Жизнь Людовика XIV

ГЛАВА XXXI. 1656 — 1658

Кардинал Мазарини не забыл просьб умирающей сестры относительно Марии и Гортензии Манчини, или, точнее, желая привязать к себе короля всеми возможными узами, надеялся, что одна из девушек завлечет его. Расчеты министра отчасти оправдала Мария, хотя он рассчитывал более на Гортензию.

Мария, воспитывавшаяся вместе с сестрой в монастыре и только что его оставившая, была моложе Олимпии, старше Гортензии и одним или двумя годами моложе короля. Ее нужно было признать скорее некрасивой, хотя ее большой рост мог со временем придать фигуре стройность, а пока она была худа и руки казались несоразмерно длинными; Мария выглядела смуглой, даже желтоватой, большие черные глаза только обещали стать красивыми, а рот смотрелся большим и неприятным. Поэтому Мазарини поначалу обманулся в своих надеждах, и король едва обращал внимание на Марию и Гортензию.

В это время Луи XIV занимала другая страсть, сделавшая его вполне равнодушным к бракосочетанию графини Суассонской. Ла Мотт-д Аржанкур, которую королева взяла во фрейлины, не блистала красотой и умом, хотя была мила и грациозна, а голубые глаза и русые волосы вместе с темными бровями и смуглым лицом образовывали нечто очень привлекательное и в нее трудно было не влюбиться. При всем том она имела величественную осанку при хорошей фигуре, очень мило разговаривала и, наконец, очень хорошо танцевала на вечерах у королевы, на которые ее приглашали часто и куда заглядывал король. Он обратил на фрейлину свое внимание, а вскоре обнаружил такую страсть, что королева начала беспокоиться и однажды, когда король слишком долго беседовал с м-ль д'Аржанкур, она отвела его в сторону и сделала весьма строгий выговор. Однако, Луи, вместо того, чтобы послушаться указаний, при первом же удобном случае открылся девушке в любви, и когда она заговорила о строгости королевы, напомнил, что он — король и обещал в случае взаимности сопротивляться матери во всем. Молоденькая фрейлина, как говорили, возлюбленная то ли Шамаранта, камердинера короля, называемого при дворе не иначе как «красавец», то ли маркиза Ришелье, женившегося впоследствии на дочери г-жи Бове, отказалась вступить в заговор, боясь обожателя или желая отказом еще более воспламенить его страсть. К несчастью, Луи XIV еще не стал самостоятельным и, не зная уловок кокетства, обратился к матери, как привык обращаться к ней во всех своих детских горестях, и рассказал ей все с предложением удалиться от предмета своей любви. Королева обратилась к Мазарини, который предложил королю куда-нибудь на время уехать, и тот оставил двор, уехал в Венсенн, где молился, исповедался, причащался, и возвратился через неделю, считая себя исцелившимся. Это самоудаление короля не понравилось семейству Аржанкуров, которое, заметив чувства Луи к м-ль ла Мотт, уже имело кое-какие планы. Мало того, мать фрейлины предлагала королеве и кардиналу удовлетворить все желания короля, соглашаясь от имени дочери удовлетвориться титулом королевской метрессы. Но этого вовсе не желала королева, которая надеялась сохранить сына целомудренным до дня супружества; не хотел этого вовсе и кардинал, который не противился любовным увлечениям короля, но желал, чтобы предметом таковых была одна из его племянниц.

В самом деле, по возвращении из Венсенна король вел себя очень хладнокровно и чрезвычайно осторожно, избегая встреч с м-ль д'Аржанкур, а если неожиданно встречался с ней, то, по-видимому, не изменял своим намерениям не сближаться с ней. Однако, когда вскоре во дворце состоялся бал, и король согласился почтить его своим присутствием, то явилась и м-ль д'Аржанкур. Она казалась прекраснее прежнего и подошла прямо к королю на глазах всего двора и пригласила танцевать с собой. Луи побледнел, подал свою руку, которая не переставала дрожать. М-ль д'Аржанкур сочла свою победу несомненной и в тот же вечер сообщила подругам о надеждах, которые основывала на этом смущении короля, всеми, впрочем, замеченном.

