ГЛАВА XVIII. 1649

Несколько слов о герцоге д’Эльбефе, герцоге Буйонском, принце Конти, коадъюторе и герцогине де Лонгвиль. — Почему они были недовольны. — Отношения Гонди с герцогиней Лонгвиль. — Коадъютор Гонди на площади Нового рынка. — Визит де Бриссака к Гонди. — Герцог д'Эльбеф. — Герцог противодействует коадъютору. — Прибытие в Париж принца Конти. — Недоверие народа к фамилии Конде. — Принцы в парламенте. — Борьба между принцем Конти и герцогом д'Эльбефом. — Интриги коадъютора. — Герцогиня де Лонгвиль и герцогиня Буйонская в Думе. — Принц Конти объявляется главнокомандующим войск парламента.

Скажем несколько слов о предводителях, которых народ себе избрал, или, точнее, которые сами себя избрали.

Шарль Лотарингский, герцог д’Эльбеф, был женат на Катрин-Анриетте, узаконенной дочери Анри IV и Габриэль д’Эстре. Он был относительно бедным и более известным своим младшим братом герцогом д’Аркуром, нежели сам по себе. Он был недоволен, поскольку Лотарингский дом всегда был чем-нибудь недоволен, притом принцы этого дома не пользовались большим уважением при дворе, и принцы дома Конде, которых называли messeigneurs, не называли даже messieurs принцев Лотарингского дома. Герцог Энгиенский, говоря о них, никогда не называл их иначе как Гизами.

Герцог Буйонский имел лучшую репутацию, нежели герцог д'Эльбеф, и как военный и как политик. При жизни Луи XIII он был, если читатель помнит, замешан в деле Сен-Мара, а так как он был тогда владельным принцем Седана, то выпутался только тем, что отдал свой город. По смерти кардинала Ришелье и Луи XI11 он пытался снова его себе вернуть, но без успеха; в возмещение ему было обещано денежное вознаграждение, но оно не выплачивалось, и он понимал, что над ним разве что не смеются. Так что и герцог Буйонский имел причины быть недовольным.

Принц Конти был недоволен, во-первых, потому, что в то время вообще все младшие братья были всегда недовольны, а во-вторых, потому, что он был горбат, а его брат хорошо сложен; наконец, потому, что его решили сделать духовным лицом и надели на него кардинальскую шапку, которая произвела большую распрю между принцем Конде и герцогом Орлеанским, а между тем ему более хотелось носить серую шляпу с белым пером и черный бархатный кафтан, нежели красную скуфью и кардинальскую шапку.

Герцогиня Лонгвиль тоже была недовольна, но почему, рассказать будет труднее. Иногда причины женских неудовольствий бывают так странны, что история — эта большая смиренница, которая должна бы ходить подобно истине всегда нагой, и которая, напротив, большей частью ходит в покрывалах как римская матрона — ничего о них даже не говорит, а потому, чтобы узнать истинную причину чего-либо, приходится прибегать к летописям или к уличным толкам. Итак, мы только повторим, что говорили тогда о причинах, по которым герцогиня Лонгвиль принадлежала к партии «недовольных».

Герцогиня Лонгвиль, говорили, была недовольна потому, что, к крайнему удивлению всех, страстно любила принца Конде, своего родного брата, и когда он начал ухаживать за м-ль де Вежан, она приняла эту любовь как измену и тем более возненавидела его, поскольку, не смея никому признаться в своих горестях, скучала и плакала до того, что желчь разлилась по всему ее телу. И тогда она влюбилась в другого своего брата — принца Конти. Однако женщина не может удовлетвориться только платонической, хотя бы и страстной, любовью, и Лонгвиль полюбила еще принца Марсильяка, Франсуа де Ларошфуко VI, автора «Максим».

Герцог Лонгвиль, человек светский, как говорит кардинал Рец, любил более всего начало, а не исход всякого дела, и был недоволен потому, что жена его была недовольна.

Но был еще человек, некто, о котором мы на некоторое время перестали рассказывать, и который был недоволен куда более, нежели лица, только что названные. Мы говорим о коадъюторе.

Действительно, после памятного дня баррикад он несколько утратил свое значение. Бруссель и Бланмениль получили свободу, что было знаменем бунта. Правда, коадъютор был приглашен ко двору, обласкан королевой и даже несколько раз обнимаем самим кардиналом, но в этой ласке он не мог видеть ничего доброго. Поэтому он, хотя и не показывал особой деятельности, но продолжал поддерживать свое влияние на народ, свои дружеские отношения с парламентом и связи с должностными лицами в парижских кварталах, будучи уверен, что ежели случится что, то не обойдутся без него.

