Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2

ПОЕЗДКА В БЕЛЬГИЮ

В конце января я и Фокин получили визы в Бельгию и отправились туда для переговоров с бельгийскими промышленниками, которые имели металлургические и химические предприятия в дореволюционной России. Г. Гомон, бывший директор Константиновских стекольных и химических заводов, жил в ТО' время в Брюсселе и организовал нам свидания с целым рядом других лиц. Нам пришлось встретить директора правления Южно-Днепровских заводов в Кадиевке Ефрона, директоров Бельгийских Металлургических заводов в Ена-киеве, директоров правления Коксовых печей, Коппе (директоров братьев Британ), директора г. Piette (Piron), правление Содовых заводов Сольвей, правление Банка Societe Gener-vise, которое главным образом кредитовало бельгийские предприятия в России, и несколько других более мелких промышленников, работавших долгое время в России. Мы посетили также Льеж, где имели беседу с директорами правления Таганрогских Металлургических заводов, причем один директор (не могу вспомнить его фамилию) говорил мне, что он так полюбил нашу страну, прожив в ней 30 лет, что готов вернуться каждый час, и хотел бы, чтобы три его сына, тоже инженеры, и он сам были бы погребены на русской земле. Мы видели также новые коксовые печи завода Coquerille, построенные вместо печей, разрушенных немцами в 1914 году. При осмотре бельгийских заводов мы поражались той энергии, с которой были реставрированы в короткий срок разрушенные немцами металлургические заводы.

Мы пробыли в Бельгии немногим более двух недель и должны констатировать удивительно дружеское и гостеприимное отношение, которые проявляли к нам бельгийские директора и инженеры. От всех деловых разговоров с бельгийцами, мы вынесли впечатление об их общем сильнейшем желании возобновить работу на своих заводах даже при создавшихся условиях в России. Когда я задавал вопрос, какой может быть для них интерес начать производство, если наш рубль совершенно не имеет никакой стоимости, то на это все они отвечали, что об этом нам не следует беспокоиться, так как в России всегда можно найти такой источник, который позволит сбалансировать их предприятия. Для возобновления заводов они были согласны дать новый кредит, который обещали им дать банки и соглашались снова вложить в русские дела, по приблизительному подсчету, около 500 миллионов бельгийских франков (золотом), если, как я предлагал, их заводы будут им отданы не в собственность, а в долгосрочную аренду. Не надо забывать, что в русские предприятия бельгийцы вложили громадные капиталы; по подсчетам банка, каждому бельгийцу (включая и детей) Россия была должна 500 франков. В банке Societe Genervise нам показывали банковские книги и сказали, что все русские долги списаны за 1 рубль, и, несмотря на это^ они готовы дать новые кредиты, — конечно, получив соответственные гарантии.

В обширном рапорте, посланном мною В. И. Ленину, мы изложили во всех подробностях все виденное и слышанное в Бельгии, сфотографировали условия, на которых бельгийские деловые круги были готовы взять концессии на бывшие их заводы и какой кредит банки готовы были вложить в предприятия, дабы в кратчайший срок восстановить все производства в Донецком бассейне, введя все усовершенствования в производство и соглашаясь на введение в правление наших директоров и инженеров. В этом рапорте, в котором не было недостатка в смелости, я высказывал также и свои мысли и указывал, что при помощи такого сотрудничества мы можем достичь в короткий срок полной реставрации наших заводов, согласно современным требованиям техники, а кроме того, получить хорошую школу для наших инженеров. Не нарушая принципа коммунистического учения о собственности, мы, отдавая заводы во временную аренду, выигрываем во времени, которое является незаменимым фактором в развитии культурных сил страны. Становиться на ту точку зрения, которая существовала в до-революционной России, когда иностранцы являлись полными хозяевами создаваемых ими предприятий, я не мог, да и не хотел, так как считал это нецелесообразным. С другой стороны, если возобновление всех производств базировать на собственных технических силах, то я не сомневался, что мы и в этом случае будем в состоянии преодолеть все препятствия, но это потребует много времени; кроме того, в этом случае нам придется покинуть современное новое оборудование заводов, что будет стоить громадных денег (валюты), и не позволит создать опытных техников, которые так необходимы для нас, принимая во внимание эмиграцию значительного числа опытных инженеров заграницу. Этот рапорт был получен в СССР, потому что копию я видел в руках Чичерина и Литвинова, когда они ехали на конференцию в Геную, но был ли он прочитан Лениным я не знаю, так как ввиду его начавшейся болезни ему, вероятно, не давали знакомиться со многими деловыми бумагами.

