Жизнь Людовика XIV

ГЛАВА XLIII. 1685 — 1690

Сначала 1865 года ум новой фаворитки занимали две весьма важные идеи — отмена Нантского эдикта и вступление в брак с королем. Отмена эдикта, без сомнения, была следствием влияния г-жи де Ментенон и отца ла Шеза; этого опасался уже Анри IV, об этом мечтал Ришелье; предвидя такую возможность, Анри IV, кроме свободы совести, даровал своим бывшим единоверцам несколько укрепленных городов, в случае гонений способных стать убежищами, но враги реформатской религии поступили так: они сначала отняли у гугенотов их города и замки, а потом уничтожили и сам эдикт. Вспомним, как при осаде Ла-Рошели гугенот Бассомпьер, сражавшийся против гугенотов, сказал: «Вы увидите, что мы будем так глупы, что возьмем Ла-Рошель!» Действительно, один за другим все укрепленные места гугенотов были у них отняты, и в конце 1656 года, в министерство Мазарини, вследствие бунта, случившегося в Ниме, одном из центров религиозной борьбы, уже начались жестокие гонения, развернувшиеся вполне позднее, а тогда они были остановлены Кромвелем, который, узнав о происходящем на юге Франции, заключил свою, обращенную к французскому двору, депешу следующим: «Я узнал, что в лангедокском городе Пиме было несколько народных возмущений; прошу вас о том, чтобы все это кончилось без кровопролития и особенно вредных последствий».

Поскольку тогда Мазарини очень нуждался в Кромвеле, особые жестокости были пресечены, а всякого рода утеснения вроде драгонад особого значения не имели, поскольку на юге война велась уже более трехсот лет и земля постоянно поливалась кровью то гугенотов, то католиков, начиная со времени альбигойцев — предшественников современных протестантов. Всякое столкновение выражало характер торжествовавшей в тот момент партии: если победителями выходили протестанты, то мщение имело характер открытый, зверский, яростный, а если торжествовала католическая партия, возмездие совершалось скрытно и лицемерно.

Одержав верх, протестанты разрушали церкви, грабили монастыри и выгоняли монахов, оскорбляли монахинь, жгли распятия и ругались над иконами. Победители-католики налагают подати, назначают вознаграждение за понесенный ущерб, и, разоряясь при каждом поражении, после каждой победы становятся еще богаче. Гугеноты действуют при свете дня, с барабанным боем разрушая дома неприятеля, плавя на площадях церковные колокола и отливая из них пушки, прибивая к дверям соборных церквей объявления и обращая храмы в места казней и истязаний. Католики предпочитают темноту, и ночь становится их соучастницей; они двигаются тихо, без шума, входят украдкой в полуоткрытую дверь, делают епископа президентом Совета, отдают коллегии иезуитам и, имея поддержку двора и короля, лишают гугенотов покровительства законов.

Таким образом в 1630 году, то есть 20 лет спустя после смерти Анри IV, Совет Шалона-на-Соне постановляет, что протестанты не допускаются к изготовлению товаров, которыми город торгует. В 1654 году, через год после церемонии совершеннолетия, Луи XIV дозволяет обложить жителей Нима податью в 4000 франков на содержание госпиталей — католического и протестантского, и таким образом гугеноты, которых в городе вдвое больше католиков, обязываются содержать и госпиталь для своих противников. Декретом Совета от 9 августа 1654 года определялось, что все ремесленные старшины должны исповедывать католическую веру; декретом от 16 декабря протестантам запрещается посылать к королю депутатов; указом от 20 декабря определено, что смотрителями госпиталей могут быть только католики.

В 1662 году было предписано протестантам хоронить покойников только по наступлении ночи и до рассвета; особая статья закона о погребении определила число родственников или друзей, которые могли присутствовать на похоронах. В 1664-м парламент Руана запретил торговцам иметь в лавках работников, даже мальчиков из протестантов, а в 1665-м это правило было распространено и на золотых дел мастеров.