В самом деле, в тот день, когда король выехал из Парижа, коадъютор был разбужен курьером королевы, тем самым казначеем, которого она любила посылать с поручениями. Курьер привез собственноручное письмо Анны Австрийской, приглашающее коадъютора приехать в Сен-Жермен. Прелат ответствовал, что не преминет исполнить желание ее величества, но тут вдруг появился бледный как смерть Бланмениль. Он пришел сообщить будто король приближается ко дворцу с 8000 конницей, что было одним из странных слухов, распространившихся по городу после отъезда короля. Коадъютор заметил, что король вовсе и не думал подходить ко дворцу с 8000 конников, а, напротив, бежал из Парижа со своей гвардией. Бланмениль побежал с этой новостью к своим товарищам, а коадъютор немедленно отправился в отель Конде к герцогине Лонгвиль.

Так как он был большим приятелем герцога Лонгвиля и так как Лонгвиль — пишет сам коадъютор — был тогда в плохих отношениях со своей женой, то он некоторое время не виделся с ней, но, предвидя всякое и зная, что может иметь в ней нужду, он снова начал посещать герцогиню, найдя ее очень сердитой на двор и, в особенности, на своего брата, принца Конде. Коадъютор выяснял, не имеет ли она какой-нибудь власти над другим своим братом, на что герцогиня отвечала заверениями, что она может делать с ним все. Это подходило коадъютору, ибо он желал противопоставить принцу Конде кого-либо. Этот другой должен был быть тенью действительного главы партии и действовать по указаниям коадъютора. Он заранее предупредил герцогиню Лонгвиль быть готовой ко всяким неожиданностям, советовал вызвать мужа в Париж и ни под каким предлогом не выезжать из столицы. Герцогиня на все согласилась и осталась в городе, но Конде почти насильно увез принца Конти, а герцог Ларошфуко поехал, чтобы привезти его назад; герцог Лонгвиль находился в Нормандии, где был губернатором, но он прислал письмо, в котором уведомлял, что 6-го он будет в Париже.

Герцогиня была очень неспокойна и спрашивала коадъютора о причинах шума и суматохи на улицах. Действительно, в тот день весь город был в смятении — чернь овладела воротами Сент-Оноре. Коадъютор велел одному из своих приверженцев охранять ворота Конференции, а к вечеру члены парламента вынуждены были собраться на совещание.

Г-жа Лонгвиль и коадъютор договорились вслед за герцогом Ларошфуко послать в Сен-Жермен Сент-Ибаля, одного из друзей коадъютора, чтобы уговорить принца Конти вернуться в Париж, и Сент-Ибаль отправился переодетый, неузнаваемый ни для мятежников, ни для мазаринистов.

Коадъютор мог бы также как-нибудь добраться до королевы, согласно ее желанию, но у него были другие намерения — он решил выехать открыто, чтобы его задержали. Он приказал заложить карету, простился со своими у ворот и громко крикнул кучеру:

— В Сен-Жермен!

Это был лучший способ остаться в городе. Действительно, в конце улицы Нев-Нотр-Дам один дровяник по имени Бюиссон взбунтовал народ, побил лакея коадъютора, согнал с козел кучера и объявил, что карета далее не поедет. В минуту карета была опрокинута, колеса сняты, а

Торговки Нового рынка сделали род носилок, на которые посадили коадъютора, и к его великой радости с триумфом понесли домой. Он написал тотчас два письма — одно королеве, другое кардиналу, в которых объявил, что к крайнему сожалению он не может никак выехать, так как встретил сопротивление народа. Конечно, ни королева, пи кардинал не поверили, и их ненависть к крамольному прелату еще более усилилась.

Прошло три дня, но ни Ларошфуко, ни Сент-Ибаль не возвращались, более того, стало известно, что герцог Лонгвиль, узнав по дороге, что двор находится в Сен-Жермене, отправился к королеве. Его намерения были неизвестны.

Коадъютор попал в затруднительное положение. Он отвечал герцогу Буйонскому за содействие принца Конти и герцога Лонгвиля, а между тем, о Конти не было никаких известий, о Лонгвиле же известия были даже неблагоприятные. Одно непредвиденное обстоятельство поставило коадъютора в еще более сложное положение.

