Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2

ПЕРЕГОВОРЫ С ГЕРМАНИЕЙ ОБ ИЗГОТОВЛЕНИИ ЯДОВИТЫХ ГАЗОВ

Осень 1923 года я был очень занят делами обороны СССР, и мне пришлось поехать на месяц (октябрь) в Германию для выяснения очень важного вопроса, связанного с изготовлением ядовитых газов. После Раппальского договора между Германией и СССР установились дружеские отношения, и оба правительства решили помогать друг другу, как в экономическом, так и в политическом отношениях. Понятно, что дело обороны каждой страны было поставлено на первый план. По Версальскому договору, Германия не имела права строить заводы, изготовляющие взрывчатые вещества и ядовитые газы, — но никто не мог запретить ей помогать постройке подобных фабрик в другой, дружественной стране, с тем, что часть продукции этих фабрик в случае вступления Германии в войну, подлежала передаче немецкой армии, а другая часть поступала в распоряжение той страны, где эти фабрики находились. С этой целью в 1923 году начались серьезные переговоры с немцами о развитии ими военной промышленности в СССР. Мне не известно, какие договоры были заключены с германским правительством относительно совместной работы по заготовлению различных предметов вооружения, как-то пулеметов, дистанционных трубок, ружей и т. п., но так как я был привлечен к делу изготовления удушающих газов, то я могу определенно сказать, что в этой области мы работали совместно с немцами. Я считаю возможным рассказать о моем участии в этом деле, так как этим я не открываю какого-либо секрета, ибо все это хорошо было известно заграницей, и в иностранной прессе даже указывалось, что я стою во главе этой организации. С другой стороны, для истории будет полезно описать, как безалаберно велось в обеих странах столь важное дело. Мне пришлось близко ознакомиться с главными военными представителями Германии и участвовать в смешанной комиссии, составленной на партийных началах, которая заседала большею частью в Москве, а иногда и в Берлине.

Еще будучи в Берлине я получил от одной фирмы, мне известной, предложение услуг по постройке завода для изготовления удушающего газа иприта (горчичный газ). Так как в это время в Берлине был Е. И. Шпитальский, которому Химическим Комитетом было поручено сделать лабораторные исследования для выработки лучшего способа получения иприта, то после переговоров с нашим полпредом Н. Н. Крестин-ским, я устроил секретное заседание в нашем полпредстве (на Унтер деи Линден) с приглашением представителей фирмы и Шпитальского. На этом заседании выяснилось, что эта фирма находится в связи с лицами, знающими способы изготовления иприта, и предлагает составить смету на фабрикацию определенного количества этого опасного вещества. Мы попросили представить смету ко дню. моего от’езда и я обещал отвезти ее под дипломатической печатью в СССР.

По приезде в Москву я осведомил обо всем Военный Отдел ВСНХ и Химический Комитет при ГАУ. Начальник Военного Отдела (в то время им заведывал Богданов) и его помощник

В. С. Михайлов (бывший генерал и начальник Артиллерийского Управления в начале воцарения большевиков) сделали доклад в Революционном Военном Совете под председательством Фрунзе о состоянии наших военных заводов и о дальнейшей программе их деятельности. На это заседание получил приглашение и я для краткого сообщения о деятельности вновь организованного Химического Комитета. После этого доклада Военный Отдел ВСНХ был передан под управление члену Президиума ВСНХ, Ивану Никитьевичу Смирнову, который организовал борьбу в Сибири против Колчака. Это был очень симпатичный человек, идейный большевик, скромный, несмотря на свое высокое партийное положение и умеющий разбираться в очень трудных вопросах. Он был женат на Варваре Николаевне Яковлевой, ярой коммунистке, революционная деятельность которой началась в Петрограде, в самом начале прихода к власти большевиков; о дальнейшей ее деятельности я буду говорить ниже. Помощником Смирнова был назначен Биткер, уроженец Риги, сын состоятельных родителей, коммунист по убеждению, тоже деловой человек, хорошо разбирающийся в делах подведомственного ему Военного Отдела, который с этого времени стал называться Военно-Техническим Управлением.

Летом 1923 года узнали, что германское правительство прислало в СССР особую комиссию из экспертов по военному снаряжению', офицеров Генерального Штаба и представителей финансового ведомства для ознакомления с нашими военными заводами и для выработки условий, на которых можно начать совместную работу по изготовлению оружия и удушающих веществ. Для переговоров с ними в СССР была создана тоже особая комиссия, которую возглавлял Розенгольц, в это время назначенный начальником всех воздушных сил. В авиации этот товарищ понимал столько же, сколько каждый из нас знает о причине полета птиц. Этот человек, который впоследствии был Наркомом Внешней Торговли, представлял из себя очень надменный тип человека, много о себе мнящего, но, по моему, мало пригодного к какой-либо административной деятельности.

О приезде немецкой делегации я узнал потому, что в один прекрасный день был вызван в Главный Комитет по Концессиям (Большая Дмитровка) на какое-то заседание. Там были собраны все немецкие делегаты, а мы, работники по военному снаряжению, были приглашены для ознакомления их с нашими работами. Председательствовал, насколько я помню, Биткер, довольно хорошо владевший немецким языком. На этом заседании выяснилось, что по удушающим газам немцами был выдвинут доктор Штольценберг, работавший во время войны в химическом комитете, который возглавлял Haber. Др. Штольценберг имел небольшой завод в Гамбурге, изготовлявший фосген и хлористый алюминий, и, как он говорил, знал производство иприта. Во время войны, при производстве опытов, он потерял один глаз. По внешнему виду это был очень энергичный и ловкий человек, не внушавший особого доверия, и мне как-то не верилось тому, что он говорит; первое впечатление вообще говорило не в его пользу.

Вскоре после этого заседания ко мне на квартиру зашел П. А. Богданов переговорить относительно предполагаемого моего участия в смешанной комиссии, образованной при Военно-Революционном Совете по производству удушающих газов. Он был явно поражен, когда увидал мою комнату; его поразили ее малые размеры.

— Вы удивлены видеть мою келью? — спросил я.

— Да, — ответил он, — действительно Вы живете, точно в келье.

Он сообщил мне некоторые детали о будущей работе этой комиссии и сказал, что Д. С. Гальперин будет также введен в ее состав.

Случилось, что как раз в это время я должен был поехать в Петроград, чтобы перевезти мои вещи в новую квартиру Академии Наук. В самый день перевозки пришла срочная телеграмма от Биткера с просьбой немедленно приехать в Москву. Бросив неразобранными все вещи, я в тот-же день вечером выехал в Москву и утром по приезде узнал, что должен в самом ближайшем времени в составе особой комиссии ехать на Самарский завод (ст. Иващенково, около 40 верст от гор. Самары) для обследования и оценки этого завода, который был построен во время войны 1914 года, но не был пущен в ход и находился на положении консервации. Этот завод должен был готовить хлор и впоследствии фосген; его строила фирма Ушков и Ко., главным директором-распорядителем которой был С. Д. Шейн. Эта фирма, как и все другие, получила от казны в виде аванса 66% стоимости завода и должна была к обусловленному сроку построить и пустить в ход производство хлора. Условия договора с этой фирмой были выработаны и утверждены комиссией И. А. Крылова еще до слияния ее с моей комиссией взрывчатых веществ.