С самого начала моего пребывания в Брюсселе я посетил инженера-технолога Пенякова, который был русским гражданином, несмотря на то, что Россию покинул около 30 лет тому назад и все время жил в Бельгии. Я познакомился с Пеня-ковым в Петрограде во время войны 1914 года, куда он приехал с целью помочь нашей химической промышленности своим опытом и знаниями. В Бельгии он имел свои химические заводы и был состоятельным человеком. В Петербурге мне приходилось часто встречаться с ним, так как он приходил нередко в Химический Комитет за различными справками и за моей помощью, когда не удавалось 1иным путем продвинуть то дело, которое он тогда вел: вместе с проф. Артиллерийской Академии Курдюмовым он работал по постройке аллюминие-вого завода. Он вел большую дружбу с известным сенатором Гариным, с которым ежедневно встречался за завтраком в ресторане на Морской, и иногда сообщал мне интересные новости, узнанные им из первоисточника, которые он поверял только очень избранным лицам. Сенатор Гарин отличался большой честностью и всегда назначался правительством для обследования всяких темных дел и предприятий.

Когда я посетил Пенякова в его собственном доме, на Avenue Grand Armee, то узнал две вещи: во-первых он сообщил, что мой второй сын, Николай, живет недалеко от Брюсселя и учится в лучшем земледельческом институте в Жонблу, и что он сейчас-же сообщит ему о моем приезде, чтобы тот явился в назначенное мною время в мой отель. Другое сообщение касалось его ужасного горя, которое ему приходилось переживать вследствие болезни его второй дочери, которая в то время была при смерти. Несмотря на такое горе, он в кратких чертах сообщил мне, как попал мой сын в Бельгию, и как Пеняков помог ему устроиться в Институте для окончания его высшего образования.

Я постараюсь кратко описать приключения и жизнь моего сына Николая, который по своему характеру и убеждениям совершенно отличался от прочих членов нашей семьи. С самого детства и до конца жизни он отличался громадной религиозностью и повышенной нервностью, которая очень часто приводила его в угнетенное состояние, близкое до способности покончить все счеты с этой жизнью. В юности он не обладал особыми способностями, но брал прилежанием и памятью и средне окончил классическую гимназию. Он обладал хорошими способностями к музыке, но не проявлял особого интереса к какой-либо научной дисциплине и по окончании гимназии в 1914 году решил поступить в Университет, на юридический факультет. Его всегдашней мечтой было после окончания высшего образования поступить на военную службу, в один из гвардейских кавалерийских полков, где он надеялся найти себе товарищей, близких к его аристократическим замашкам. В этом он резко отличался от своих братьев, в особенности от старшего Дмитрия, который был как раз настоящим демократом и всегда дружил с товарищами по гимназии, родители которых являлись бедными труженниками. Когда по окончании гимназии Николай просил меня 1и мать отдать его в Пажеский Корпус или в Николаевское Кавалерийское Училище, то мы категорически воспротивились, указав ему, что прежде всего надо стать образованным человеком, а потом будет видно, какую карьеру он найдет наиболее для себя подходящей.

J

Начавшаяся мировая война изменила все планы, и вместо Университета Николай поступил в Николаевское Кавалерийское Училище для прохождения сокращенного курса. После окончания курса он вышел в Сумской Гусарский полк, одно время был в Тамбове в запасном батальоне, а потом был отправлен на фронт в Дикую Кавалерийскую Дивизию, которой командовал вел. кн. Михаил Александрович. Впоследствии он был ад’ютантом у командующего 5-й армией А. М. Драгоми-рова и оставался в этой должности до прихода большевиков. После октября 1917 года он отправился вместе с матерью на хутор в Калужскую губернию м был привлечен волостным советом в качестве военного руководителя для обучения деревенской молодежи военному делу. Это положение его очень тяготило, и после года такой жизни он решил снова отправиться на фронт, который был в то время на границе Великороссии и Украины, где хозяйничали немцы. Это было в декабре 1918 года, и с тех пор мы потеряли его из виду и не знали, был ли он убит, взят в плен или перешел на сторону белой армии.