Опасность была велика, поэтому Мазарини решил вмешаться в дело, призвав на помощь не Бога, но ревность и подозрение. Полиция открыла интригу, или может быть даже две, м-ль д'Аржанкур; в руки Мазарини попало также письмо, написанное рукой фрейлины, и не оставляющее сомнений в ее отношениях с маркизом де Ришелье. Все это было представлено Луи XIV и его гордость одержала верх — он перестал видеться с м-ль д'Аржанкур, а поскольку в это самое время г-жа Бове принесла королеве жалобу на раздор в быту ее дочери, произведенный той же девицей, то ей было приказано отправиться в Шайо, в женский монастырь, где, разочарованная не только крушением высокомерных замыслов, но и в любви, м-ль д'Аржанкур осталась на всю жизнь, хотя и не постриглась в монахини.

Мазарини знал толк в любви, как и в политике, и понимал, что ничто так не исцеляет от платонической любви, как действительное наслаждение. Чтобы совершенно искоренить в душе короля воспоминания о прекрасной затворнице, надо было найти «развлечение». Выбор пал на одну садовницу. Откуда она взялась, как ее звали, сегодня никто не знает, а из тогдашних писателей один Сен-Симон пишет об этой истории, которая не обошлась без последствий. Садовница забеременела и родила дочь, но по причине низкого происхождения матери ее оставили в неизвестности, а когда ей исполнилось 18 лет выдали замуж за дворянина из окрестностей Версаля по имени Лаке, которому камердинер короля Бонтан сообщил о происхождении его будущей жены. Лаке согласился с радостью, надеясь, что союз со старшей дочерью Луи XIV принесет успех, но ошибся и дошел лишь

До чина капитана кавалерии, и то по протекции герцога Вандома. Что касается дочери Луи XIV, то она, к несчастью, знала тайну своего рождения; она была высокого роста и хорошо сложена, очень походя на короля, каковое сходство было причиной запрещения выходить из своей деревни, в которой она и умерла в возрасте 36 лет, завидуя своим законным трем сестрам. У нее были дети, подобно ей угасшие в неизвестности.

Мазарини не ошибся, это развлечение совершенно исцелило короля от любви к м-ль д’Аржанкур и он зажил по-прежнему, предаваясь удовольствиям и не обращая особенного внимания на Марию Манчини, о которой нельзя сказать того же. Вид молодого, прекрасного короля возбуждал в ней чувство, на почтение мало походившее, «ибо, — как говорила о ней ее сестра, если верить запискам Сен-Реаля, — ее не страшило величие короля, и как она ни была в него влюблена, она всегда очень свободно с ним разговаривала, а однажды во время прогулки, заметив вдали одного придворного, имевшего некоторое сходство с королем, она подбежала и сказала: „Ах, это вы, мой бедный государь!“ — Придворный обернулся, приведя Марию в смущение».

Чувство это, которое поощрял Мазарини, вскоре сделалось всем известным, в том числе королю. Поначалу он, казалось, посмеивался, но мало-помалу начал обращать взор на ту, которой внушил любовь — кому, в конце концов, не приятно быть любимым! На первых порах Луи XIV был только признателен Марии за чувство, которое она обнаружила так явно, но, сблизившись с ней, заметил, что если природа не расщедрилась на физическую красоту, то наградила красивой душой. Вообще, Мария Манчини была прелестна, мило разговаривала и, казалось, любила короля всем сердцем.

Одновременно кардинал деятельно занимался тем, что должно было поразить эту любовь его племянницы — подготовкой бракосочетания короля. Королю представлялись многие партии, и во-первых, принцесса де Монпансье, которую по молодости ее сестер, родившихся от второго брака ее отца, называли la grande mademoiselle. Выйти замуж за короля было самым большим желанием принцессы, и войну она вела с единственной целью — заставить короля на ней жениться, а во время владычества в Орлеане, когда Анна Австрийская послала просить о позволении проехать через город, принцесса прямо сказала Лапорту:

— Пусть назначат мне короля супругом и я сдам Орлеан!

Лапорт передал это королеве и та расхохоталась:

— Хорошо! Тогда вместо того, чтобы проехать через этот город, мы проедем мимо! Король не по ее носу, хотя он у нее и очень длинный!

Ответ был груб и решителен, и с этого времени о принцессе, как о невесте короля, не говорилось, но когда Гастон снова вошел в милость при дворе, речь зашла о второй его дочери. Об этом союзе говорили, впрочем, только те, кто очень его желал, а кардинал не состоял в их числе и, не имея повода рассчитывать на дружбу с герцогом Орлеанским, не желал возрождать умирающее значение человека, который так часто был его противником. При дворе жила также английская принцесса Генриетта, когда-то маленькая девочка, с которой король не хотел танцевать, а теперь весьма привлекательная. Родившись на ступенях трона, она стала свидетельницей превращения этого трона в эшафот и жила теперь в изгнании, без денег, без власти, поскольку Кромвель господствовал в Англии. Итак, о Генриетте также не стоило думать.

