Жизнь - капля в море

Трагедия при спуске

Как много в нашей жизни зависит от случая! Очень часто — сама жизнь. Но мы никогда не знаем, где этот случай нас подстерегает и что он в себе таит…

В том, что произошло со стыковочным механизмом нашего корабля, разобрались быстро. Он просто оказался недостаточно жестким для стыковки со станцией. В течение двух-трех недель нашли решение, как его укрепить, изготовили новые образцы и испытали их. На следующем корабле установили усиленный механизм, который должен был сработать нормально.

Время торопило. Станция находилась на орбите и бесполезно расходовала свои ресурсы. Надо было начинать использовать ее по назначению. Учитывая это, к подготовке очередного корабля приступили немедленно. Его старт был назначен всего через месяц с небольшим после нашей неудачи. Практически сразу были определены основной и дублирующий экипажи. Они начинали подготовку вместе с нами. В составе основного — Алексей Леонов, Валерий Кубасов и Петр Колодин; в дублирующем — Георгий Добровольский, Владислав Волков (все его звали Вадим) и Виктор Пацаев. В первом — два военных и один гражданский; во втором, наоборот, — два гражданских и один военный.

К тому времени наконец равноправными участниками программы стали гражданские космонавты. Этому предшествовали сложные и длительные переговоры. Вопрос о том, как следует формировать экипажи, начали обсуждать еще до полета Гагарина. Постепенно он перерос в затяжной конфликт между промышленностью и Военно-Воздушными Силами. Сначала интересы промышленности отстаивал С.П.Королев. Когда я был у него на приеме с предложением своей кандидатуры, он почему-то разговаривал со мной по-дружески и более откровенно, чем я мог ожидать. Он тогда сказал, что не может себе простить того, что дал согласие на выполнение первого полета военным космонавтом. Объяснил он это тем, что очень спешил. Королев, конечно, хорошо относился к Гагарину, но все же считал принципиально неверным отдавать военным приоритет в космических полетах. Практически сразу после первого полета он начал предпринимать усилия к тому, чтобы склонить чашу весов в пользу гражданских космонавтов. В этом его поддерживал М.В.Келдыш. И их совместные усилия принесли результаты. Уже в 1962 году военный госпиталь начинает обследовать кандидатов из числа гражданских инженеров, ученых, медиков. Немного позднее принимается решение о создании гражданского медицинского учреждения, ответственного за эту работу. Королев организует отбор гражданских кандидатов среди молодых инженеров своего конструкторского бюро. Он добивается полета Феоктистова — человека, который возглавлял проектирование первых пилотируемых кораблей. И все это при активном сопротивлении ВВС и Министерства обороны.

Когда Королева не стало, позиции военных заметно усилились. Переговоры осложнились. Они становились все более и более эмоциональными. Так случается очень часто, когда нет четких критериев, а в качестве аргументов используются лишь общие соображения. Поскольку речь шла о таком престижном деле, как космические полеты, то никто не хотел уступать.

Мне довелось участвовать в переговорах, и я потратил много сил и нервов, отстаивая интересы промышленности. Для нас было очевидно, что грамотно спроектировать то, что предназначено для работы космонавтов, можно только при их участии. Только люди, выполняющие полеты, способны дать квалифицированные оценки и рекомендации, касающиеся удобства пользования оборудованием корабля или станции.

Любопытно, что в авиации против этого никто не возражал. Все авиационные фирмы имели летно-испытательные подразделения и отбирали в них лучших летчиков-испытателей страны. Эти люди и по духу, и по целям всегда были близки генеральным конструкторам самолетов. Их объединяло стремление сделать все возможное, чтобы полеты были безопасными, а управление — удобным. Еще задолго до появления самолета в КБ изготавливали простой макет кабины и конструкторы вместе с летчиками решали, как установить приборы, где расположить кресло, каким сделать штурвал и какую логику заложить в систему управления. Заводские летчики участвовали в отработке самолета на земле и первыми поднимали его в воздух.

Насколько я знаю, руководство ВВС никогда не ставило вопрос о том, чтобы отменить заводские испытания и сразу передавать новые самолеты военным летчикам. А в отношении космических полетов оно свою позицию изменило. Главных доводов было два. Первый заключался в том, что военные летчики были лучше подготовлены к стрессовым ситуациям, чем гражданские инженеры; а второй — что военные летчики беспристрастны и не будут скрывать недостатки, выявленные во время полета, в то время как гражданские инженеры, подчиненные главному конструктору, могут это делать.

Аргументы были весомыми и давали возможность каждой стороне неуклонно стоять на своем. Было проведено несчетное количество совещаний в разных кабинетах власти. И когда стало ясно, что ни одна из сторон своих позиций не уступит, был найден разумный компромисс: командир — всегда военный, бортинженер — всегда гражданский, а на должности космонавта-исследователя военные и гражданские будут менять друг друга по очереди.