9 января около часу дня к коадъютору приехал герцог де Бриссак. Герцог был женат на одной из двоюродных сестер Гонди, но они виделись редко, поэтому хозяин спросил:

— Какому счастливому случаю я обязан Вашему посещению?

— А вот, видите ли, — отвечал де Бриссак, — сегодня утром я убедился, что принадлежу к той же партии, к которой принадлежите вы, и поскольку вы мне двоюродный брат, я пришел просить принять меня в число защитников парламента.

— Не Лонгвиль ли послал вас сюда? — поинтересовался прелат.

— К чему этот вопрос? — удивился гость.

— К тому, — заметил хозяин, — что по вашей жене вы также приходитесь двоюродным братом герцогу, как и мне.

— Нет, я пришел по собственной воле, — возразил де Бриссак, — от себя самого. Я недоволен маршалом ла Мей-льере и хочу присоединиться к противоположной партии. Если бы он был на вашей стороне, я был бы на стороне двора.

— Ну, в таком случае, пойдемте со мной, — пригласил коадъютор.

— Вы собираетесь идти?

— Да.

— А куда же мы пойдем? — спросил де Бриссак.

— В парламент, — ответил коадъютор. — Взгляните в окно, не запряжены ли мои лошади.

Де Бриссак выглянул в окно и вскрикнул от удивления.

— Что случилось? — повернулся к нему коадъютор.

— д’Эльбеф и с ним три его сына!

— д’Эльбеф? — удивился коадъютор. — А я думал, что он с королевой в Сен-Жермене.

— Правда, он был там, — засмеялся де Бриссак, — по не найдя себе обеда в Сен-Жермене, но вероятно, приехал искать ужин в Париже.

— Так вы его уже видели? — Коадъютор внимательно посмотрел на Бриссака.

— Да, — отвечал тот, — мы вместе ехали от моста Нейи, где я его встретил, до Трагуарского креста, где я с ним расстался. Всю дорогу он клялся мне, что он во Фронде будет действовать лучше, нежели его двоюродный брат де Майенн действовал в Лиге.

Никакое посещение не могло причинить большего беспокойства коадъютору, несколько смешавшемуся. Он никому не смел открыть соглашении с принцем Копти и герцогом Лонгвилем, боясь, как бы их не арестовали в Сен-Жермене, если они еще не арестованы. С другой стороны, герцог Буйонский объявил, что до тех пор ничего не предпримет, пока не увидится в Париже с принцем Конти, соответственно, маршал ла Мотт-Худанкур — пока не увидит герцога Лонгвиля. К тому же, надо было иметь в виду, что д'Эльбеф, который пользовался расположением парижского народа, вообще приверженного принцам Лотарингского дома, мог стать его предводителем и разрушить все планы коадъютора. Чтобы выиграть время, он решился уверить д'Эльбефа, что готов содействовать его интересам.

Вошел герцог д’Эльбеф в сопровождении троих сыновей и объявил, что он со своими детьми оставил двор с намерением вступиться за парламент и, зная о влиянии коадъютора на народ Парижа, счел необходимым сделать ему визит первым. За такой откровенностью последовало множество льстивых фраз и комплиментов, к которым сыновья герцога время от времени примешивали и свои. Коадъютор отвечал очень вежливо и, наконец, поинтересовался намерениями герцога.

— Я думаю, — отвечал д'Эльбеф, — теперь же отправиться в Думу и предложить свои услуги г-дам старшинам Парижа. Не правда ли, г-н коадъютор, вы согласны с моим мнением?

— Однако, — возразил тот, — мне кажется, что вы, принц, сделали бы лучше, если бы подождали до завтра и предложили свои услуги общему заседанию палат

— Хорошо! — сказал д’Эльбеф. — Я сделаю, как вы говорите — я решил следовать вашим советам. — С этими словами он и его сыновья вышли.

Едва они вышли, как коадъютор, заметивший улыбку, которой обменялся отец со своими сыновьями, приказал одному из своих лакеев проследить за д’Эльбефом и узнать, куда он направится.