С другой стороны, от Коменжа, бывшего посланником в Лиссабоне, пришло извещение, что заневестилась принцесса Португальская, что ее мать очень желает видеть ее королевой Франции и предлагает Коменжу большие деньги, если он сумеет склонить на это Мазарини. Коменж прислал портрет принцессы, но при дворе распространилось мнение, что портрет много лучше оригинала и короля может постигнуть разочарование.

В это же время занимались, и довольно серьезно, еще одной принцессой — Маргаритой Савойской, племянницей английской королевы и двоюродной сестрой Генриетты. Люди, посвященные в тайны двора, знали, что все переговоры клонились лишь к тому, чтобы заставить испанского короля пойти на сближение с Францией. Отношения осложнялись тем обстоятельством, что очень желательному для Анны Австрийской и Мазарини союзу с Испанией препятствовала невозможность выдать инфантину Марию-Терезию, единственную дочь, следовательно, и наследницу испанской короны, за царствующего короля Франции. Однако испанская королева родила сына, и инфантина стала только высокородной принцессой, и Мазарини теперь не спускал глаз с Испании, или, точнее, с провинций Фландрии и Брабанта, которые он всегда пламенно желал присоединить к Франции.

Между тем, при дворе стало известно, что королева Христина, так хорошо принятая в первое свое путешествие во Францию, приехала снова и опять без приглашения. Ей было предложено остановиться в Фонтенбло и все шло более или менее нормально, как вдруг она, не уважая ни королевского гостеприимства, ни законов Франции, велела казнить одного из своих слуг по имени Моналдесхи. Причина инцидента неизвестна, точнее неизвестен характер проступка слуги. Во всяком случае Христина пригласила к себе игумена Тринитариев, отдала ему связку писем, потом позвала Моналдесхи и стала обвинять его в измене. Тот не сознавался и тогда были предъявлены письма; обвиняемый побледнел и бросился перед королевой на колени, умоляя о пощаде. Христина терпеливо выслушала все, что несчастный говорил, а потом приказала начальнику своих телохранителей, Сантинелли, казнить преступника. Тогда началась страшная сцена убийства, причем Христина, видя уверенность Моналдесхи в том, что его не убьют, и не желающего поэтому исповедаться, приказала для начала его ранить. Однако это нелегко было исполнить, поскольку Моналдесхи, предвидя опасность, надел кольчугу, и первые удары не оставили ран; в конце концов Сантинелли, уже отрубивший осужденному три пальца на руке и два раза по настоятельным просьбам жертвы приходивший к королеве за помилованием, воткнул ему шпагу в бок, а потом перерезал горло. Известие об этом произвело на двор ужасное впечатление, и Луи XIV, не терпевший посягательств на его власть и какого-либо другого суда в своем королевстве, велел через Мазарини изъявить Христине свое неудовольствие. Послание министра показалось королеве неприличным, и она, со своей стороны, ответила следующим:

«Г-н Мазарини! Сообщившие Вам подробности о моем шталмейстере Моналдесхи, сами знали их очень плохо. Я нахожу очень странным, что Вы употребили столько людей, чтобы узнать истину. Впрочем, Ваши поступки не должны меня удивлять, какими они ни были бы безрассудными, но я никогда не поверила бы, что Вы и Ваш юный и гордый повелитель дерзнете обнаружить мне Ваше малейшее неудовольствие. Знайте все, сколько вас здесь имеется, слуги и господа, малые и большие, что мне угодно было поступить таким образом, что я не должна и не хочу давать отчет в своих поступках никому на свете, особенно фанфаронам Вашего сорта. Для особы Вашего звания вы играете странную роль, но, какие бы причины ни побудили Вас писать мне, я слишком мало их уважаю и вовсе не обращаю на них Внимание. Я хочу, чтобы Вы знали и сказали всем, кому угодно будет слушать, что Христина очень мало думает о вашем дворе, а еще менее о Вас, что для отмщения за себя я не имею надобности прибегать к Вашему страшному могуществу. Я поступила как хотела, моя воля — закон, который должны уважать. Ваша обязанность — молчать!.. Многие люди, которых я уважаю не более Вас, должны бы знать, чем они обязаны равным себе!

