Жизнь Людовика XIV

ГЛАВА XXXII. 1658 — 1659

Спустя две недели после выезда из Лиона двор прибыл в Париж. Madam Royale, с которой королева объяснилась вполне откровенно насчет дона Антонио Пиментелли, возвратилась в Савойю, получив формальное обязательство, что если король не женится на инфантине, то вступит в брак с принцессой Маргаритой. Что касается короля, то он во всем видел отсрочку женитьбы и возможность вновь предаться удовольствиям, а также своей любви к Марии Манчини.

В это время старик Корнель собирался поставить на сцене своего «Эдипа», а под покровительством герцога Анжуйского Мольер ставил в Пти-Бурбон свои пьесы. Начинали приобретать известность два совершенно различных автора — Лафонтен и Боссюэ; кроме них говорили о двух молодых людях, как подающих большие надежды, одного из которых звали Расином, другого — Буало. Две части романа «Клелия» вышли в свет и имели исключительный успех.

Тем временем дон Антонио Пиментелли, затворившись в доме Мазарини, вместе с ним разрабатывал условия договора, долженствовавшего упрочить мир в Европе, ибо взаимоотношения Франции и Испании имели исключительное значение. Впрочем, решить что-либо окончательно без личного совещания министров было невозможно, почему пришлось назначить свидание между Мазарини и Луисом Гаро на границе двух королевств; оставался пока не выясненным вопрос — на каком берегу реки, французском или испанском, должно было состояться свидание.

Мазарини оставалось выполнить еще одно важное дело.

Его давно уже обвиняли — сама королева имела в связи с этим очень серьезные опасения — что он ищет французский престол для своей племянницы. Это могло быть справедливо пока министр не видел особой пользы для Франции от союза с Савойей или Португалией, но все изменилось с прибытием дона Пиментелли. Поэтому кардинал решил всеми силами постараться прекратить отношения между королем и Марией Манчини и отнять у них если не чувство, то надежду на счастье. А сделать это было очень непросто: власть, которую Мария приобрела над королем, была тем больше, что она была обязана ею не красоте, Но уму и обаянию. Луи XIV не принял предложенного министром разговора, но заговорил о бракосочетании с его племянницей.

— Государь! — сказал Мазарини. — Если бы ваше величество могли на это решиться, то я скорее собственными руками вонзил бы кинжал в грудь Марии, чем согласился на брак, который противен достоинству короны и интересам Франции, и если вы будете настаивать, то заявляю вам, что сяду со своими племянницами на корабль и увезу их за море!

После некоторого сопротивления убеждения кардинала взяли верх и отъезд девушек был назначен на 22 июня. Накануне вечером король пришел к матери совершенно расстроенный и они вдвоем удалились в ванную комнату. Через час король вышел с глазами, красными от слез; вслед за ним вышла королева, также вовсе расстроенная, и сказала г-же Моттвиль:

— Жаль мне короля! Он подавлен, но сохранил рассудительность, и я ему сказала, что со временем он будет благодарить меня за зло, которое я ему теперь делаю.

Страшное завтра наступило, наступил и час прощания, вот уже и ожидает карета, которая должна увезти трех сестер. Мария Манчини вошла к королю и нашла его в слезах.

— Ах, государь! — сказала она. — Вы, король.., и вы плачете.., а я уезжаю…

Но Луи XIV ничего не отвечал и, видя, что всякая надежда исчезла, девушка гордо вышла, села в карету, в которой ее уже ожидали сестры Гортензия и Анна-Мария, и уехала в Бруаж, печальное место ссылки. Король поехал провожать и по дороге остановился и стоял, пока карета не скрылась из виду. Потом он возвратился к королеве, а некоторое время спустя уехал в Шантийи, чтобы укрыться в уединении со своими воспоминаниями и горем.

Через четыре дня кардинал собрался на конференцию с испанцами; его свиту составляли два архиепископа, четыре епископа, три маршала и множество вельмож, в том числе и государственный министр де Лион. Местом встречи был избран остров Фазанов.

В тот день, когда кардинал прибыл в Сен-Жан-де-Люц, двор выехал из Фонтенбло, отправляясь на юг, и при отъезде король добился от матери согласия на то, что при проезде через Коньяк ему будет дозволено увидеться с Марией Манчини. Свидание не доставило влюбленным ничего, кроме новых горьких слез, после чего Мария вернулась в Бруаж, а король продолжил путь в Бордо.

Переговоры с испанцами были продолжительны. Стороны долго не могли согласиться относительно возвращения принцу Конде его имений и почестей; потом спорили о каждом городе, который надобно было взять или уступить. Мазарини со своей итальянской тонкостью и твердостью разрешал вопросы, которые предлагал Луис Гаро, и хотя чувствовал, что в этих непрерывных ночных заседаниях он теряет здоровье, крепился до тех пор, пока все не было улажено к великой пользе для Франции.

