохнув, ехать прочь, говоря друг другу: "Вот сим-то образом может быть случится где-нибудь и нам лежать под кустиком и преданным быть в жертву стихиям, зверям, птицам, червям и насекомым!" Но письмо мое уже велико. Время мне оное окончить и сказать вам, что я есмь и прочая.

ПОХОД ПРУССИЕЮ Письмо 42-е

Любезный приятель! Последнее мое письмо к вам кончил я пришествием нашим к Инстербургу. Теперь, продолжая повествование свое далее, скажу, что не успели мы в сие место приттить, как услышали, что наши уже овладели сим городом: ибо как пруссаками оставлена была в нем только небольшая команда, то наши донские казаки тотчас ее выгнали, напротив того, мы ввели в сей весьма мало укреплепный городок Невский пехотный полк для гарнизона.

В последующий день, то есть 31-го июля, подвинулись мы к городу ближе и стали в разбитый между Инстербургом и другим, напротив его за рекою лежащим, городком Георгенбургом лагерь, и стояли тут как сей, так и последующие оба дня, то есть 1-е и 2-е числа августа.

В сие время происходил дележ первой полученной в городе от неприятеля добычи, состоящей в превеликом магазине соли, которой так было довольно, что всем чинам, в армии находящимся, и служивым и неслуживым, досталось по два фунта на человека, а сверх того еще множество осталось для запаса. Также найден был в городе цейхгауз со множеством старой прусской амуниции, которая роздана была вся нашим калмыкам, а в Георгенбурге найдено было несколько сот четвертей ячменя и овса.

В последующий день, то есть 4 августа, прибыли к армии и достальные наши, идущия из России, легкие казацкие и калмыцкие войска, также и несколько полков драгунских под командою генерал-аншефа Сибильского, также генерал-поручика Зыбина и Костюрина. Итак, недоставало тогда одной дивизии генерала Фермора, которая по взятии Мемеля шла также соединиться с нами.

Помянутый генерал-аншеф Сибильский принят был пред недавним только временем в нашу службу из польской, и принят по славе, носившейся об нем, что он был храбрый и искусный генерал. Почему по приближении к прусским границам и отправлен он был на встречу помянутым легким войскам, и ему велено было войтить с ними в Пруссию в другом месте и далее в левую от нас сторону, и расположить шествие свое чрез Голдап и Олецко и занять тамошние округи. Сей генерал, вошед в Пруссию, крайне удивился, увидев делаемые казаками повсюду разорения, пожоги и грабительства, и с досадою принужден был быть свидетелем вех жестокостей и варварств, оказываемых нашими казаками и калмыками против всех военных правил.

О сих разорениях, к вечному стыду нашему, писали тогда пруссаки в своих реляциях, что как скоро вошли они в Пруссию чрез Олецко, то тотчас, как сей город, так и Голдап со множеством деревень разграбили дочиста, а деревни Монетен, Гарцикен, Данилен и Фридрихсгофен совсем обратили в пепел, умертвив притом и великое множество людей. Далее, что во всех тамошних местах не видно было ничего, кроме огня и дыма; что над женским полом оказываемы были наивеличайшие своевольства и оскорбления; что из сожженной деревни Мопетен ушли было все женщины на озеро, но и там от калмыков в камыше не отсиделись; что пастора Гофмана в Шарейкене измучили они до полусмерти, допытываясь денег, хотя он им давно уже все, что имел из пожитков своих, отдал, и так далее.

Таковые поступки наших казаков и калмыков по истине приносили нам мало чести, ибо все европейские народы, услышав о таковых варварствах, стали и обо всей нашей армии думать, что она таковая же.

Что принадлежит до сих калмыков, то сии легкие наши войска имели мы тогда впервые еще случай увидеть и порядочно рассмотреть. Они нам показались весьма странны, а особливо, когда они разъезжали мимо нас полунагими и продавали плетеные свои плети, которые они превеликие мастера делать. Платье на них было по большей части легкое, красное суконное, но они его никогда порядочно не надевали. На любимое их обыкновение — есть падаль лошадиную и варение лошадиного стерва в котлах, не могли мы смотреть без отвращения. А видели мы также и их богослужение, производимое в круглом особом шатре. Несколько человек их духовных сидело, поджав по-татарски под себя ноги вокруг шатра, подле пол, и всякой из них бормотал, читая книжку, и в том едином состояло у них все богослужение. Впрочем, думали мы сперва о храбрости их весьма много, но после оказалось, что если б их и вовсе не было, так все равно, ибо они наделали нам только бесславие, а пользы принесли очень мало. Но я возвращусь к продолжению моего повествования.

Третье число августа определено было единственно для переправы чрез реку Инстер, текущую между Инстербургом и Георгенбургом. Сия река была хотя небольшая, но принуждено было делать мост, и перебраться чрез ее не скоро было можно. Итак, поставлен был лагерь по ту сторону оной, подле замка Георгенбурга.

В последующий день (4-го) перебирались чрез реку наши новопришедшие легкие войска и, проходя армию, становились впереди у оной, ибо им назначено было быть всегда впереди, составлять так называемую летучую армию и очищать наш путь от неприятеля. Для сего, и поджидая ферморской дивизии, принуждена была армия в сем лагере дневать, отправив только вперед авангардный корпус.

Во время сего дневания имели мы время побывать в городе Инстербурге и искупить себе все нужное. Но мы не застали уже почти ничего, все было давно уже выкуплено, и ни за какие деньги ничего достать было не можно. Городок сей хотя не гораздо велик, но довольно хорош. Строение в ней каменное, высокое и довольно прибористое. Он сидит на самом берегу речки Ангерапа, которая тут, соединившись с речкою Инстером и некоторыми другими, начинает уже называться Прегелем и течет к Кёнигсбергу. И как армия наша расположилась иттить по ту сторону Прегеля, то и надобно ей было с сего шеста поворотить влево.

Поутру пятого числа велено было иттить в поход, но прежде выступления в оный имел я случай видеть жалкое и такое зрелище, о которой Россия во время благополучного и мирного владения Елисаветы совсем почти позабыла, и мне еще никогда видеть не случилось, а именно: смертную казнь винных преступников. Мы удивились, вставши поутру и увидев пред самым нашим полком поставленную виселицу, и не знали, что бы это значило. Но скоро узнали тому причину. Наш полк вывели перед фрунт и окружили им оную, и мы увидели несколько человек прусских мужиков, скованных подле оной. Преступление оных состояло в том, что они вышеупомянутым образом злодейски стреляли из-за кустов по нашим солдатам и нескольких из них побили. И как беспокойства сии умножились, то и определено было, для устрашения прочих, нескольких, пойманных из них, казнить смертию. Итак, повесили тогда при нас двух, а одиннадцати человекам, коих преступление не так было велико, отрублены были у рук пальцы, и они пущены были опять на волю. Могу сказать, что я не мог без отвращения смотреть на сие кровопролитие и не могу оное без внутреннего содрогания сердца и поныне вспомнить.

Употребление сего жестокого средства хотя и произвело ту пользу, что с того времени мужики прусские стали меньше злодействовать, но напротив того подало повод пруссакам в писаниях своих еще более обвинять нас жестокостями, и даже многое прилыгать и затевать на нас то, чего может быть никогда не бывало, как о том упомянется ниже.

По окончании сей экзекуции, и выступив в поход, продолжали мы путь свой по правой стороне реки Прегеля, вниз оной, по перешли в тот день не более шести верст и стали лагерем подле деревни Стеркенимкен, в две линии; авангард же поставлен был за несколько верст впереди при деревне Лейсенимкене, а далее вперед очищали наши легкие войска места, поставленные при Залау.

В сем месте стояли мы целых три дня, ибо армия неприятельская была от нас уже не слишком далеко, а передовые его войска, под командою генерал-поручика графа Дона, нарочито близко, который с 6-ю баталионами пехоты и 15-ю эскадронами конницы подвинулся от армии несколько миль вперед и стал при Таплакене в весьма выгодном месте, укрепив свой лагерь ретраншаментом и батареями; впереди же его находились их гусары и прочие легкие войска, а сие и подало скоро случай у них с нашими казаками к стычке, ибо как из помянутого лагеря отправлены были наши казаки и калмыки для поиска над неприятелем, то наехали они скоро на прусских гусар, стоявших при Норкитене, и осмелившихся учинить на них нападение. Но в сей раз опять удача была им весьма дурная. Они были казаками нашими разбиты, прогнаны и потеряли более ста человек. О сем происшествии пруссаки признаются сами, что они побеждены, хотя и стараются неудачу свою прикрыть кой-какими видами, говоря например, что один их гусарский офицер, стоявший при Гашдорфе, будучи приведен в жалость бегущими прусскими поселянами и вопиющими, что у них все отнимают и грабят, и будучи дезертирами уверен, что наших было только с небольшим сто человек, последовал движениям своей храбрости и чувствиям, производимым в нем видом ограбленных людей — решился с 200 гусаров податься далее вперед до Норкитена, дабы отбить у казаков отогнанный скот. Но тут вдруг окружен он был 3,000 казаков, а 300 человек ударили со стороны от Плибишкена ему еще во фланг, почему и принужден он был ретироваться назад; но в сей ретираде, при прохождении многих дефилей и будучи принужден беспрерывно сражаться, убит был и сам, потеряв до 58-ми человек из своей команды. Однако сие неправда, побито их более, а с нашей стороны убит только был один казак, упавший с споткнувшейся лошади.

6-го числа августа соединился наконец в сем лагере с нами и корпус генерал-аншефа Фермора, бывший под Мемелем. И как тогда вся наша армия совокупилась уже вместе, то при сем случае не неприлично будет упомянуть о том, сколь она была велика, и какие предводительствовали и командовали ею генералы.

Итак, что касается до количества войск, то кавалерийских полков счислялось всех 19. Сия конница состояла из 5 полков кирасирских, 3 драгунских, 5 гусарских и из 6 конных-гренадерских, к чему присовокуплялось еще 14,000 казаков, 2,000 казанских татар и 1,000 калмыков. Пехота же состояла из 28 мушкетерских и 3 гренадерских волков. Так, что вся армия считалась простирающеюся до 134,000 человек, а именно: 19,000 конницы, 99,000 пехоты и 16,000 иррегулярного войска.

Что ж касается до находившегося при оной генералитета, то полководцы и предводители наши состояли в следующих особах: 1) генерал-фельдмаршале Апраксине, яко главном командире; 2) генерал-аншефах: Георге Ливене, Лопухине, Броуне, Ферморе и Сибильском. Первый из сих, то есть Ливен, войсками не командовал, а находился при свите фельдмаршальской, и придан был ему для совета и власно как в дядьки; странный поистине пример! Но как бы то ни было, но он имел во всех операциях военных великое соучастие; но мы не покрылись бы толиким стыдом пред всем светом, если б не было при нас сей умницы и сего мнимого философа; 3) генерал-порутчиках: Матвее Ливене, Иване Салтыкове, князе Александре Голицыне, Зыбине и Вильгельме Ливене; 4) генерал-майорах: Баумане, Шилинге, Олице, Загряжском, князе Любомирском, графе Румянцове, графе Чернышеве, князе Долгорукове, Мантейфеле, Панине, Фасте, Хомякове и князе Волконском; 5) генерал-квартермистрах: Вильбоэ и Штофельне; 6) генерал-квартермистрах-лейтенантах: Веймарне и Шпрингере; и 7) бригадирах: Демику, Тизенгаузене, Дице, Трейдене, Племянникове и Гартвихе.

Вот сколь великою считалась наша армия по росписаниям и бумагам; но в самом деле была она тогда далеко не такова велика, ибо многие полки не имели своего полного числа, а сверх того из всех находилось множество людей и в разных раскомандировках и отлучках; итак, налицо едва ли было и две трети или половина помянутого числа.

Итак, не успела вышеупомянутым образом вся армия соединиться вместе, как на другой же день (7-го) после того учинен был во всей оной новой между полками разбор и новое распоряжение, и по сему разбору нашему полку досталось в авангардный корпус под команду генерала Ливена. Сей корпус составлен тогда был из пяти полков пехотных, которые отобраны были все малолюднейшие, да трех полков гренадерских драгунских, четырех полков гусарских и нескольких тысяч казаков и калмык. Мы выступили с сим корпусом прежде армии, и еще 8-го числа ввечеру, в поход и, перешед верст с восемь, ночью стали в занятый для всей армии лагерь, при одном прусском местечке, Лейсенимкене, в который прибыла 9-го числа и вся армия.

В сей день происходила перестрелка у наших гусар и казаков с неприятельскими передовыми партиями, засевшими в весьма выгодном месте, версты с три впереди от нашего лагеря, а особливо была сильная пальба около вечера; но как смерклось, то утихла, и наши, прогнав неприятеля, возвратились в лагерь, и это была уже чевертая стычка с неприятелем.

10-го числа определено было всей армии тут дневать и упражняться в печении хлебов; но только что рассвело, как слышна была уже опять пальба из мелкого ружья, также и несколько пушечных выстрелов. Мы так уже к сим перестрелкам привыкли, что ни мало в лагере тем не беспокоились, но спокойно себе в палатках наших поваливались, ибо уверены были, что происходит сие между передовыми войсками, и что они одни могут управиться и до нас не дойдет никак дело. Однако в сей раз потревожили и нас несколько, как с поспешностию схватили у нас из авангарда по 200 человек с полку и отправили при нескольких пушках к тому месту, где перестрелка происходила. Причиною тому было то, что наши казаки, перестреливаясь с отводимым неприятельским караулом, наехали на прусский гренадерский батальон, стоявший при деревне Коленене и прогнаны были им пушками. Однако, между нашею пехотою и их до дела не доходило, и наши возвратились под вечер опять в лагерь, а напротив того, наши казаки наехав, в лежащей против нашего полка недалеко деревне, несколько человек прусских гусар и претерпев от них некоторый урон, так озлобились, что окружив оную сожгли всю деревню до основания вместе со всеми в ней находившимися. Казаки наши в сей день были под предводительством полковников их, Дьячкова и Серебрякова, и сражение было столь жаркое, что пруссаки ретировались с потерею около 100 человек побитыми и шестерых человек взятых в плен.

11-е число стояла армия в сем месте еще неподвижно, и во весь день шел превеликий дождь, а под вечер слышна была опять вдали стрельба, и продолжалась до ночи. Сия была уже шестая стычка и состояла в том, что легкие наши войски наехали при деревне Илшикене на несколько рот прусской ландмилиции и их разбив, прогнали.

12-го числа стояла армия еще все в том же месте и выбирала лучшее место, где бы ей чрез реку Прегель переправиться было можно; ибо хотя намерение ее и было иттить далее вдоль, подле реки Прегеля, но как узнали, что все места и дефилеи захвачены тут были пруссаками и нужнейшие места укреплены шанцами и батареями, то рассудили, оставя сей путь, повернуть влево и, перешед Прегель, обойтить дурные сии места тою стороною, а чрез самое то выманить и неприятеля из его укреплений. Что и воспоследовало действительно, ибо самое то побудило и фельдмаршала Левальда выттить из своего укрепленного лагеря и, переправясь также чрез Прегель при Таплакене, иттить на встречу к нам.

И хотя мы тогда о подлинном положении прусской армии и не знали, однако все заключали, что необходимо скоро дойдет дело до баталии, ибо все к тому уже клонилось.