Знайте, наконец, г-н кардинал, что Христина — королева везде, где бы она ни находилась, и что везде, где бы ей не вздумалось жить, люди, как бы они лукавы ни были, будут все-таки лучше Вас и Ваших единомышленников.

Принц Конде имел причины говорить, когда Вы держали его под стражей в Венсенне: «Старая лиса никогда не перестанет угнетать добрых слуг государства, пока парламент не выпроводит куда-нибудь или не накажет пожестче этого знаменитого писчинского Сент-Акина».

Итак, поверьте, Жюль, Вам, стоит вести себя так, чтобы заслужить мое благоволение, и этого Вам не слишком трудно достигнуть. Боже Вас охрани, сделать когда-либо хоть малейшее замечание на счет моей особы — будь я на краю света, меня всегда уведомят о Ваших коварствах, поскольку я имею на службе придворных и друзей, которые также ловки и бдительны как Ваши, но куда менее подкупны.

Христина».

Письмо было довольно наглым, но оно имело успех и Христина прожила еще два месяца в Фонтебло, не будучи никем тревожима, а на масленицу даже получила приглашение на балет, в котором должен был танцевать сам король. Этот балет давался в честь Марии Манчини и назывался «Больной амур». Бенсерад, как и всегда, сочинил к нему слова, но музыка на этот раз принадлежала одному молодому человеку, имя которого обретало известность — Батисту Люлли. Юноша приехал из Италии с кавалером де Гизом, определившим его на службу ко двору принцессы Орлеанской, откуда он перешел на службу к королю. В балете композитор исполнил также роль шута, почему имел двойной успех и с этого дня «Батистушка», как его частенько называли, вошел в моду.

На балете также присутствовала принцесса де Монпансье, месяца три тому назад вновь принятая при дворе. Ее свидание с королевой произошло в Со, и когда во время свидания вошел король, то Анна Австрийская сказала:

— Представляю вам эту девицу! Она очень досадует на себя, на то, что была злой интриганкой и собирается впредь быть благоразумной.

Король и принцесса подали друг другу руки и все пошло по-прежнему, словно артиллерия Бастилии никогда не гремела.

Зима прошла в празднествах и маскарадах, где король почти всегда бывал с Марией Манчини. Эта любовь немало беспокоила королеву, тем более, что Луи вовсе не стеснялся. Королева делала ему выговоры, но в ответ слышала только выражение досады и соображения относительно того, что довольно короля держали в руках, когда он был мальчиком, а теперь он стал мужчиной и может чувствовать себя свободным. Королева начала подозревать, что Мазарини имеет намерение женить короля на своей племяннице, и, забыв собственные отношения с кардиналом, трепетала. В самом деле, Мазарини с некоторого времени понял, что власть переходит в другие руки, и употреблял все меры для завоевания короля. Мазарини перестал быть осторожным в отношениях с Анной Австрийской и громко заявлял, что у нее никогда не было ума, что она всегда обнаруживала более привязанности к дому Австрийскому, нежели к тому, в который вошла, что супруг ее имел основательные причины ненавидеть жену и не доверять ей, что набожна она была лишь по необходимости, и, наконец, что она по-настоящему любила только хороший стол и нисколько не заботилась обо всем прочем.

Все эти выходки кардинала доходили, разумеется, до королевы и очень ее тревожили, поэтому она собрала в тайне государственных советников и лучших юристов парламента, чтобы узнать, будет ли брак действительным, если король женится без ее согласия. Все в один голос заявили, что нет, и посоветовали королеве протестовать против этого брака. Бриенн, который всегда сохранял доверенность королевы, получил поручение составить акт по этому случаю и внести его в роспись парламента при закрытых дверях, если король вступит в тайный брак с племянницей кардинала.

Королева не говорила кардиналу ни слова о своих опасениях и потому очень удивилась, когда однажды, разговаривая о будущей женитьбе короля, он сам сказал о предполагаемом браке, смеясь над глупостью своей племянницы, которая верит обещаниям юного короля, но кардинал говорил об этом таким образом, что легко можно было видеть в этом предложение, а отнюдь не неодобрение. Анна Австрийская воспользовалась случаем и, хладнокровно выслушав, заметила:

— Кардинал, я не думаю, что король способен на такую низость, но если это допустить, то надо быть готовым к тому, что вся Франция восстанет против вас и против него, я сама стану во главе и заставлю моего второго сына принять в этом участие!