Теперь в эту оценочную комиссию в помощь мне вошли инженер Райнов и химик Ададуров; комиссию возглавлял Косяков, член Коллегии Военно-Технического Управления, а при кем состоял один агент типа «гепеушника», — несомненно, назначенный для порядка из ГПУ. С нами же ехали и два немца: доктор Штольценберг и его помощник, немецкий инженер, который должен был остаться в России в случае, если ему будет дан заказ на постройку завода. Кроме того, я просил, чтобы была назначена еще стенографистка, хорошо знающая немецкий язык; для этой цели была назначена Мария Францевна Белоусова, служащая в канцелярии правителя дел Президиума ВСНХ, впоследствии ставшая женой С. П. Середы. В виду далекого путешествия и невозможности найти подходящее помещение на маленькой станции Иващенково, я выпросил отдельный вагон, вследствие чего мы могли использовать все время путешествия для деловых разговоров и для частных заседаний.

На меня была возложена очень серьезная и ответственная задача: определить стоимость завода, как его зданий, так и оборудования и установить, какие меры надо принять, чтобы пустить его в ход. Эти данные были нужны Военному Управлению, чтобы в договоре с немцами указать, какой капитал вкладывает СССР в это общее дело: чем выше окажется стоимость нашего вложения, тем больше мы будем в праве требовать с немцев. С другой стороны, Штольценберг с своим компаньоном тоже должны были сделать оценку всего оборудования и зданий, — для того, чтобы установить, какую сумму денег он должен получить от немцев за установку новых производств иприта и фосгена, причем потребный для этих производств хлор должен быть получаем с установки, построенной фирмой Ушкова и Ко. Немецкие делегаты, как они говорили, вполне доверяли Штольценбергу в оценке завода. Перед своим отправлением я получил от Розенгольца и Биткера секретные инструкции не преуменьшать стоимость завода, так как нам выгодно показать более высокой его стоимости, все наши вычисления держать в полном секрете и по приезде немедленно представить отчет. Наша работа усложнялась еще тем, что мы должны были раздобыть документальные данные о стоимости всего оборудования, которое частью приобреталось в

России, частью же заказывалось заграницей (большей частью в Швеции). После революции архивы канцелярий могли погибнуть или вследствие неряшливости или же умышленно для того, чтобы скрыть финансовые операции, компрометировавшие хозяев.

В течении целой недели нам пришлось работать с утра до вечера. На долю Ададурова пришлась, главным образом, работа в канцеляриях, а Райнов, вместе со мной, — обследовал техническую часть завода. Косяков, — наш председатель, — изображал из себя китайского богдыхана, который вечером принимал наши доклады к сведению, пил изрядное количество водки и рассказывал нам веселые анекдоты, от которых мы помирали со смеха.

Он был из простых рабочих, лет 40—42, большого роста, грубоватый в обращении, но славный парень и не лишенный природного ума; он относился с большим уважением к настоящим спецам и по отзыву моих коллег-инженеров с ним было приятно работать. К сожалению., он не мог жить без водки и вскоре умер от болезни почек и сердца. Он относился ко мне с особым уважением и всегда говорил, что моя работа очень ценится коммунистической партией.

Первый-же осмотр завода привел меня и моих помощников в очень печальное настроение. Общее впечатление было таково, что завод строился на показ, чтобы втереть очки, кому надо, и оправдать полученный аванс. Этот завод, если бы и был закончен, все равно не был бы в состоянии давать какую-либо продукцию. Можно было с уверенностью сказать, что за такую постройку завода, в особенности в военное время, руководители этой компании были бы отданы под суд и понесли бы суровую кару. Мне не пришлось побывать самому на этом заводе во время войны, а так как начальник 2-го отдела Комитета ген. Крылов докладывал мне, что постройка завода идет нормально, то я и не посылал доверенного лица для обследования этого дела. Чтобы не быть голословным, я укажу только на некоторые из замеченными нами упущений, которые могут дать доказательство, почему завод не мог давать какую-либо продукцию. Беглый подсчет количества энергии, которое могла давать силовая станция, показало, что ее недостаточно для обслуживания всех мастерских завода. Здания, — большей частью деревянные, — были выстроены без фундаментов: вместо последнего были положены деревянные лежни. Главная мастерская, где должно было производиться сжижение хлора посредством Баденских насосов, была построена и оборудована ниже всякой критики: постройка была деревянная, из плохого леса и без фундамента, без вентиляции, а силовая передача была так устроена, что если бы ее привели в действие, то она раскачала бы это негодное здание и вся мастерская рухнула бы. Само получение хлора электролитическим путем, выписанное из Швеции, представляло также очень сложную операцию, мало применяемую в промышленности и крайне не экономическую. Я думаю, что и сказанного достаточно, чтобы понять возмущение, которое я с моими помощниками испытали, когда осмотрели этот завод. Но приказания начальства надо было исполнить и сделать все возможное, чтобы оценить это промышленное предприятие насколько возможно дороже. Штольценберг с своим помощником тоже целые дни, независимо от нас высчитывали стоимость завода. Большую роль в оценке предприятия сыграла стоимость громадной площади земли, которая принадлежала заводу.

По приезде в Москву мы подали подробный рапорт в Военно-Техническое Управление, приложив к нему нашу оценку завода и финансовый расчет стоимости предприятия. Сумма была внушительная , — не помню точно, но около шести миллионов. Позднее мы узнали, что оценка сделанная Штоль-ценбергом была значительно ниже нашей, но насколько, я не могу припомнить.

После приезда из Самары, на первом-же заседании Президиума, Богданов спросил меня, как я нашел завод его любимца Шейна. Я откровенно высказал ему свое мнение, а когда после этого я встретил в том же заседании Шейна, то на его вопрос о моем мнении относительно того-же завода, я ему ответил: «не спрашивайте, а то я начну ругаться, как сапожник».

После нашей поездки в Самару, между немецкими и нашими делегатами начались очень длинные переговоры относительно условий совместной работы по приведению в порядок Самарского завода и по организации производства на нем иприта и фосгена. В этих дискуссиях я принимал участие лишь постольку, поскольку дело касалось технических вопросов. Вызванный к известному часу в кабинет Розенгольца в Авиационном Управлении, я нередко должен был просиживать часы в приемной, пока он не закончит секретные обсуждения политических и экономических вопросов с немецкими делегатами. В одно из таких посещений я сделал предложение раньше, чем заключать с немцами окончательный контракт, освидетельствовать в Германии завод Штольценберга и узнать, в каком положении находится у него производство иприта и фосгена. «Может быть, мы покупаем кота в мешке», — сказал я, так как никто не знает, каким техническим багажем владеет немецкий подрядчик Штольценберг. После обсуждения, было решено немедленно же командировать меня в Германию и в самом начале октября 1923 года я выехал в Берлин, где уже находился Штольценберг. Для присмотра за мною был командирован один коммунист (насколько я помню*, его фамилия была Подольский). Это был совершенно молодой человек, не имевший никакого отношения ни к химии, ни к технике ядовитых газов; ко мне он был прикомандирован в награду за хорошее поведение в партии и хорошую учебу. Я ровно ничего не имел против такого товарища, тем более, что он оказался покладистым и вежливым человеком, а для меня было спокойнее, так как часть ответственности за виденное ложилась на него.