Что коадъютор предполагал, произошло — герцог д'Эльбеф отправился прямо в Думу. Ни коадъютор герцога, ни герцог коадъютора не могли обмануть. Прелат тотчас приступил к делу и с чего бы ему было начинать как не с интриг, которые составляли его стихию. Он написал Фурнье, первому городскому старшине, который был его приятелем, чтобы тот поостерегся и не допустил посылки д’Эльбефа от Думы в парламент, в противном случае трудно было бы бороться с такой рекомендацией. Потом коадъютор написал тем из парижских священников, которые были ему наиболее преданны, предлагая пробуждать в прихожанах подозрения против герцога д’Эльбефа, готового на все за деньги и большого приятеля аббата ла Ривьера. Наконец, коадъютор сам вышел из дома около 7 вечера и почти всю ночь посещал знакомых ему членов парламента, но не с тем намерением, чтобы поговорить о принце Конти или герцоге Лонгвиле, что могло бы их скомпрометировать, но напомнить о неблагонадежности герцога д'Эльбефа, а также сообщить об оскорблении герцогом парламента, поскольку он явился сначала в Думу, присутственное место низшей инстанции, тогда как он, коадъютор, советовал ему обратиться прямо к парламенту.

Так бегал коадъютор по Парижу, будучи твердо уверен, что и герцог д'Эльбеф, со своей стороны, не теряет врем;; напрасно. Возвратившись домой, он, изнеможенный, бросился на постель с твердым намерением с завтрашнего утра начать открыто действовать против д'Эльбефа. С этими мыслями Гонди начал было засыпать, как вдруг услышал стук в дверь и послал лакея узнать, в чем дело. Вдруг, без Доклада, в комнату поспешно вошел кавалер ла Шез, один из приверженцев герцога Лонгвиля.

— Скорее, милостивый государь, скорее! — восклицал он. — Вставайте! Принц Конти и герцог Лонгвиль находятся у заставы Сент-Оноре! Народ кричит, что они изменники и не хочет пускать их в Париж!

Коадъютор вскрикнул от радости и соскочил с постели — этого известия он уже три дня как ожидал с нетерпением. В одну минуту он оделся, крича закладывать карету, сел в нее вместе с ла Шезом и устремился к советнику Брусселю, которого взял с собой, а затем, предшествуемый скороходами с факелами в руках, прибыл к заставе Сент-Оноре, где действительно находились Конти и Лонгвиль, верхом уехавшие из Сен-Жермена. Тут коадъютор убедился в разумности мысли взять с собой Брусселя — народ так боялся принца Конде, что все, находившиеся с ним в какой-нибудь связи, возбуждали в высшей степени его недоверие, и лишь когда коадъютор и Бруссель не только взяли на себя ответственность, но уверили, что принц и герцог приехали защищать Париж, цепи, заграждавшие проезд, были сняты. Конти и Лонгвиль сели в карету коадъютора и все вместе, сопровождаемые радостными криками, поехали в отель Лонгвиль, куда прибыли на рассвете. Поручив герцогине поддерживать у вновь прибывших добрые намерения, коадъютор немедленно отправился к герцогу д’Эльбефу — недоверчивость, которую внушал принц Конти, казалось, налагала на него обязанность действовать таким образом. Коадъютор хотел предложить герцогу д’Эльбефу присоединиться к Конти и Лонгвилю, однако оказалось, что герцог уже уехал в парламент.

Теперь нельзя было терять времени, коадъютор и без того уже много его потерял, поэтому, вернувшись в карету, он велел как можно скорее ехать к дому Лонгвиля, чтобы тотчас заставить его и принца явиться в парламент. Однако Конти, чувствуя себя очень усталым, давно уже был в постели, а герцог Лонгвиль, который вообще не любил торопиться, отвечал, что время терпит. Отчаявшийся коадъютор сам стал будить принца, но напрасно, на того напал такой крепкий сон, что его не удавалось расшевелить. Коадъютор готов был сойти с ума, когда увидел, что люди, вокруг которых он так хлопотал и которые, наконец, после столь долгого ожидания прибыли в Париж, медлят явиться в парламент. Но тут герцогиня Лонгвиль вошла в комнату и объявила, что парламент закрыл свое заседание и что герцог д’Эльбеф пошел со своими сыновьями в Думу, чтобы принять присягу.

Казалось, случаи был потерян. Решили, что принц Конти явится в парламент на второе заседание, которое назначалось на 3 часа пополудни. Коадъютор поехал домой, пообещав потом заехать за принцем. Дома, не желая терять нескольких оставшихся часов, он разослал от себя людей и велел им кричать по городу: «Да здравствует принц Конти!»