До полета оставалась неделя. И вдруг произошло непредвиденное — у Валеры Кубасова во время предполетного обследования врачи нашли затемнение в легких и его к полету не допустили. Возник вопрос: что делать? Ввести в основной состав Вадима Волкова или поменять экипаж целиком? В первом варианте командиром оставался Алексей Леонов, который уже имел опыт полета. Недостатком этого варианта было то, что экипаж не тренировался в таком составе. Несогласованность действий космонавтов могла проявиться в сложных ситуациях. Решили заменить экипаж. И неожиданно для себя Добровольский, Волков и Пацаев стали собираться в полет.

6 июня 1971 года мы проводили ребят на старт, дождались сообщения об успешном выведении корабля на орбиту и вылетели в Центр управления полетами. Туда прибыло все начальство — министр, председатель Государственной комиссии, главный конструктор корабля, главные конструкторы систем. Центр управления находился в то время в Крыму, недалеко от Евпатории, на территории наземного командно-измерительного пункта № 16. Все называли его сокращенно НИП-16. Приземлились на военном аэродроме около небольшого городка Саки, где нас уже ждали машины.

НИП-16 был самым крупным командно-измерительным пунктом страны. Как и все другие, он принадлежал Министерству обороны, его легко было узнать издалека по необычному скоплению антенн, среди которых имелись и очень большие — тысячи квадратных метров, и совсем маленькие, похожие на домашние телевизионные. Некоторые отличались красивым дизайном; другие будто были сделаны на скорую руку. Чувствовалось, что создатели очень торопились. Нам рассказывали, что для обеспечения первого полета космического аппарата к Венере огромный антенный комплекс создали всего за несколько месяцев. Его строили на базе готовых, подходящих по размеру и прочности, конструкций. В качестве поворотной опоры этого комплекса использовали ферму, собранную для железнодорожного моста, а осью, на которой крепились антенные зеркала, служила заготовка для корпуса небольшой подводной лодки. И получилось удачно, комплекс работал прекрасно. Он потом использовался для управления всеми межпланетными полетами.

Управление полетами пилотируемых кораблей осуществлялось из отдельного здания. Это была небольшая двухэтажная постройка с оборудованием того времени. На первом этаже размещался узел связи и аппаратура, которая записывала телеметрические параметры в виде графиков на длинных бумажных лентах, похожих на электрокардиограммы., На втором этаже работали те, кто управлял полетом, — гражданские специалисты по бортовым системам, ответственные за анализ состояния корабля; медики, контролирующие здоровье и психологическое состояние экипажа; специалисты по полетным процедурам, составляющие детальный план полета на каждый виток, списки радиокоманд и радио-. граммы экипажу; военные специалисты ракетно-космических сил, управляющие работой командно-измерительного комплекса страны, и, наконец, методисты Центра подготовки космонавтов, на которых возлагалось ведение радиосвязи с экипажем.

Всего в управлении полетом участвовало 5–6 наземных пунктов, которые обеспечивали связь с кораблем и станцией во время их полета над территорией Советского Союза. Кроме наземных пунктов, в Атлантическом океане работали специально оборудованные теплоходы — так называемые плавучие пункты, которые меняли свое местоположение в соответствии с программой полета. В их задачу входил контроль наиболее ответственных операций, выполняемых за пределами видимости наземных пунктов, например сближения корабля со станцией или торможения корабля перед сходом с орбиты, а также связь с экипажем на тех витках, которые не пролегали над нашей страной.

В те годы для каждого полета формировалась Главная оперативная группа управления, которую возглавлял военный в чине полковника или генерала. Все средства управления принадлежали войсковым частям, поэтому руководить действиями их расчетов могли только военные начальники. Но они не принимали решений, относящихся к программе полета, а лишь контролировали возможность ее выполнения с помощью существующих наземных средств, обеспечивали радиосвязь с космическим аппаратом и выдавали на борт запланированные радиокоманды. Ответственность за принятие решений по программе и за подготовку перечня команд для каждого сеанса связи лежала на старшем представителе от промышленности — техническом руководителе. Он возглавлял работу всех гражданских специалистов, включенных в состав группы сотрудников организаций, принимавших участие в создании корабля и станции.

На этот раз роль технического руководителя в начале полета выполнял Яков Исаевич Трегуб — мой непосредственный начальник на предприятии, очень грамотный энергичный человек, который до прихода в нашу организацию многие годы служил в ракетных войсках и имел звание генерала. При нем все было организовано четко, каждый знал свое место и функции. Сразу по прибытии руководства он доложил, что на станции и на корабле все в порядке, проведены коррекции орбит. На следующий день, как и предусматривалось программой, была запланирована стыковка.