В день приезда в Берлин я был вызван по телефону Штольценбергом, и он устроил мне свидание в доме его бывшей (разведенной) жены, как он об’яснил мне, — для более спокойного разговора в нейтральном месте. Здесь мы условились о времени поездки в Гамбург для осмотра его завода. Как только прилетел Подольский (он не мог выехать одновременно со мною), мы отправились в Гамбург. Штольценберг сначала повез нас на своем автомобиле на военный полигон, оборудованный во время войны военным ведомством для производства опытов с удушающими средствами и для наполнения ими снарядов. Этот полигон, названия которого я не помню, находился часах в двух-трех езды от Гамбурга и занимал громадную площадь, со всех сторон окруженную лесами. Штольценберг взял подряд уничтожить, согласно Версальского договора, все снаряды, начиненные ядовитыми газами. Он нам показал, как он производит эту операцию!. Насколько мы могли судить, операция была поставлена вполне рационально. Недалеко от полигона находилась лаборатория, оборудованная самим Штольценбергом, для различных исследований ядовитых газов, а также для изучения методов их изготовления. В этой лаборатории мы увидели способ получения иприта в маленьком масштабе, ничем не отличающийся от указанного в литературе, опыты изготовления активированного угля и др. В не очень обширной лаборатории работало несколько докторов и лаборантов. На следующий день мы отправились на завод, находившийся в окрестностях Гамбурга. Все постройки были новые, что свидетельствовало, что завод недавно начал свое существование. Мы увидали изготовление хлора, фосгена и хлористого алюминия, и нам было указано, что в очень скором времени будет построена малая установка иприта. Таким образом мы не могли судить, имеет ли Штольценберг надлежащий опыт по изготовлению иприта, хотя он уверял нас, что это производство ему было хорошо знакомо во время войны. Видеть производство и ознакомиться с ним даже детально, еще не значит уметь вести его самому, так как повторение чужого опыта не всегда дает те результаты, которые были получены самим производителем. После осмотра завода Штольценберг пригласил меня и Подольского на обед в наилучшем ресторане, и хотя мы сильно отказывались, но все-таки пришлось исполнить его просьбу. На обед приехала супруга Штольценберга (его вторая жена), оказавшаяся сестрою известного Бергиуса, использовавшего целиком мой метод высоких давлений для получения жидкого топлива из углей и смол. Мадам Штольценберг была матерью пяти детей и обладала довольно красивым лицом, но ее сильно портила непомерная толщина. Она была в курсе всех дел своего супруга и во время обеда не переставала болтать на всевозможные темы.

В это время в Гамбурге уже начались беспорядки, и каждый день можно было ожидать выступления коммунистов, а потому, покончив собирание всех необходимых сведений, мы поспешили обратно в Берлин, который тоже переживал тяжелые дни: циркулировали слухи, что после начала восстания в Гамбурге, будет об’явлена железнодорожная забастовка и повсюду начнется восстание коммунистов; ощущался большой недостаток в масле, белом хлебе, молоке, яйцах; у лавок стояли хвосты; инфляция достигла громадных размеров и за золотую марку давали биллионы бумажных, причем курс последних падал ежечасно. В магазинах расценка товаров происходила по несколько раз в день. Жизнь на иностранную валюту стоила гроши, и нахлынувшие спекулянты за бесценок скупали дома. Некоторые иностранцы, в том числе и русские, приобрели таким путем по несколько домов и стали миллионерами. При таких обстоятельствах не представляло никакого удовольствия оставаться даже лишний день в Берлине.

По приезде в Москву мы представили полный отчет о нашей командировке, который был принят в соображение во время дальнейших переговоров и несомненно помог заключению более выгодного для СССР контракта между обоими правительствами. Одновременно с нашим отчетом, Штольценберг подал смету на полное переоборудование Самарского завода с целью установления производства обусловленных количеств фосгена и иприта. Переговоры относительно заключения контракта тянулись долгое время, — почти всю осень, — пока, наконец, было установлено, сколько денег должны дать немцы и сколько должны истратить мы для постройки зданий и для приведения завода в полный порядок. Кроме указанных производств мы должны были построить громадное здание для снаряжения снарядов этими ядовитыми газами, а аппаратура для снаряжения должна была быть доставлена Германией.

Ададуров, который ездил со мной на Самарский завод, был в курсе всех переговоров с немцами и сообщал мне время от времени их результаты. В конце концов соглашение было достигнуто, и Штольценберг получил от немецкого правительства подряд на постройку заводов иприта и фосгена. На русскую сторону возлагалась постройка всех необходимых зданий и помощь по установке всего оборудования и пуска завода в ход.

Для наблюдения за постройкой завода и для разрешения всяких технических и экономических вопросов была образована особая комиссия, которая находилась в подчинении Рев.-Воен. Совета. В эту комиссию вошел я, Д. С. Гальперин и один коммунист (не помню его фамилии), которому была поручена постройка новых и приспособление старых зданий; секретарем комиссии был назначен коммунист Гуревич. С председателем комиссии дело долго не клеилось: два были сменены, через очень короткое время; удержался только третий, — это был Мархлевский, служивший ранее в Комиссариате Иностранных Дел. Это был очень деловой человек, умевший глубоко входить в каждый вопрос и наведший большой порядок в деятельности комиссии. Поляк по происхождению, он был очень мягок и вежлив в обращении, но легко можно было видеть, что за этой мягкостью! скрывается большая настойчивость. По образу его действий было ясно, что в Наркоминделе, кроме своих юрис-консульских обязанностей, он исполнял и некоторые поручения ГПУ. С этим человеком надо было быть очень осторожным, так как каждое слово, сказанное вами, будет проанализировано со всех точек зрения. Кроме деловых отношений, которые продолжались около 3-х лет, мне приходилось очень много раз говорить с ним на различные темы, и все эти разговоры оставили у меня впечатление, что я имел перед собою умного и хитрого человека, довольно хорошо образованного, умеющего ориентироваться в любой сложной обстановке. Во всяком случае это был самый лучший председатель в нашей комиссии. С немецкой стороны были два члена, из которых один был полковником генерального штаба, но фамилии их я не могу припомнить. Д. С. Гальперин принимал очень большое участие в делах комиссии, — в особенности за последнее время ее существования.

В начале наши заседания тянулись по многу часов, чтобы выработать все планы и порядок работы. Архитектором для построек на заводе был приглашен мой бывший ученик, гражданский инженер Веснин, очень талантливый строитель; Ада-дуров был назначен начальником завода, а инженером-строи-телем был назначен инженер Райнов, т. е. те люди, которые ездили со мной для осмотра и оценки завода. Бухгалтером комиссии, через руки которого проходили большие суммы, отпущенные правительством для постройки здания, был назначен Ногин, брат известного большевика Ногина, который тогда стоял во главе всей текстильной промышленности СССР. Ногин оставался недолго на своем посту, так как не поладил с Гуревичем, секретарем комиссии; мне лично Ногин говорил, что боится попасть под суд за незаконное ведение бухгалтерских книг, а сделать он ничего не может, так как ему это приказывает Гуревич. На одном из заседаний, в присутствии Розен-гольца и Уншлихта (последние наблюдали за деятельностью комиссии), Ногин изложил свои замечания, после чего был смещен с своего поста.