Между тем, как все сие происходило и мы в сем лагере дня три стояли, случились со мною некоторые приключения, о которых мне вал рассказать надобно. Первое имело проистечение свое от одной сделанной мною сущей резвости или игрушки, которою мне на досуге вздумалось позабавиться, и которая едва было мне не накутила беды, а именно: в один день, как слуга мой ходил в мой походный сундук для вынимания белья, то попадись мне на глаза спрятанный в нем превеликий стеклянный рог с тем белым хлопательным порошком, о котором упоминал я выше сего, и которого наделал я себе довольное количество во время стояния своего на мызе Кальтебрун. Не успел я его увидеть, как родилось во мне желание попробовать сжечь его в большом количестве и посмотреть, сколь громко он хлопнет. Сие было давно уже у меня на уме, но до того времени не было удобного к тому случая, и я про него все позабывал. Но тогда захотелось мне уже того нетерпеливо, и для того, вынувши его, положил я его на свой походный столик и пошел искать места, где б мне оное удобнее в действо произвести. Так случилось, что день тогда был наипрекраснейший, и время самое полуденное и жаркое. Солдаты, поварив каши и пообедав, полеглись тогда все спать; но огни на огнищах еще курились. Я, прохаживаясь позади обозов и посматривая на сии куревы, по счастию увидел в одном месте на огоньке стоящий таган и подле его лежащую сковороду. На что было сего лучше? Я положил на нее насыпать порошку и поставить на таган, и не успел сего вздумать, как тотчас и произвел в действо. Я сбегал в один миг за своим порошком, насыпал его на сковороду с хорошую столовую ложку и, поправив огонь, поставил оную на таган. Но как легко мог я заключить, что он хлопнет сильно и что сковороду с огня сбросит, то чтоб не подвергнуть себя опасности, пошел я в свою палатку, из которой по счастию место сие было видно, и легши в оной на кровать, опустил в ту сторону полу и смотрел с нетерпеливостию, что воспоследует. Долго не было ничего, и я думал, что огонь мал и от того порошок не скоро тает. Однако я обманулся. Он растаял себе благополучно и вдруг произвел точно такой удар, как бы разорвало превеликую бомбу. Не ожидая столь сильного и все чаяние мое превосходящего удара, обмер я тогда и спужался, ибо тогда только, а не прежде, пришло мне в голову, что игрушка моя легко может потрясть и бедами. "Ахти! говорил я тогда сам себе: — что это я наделал и напроказил. Уж не сделалось бы тревоги и не было бы мне от того беды какой? Удар слишком силен и громок, не услышал бы его сам фельдмаршал. Ведь он недалече отсюда стоит, и это я позабыл совсем"! Мысль сия привела меня тотчас в превеликую робость, но которая еще того более увеличилась, как чрез минуту увидел я, что от того действительно не только наш, во другие близ нас стоящие полки чрезвычайно перетревожились. Все солдаты поскакали из сна, и началось превеликое беганье и спрашивание: где? что? из чего! и отчего так хлопнуло? — Каждый спрашивал другого, а тот третьего и вранью не было и конца тогда. Иной говорил, что выстрелило из пушки; другие спорили, что разорвало бомбу; третьи говорили, не разорвало ли где патронного ящика или казны пороховой! Четвертые сами не знали на что подумать, и как судить. Но все вообще и с разных сторон бежали к тому месту, где удар быль слышан и где в единый миг собралось множество народа, но который только взад и вперед толпился, и не видя ничего, не знал как судить, и чему удар приписывать.

Для меня, лежащего тогда в палатке и видевшего все сие зрелище, сие было весьма и весьма неприятно. — "Ну, вот так", говорил я сам себе: — "не угадал ли я, что наделал проказ. Чай самая нелегкая догадала меня затевать сию потеху? Ну, как узнают все дело! Ну, если кто-нибудь видел меня в то время, как я был у огонька! Ну, если догадаются, что всему тому был я причиною?" Не успел я сего еще вымолвить, как новый слух поразил сердце мое власно как громовою стрелою! Прискакало от федьдмаршала несколько, один за одним, ординарцев, и все кричали и спрашивали: "кто это? кто и для чего выстрелил из пушки!" Обмер я тогда, и спужался как сие услышал. Я уже думал, что неведомо что будет, и оттого так оробел, что не знал что делать; если б можно было, то ушел бы куда-нибудь и спрятался так, чтоб никак не нашли; но как уйтить и деваться было некуда, то другого не нашел, как спрятаться на постели под одеялой и притвориться спящим. Однако не сон тогда был у меня на уме, но я ждал каждую минуту, что меня пришед возьмут и поведут к фельдмаршалу, ибо я второпях уже за верное полагал, что меня и видели, и все дело узнали, и оттого трепеща как от лихорадки, только то и делал, что просил мысленно Бога, чтоб он меня помиловал и от сей беды избавил. Но по особливому счастию так случилось, что меня никто у огонька не видал, и никому того на ум не приходило, чтоб то произошло от меня, а все только твердили и дивясь, сами сказывали присланным от фельдмаршала, что хлопнуло тут, но что такое и из чего, того никто не видал и не знает, ибо не видно было ни огня, ни дыма, и что они все сами тому довольно надивиться не могут. А таким образом дело сие и кончилось, и осталось на том, что никто не знает и не узнал и после, ибо самому мне открывать и шуткою своею хвастаться не было резона, но я пролежал на постели своей и не кукнул до тех пор, покуда все угомонились, да и тогда сказывающим мне уверял, что я так крепко спал, что ничего не слыхал.

Но как письмо мое уже велико, то окончив оное и отложив прочее до будущего, остаюсь и проч.

ПОХОД ПРУССИЕЮ К ПРЕГЕЛЮ Письмо 43-е

Любезный приятель! Не успело описанное в последнем моем письме приключение окончиться и я — порадоваться тому, что все прошло и кончилось благополучно, как новая печаль готовилась уже поразить мое сердце. Со мною случилось в самом том же месте и другое приключение, но которое однако было для меня несчастнее и на шутку уже не походило, а именно: меня обокрали, и учинили сие в самую ту же еще ночь, которая, к несчастию, случилась очень темная, и в которую я уже непритворно, но, в самом деле, так крепко спал, что и не слыхал как из поголовья у меня вытащили мою шкатулку, и разломав ее за палаткою, вынули из нее все деньги. Дело сие спроворено было так искусно и мастерски, что я, вставши поутру, нашел шкатулку свою уже разломанною в некотором расстоянии от палатки, и только что руками розно! Долго не мог я, на все свои старания несмотря, проведать, кто это так спроворил; но после узнал, что то был один новоопределенный солдат в нашу роту, который был преестественный мошенник, и зато из гренадерской роты выпихнут, хотя был превеликий мужичина. Я лишился при сем случае рублей двадцати и одной золотой медали, которую мне пуще всего жаль было, потому что она дана была деду моему, господину Бакееву, от императора Петра Великого, за то, что он своими руками взял в полон шведского шутбинахта во время взятия четырех фрегатов. Я хотя более всего о возвращении оной старался, но бездельник промотал ее за самую безделицу в другой полк, и так не мог я ее уже никак отыскать и возвратить.

Далее памятно мне было сие место и потому, что я посылан был из оного для фуражирования, ибо как около сего времени сена были везде спрятаны и в селения свожены, мы же находились уже близко подле неприятеля, и нам полевым кормом довольствовать всех лошадей своих не было способа, то принуждены мы были кормить оных сеном, доставая его в близлежащих селениях, и посылать за ним всякий день команды с офицерами. Сии команды были для нас самые опаснейшие, и всякий благодарил Бога, когда хорошо с рук сойдет. Причина тому была та, что наших солдат, а особливо неслуживых людей, как например, погонщиков, денщиков и слуг офицерских, никоим образом удержать было не можно. Не успеешь приехать в деревню, как рассыилются они по ней, и вместо того чтоб сено скорее в тюки навивать, начнут искать и шарить по всем местам добра и пожитков и никого сыскать не можешь, почему того и смотришь, что наскачут неприятельские гусары и изрубят в рассеянии и беспорядке находящихся. Однако я команду свою отправил благополучно. Деревня сия была хотя очень близка к неприятелю, однако самое сие и было поводом к предприниманию наивящих осторожностей. По счастию, нашли мы превеликие сараи, набитые сеном, и я, не распуская людей, велел как возможно скорее при себе навивать тюки и везти к армии, и хорошо сделал, что так поспешил, ибо не успели мы уехать, как в самом деле прискакали уже прусские гусары, но никого более в деревне уже не застали, а за нами гнаться не отваживались.

Впрочем, что касается до сего фуражирования, то всякому, не видавшему оного никогда, покажется оно весьма удивительно, и он не поверит, чтоб такое великое множество сена можно было увезть на одной лошади, а что того еще удивительнее — верхом; ибо надобно знать, что для скорейшего и удобнейшего привоза сена фуражируется всегда верхами, и из сена связывается два превеликие тюка или кипы, из которых каждая почти с маленький воз будет, и оба сии тюка на веревках перекидываются по седлу чрез лошадь поперек, а человек садится между ними и едет власно как на возу сена, ибо сии тюки тащатся почти по самой земле, и лошади за ними совсем почти не видно. Мы сами удивились сначала сие увидев, и люди наши не знали, как сено сим образом связывается; однако нужда научила и их скоро сему искусству.

Кроме сего памятно мне сие место и тем, что мы тут впервые увидели и узнали картофель, о котором огородном продукте мы до того и понятия не имели. Во всех ближних к нашему лагерю деревнях насеяны и насажены были его превеликие огороды, и как он около сего времени начал поспевать и годился уже к употреблению в пищу, то солдаты наши скоро о нем пронюхали, и в один миг очутился он во всех котлах варимый. Совсем тем, по необыкновенности сей пищи не прошло без того, чтоб не сделаться он нее в армии болезней и наиболее жестоких поносов, и армия наша за узнание сего плода принуждена была заплатить несколькими стами человек умерших от сих болезней.

Что касается до того, довольны ли мы впрочем, во время сего похода, Пруссиею были, то могу сказать, что по прибытии к армии легких наших войск, не только не претерпевали мы ни в чем недостатка, но имели еще во всем изобилие, а особливо в мясе. Скота и крупного и мелкого, и всякого рода дворовых птиц и живности, а особливо гусей, было преужасное множество, и всегда достать их можно было за весьма дешевую цену. Самых баранов покупали мы иногда только по десяти, а гуся не более как по пяти и по четыре копейки. Все сие продавали нам наши казаки и калмыки, ибо они, рассеваясь повсюду, опустошали немилосердым образом все кругом лежащие селения. И как жители спасали только крупный скот свой, а прочее все оставляя, разбегались в леса и там скрывались, то изобильные прусские деревни наполнены были повсюду несчетным множеством мелкого скота и всякого рода птиц, и нашим казакам, калмыкам, да и самым драгунам и гусарам, было чем везде и довольно поживиться. Один только недостаток сделался нам скоро в соли и в хлебе, однако и тому помогать находили средства.

Но сколь сие с одной стороны было хорошо, столько с другой худо. За все сие довольствие и кратковременное изобилие, принуждены мы были заплатить весьма дорого, не только претерпенным после самими нами во всем великом оскудении, но и вечным бесславием, какое получили мы чрез то во всем свете. Ибо как все сие сопряжено было с конечным разорением невинных прусских сельских жителей, то сие и подало повод пруссакам к приношению всему свету превеликих и едва ли не справедливых на нас жалоб, что легко можно усмотреть из того, что писали они о том в своих реляциях.

"В сию осень, говорят они, никто не сеял здесь озимых хлебов. — неприятель, по недостатку корма для своего многочисленного обоза и конницы, фуражирует везде с превеличайшим беспорядком и вычищает все селения дочиста. — Корпусу генерала Фермора, должно то сказать в похвалу, что он хранил наивозможнейший еще порядок, и при всем грабительстве не производил, по крайней мере, никаких жестокостей и бесчеловечий: почему большая часть жителей в тех местах оставалась в своих домах, и приходящего раз двадцать в одно место неприятеля по возможности своей довольствовали. Но главная армия напротив того наполнила всю страну жестокостями и бесчеловечиями. Все поселяне бегут прочь и спасаются от нее по лесам и в местах непроходимым. Многим обывателям из единого только легкомыслия и дурости и за то только, что он множайшего дать не может, или не может ничего самому ему неизвестного сказать, обрубаются нос и уши; отнимается у него весь скот и продается потом в неприятельской армии за самый бесценок, потому что, как сами они говорят, казаку-де надобно самому себе доставать деньги и пропитание. А от самого того и делаются такие наглости и дела, которыми сама натура мерзит. Многих людей удавливают петлями, у других взрезывают у полуживых утробия и исторгают сердца из груди, у третьих похищают детей, и производят злейшие еще и такие бесчеловечия, которые никакими словами изобразить не можно. Ограбленный и всего стяжания своего лишившийся поселянин приводится тем до лютости и ярости чрезвычайной. Он выпрашивает где только может вместо милостыни себе ружьишко, пороху и свинцу, и старается защитить и оборонить ими последние свои вещи, кои ему удалось спасти в лесах от расхищения. А сим образом им перестреляно уже или более двухсот казаков, въезжающих и в самые леса и старающихся и там производить свои злодейства".

Вот что писали об нас пруссаки, и поручиться нельзя, чтоб калмыками нашими и казаками и действительно не делано было, кой-где, особливо по сторонам, таковых бесчеловечий.

Что ж касается до прочих разорений, то им были мы сами очевидными свидетелями. Из всех попадающихся нам на глаза деревень, не нахаживали мы ни одной с людьми, но все были пустые и разграбленные начисто. Во всех их не только не оставалось ни единого дома целого, но самые сокрытые, и хворостом и навозом заваленные ямы со спрятанными в них пожитками не утаивались от солдат наших. Они отыскивали и оные все, и расхищали и последнее. Что же касается до полей их и посеянных хлебов, то все они в тех местах, где шла армия, были в наижалостнейшем состоянии; ибо как армия, а особливо начав ближе сближаться с неприятелем, шла по большей части фронтом и не дорогою, а прямо по полям и как ни попало, то не до того было, чтоб разбирать хлеб ли тут или что иное, а все топталось и смешивалось с грязью. Самые вершины и буераки принуждены мы были переезжать не дорогами, а прямо, как ни попало. И, о! сколько происходило у нас при таких случаях ломки и валянья! сколько раз летал иной воз стремглав с горы, и сколько лошадей уходило по уши в тину, и сколь досадны бывали вам сии маленькие переправы! Я и поныне не могу еще надивиться тому, как успевали мы изломанные повозки свои починивать и к продолжению похода делать опять способными. Но я удалился уже от главного предмета, и теперь время уже возвратиться к описанию продолжения похода. Таким образом стояла ваша армия в помянутом месте до 12 числа августа. Но в сей день определено было в том месте, где чрез реку намерение принято было перебираться, сделать из половины армейских и тяжелых обозов вагенбург, дабы его оставить на сей стороне, а с армиею перейтить на другую, и неприятеля стараться принудить к баталии. И для того приказано было сего же еще числа, выступить половине обозам и иттить к реке, а для прикрытия помянутого вагенбурга следовать с ними к нашему, да Аишеронскому, да Архангелогородскому драгунскому, но спешенному полку; почему пошли мы еще того ж вечера, и как расстояние до реки было только версты три, то мы пришли туда еще благовременно, и успели при деревне Симоникшене сделать порядочный вагенбург. Сие легкое полевое и из одних только повозок составленное укрепление, случилось нам тут впервые еще видеть и делать. Все повозки поставляемы были в один ряд и таким образом, чтоб передние колеса одной смыкались с задними колесами другой, и сделалось бы чрез то такое сплетение из повозок, чрез которое на лошади никак переехать было не можно, а сверх того, можно б было из-за сей повозочной ограды, по нужде, обороняться и против пеших. Таковым неразрывным сцеплением повозок окружено было нарочито пространное место, наподобие некакой крепости или города, и оный бы мог служить убежищем для всех, кои с армиею иттить не могли. Между тем покуда мы сей вагенбург делали, другие упражнялись уже в делании мостов чрез реку Прегель, которые к утру последующего дня и поспели, и было их два деревянных и три понтонных.

В последующий день, то есть августа 13-го, выступила и прибыла к сему месту и вся армия, и расположилась кругом вышеупомянутой деревни лагерем, а обозы разобраны были опять по полкам, ибо оставление вагенбурга на сей стороне опять отложено было, и так ночевали мы тут все вместе.

14-го числа, то есть накануне Успеньева дня, после полудни велено было перебираться нашему авангардному корпусу за реку Прегель по мостам, и мы, переправясь чрез оную, спешили занять один узкий проход, бывший за рекою на горе. Ибо надобно знать, что за рекою был сперва ровный луг, простирающийся версты на две, а там вдруг пришла крутая и высокая гора, а наверху оной было опять ровное место, простирающееся на полверсты или на версту, а там пошел прегустой и превеликий лес, за которым опять было пространное поле, окруженное лесами. Но прохода на сие поле сквозь лес не было, а надлежало иттить одним только узким и на четверть версты в ширину простирающимся промежутком, который находился в левой руке между помянутый лесом и одним преужасным и крутым буераком, сквозь который текла небольшая речка и с той стороны впадала в Прегель. Сию-то узкую дефилею надлежало нам занять, и к тому назначен был наш корпус. Мы, пришед туда, принуждены были за теснотою места стать ребром, то есть, вдоль сего узкого прохода, и для того стали мы лицом к концу леса, а позади обозов наших был вышеупомянутый крутой буерак. Армия же осталась дневать в прежнем своем лагере за рекой.

В последующий день, для торжествования праздника Успения Богородицы, воставлены были у нас в полках церкви, и отправлялась божественная служба, а между тем перебиралась на сию сторону реки и вторая дивизия и становилась подле нас, занимая отчасу более вправо находящееся между лесом и горою пустое место, где для всей армии намечен был лагерь. Главная же армия с кавалериею осталась еще на той стороне реки и, взяв провианта на трое суток, отпустила только свои обозы, кои остановились на назначенных местах под прикрытием второй дивизии я нашего авангардного корпуса.