Подготовка к ней началась рано утром. В зале управления собрались ведущие разработчики системы сближения и стыковочного механизма. Яков Исаевич попросил меня быть в комнате, из которой ведется связь с экипажем. Наступал решающий момент начала стыковки, от которой зависела судьба станции. И вот пошли доклады с борта: «Дальность такая-то… Скорость такая-то… Работает двигатель… Разворот… Наблюдаем станцию… Горит «Причаливание»… Выравнивание по крену… Касание… Есть «Механический захват»». И наконец долгожданное: «Стыковка окончена!» Ура! Это практически означало, что на станции будет экспедиция. В здании — ликование. Экипаж тоже доволен, приступил к проверке герметичности стыка. Начальство собралось в комнате Государственной комиссии, чтобы обсудить текст официального сообщения для прессы и договориться о времени вылета в Москву. Перед отъездом Василий Павлович Мишин сказал мне, что Яков Исаевич улетает с ним и техническим руководителем оставляют меня…

Жизнь космонавтов на станции началась без осложнений. Первые два дня они готовили оборудование к работе и обустраивали свой быт. После этого главным в программе полета стало выполнение экспериментов. Правда, времени для них оказалось на удивление мало. Причины объяснимы. Космонавтам нужно было полностью себя обслуживать, кроме того, ежедневно выполнять физические упражнения и проходить медицинский контроль. Много времени занимали переговоры с Землей и всякого рода сопутствующие работы: чтение инструкций, подготовка аппаратуры, запись результатов, укладка экспериментальных образцов в контейнеры и так далее. В итоге на сами эксперименты оставалось от четырех до пяти с половиной часов в сутки.

Я вспоминаю, как долго мы спорили в проектном отделе по поводу этой программы. Сюда стекались заявки на эксперименты, и тем, кто осуществлял их отбор, естественно, хотелось, чтобы в полете было сделано как можно больше. Они очень неохотно соглашались с нашим требованием предусматривать перед началом и после окончания каждого эксперимента время для подготовительных и заключительных процедур. В процессе споров родилась фраза, которая стала крылатой: «Даже если ничего не делать, надо отводить полчаса». Первым ее произнес кто-то из наших специалистов, предлагая правило расчета баланса времени. Он объяснял, что прежде, чем приступить к выполнению самого эксперимента, космонавт должен прочитать в программе полета о том, какой именно эксперимент необходимо выполнять, затем найти документ, описывающий методику, подготовиться, а после эксперимента разложить все по местам. Наши оппоненты использовали в спорах это выражение как пример несерьезного отношения к делу. В конце концов мы нашли компромисс, и теперь, когда полет начался, старались его придерживаться.

Правда, в первые же дни полета на программу было совершено «нападение». Мне удалось его отразить, хотя, признаюсь, мотивы, по которым предлагалось ее изменить, были очень весомыми. Просто вопрос об изменении был поставлен слишком поздно. Речь шла о продолжительности суток. Программа была спланирована таким образом, чтобы все ответственные работы экипаж выполнял в зоне видимости станций слежения. В этом случае мы могли контролировать работу бортовых систем и при необходимости оказывать поддержку экипажу. Но при этом не удавалось сохранить нормальную земную продолжительность суток для космонавтов, они оказывались на двадцать пять минут короче. Когда я говорю «сутки», то не имею в виду суммарную продолжительность светлого и темного времени на орбите — она составляет в полете всего полтора часа. Я подразумеваю период сна и бодрствования космонавтов, то есть, например, время от одного утреннего подъема до следующего. Мы не увидели в запланированном ритме жизни ничего страшного и считали, что космонавты к нему быстро привыкнут. Однако медики узрели в нем немалую опасность. В надежде изменить программу в Центр управления прилетел Алякринский — специалист по биоритмологии Института медико-биологических проблем. Он разыскал меня с намерением серьезно поговорить. Сначала я пытался уйти от разговора. Дел было по горло, космонавты чувствовали себя хорошо, и я не видел необходимости тратить время на обсуждение медицинских проблем. Но он был напорист, и мне пришлось согласиться. Разговор получился долгим и трудным. Алякринский глубоко понимал существо проблемы и настойчиво пытался меня в него посвятить. Он утверждал, что ежедневные отклонения ритма жизни от привычного будут очень тяжело переноситься космонавтами и приведут к нервным срывам, если не хуже. Я в это не верил, и, кроме того, перекроить программу было уже невозможно, поэтому столь же настойчиво убеждал его в том, что ничего не случится, и просил смириться. В конце концов его силы иссякли, и он уехал; наверное, долго еще возмущался моим невежеством в биологии и упрямством. Естественно, в следующих программах мы требования медиков учли.

Тем временем полет продолжался. Все шло нормально, и постепенно наша жизнь в Центре управления выходила на стабильный режим, когда каждый мог работать по расписанию. Правда, из-за нехватки людей нам приходилось трудиться намного больше чем по восемь часов в сутки, но на это никто не сетовал. Все были рады, что появилось время для отдыха и даже для купания в море. К сожалению, продолжалось это недолго.

Примерно через неделю после стыковки наша размеренная жизнь была прервана. Один из сеансов связи начался с тревожного сообщения экипажа о том, что в станции появился дым и сильный запах горелой изоляции. Дым шел из-за панелей, которые отделяли жилую зону от приборной. Космонавты не могли заглянуть в приборную зону, где находился источник дыма, они лишь назвали номер панели, из-за которой дым распространялся наиболее интенсивно. По их взволнованным голосам мы поняли, что они всерьез напуганы. Еще бы! Ребята могли найти спасение только в корабле и то, если вовремя им воспользуются. А уходить из станции не хотели, поскольку была надежда ликвидировать пожар.