Прошло около двух лет, и я через эстонское консульство получил в разное время два письма от какого-то бывшего моего ученика (а их у меня были тысячи), который очень тепло вспоминал меня и сообщил, что он продолжает заграницей высшее образование и уже имеет невесту, тоже русскую, дочь того человека, который принял участце в его судьбе и помог ему продолжать учение. Долгое время я не придавал значения этим письмам, как однажды меня осенила мысль, что это может быть письма от сына Николая.

Больше я не имел об нем никаких известий и только теперь Пеняков сообщил мне об его пребывании в Бельгии. Пеняков рассказал, что однажды он встретил молодого человека, угнетенный вид которого заставил его обратить на него внимание и спросить, что он здесь делает и почему он находится в таком ужасном состоянии. Тот об’яснил ему вкратце, как он попал в Бельгию, что у него нет никакой работы, что он хотел бы учиться, но, не имея возможности осуществить свое желание на чужбине, ему вероятно ничего не остается, как покончить с собой. Когда Пеняков узнал, что он мой сын, то решил принять участие в нем и прежде всего посоветовал ему не предаваться такому малодушию и предложил ему зайти к нему на дом, чтобы обсудить вопрос об его дальнейшей судьбе. Когда Николай пришел к Пенякову, то последний сказал ему, что он так уважает его отца, что с большой охотой поможет ему учиться, будет ему давать денег на учение и прожитие, — с тем, что позднее, когда он окончит курс и поступит на работу, то сможет частями возвратить ту сумму, которая будет истрачена за время его пребывания в Институте; теперь же ему не надо беспокоиться о деньгах. Когда я приехал в Брюссель, сыну оставалось немногим более года, чтобы закончить курс в Институте. В Брюсселе от многих промышленников я слышал, что сын блестяще учится, профессора им очень довольны и что ему предстоит хорошая будущность. В особенности сердечно к нему относился профессор Паль-манс, который поддерживал его в трудные минуты его жизни на чужбине.

В назначенное мною время Николай явился ко мне в отель и поведал мне вкратце все свои переживания, но благодаря своему характеру, был довольно холоден и называл меня на «Вы». Он мне рассказал, что он вращается в белогвардейских кругах, бывает у вел. кн. Елизаветы Маврикеевны, вдовы вел. кн. Константина Константиновича, близок с высшим духовенством и пр. Я не помню точно, видел ли я его еще раз перед получением от него длинного и странного письма, которое меня очень поразило. В этом письме он сообщал, что не может более видеться со мной, так как не может понять, каким образом такой ученый и большой человек, каким я являюсь, может оставаться в СССР и работать с разрушителями российского государства. Он дает мне совет немедленно прекратить мою деятельность и присоединиться к другому лагерю, в котором собрались люди, любящие свою страну и работающие для ее спасения. В письме он не только просил меня разорвать с большевиками, но умолял это сделать, не откладывая ни на одну минуту. К сожалению, я не мог сохранить его письма, так как представлялось опасным иметь его при себе при переезде через границу и сохранять его в Москве; но помню, что в нем было очень много обидного по моему адресу за мою работу в Советской России, а кроме того, все его содержание доказывало полное непонимание того положения, в котором очутилась наша страна после войны и большевистского переворота. Я не ответил на это письмо и выжидал, пока у молодого человека не пройдет этот пыл негодования на мое поведение. Через несколько дней я получил от него короткое письмо, в котором он просил, чтобы я простил его за его послание и дал ему короткое свидание; я исполнил его просьбу и пригласил его в отель перед самым моим от’ездом. Наше примирение состоялось.

Я не могу судить о том, было ли первое письмо написано им самостоятельно или же оно было инспирировано некоторыми его друзьями из белогвардейского лагеря. Мне думается, что последнее мое предположение имеет некоторое основание, так как эмигрантская печать, а также бельгийская пресса в конце моего пребывания в Брюсселе начала усиленную травлю против меня, спрашивая правительство, на каком основании оно допускает в’езд подобных господ, продавшихся большевикам и посланных для того, чтобы проповедывать идеи коммунизма. Поход против моего приезда принял такие формы, что правительству пришлось сделать официальное сообщение такого содержания: «проф. Ипатьев, бывший генерал царской службы, приехал в Бельгию по ходатайству тех бельгийских промышленников, которые имели предприятия в России и работали в течении войны под руководством ген. Ипатьева на оборону страны совместно с союзниками. Приезд Ипатьева был разрешен для того, чтобы найти пути для возобновления деятеле ности заводов на концессионных началах с советским правительством. Всякая другая деятельность ген. Ипатьева, направленная во вред нашей стране, повлечет за собою немедленное изгнание его и лиц, его сопровождающих».