В 1666 году, развивая парламентские указы, король в своей декларации установил, что должности актуариев старшинских домов или секретарей цеха часовых мастеров, а также должности привратников, швейцаров и прочих при городских службах могут занимать исключительно католики (ст. 31); что если процессия, в которой несут святые дары, проходит мимо храма кальвинистов, то они должны на время ее прохождения прекратить пение своих псалмов (ст. 33); что на время католических шествий кальвинисты по распоряжению городских властей должны всячески украшать дома и принадлежащие им строения (ст. 34).

Различные и все усиливающиеся притеснения привели к тому, что с 1669 года начинается переселение протестантов, и это вызвало издание указа следующего содержания: «Принимая во внимание, что многие наши подданные переселяются в чужие земли и занимаются там различными ремеслами, в которых они искусны, даже постройкой кораблей, поступают на морскую службу и прочее, мы запрещаем каждому, принадлежащему к так называемой реформатской вере, без нашего позволения выезжать из королевства под угрозой наказания и лишения имущества и повелеваем тем, кто уже покинул Францию, возвратиться в ее пределы».

В 1670 году король исключил реформатских медиков из деканства Руанской коллегии, допустив туда только двух медиков-католиков. В 1671 году указом было предписано снять герб Франции с храмов гугенотов. В 1680 году декларация короля запретила женщинам-реформаткам заниматься ремеслом повивальных бабок. В 1681 году отрекшиеся от кальвинизма были освобождены от податей, а их дома — от военного постоя на два года; наконец, в июле того же года поступило распоряжение закрыть Седанскую коллегию, единственную в королевстве принадлежавшую кальвинистам. В 1682 году король повелел нотариусам, стряпчим, приставам и урядникам из кальвинистов оставить свои должности, признав их неспособными к исправлению этих должностей. В марте 1684 года Государственный совет распространил это постановление на королевских секретарей, а в августе король объявил протестантов неспособными к занятию должности экспертов. Наконец, в 1685 году парижские власти предписали протестантам-купцам, имеющим какие-либо привилегии, продать их в течение месяца.

Таким образом, была создана система гражданских и религиозных притеснении, преследующих протестанта от колыбели до гроба. В детстве у него нет училища, где он мог бы получить образование; в молодости он не находит никакой должности, не может быть ни торговцем, ни старшиной, ни врачом, ни адвокатом, ни даже сторожем. Он не имеет храма для молитвы, свобода его совести стеснена и он обязан прекратить молитву, если мимо движется католическая процессия; когда отмечается католический праздник, он обязан, скрывая чувства, в знак радости украшать по мере достатка свой дом. Если он получил от предков богатство, он не может поддержать его по недостатку общественного положения и гражданских прав, и богатство мало-помалу ускользает из его рук, переходя к католикам.

В старости протестант страдает перед смертью мыслью о том, что ежели он умрет в вере своих отцов, то его не похоронят вместе с ними, а его друзья не более строго определенного количества смогут проводить гроб только скрытно, ночью, словно нечистого. И если он в любом возрасте решит бежать из этой бесконечной враждебной страны, где ему не дозволяется ни родиться, ни жить, ни умереть, его объявят бунтовщиком, имущество отнимут в казну и ежели схватят, то наименьшим несчастьем будет тяжкий жребий гребца на галерах вместе с поджигателями и убийцами.

Мы воздаем всем по справедливости и указываем на то, что преследования начались ранее времени политического влияния г-жи де Ментенон, но не можем освободить ее, как и Луи XIV, от ответственности за гонения на протестантов.