Первая мысль, которая пришла в голову, — загорелся один из научных приборов. В то время научные организации еще не имели опыта создания высоконадежной аппаратуры и отказы в их приборах были весьма вероятны. Мы попросили космонавтов выключить всю научную аппаратуру, потом пытались разобраться вместе с ними, после какого включения появился дым. Время сеанса связи летело быстро. Вопросов было задано много, но ответы ничего не прояснили. Станция ушла из зоны видимости.

Тревога с борта мгновенно мобилизует всех, кто работает в смене. Сразу после окончания сеанса руководители групп собираются в зале управления, чтобы договориться о том, как действовать на следующем витке. Народ опытный, знает, что времени на длинные дискуссии нет. Все говорят очень коротко, по-деловому.

— Что будем делать?

— Надо готовить несколько вариантов.

— Каких?

— Давайте начнем с самого плохого, если они отстыкуются от станции и будут вести связь уже из корабля.

— Нам нужны несколько витков, чтобы выяснить, в каком состоянии станция. Если они поторопились, у них хватит топлива и жизнеобеспечения, чтобы состыковаться повторно?

— Надо считать.

— Попросите ваших специалистов.

— Хорошо.

— Важно понять, закрыли ли они люк станции. Если нет, то мы ее потеряли.

— Это ясно. Если они отстыковались, мы можем с кораблем не торопиться. Будем контролировать станцию. В первую очередь состав атмосферы и систему электроснабжения.

— Давайте включим внутреннюю телекамеру и посмотрим.

— Договорились. Группа анализа готовит контроль.

— А если они в станции?

— Надо их как следует допросить. Хорошо бы их успокоить. Скорее всего неисправный прибор уже выключен.

— А если нет?

— Тогда в зависимости от срочности.

— Давайте готовить еще два варианта: экстренное покидание станции и нормальную эвакуацию с консервацией систем. Группа планирования, это за вами.

— Хорошо.

— Ну, а если неисправный прибор выключен, нам, прежде всего, надо его найти. Без этого мы не сможем включать другие приборы. На сегодня программа экспериментов уже сорвана. Давайте создадим рабочую группу для поиска отказа. Участвуют представители групп планирования, анализа, экспериментов. Группа экспериментов возглавляет.

— Договорились.

— Надо удалить дым из станции.

— Группа анализа готовит предложения.

— Нужен будет длинный сеанс связи, мы по тревоге подключаем к работе все командно-измерительные пункты и заказываем у Министерства связи дополнительные каналы связи.

— Отлично. Сейчас расходимся, а за пять минут до начала сеанса все садимся по местам.

Меня просят срочно к телефону. Звонит министр. Спрашивает, что случилось. Переговоры с экипажем транслировались в Москву, и ему уже доложили. Я стараюсь быть спокойным и объясняю, что скорее всего загорелся один из научных приборов, всю научную аппаратуру пришлось выключить, но надеемся, что сейчас никакой опасности на борту нет. На всякий случай готовим резервные варианты, вплоть до срочного спуска… Пауза… Наверное, министр старается справиться с эмоциями. Потом сдержанным голосом: «Понял. Позвони мне, пожалуйста, после сеанса». Не успел положить трубку, снова звонок. На этот раз — главный конструктор. Повторил ему то же, что сказал министру. Потом звонили из ЦК, из института, который готовит информацию для ЦК. Чувствую, что начинают сдавать нервы. Мне надо готовиться к сеансу, а я не могу бросить трубку… Нет… Все… Больше нельзя, иначе можно сорвать сеанс… Что нас в нем ждет?.. Волнений больше, чем перед парашютным прыжком. Надо собраться с мыслями и успокоиться.

Обхожу группы. Обстановка всюду, как на вокзале перед отходом поезда. Вписываются в бланки последние радиокоманды, последние вопросы радиообмена, заполняются задания на контроль параметров, собираются согласующие подписи, руководитель командно-измерительного комплекса проверяет готовность пунктов, качество связей, договаривается с пунктами о работе по голосовым командам из Центра управления. На всех документах проставлены номера вариантов: один, два, три. За пять минут до начала сеанса все бегут на свои рабочие места.

На специалистов, которые готовили радиопереговоры с экипажем, выпала, пожалуй, одна из самых трудных задач. Инструкция по покиданию станции занимает несколько десятков страниц. Передавать ее всю не было ни возможностей, ни смысла. Если у космонавтов есть время, они могут взять на борту книгу и прочитать. А если нет? На этот случай надо было суметь очень короткими ясными фразами назвать основные операции для того, чтобы их можно было запомнить и выполнить по памяти. Таких инструкций составили две: одну — совсем короткую, допускающую значительные потери ресурсов станции, и другую — более полную, позволяющую сохранить основные ресурсы. Одним из квалифицированных специалистов по управлению системами с борта считалась Элеонора Крапивина — старший инженер методического отдела. Она знала логику работы бортовой автоматики и возможности экипажа. Элеонора регулярно присутствовала на тренировках и представляла себе, что космонавты должны помнить, а что могут забыть. Она всегда говорила только то, что твердо знала, поэтому мы на нее полагались. К счастью, Крапивина работала в этой злополучной смене и готовила радиограммы. Я решил на связь выйти сам. Элеонору попросил сесть рядом, взять документы и быть готовой к быстрым рекомендациям.