Надо заметить, что в то время в Бельгии только что пало социалистическое министерство Вандервельде и вместо него был призван к власти консервативный кабинет. Как я узнал впоследствии, после моего от’езда было дано секретное предписание по минстерству иностранных дел о запрещении ген. Ипатьеву в’езда в Бельгию. Действительно, когда мне приходилось позднее проезжать через Бельгию во Францию, клерк в бельгийском консульстве в Берлине, прежде, чем дать мне транзитную визу, всегда спрашивал меня: вы тот ген. Ипатьев, кавалер Почетного Легиона, который в 1922 году приезжал в Бельгию? — и после моего утвердительного ответа прибавлял: «Вам в’езд в Бельгию запрещен, и если Вы останетесь хотя-бы на один день, то будете арестованы». Однако, несмотря на такое суровое запрещение, я в 1928 году летом по приглашению Д. А. Пенякова получил без всяких затруднений в’езд-ную визу и прогостил у него около недели.

Несмотря на последовавшее свидание с сыном и короткое об’яснение, мы расстались довольно холодно, так как отлично понимали, что наши убеждения сильно расходятся. Но зная его искренность и честность во всех поступках, я примирялся с этим фактом и любил его и как сына, и как благородного человека, заслуживающего полного уважения. Через 1% года мне пришлось увидаться с ним еще раз в его короткой жизни, но наш разговор носил уже совешенно другой характер. После окончания курса в Институте, он приехал в Прагу, где жил его дядя Н. И. Ипатьев, мой брат, которого он очень любил и уважал. Узнав случайно, что я в Берлине, он решил навестить меня секретным образом и узнать подробности о матери, сестре и брате. Я был очень рад этому свиданию, и мы провели вместе целый день. Он сообщил мне, что, обдумывая все мое положение в СССР, он пришел к убеждению, что я поступаю совершенно правильно, что перед такими людьми, как я, надо преклоняться, так как вся моя деятельность направлена на благо моей страны, что собственно и должен делать каждый гражданин, любящий свою страну. О дальнейшей судьбе моего сына Николая мне придется говорить впоследствии.

Во время моего пребывания в Брюсселе Д. А. Пеняков предложил мне посетить одного его хорошего знакомого, сенатора, и сделать маленькое сообщение о современном состоянии СССР перед членами ушедшего в отставку Бельгийского правительства, которое было возглавляемо Вандер-вельде. Я ответил Пенякову, что это предоставляется для меня очень опасным, так как одно лишнее мое слово может меня погубить по приезде домой. Пеняков уверил меня, что это собрание будет совершенно конспиративным, и я могу быть уверенным, что все присутствующие дадут мне свое честное слово, что они никому не скажут о том, что они услышат от меня; кроме того, я волен говорить только то, что я хочу, и умолчать о том, что я найду неудобным для сообщения. В пользу моего посещения меня подкупил рассказ Пенякова о том, что сенатор этот имел деловые сношения с Лениным (когда последний жил в Швейцарии) и взыскивал деньги с Ц. К. меньшевиков, когда произошел раскол социал-демократической партии. Деньги были взысканы и направлены Ленину, который послал сенатору благодарственное письмо (это письмо было мне показано сенатором, когда я был у него в гостях).

В назначенный вечер я с Пеняковым направились в дом сенатора, где уже собрались почти все члены ушедшего правительства вместе с Вандервельде. Так как последний плохо слышал, то меня посадили рядом с ним; с другой стороны сидел бывший министр торговли и промышленности (кажется, Вотерс), — весьма деловой человек, сделавший очень много для восстановления бельгийской промышленности после войны 1914 года. В течении трех часов мне пришлось отвечать на самые разнообразные вопросы по разным отраслям промышленности и экономической жизни страны, и коснуться краткой истории захвата власти большевиками. Я, конечно, оговорился, что никогда не занимался политикой и могу освещать факты с точки зрения обывателя, но в своих ответах, критикуя с деловой точки зрения действия советского правительства, я не мог не указать на то, что Ленин, поняв всю ситуацию страны и видя приближение полной анархии, с’умел околдовать народные массы, в особенности рабочих, многообещающими лозунгами и тем самым спас в то время страну от страшного террора, размеры которого не могло-бы нарисовать самое пылкое воображение.