Др. Штольценберг перед тем, как он получил подряд от германского правительства, написал мне письмо, в котором он сообщил, что он решил пожертвовать, после оформления контракта на подряд, около 500.000 марок в фонд, который должен служить для развития научных исследований в области ядовитых газов и защиты от них (противогазов). Он предполагал, в случае моего согласия, поставить меня во главе этого дела в России, а также использовать мои знания и заграницей; он спрашивал моего совета, как оформить это дело, и высказал свое соображение относительно помещения этого капитала в Швеции. Я показал это письмо Богданову, а также Гальперину, которые одобрили мысль о моем участии в этом деле. Я ответил Штольценбергу, что готов ему помочь и что в следующий его приезд в СССР мы переговорим подробно, как наладить

это дело. Контракт Штольценберга был подписан на благоприятных для него условиях, но о пожертвовании известной суммы для научных исследований он более не упоминал, а я находил, что мне самому поднимать разговор совершенно неудобно и нецелесообразно. Я и мой коллега, Гальперин, поняли, что за тип из себя представляет Штольценберг, и с этих пор у нас пропало всякое к нему доверие. Мое недоверчивое и неуважительное отношение к Штольценбергу я не старался скрыть от него, и в 1925 году, когда я был командирован в Германию по делам нашей комиссии, то при встрече со мной-Штольценберг, в присутствии своего помощника, спросил меня, почему я не ответил на одно из его писем, на что я ему ответил: «Я не привык поддерживать переписку с лицами, которые не держат своего слова». Он спокойно проглотил мою дерзость, и в дальнейшем я имел разговоры с этим господином только в заседаниях комиссии.

Хотя в контракте были разработаны все детали, но с самого начала обнаружилось столько спорных вопросов, что комиссии пришлось затратить колоссальное количество заседаний на их урегулирование. Немецкие делегаты часто не могли решить спорных вопросов и потому им приходилось или списываться с своим правительством, или-же ехать в Германию и там получать полномочие на разрешение недоразумений. Я вспоминаю большой спор по поводу оборудования силовой станции: немцы считали, что мы должны были поставить надлежащие аггре-гаты для получения количества энергии, достаточного для обслуживания завода; мы же с своей стороны доказывали, что это должно быть отнесено на счет немцев. Мы выиграли в этом вопросе, но на это было затрачено громадное время, что в значительной степени тормозило дело постройки. Дело в том, что на этот и другие заказы не хватало денег, ассигнованных по контракту, а потому немецкие делегаты должны были испрашивать дополнительные кредиты, что было также сопряжено с большой затратой времени. Для ускорения решения некоторых вопросов пришлось командировать Д. С. Гальперина в Германию. Он рассказывал мне о столкновениях во

время заседаний в Берлине в военном министерстве; военные делегаты и инженер переругались с финансовыми и дипломатическими представителями, и одного из последних военный немецкий делегат из нашей русской комиссии назвал «обезьяной».

Несмотря на бесконечную бюрократическую волокиту, постройка завода мало-по-малу подвигалась вперед. В 1924 году, в августе, вся наша комиссия выехала для обследования работ на Самарском заводе. Мне и Гальперину пришлось обстоятельно выяснить необходимую мощность силовой станции, проверить готовность и производительность батарей для производства хлора и проч. Нам пришлось констатировать, что деловые отношения между начальником завода Ададуро-вым :И инженером Райновым заставляют желать много лучшего. Райнов, очень симпатичный человек, взялся с энтузиазмом за работу по переустройству завода, но так как он был молод и не имел достаточного опыта, то невольно делал технические ошибки. Что-же касается Ададурова, то он был химик, а не инженер и потому не мог заметить во время неправильности в составлении проектов для приведения в порядок старых зданий завода. К нашему приезду работы велись, главным образом, по приведению в порядок силовой станции: под здание подводился фундамент и укреплялись стены, которые впоследствии предполагались сделать каменными. Мы провели добрую неделю в налаживании известного порядка в строительных работах, а также в установлении правильных взаимоотношений между Ададуровым и Райновым.

Я забыл сказать, что во время моего последнего посещения Берлина, я был приглашен в военное министерство и был представлен высшему начальству, в ведении которого находилось все дело нашей комиссии. Я забыл сейчас все имена генералов, с которыми мне приходилось говорить, но помню, что они с похвалой отзывались относительно моей работы во время войны, о которой они были вполне осведомлены, как я мог заметить из разговоров с ними. Здание военного министерства, помещавшееся на Лейпцигштрассе, имело солидные размеры, а внутри отличалось красивой отделкой: многие стены были украшены портретами бывших военных деятелей, — как боевых, так и администраторов. Мое посещение было обставлено очень секретно, и я был доставлен туда в военном закрытом автомобиле, который дожидался меня в условленном месте; точно также из здания министерства я был доставлен не в гостиницу, где жил, а в другое место.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ ТЕКУЩАЯ РАБОТА В ВСНХ

В ВСНХ летом 1923 года произошли перемены; Политбюро назначило председателем ВСНХ А. И. Рыкова, так как было установлено, что П. А. Богданов не имеет надлежащего авторитета, как по политической линии, так и в промышленности. Положение его в партии после двухлетнего управления промышленностью значительно ухудшилось, и он сам понимал, что ему надо предпринять какие-то меры, чтобы укрепить свое положение. Он мне сам сказал, что он просил Политбюро назначить на пост председателя Президиума ВСНХ более крупную политическую» фигуру, оставив его в качестве заместителя. Так и случилось. Он был сделан первым заместителем председателя, а Ю. Л. Пятаков — вторым. Я по прежнему бывал на всех заседаниях Президиума и давал ответы и советы по всем химическим вопросам. В то время насущным вопросом было рациональное перераспределение заводов по трестам и создание особых об’единений; по этому вопросу очень много было бесполезных споров и подчас они напоминали известную басню Крылова «Квартет»: «А вы, друзья, как ни садитесь, все в музыканты не годитесь!» Эту-же басню можно было приложить и к организации ВСНХ, которая менялась почти каждые б месяцев. В здании Делового Двора на Варварской площади (новое название: площадь Ногина) вечно происходили переезды из одного этажа в другой, из одной комнаты в другую, и т. д., причем, конечно, они сопровождались поломкой мебели, и без того едва отвечавшей своему назначению.