Что касалось его самого, то он в этом не нуждался, имея расположение народа. Кроме того, коадъютор написал письма ко всем начальникам кварталов, извещая, что принц Конти в Париже и предлагая убеждать народ, что только этот принц заботится о его выгодах. В заключение он поручил своему секретарю Марильи, пописывавшему иногда стишки, сочинить куплеты на герцога д'Эльбефа и его сыновей. Коадъютор знал свою паству и был уверен, что смешное понравится парижанам. К часу коадъютор закончил свои хлопоты — надо было ехать за принцем Конти.

На сей раз принц был готов ехать. Он сел в карету коадъютора, сопровождаемую только свитой прелата, впрочем, большой и заметной издали. Они приехали в парламент раньше д’Эльбефа. При входе их со всех сторон раздались крики «Да здравствует коадъютор!», но крики «Да здравствует принц Конти!» были так редки, что принц видел — это кричат только расставленные коадъютором. Через несколько минут крики слились в общий, уже мало понятный, отмечая прибытие герцога д’Эльбефа, который среди радостного возбуждения пробирался к парламенту. Его сопровождала вся городская стража, с самого утра окружившая своего начальника.

Входя на лестницу, д’Эльбеф приказал страже стать у дверей большой залы. Коадъютор, опасавшийся, как бы д’Эльбеф не предпринял чего-нибудь против покровительствуемого им принца, приказал и своему конвою стать при дверях. Тогда Конти подошел к занявшим свои места членам парламента и довольно твердым голосом произнес:

— Милостивые государи! Узнав в Сен-Жермене о пагубных советах, внушаемых королеве, я в своем звании принца крови счел своей обязанностью воспротивиться им и приехал сюда предложить свои услуги.

Тут же выступил вперед д’Эльбеф.

— Милостивые государи! — начал он, а свою очередь придав своему голосу некоторую важность. — Я знаю, что обязан принцу Конти почтением и уважением, но мне кажется, что он приехал несколько поздно. Я сделал первый шаг, я первым представился вашему обществу и вы вручили мне генеральский жезл! Я его не выпущу из рук!

Парламент, не имея, как и народ, особого доверия к принцу Конти, загремел рукоплесканиями. Конти хотел было снова говорить, но шум и волнение помешали ему. Коадъютор, видя, что не время настаивать и дело может принять для принца худой оборот, отвел его назад, делая знак оставить поле сражения.

Д'Эльбеф, воспользовавшись победой, говорил, витийствовал, сулил золотые горы и добился того, что парламент издал постановление, запрещавшее королевским войскам приближаться к Парижу на 20 лье, д’Эльбеф вышел из парламента в сиянии триумфа. А Копти с трудом мог выбраться, так что коадъютору пришлось идти впереди, раздвигая толпу, которая была скорее враждебна, нежели дружелюбна. Казалось, дела шли совсем худо, но с коадъютором не так легко было справиться. Народная любовь, говорил он себе, издавна приобретенная и поддерживаемая, если она имела время укорениться, непременно заглушит эти слабые цветы народного расположения, что случайно иногда распускаются. И довольно спокойно ожидал результата мер, им принятых, впрочем, случай ему в том немало благоприятствовал.

Придя к герцогине Лонгвиль, коадъютор нашел у нее капитана Наваррского полка Кенсеро, который его ждал. Он был прислан г-жой Ледигьер и принес копию с письма д’Эльбефа аббату ла Ривьеру, написанного час спустя после прибытия в Париж принца Конти и герцога Лонгвиля. В существовавших обстоятельствах эта копия была для коадъютора настоящим сокровищем. Вот фраза из этого письма:

«Скажите королеве и государю, что этот дьявол коадъютор делает все здесь во вред правит с льстец и что дня через два я не буду иметь здесь никакой власти, но если они дадут мне средства, то я им докажу, что прибыл в Париж не с такими дурными намерениями, как они полагают».

Коадъютор дал время герцогине Лонгвиль и принцу Конти прочесть письмо и потом поспешно отправился показывать его всем, требуя от удостоившихся такой с его стороны доверенности не говорить об этом никому ни слова, но разрешая снимать копии. Таким образом, коадъютор мог быть уверен, что к вечеру весь Париж об этом узнает. Си возвратился домой около 10 часов и нашел у себя более 150 писем: от приходских священников и квартальных офицеров, действовавших на прихожан и свои команды. Расположение умов становилось для принца Конти более благоприятным. Оставалось сделать д'Эльбефа смешным в глазах народа и тогда он пропал. Это было делом Мариньи, которому было поручено сочинить триолет. Вот этот триолет:


Д’Эльбеф с своими сыновьями

Наделали у пас чудес;

Они от них в восторге сами,

Д'Эльбеф с своими сыновьями.