В 1682 году Луи XIV, решив уже отменить Нантский эдикт, вызвал из Индии аббата Шелу и послал его в Менд в звании главного священника и инспектора миссий в Севеннах. Аббат Шела, младший в доме Ланглад, несмотря на воинственный дух, должен был стать служителем церкви, но живой, пылкий характер вел его навстречу опасностям, и, желая преодолевать препятствия и внушать почтение к вере, аббат избрал Церковь воинствующую, а полем сражения — Индию. Молодой миссионер приехал в Пондишери в то самое время, когда король Сиама, впоследствии направивший посольство к Луи XIV, приказал умерщвлять миссионеров, слишком, по его мнению, горячо проповедовавших христианство в его государстве. Французским миссионерам было запрещено проникать в Сиам, но аббат Шела пренебрег этим и, побуждаемый своим воинственным духом, перешел границу; через три месяца он был схвачен и отвезен к губернатору Банкана. Началась мученическая жизнь аббата, принуждаемого к отречению от веры, но храбрый поборник имени Христа, отданный в руки палачей для пыток, перенес мучения с такой твердостью и мужеством, прославляя Спасителя, что палачи утомились и, изломав ему руки и ноги, покрыв его тело ранами и видя его в беспамятстве, решили, что упрямец умер. Аббата подвесили за руки на дереве при дороге как ужасный пример правосудия сиамского короля. При наступлении ночи один бедный сострадательный пария снял несчастного с дерева и привел его в чувство.

Наказание совершалось без тайны, официально, и узнав об этом французский посланник потребовал удовлетворения за смерть миссионера, так что король, довольный тем, что палачи так скоро утомились, послал изувеченного, но живого аббата к посланнику, который требовал выдачи трупа.

Этого-то аббата в предвидение бунтов, долженствовавших произойти после отмены Нантского эдикта, и послал Луи XIV в Севенны. Таким образом из преследуемого Шела стал преследователем, и будучи тверд в перенесении собственных мучений, он был вовсе не чувствителен к мукам других. Аббат не забыл о пытках в Сиаме, но сам став извергом, значительно расширил науку о пытках и не только пользовался виденными им в Индо-Китае машинами, но изобретал новые. С ужасом рассказывали о заостренных камышовых прутьях, которые этот ревнитель веры забивал под ногти жертв, о специальных клещах, которыми он вырывал бороды, брови и веки, о фитилях, обвиваемых вокруг пальцев и поджигаемых в виде канделябра о пяти светильниках, о подвижных ящиках, куда запирали пытаемого и вертели пока тот не лишался чувств, наконец, об изобретенных аббатом кандалах, в которых арестанты не могли ни сидеть, ни стоять.

Даже самые пламенные панегиристы этого аббата говорили о нем с некоторым страхом, и надо сказать, иногда он углублялся в собственное сердце, вспоминал, сколько раз применял к телу власть мучить и увечить, и тогда падал на колени и целыми часами оставался совершенно неподвижным, погруженным в размышления, так что если бы не падавший с чела пот, его можно было бы принять за статую над гробом. Таков был тот, кто при помощи правителя Лангедока де Бавиля и под покровительством Брольо должен был следить за исполнением ужасного декрета Луи XIV. 18 октября Луи XIV подписал отмену Нантского эдикта, представленную совету еще в апреле и утвержденную им в августе. По случаю этого акта король к своим известным девизам добавил новый: «Один закон при одном государе».

Мы еще увидим, чего стоило привести этот закон в исполнение.

Совершив богоугодное дело, г-жа де Ментенон решила, что теперь можно позаботиться о себе. После удаления маркизы де Монтеспан при дворе стало несколько скучно и однообразно. Именно в это время г-жа де Ментенон обрела свою власть над королем, чему, быть может, была обязана своему, непривычному для Луи XIV, сопротивлению. Другие женщины при первом слове любви отдавали свои сердца честолюбивому монарху, который и в любовных делах подражал отцу богов Зевсу, но г-жа де Ментенон на самые настоятельные просьбы и заманчивые обещания отвечала словами, под влиянием которых Луи XIV находился в продолжение оставшейся жизни: «Я боюсь ада и надеюсь на спасение». Тогда отец ла Шез, подкупленный новой фавориткой, осмелился предложить монарху, частенько жаловавшемуся на неодолимое сопротивление де Ментенон, вступить с ней в тайный брак, полагая это средством удовлетворить страсть короля и отчасти успокоить совесть его фаворитки. Луи XIV, однако, колебался.