Член Президиума А. И. Юлин, ставленник Пятакова, должен был ведать всеми делами, относящимися к химической промышленности. Так как он не имел в своем распоряжении никакого органа по управлению этой промышленностью, то ему приходилось решать дела по обсуждении их с представителями того или другого треста в каждом отдельном случае, вне связи с другими вопросами, что, конечно, не могло не отражаться на правильном развитии химической промышленности в СССР. Он был как бы королем без королевства, и притом обладал очень слабыми познаниями по химии, не имел понятия об актуальных задачах современной химической промышленности. Вопросы, вносимые им в Президиум, отличались неподготовленностью! и их приходилось снова передавать в особые комиссии, куда Президиум включал также и меня. А. И. Юлин был произведен в прапорщики артиллерии в самом конце войны и проходил 5-месячный курс в Михайловском Артиллерийском Училище; так как он получил первоначальные сведения по химии по моему краткому учебнику химии для военных училищ, то он считал меня своим учителем. Он располагал приятной наружностью и первое впечатление от разговора с ним получалось располагающее в его пользу, но его дальнейшее поведение обнаруживало в нем такие качества, которые оттолкнули от него всех, кому приходилось иметь с ним дело. Мне придется коснуться его деятельности в Президиуме ВСНХ несколько позднее.

По приезде из Берлина я доложил Пятакову о моем разговоре в Торгпредстве со Стомоняковым относительно необходимости получить техническую помощь И. Г. Фарбениндустри по изготовлению у нас наиболее важных красок для нашей текстильной промышленности. Пятаков сразу же ухватился за эту идею и принял меры, чтобы выписать представителей И. Г. для переговоров. И действительно, в скором времени приехало 4 или 5 видных представителей И. Г. и в особой комиссии, куда вошел и я, началось обсуждение вопроса, как наладить у нас

производство некоторых красок и других химических продуктов, платя за это монопольной покупкой у немцев необходимых для нас красок. Эти разговоры в созданной комиссии тянулись годы. Временами казалось, что затея кончится ничем, но через два или три года нам все-таки удалось выторговать от И. Г. рецепты приготовления некоторых (насколько помню, 4) полупродуктов, важных для изготовления хороших сортов современных красок. В конце концов И. Г., будучи не в силах далее терять время на бюрократическую! волокиту, решило более не возобновлять контракта с нами и продавать свои краски лишь за наличный расчет.

В комиссариате Народного Просвещения, во главе которого тогда стоял Луначарский, был образован специальный отдел по техническому образованию; заведывать им была назначена Варвара Николаевна Яковлева, жена И. Н. Смирнова. Она написала письмо в Президиум ВСНХ, чтобы я был назначен членом коллегии этого отдела, как представитель от ВСНХ. Президиум выразил свое согласие, и мне прибавилось еще одно занятие: еженедельно присутствовать на заседаниях коллегии, которые большей частью происходили по вечерам и иногда затягивались до поздней ночи. В течении почти двухлетней работы, мне пришлось хорошо узнать Яковлеву, и я вынес впечатление о ней, как об очень деловой женщине, умевшей разбираться в трудной обстановке и выносить правильные решения. Конечно, при распущенности, которая тогда господствовала в высшей школе, необходимы были сверхчеловеческие усилия, чтобы наладить жизнь в высших учебных заведениях, куда поступали из рабфаков (рабочие факультеты) или из школ Пой ступени совершенно безграмотные юноши и девицы. При всем желании молодежи учиться, в высших учебных заведениях они не могли следить за курсами высшей математики, физики и химии, так как подготовка по элементарной математике и физике была совершенно недопустимой. Из школ, соответствующих прежним средним учебным заведениям (гимназиям и реальным училищам), выходили совершенно необразованные люди. Плохая подготовка в школах Пой ступени обусловливалась, главным образом, недостатком хороших учителей (многие старые педагоги были изгнаны за свою якобы контрреволюционную деятельность), отсутствием школьной дисциплины и очень слабым контролем учащихся. Кончающие школу не умели писать грамотно по-русски, не умели правильно выражать свои мысли ни словесно, ни письменно. Поэтому в высшей школе приходилось учить тому, что должно быть сделано в средней школе.

В. Н. Яковлева очень умело вела заседания, и, несомненно, некоторое улучшение было произведено. Но я очень пессимистически смотрел на постановку образования в наших учебных заведениях. На всех ступенях оно сильно отставало от того, что было до революции. Все похвалы новому направлению в учебе, которые распространяли повсюду большевики, совершенно не отвечали действительности. Только одни подлизы учителя и профессора могли защищать большевистскую систему образования, которая в глазах настоящих педагогов не выдерживали никакой серьезной критики. Уже утверждение большевиков, что среднее и высшее образование было доступно в царское время только для высших классов, совершенно ложно, и я приведу два примера, из которых будет видно, как обманывали большевики доверчивых иностранцев, очень мало знавших Россию до революции. Я учился в 3-ей военной гимназии, в которой все воспитанники были приходящими; в этой гимназии учились и дети торговцев, и князья, и графы. На одной лавке рядом со мной сидели Мочалов, сын торговца рыбой, и граф Салтыков, и никто никогда не позволил бы кичиться своим происхождением. Дворян в нашей гимназии было менее половины, а остальные были разночинцы. Вторым доказательством тому, что образование было доступно всем классам, я могу привести состав учеников XI классической гимназии в Петербурге, которая помещалась на Выборгской стороне. Я точно знаю этот состав, потому что в ней учились все три мои сына, а кроме того, я был в течении 8-ми или 9-ти лет председателем Родительского Комитета и потому хорошо ознакомился с родителями учеников. Гимназия имела около 400 учеников, и из них не более 5% были дети потомственных и личных¹⁰) дворян, остальные 95% были детьми, главным образом, рабочих, мелких торговцев, швейцаров и т. п. 10% учеников были освобождены от платы, а все остальные за свое образование платили 60 рублей в год. Таких примеров можно было привести сколько угодно, и говорить, что сын крестьянина или рабочего не мог учиться в средней школе или в университете, это явная ложь. Известный химик-органик М. И. Коновалов, ученик Марковникова, был сыном крестьянина и до поступления в Университет служил половым в трактире в Ярославле.

Мои предчувствия впоследствии вполне подтвердились; несколько лет тому назад было указано, что Луначарский и Бубнов проводили неправильную систему преподавания и что необходимо ввести новые методы обучения, — причем оказалось, что эти «новые» методы вполне совпадают с теми, какие существовали при царском режиме. Но это случилось, к сожалению, после 18 лет хаоса, царствовавшего в учебных заведениях, когда наладить снова правильное обучение стало уже очень трудной задачей, так как за это время школа потеряла многих хороших учителей, а вновь произведенные при большевистском режиме отличались очень слабой педагогической подготовкой.

В конце 1923 года я предложил коллегии НТО ежегодно собирать директоров исследовательских Институтов на конференцию для доклада о сделанных работах и для установления годовой программы дальнейших исследований. Коллегия НТО приняла это предложение и постановила первую подобную конференцию созвать немедленно же. Она состоялась в декабре. Для удобства Институты были разбиты по своим специальностям на группы, и в каждой группе должен был председательствовать непременный член коллегии НТО, в ведении которого находилась эта группа Институтов. Таким образом, образовались группы: химическая, электро-техническая, механическая, минералогическая и другие. На конференцию должны были быть доставлены письменные отчеты и программа работ на будущий год. Эта мера оказалась очень продуктивной и с этого времени подобные конференции собирались каждый год, — большею частью в конце декабря.