«Наверное я не сидел бы здесь и не рассказывал бы Вам историю нашей большевистской революции, — говорил я, — если бы в Петрограде в октябре, до воцарения Ленина, рабочие устроили бы настоящую Варфоломееву ночь; они на каждом митинге определенно заявляли на необходимость перерезать всю буржуазию, включая в нее и трудовую интеллигенцию».

Бывшие министры-социалисты сдержали свое слово, и мой визит к сенатору остался в полной тайне, но они очень благодарили меня за мое сообщение. В конце я указал на цель моего посещения Бельгии и сообщил, что Ленин, убедившись в ошибках, сделанных введением в стране военного коммунизма, проводит теперь новую экономическую политику во всех отраслях промышленности и тем самым значительно улучшил условия жизни в городах, а также положение земледелия, предоставив крестьянам различные льготы, позволяющие им разрабатывать большие посевные площади и нанимать батраков. Я выразил убеждение, что если развитие промышленности и земледелия пойдет по намеченному Лениным пути, то страна скоро оправится от гражданской войны и начнется ее быстрое культурное развитие, — в особенности, если мы получим надлежащую помощь со стороны Европы.

Обо всем этом тогда можно было мечтать, так как никто не думал, что через очень короткое время руль управления страной уже не будет в руках Ленина.

Я должен напомнить, что летом 1922 года Вандервельде, вскоре после моего знакомства с ним, пришлось приехать в Москву, где происходил суд большевиков над социал-|вево-люционерами. В глазах большевиков эта партия являлась наиболее опасной, так как они считали, что социалисты-революционеры хотят вернуть страну к капиталистическому строю. Председателем суда был назначен Ю. Л. Пятаков, и суд вынес ужасный приговор: все главные обвиняемые были приговорены к смертной казни, которая только через много месяцев была заменена многолетним тюремным заключением. Вандервельде, присутствовавший на процессе, был возмущен порядками суда и не мог выдержать такого отношения к людям, вся вина которых заключалась только в различии их политических убеждений от убеждений большевиков; он уехал к себе домой и в заграничной прессе описал им виденное и слышанное на суде. Наверное, Пятаков в то время, когда громил социалистов-революционеров, ни на одну минуту не мог себе представить, что с ним его товарищи поступят еще хуже.

В Брюсселе мне удалось несколько раз повидать моего любимого ученика по Артиллерийской Академии, А. Ф. Дра-шусова, который после большевистской революции эмигрировал заграницу и очутился в Бельгии. Д. А. Пеняков, зная его, как моего ценного сотрудника по Химическому Комитету, взял его к себе на завод в качестве инженера. Драшусов был на редкость честным и исполнительным человеком, которому можно было доверить всякое серьезное дело. За свои успехи по химии, по моему предложению он был оставлен при Артиллерийской Академии инструктором и несомненно из него выработался бы очень хороший профессор химии. Я заметил в нем способность глубокого наблюдения за ходом химических реакций и ему удалось за короткое время работы в лаборатории открыть интересную реакцию превращения под влиянием щелочи и в присутствии ртути окиси азота в закись азота; протокольная заметка была помещена в Журнале Рус-кого Физико-Химического Общества (1913 или 1914 г.).

Во время войны вел. кн. Сергей Михайлович, просил меня рекомендовать ему исполнительного и преданного делу инженера для работы в его комиссии при Ставке. Когда я решил пожертвовать Драшусовым и отдал его великому князю, то последний не мог нахвалиться работой моего любимого ученика. В советской России у Драшусова остались жена и ребенок, и он просил меня похлопотать, чтобы им разрешили выехать в Бельгию. Я обещал, и несмотря на большие трудности выхлопотал для них разрешение покинуть СССР. Тогда были еще другие времена и нравы!

Собрав в Бельгии весь нужный материал относительно возможности получения помощи от бывших владельцев заводов в России, я отправился во Францию. Ехать пришлось мне одному, так как Л. Ф. Фокин не мог получить французской визы и принужден был вернуться в Англию.