Как помянутою второю дивизиею командовал генерал-аншеф Лопухин, то прибыл он накануне сего дня вместе с нами и стал в шатре своем насупротив самого полку нашего подле леса. Поелику генерал сей был весьма набожный и притом крайне добродетельный и хороший человек, то отправлялось у него с вечера всенощное бдение, а в сей день он исповедовался и причащался, власно как предчувствуя, что жизнь его продлится недолго и что оставалось ему немногие дни жить уже на свете. Но колико сей генерал любим и почитаем был всеми войсками, толико нелюбим и презираем был другой, бывший тогда с нами драгунский генерал-майор Хомяков, славный единственно тем, что был превеликий охотник до тростей, и возивший с собою их до несколько сот, и наделавший тогда нам множество смеха. Старичишка сего, которому приличнее было б по дряхлости его сидеть дома за печью, нежели быть в походе, догадала нелегкая избрать место под шатер свои позади наших обозов и на берегу самого буерака; но место сие было так неловко и было столько обеспокоивано больными нашими и с картофеля объевшимися солдатами, что бедный старик не рад был животу своему, что тут расположился, и видя, что все его палки и трости не помогают, принужден был бежать и переносить шатер свой в другое место.

Не успели мы в помянутый день отслушать обедню, как услышали в главной квартире за рекою три выстрела из вестовой пушки. Мы знали уже, что сие означало сигнал тревоги: почему бросились все тотчас к оружию, и все полки тотчас и с великим поспешением выведены были перед фрунт, где и дожидались мы повеления. Вскоре после того услышали мы вдали еще несколько пушечных выстрелов. Но не успело сего воспоследовать, как ливнул на нас пресильный и преужасный дождь, и продолжавшись целый час, всех нас перемочил. После сего слышали мы хотя еще пушечную стрельбу, однако ничего не последовало и нас опять распустили. Причиною же тревоги сей было то, что от неприятеля подсылан был в сей день для рекогносцирования нашей армии генерал-майор Руш с 1,200 гусаров и пятью эскадронами конницы драгунской, при подкреплении довольного числа пехоты под командою генерала Каница — который отряд, наехав на наш казацкий лагерь, побил из них человек с двадцать, а сие самое и побудило фельдмаршала послать на сикурс к ним несколько сот гусар и драгун, которые и принудили неприятеля ретироваться, отбив у него опять назад отхваченный им табун казацких лошадей. При которой стычке паки с обеих сторон было несколько человек побито и переранено.

Последующего за сим, т. е. 16 числа, перебралась наконец и достальная армия и главная квартира из-за реки, и стала в назначенный лагерь, и полководец наш, господин Апраксин обедал в сей день у стоящего пред нами генерала Лопухина. Став же для себя избрал посреди армии позади вышеупомянутого большого леса.

Как сим образом мы час от часу ближе к неприятелю подвигались, то не прошел и сей день спокойно. К вечеру слышна была опять за рекою Прегелем стрельба и порядочный залп, также и несколько пушечных выстрелов. Причиною тому было, что появились было за рекою в близости от лагеря опять неприятели, и стреляли по нашим казакам и калмыкам; однако сии принудили их ретироваться в лес, убив у них 4 гусар и взяв одного в полон.

Говорили тогда, что калмыки наши оказали при сем случае довольные знаки своего проворства и свойственное таким легким народам храбрости: 7 человек из них — усмотря человек двадцать прусских гусар, удалившихся от прочих, переплыв нагие и без седел, с одними только дротиками чрез Прегель — ударили с такою жестокостию на них, что обративши их в бегство, гнали до самого их стана и, как вышеупомянуто, трех убили, а одного в полон взяли. Но сие было почти и первое и последнее хорошее их действие, ибо кроме сего не случилось мне слышать, чтоб они что-нибудь отличное сделали.

Сим образом происходила у нас почти всякий день маленькая война, но скоро за сим последовала и важнейшая, как о том упомяну я в будущем письме, а между тем есмь и прочая.

ПЕРВАЯ ТРЕВОГА Письмо 44-е

Любезный приятель! Теперь приблизился уже я к важнейшему пункту времени, из всей тогдашней нашей кампании, или до прямых военных действий против неприятеля; ибо упомянутое до сего состояло по большей части только в единых стычках или маленьких и неважных сражениях, кои, как известно, не бывают никогда решительны, а обращаются только обыкновенно обеим армиям в беспокойство, отягощение и в пустую растерю людей; или, короче сказать, теперь по порядку пришлось мне вам рассказывать о нашей апраксинской баталии, о которой наслышались вы довольно, но подлинных при том бывших происшествий верно не знаете. Но можно ли вам и знать, когда вы сами при том не были, а по одним слухам подлинно все знать никоим образом не можно. Собственные примеры мне сие довольно доказали.

Совсем тем, не дожидайте того, чтоб я вам сообщил в подробности все при том бывшие обстоятельства. Но я наперед вам признаюсь, что мне самому в подробности оные неизвестны, несмотря на то, хотя я действительно сам при том был, и все, своими глазами видел. Да и можно ли такому маленькому человеку, каков я тогда был, знать все подробности, происходившие в армии, в такое время, когда все находилось в превеликом замешательстве, и когда мне, бывшему тогда по случаю ротным командиром, от места и от роты своей ни на шаг отлучиться было никуда не можно? Итак, иное-ли что остается, как сообщить то, что мне можно было самому видеть и что дошло до моего сведения. Армию в походе неинако, как с великим и многонародным городом сравнить можно, в котором человеку, находящемуся в одном углу, конечно, всего того в подробности знать не можно, что на другом краю делается и происходит, и я не надеюсь, чтобы кто-нибудь, не выключая и самих предводителей, мог все подробности при баталии в самой точности знать. Общее смятение и замешательство, шум, вопль, пыль, густота дыма, а паче всего повсеместная опасность и тысяча других обстоятельств тому препятствовать могут. При таких обстоятельствах, иное ли что остается, как сообщить вам только то, что случай допустил мне самому видеть, или о чем с достоверностию мог я тогда слышать.

Но как сия баталия была только одна, которую мне самому видеть случилось, то в награждение недостатка впрочем, постараюсь по крайней мере изобразить все виденное мною живейшим и подробнейшим образом, дабы вы могли все виденные мною происшествия вообразить себе наисовершеннейшим образом, и получить об них такое понятие, как бы вы сами оное видели.

Но прежде приступления к собственному повествованию о баталии, хотелось бы мне вам изобразить наперед всю тогдашнюю позицию, или положение нашей армии, ибо без того не можете вы никак вообразить себе прямого состояния тогдашнего замешательства, и получить прямое понятие о той опасности, в которой мы тогда находились. И чтоб мне лучше в том успеть, то вознамерился я не только все известное мне подробно описать, но нужное изъяснить и планами и рисунками. Итак, расскажу вам наперед, каким образом расположена была наша армия в последнем своем лагере пред баталиею. Я не знаю, какое сделать решение, в выгодном ли она стояла месте или в невыгодном, и должно ли хвалить, или хулить наших полководцев, что они ее так расположили.

Итак, вообразите себе наперед, любезный приятель, высокое ровное место, неподалеку от берега одной негораздо большой реки, протекающей сквозь широкую, глубокую и ровную долину. Помянутое лежащее на горе, у подошвы которой начиналась помянутая долина, высокое и ровное место было не столько широко, сколько длинно; было оно, сколько мне помнится, в ширину не более полуверсты, а в длину версты на полторы или на две, ибо с двух сторон окружал сие место большой, частый и густой лес, простирающийся в ширину, или поперек, на версту или более, а с третьей стороны пересекал оное превеликий и преглубокий буерак, с протекающею оным небольшою речкою, впадающею в вышеупомянутую реку Прегель. Таким образом окружено было сие место почти со всех сторон непреоборимыми оградами, и выход из него был только в двух местах, а именно, по краям оного, где на одном краю была между лесом небольшая прогалина, а на другом между лесом и помянутым буераком — также небольшое пустое пространство, простирающееся в ширину с небольшим на четверть или на полверсты.

На сем-то прекрасном месте расположена была наша армия лагерем, и, по-видимому, казалось, что нельзя было выгоднее быть сей позиции, потому что она стояла, власно как нарочно натурою в сделанном укреплении, и со всех сторон прикрыта была вожделеннейшими оградами, ибо впереди у себя имела она помянутый густой, высокий и непроходимый почти лес, прикрывающий фронт ее наилучшим почти образом. Правое крыло прикрыто было тем же лесом; левое помянутым непроходимым и крутым буераком, и с одного только тыла было открытое место, но и то для помянутой глубокой долины и реки Прегеля было неприступно, так что ни с которой стороны не могла опасаться неприятельского нападения. Самая узкая, находящаяся на левом крыле подле буерака дефилея, которою одною был из сего места свободный проход на пространное, позади леса находящееся Эггерсдорфское поле, застановлена была многими полками, прикрыта войсками и батареями, а сверх того имела еще впереди у себя небольшой ручеек с лощинкою, который, вытекая из Эггерсдорфскаго поля, впадал в помянутый большой буерак. Находящаяся же на правом крыле между лесами узкая прогалина, власно как нарочно перерыта была издавна несколькими небольшими рвами, которые сгодились нам очень кстати. Одним словом, все обстоятельства согласовались между собою наилучшим образом, и нельзя было удобнее сего места быть для прикрытия лагеря во время ожидаемой баталии и требовалось только одно искусство генералов, чтобы сим местом надлежащим образом уметь воспользоваться. Но имели ли наши полководцы к тому потребное искусство или нет, то усмотрите из последствия, а я между тем для лучшего усмотрения представлю вам все помянутое положение места рисунком.[135]

Вот вам план и описание всему положению того места, на котором происходило славное наше военное действие. Вообразите его себе хорошенько, дабы вам тем лучше можно было усмотреть все описанные ниже сего происшествия, к которым наконец теперь я и приступлю.

В последнем моем письме окончил я сию материю тем, что армия переправилась вся чрез реку Прегель и стала на вышеизображенном месте лагерем, и описание мое продолжалось до 16-го августа. 17-го числа поутру было все в армии еще спокойно. По розданным приказам знали мы, что и сей день простоим на сем месте, почему посылано было опять фуражировать, а сверх того велено было еще принимать провиант более, нежели на полмесяца, и мы приняли его уже сентября по 5-е число. Одним словом, о неприятеле не было еще ни слуху, ни духу, ни послушания, и хотя все мы имели довольно причины заключать, что ему уже недалеко быть надобно и что скоро дойдет до настоящего с ним дела, однако, не ведая ничего точного, не имели причины беспокоиться страхом и воображением себе смертоносного сражения. Коротко, мы так были спокойны, как бы находились еще верст за сто от неприятеля, и не думая ни о чем, пили себе и ели, и веселились, забавляясь разными походными препровождениями времени.

Пред полуднем наконец услышали мы вдали три пушечных выстрела, а немного погодя, еще два. Мы сочли их неприятельскими и говорили еще между собою, что таковых громких по сие время еще не слыхали и заключали, что не близко ли уже неприятель; но как в армии никакого шума не делалось и все по-прежнему было спокойно, то сочли мы сии выстрелы нашими и заключили, что конечно где-нибудь вдали стреляют наши по неприятельским партиям, почему, привыкнув уже к таковым слухам, перестали тотчас о том и думать. Но не успело пройтить с час времени, как увидели, что мы обманулись, и что конечно что-нибудь важное было. В армии нашей сделалась превеликая тревога. Началось ужасное скакание и гоньба адъютантов и ординарцев, кричавших, чтоб выходили в строй и выводили бы полки перед фрунт.

В одну минуту исчезло тогда прежнее спокойствие, и началось военное замешательство. Всякий, бросая все, в чем упражнялся, хватал оружие, одевался в военный снаряд, и бежал становиться в свой ряд и место определенное. Повсюду слышан был тихий шум, бегание и понуждение от начальников. Все наше военное ополчение власно как оживотворилось и в один миг были уже все полки пред своими станами и стояли во фрунте, ожидая повеления куда иттить и что делать. Нельзя довольно изобразить, сколь чувствительна была всем сия первая почти и прямая тревога. Всякий, не инако помышляя, что неприятель уже наступает и конечно уже не в дальнем разстоянии — не мог иного заключить, как что чрез минуту поведут его становить в ордер баталии и что, наконец, приближается тот час, в который принужден он будет позабывать и сам себя и все на свете, и готовиться к смерти. Обстоятельство, что вся армия состояла почти все из таких людей, которые неприятеля еще в глаза не видали, умножало в каждом его робость и внутреннее волнение крови и содрагание членов. Говорится и о простой пословице, что первую песенку зардевшись спеть, а тут дело несколько поважнее песни было. Однако все сие не долго продолжалось и нас власно как хотели только попугать; ибо не успели полки стать во фрунт и построиться, как присланы были опять вестники с повелением, чтоб солдат распустить опять по палаткам, и впредь слушать уже сигнала из трех пушек.

Сие успокоило опять всех нас: мы сочли, что, конечно, что-нибудь провралось и не прямо донесено фельдмаршалу и, разошедшись по своим палаткам, принялись опять за свои упражнения. Кто играл в карты, кто пел, кто смеялся, кто шутил, и так далее. Но не успело пройтить с час времени, и так, как в часу четвертом пополудни услышали мы уже подлинный сигнал к тревоге. В главной квартире у фельдмаршала выстрелено было три раза из вестовой пушки, и сие было знаком тому, чтобы полки опять во фрунт выводили. Мы тотчас сие учинили и уже меньше боялись, нежели прежде, думая, что опять нас распустят. Но сей день на то начался, чтоб нам обманываться в своем ожидании; ибо вскоре увидели мы, что дело обращалось понемногу в важность. К нам приехали предводители наших бригад, и вдруг повели полки с распущенными знаменами вон из лагеря. Тогда-то началось у многих трепетание сердца и жалкое прощание с остающимися в лагере своими знакомцами. Но по счастью некогда было им долго в том упражняться, нас увели с великим поспешением, и вывели за лес на чистое и пространное Эггерсдорфское поле.

Но сколь сильно мы опять тут обманулись! Мы думали, что выйдем уже прямо к неприятелю и не только его увидим, но и тотчас начнем с ним дело; но вместо того мы на всем поле не увидели и не приметили ни одного человека, и удивились тому чрезвычайно. Несмотря на то, становили все выведенные наши полки в порядок, и построили их версты за две от лагеря в две линии, между обеими находящимися посреди сего поля деревнями, в ордер баталии и разочли как надобно. Но не успели сего окончить, как не сделав ничего, а только сожегши одну деревню, повели нас обратно назад в лагерь, и мы проходили и простояли часа три только по пустому, ибо неприятеля не было еще и в завете, а сказывали только, будто бы он находился за лежащим впереди у нас лесом и будто бы также строился в ордер баталии, почему и нашу не всю армию выводили, а только одни наш авангардный корпус, да дивизию графа Фермора, и сие может быть для того, чтоб ему доказать, что мы очень осторожны. Но о, когда б таковы осторожны мы всегда были!

Таким образом окончился и сей день, без всяких важных происшествий и мы по необыкновенности своей не знали, чтоб это значило, что нас выводили. Мне случилось быть с сими выходившими на брань, и мы, по справедливости говоря, шли довольно отважно и без всякой трусости. Нетерпеливость у всех написана была на лице, и всякий усердно желал увидеть скорее неприятеля и исправлял свое ружье, для исправнейшего по нем стреляния. Но сколько мы ни смотрели и сколько ни усердствовали учинить ему храбрую встречу, однако его не было, и мы не могли увидеть ни единого человека, хотя пространное и на несколько верст простирающееся поле нам все было видно. Возвращаясь в лагерь не знали мы, радоваться тому или печалиться? Однако тужить о том дальней причины не имели. Кому жизнь не мила, и кто мог уверен быть в том, что он будет цел и сохранится жив от баталии? Я только имел причину возвращением сим доволен быть; но для чего, оного вы конечно не угадаете "Для трусости!" скажете вы. — Нет, я истинно не только не трусил, но еще более спокоен был, нежели сам думал. А вот для чего: со мною сделалось одно смешное и неожидаемое приключение. Когда мы на поле в ордер-баталии стояли и дожидаясь неприятеля из леса оправляли свои ружья, то хотел и я посмотреть, есть ли у ружья моего на полке порох, ибо заряжено оно у меня давно уже было. Но не проказа ли сущая тогда сотворись? Погляжу, ан у ружья моего совсем и курка нет!.. Боже мой! как я тогда смутился и в какое пришел замешательство! С одной стороны, не понимал я, куда он девался; с другой досадовал, что мне в случае нужды не только стрелять, но и обороняться будет нечем, а с третьей, и что всего паче, боялся, чтоб того кто-нибудь не увидел и не стал бы смеяться. Но как бы то ни было, но курка моего не было: отвернись проклятый шурупчик, который, думать надобно, накануне того дня как ружье чистили, некрепко был привинчен, и пропади вместе и с курком. А к вящему несчастию, и искать его способа не было. Я не только чтоб искать, но боялся и сказывать о том наилучшим своим приятелем, но внутренно только досадовал и сам себе смеялся, говоря: "Изрядный, право, я воин! да и курок-то проклятый нашел время пропасть. Тут-то его нелегкое и снесло долой, когда он всего был надобнее!" — Но по счастию всех хлопот я избавился: дело прошло без драки, а безкурочнаго моего ружья никто не приметил. Мы возвратились благополучно, а к утрему поспел к ружью моему другой курок. Эту честь могу я отдать исправности полковых слесарей. Истинно чрез час приделали они к нему совсем новый и, я не стыдился уже показаться перед фрунтом, а потерянный оставил спокойно лежать на полях Эггерсдорфских.