В голове, как перед блицтурниром, — множество возможных ситуаций и множество возможных решений. Пытаюсь привести в порядок мысли, чтобы не запутаться, хотя опыт подсказывает, что все равно произойдет не то, к чему подготовился. Слышу, как по командному циркуляру дают указание:

— «Тридцать шестой», поднять «П».

— Есть «П».

Это значит, что первый пункт, в зону которого войдет станция, включил радиосредства. Начинаю вызывать:

— «Янтарь»! Я — «Заря»! На связь!..

— Тут же слышу в ответ:

— «Заря», я — «Янтарь», слышим хорошо.

Голос усталый, но спокойный.

— Где вы находитесь?

— В станции.

— Доложите обстановку.

— Поступление дыма прекратилось, но в станции дымно. У всех болит голова.

Значит, мы угадали — неисправность в научной аппаратуре. Рекомендации на этот случай подготовлены простые:

— Включите фильтр очистки атмосферы, больше ничего не включать. Примите из аптечки лекарство. На сегодня отдых. Завтра договоримся о программе дальнейшего полета.

Я передавал рекомендации на борт, а сам думал: «Кажется, пронесло. Теперь можно работать спокойно. Главное — узнать, что сгорело, и посмотреть по схемам, как избежать повторного включения. Наверное, надо вскрыть панель и осмотреть приборы, может быть, даже понюхать. Группа анализа придумает, как дальше быть…»

В Центре управления приступили к изучению телеметрии. На следующий день космонавты визуально обследовали зону возгорания. Общими усилиями неисправный прибор был найден и исключен из схемы. Постепенно атмосфера очистилась от дыма, и у ребят восстановилось хорошее самочувствие. По рекомендации с Земли последовательно, прибор за прибором, включили всю исправную научную аппаратуру и начали выполнять эксперименты.

По нескольку раз в день экипаж переключался с одного вида деятельности на другой. Космонавтам приходилось быть то медиками, то биологами, то астрономами, то материаловедами. И каждый раз от них ждали уникальных результатов. Интерес ученых был обоснован. Астрономы понимали, что атмосфера не пропускает на Землю большую часть космического излучения, а оно является единственным источником информации о том, как устроена Вселенная. Им, естественно, хотелось узнать что-то новое о мироздании. Медиков и биологов интересовало многое. Какие формы приобретает жизнь в условиях космического полета? Какие глубинные изменения происходят в организме человека? Как на полет будут реагировать другие живые существа? Будут ли нормально развиваться и плодоносить растения? Физики и технологи предполагали, что невесомость и вакуум создадут условия для получения материалов, обладающих уникальными свойствами. И вот наконец у них появилась возможность проводить прямые исследования и проверять свои гипотезы. Я помню, когда проектировалась станция, многие высказывали мнение, что в экипаж должны обязательно войти ученые. Было понятно, что никто лучше, чем они, не сможет проанализировать свои наблюдения и адаптировать методику исследований к реальной ситуации. Ученые тоже стремились к участию в полетах. Но в условиях, когда научных направлений много, а место для профессионала-исследователя только одно (командир и бортинженер не могли быть заменены, поскольку на них лежала ответственность за управление комплексом), большинство аргументов было в пользу профессионального космонавта. Он мог уделить достаточно времени для освоения заранее разработанных методик всех запланированных экспериментов, а кроме того, в силу своей профессии, должен был быть хорошо физически и психологически подготовлен. Эта логика и привела к тому, что на борту оказались три профессиональных космонавта. Во время подготовки к полету они посещали научные организации, слушали лекции и учились работать с аппаратурой под руководством авторов экспериментов, узнавали многое о том, что представляет особый научный интерес. У них установились хорошие личные контакты с учеными, и сейчас они работали вместе. Практически все авторы экспериментов находились в Центре управления. Впервые в этом полете им разрешили самим вести радиопереговоры с экипажем. По соображениям секретности они не должны были называть своих фамилий, но космонавты легко узнавали их по голосу. Возможность прямого общения позволяла ученым получать информацию из первых рук и давать космонавтам наиболее квалифицированные консультации. Работа была плодотворной. Конечно, оценивать научные результаты в ходе полета никто не торопился. Это должны были сделать после обработки всех материалов в институтах. Мы лишь понимали, удалось выполнить эксперимент или нет. Если удавалось, то довольные ученые покидали наше здание с охапками графиков и таблиц, а если нет, то очень сокрушались, пытались понять причину. Мы их ругали, говорили, что они зря израсходовали дорогое полетное время. Но всем было ясно, что, несмотря на неудачи, опыт приобретался бесценный. Иногда прямо здесь, в Центре управления, ученые готовили предложения по изменению методик или доработке аппаратуры к следующему полету. А иногда они даже приходили к выводу о нецелесообразности проведения некоторых работ на пилотируемых станциях. Например, при астрономических исследованиях требовалось очень точно наводить телескопы на звезды и удерживать их в таком положении все время, пока идет регистрация. А космонавты при каждом перемещении внутри станции толкали ее, а вместе с ней и телескопы. Ориентация нарушалась, и сигналы искажались. Наверное, разумнее было устанавливать телескопы на беспилотных аппаратах, а космонавтам подлетать к ним только эпизодически для замены фотопленки или ремонта. То же самое относилось к экспериментам, для которых нужна длительная невесомость. Перемещения космонавтов нарушали невесомость и не давали возможности проводить такие эксперименты. Все эти соображения высказывались проектантам, чтобы они учли их в будущем.