Через несколько дней протест был оформлен и представлен Мазарини, который тогда возобновил сношения с испанским двором, делая вид, что сносится с Савойей. Оба супружества имели политическое значение: союз с Испанией был средством упрочить мир, с Савойей — средством продолжить войну.

С наступлением весны начались приготовления к войне. Эта кампания началась изменой — маршал д’Оккенкур, очарованный прекрасными очами г-жи де Шатийон, которая уже имела в числе своих обожателей короля, принца Немурского и принца Конде, вступил в переговоры с принцем Конде и согласился сдать ему Перон. Король как-то сразу узнал об измене и лишил маршала командования над войсками, впрочем преступление было жестоко наказано судьбой, и перешедший на сторону неприятеля д'Оккенкур во время рекогносцировки у города Дюнкирхена был смертельно ранен. Умирая, он изъявил глубокое раскаяние и просил у короля единственной милости — быть похороненным в храме Богородицы в Лиссе — и получил ее. Именно из-за измены король отправился к армии ранее обычного, но до отъезда из Парижа последовало примирение с герцогом де Бофором, который в изгнании показал твердость и надменность и не искал дружбы с министром никакими средствами. Мазарини, со своей стороны, по ходатайству герцога Ван-дома, видел в де Бофоре только брата герцога Меркера, своего племянника, и потому, когда де Бофор вошел в милость, принял его в число своих друзей и сделал начальником Адмиралтейства, которым в продолжение войны управлял герцог Вандом. Король уехал на другой день после Пасхи и лично явился перед Гесденом, который взбунтовался, а так как этот город взять было невозможно, и кардинал не хотел, чтобы Луи XIV имел унизительное стояние под его стенами, то было решено идти к Кале и взять Дюн-кирхен. Для этой цели и с намерением устрашить Испанию, был заключен союз с Кромвелем.

Дюнкирхен пал 14 июня, но радость победы омрачилась начавшейся 22-го горячкой у короля. Болезнь усилилась до такой степени, что начали опасаться за жизнь Луи XIV, и многие доказали ему при этом свою преданность. Королева, например, решила удалиться в Валь-де-Грас, если сын умрет; герцог Анжуйский не хотел расстаться с братом, хотя горячка могла быть заразной, а Мария Манчини пребывала в отчаянии, что не может быть сиделкой при больном. Но не таков был кардинал, который немедленно начал думать о последующем, и поскольку в случае смерти короля ему не приходилось ждать ничего хорошего от герцога Анжуйского, то он послал забрать всю свою мебель и серебро из своего парижского дома и перевез добро в Венсенн. Однако король поправился и возвратился в Париж. Все изъявляли свою искреннюю радость, и лишь некоторые позволяли себе шутить, как Бюсси-Рабютен, сочинивший стихи:

Как щедро наш король судьбою награжден!

Храбрей чем Александр, умней, чем Цезарь он!

Все говорят, что Бог его нам даровал -

Не лучше ль, чтоб назад опять его он взял?

Болезнь усилила любовь Луи XIV к Марии Манчини, которая так трогательно выказывала свое сочувствие, поэтому королева поспешила с путешествием в Лион. Это путешествие имело явную и тайную цели: явной было знакомство короля с принцессой Маргаритой Савойской, тайной — оказать давление на Испанию и заставить ее отдать в жены французскому королю инфантину. Отъезд был назначен на 25 октября.

В это время пришло известие, что принц Конде тяжело заболел, находясь в Брюсселе. Мазарини рассчитывал, что болезнь, быть может, откроет двери к примирению, и поэтому отправил к принцу своего врача Гено, почитавшегося тогда искуснейшим медиком. Гено приехал вовремя и вскоре возвратился с известием, что принц совершенно поправился. Мазарини тотчас же приехал с поздравлениями к герцогине Лонгвиль, которая будучи уже обласкана королем, не подстрекала теперь брата к бунту, но старалась примирить его с двором, последними врагами которого оставались только принц Конде и кардинал Рец.

Те несколько месяцев, что прошли между приездом короля в Париж и отъездом в Лион, прошли в празднествах. Мольер получил привилегию на театр в Париже и благодаря своим пьесам, а также шуту-актеру Скарамушу начал привлекать множество зрительских симпатий. Под этим именем на сцене выступал Люлли, который продолжал представлять и свои образцовые музыкальные произведения. Декораторы, приехавшие из Италии, казалось, прибыли с волшебными жезлами. В это время количество карет в Париже умножилось до такой степени, что уже трудно было представить себе шутку Бассомпьера, если бы он был жив. Великолепные гуляния совершались едва ли не каждый день; торговая площадь св. Лаврентия, этот базар, на котором имелось все, что могло удовлетворить вкус, потребности и даже порок, блистательно освещались каждую ночь. В общем, атмосфера Парижа словно предсказывала приближение той эпохи, которая своим блеском озарила середину царствования Луи XIV.