Из других событий 1923 года интересно упомянуть о деловых сношениях с одним грузином Бекаури, изобретателем в области электротехники. Его представил мне еще в 1922 году Комендантов, который до революции занимал должность квартирмейстера в Константиновском Артиллерийском Училище и был мне известен, как очень деловой человек. Бекаури предложил мне тогда осмотреть на его частной квартире изобретенные им аппараты для обнаруживания воров при кражах из банков, несгораемых шкафов и т. п. Я заинтересовался этим изобретением и вместе с Комендантовым отправился для экспертизы этих аппаратов. Бекаури очень искусно продемонстрировал действие своего аппарата, и у меня осталось очень хорошее впечатление, как об изобретении, так и о самом изобретателе. Насколько я вспоминаю, Бекаури удалось показать действие своего прибора в Кремле даже в присутствии самого Ленина. На свой аппарат Бекаури взял заграничные патенты и ему удалось в 1922 году поехать заграницу для устройства дел по продаже своего патента, причем он обещал часть вырученных денег передать правительству. Когда я был заграницей в 1922 году, мне пришлось не один раз видеться с ним и оказывать ему помощь в нашем Торгпредстве. Он был очень ко мне расположен и не знал, как меня благодарить за хорошее к нему отношение. Бекаури постоянно жил в Петрограде, и я довольно долгое время ничего не слыхал о его деятельности. Но в конце 1923 года он позвонил мне по телефону и попросил позволения приехать ко мне и поговорить об очень серьезном деле. Получив мое согласие, он тотчас же явился ко мне и изложил мне по секрету свою идею о новом способе более вероятного попадания мины в военные суда, и просил меня, если я найду идею заслуживающей внимания, помочь ему провести это дело через высшие инстанции. Эта идея показалась мне вполне здоровой, и я предложил ему составить к следующему моему приезду схему его изобретения и приблизительный подсчет вероятности попадания. Он не заставил долго ждать и действительно, через месяц у меня на квартире в Академии Наук, он мне на полу показал громадные чертежи. Само собою разумеется я обещал ему держать все это в большом секрете, и он был во мне уверен, как в самом себе.

По приезде в Москву я тотчас же сообщил об этом Богданову, который, в качестве заместителя председателя ВСНХ, имел сношения с Рев.-Воен. Советом и мог направить это дело в это учреждение. Богданов заинтересовался этим изобретением; Бекаури был вызван в Москву и изложил, где надо, суть своего изобретения. В результате было решено приступить к реализации этого изобретения и передать все это дело в ведение НТО, образовав специальную секретную комиссию под председательством одного из членов Коллегии НТО (припоминается в начале им был Мартенс, председатель вновь образованного Патентного Бюро в Петрограде; впоследствии в этом деле большое участие принимал Флаксерман). Как председатель Коллегии НТО, в начале я также принимал деятельное участие в работах этой комиссии. Во-первых, я предложил для этого дела пригласить очень знающего и талантливого электротехника Владимира Федоровича Миткевича, профессора Политехнического Петроградского Института. Бекаури ухватился за это предложение; Вл. Фед. был тотчас же приглашен на работу и стал душой всего этого дела. Бекаури был очень благодарен мне за мою рекомендацию. Кроме этого, я оказал большую протекцию в деле приискания соответствующего помещения для опытов и составлению проектов. Гонти уступил часть своих помещений, предназначенных ранее для расширения физики, для надобностей комиссии Бекаури. Можно сказать, что благодаря настойчивости Бекаури и важности для обороны его изобретения, с самого начала его водворения в помещении Гонти, началось его поступательное движение с целью завоевания все больших и больших площадей Гонти. Уже к 1928 году Бекаури владел громадным домом Гонти, который остался в его владении и после того, как Гонти был слит с Институтом прикладной химии и перевезен на Ватный Остров.

Опыты, сделанные в большом масштабе, чтобы проверить правильность метода Бекаури, дали положительные результаты; но я, несмотря на то, что изгнан из своей страны, конечно, не позволю себе что-либо сообщить о них. Бекаури всегда благодарил меня за мою помощь в этом деле и говорил, что когда он демонстрировал некоторые свои изобретения перед Сталиным, то упомянул также о моем участии; он сказал мне, что Сталин спросил его мнение, насколько я большой ученый. Бекаури пользовался особыми льготами: он имел специальный железнодорожный билет, который выдается только членам IJHK’a, для бесплатного проезда по всем железным дорогам в международных вагонах; все его предложения выполнялись в первую очередь, и в своем жизненном обиходе он не испытывал никакой нужды. Мне очень часто приходилось ездить с ним в одном купэ в Москву и обратно и много беседовать с ним; он всегда был для меня очень симпатичным собеседником, и у меня сложилось очень хорошее мнение о нем, как о человеке.

Не могу умолчать также об одном интересном вечере, который я провел в обществе партийных членов Президиума ВСНХ на квартире Смилги, который давал прощальный ужин по случаю, своего ухода из Президиума. На этом вечере присутствовал Пятаков, Богданов, Судаков (из Петрограда), Краснощеков, Долгов и др. В это время уже были разрешены спиртные изделия, содержащие 20% алкоголя и мы попробовали всевозможные наливки, которые прислал хозяину Главспирт для экспертизы. Ужин был на славу и закончился шампанским и речами, которые мне, беспартийному, было приятно слушать, потому что они дышали правдивостью и произносились совершенно свободно, так как ораторы верили мне, может быть, больше, чем некоторым своим товарищам по партии.

В общем должен сказать, что Политбюро и все партийные коммунисты имели ко мне полное доверие, и я в течении 9-ти лет имел особый билет, позволявший мне входить и в Кремль и во все государственные учреждения без всякого особого пропуска. Когда мне приходилось бывать в Кремле, в Совнаркоме или у Рыкова или у других высоких лиц, то я проходил к ним через особый вход, доступный только членам правительства. Кроме того, я в течении многих лет (не менее 5-ти), каждый день обедал в Совнаркомской столовой в Кремле и там познакомился почти со всеми видными большевиками и говорил с ними на разные темы совершенно свободно. Моим соседом во время обедов был Катаньян, главный прокурор ГПУ; он был очень любезен в обращении со мною, распраши-вал меня о моих работах, как научных, так и о работе в ВСНХ, и его внешний вид никоим образом не мог внушить предположения, что он имеет такую жестокую душу, которая не могла смягчаться ни при каких обстоятельствах, и которую не трогали ни горе, ни слезы посетителей, просивших о смягчении участи их страдающих родственников или знакомых. От его заключения зависела судьба тысяч людей, а доступ к нему был обставлен такими трудностями, что, как говорили знакомые, для получения у него минутной аудиенции надо было хлопотать полгода. Многие просили меня замолвить словечко за их близких, но это надо было делать очень и очень осторожно. Я помню один случай, когда я тонко завел разговор об одном бывшем московском адвокате, гражданине Соловейчике, сосланном из Москвы. Его жена, очень милая женщина и зубной врач, была до революции либеральной женщиной и играла некоторую политическую роль в кадетской партии. Родом из Одессы, она была дочерью состоятельных родителей; ее брат учился в Одесском Университете вместе с Катаньяном, который был тогда очень бедным человеком и сильно нуждался. Как мне говорила г-жа Соловейчик, ее брат часто приглашал Катаньяна домой и даже оказывал ему всякую помощь. Несмотря на это близкое знакомство, Соловейчик был сослан и, по правде сказать, он был виноват, так как занимался денежной спекуляцией. Г-жа Соловейчик просила меня только об одном, чтобы я помог устроить ее свидание с Катаньяном. В этом я не мог ей отказать, и однажды за обедом сказал ему, что я хорошо знаком с его старой знакомой г-жей Соловейчик. Он тотчас-же припомнил ее, а я добавил, что ее муж сослан за спекуляцию, и я вовсе не хочу просить о чем-нибудь, но только передаю, ее просьбу, чтобы он ее принял в ближайшее время. Через некоторое время она получила свидание с Катаньяном, но он не мог ничего сделать и сказал ей, что надо подождать. Мне удалось через председателя Уральской области Сулимова облегчить его участь и перевести из ужасной трущобы в Сибири, куда он был сослан, в Свердловск, на место юрис-консульта в одно из областных учреждений.