Сим окончу я сие мое письмо и уверив вас о моей дружбе, остаюсь и пр.

ВТОРАЯ ТРЕВОГА Письмо 45-е

Любезный приятель. В последнем моем письме отписал я вам первое наше приуготовление к баталии, а теперь опишу второе. Не мутите вы ею! Какова она ни была, но довольно двое суток прошло в одних приуготовлениях к оной! Надобно уже ей конечно быть чрезвычайной. Она чрезвычайна и была, любезный приятель, как вы то сами из описания оной после сами и увидите, но я, оставя посторонности, приступлю к делу.

Ночь под восьмое-на-десять число августа препровождали мы в прежнем лагере благополучно и в вожделеннейшем спокойствии. Все было тихо и смирно, и никто не помышлял о неприятеле. Что будет в последующий день, того никто не ведал и утро не оказывало нам ничего чрезвычайного. Поутру били не генеральный марш, а зорю, а сие и доказывало уже нам, что и сей день в поход мы не пойдем, а будем стоять на том же месте. Сия тишина и спокойствие продолжалось даже до двенадцатого часа и мы, думая, что и во весь день ничего не будет, расположились уже препровождать его в разных увеселениях, как вдруг нечаянный пушечный выстрел нарушил наше спокойствие и обратил к себе наше внимание. Сие случилось, как теперь помню, в то самое время, как мы с компанионом моим сели обедать, ибо надобно знать, что незадолго до сего времени сдружился я особливым образом с капитаном соседственной со мною второй-на-десять роты, Алексеем Дмитриевичем Вельяминовым, человеком светским, весьма разумным, меня отменно любящим, и притом земляком, ибо он был чернский помещик, в котором уезде имел и я одну деревнишку. Любя меня, давно уже старался он меня убедить к тому, чтоб нам есть вместе; а как он имел у себя повара и едал хорошо, то наконец я охотно на то и согласился, и с того времени, во все остальное время сего похода жили мы с ним как родные братья и не только едали вместе, но и спали в одной палатке. С сим-то моим другом и компанионом не успели мы тогда сесть обедать, как услышали помянутый выстрел, и мы говорили еще тогда: — "Ахти! не тревога ли уже опять: не дадут нам и пообедать". Но совсем тем первым сим еще сигналом не гораздо мы еще встревожились и продолжали обедать; но не успели мы приняться за ложки, как последовал другой, а вскоре после того и третий выстрел. Тогда некогда было долго думать, ложки попадали у нас из рук, и мы, бросив есть, спешили скорее одеваться, и хвататься за оружие и надевать на себя наши знаки и шарфы. Шум и смятение по всему лагерю был уже слышан. Повсюду началось беганье, крик и понуждение. Иной стоял уже в своем месте перед фрунтом, другой бежал туда становиться, третий хватался еще за оружие, и надевал на себя военные снаряды; иной отлучался куда-нибудь, бежал еще опрометью, неодетый, в палатку, и спешил одеваться и поспеть иттить вместе умирать с своими товарищами. Голос и крик начальников и полководцев, скачущих и разъезжающих перед полками, повсюду был слышан и возбуждал храбрость и мужество в сердцах воинов. Земля стонала от тяжести огнестрельных орудий, везомых множеством лошадей, и эхо раздавалось только по стоящему против нас лесу, от крика погонщиков и фурлейтов, понуждающих коней везти скорей пагубные орудия, приготовленные для поражения неприятеля. Одним словом, все находилось в движении и представляло для глаз воина приятное зрелище.

Не успели мы с полками выттить перед фрунт и построиться, как увидели уже главных наших полководцев, едущих с великою свитою мимо полков наших. Нельзя было великолепнее быть свиты нашего главного предводителя. Окружен будучи великим множеством других высоких и нижних начальников, генералов и офицеров, с великою пышностию ехал он предводительствовать армиею и распоряжать судьбинами столь многих тысяч народа. Гордый и драгоценный и богатым убранством украшенный конь, прыгая, играл ногами везя на себе сего военноначальника. Множество других коней под богатыми попонами следовали за ним заводными. Наконец целые толпы гусар и чугуевских казаков прикрывали сие пышное и великолепное шествие. Они назначены были телохранителями нашего предводителя и следовали за ним повсюду.

Вскоре после сего повели наши полки с распущенными знаменами опять на тоже место, куда накануне сего дня мы выходили; но выводили уже не одну первую дивизию и наш авангардный корпус, но всю армию. Сие могли мы потому заключить, что как полку нашему случилось стоять в самом тесном месте и проходе, то все полки, и конные и пешие, с знаменами и орудиями своими принуждены были иттить мимо нас и проходить сею тесною дефилеею на пространное Эгерсдорфское поле. Там строены они уже были порядочным образом в две линии в ордер баталии, а нас повели уже после всех, ибо мы назначены были прикрывать левое крыло обеих линий и нас поставили поперек обеих линий. Какое зрелище представилось нам вдруг, когда мы, из тесноты лагеря выдравшись, вышли на пригорок, с которого вся окрестность поля была видима! Целая половина оного, лежащая к нам и к лесу, покрыта была многочисленным народом. Фрунты обеих линий были между собою на знатное расстояние и в длину простирались так далеко, что конца оным не можно было никак видеть. Одни только знамена развевали и разноцветностию своею пестрелись, и украшали тем наиболее прекрасное сие зрелище. Вся пустота между обеими линиями наполнена была множеством народа. Как обе линии стояли неподвижно, как стены, так, напротив того, оживотворен был народ, находящийся между оными. Тут видно только было одно скакание конницы, командиров, адъютантов и ординарцев и войска взад и вперед, пушек и их ящиков и снарядов. Все военноначальники суетились и старались распорядить и расстановить все где что надобно, и раздать нужные приказы, как отступать во время сражения: все оного бессомненно ожидали. День случился тогда самый красный, и погода наивожделеннейшая, и один блеск оружия в состоянии уже был возбудить охоту к сражению.

Нельзя было полезнее и лучше быть тогдашней позиции нашей армии и расположению нашего строя, ибо представьте себе, любезный приятель, что помянутое Эгерсдорфское поле не все так ровно, чтоб могло горизонтальным назваться: находилось к нашей стороне на оном небольшое возвышение. Сия высота начиналась от широкой лощины или суходола, находящегося между обеими деревнями и простиралась до самого того леса, позади которого стоял лагерь нашей армии. Она занимала довольно много места и командовала всем пространством Эгерсдорфского поля. На сем-то возвышении или пологом пригорке, построилась наша армия ордер баталии и имела довольно места по желанию уместиться. Весь фрунт ее или лицо было прикрыто помянутым суходолом или небольшою широкою лощиною, сквозь которую протекал малый, но вязкий и топкий ручей, а весь зад или тыл — высоким и густым лесом, так что сзади не можно было иметь никакой опасности. Левым своим крылом примкнула она к одной из вышеупомянутых деревень, находящихся посреди поля и весьма в близком расстоянии друг от друга, а правое было ли чем прикрыто или нет, того не можно было мне видеть. Да хотя б оно от натуры и ничем было не прикрыто, так прикрывало оное довольное число конных и пеших войск с целою колонною артиллерии. Одним словом, позиция армии была наивожделеннейшая и такова, что всякий мог заключить, что заняла она весьма выгодное место. Но чтоб могли вы яснее видеть сей ордер баталии, то изображу вам оный нарочным рисунком. (?)

Сим образом на досуге построившись и распорядив что надобно, дожидались мы, с неустрашимостию, неприятеля и ежеминутно надеялись, что он из леса, находящегося против нас, выйдет и учинит на нас нападение. Однако счет сей делан был без хозяина. Мы сколько ни дожидались и сколько, обращая глаза свои в ту сторону, откуда ждали неприятеля, ни смотрели, но не могли увидеть и признака оного; а таковы ж тщетны были и все наши распроведывания у приезжающих к нам с правого фланга. Мы хотя у всякого из них спрашивали: "идет ли неприятель? показался ли он уже из леса? не видать ли оного?" — но все ответствовали, что нет и что сами они все глаза свои уже просмотрели. Словом, все ожидание наше было напрасно. Неприятельские полководцы не таковы были глупы, как мы думали. Они ведали довольно свое против нас бессилие и вели кое превосходство нашей силы против их и далеко были от того удалены, чтоб нас, столь выгодно построившихся, атаковать посреди белого дня и с столь очевидною для себя опасностию; но паче довольствовались тем, что мы им себя сим образом показали, и они могли всю нашу силу как на ладони видеть и рассмотреть. Сверх того было им с нами дело начать еще и некогда. Они, как мы после узнали, еще в тот только день пришли от Велавы, в занятый позади леса лагерь и посылали нашу армию только подсматривать. О сем рекогносцировании пишут неприятели в своих реляциях, якобы посылан был от них генерал-поручик Шорлелер с 20-ю эскадронами гусаров и с 20-ю эскадровали драгун; однако мы толикого числа войска не видали: а нам сказывали после, что в сей день рекогносцировал только наш стан и армию прусский генерал-поручик граф Дова с небольшим прикрытием, ибо сей почитался у них лучшим генералом; нашим же полководцам, или паче отводным караулам, показалось, что то уже и вся армия, и сие самое было причиною нашей трусости и поспешного выхода из лагеря.

По всем сим обстоятельствам, не могли мы, на все наше ожидание несмотря, увидеть пред собою неприятеля. Уже стояли мы более двух часов; уже день начал склоняться к вечеру, а неприятельской армии и в появе не было, а все, что могли мы только слышать, состояло в том, что вдали между казаками нашими и неприятелем происходила небольшая перестрелка, по которым он из леса производил иногда ружейную, иногда пушечную пальбу, и сии, может быть, были те, которые от нас посыланы были распроведывать о неприятеле.

Наконец увидели наши полководцы, что мы стоим по-пустому и ничего не дождемся. Чего ради, выстреливши несколько раз из большой пушки и лес и бросив туда несколько бомб из гаубиц, может быть по показавшимся неприятелям, сожегши находящуюся под лесом пред армиею вдали деревню, распустили наши полки опять обратно в лагерь. Мы не знали и не могли понимать, чтоб это значило и покуда нас сим образом водить и неприятелям показывать станут.

Смеркаться уже тогда почти начало, как мы возвратились в свои палатки, и тогда впервые мы услышали сигнальный вечерний пушечный выстрел в неприятельском лагере для битья зори, и как он довольно громко был слышан, то могли мы заключить, что неприятельский лагерь находится уже не далеко от нашего, а немного погодя, весьма явственно услышали мы, как у него и зорю били.

Не могу довольно изобразить, с какими разными душевными чувствиями слушали мы сей звук неприятельских барабанов; никогда еще до сего времени не случалось нам его слышать. С великим любопытством устремлял каждый свои слух для внимания оного, и как столь верное, явное доказательство близости неприятельской армии не дозволяло нам никак уже сомневаться, что на другой день после сего воспоследует у нас с ним баталия, то многие слушали биение зори сей, а вскоре потом и нашей, с отменным удовольствием и без всякого смущения, но радуясь, что вскоре иметь будут дело с неприятелем, и притом удобный случай к оказанию своей храбрости и мужества, а другие напротив того занимались тогда другими мыслями:

"Ну, братцы! говорили тогда иные, видно теперь уже по всему, что доходит у нас дело до драки, — бессомненно завтра у нас она будет! Кому-то поможет Бог одолеть своего недруга? Мы хотя и льстимся надеждою, что победим пруссаков, но не в диковинку и такие примеры в свете, что и маленькие армии разбивали большие. Не услышь, Боже, чтоб несчастие таковое случилось с нами!" — Да! — подхватывали иные, все сие возможное дело; но как бы то ни было и кому бы Бог ни помог, но то достоверно, что с обеих сторон будет не без урона. Многие отправятся при сем случае на тот свет. И кому-то и кому назначено судьбою положить здесь свою голову! — "Да! — продолжали другие: многие из нас верно не увидят более уже захождения солнечного и слышат теперь в последний уже раз биемую вечернюю зорю! Завтра, около сего времени, лежать уже они будут бездыханны и с охладевшею уже кровию! Но кому-то и кому нужно быть в числе оных? — Все это закрыто от нас непроницаемою завесою, и все составляет ужасную неизвестность!" — Да! ответствовали иные, неизвестно и то, кому-то и кому случится при том и навек изуродовану быть, и потерять либо руку, либо ногу, либо так расстреляну и изранену быть, что навек пойдет он калекою и уродом. Счастлив тот будет, кто отделается от всего того удачно, и останется и жив и совсем уцелевшим. — Сим и подобным сему образом разговаривали тогда между собою многие, и необыкновенность всех к огню и небывалость никогда еще на сражениях, производила во многих таковые чувствия и помышления. Но были многие и такие, кои все предстоящие опасности ни мало не уважали, но с мужественным духом, и позабывая все, готовились на сражение, как на некое увеселительное пиршество.

Не успели у нас пробить зорю и не успело смеркнуться, как сделался такой густой туман, или паче дым, какого я отроду не видывал. Вдруг сделалось так темно, что несмотря на светлый летний вечер, не можно было и за десять сажен ничего видеть. Мы дивились сему чудному метеору и тем наипаче, что до того времени таких туманов тут не видывали. Однако туман сей недолго продолжался; чрез час разошелся он опять и стало светло.

Тогда роздан был во всей армии приказ, чтоб солдат всех вывесть во фрунт и чтоб полки все в ружье ночевали, снабдив себя наперед провиантом на трои сутки. Чудно нам сие было, и мы не могли понимать, чтоб это значило. Все только заключали, что, конечно, нам наутрие в поход иттить будет должно, и потому каждый из нас помышлял о том, как бы запастись на легкую руку пищею. По счастию, не было в съестных припасах у нас тогда оскудения. Пара гусей тотчас была зажарена и окорок ветчины сварен. Кису полную мне набили, и мы надеялись, что всего того и на пять дней с нас будет. Приготовившись сим образом, и ночевали мы в ружье. Сим окончу я свое письмо и сказав вам, что я есмь и проч.

ТРЕВОГА Письмо 46-е

Любезный приятель!

Теперь достиг уже я до того пункта времени, который был всей нашей кампании сего года решительным, то есть до 19-го числа августа, которым день, бывшею в оной баталиею, сделался знаменитым и достопамятным. Для меня был он тем особливого примечания достоин, что он был один только сего рода, какой по сие время в жизнь мою случился, и какой мне случай допустил видеть. Почему и желал бы я вам, любезный приятель, баталию сию описать наиточнейшим образом: но не уповаю, чтоб к тому сил моих было довольно.

Но прежде, нежели начну описывать самую баталию, надлежит мне вам растолковать причину отданного накануне дня сего в армии приказа, который нам столь непонятным казался. Предводители наши, возвратившись с полками в лагерь, собрали военный совет и рассуждали, что делать? Все единогласно в том согласовались, что неприятель, по всему видимому, не хочет дать баталии и боится показаться в поле, а старается только заградить нам путь к дальнейшему походу, заняв самую тесную дефилею, и всем тем воспрепятствовать, чтоб мы его не обошли мимо и не прошли прямо с армиею к Кенигсбергу. Другие напротив того догадывались и говорили, что неприятель может быть ожидает от нас атаки. Но все таковые суждения были неосновательны, как то из последствия окажется. Однако предводители наши тогда предполагая все сие заключали, что другого не оставалось, как только, чтоб иттити нам к нему навстречу и принудить дать баталию. Но тут сделался вопрос: куда и какими местами до него иттить? Прямо чрез Эгерсдорфское поле и ближайшим путем к нему иттить была сущая невозможность: он стоял с армиею своею за густым и большим лесом, будучи им совершенно прикрыт, а сквозь лес сей не было иного прохода, кроме одной узкой и тесной дороги, а и оная уже была прусскими войсками занята; следовательно, тут атаковать никоим образом было не можно, кругом же помянутого леса обходить было очень далеко. Но как другого не оставалось, а захотелось поспешить, то и определили, чтоб обходить дальний и тот лес кругом с левой стороны, за которым стоял неприятель, и обратить чрез то к себе на встречу неприятеля. Но как к сему обходу неинако, как несколько дней употребить надлежало, а притом и иттить надобно было дурными дорогами и тесными проходами, то заблагорассуждено, тяжелый свой обоз оставить тут на месте, а с собою взять один только легкий и необходимый, и собраться как можно налегке. Наконец положили, чтоб сим предприятием не мешкать, дабы не дать времени неприятелю занять и последние проходы, и для того определили к тому помянутое 19-е число августа, положив выступить в поход с рассветанием дня, а для самого того и отдан был приказ, чтоб взять с собою провианта на трои сутки, быть к походу совсем в готовности и ночевать в ружье перед фрунтом.