Французский двор прибыл в Лион 23 ноября, 28-го к нему присоединился савойский во главе с принцессой-матерью, которую называли Madame Royale, и дочерьми Маргаритой и Луизой, из которых последняя была уже вдовой. При известии о приближении принцесс Мазарини выехал к ним навстречу; вслед за ним встречать принцесс отправился герцог Анжуйский; у самого города прибывших встречал сам король, сидевший в карете с Анной Австрийской. При виде поезда король пересел на лошадь и поскакал к карете Madam Royale. При приближении Луи XIV поезд остановился и Madam Royale вместе с обеими дочерьми вышла из кареты. Луи XIV сошел с лошади, приветствовал принцесс, пристально осмотрел ту, что предназначалась ему в супруги, потом сел опять на лошадь и поспешно поскакал к карете Анны Австрийской, которая поинтересовалась тем, как он нашел свою невесту, принцессу Маргариту.

— Да, — ответил король, — она очень недурна и похожа на свои портреты. Правда, она несколько смугла, зато, как я заметил, удивительно сложена.

Королеве слова сына доставили удовольствие, и она приказала ехать вперед к гостям. При встрече Madam Royale низко поклонилась Анне Австрийской и почти насильно поцеловала ей руку. Французская королева поцеловала Madam и ее дочерей, вставших на колени. Принцесса де Монпансье приветствовала принцессу Савойскую как свою тетушку и все сели в королевскую карету. Королева посадила Madam Royale на свое место, сама села рядом; принцесса де Монпансье села позади, рядом с г-жой де Кариньян, герцог Анжуйский поместился возле принцессы Луизы у одних дверец, а король и принцесса Маргарита заняли места у других.

Королевский поезд прибыл в Лион. Примечательно, что в свите короля вместе с сестрой путешествовала и Мария Манчини, быть может потому, что Луи XIV не хотел с ней расставаться и они оба не видели в савойском варианте ничего серьезного. Все придворные девушки состояли под надзором г-жи Венель, старой гувернантки, которая весьма бдительно надзирала за вверенными ей овечками, вставая ради этого ночью. В Лионе, где окна комнат девиц Манчини выходили на площадь Белькур и были довольно низко расположены, г-жа Венель не знала ни минуты покоя, расхаживая по ночам словно лунатик. Однажды она поднялась совсем сонная, вошла в комнату двух барышень и начала ощупывать их постель, причем палец ее попал в рот Марии, которая машинально сжала зубы. Палец бедной старушки едва не был откушен и раздался громкий крик; девушки естественно проснулись и, увидев нечто похожее на привидение, также подняли крик. На шум сбежались служители и в конце концов все объяснилось, а на следующий день рассказ о происшествии доставил всем повод для бесконечного всеобщего веселья.

Мазарини постарался известить Мадрид о королевском путешествии в Лион. Узнав, что Луи XIV намерен жениться на Маргарите Савойской, Филипп IV произнес: «Этого не может быть и не будет!» и вызвал дона Антонио Пиментелли, который, не успев даже получить паспорт, устремился в Лион с одной мыслью, только бы не опоздать. И случилось так, что когда король, королева, кардинал, принцесса Савойская и ее дочери выезжали в одни городские ворота, Пиментелли въезжал в другие. Он тотчас же по приезде потребовал аудиенции у Мазарини и был принят. Кардинал приветствовал давно знакомого ему визитера следующими словами:

— Или вы изгнаны из Испании королем, или приехали предложить нам инфантину.

— Я приехал, — ответил посланник, — чтобы предложить вам инфантину и вот мои полномочия на заключение брачного договора. — С этими словами Пиментелли передал Мазарини письмо Филиппа IV.

Этого только и ожидал министр. Немедленно придя к королеве, он застал ее задумчивой и грустной и сказал с улыбкой:

— Добрые вести, государыня, добрые вести!

— Уж не мир ли? — спросила королева.

— Лучше этого, государыня, — ответил Мазарини, — лучше! Я одновременно приношу вашему величеству и мир, и инфантину!

Это произошло 29 ноября 1658 года.