Потомство скажет вместе с нами;

Считая за рассказы грез

Д'Эльбеф с своими сыновьями

Наделали у нас чудес.


Это было то, что нужно. Распространив эти стихи по городу, коадъютор был уверен, что их дополнят, и не ошибся, как мы это увидим. Он велел сделать сотню копий, разбросать их по улицам и наклеить на перекрестках.

В это время стало известно, что королевские войска заняли Шарантон. Д'Эльбеф был так занят защитой себя самого, что и не думал о защите Парижа. Эта оплошность была для него весьма некстати тогда, когда по рукам ходили копии его письма к аббату Ривьеру. Легко можно догадаться, что коадъютор не преминул извлечь для себя пользу из этого обстоятельства, тихо всякому говоря, что ежели ищут доказательства согласия д’Эльбефа с двором, то оно налицо.

В полночь герцог Лонгвиль и маршал ла Мотт-Худанкур зашли за коадъютором и все трое отправились к герцогу Буйонскому, который еще ни в чем не принимал участия и был в постели по причине подагры. Поначалу герцог колебался, но когда коадъютор объяснил свой план, принял его сторону. В продолжение совещания все занятия на следующий день были распределены, и заговорщики разошлись по своим домам.

На другой день, 1 1 января, в 10 утра принц Конти, герцог Лонгвиль и коадъютор выехали из отеля Лонгвиль в парадной карете герцогини. Коадъютор сидел у дверец кареты, дабы все могли его видеть — по крикам народа можно было узнать о перемене, которая, благодаря стараниям приходских священников и квартальных офицеров, совершилась в народе. Крики «Да здравствует принц Конти!» раздавались со всех сторон и так как к стихам триолета придумали и мотив, то в народе уже распевали его с продолжением:


Д’Эльбеф и сыновья храбрятся

На Королевской площади.

Ужасно чванятся, гордятся,

Д’Эльбеф и сыновья храбрятся.

Случись же им с врагом сражаться,

То храбрости от них не жди;

Д'Эльбеф и сыновья храбрятся

На королевской площади.


Таким образом, уличные стихотворцы, не теряя времени, ответили на триолет поэта-секретаря и уже упрекали д’Эльбефа за Шарантон.

В сопровождении народа коадъютор со своими друзьями приехал к палате парламента к окончанию заседания. Принц Конти снова представился парламенту и снова предложил свои услуги. После принца вышел герцог Лонгвиль, который как губернатор Нормандии предложил городу Парижу помощь от городов Руана, Каена и Дьеппа, а парламенту — опору своей провинции, прибавив, что он просит палаты, в доказательство верности его союза с ними, принять в городскую Думу как залог его жену и дитя, которое она скоро должна родить. Это предложение, доказывавшее искренность герцога, было с восторгом принято всем собранием.

В это время герцог Буйонский, которого вели под руки два кавалера знатнейших фамилий Франции, вошел в залу собрания и заняв с Лонгвилем место ниже принца Конти, объявил парламенту, что он пришел предложить свои услуги и с радостью готов служить под начальством такого великого принца как принц Конти. Герцог Буйонский считался видным полководцем, храбрость его не подвергалась сомнению, ум его был всем известен, поэтому его речь имела большой успех. Тут герцог д’Эльбеф вспомнил, что пора ему вступиться за себя, выступил вперед и повторил вчерашнее, то есть отказался отдать кому-либо порученное ему начальство.

Во время речи д'Эльбефа вошел маршал ла Мотт-Худанкур и занял место ниже герцога Буйонского. Он почти повторил то, что говорил герцог Буйонский, то есть, что готов служить под начальством принца Конти. Он был человеком небольшого ума, но отличным воином, его имя было в большой чести между военными и составляло славу для той стороны, за которую он решил выступить. Поэтому его появление окончательно склонило умы в пользу принца Конти.

Первой мыслью президента Моле, который, собственно говоря, не желал зла двору, было желание, используя эту борьбу, ослабить обе стороны, и он предложил оставить дело нерешенным и обсудить его в следующем заседании. Но президент де Месм, будучи дальновиднее, наклонясь к его уху, сказал:

— Вы шутите, милостивый государь, они, быть может, уладят дело между собой в ущерб нашей власти. Разве вы не видите, что д’Эльбеф остался в дураках и эти люди господствуют в Париже?