Наконец, г-жа де Ментенон, в свою очередь признаваясь в борьбе, которую приходится выдерживать ее сердцу, объявила своему царственному поклоннику, что по примеру Лавальер и Монтеспан, хотя они и более ее виновны, удаляется от света и проведет остаток жизни в молитвах за спасение души монарха. Узнав об этом, герцог Мэнский со слезами на глазах пришел к королю и стал умолять не разлучать его с той, кто была ему истинной матерью, любившей его с такой нежностью, что он не в силах перенести разлуку с этой женщиной.

Такие просьбы расстрогали короля тем более, что соответствовали собственным его желаниям. Отец ла Шез, духовник короля, вновь осмелился повторить совет жениться на де Ментенон, объявив, что она постоянно молится о том, чтобы Бог не допустил ее пожертвовать собой ради любви. Однако король пожелал обратиться к какому-нибудь еще уважаемому лицу со своими сомнениями, и этим лицом оказался Боссюэ, который высказался за брак; более того, он сообщил маркизе, что она вскоре станет королевой. Радость де Ментенон была велика и она не удержалась, сообщив новость некоторым своим друзьям, понятно, прося о сохранении тайны. Понятно также, что тайна перестала быть таковой и кто-то любезно известил дофина, который в первый раз вышел из своей беспечности. Он поспешно отправился из Медона в Версаль, представился королю в такой час, когда отец не имел обыкновения его принимать и говорил с ним сначала как почтительный сын, а потом как наследник престола. Хотя Луи XIV и не привык встречать препятствия исполнению своей воли, но содержание речей принца было столь значительным и касалось столь высоких интересов, что он пообещал посоветоваться с некоторыми особами. Его высочество указал на двоих, преданных и верных престолу, которые как по характеру, так и по состоянию, были совершенно различны. Этими людьми оказались Фенелон и Лувуа; оба, будучи менее услужливы и не так любезны, как отец ла Шез и Боссюэ, пошли наперекор желаниям новой фаворитки и им пришлось в этом раскаяться: Фенелон лишился благорасположения короля, а Лувуа, если верить Сен-Симону, даже поплатился жизнью.

Побежденный Луи XIV обещал дофину, что столь ужасающий его брак не состоится. Гордясь своей победой над королем, дофин вернулся к себе в Медон, где в продолжение двух недель и не подозревал, что Луи XIV переменил мнение. Каково же было удивление дофина, когда в одно прекрасное утро к нему пришли с предложением узаконить его дочь от м-ль ла Форс с условием, что он не будет противиться браку короля с г-жой де Ментенон.

— Скажите тем, кто послал вас ко мне с этим бесстыдным предложением, — заявил дофин, — что смотрю и всегда буду смотреть на них как на злейших врагов величия Франции и славы короля. Если я когда-нибудь буду иметь несчастье стать королем, то, клянусь вам, я заставлю этих людей раскаяться в этой дерзости! И если когда-нибудь моя любовь и нежная привязанность к этой девочке довела бы меня до подобной глупости, то я пал бы на колени и стал просить Бога лучше ее взять, нежели оставить в живых с тем, чтобы под этим постыдным условием признать ее законной! Ступайте и с подобными предложениями никогда ко мне не являйтесь!