Мирный договор заключал 124 статьи, каждая из которых была рассмотрена обоими министрами на острове Фазанов, и установлял вечный дружественный союз, равенство в отношениях и беспошлинность торговли. Договор включил длинный список городов и областей, закрепляемых за сторонами; испанский король отказывался от прав на Эльзас и другие земли, приобретенные им по Мюнстерскому договору, а Франция, со своей стороны, возвращала некоторые владения в Нидерландах, Бургундии, Италии и Испании.

Относительно принца Конде договорились, что поскольку он раскаялся в своих поступках и обещал загладить прошедшее совершенным повиновением воле короля, то ему следовало, обезоружив и распустив свои войска, вернуться во Францию и вступить в свои прежние должности, для чего отводилось два месяца. Залогом союза и доброй дружбы, которая должна была соединить оба королевства, объявлялась инфантина Мария-Терезия, старшая дочь испанского короля.

Оба экземпляра договора подписывались соответственно на столах обоих министров, а брачный договор — на столе дона Луиса Гаро с тем, чтобы предоставить невесте честь заключить его у себя. По нему в приданое инфантине назначалась сумма в 500 000 экю золотом, которую предполагалось выплатить в три срока, за что она формально отказывалась от всяких притязаний на наследство отца и матери, и ни она,

Ни ее дети не могли уже быть наследниками владений его католического величества даже в случае отсутствия у него законных наследников. Само бракосочетание назначалось на май — июнь 1660 года.

Ожидая окончания переговоров, двор переехал в Тулузу, куда прибыл и кардинал Мазарини, очень утомленный и больной. Он провел три месяца на острове Фазанов, в месте весьма нездоровом, занимаясь по 12 часов в сутки несмотря на мучившую его ужасно подагру. После недели отдыха двор отправился на зиму в Прованс, в город Э.

В это же самое время принц Конде выехал из Брюсселя с женой, сыном и дочерью. В Куломье их встретили герцог и герцогиня Лонгвиль, после чего герцог Лонгвиль отправился предупредит двор. Принц Конти, узнав, что брат находится в Ламбезе, приехал к нему вместе с маршалом де Граммоном и привез его к королю и королеве, которым кардинал представил знаменитого мятежника так, чтобы при этом не было никаких свидетелей. Принцесса де Монпансье собралась было присутствовать при этом свидании, но королева предложила ей прогуляться, поскольку принц просил, чтобы при его представлении никого не было.

Принцесса велела кланяться принцу и передать, что желает его видеть, но тот известил о невозможности свидания с ней ранее визита к герцогу Анжуйскому, так что принцесса получила визит принца лишь на третий день. Впрочем, принц Конде вернулся ко двору так, словно никуда от него не удалялся, и король дружески разговаривал с ним о всех его делах во Франции и Фландрии, как будто эти подвиги совершались ради пользы короля. Дамы, правда, нашли, что принц Конде очень переменился, и по природному любопытству непременно хотели знать причину; принц обвинил во всем кровопускания Гено, и дамам пришлось удовлетвориться таким ответом.

Спустя несколько дней после возвращения принца Конде пришло сообщение о смерти герцога Орлеанского, последовавшей в Блуа 2 февраля 1660 года после непродолжительной болезни на пятидесятом году жизни. Мы старались обрисовать характер герцога, прослеживая подробно все его действия во всех его слабостях. Все, кто основывал на нем свои надежды, пострадали — одним досталось изгнание, другим тюрьма или даже смерть. Однажды Гастон подал руку принцу Гимене, чтобы помочь сойти со скамейки, на которой тот стоял во время одного празднества.

— Благодарю вас, ваше высочество, — заметил принц Гимене, — благодарю тем более, что я, кажется, первый из ваших друзей, которому вы хотите помочь сойти с эшафота!

Гастон Орлеанский был очень гордым и снимал шляпу только перед дамами. Однажды, будучи еще мальчиком, он велел бросить в канал в Фонтенбло одного придворного, который показался ему непочтительным, что вызвало гнев Марии Медичи, потребовавшей, чтобы принц, под угрозой наказания плеткой, извинился перед дворянином. Гастон любил жаловаться на недостатки своего воспитания, объясняя это тем, что в гувернерах у него были «турок» и «корсиканец». Турком он называл г-на де Брева, долго жившего в Константинополе и ставшего совершенным магометанином, а корсиканцем — г-на Орнано, внука некоего Сан-Пьетро, убившего в Марселе свою жену.

Однажды при вставании с постели, при котором обыкновенно присутствовало множество придворных, у Гастона пропали очень дорогие часы. Он очень сожалел об этом, но когда кто-то предложил запереть дверь и всех обыскать, ответил:

— Так как я не хочу знать вора, то прошу вас всех отсюда выйти! Часы с курантами! Когда они начнут бить, станет известно, кто их украл!