Таковые-то распоряжения были с нашей стороны. Но судьбе было совсем инако угодно. Замыслы и намерения наши уничтожены, и произошло совсем иное, ибо между тем как мы сим образом о средствах мыслили и совещались, какими б трусливого неприятеля к баталии принудить, у него напротив того трусости и в завете не раживалось. Он был едва ли не смелее нашего и положил, не упуская времени, нас сам атаковать. Пруссаки давно славились тем, что они умеют пользоваться временами и случаями, и чрез самое сие искусство часто малыми людьми великие армии разбивали. Сию хитрость думали они и в сем случае употребить, и недостаток своих сил наградить проворством и отважностию. Им довольно было сведомо, в каком тесном, хотя весьма и выгодном месте стоит наша армия, а может быть не неизвестно было им и то нестроение, в каком тогда находились наши генералы и предводители. Самое намерение наше обходить кругом и выступить в поход может быть каким-нибудь образом они сведали, и потому недолго думая, положи ли пользоваться сим случаем и напасть на нас в самый расплох и в то время, когда армия только что тронется с места, дабы воспользоваться нашим замешательством, и не выпустив нас вон из нашей норы, передушить как кур. Которое намерение они произвели с довольно хорошим успехом, как то из последствия окажется.

Сим образом соплетаемы были для нас сети, а мы, нимало не ведая, спали себе и почивали спокойно. Наконец багряная заря начала мало-по-малу освещать горизонт и предвозвещать нам день наипрекраснейший. Бывший перед утром опять сильный туман начал расходиться и воздух начинал быть тонким и прозрачным; солнце, выбежав из-за гор, осветило уже весь наш горизонт, как громкий пушечный сигнальный выстрел, пресекши наш сладкий сон, привел всю армию в движение. Мы слушали с любопытным ухом, что станут бить: зорю ли, или генеральный марш, и услышавши сей последний, тотчас стали спешить готовиться к походу. Немного погодя пробили: на воза, почему сняты были тотчас все палатки, запряжены лошади в повозки, и обозы нимало не медля, по обыкновению своему, тронулись в путь свой. Теперь припомните, любезный приятель, одно сказанное мною вам обстоятельство, что выход и выезд из того места, где армия расположена была лагерем, был только в одном том узком прогалке, где стоял наш авангардный корпус и вторая дивизия; а как и нашему походу надлежало простираться в сию сторону, то натурально, обозы всей армии, тронувшись в путь, свалились к сему месту и произвели тесноту наивеличайшиую. К вящему несчастию, случилась впереди сей тесной дефилеи вязкая и грязная ручьевина, а именно самая та, которая, разрезая Эггерсдорфское поле и проходя между обеих деревень Эгерсдорф, шла впадать в крутой буерак, позади армии находящийся. Чрез сию ручьевину должны были перебираться передовые обозы, а как натурально, получили они чрез то небольшую остановку, то теснота и замешательство в задних делалась еще больше. Все повозки теснились между собою, и каждая старалась подвигаться вперед и выпереживать другую. Но как передние принуждены были останавливаться, то и сделалась такая теснота, что между телегами и повозками с великою нуждою пешему пробраться было можно. Все было тут смешано: и артиллерия с ее ящиками и снарядами, и полковые обозы, и генеральские экипажи, и офицерские и солдатские повозки, отчего наиболее и делалось замешательство. Самые полки тронуты были уже с своих месть, и в разных местах кучками между обозами стеснены были, что все приумножило еще тесноту и замешательство, которое и без того всегда бывает, когда армия выступает из лагеря в поход свой.

В самое сие время, в самое то время, когда наипущее замешательство происходило, и войска с обозами вышеупомянутым образом были перемешаны, и последними вся узкая прогалина, которою главной армии выходить надлежало, так была набита, что ни прохода, ни проезда не было — в самое сие время, говорю, вдруг сперва тихая молва по всему войску и обозам разноситься начала, что неприятель наступает и уже близко, но тотчас обратилась она в общий шум и повсюду слышан был уже крик — "неприятель! неприятель!" и уверение, что он уже очень близко; но прямо никто не знал. Иной говорил, что он показался на поле, другой утверждал, что он прошел уже деревни; третий говорил, что он в самых уже обозах, и так далее. Всякий толковал так, как ему хотелось, и прибавлял для устрашения других то, что ему угодно было; а другой не знал, что заключать и который слух почитать справедливейшим.

Но не долго находились мы в сей неизвестности. Минуты чрез три получили мы хорошее тому подтверждение. Впереди всего сего узкого места, вправо, где оное с Эгерсдорфским полем смыкалось, стоял у нас второй Московский полк лагерем, занимая весь вход на помянутое поле; и как он прикрывал весь наш бывший лагерь, то для лучшего укрепления и прикрытия сего места присоединена была к нему небольшая колонна артиллерии и поставлена для всякого случая пред оным. Сей полк был первый, которым вдруг увидел тогда неприятеля и, что удивительнее всего, находящегося уже пред собою.

Не знаю уже я, не знали мы тогда и все, и вы судите и разбирайте, каким это образом сделалось, что мы, несмотря на всю нашу прежнюю осторожность и на все великое множество наших легких войск, стерегущих армию, несмотря, не видали того, как неприятель сквозь свои дальний лес прошел, как на поле вышел и как все пространное и версты на четыре поперек простирающееся Эгерсдорфское поле перешел, и каким образом это сделалось, что мы его не прежде увидели, как когда он уже у нас почти на шею сел. Чудное поистине это было и непонятное дело! Будучи верст за двести от неприятеля, имели мы величайшие и такие предосторожности, как бы неприятель в двух или в трех верстах был, и на бекетах всех нас замучили; а когда неприятель в самом деле в такой близости был, тогда у нас глаза власно как завязаны были, и мы, по пословице говоря, "не видали, как в глазах у нас овин сгорел". Одним словом, это дело было непонятное, и я не утверждаю, и не могу утверждать, а только скажу, что после носилась в армии молва, будто бы предводителям нашим еще до света, и тогда когда армия еще в покое находилась, неоднократно было доносимо, что неприятель, вышедши на поле, к нам придвигается, но тому не хотели будто верить почитая то враками и невозможным делом. А особливо, по мудрому убеждению консистента и помощника фельдмаршала, вышеупомянутого генерала Ливена. Но подлинно ли сие так было, того истинно не знаю, ибо маленькому такому человеку, каковым был я, и знать было не можно.

Но как бы то ни было, по неприятель застал нас в таком расплохе, в каком лучше требовать и желать ему было не можно. Помянутый второй московский полк не прежде его увидел, как на такое уже расстояние, что могли до него доставать пушки, почему из находящейся пред ним нашей батареи того момента и началась по неприятелю канонада, которая и подтвердила нам, что слух о неприятеле справедлив и что он находится от нас в близком уже расстоянии.

Боже мой! какое сделалось тогда во всей нашей армии и обозах смятение! Какой поднялся вопль, какой шум и какая началась скачка и какая беспорядица! Инде слышен был крик: "сюда! сюда! артиллерию!"; в другом месте кричали: "Конницу, конницу скорее сюда посылайте!" Инде кричали: "обозы прочь! прочь! назад! назад! назад!" Одним словом, весь воздух наполнился воплем вестников и повелителей, а того более — фурманов и правящих повозками. Сии только и знали, что кричали: "ну! ну! ну!" и погоняли лошадей, везущих всякие тягости. Словом, было и прежде уже хорошее замешательство, а при такой нечаянной тревоге сделалось оно совсем неописанным. Весь народ смутился и не знал, что делать и предпринимать. Самые командиры и предводители наши потеряли весь порядок рассуждения и совались повсюду без памяти, не зная, что делать и предпринимать. Случай таковой для самих их был еще первый, и к тому ж, по несчастию, такой нечаянный и смутный, а они все были люди еще необыкновенные. Никогда не видывал я их в таком беспорядке, как в то время. Иной скакал без памяти, и с помертвелым лицом кричал и приказывал сам не зная что; другой отгонял сам обозы, ругал и бил извозчиков; третий, схватя пушку, скакал с нею сам, сколько у лошади силы было. Иной, подхватя который-нибудь полк, продирался с ним сквозь обоз, перелазывая чрез телеги и фургоны, ведя его, куда сам не ведая. Одним словом, все находилось в превеличайшем замешательстве и беспорядке, да и можно ли инако было быть, когда не знали, не то армию строить в порядок, не то от наступающего уже неприятеля обороняться: толь близко был уже он подле нас.

При таких обстоятельствах, можно ли было ожидать, чтоб наша армия могла быть в порядочный ордер баталии построена, и учинить порядочный отпор неприятелю. Все почти полки, или большая часть оных находилась за лесом и за обозом, и все не могли никоим образом сквозь оный продраться, а сквозь лес пройтить за густотою оного не было также способа. Таким образом принуждены они были стоять поджав руки и дожидаться, покуда прочистят для них дорогу. Но сего учинить за тогдашним замешательством и за теснотою места не было возможности. Одна только вторая дивизия, бывшая под командою добродетельного генерал-аншефа Лопухина, по случаю, что она лагерем стояла в самой прогалине и ближе всех к полю, могла некоторым образом иметь движение, но и ее полкам прямо иттить никак было не можно, а они принуждены были иттить по рядам, и сим образом выходя из прогалины вправо, тянуться подле самого леса, ибо далее в пространное поле подаваться за близостию неприятеля было уже не можно.

Строются ли когда-нибудь так армии в ордер баталии? Но нужда чего не делает! Мы рады б были, хотя бы сим образом удалось нам из-за леса и обозов выдраться. Однако мы и сего последнего способа скоро лишились.

Теперь скажу вам, любезный приятель, куда собственно я в сем замешательстве попался, и что со мною происходило. Наш полк, как я вам прежде сказывал, находился в авангардном или передовом корпусе, с некоторыми другими таковыми ж малолюдными, как и наш, полками. Как мы стояли почти на самом переду и назначены были для прикрытия во время похода обозов, то и тронуты мы были прежде всех прочих полков с места, и находились тогда около самой той ручьевины, окружены будучи со всех сторон множеством обозов, как началась с нашей и с неприятельской стороны вышеупомянутая стрельба из пушек, и некоторые из неприятельских ядер по обозам шуркать, свистеть, и все, что ни попадало навстречу, ломать и коверкать начали. Явление сие было для нас еще новое и до того невиданное. Мы остановились сие услышавши и ожидали повеления, куда нам иттить велят: вперед ли по тракту, или вправо к тому месту, где уже стрельба производилась. Немного погодя прискакал к нам, не помню, какой-то генерал и, подхватя, повел чрез ручей вперед сквозь все обозы, заставливая продираться всячески сквозь оные, и где нельзя, то перелезать чрез фуры и повозки.

Теперь остановлюсь я на минуту и скажу, что как при сем шествии нам вперед ничего было не видно за обозами, и мы за верное полагали, что выдравшись из оных наткнемся им прямо на стоящего уже в готовности неприятеля и тотчас с ним вступили в кровопролитное сражение, то минуты, в которые мы помянутым образом шли и сквозь обозы продирались, были для нас самые критические. Достоверность о близости неприятеля, звук стрельбы пушечной, слышимой в самой уже близи, и ядра неприятельские, летающие уже по обозам, не давали вам сомневаться в том, что чрез несколько минут начнем и мы уже стрелять и сражаться с неприятелем, а небывальщина в таких случаях и мысль, что коса смертная распростерта была уже над всяким и готова была к поражению многих, и что тогдашние минуты были для многих последние уже в жизни, — приводила всю душу в такую расстройку и все мысли в такое смятение и замешательство, что тогдашнее душевное состояние не можно никак изобразить словами, ибо в минуту сию действовали в ней не одни, а многие сим и пристрастия вдруг, и истинно сказать не можно, боязнь ли, сродная всем человекам, более всели душевными силами тогда обладала или досада и негодование на видимый тогда повсюду беспорядок и замешательство и производимое самым тем рвение и желание иттить скорее и отбивать неприятеля, — совсем тем нельзя не призваться, что сердце у всякого было тогда не на своем месте, но трепетало нарочито чувствительно с перемежающимся то и дело замиранием. Однако и то в засвидетельствование истины сказать надобно, что все сие первое и прямо словами неудобоизобразимое ужасение чувствовали мы только с самого начала и до тех только пор, покуда не вышли на поле и не увидели неприятеля. А там я не знаю, от того ли, что человек находится уже власно как в отчаянии и окаменелости, или от того, что он находится не один, а со множеством других, не чувствует он и далеко такого страха и боязни, какой чувствовать бы по природе и по существенной опасности и важности случая надлежало, но бывает уже гораздо бодрее и спокойнее духом.

Но я удалился уже от порядка моего повествования; теперь, возвращаясь к оному, скажу, что, продравшись сквозь обозы и вышедши на свободу, увидели мы прочие полки нашего авангардного корпуса, строющиеся в правой у нас руке в одну линию. Нам велели примкнуть к оным, а к нам стали примыкать и остальные полки нашего корпуса. Таким образом, попались мы совсем в другое уже место, нежели где накануне сего дня нам стоять случилось. И по счастию так трафилось, что место сие было наипрекраснейшее, а что всего еще лучше, самое безопаснейшее; на самом том месте, где полку вашему стать довелось, случился небольшой холм или пригорок, с которого все пространство Эгередорфского поля было видимо. Не успели мы на оный взойтить и осмотреться, как вся прусская армия нам как на ладони представилась. Мы увидели, что находилась она почти на самом том месте, где накануне того дня мы построены были, и первая ее линия стояла прямо в том месте, где стояла наша первая линия, а вторая против деревни Клейн-Эгерсдорфа, и обе ее линии были к толу месту концами, где мы стояли, так что нам вдоль обеих оных можно было видеть. К вящему удовольствию видно нам было и все то место, где строилась и наша армия, ибо нам случилось со всем своим корпусом стоять на левом крыле своей, или лучше сказать, во фланге обеих армий. Сами же мы были от нападения прикрыты небольшим болотом, поросшим, хотя низким, но чрезвычайно густым кустарником, простирающимся от деревии Клейн-Эгерсдорф на некоторое расстояние влево. Чрез сей кустарник с пригорка своего видеть нам все было ложно, а неприятелю к нам сквозь кустарник пройтить не было возможности. Таким образом, стояли мы с покоем и готовились только быть зрителями всему театру начинающегося тогда кровопролитного сражения.

Оно началось в начале восьмого часа, когда уже солнце было довольно высоко, и сиянием своим, при тихой погоде, наипрекраснейший день производило. Первый огонь начался с неприятельской стороны, и нам все сие было видно. Пруссаки шли наимужественнейшим и порядочнейшим образом атаковать нашу армию, вытягивающуюся подле леса, и пришедши в размер, дали по нашим порядочный залп. Это было в первый раз, что я неприятельский огонь по своим одноземцам увидел. Сердце у нас затрепетало тогда, и мы удивились все, увидев, что с нашей стороны ни одним ружейным выстрелом не было ответствовано, власно так как бы они своим залпом всех до единого побили. Пруссаки, давши залп, не останавливаясь, продолжали наступать и, зарядивши на походе свои ружья и подошед еще ближе к нашим, дали по нашим порядочный другой залп всею своею первою линиею. Тогда мы еще больше удивились и не знали что делать, увидев, что с нашей стороны и на сей залп ни одним ружейным выстрелом ответствовано не было. — "Господи, помилуй! что это такое?" говорили мы, сошедшись между собою и смотря на сие позорище с своего отдаленного холма:- "живы ли уже наши, и что они делают? Неужели в живых никого не осталось?" Некоторые малодушные стали уже в самом деле заключать, что наших всех перебили. "Как можно, говорили они: — от двух таких жестоких залпов и в такой близости кому уцелеть?" Но глаза наши тому противное доказывали. Как скоро несколько продымилось, то могли мы еще явственно наш фрунт чрез пруссаков видеть; по отчего бы такое молчание происходило, того никто не мог провидеть. Некоторые из суеверных стариков помыслили уже, не заговорены ли у наших солдат уже ружья; но сие мнение от всех нас поднято было на смех, ибо оно было совсем нескладнейшее. Продолжая смотреть, увидели мы, что пруссаки и после сего залпа продолжали наступать далее, и на походе заряжали свои ружья, а зарядив оные и подошед гораздо еще ближе, дали по нашим третий преужасный и препорядочный залп. — "Ну! закричали мы тогда, теперь небойсь, в самом деле наших всех побили!" Но не успели мы сего выговорить, как к общему всех удовольствию увидели, что не все еще наши перебиты, но что много еще в живых осталось. Ибо не успели неприятели третий залп дать, как загорелся и с нашей стороны пушечный и ружейный огонь, и хотя не залпами, без порядка, но гораздо еще сильнее неприятельского. С сей минуты перестали уже и пруссаки стрелять залпами. Огонь сделался с обеих сторон беспрерывный ни на одну минуту, и мы не могли уже различить неприятельской стрельбы от нашей. Одни только пушечные выстрелы были отличны, а особливо из наших секретных шуваловских гаубиц, которые по особливому своему звуку и густому черному дыму могли мы явственно видеть и отличать от прочей пушечной стрельбы, которая, равно как и оружейная, сделалась с обеих сторон наижесточайшая и беспрерывная.