Почти незаметно для себя мы превысили рекорд продолжительности полета — восемнадцать суток. Совсем недавно мне казалось, что это предел. И не только мне. Рекорд установили Андриан Николаев и Виталий Севастьянов. Я встречал экипаж на месте посадки и провел около него первую ночь. Честно признаюсь, не было полной уверенности, что она пройдет благополучно. Ребята не могли стоять на ногах, боялись заснуть из-за опасения, что не смогут больше проснуться. Сердце перестроилось на работу в невесомости и не справлялось с земными нагрузками. Только на шестые сутки оно вышло на почти нормальный режим работы. В этот день космонавты начали ходить и поверили, что организм справился. Но было ясно, что усложнять условия работы сердца больше нельзя.

Еще до полета Николаева и Севостьянова медики начали думать над тем, как ослабить влияние невесомости. Их главная идея заключалась в том, чтобы не дать возможности сердцу привыкнуть работать в облегченном режиме. И к полету «Салюта» они приготовили много новинок. По их рекомендации, например, были изготовлены новые полетные костюмы. Внешне они напоминали комбинезоны, но по своему назначению были очень необычны. Эти костюмы одновременно выполняли функции одежды и тренажеров. В них было вшито большое количество резиновых жгутов, которые противодействовали каждому движению космонавта и заставляли мышцы непрерывно работать. Кроме того, на борту установили велосипедный и беговой тренажеры для обязательных ежедневных занятий. Для того чтобы сердце не разучилось противостоять силе тяжести, которая после приземления стремится переместить кровь к ногам, применялась установка, которую космонавты иронически называли «бочка» (емкость, напоминающая нижнюю часть скафандра). Космонавт погружался в нее до пояса, затягивал ремень и включал насос, который откачивал воздух. Давление вокруг нижней части тела становилось меньше, чем в жилом отсеке, и под действием создававшейся разницы давлений кровь искусственно передавливалась к ногам. Сердце должно было этому противодействовать.

Медики верили, что все эти меры могут серьезно облегчить адаптацию космонавтов на Земле, и были спокойны. Их уверенность передавалась и нам. Ребята работали хорошо, настроение у них было приподнятое, и мы заботились в основном о том, чтобы ничего не упустить из запланированной программы полета.

Время полета пролетело быстро. За три недели космонавты выполнили большой объем работ и накопилось много материалов, которые нужно было вернуть на Землю. Последние дни были посвящены сборам — космонавты укладывали образцы экспериментальных материалов, биологические контейнеры, фотопленки и записи в спускаемый аппарат. Мы следили за тем, чтобы они ничего не забыли, чтобы спускаемый аппарат не был перегружен и внутри него все было правильно распределено по весу — иначе системы могли не справиться с управлением спуском.

Космонавты готовились к возвращению. В Центре управления начала работать группа обеспечения посадки. На ее первом заседании группа поиска доложила о результатах обследования предполагаемых районов посадки и предложила наиболее предпочтительный. По понятным причинам мы стремились посадить аппарат в ненаселенной местности, на гладкую поверхность, не на воду. Баллистики показали на карте, как будут проходить трассы витков, с которых возможен спуск в предлагаемые районы, и где фактически может оказаться место приземления.

Представитель Гидрометеоцентра рассказал о том, какая ожидается погода в предполагаемых районах на день посадки. Главное, что всех волновало в его докладе, — скорость ветра. При сильном ветре аппарат может покатиться после приземления, а это, я по своему опыту знаю, неприятно даже на ровной поверхности. Если же скорость ветра больше допустимой, то от ударов о землю аппарат может деформироваться. Это уже опасно. Прогноз был благоприятный. Мы быстро договорились, какие районы выберем в качестве основного и резервного. Группа планирования приступила к подготовке двух списков радиокоманд: одного — для посадки в основной район; другого — в резервный, на случай, если первая попытка не удастся.

Жизнь в Центре управления вновь забурлила, опять исчезли границы между сменами. Основной состав приходил на работу до подъема космонавтов и уходил после окончания их рабочего дня. Чем ближе было к завершению полета, тем больше персонала управления находилось в Центре.