В молодости герцог Орлеанский очень любил одну девушку из Тура по имени Луиза; однажды Луи XIII узнал, что Луиза делит свою любовь между его братом и одним бретонским дворянином Рене де л Эспин, любимцем того же самого брата. Король сообщил неприятную новость, по своему обыкновению, именно тому, кому она была всего неприятнее и принц, который ничего до сих пор не подозревал, несмотря на всю свою недоверчиво.сть, устремился к красавице и заставил ее признаться. Потом Гастон спросил совета у короля, а тот, который тогда сам был без ума от м-ль д'Отфор, посоветовал убить соперника.

— Впрочем, — добавил король, — хорошо бы узнать мнение г-на кардинала. Кардинал, который не любил это обыкновение вельмож убивать друг друга, на счастье Рене де л Эспина не согласился с мнением короля. Впрочем, судьбы не избежать — Луизы приносили бедному Рене одни несчастья — будучи изгнан из Франции, он уехал в Голландию, где стал обожателем принцессы Богемской Луизы; младший из братьев принцессы, Филипп, убитый позднее в сражении при Ретеле, подкупил человек десять англичан с тем, чтобы они убили Рене. Как говорит Таллеман де Рео, де л'Эспин был убит, когда выходил от французского посланника, и англичане нанесли ему столько ударов шпагами, что они сталкивались внутри его тела.

Гастон от своей Луизы имел то, что всю свою жизнь тщетно желал получить от двух законных жен, то есть сына. Однако, в связи с историей де л'Эспина происхождение ребенка было сомнительно; мать его в печали постриглась в монахини, раздав подругам все свое богатство, как наследственное, так и полученное в подарок от герцога, оставив сыну лишь 20 000 ливров, доходом с которых надобно было содержать мальчика до тех пор, пока Гастон признает его законным сыном, или пока он не будет в состоянии идти на войну, чтобы погибнуть. Действительно, юноша поступил на испанскую службу под именем графа де Шарни, предводительствовал войсками в Гренаде в 1684 году, потом губернаторствовал в Оране и умер в 1692 году, оставив, в свою очередь, незаконнорожденного сына.

Припомним, что овдовев после своего первого брака с м-ль де Гиз, Гастон женился тайно, будучи в изгнании, на принцессе Маргарите Лотарингской. Он сделал это не только без согласия короля, но и против желания родственников принцессы, увезя ее ночью из Нанси, переряженную пажом, который шел за каретой с факелом в руке. Случилось так, что принцесса, стесняемая нарядом и неопытная в своей новой должности, криво держала факел; г-н Бово, шедший позади, сильно толкнул ее ногой, сказав:

— Верно этот негодяй пьян! Посмотрите, как он идет, как он держит факел!

Потом, всякий раз, когда г-ну Бове случалось видеться с герцогиней, она напоминала ему об этом наставлении и каждый раз тому приходилось извиняться.

Надо заметить, что добрая принцесса не отличалась умом, и когда по смерти Ришелье Гастон возвратился вместе с ней во Францию и когда их вновь венчали в Медоне, она утопала в слезах, ибо ей казалось, будто до сих пор она жила в смертном грехе. Тогда герцог, чтобы утешить жену, обратился к своему метрдотелю Сен-Реми:

— Вы-то можете сказать, что я был женат на принцессе Лотарингской? — На что тот ответил:

— Да право, нет, я знал, что вы с ней спите каждую ночь, но не знал точно, женаты ли вы на ней.

В возрасте принцесса сделалась еще более тупоумной и приобрела странную привычку при появлении метрдотеля с жезлом и при его докладе, что стол готов, поспешно выходить в известное место, подобно тому, как это представляется в одной сцене известной комедии «Мнимый больной», где так охотно смеются. Однажды, когда она собралась идти, метрдотель Сен-Реми важно остановился среди комнаты и начал с большим вниманием осматривать свой жезл.

— Что вы делаете, Сен-Реми? — удивился Гастон.

— Ваше высочество, — отвечал метрдотель, — я хочу узнать, не из ревеня ли или не из александрийского ли дерева мой жезл, поскольку как скоро он является перед герцогиней, то производит известное действие!

Смерть Гастона Орлеанского не только не произвела большого шума, но даже не возбудила почти никакого участия. Его не провожала дочь, с которой он был в тяжбе, его не оплакивал король, который с того времени, как начал понимать, »видел в нем своего врага, его не оплакивали и друзья, каждый из которых мог упрекнуть герцога в какой-нибудь измене.

Между тем, все внимание обращалось на великое событие, подготовленное мирным договором, что подписали Мазарини и Гаро.

Фронда заканчивалась как пьеса Мольера, который в это время обретал большую славу, — женитьбой, поскольку Фронда и была чем-то вроде трагикомедии. Подчинение принца Конде власти короля также не привлекло особого внимания, хотя в политическом отношении и было событием важным. Принц Конде представлял собой последнего из мятежных вельмож, и торжество над ним Луи XIV было торжеством монарха над феодализмом. Это были не два человека, враждовавшие между собой, но два начала, из которых одно должно было исчезнуть навсегда.