Теперь вообразите себе, любезный приятель, сами, каково нам было смотреть на сие кровавое зрелище, ибо я тогдашних душевных движений пером описать не в состоянии. Мы все, то есть штабы и офицеры, собравшись кучками, смотрели на сие побоище и только что жалели и рассуждали, ибо самим нам ничего делать было не можно. Нам хотя все происхождение было видимо, но мы стояли так далеко, что до неприятеля не могли доставать не только наши ружья, но и самые полковые пушки. Итак, мы принуждены только были поджав руки смотреть, и находясь между страхом и надеждою, ожидать решительной минуты. Но скоро лишились мы и того удовольствия, чтоб все происхождение видеть; от беспрерывной стрельбы дым так сгустился, что обеих сражающихся армий нам было уже не видно, а слышна только была трескотня ружейной и звук пушечной стрельбы. Самые только кончики сражающихся линий или фрунтов были нам несколько видным и представляли зрелище весьма трогательное. Оба фрунта находились весьма в близком между собою расстоянии и стояли в огне беспрерывном. Наш, во все время баталии, стоял непоколебимо, и первая шеренга, как села на колени, так и сидела. Прусский же фрунт казался в беспрестанном находится движении: то приближался он несколько шагов ближе, то опять назад отдавался, однако дрался не с меньшим мужеством и твердостию, как и наши, и сие продолжалось так беспрерывно.

В сие-то время имели мы случай всему тому насмотреться, что в таких случаях происходит, и можно ли описать жалкое то зрелище. Позади обоих фрунтов видимо было множество народа разные предметы представляющего: иной скакал на лошади, везя, бессомненно, какое-нибудь важное приказание, но будучи прострелен, стремглав с оной летел на землю; другой выбегал из фрунта и, от ран ослабевши, не мог более держаться на ногах, но падал; там тащили убитого начальника, инде вели под руки израненного; вдруг оказывались во фрунтах целые проулки, и вдруг они опять застанавливаемы были; по одиночке во фронте убиваемых за дымом не можно было так явственно видеть, как прочих. Но как изобразить суету и смятение прочих, за фрунтом находящихся? В каком это различном движении были они видимы: многие разъезжали на лошадях, поощряя воинов и развозя им нужные повеления; другие скакали по фрунту сзади; третьи от фрунта назад. Инде вели взводами подмогу, там тащили пушку, инде патронный ящик на себе; в ином месте побиты лошади под ними и должно было их распрастывать и выпрягать; инде бегал конь, потерявший своего всадника; инде летел всадник долой с убитого коня, и так далее. Одним словом, все представляло плачевное и нежному сердцу чувствительное зрелище, и мы, видя все сие, не могли довольно насмотреться, толико было оно для нас любопытно и поразительно.

— Хорошо, скажете вы, любезный приятель, было вам смотреть, когда до самих вас не доходитло дело, и вам случилось стоять в столь блаженном и таком месте, в каком всякой бы во время баталии охотно стоять согласился. Конечно, хорошо! ответствую, и мы жребием своим могли быть весьма довольными. Я прибавлю к тому, что мы сверх того еще имели и некоторый род военного увеселения, а именно, перед самый нашим полком или, паче сказать, перед самою моею ротою, на самой высоте того холма, на котором мы стояли, трафилось поставленной быть у нас целой колонне артиллерии, состоящей более нежели из двадцати больших пушек, гаубиц и единорогов. Сия, прикрывающая наш корпус, батарея была во все продолжение баталии не без дела. С нее то и дело что стреляли по неприятельской второй линии, и кидали из гаубиц бомбы, как в нее, так и в обе деревни, кол пруссаками были заняты, и мы не могли довольно навеселиться зрелищем на хороший успех пускаемых к неприятелю ядр и бомб. Многие ядра, попадая в самую доль фрунта неприятельской второй линии, делали превеликие улицы, равно как и бомбы повсюду великое замешательство производили. Обе деревни обратили мы тотчас в огонь и пламя и выгнали тем неприятелей, в них засевших. Но ни которая бомба так нас не увеселила, как одна, брошенная из гаубицы. Мы увидели, что около одной лозы, стоящей между обеих деревень, собралось множество прусских офицеров из второй их линии, смотреть, так же как и мы, на происхождение баталии. Сих смотрителей захотелось нам пугнуть, и мы просили артиллерийского офицера, чтоб он постарался посадить в кружок к ним бомбу. Он исполнил наше желание, и выстрел так был удачен, что бомба попала прямо под лозу и, не долетев до земли на сажень, треснула. Какую тревогу произвела она в сих господах прусских командирах! Все они бросились врознь; однако трое принуждены были остаться тут навеки.

Вот, любезный приятель, не сущий ли досуг нам был сим образом забавляться в такое время, когда прочие гибли и умирали. Но что ж нам было иное делать? Однако постойте, может быть и до нас скоро дойдет дело. Я еще не все пересказал.

Пруссаки, может быть наскучивши претерпевать от нашей батареи столь великий урон, вздумали и сами завести против нас несколько больших пушек и поунять наши игрушки, но, по несчастию их, имели в том успех не весьма хороший. Несколько больших пушек увязили они в болоте и не могли выдрать, а которые завезли и поставили, так и те не могли нам как-то вредить; ни то причиною тому было то, что они принуждены были стрелять несколько на гору, не то расстояние для них было слишком далеко, но как бы то ни было, но ядра их нам не вредили. Некоторые из них перелетали выше фрунта, и нам один только их звук был слышен; а большая же часть ложилась не долетая далеко до того места, где мы стояли, так что мы сему тщетному неприятелей наших старанию только что смеялись.

Но все сии шутки едва было не обратились нам в важность. Мы, смотря вышеупомянутым образом, как на продолжение баталии, так и на стоящих против нас позадь деревень неприятелей, того и не видим, что у нас на левом крыле, которое от нас за пригорком было не видно, делалось, как вдруг затрещал в другом, подле нас в леве стоящем полку, мелкий ружейный огонь. — "Ба! что это такое? вздрогнувши говорили мы: — не неприятель ли уже тут?" И дивились, не понимая, откуда бы ему взяться, потому что нам все почти поле видно было, и мы никакой атаки на себя не приметили, да для вышеупомянутого болота почитали и за невозможное. Но совсем тем, не успели мы собраться с мыслями, как кричали уже нам, чтоб мы оборачивали фрунт наш назад. Сие нам и того еще чуднее показалось: мы обернулись, но никого перед собою не увидели, кроме нашей конницы, которая позади нас в разных местах была построена. — "По своим, что ли нам стрелять?" смеючись говорили мы. Однако ожидали с нетерпением, что будет. В левой стороне у нас, где огонь показался, слышен был превеликий шум и стрельба, а не менее того и на стоящей против нашего полка батарее сделалось превеликое замешательство. Тут поднялся вопль: "Сюда! сюда! ворочай!.. Картечи! картечи!" И не успели всех пушек повернуть влево, как изо всех из них и бывших тут единорогов, дали преужасный залп и произвели огонь наижесточайший. Нам хотя вовсе за пригорком было не видно по ком они стреляли, но только могли мы заключать, что неприятель близко. И тогда-то, надобно признаться, что дух наш начал несколько тревожиться; повсеместный шум, разнообразный крик и вопль, звук стрельбы из пушек и мелкого ружья, скачка командиров и подтверждения, делаемые всем, чтоб были готовы, заставляли нас думать, что приходит уже и до нас очередь драться и, по примеру прочих, умирать, и приближение толико страшных минут производило натурально некое внутреннее в сердцах содрогание.

Но как письмо мое уже велико, а рассказывать о баталии сей еще много, то отложив остальное до предбудущего, сие сим кончу сказав вам, что я есмь и прочая.

БАТАЛИЯ Письмо 47-е

Любезный приятель! Начиная читать письмо сие, не обманитесь и вы также в ожидании своем, как обманулись мы в ожидании нашем в тот пункт времени, на котором я мое предследующее письмо кончил. Мы думали тогда бессомненно, что через минуту схватимся с неприятелем и будем иметь кровопролитное дело; однако в том ошиблись; воспоследовало совсем не то, а столь же знало ожидаемое и нами тогда, сколько бессомненно теперь вами, а именно, что весь вышеупомянутый и толико страшный шум, вопль и звук стрельбы, так много нас перетревоживший, вдруг исчез и, против всякого чаяния и ожидания, утих совершенно. Вы удивитесь сему, но не в меньшее удивление пришли и мы тогда, как по прошествии нескольких минут, вдруг оружейный огонь утих, а немного погодя и из пушек стрелять перестали, и начали их по-прежнему становить и ворочать. Одним словом, самый шум начал мало-помалу утихать, и нам опять оборотиться приказали. Мы дивились всему тому несказанно, и не понимая, что бы это значило, спрашивали едущих с левого фланга и видевших все происходившее, о причине и насилу могли проведать следующее:

На самом левом фланге нашего корпуса стояли наши донские казаки. Сии с самого еще начала баталии поскакали атаковать стоящую позади болота неприятельскую конницу. Сие нам тогда же еще было видно, и мы досадовали еще, смотря на худой успех сих негодных воинов. Начало сделали было они очень яркое. Атака их происходила от нас хотя более версты расстояния, но мы могли явственно слышать, как они зашикали — "ги! ги!" и опрометью на Пруссаков поскакали. Мы думали было сперва, что они всех их дротиками своими переколят, но скоро увидели тому противное. Храбрость их в том только и состояла, что они погикали и из винтовок своих понукали, ибо как пруссаки стояли неподвижно и готовились принять их мужественным образом, то казаки, увидя, что тут не по ним, оборотились того момента назад и дай Бог ноги. Все сие нам было видно; но что после того происходило, того мы не видели, потому что казаки, обскакивая болото, выехали у нас из глаз. Тогда же узнали мы, что прусские кирасиры и драгуны сами вслед за ниши поскакали и, обскакивая болото, гнали их, как овец, к нашему фрунту. Казакам некуда было деваться. Они без памяти скакали прямо на фрунт нашего левого крыла, а прусская конница следовала за ними по пятам и рубила их немилосердым образом. Наша пехота, видя скачущих прямо на себя и погибающих казаков, за необходимое почла несколько раздаться и дать им проезд, чтоб могли они позади фрунта найтить себе спасение. Но сие едва было не нашутило великой шутки. Прусская кавалерия, преследуя их поэскадренно, в наилучшем порядке, текла как некая быстрая река и ломилась за казаками прямо в нашу пехоту. Сие самое причиною тому было, что от сего полку началась по ним ружейная стрельба; но трудно было ему противиться и страшное стремление сей конницы удерживать. Передний эскадрон въехал уже порядочным образом за казаками за наш фрунт, и рассыпавшись рубил всех, кто ни был позади фронта. Для сего-то самого принуждено было оборотить наш фрунт назад. Но все бы сие не помогло и пруссаки, въехавши всею конницею своею в наш фланг, смяли бы нас всех поголовно и совершили б склонявшуюся уже на их сторону победу, если бы одно обстоятельство всего стремления их не удержало и всем обстоятельствам другой вид не дало. Батарея, о которой я выше упоминал, по счастию, успела еще благовременно повернуть свои пушки, и данный из нее картечный залп имел успех наивожделеннейший, ибо как ей случилось выстрелить поперек скачущих друг за другом прусских эскадронов, то выхвативши целый почти эскадрон, разорвала тем их стремление и скачущих не только остановила, но принудила опрометью назад обернуться. Те же, которые вскакали за наш фрунт, попали как мышь в западню. Пехота тотчас опять сомкнулась, и они все принуждены были погибать наижалостнейшим образом. Наша кавалерия их тут встретила и перерубила всех, до единого человека. Таким образом кончилось это дело наивожделеннейшим образом.

Таковые-то происшествия были на нашем левом крыле. Теперь обратимся, любезный приятель, к средине и посмотрим, что-то с теми делалось, которых давеча оставили мы между собою сражающихся. Тут, по справедливости, было самое главное дело и сражение наигорячайшее. Однако, что собственно тут, так и на правом фланге происходило, того точно, за отдаленностию и за дымом, нам самим видеть было не можно. Я упомянул уже выше сего, что нам видны только были концы обоих фрунтов, и что касается до них, то стояли они неподвижно и перестреливались ровно два часа с половиною, власно как вкопанные, чему мы очевидные были свидетели.

Вот все то, что я мог во время продолжения баталии сам видеть. — Теперь опишу вам то, чего я видеть не мог, и что мы после узнали.

Неприятель главную свою атаку вел в два места, а именно: против обеих прогалин или входов в наш крепкий лагерь. Видно, что хотелось ему застать нас еще в лагере и не выпустить на поле ни единого человека, что потому наиболее заключать можно, что у убитых прусских офицеров найдена потом диспозиция и приказы, в которых предписываемо было, чтоб солдаты рубили наши рогатки. Вследствие чего атака его и ведена была как на главный вход, так и на правое наше крыло, где, как я прежде упоминал, также небольшая прогалина находилась. По счастию, сие последнее место успели наши занять еще заблаговременно. Храбрый полковник Языков со своим первым гренадерским полком заступил сие место и выдерживал все жесточайшие неприятельские нападения наимужественнейшим образом. По счастию случились тут старинные рвы и каналы, которые служили нашим почти вместо ретраншамента, и делали великую подмогу. Одним словом, сколько неприятель ни усиливался, и сколько ни старался продраться сквозь сие место и сбить с места, но не имел успеха. Наши устояли до самого конца баталии и хотя не малый урон претерпели, однако не потеряли сего толь важного для неприятеля места.

Но не с столь хорошим успехом дрались наши на левом фланге или паче в средине, куда ведена была от неприятеля главная его атака. Я уже выше упомянул, что неприятель так неприметно к нам подкрался, что нашим не было времени вывесть порядочным образом полки и построить против него линию, но принуждены уже были, кое-как продираясь сквозь тесноту обозов, иттить по рядам, и фрунт подле леса вправо кое-как строить и вытягивать. Одним словом, наши тянулись еще и старались, как можно более вытянуться, чтоб множайшее число полков могло уместиться и стать к обороне, как неприятели, подошед уже довольно близко, помянутый первый залп по них дали; что на оный с нашей стороны не было ответствовано, тому причиною было то, что наши шли и тянулись по рядам и видя, что еще пули неприятельские нас не вредили, не почли за нужное остановиться и к ним фрунт оборачивать, но как всякая минута для нас дорога была, то старались только как можно далее вытянуться. Тоже самое произошло и при вторичном неприятельском залпе, которым хотя несколько человек у нас и переранило, но как для нас важнее всего было, чтоб вытянуть фрунт далее, то мы и на оный не ответствуя, продолжали все-таки тянуться. Но как неприятели в третий раз уже залп дали, тогда уже не было возможности более иттить и оттерпливаться. Пули их уже гораздо наших цеплять начали, и для того принуждены уже наши были остановиться и показать им лицо, также и то, что и у нас не хуже их ружья и пули водятся, и тогда-то начался с обеих сторон тот огонь неугасимый, о котором упомянул я уже выше.