Тогда Луи XIV решился на тайный брак. Однажды вечером, в январе 1668 года, отец ла Шез, камердинер Бонтан, архиепископ Парижский Гарле и г-н де Моншеврель были вызваны в кабинет короля в Версале; Лувуа сам согласился быть свидетелем с тем условием, чтобы это бракосочетание навсегда осталось в тайне. В кабинете был поставлен алтарь; собравшиеся ожидали короля, и он вошел, ведя за руку г-жу де Ментенон. Подойдя к алтарю, они встали на колени; отец ла Шез приступил к обряду, Бонтан ему прислуживал, а Лувуа и де Моншеврель выступали в качестве свидетелей. На другой день Версаль пробудился в слухах о весьма странном происшествии — вдова Скаррона вышла замуж за Луи XIV!

Напомним, что при совершении таинства Луи XIV исполнилось 47 лет, г-же де Ментенон — 52 года.

С этого времени начались в королевской фамилии несогласия, которые омрачили конец царствования Луи XIV. Дофин укрылся в Медоне и редко приезжал в Версаль, никогда не оставаясь там на ночь. Чтобы принудить сына хоть как-то признать де Ментенон, король решил делать приемы на ее половине, но это было напрасно, дофин вовсе не желал признать ее мачехой. Однажды король взял дофина под руку, надеясь преодолеть его упрямство почтением, которое приличествовало королевской особе, и повел к дверям комнаты, где находилась де Ментенон, однако у дверей дофин вежливо, но твердо освободил свою руку, поклонился и не говоря ни слова удалился. В конце концов де Ментенон возненавидела его так же, как он ее, а маленький двор в Медоне стал источником едких эпиграмм, сонетов к мадригалов, немало огорчавших короля. Один из сонетов до того раздразнил короля, что он собрался послать полицейского офицера с поручением установить автора, но, узнав почерк герцогини Бурбонской, урожденной де Нант, вернул офицера. Вот этот сонет:

Как Боже ты велик с всемощною десницей!

Награду дал ты мне за тяжкие труды;

Рабыней я была, когда была девицей,

Посуду мыла я, терпела все беды.

Не презирала я любовников поклона,

В объятья страстные кидалась часто к ним

И сделалась женой безногого Скаррона,

Который рифмой жил, как телом я своим.

Он умер — и уж жар хладел в моей крови,

Толпа поклонников с холодностью отстала,

Но вдруг один герой шепнул мне о любви!

Святошею себя ему я показала,

Не слушала его я нежного напева -

Пред адом струсил он.., и вот я — королева!

В то же время де Ментенон получила письмо Карла II Английского, пересланного ей герцогиней Портсмутской, той самой «полномочной искусительницей», которая была послана к королю Англии ради союза против Голландии. Это письмо осуждало отмену Нантского эдикта.

«Ваше величество, именем великого Анри, кровь которого течет в наших жилах, прошу Вас уважать протестантов, видевших в нем отца. Если же, как говорят, Вы хотите заставить их отказаться от исповедываемой ими веры и под угрозой, в случае сопротивления, изгнать их из пределов Вашего государства, то я дам им приют в Английском королевстве. Этим моим покровительством я докажу потомкам тех, кто так храбро сражался под знаменем Анри IV, что я — его достойный внук! Я вполне уверен, что Вы удалите от себя всех тех бесчестных людей, что советуют Вам преследовать протестантов. Многие из них проливали за Вас свою кровь и чем же Вы собираетесь их отблагодарить? Разорением, бесчестием, изгнанием из своего отечества, отечества великого Анри! Какой человек не гордился званием его подданного ? И труд его, труд, который он едва смог кончить и который стоил ему жизни, этот труд хочет теперь уничтожить его внук, преемник его престола! Короли Франции при вступлении на престол должны бы были взять строгим правилом не иметь при себе ни одного иезуита на том основании, что именно они были обвиняемы в организации убийства Анри IV, по крайней мере в причастности к нему, и до сих пор они осмеливаются оскорблять имя покойного монарха. Прислушайтесь же, брат мой, к советам одного из Ваших близких родственников который любит Вас как короля и уважает как друга».