И вот, кажется, все готово. Космонавты привели в порядок станцию, перешли в корабль, отстыковались от станции и начали готовиться к сходу с орбиты. Настроение у всех приподнятое. До посадки остается несколько часов. Настает время закрывать внутренний люк корабля, который отделяет спускаемый аппарат от второго жилого отсека. И тут — неожиданность. Транспарант, подтверждающий закрытие люка, не загорается. Просим снова открыть люк, проверить, не попало ли что-нибудь постороннее под крышку, протереть салфеткой прокладки и закрыть повторно. Экипаж все выполняет, транспарант не горит. Просим проверить работу датчиков, которые посылают сигналы на транспарант. Датчики сделаны в виде кнопок, которые крышка люка при закрытии утапливает, и они посылают сигналы, как дверные звонки. Проверяют, все датчики работают. Правда, космонавты обращают внимание на то, что одна из кнопок едва касается крышки люка и не утопает до положения, при котором появляется сигнал. Мы просим проверить это еще и еще раз. Проверяют. Подтверждают. Просим проверить визуально, плотно ли закрыт люк. Докладывают, что плотно. Сигнал обязательно нужен — иначе автоматика не позволит проводить дальнейшие операции, и мы решаем получить его искусственно. Мы просим космонавтов закрепить кнопку в нажатом положении с помощью изоляционной ленты и после этого закрыть люк. Они это делают и подтверждают, что по визуальной оценке люк закрыт хорошо. И с этим идем на спуск. Заканчивается последний сеанс связи. Перед самым выходом из зоны видимости Вадим успевает задорно воскликнуть: «Готовь коньяк — завтра встретимся!»…

Мы все переключились слушать «Пятьдесят второго» — руководителя службы поиска. Связь с ним отличная. Точно в заданное время слышим: «Объект прошел первый рубеж». Это означало, что средства противовоздушной обороны видят спускаемый аппарат, следят за ним и определили, что на момент доклада он находится на удалении 2500 километров от расчетной точки посадки. Потом следуют доклады о том, что удаление от расчетной точки 1000 километров, 500, 200, 100, наконец, слышим доклад о том, что в расчетном районе посадки вертолетчики наблюдают парашют. Это прекрасно!

На лицах многих появляются довольные улыбки. Слышим сигналы маяка, которые передаются через антенну, вплетенную в парашютную стренгу, — это дополнительное подтверждение того, что парашют открыт. Потом доклад «Пятьдесят второго»: «Объект произвел посадку, вертолеты приземляются рядом с объектом». Ну, кажется, все. Сейчас доложат о самочувствии экипажа, и на этом мы свою работу закончим. Осталось несколько минут…

Ждем… Проходят пять минут, десять, пятнадцать…»Пятьдесят второй» молчит… Странно, обычно всегда кто-нибудь в вертолете остается на связи и докладывает обо всем, что происходит… Проходит час…»Пятьдесят второй» молчит… Значит, что-то случилось… Вдруг по внутренней связи Каманин просит меня зайти. Он один сидит в комнате Государственной комиссии и никогда просто так не зовет. Бегу к нему. Каманин мрачно на меня смотрит и говорит: «Мне сейчас передали код «сто одиннадцать», это значит, что все погибли. Мы договаривались, если код «пять» — состояние отличное; «четыре» — хорошее; «три» — есть травмы; «два» — тяжелые травмы; «единица» — человек погиб; три единицы означают, что погибли все трое. Надо вылетать на место, я самолет заказал». Мы сразу сели в машину и поехали на аэродром — Каманин, Шаталов и я. Самолет уже нас ждал. Сейчас даже не помню, на каком аэродроме мы приземлились. Перешли в вертолет и полетели на место.

Аппарат лежал на боку. Люк открыт. Ребят уже увезли. Кто-то из врачей доложил, что, очевидно, была разгерметизация, вскипела кровь. Врачи пытались вливать донорскую кровь — но все напрасно. Когда открыли люк, космонавты были еще теплые, но постепенно… надежд не осталось… Как невыносимо больно, как нелепо! Ровное поле, прекрасная погода, аппарат в отличном состоянии, а ребята погибли. И тут меня как будто электрическим током ударило. А может, это люк? Может, это моя ошибка? Но ведь они проверяли! Может быть, они чего-то не увидели?.. Не буду пытаться описывать, что я чувствовал в тот момент…

Пошли с Володей к спускаемому аппарату, чтобы составить протокол о его состоянии после посадки. Аппарат был сразу оцеплен военными так, что к нему никто из посторонних приблизиться не мог. Первое, что мне бросилось в глаза, — авторучка, которую я подарил после своего полета Виктору Пацаеву «на удачу». Сейчас она валялась на песке — видно, выпала, когда его вытаскивали. В голове замелькали воспоминания, как мы пришли с Вадимом и Виктором ко мне домой после заседания ВПК, где утвердили их экипаж, как радовались этому, пели песни, как, прощаясь, я протянул ему эту ручку… И вот — финал. Конец мечтам и планам…

Мы осмотрели все изнутри и снаружи, записали. Все было нормально. Потом из спускаемого аппарата был изъят магнитофон, который записывал все параметры на участке спуска. Его опечатали в специальном контейнере и повезли с охраной в Москву. Он должен был рассказать о причине трагедии. Мы летели в том же самолете.