Теперь надобно мне вам, любезный приятель, сказать, что сей огонь хотя был с обеих сторон наижесточайший, однако не с равными преимуществами. Неприятели имели несравненно более выгод, нежели наши. Их атака ведена была порядочным образом, лучшими полками и людьми, и по сделанной наперед и правильно наблюдаемой диспозиции. Артиллерия действовала их как надобно, а весь тыл у них был открыт и подкреплен второю линиею и резервами, из которых им ничто не мешало весь урон в первой сражающейся линии того элемента награждать и наполнять новыми и свежими людьми, а таким же образом имели они желаемую способность снабжать дерущихся нужными припасами и порохом. Что касается до наших, то они всех сих выгод, по несчастию, не имели, ибо, во-первых, диспозиции наперед никакой не было сделано, да и некогда было делать, а всем сам Бог управлял и распоряжал. Во-вторых, людей с нашей стороны было гораздо меньше, нежели с неприятельской. У них дралась целая линия, а у нас насилу только одиннадцать полков могли вытянуться, и сим принуждены были за все, про все ответствовать. К вящему несчастию и сии немногие люди связаны были по рукам и по ногам; ибо, во-первых, не было с ними нужной артиллерии, кроме малого числа полковых пушек и шуваловских гаубиц. Самых сих орудий, на которые вся армия наибольшую надежду полагала, не случилось более трех или четырех на сражении, и что можно было из них сделать, когда большую половину их ящиков и снарядов за лесом провезти было не можно? Во-вторых, прижаты они были к самому лесу так, что позади себя никакого простора не имели. В-третьих, помочи и на место убитых свежих людей в дополнение получить было неоткуда; большая часть армии была хотя не в действии, но стояла за лесом, и в таких местах, откуда до них дойтить было не можно. Самых нужных патронов негде было взять, как они потребовались. При таких предосудительных и смутных обстоятельствах, чего иного можно было ожидать кроме несчастия! Ах! оно и действительно уже начиналось и, конечно б произошло и совершилось, если бы сам Бог не восхотел нас явно помиловать и победу из рук неприятелей показавши вырвать. Храбрые наши полки стояли сперва, как непреоборимая стена, твердо; они отстреливались сколько было силы от неприятеля и целые два часа удерживали его наглость и стремление. Но что было, наконец, им делать, когда большая часть из них была побита и переранена. Ряды стали уже слишком редки, а дополнить их было некем. Офицеров всех почти они лишились; а что всего паче, не имели наконец более и пороха, как единого и последнего средства к обороне. В сей крайности находясь, подвинулись они несколько ближе к лесу, но тем дело еще пуще испортили. Неприятели, увидев сие и почтя ретирадою, бросились с наивеличайшим жаром и смешали их совсем с грязью. Весь край леса наполнился тогда стоном и воплем раненых и умирающих, и обагрен кровию побитых. Не было уже тогда возможности помочь чем-нибудь командирам и предводителям. Добродетельный и прямо усердствующий генерал-аншеф Василий Абрамович Лопухин, бывший по несчастию командиром сей дивизии, сколько ни напрягал сил своих, возбуждая и уговаривая солдат к храброй обороне, но не был более в силах учинить малейшее вспоможение. Самого его, многими ранами израненного и обагренного кровию, волокли уже в полон прусские гренадеры, и сорвали с него кавалерию, и конечно бы увели, если б не увидели сего несколько человек наших гренадеров: сии, несмотря что сами погибали, восхотели спасти любимого ими генерала. Ничто не могло удержать стремительства их. Как львы вырвали они его из челюстей змеиных, но ах! едва уже почти дыхание имеющего.

При таких обстоятельствах легко можете заключить, что погибель наша, власно как на волоску уже висела. Пруссаки смяли уже весь наш фрунт совершенно, и в некоторых местах ворвались уже и в самые обозы. Тут сделалось тогда наиужаснейшее смятение и белиберда. Все кричали: "прочь! прочь! Назад, назад обозы!" Но что некуда было им деваться, того никто не помнил. С одной стороны крутейший буерак, а с другой стороны река заграждала путь во все стороны. Самой армии Бог знает куда бы ретироваться можно было, а чтоб обозы конечно все пропали, в том и сомнения нет. Одним словом, победа неприятелями получена была уже наполовину, и если б еще хотя мало-мало, то бы разбиты были мы совсем, к стыду неизреченному.

Теперь, надеюсь, нетерпеливо хотите вы ведать, каким же чудным образом мы не только спаслись, но и победу одержали? Сего, ежели прямо рассудить, мы уже сами почти не знали, сам Бог хотел нас спасти. Все состояло в том, что стоявшие за лесом наши полки, наскучивши стоять без дела, в то время, когда собратия и товарищи их погибали и услышав о предстоящей им скорой опасности, вздумали пойтить или может быть посланы были, продираться кое-как сквозь лес и выручать своих единоплеменников. Правда, проход им был весьма труден: густота леса так была велика, что с нуждою и одному человеку продраться было можно. Однако ничто не могло остановить ревности их и усердия. Два полка, третий гренадерский и новгородский, бросив свои пушки, бросив и ящики патронные, увидев, что они им только остановку делают, а провезть их не можно, бросились одни, и сквозь густейший лес, на голос погибающих и вопиющих, пролезать начали. И, по счастию, удалось им выттить в самонужнейшее место, а именно в то, где нарвский и второй гренадерский полки совсем уже почти разбиты были и где опасность была больше, нежели в других местах. Приход их был самый благовременный. Помянутые разбитые полки дрались уже рука на руку, по одиночке, и не поддавались неприятелю до пролития самой последней капли крови. Нельзя быть славней той храбрости, какую оказывали тогда воины, составляющие раздробленные остатки помянутых полков несчастных. Иной, лишившись руки, держал еще меч в другой и оборонялся от наступающих и рубящих его неприятелей. Другой почти без ноги, весь изранен и весь в крови, прислонясь к дереву, отмахивался еще от врагов, погубить его старающихся. Третий как лев рыкал посреди толпы неприятелей его окруживших и мечем очищал себе дорогу, не хотя просить пощады и милости, несмотря, что кровь текла у него ручьями по лицу. Четвертый отнимал оружие у тех, которые его, обезоружив, в неволю тащили, и собственным их оружием их умертвить старался. Пятый, забыв, что был один, метался со штыком в толпу неприятелей и всех их переколоть помышляя. Шестой, не имея пороха и пуль, срывал сумы с мертвых своих недругов и искал у них несчастного свинцу, и их же пулями по их стрелять помышляя. Одним словом, тут оказываемо было все, что только можно было требовать от храбрых и неустрашимых воинов.

В самую сию последнюю крайность и показались им в лесу помянутые два полка, им на помощь поспешающие. Нельзя изобразить той радости, с какою смотрели сражающиеся на сию помощь, к ним идущую, и с каким восхищением вопияли они к ним, поспешать их побуждая. Тогда переменилось тут все прежде бывшее. Свежие сии полки не стали долго медлить, но давши залп, и подняв военный вопль, бросились прямо на штыки против неприятелей, и сие решило нашу судьбу и произвело желаемую перемену. Неприятели дрогнули, подались несколько назад, хотели построиться получше, но некогда уже было. Наши сели им на шею и не давали им времени ни минуты. Тогда прежняя прусская храбрость обратилась в трусость, и в сем месте, не долго медля, обратились они назад и стали искать спасения в ретираде. Сие устрашило прочие их войска, а ободрило наши. Они начали уже повсюду мало-помалу колебаться, а у нас начался огонь сильнее прежнего. Одним словом, не прошло четверти часа, как пруссаки во всех местах сперва было порядочно ретироваться начали, но потом, как скоты, без всякого порядка и строя побежали.

Всего вышеупомянутого происшествия нам издали и за дымом не можно было видеть, однако мы смотря, не спуская глаз, на самый конец правого их фланга, явственно могли видеть, как начинало оно колебаться и терять прежнюю свою позицию. Оно было последнее, которое приступило к ретираде, и в прочих местах неприятели давно уже бежали, а оно все еще стояло и перестреливалось. Но увидев бегущих своих товарищей, не захотело и оно долго медлить. Какое приятное и восхитительное для воина представилось тогда зрелище! Сперва подвинулся их фрунт шагов пять назад, там еще более, там еще далее и двигался час от часу скорее. Нам это все было видно, и мы, находясь между страхом и надеждою, не хотели верить глазам своим. "Ретируются никак? говорили мы друг другу: о, дай Бог, чтоб наши прогнали!" Но скоро радость наша была совершенная. Мы увидели весь их фрунт в совершенное бегство обратившийся и закричали все: "Слава Боту, слава Богу! Наши взяли, наши взяли!" и били в ладоши.

Тогда в единый миг радость разлилась по всей нашей армии и казалось, что она у всякого воина написана была на глазах. Всякий спешил сказывать о благополучии своем другому, несмотря, что тот сам тоже видел, и тотчас разлился по всему войску некий приятный и тихий шум. Чрез минуту потом закричали наши командиры: "ступай! ступай! ступай!" и мы все, как стояли, так и бросились. Нельзя никак изобразить того восхищения, с каким бежали мы тогда в погоню за неприятелем, или паче спешили занимать его место. Не было тут уже нам никакой невозможности. Мы шли прямо чрез кустарник и чрез болото, и я не ведаю как уже мы продрались. Каких и каких проказ не происходило тут во время сего пролазывания! Иной, с радости бежавши без памяти, попадал вдруг в колдобину и уходил по пояс в тину; другой, споткнувшись за кочку, летел стремглав и растягивался в тине и в грязи, и в ней как урод гваздался, иной зацепливал платьем за кусты и не мог освободиться, он рвал его не жалея, что испортится. Иному прутьями лицо и глаза все выстегало; иной, попавши в тину, не мог ног своих выдрать и просил помощи. Но все сие хорошо и ладно быть казалось. Мы пробежали смеючись и хохотав сквозь сие дурное место, и одно только то слышно было: "ступай! ступай! братец! Слава Богу, наши победили!"

Совсем тем будучи в густом кустарнике, при всей своей радости помышляли мы и о том, чтоб вышедши и из оного не наткнуться на неприятеля. "Кто знает, говорили некоторые: — не стоит ли еще его вторая линия на месте и не остановила ли она бегущих?" Но статочное ли дело, чтоб сему быть! Пруссаки как ни хвастают в реляциях своих, что они порядочно ретировались, но порядка тут и в завете не раживалось. Они пропали у нас в один миг из вида, и все поле было ими усеяно. Мы, вышедши из кустарника своего на поле, не увидели из них ни одного человека, а стояли только одни брошенные их пушки и лежали подле них убитые артиллеристы и другие воины.

Прибежавши наконец на то место, где стояла их вторая линия, велено было нам остановиться и выровняться с прочими полками, строившимися тут в одну линию, и не успела вся армия из-за леса выбраться и построиться в одну линию, как закричали "ура!" и шляпы вверх бросили. О! какое это было радостное для нас позорище! Многие от радостных слез не могли промолвить слова, так чувствительно это всякому воину.

Сим образом кончилась славная наша апраксинская и первая баталия с пруссаками. Небу угодно было даровать нам над неприятелем нашим совершенную победу, и мы не могли довольно возблагодарить оное за то, а особливо узнав, в какой опасности находилась вся армия и сколь малого недоставало к тому, чтоб ей совершенно разбитой, и нам вечно тем стыдом покрытыми быть, что одна почти горсть пруссаков в состоянии была разбить толь многочисленную армию, какова была наша. И подлинно ежели рассудить, то победа сия одержана была не искусством наших полководцев, которого и в помине не было, а паче отменною храбростию наших войск, или наиболее по особливому устроению судеб, расположивших все обстоятельства так, чтоб самая храбрость наших воинов была уже принужденною и они по неволе принуждены были драться до последней капли крови, когда им ни бежать, ни ретироваться было не куда. Но как бы то ни было, но мы победили, и победу получили совершенную; а чтоб вы, любезный приятель, могли яснее все происхождение сей баталии видеть, то изъяснил я вам всю ее в посылаемом при сем рисунке, (смотри рисунок 3-й позади книги[136]) а о том, что воспоследовало после, равно как и о прочих обстоятельствах до сен битвы относящихся, сообщу вам в письме последующем, а теперешнее сим окончить, скажу, что я есмь навсегда ваш и прочая.

ПОХОД К ВЕЛАВЕ Письмо 48-е

Любезный приятель! Я окончил мое последнее письмо тем, что мы прогнали неприятеля и получили совершенную победу. А теперь должно мне вам рассказать, что у нас происходило после того и сколь велик был наш выигрыш.

Говорят, что от предводителей войск двойное искусство требуется; а именно: чтоб они умели побеждать, а того более, чтоб они умели победами своими пользоваться, и не допускали бы пропадать их даром. Но что касается до наших предводителей, то мне кажется, что им обоих сих искусств недоставало. Они ни побеждать, ни пользоваться победами не умели. Победу Бог даровал нам нечаянную, и мне кажется, без всякого нашего умысла и содействия, а чтоб пользоваться оною, о том у нас не было и на уме. Не то мы не умели, не то не хотели. Молва носилась тогда в армии, что многие будто и представляли, чтоб учинить за неприятелем погоню и стараться его разбить до основания; также будто советовали фельдмаршалу и со всею армиею немедля ни чего, следовать за бегущим неприятелем. Но господином Ливеном, от которого советов все наиболее зависело, и которому, как мы после уже узнали, весьма неприятно было и то, что вам нечаянно удалось победить неприятеля, сказано будто при сем случае было, "что на один день два праздника не бывает, но довольно и того, что мы и победили". И как все изречения его почитались оракулами, то вследствие того и не учинено было за неприятелем ни малейшей погони. Ему дали время уплестись от нас подалее и не мешали, как хотел, собираться опять с силами. При таковых обстоятельствах истинно неприятели наши были еще очень глупы, что не вернулись и не учинили на нас вновь нападения: они в состоянии были нас в прах еще разбить с нашим хорошим распорядком.

Таким образом неприятель ушел, а мы остановились себе на том месте, где после баталии построились, и не двигаясь ни на шаг вперед, велели привезть к себе обозы и разбить лагерь.

Не успели нас распустить из фрунта, как первое наше старание было, чтоб севши на лошадей ехать смотреть места баталии. Какое зрелище представилось нам тогда, подобного сему еще никогда не видавших! Весь пологий косогор, на котором стояла и дралась прусская линия, устлан был мертвыми неприятельскими телами, и чудное мы при сем случае увидели. Все они лежали уже, как мать родила, голые, и с них не только чулки и башмаки, но и самые рубашки были содраны. Но кто и когда их сим образом обдирал, того мы никак не понимали, ибо время было чрезвычайно короткое и баталия едва только кончилась. И мы не могли довольно надивиться тому, сколь скоро успели наши погонщики, денщики и люди сие спроворить, и всех побитых пруссаков так обнаготить, что при всяком человеке лежала одна только деревянная из сумы колодка, в которой были патроны, и синяя бумажка, которою они прикрыты были. Сии вещи, видно, никому уже были не надобны, а из прочих вещей не видели мы уже ни одной, так, что даже самые ленты из кос, не стоившие трех денег, были развиты и унесены. Жалкое таковое состояние представляло вам наичувствительнейшее зрелище. Впрочем видели мы, что побитые были почти все люди крупные, здоровые, белые, жирные и одним словом, лежали навзничь, как горы или как волы черкаские. Маленькие и вверх взвохренные усы придавали и самым мертвым вид страшный и героический. Впрочем, разные положения и состояния, в каких мы сих побитых видели, приводили нас в некое содрогание. У иного была вся голова или половина оной оторвана; другой лежал либо без руки, или без ноги; третий без бока, или пополам перерванный. Иные застрелены были только пулями и лежали растянувшимися, и каждый представлял собою какое-нибудь особое зрелище. Но как удивились мы, приехавши к лесу и к тому месту, где стояли и дрались ваши, русские. Тут представилось вам совсем отменное тому зрелище. Весь закраек леса устлав был людьми, но казалось будто только спящими и точно так, как бы распущен был фрунт, и солдаты бы разбрелись в разные стороны в каждый прикурнул там, где ему попало. Все они были одеты и не тронуты, так как они убиты были, почему и лежали они в особливом положении. Иной лежал ниц лицом, другой под кустом съежившись, третий на боку, имея при себе ружье и все прочее свое оружие, четвертый навзничь и так далее. Но чему им всего более дивились, то с своей стороны видели мы побитых гораздо меньше, нежели с прусской, и никакой иной причины тому не находили, кроме той, что много наделали тут вреда шуваловские секретные гаубицы.