Одновременно президент ле Куанье, бывший на стороне коадъютора, возвысил голос:

— Милостивые государи! Дело это надобно бы закончить до обеда, хотя бы нам пришлось обедать в полночь. Выслушаем этих господ порознь, пусть они сообщат нам свои намерения и тогда мы увидим, чьи предложения полезнее для государства.

Совет был принят, ле Куанье попросил войти г-д Конти и Лонгвиля в одну комнату, а г-д Новиона, Бельевра и герцога д'Эльбефа — в другую. Однако, Новион и Бельевр, равно как и сам ле Куанье, были совершенно на стороне принца Конти. Коадъютор сразу понял положение вещей, увидел, что он здесь более не нужен и его присутствие будет полезнее в другом месте. Он бросился из палаты, поехал к герцогиням Лонгвиль и Буйон, забрал их вместе с детьми и привез в городскую Думу. Молва о предложении Лонгвиля уже распространилась по городу, и этот приезд был похож на триумф. Герцогиня Лонгвиль, несмотря на недавно перенесенную оспу, была тогда во всем блеске красоты, герцогиня Буйонская была также прекрасна, и они поднимались по лестнице Думы, держа на руках детей. Остановившись на последней ступени, они обернулись к площади, заполненной народом, и, показывая своих детей, сказали:

— Парижане! Герцог Лонгвиль и герцог Буйонский вверяют вам то, что у них есть драгоценнейшего в мире — своих жен и своих детей!

Громкие восклицания были ответом на эти слова. В то время как герцогини обращались к народу, коадъютор бросал из окна в толпу золото. 10 000 ливров было брошено, и энтузиазм дошел до бешенства. Народ клялся пожертвовать в случае нужды жизнью за принца Конти, герцога Лонгвиля и герцога Буйонского. Герцогини благодарили народ, делали вид, будто отирают слезы благодарности и, наконец, вошли в зал Думы, но их преследовали такими неистовыми криками, что им пришлось показаться в окнах.

Коадъютор, оставив дам наслаждаться своим триумфом, отправился в палату заседаний в сопровождении толпы вооруженных и невооруженных, которые так шумели, что можно было подумать, будто весь Париж идет за ним. Начальник телохранителей герцога д'Эльбефа, все видевший и все понявший и будучи уверен, что дело герцога приняло худой оборот, поспешил уведомить его об этом. Бедный герцог д'Эльбеф потерял бодрость духа; осознав поражение, он изъявил покорность и заявил, что готов, как герцог Буйонский и маршал ла Мотт-Худапкур, служить под командованием принца Контии. Все трое тут же были назначены лейтенантами при генералиссимусе парламента принце Конти. Герцог д'Эльбеф попросил и получил разрешение, в возмещение за отказ от верховного командования, нанести решительный удар по Бастилии и принудить ее к сдаче, что и исполнил в тот же день. Бастилия вовсе не имела намерения сопротивляться; дю Трамбле получил обеспечение на всю жизнь и позволение в три дня вывезти свое имущество.

В то время как д'Эльбеф занимался Бастилией, маркиз Нуармутье, маркиз де ла Буле и маркиз Лег с пятьюстами кавалеристами сделали набег на Шарантон. Мазаринисты пытались сопротивляться, но их вытеснили, и в 7 часов вечера кавалеристы, пахнущие порохом первой победы, пришли в городскую Думу возвестить о своем успехе. Вокруг герцогинь Лонгвиль и Буйон собралось большое общество, они позволили победителям войти к ним в полном вооружении — это была странная смесь голубых шарфов, блестящих ружей и сабель, скрипичных звуков, раздававшихся в Думе, и звуков труб на площади. Возникла атмосфера какого-то рыцарства, существующая разве что в романах, по этой причине Нуармутье, большой любитель «Астреи» г-на д'Юрфо, не мог удержаться и сравнил герцогиню Лонгвиль с Галатеей, осажденной в Марсильи Линдамором.

Можно сказать, в Париже возник новый, своеобразный двор, а король, королева и кардинал Мазарини, уединившись о Сен-Жермене, обитая в замке без мебели и ложась спать на соломе, составляли странный контраст с г-дами Конти, Лонгвилем, Буйоном, коадъютором и обеими герцогинями.

Загрузка...