Прилетели ночью. Уже на аэродроме нам сообщили, что завтра утром начинается прощание. Опять в Центральном Доме Советской Армии… Два дня скорбный людской поток двигался в направлении этого дома. Казалось, вся страна пришла отдать последнюю дань уважения людям, которые ради прогресса пожертвовали жизнью.

А тем временем работала Правительственная комиссия. Записи были расшифрованы. Оказалось, что при разделении корабля на отсеки по непонятным причинам открылся клапан, который должен был на больших высотах обеспечивать герметизацию кабины и открываться только перед приземлением, чтобы выравнивать давление.

А ведь трагедии могло и не произойти! В спускаемом аппарате было два одинаковых клапана, каждый из которых имел заслонку, управляемую автоматически, и заслонку, управляемую вручную. Если хотя бы одна заслонка закрыта, герметичность сохраняется. Когда проектировали клапан, никто не предполагал, что заслонка, управляемая автоматически, может быть случайно открыта. Вторая заслонка была предназначена только для того, чтобы при посадке на воду закрыть ее, если вода будет затекать через клапан внутрь спускаемого аппарата. По инструкции перед стартом заслонка, управляемая вручную, на одном клапане должна быть закрыта, а на другом — открыта. И закрыта должна быть как раз на том клапане, где произошел отказ. Если бы все было сделано по инструкции, то ребята были бы живы! Но когда приводили корабль в предполетное состояние, заслонки установили по-другому: ту, что должна быть закрыта, открыли, и наоборот. Поскольку клапаны были абсолютно одинаковы, никто этому никакого значения не придал.

Ребята после разделения отсеков корабля почувствовали, что вскрылся клапан. Видеть они этого не могли, наверное, услышали свист выходящего воздуха и увидели, что в кабине появился туман. Все трое мгновенно отстегнулись от кресел, и кто-то из них начал закрывать клапан, но, как нарочно, не тот. Они старались закрыть клапан, который и без того был закрыт. О том, что перед стартом произошло изменение, все забыли. Если бы они это вспомнили! Если бы даже не вспомнили, но, на всякий случай, начали закрывать оба клапана! Они бы спаслись. Но случилось худшее…

Задумываясь над тем, что произошло, понимаешь, как важно для таких ответственных работ ничего не менять без крайней необходимости. Никогда не знаешь, что таится за каждым изменением. Сколько раз после этого случая меня называли бюрократом, упрямым человеком, не желающим думать. А я упорно отказывался вносить изменения в жизненно важные операции, продуманные до мелочей и проверенные в полете, даже если не видел ошибок в том, что предлагается.

Помню, как-то Анохин рассказал случай из своей летной практики. Во время дальней командировки в одном из полетов у него отказало управление. Он с трудом посадил самолет на ближайший аэродром. Произошло это незадолго до праздника, и он торопился вернуться домой. Наземные службы старались отремонтировать самолет быстро, чтобы его не задержать. Но когда ремонтные работы были завершены, оказалось, что техники, по ошибке, неправильно соединили рули со штурвалом, и самолет вместо разворотов вправо совершал развороты влево, и наоборот. Об этом рассказали Анохину и попросили задержаться. Нужно было время, чтобы сделать повторный ремонт. Но Анохин решил, что ради этого задерживаться не стоит, рассудив так: «Я же теперь знаю, что штурвал надо отклонять в противоположную сторону, а в Москве приведем все в порядок». И взлетел. И почти сразу разбил самолет. При первом же порыве ветра он начал управлять им так, как это делал всегда. Как только потребовалась быстрая реакция, его действиями начали руководить навыки и автоматизм, а не та новая логика, на которую он рассчитывал. А Анохин в то время был одним из лучших летчиков-испытателей страны. К сожалению, всем нам часто приходится учиться на своих ошибках. А иногда мы о них забываем…

Когда комиссия поняла, что произошло, к работе были привлечены лучшие специалисты по клапанам. Они пытались понять, что заставило клапан открыться и как исключить такие случаи на будущее. Гипотез относительно причины отказа было много. Чтобы их проверить, собрали все клапаны, изготовленные для других кораблей. Завод выпустил еще дополнительную партию. Провели около тысячи экспериментов, и ни в одном из них отказов не произошло. Но, несмотря на это, какие-то меры по совершенствованию конструкции надо было принимать. Специалисты-гости стали давать рекомендации по улучшению клапана. Вносили изменения. Испытывали. И начались отказы… От правильной идеи до хорошей конструкции путь длинный. Прошли месяцы, прежде чем те, кто советовал, и те, кто создавал, нашли наилучшее решение. Оно мало чем отличалось от предыдущего…

…В конструкторском бюро шла подготовка к следующим полетам.