Это письмо произвело действие тем большее, что оно было передано публично маркизой де Монтеспан спустя несколько месяцев после смерти автора и показалось голосом из гроба, последней и бесполезной попыткой спасти несчастных гугенотов.

Карл II скончался 16 февраля 1685 года, и его брат, Якоб II, занял трон. Карл II провел относительно спокойно последние годы своего царствования, и одной из причин этого было его равнодушие ко всему, что относилось к религии. Напротив, Якоб II, с детства склонный к католицизму, стал ревностным защитником этой веры. Будь он турком или китайцем, последователем Магомета или Конфуция, был бы он, наконец, скептиком или богоотступником, то английский народ, утопленный гражданскими войнами, тревожившими его до казни Карла I и после смерти Кромвеля, позволил бы ему, по всей вероятности, исповедывать любимую веру, но оставить народ в его англиканстве. Однако, ободряемый., Луи XIV и побуждаемый иезуитами к восстановлению католичества и их влияния, Якоб II повел себя так, словно реформа, которую он намеревался провести в пользу папства, уже совершилась. Английский король публично принял

К своему двору нунция его святейшества и посадил одновременно в тюрьму семь англиканских епископов, которых лучше бы стоило попробовать уговорить. Вместо того, чтобы дать Лондону новые льготы, как это сделал восходя на престол Карл II, Якоб отнял у столицы и прежние. Один кардинал, подумав над последствиями таких странных действий, даже предложил папе Иннокентию XI отлучить Якоба Н от церкви, как государя, намеренного искоренить последние остатки католицизма в Англии.

Принц Оранский не спускал глаз с престола своего тестя, надеясь им завладеть, если не будет наследника, но вскоре английская королева родила сына. Тогда принц Оранский решил силой взять то, что ему не удалось получить законно.

Принц Оранский посадил на корабли 15 000 войска и объявил, что намерен воевать с Францией. Это никого не удивило, поскольку все знали о вражде между штатгальтером Голландии и королем Франции, начавшейся с того, что Луи XIV предложил принцу жениться на одной из его побочных дочерей; Вильгельм гордо ответил: «Принцы Оранского дома всегда имели обыкновение вступать в брак с дочерями сильнейших и могущественнейших королей, но не с их незаконными дочерями!» Хотя более двухсот человек знали о настоящем назначении флота, тайна, как это ни странно, была сохранена. Голландский флот прошел в виду английских кораблей, не обменявшись даже сигналами.

Подвергнувшись нападению, Якоб II написал письма к императору и французскому королю. Император ответил: «С вами случилось то, что нами было предсказано». Луи XIV поспешил на помощь, но прежде, чем он успел собрать свой флот, явился курьер с известием, что английская королева и принц Уэльский в сопровождении де Лозена счастливо высадились в Кале. Удалившись из Франции, де Лозен вошел в милость к королю Якобу II, и ему, пользовавшемуся некогда благорасположением Луи XIV, поручил английский король в дни несчастья, когда его покинули обе родные дочери, а один зять притязал на его престол, отвезти жену и сына во Францию.

Прибыв в Кале, английская королева первым делом написала Луи XIV письмо, в котором между прочим говорила, что только одно обстоятельство уменьшает радость находиться под покровительством великого короля, а именно, что она не смеет представить его величеству того, кому обязана, как и ее сын, не только свободой, но даже, быть может, жизнью. Луи XIV отвечал, что, разделяя ненависть королевы к ее врагам, он равно разделяет с ней ее признательность к друзьям, и немедленно изъявил свою благосклонность к герцогу де Лозену. Встретившись с английской королевой в Шату, Луи XIV сказал:

— Сударыня, я оказываю вам печальную услугу, но надеюсь в скором времени оказать услугу более великую и более приятную. — И, обратившись к де Лозену, протянул ему руку, которую тот почтительно поцеловал.

С этого дня король возвратил герцогу прежние звания при дворе и пообещал поселить в Версале.