То доверие, которое мне оказывали большевики, я очень ценил и по совести могу сказать, что никогда не позволял себе им злоупотребить. В этом отношении большевики не ошиблись в моем характере, и я честно перед своей родиной исполнял все возлагаемые на меня обязанности. Тоже я завещал делать и моему сыну и дочери. Я не боялся высказывать смело мои взгляды по тому или другому вопросу; иногда мне приходилось даже стукнуть кулаком по столу, но большевики чувствовали, что я говорю! правду.

После ужина Смилга, Пятаков и я сидели отдельно и говорили на злободневные темы. Сначала разговор шел о Ленине, и они сказали мне, что его положение безнадежно и что он навсегда вышел из строя. Но в то время уже шла борьба против Троцкого, и многие большевики были против него, считая его слишком левым. Нашему безпартийному брату совершенно было невозможно разобраться во всех уклонах коммунистических воззрений, тем более, что печать в то время совершенно не отмечала начавшуюся борьбу. Не помню, какая следующая тема служила для нашей беседы, только после одной моей реплики Смилга ударил меня по плечу и, обращаясь к Пятакову, сказал:

«Люблю и верю Ипатьеву; он действительно честный работник и если за что берется, то всегда работает с энтузиазмом и доводит дело до благополучного конца. — Как он ругал меня в Президиуме, когда я хотел стянуть у него все запасы, которые еще во время войны были заготовлены им для коксобензольных заводов. Пришлось уступить ему, потому что он был прав».

Пятаков, выслушав мою характеристику, данную Смилгой, вполне с ней согласился и прибавил мнение обо мне его брата Леонида, убитого петлюровцами в Киеве, тоже большевика, который работал у меня в Баку на бензоловом заводе у Нобель.

«Леонид говорил мне, что такого другого генерала, вероятно, на всем свете не найдешь; он знал мои политические убеждения, защищал меня от жандармов, и за это я был предан ему всецело и дал свое честное слово, что во время войны я не буду заниматься никакой пропагандой и честно исполнять обязанности инженера. Я никогда не забуду, — добавил Пятаков, — его восторженного отношения к вашей работе и обхождению с людьми, кто бы они не были: солдаты, офицеры или рабочие. Что же касается меня, то наблюдая деятельность Ипатьева во время революции я очень ценю его и как ученого, и как очень полезного советника в нашей химической промышленности, и моя симпатия к нему, конечно, еще более возрастает, когда я вспоминаю все то, что мне сказал о нем Леонид».

Я очень поблагодарил моих собеседников, к которым я тоже чувствовал и симпатию, и доверие, за их доброе отношение ко мне и рассказал историю, каким образом я познакомился с Леонидом Пятаковым. Проф. Тихвинский, как об этом было описано ранее, предложил мне вызвать с фронта Пятакова, его ученика по Политехникуму в Киеве на постройку бензолового завода. Пятаков был солдатом, имел два или три Георгиевских креста и не хотел быть произведенным в офицеры (вероятно, из за политических соображений). Когда я упомянул фамилию. Тихвинского, то Юрий Леонидович заметил:

«Мы совершили большую ошибку, зря расстреляли его; таких людей надо беречь, а не выводить в расход».

Только под утро разошлась наша компания, оставив во мне убеждение, что с большевиками можно работать и что среди них находятся люди, которые в состоянии здраво смотреть на вещи и ценить работу людей, которые не за страх, а за совесть работают для своей страны.

Последнее крупное событие, которое совершилось за описываемый период времени, это был арест Краснощекова, члена Президиума ВСНХ и директора вновь образованного ТорговоПромышленного Банка. Краснощеков, — очень ловкий человек, еврейского происхождения, — в 1920-1922 годах играл большую роль в Дальневосточной республике, будучи ее президентом. После ее ликвидации он приехал в СССР и получил место в Президиуме. Он произвел на меня впечатление дельца и себе на уме человека; мне не верилось, чтобы он был идейным коммунистом, я скорее считал его за афериста, умеющего приспособляться ко всякой обстановке, типичного оппортуниста. Особой роли он в Президиуме не играл, и ему было предложено, — кажется, по его инициативе, заниматься швейным делом и организовать швейный трест. Так как с введением Нэпа явилось необходимым организовать банковское дело, то было решено в первую голову возобновить все операции Государственного Банка, а с другой стороны в помощь промышленности создать Торгово-Промышленный Банк. Конечно, для правильных расчетов необходимо было установить новую стойкую денежную единицу, т. е. золотую валюту. Для этой цели был использован Кутлер, бывший кадет, но авторитет которого в этом деле был признан большевиками; ему было поручено провести эту реформу вместе с Шейманом, который был назначен в то время директором Государственного Банка. Уже в 1921 году было восстановлено золотое обращение и на рынке появился червонец (десять рублей), который обеспечивался золотым запасом и бриллиантами, хранящимися в Государственном Банке. Курс червонца был строго установлен по сравнению с другими иностранными валютами и* первое время его можно было обменивать на иностранную валюту, — правда, в ограниченном размере. Это был большой шаг вперед для упорядочения ведения всех расчетов по промышленным и торговым делам, а также и для обывательской жизни. ТорговоПромышленный Банк образовался тоже вскоре после введения валюты, и его деятельность была направлена, главным образом, для оказания кредита трестам и помощи при совершении торговых сделок. Краснощеков всецело был занят делами Банка и все утверждали, что он деловой !и искусный директор Банка.

Царство Краснощекова в Торгово-Промышленном Банке продолжалось недолго. По городу стали ходить слухи, что Краснощеков ведет очень расточительную жизнь, устраивает кутежи и попойки с веселыми дамами и что его поведение вообще совершенно не соответствует тем правшам, которые обязательны для правоверного коммуниста. Слухи скоро оправдались: он был арестован, и в его квартире был сделан обыск, а в Торгово-Промышленном Банке была произведена ревизия. Произведенное следствие установило растрату Краснощековым банковских денег, незаконную выдачу кредитов и т. п., и он был предан суду. Публика очень .интересовалась судебным процессом, так как это был чуть ли не первый случай суда над партийным товарищем, занимавшим ответственное положение. Суд приговорил его к 6 годам одиночного заключения, что по сравнению с теперешними приговорами, можно считать очень мягким наказанием. Но тогда было другое время и другая генеральная линия...