О подлинном с обеих сторон уроне вам узнать не было способа, однако все тогда говорили, что наш урон убитыми действительно не простирался будто и до 1000 человек, а состоял только в 860 человеках; напротив того раненых было гораздо более и слишком четыре тысячи человек, и как из оных весьма многие и скоро потом померли, то весь урон действительно можно полагать тысячах в двух, а с ранеными — тысячах в пяти, хотя из сих последних многие были весьма легко ранены и считались только в числе оных; а были некоторые и такие, которые будучи вовсе не ранеными, а старалися себя включить в число раневых, думая получить чрез то себе какие-нибудь выгоды, хотя в том себя они очень обманули, и надежда их была тщетная. В самом вашем полку случился пример тому подобный. Один подпоручик, знакомый мне человек и впрочем порядочный офицер, по фамилии господин Аристов, не был вовсе в сей день в строю и на баталии, а находился в обозе, по причине, что накануне сего дня несколько он позанемог, и потому ехал он лежучи в своей кибитке. Но вдруг очутился он в числе раненых. "Господи помилуй, чудясь сему говорили мы между собою: — каким это образом случилось, что наш Аристов ранен?" Но скоро узнали потом, что он неприятеля и в глаза не видал, а в то только время, когда была наивеличайшая опасность, и когда все обозы прочь и назад погнали, он так перетрусился, что позабыв свою болезнь и вскочив на отпряженную из повозки припряжную лошадь, ударился скакать назад, и едучи мимо одного дерева, второпях зацепил головою за один сук, и немного им на лбу у себя оцарапал. И сей-то небольшой шрам вздумалось сему господину назвать полученною от неприятеля раною и вписать себя в число раненых. Он бессомненно думал получить себе за то какое-нибудь награждение, но в сем ожидании весьма обманулся, а сделал только то, что весь полк, узнав о сем происшествии, начал поднимать его на смех, и до того наконец довел, что он принужден был бежать из оного и перепроситься в другой полк.

Что касается до неприятельского урона, то единогласно все говорили, что одними убитыми найдено на месте до 2,500 человек, умалчивая о раненых, которых было несравненно больше. Сверх того нахватали мы их более 600 человек в полон, с восьмью офицерами, и число оных приумножалось с часу на час. Одних дезертиров или самовольно к нам передавшихся было человек до 300 и более. Кроме всего того взяли мы на месте баталии 29 пушек с их ящиками и снарядами, из которых три были превеликие. Также получили мы в добычу 29 барабанов, но знамя не удалось нам ни одного захватить: пруссаки были слишком осторожны и берегли оные весьма тщательно. А и самые их генералы и предводители, видно, не таковы было ревностны и отважны, как наши, ибо в числе убитых был у них один майор Гольц, да в числе раненых генерал поручик граф Дона. Напротив того, мы потеряли на сем сражении нескольких генералов и начальников; но ни о котором так вся армия не тужила, как о генерал-аншефе Лопухине. Сей, будучи в прах изранен, попал было в полон пруссакам, но отнят силою у прусских гренадеров и принесен на руках в обоз. Тут имел еще он, по крайней мере, то утешение, что дожил до конца баталии, и последние его слова остались у всей армии в незабвенной памяти. Он, будучи уже при крае жизни, спрашивал еще предстоящих: "гонят ли наши?", "жив ли фельдмаршал?" И как его и в том и в другом уверили, тогда перекрестясь, сказал он: — "Ну, слава Богу! теперь умру я с покоем, отдавши долг моей государыне и любезному отечеству!" и того момента в самом деле умер. Смерть его, по справедливости, была славная, ибо редко о котором бы генерале так много было плачущих, как об нем. Будучи человек богатый и щедрый до высочайшего градуса, умел он тем преклонить в любовь к себе тысячи сердец и заставить себя при конце оплакивать.

Другой генерал, которого мы лишились, был генерал-поручик Зыбин. Сей также носил имя доброго человека и заслужил сожаление: однако об нем не долго и не много говорили. Бригадир Капнист был третий из убитых, и оба сии убиты были на нашем левом крыле, в то время, когда пруссаки к нам за фрунт ворвались с своею конницею. Из прочих же наших генералов многие были переранены, как-то: оба господа Ливены, Георгий и Матвей, генерал Толстой, генерал-майоры: Дебоскет, Вильбоа И Мантемфель; генерал-квартермистр Веймарн и бригадир Племянников; но раны их были не опасные и так маловажны, что они могли отправлять свою должность. Что ж касается до штаб- и обер-офицеров, то и побито и переранено было их не малое число, и довольно, когда скажу, что вторым гренадерским полком принужден был после баталии командовать поручик, ибо все штабы и капитаны были отчасти перебиты, отчасти переранены. Словом, сколь баталия наша была ни кратковременна, по пролито на ней довольно человеческой крови, и не один курган остался с зарытыми воинами на полях Эгерсдорфских.

В последующий день, то есть, 20-го числа августа, было у нас благодарственное торжество. Мы приносили Всевышнему достойное благодарение, при пушечной пальбе из взятых в добычу неприятельских пушек, и вся армия поставлена была в строй и стреляла три раза обыкновенным беглым огнем. Всем солдатам учинена была винная порция; также велено было выдать за месяц не в зачет жалованье. Остальное же время дня употреблено было на разбирание убитых, как своих, так и неприятельских тел, и на прием провианта для взятых на баталии и с часу на час приумножающихся военнопленных.

Армия стояла и последующее 21-е число на том же еще месте. И в сей день погребали мы убитых своих и неприятельские тела, и отправляли пленных и раненых назад в Тильзит. Также отправлен был в сей день генерал-майор Панин с известием о сей баталии ко двору в Санктпетербург.

Фельдмаршал наш, в донесении своем ко двору о сем происшествии, старался колико можно скрыть и утаить свою непростительную погрешность и допущение неприятеля столь близко до себя до единой своей оплошности, но придавал всему делу вид колико можно лучший. Он изъявлял удивление свое о том, что нашел армию прусскую гораздо в превосходнейшем числе, нежели он думал и тысяч до сорока простирающуюся. Превозносил храбрость и отважность пруссаков до небес и утаивал совершенно то обстоятельство, что из армии нашей и четвертой доли не было в действительном деле, а что все дело кончили не более как полков пятнадцать, прочие же все стояли поджав руки и без всякого дела за лесом. О самом решительном обстоятельстве рассказывал он, хотя справедливо, но в другом виде, и, наконец, старался все заглушить приписыванием непомерных похвал шуваловским гаубицам и бывшим при сражении волонтерам, князю Репнину, графу Брюсу, графу Апраксину, гвардии капитану Болтингу и иностранным: цесарскому генералу Сант-Андрею, французскому полковнику Фитингофу, а особливо Лопиталю, саксонскому полковнику Лансдорфу и гольштинскому поручику Надасти, о которых, как видно, из единого ласкательства говорил, что они на сем сражени оказали будто чудеса храбрости, ревности, усердия и неустрашимости. Но, в самом деле, у нас в армии всего меньше об них говорили. И все сии особы были так мало у нас известны, что мы даже и не знали, что они при оной находились; а притом никто и не понимал, где бы при каком случае оказать им сии чудеса храбрости, ибо баталия была столь стесненная и спутанная, что никому из командиров ничего сделать было не можно. А если кто славился и всею армиею похваляем был, то честь сию можно приписать, полковнику Языкову. Он сделал более нежели все, хотя был сам изранен в прах, но с полком своим выдержал весь огонь и отбив стремящегося всею силою неприятеля, удержал весьма важный пост; но о сем истинном герое главный полководец наш в реляции своей не упомянул ни единым словом.

Что ж принадлежит до пруссаков, то ничего не могло быть смешнее и досаднее того, как они изображали в писаниях своих сие сражение, и с каким бесстыдством лгали и выдумывали то, чего никогда не бывало, стараясь тем обмануть весь свет и придать сражению сему вид совсем иной и для них выгоднейший. Они затеяли прежде всего ту на нас совершенную небылицу, что мы стояли тут так окопавшись и в таком крепком ретраншаменте, что было у нас сделано не только четыре линии или вала, но пред ними еще порядочные траншеи, установленные более нежели 200-ми пушек, вместо того, что у нас не была нигде и лопаткою земля копана, а траншеи на чтоб были потребны, того не только мы не знали, но ежели б спросить и самого прусского писателя, то и он бы не знал, что сказать, ибо сие была уже сущая нескладица. Но сим образом лагерь наш в пылком воображении своем угодно было ему укрепить, для того, чтоб тем более увеличить героический дух фельдмаршала своего, Левальда, отважившегося атаковать нас в таком крепком укреплении стоящих, и чтоб тем удобнее можно было после скрыть свой стыд и оправдать его в потерянии баталии, ибо после и сказал он, что сколько пруссаки ни храбро наступали и сколь ни удачно они, якобы всю нашу первую линию, а особливо конницу опрокинули совершенно, и целых будто три батальона и более 60-ти пушек от нас отхватили, однако не было-де возможности никак всеми толь многими, друг за другом сделанными, ретраншементами овладеть; но принуждено было бывшую уже в руках победу из оных опять выпустить, и побив у наших до 9,000 человек, в наилучшем порядке ретироваться.

Вот какими бессовестными и бесстыдными выдумками и явною неправдою старались они ослепить глаза свету и прикрыть стыд свой. Но, по счастию, описания баталии сей были у них разные и не одинакие, а во многом друг с другом несогласные. Например, в другом известии прибавили они новую ложь сказав, что у нас сделана была из срубленных дерев засека, и что им трудно было ее переходить и потом строиться, хотя ничего того не бывало. А в третьем известии лгали они еще того бесстыднейшим образом, уверяя свет, якобы кавалерия их наш левый фланг и конницу совсем опрокинула и овладела батареею, вместо того, что сия и близко их к себе не подпустила, но одним залпом такое произвела между ими поражение, что они в тот же миг назад обратились, и оставив въехавший за фрунт к вам эскадрон в жертву нашим, с нуждою уплелись сами и оставили крыло сие с покоем. Далее бесстыднейшим образом лгали они, что якобы у нас на правом фланге наделано было множество батарей, друг за другом, и что будто они тремя из них овладели, но всеми овладеть не могли. Наконец, чтоб бесстыдную свою ложь увенчать еще того бессовестнейшею, то в предлог, для чего они принуждены были ретироваться, затеяли смеха достойное дело и такую небылицу, которой истинно хохотать надобно, а именно, якобы вторая их линия, будучи густотою дыма обманута, сама начала стрелять по своей первой сзади, и что как сия, попавши сим образом между двух огней и вытерпливая один огонь сзади, от своих, а другой спереди, он нас, и стрельбу более нежели из 150 пушек и мортир, не могла более устоять, то и принуждена была ретироваться, оставив 11 пушек и побив у нас более 10,000, и так далее.

Сим и подобным сему образом старались пруссаки залыгать весь свет и веселить себя сами при своей неудаче. Но что удивительнее всего, то и сам прусский король, в оставшихся после смерти его сочинениях своих, упоминая о сей баталии, говорит хотя всех прочих справедливее и описывает оную почти точно так, как она происходила, однако в некоторых пунктах также несколько прилыгает, а именно, говоря, что у нас была засека и что потеряли они только 13 пушек, а из людей побитыми, ранеными и в полон взятыми только 1,400 человек — что столь же было несправедливо, как и то, что, по уверению его, армия их, не более как в 24,000 чел. состояла. Впрочем, винил он очень фельдмаршала своего Левальда, для чего не атаковал он нас прежде, а особливо накануне того дня, как мы выходили и строились. Но, Богу известно, удалось ли бы им тогда получить нам, нами какую-нибудь выгоду, ибо мы были тогда к сражению готовы и находились гораздо в лучшей позиции, а все сие доказывает, что и самому королю донесено было обо всех обстоятельствах не весьма справедливо, и он сам о баталии сей не имел порядочного понятия.

Но каким бы то образом ни было, но пруссакам не удалось, по желанию своему, нас разбить, и все искусство их генералов и храбрость солдат не помогла им ни мало. Но судьбе было угодно, чтоб мы их победили и прогнали обратно в прежний их укрепленный при Белаве лагерь, куда они, не будучи преследуемы, и возвратились без помешательства.

Обстоятельство сие сколько было приятно и радостно нам, столько огорчительно для короля прусского, который в самое сие время находился весьма в смутных обстоятельствах. Проигранная им против цесарцев славная баталия при Колине, о которой впереди и было упоминаемо, возымела следствия для него весьма неприятные. Я выше уже упоминал, что он принужден был со стыдом оставить осаду богемского столичного города Праги, забыть все пышные и великолепные свои замыслы и надежды к скорому завоеванию всей Богемии, и помышлять вместо того о том, как бы самому скорее и с меньшим убытком из Богемии выбраться.

В сем намерении разделил он армию свою на два корпуса, и один из оных повел сам назад в Саксонию, а другой отправил под предводительством наследного принца своего, брата отца нынешнего короля прусского[137] в Лузацию, дабы защитить тамошний край от впадения цесарцев. С первым из сих корпусов вышел он из Богемии и в Саксонию возвратился нарочито удачно и не претерпев никаких дальних уронов. Но армия наследного принца не была столь счастлива. Большая цесарская армия пошла вслед за оною и имея у себя хороших предводителей, стала так, что помешала принцу продолжать поход свой к Габелю. В сей крепости находился прусский генерал Путкамер с четырьмя батальонами охранного войска. Цесарцы осадили его тут и принудили его тотчас сдаться, а как овладением сего места пресечена принцу коммуникация с магазинами его, находящимися в городе Цитау, то принужден он был искать другой дороги и обходить кругом чрез Камниц. Но сей поход был ему не только крайне труден, но бедствен и убыточен, ибо на пути сем, будучи беспрерывно обеспокоиван цесарцами, растерял он множество людей, амуниции и багажа, и уморил было всю свою армию с голода, ибо дошло до того, что она целые трои сутки не имела хлеба и едва было совсем не погибла, если б, по счастию, генерал Винтерфельд не доставил ей несколько провианта из Цитау. Словом, принц сей приведен был в такое утеснение, что вместо того, чтоб иттить в Лузацию, принужден он был с поспешностию ретироваться к Бауцену и в сторону к Саксонии. Тут соединился с ним король, который был так недоволен принцевым поведением, что несколько времени не хотел удостоить его своим взором и изъявил ему все знаки своего гнева и немилости.

Однако и самому ему не лучшая во всем была удача. Он всеми помянутыми происшествиями был так расстроен, что долго не мог ничего предпринять и большую часть лета препроводил в поправлении разбитой своей армии и в снабдении ее всем нужным. Наконец, в начале августа, собрав к себе рассеянные по разным местам деташаменты своих войск, вознамерился было он опять испытать счастия своего против цесарцев, и для того отправился с армиею к Цитау; но нашел тут неприятеля стоящего в столь выгодном положении, что он, на всю свою храбрость и искусство несмотря, не отважился приступить против него ни к малейшему предприятию, но ничего не сделав, возвратился опять в Саксонию, куда призывали его другие и важнейшие надобности; ибо получены были им известия, что с одной стороны союзники его ганноверцы, по потерянии против французов баталии, утеснялися уже слишком оными и что дело до того уже доходит, что армии либо погибать, либо отдаваться в полон; с другой, что собралась уже и так называемая имперская экзекуционная армия, в многочисленном количестве, около Нюренберга, и соединившись с французами готовилась войтить в Саксонию и учинить на него тут нападение; а с третьей, что из Швеции переправившись через Балтийское море семнадцать тысяч человек в Померанию, и что войско сие готовилось впасть в его земли. Итак, против всех сих неприятелей надлежало королю делать отпор и выдумывать всякие средства к отпящению оных. А как в самое сие время получено было известие о вступлении и нашей армии в Пруссию, а вскоре потом и о самой победе, одержанной нами над его армиею, то все сие натурально приводило мысли его в великую расстройку. Он не знал куда и в которую сторону наперед обратить ему наивящее свое внимание, и все сие довело его наконец до такого смущения, что он предался почти совершенному уже отчаянию, и не хотя видеть себя стыдом и бесславием покрытым, вознамерился было уже совсем лишить самого себя жизни, как то некоторые писанные им к Вольтеру письма и сочиненная самим им на случай сего самоубийства ода свидетельствует ясно.

Вот до какого отчаянного состояния доведен был король прусский в сие лето, и сколь ему одержанные над ним цесарцами и нами победы были чувствительны. Толь многие неприятели, окружающие его со всех сторон сильными и многочисленными армиями, причиняли ему великое опасение и нагоняли страх и ужас. Он чувствовал, что был он против всех их слишком слаб и малосилен, и потому не иное что ожидал, как то, что его неминуемо разобьют, и что он не только потеряет все завоеванное, но что цесарцы овладеют и всею Бранденбургиею его, а и об нас, как весь свет, так и сам он, не сомневался тогда в том, что мы, воспользовавшись полученною над армиею его победою, не преминем тотчас овладеть всем его королевством прусским и выгнать из оного остатки разбитой его армии. Мы все сами то же самое думали, однако счет сей делан был без хозяина, но Провидению небес угодно было все происшествия распорядить совсем инако и произвесть то, чего никто не мог никак думать и ожидать, и чему весь свет до чрезвычайности удивился.

Все сие увидите и услышите, любезный приятель, в будущем продолжении моих писем, а теперь сего от меня не требуйте и не ожидайте! Письмо мое уже слишком увеличилось, и мне пора его окончить, а как и материя с сего времени пойдет несколько уже отменная, то и кстати будет говорит о том уже особо. Почему, прекратив сие и уверив вас о непременности моей дружбы, остаюсь и прочая.

Конец четвертой части.