Прибыв в Сен-Жермен, ставший резиденцией августейших беглецов, королева Англии получила ту же свиту, что имела при жизни королева Франции; кроме того, она нашла на туалетном столике кошелек с 10 000 луидоров. Вскоре к супруге присоединился Якоб II, который получил такой же придворный штат и телохранителей, как у французского короля, а также содержание 600 000 ливров в год. Одновременно Луи XIV занялся восстановлением порядка на английском престоле, но, к несчастью для Якоба II, опасно заболел.

Луи XIV не было еще 50, но он уже почувствовал первые признаки приближающейся старости. После нескольких приступов подагры у короля открылась фистула, и болезнь казалась весьма серьезной, поскольку хирургия тогда была еще в младенчестве. Хирург короля Феликс, искуснейший врач, целый месяц в главной парижской больнице производил опыты над несчастными, которых ему привозили из всех госпиталей столицы. Когда Феликс почувствовал себя более или менее уверенно, он попросил короля приготовиться к операции.

О болезни короля знали определенно только де Ментенон, Лувуа, дофин и Феликс. В то время собирал силы направленный против Луи XIV Аугсбургский союз во главе с новым английским королем Вильгельмом II, так что известие о болезни французского короля, неспособности его встать во главе своей армии могло бы ободрить врагов. Поэтому, когда четыре самые приближенные особы опасались за жизнь короля, супруга дофина не прекращала приемы и давала балы словно король совершенно здоров. Операция была произведена в присутствии этих четырех лиц: г-жа де Ментенон расположилась у камина, маркиз Лувуа держал короля за руку, а дофин стоял у его ног; Феликс бегал, суетился, приготовляя необходимое. Операция совершилась весьма удачно — король даже не вскрикнул, а по окончании процедуры показался придворным. Таким образом, Франция узнала о выздоровлении своего короля одновременно с известием о бывшей болезни и опасности, которой государь подвергался.

Между тем, мир, может быть, и не был бы нарушен, если бы не одно ничтожное происшествие, что лишний раз доказывает, на какой порой тонкой нити держится спокойствие народов. Луи XIV, не довольствуясь постройкой Версаля, приказал начать Трианон. Ленотру было поручено сделать план сада совершенно отличающимся от того, что было сделано в Версале, этом светиле, которому Трианон мог бы служить достойным спутником.

Имея страсть к строительству, король любил надзирать за ним лично. Однажды он в сопровождении Лувуа, бывшего после Кольбера министром публичных зданий, осматривал воздвигающийся Трианон, и ему показалось, что одно окно сделано в другом размере, нежели прочие. Король сказал об этом Лувуа, а тот, желая поддержать достоинство министра, возразил, утверждая, что размер окна соответствует прочим. Однако короля оказалось непросто уверить, и отправившись на следующий же день в Трианон и встретив там Ленотра, он повел его ко дворцу и, поставив перед злосчастным окном, попросил быть судьей в споре Ленотр, не желавший ссориться ни с тем, ни с другим, долго не решался высказать свое мнение. Тогда король приказал ему измерить окно, и Ленотр неохотно принялся за дело, в то время как Лувуа громко бранился, а монарх нетерпеливо прохаживался. Обмерив окно, Ленотр донес его величеству, что оно действительно несколько меньше других, следовательно Лувуа не прав. Король, до сих пор скрывавший свое неудовольствие, дал волю гневу и объявил своему министру, что его упрямство и капризы начинают надоедать, что он хорошо сделал, посмотрев сам за постройкой, иначе бы Трианон был сделан как попало. Эта сцена произошла в присутствии придворных и рабочих, так что Лувуа, тем более оскорбленный, что выговор был сделан королем при множестве свидетелей, весьма расстроенный вернулся к себе и сказал: «Если я не займу чем-нибудь человека, который выходит из себя из-за такой безделицы, то я погиб! Только война сможет отвлечь его внимание от построек, и, клянусь честью, я дам ему повод к войне!»