Я уже упоминал об Анилино-Красочном тресте, который причинял мне особенно много забот. Мне придется не мало говорить о нем и в дальнейшем; теперь я хочу только рассказать об одном характерном факте. После того, как мне удалось поправить финансовые дела этого треста, я был приглашен на ужин, организованный работниками треста, — не помню, по какому случаю. Кроме меня, на этот ужин были приглашены товарищи из профсоюза химиков. Ужин удался на славу. Было выпито не мало дозволенных и недозволенных напитков, и когда развязались языки, то стали произноситься многочисленные тосты. Один из них у меня запечатлился в памяти. Коммерческий директор треста Берков поблагодарил меня за постоянную помощь Анилтресту. Свой тост он закончил особым изречением: «Рука берущего да не оскудеет». Против такого изречения ничего нельзя было бы возразить, если дело касалось бы только законных получек, но дело приобретает совсем другой оборот, если приношения поступают с заднего крыльца, — так подумалось мне тогда. Мое предположение, к сожалению, вскоре оправдалось, и мне пришлось давать свидетельские показания, — на суде, по криминальному процессу Анилтреста.

Мой ученик по Артиллерийской Академии и один из моих главных сотрудников по Химическому Комитету во время войны (Заведующий Кавказским районом) инженер-технолог кап. Георгий Георгиевич Годжелло сообщил мне, что в Анилтресте обнаружены злоупотребления и Н. А. Козлов и Берков арестованы. Через некоторое время я узнал, что Берков обвиняется в том, что он взял взятку около 15—20 тысяч руб. от одного поставщика. Из этих денег он дал Н. А. Козлову несколько тысяч для постройки дачи в Крыму; кроме того, Роб. Кар, Эйхман получил 500 рублей в виде награды. Член Коллегии треста Ильин (коммунист) был также замешан в этом деле (с Ильиным уже раньше был неприятный казус: во время своей командировки в Германию в 1923 году, он потерял 50 фунтов стерлингов, и Анилтрест должен был выдать ему новые деньги; об этом мне было сообщено по секрету во время моего пребывания в командировке). Следствие установило безусловно виновность двух лиц, Беркова и Козлова; что же касается до Эйхмана, то хотя против него прямых улик и не оказалось, тем не менее он все время содержался под арестом и был предан суду. Когда было назначено заседание суда, то я и Годжелло были вызваны свидетелями в суд. Как член Президиума ВСНХ, в ведении которого находился трест, я должен был дать свидетельское показание о подсудимых и о той пользе и вреде, которые эти лица причинили красочной химической промышленности. Г. Г. Годжелло был привлечен в качестве свидетеля, так как он находился на службе в ВСНХ и ведал делами по краскам. Годжелло перед поступлением в ВСНХ работал в Коксобензоловом тресте и был очень полезным работником. Он часто ездил в Донбас и ему нередко приходилось иметь дело с Ю. Л. Пятаковым, который до вызова в Москву стоял во главе всей про-

J

мышленности Донецкого Бассейна. Еще осенью 1921 года, перед моим от’ездом заграницу, Пятаков вместе с Годжелло были у меня в Главном Химическом Управлении (бывш. Сибирская гостиница в Златоустовском переулке), и я обратил внимание Пятакова на необходимость сугубой поддержки этой отрасли химической промышленности, крайне важной, как для мирного, так в особенности для военного времени.

В то время я был начальником над Пятаковым, по химической промышленности и мог ему давать приказания; я видел тогда (в 1921 году) Пятакова в первый раз, и он произвел на меня хорошее впечатление. Годжелло оставался в коксобензоловом тресте, правление которого находилось в Москве до тех пор, пока не вошел в конфликт с вновь назначенным председателем треста (коммунист, фамилию которого я не могу припомнить), который стал тратить безотчетно деньги на совершенно ненужные цели, вроде роскошной отделки помещения под правление треста и для покупки особой квартиры и т. п. Годжелло заявил ему протест, отказался подписывать эти счета и начал против него борьбу, так как наперед знал, что будет еще более ответственным за эти бесполезные траты, чем его председатель; в то время коммунисты были почти всегда свободны от ответственности за свои деяния, — не то, что в настоящее время. Годжелло воспитанный в военной среде, не мог переносить подобного безобразного отношения к делу и подал в отставку. Будучи вполне в курсе этого дела, я утвердил это его решение и перевел его на службу в ВСНХ, где он был вскоре оценен, как превосходный работник, и я не раз получал благодарность за то, что его рекомендовал на работу в ВСНХ.

Мне пришлось в первый раз побывать в заседании советского суда. Он находился на Тверском бульваре, недалеко от моей квартиры, в очень непрезентабельном помещении: грязноватом и очень плохо обставленном. Заседание суда длилось несколько дней. На мое счастье, председатель суда представлял из себя личность, которая до некоторой степени обладала тем качествами, которые должны быть присущи каждому судье. Небольшого роста, с черной шевелюрой и бородкой, он скорее

напоминал одного из граждан кавказских республик, — не то грузинской, не то армянской. Он был довольно вежлив в обращении и довольно искусно задавал вопросы, — как подсудимым, так и свидетелям. Личности прокурора и других двух судей не остались у меня в памяти. Окончательный приговор принадлежал только судьям, так как никакого жюри в Народном Советском Суде не существовало. Я попросил председателя, если, конечно, это окажется возможным, допросить меня в первую очередь в виду моей перегруженности в делах. Он любезно согласился. Мой допрос продолжался около часа. Я дал полную характеристику всем подсудимым, двух из которых, Беркова и Эйхмана, я знал еще во время войны, так как они работали на оборону. Про Эйхмана я отметил его выдающуюся деятельность во время войны по сооружению завода взрывчатых веществ в Москве в кратчайший срок, причем Эйхман, несмотря на его немецкое происхождение (он был из Приволжских немцев), проявил такое рвение, какое не всегда встречалось у русских работников. Обвинение Эйхмана в получении 500 рублей от Беркова уничтожалось тем фактом, что Эйхман был в полной уверенности, что он получает эти деньги от правления треста за полезное усовершенствование, предложенное им для более экономической фабрикации одного полупродукта для изготовления красок. Прокурор суда, выслушав мое показание об Эйхмане, отказался от обвинения, и суд признал его вполне реабилитированным.

Н. А. Козлова я знал менее других обвиняемых, но с самого начала революции я был привлечен им в Технический Комитет на ряду с друшми профессорами для обсуждения различных технических вопросов. Козлов был приглашен в Главхим покойным Карповым возглавлять Глав-Краску, — не знаю по чьей рекомендации (быть может, как приват-доцент Московского Университета и как ученик Н. Д. Зелинского). С самого первого моего знакомства с Н. А., я видел в нем несомненно способного человека, обладающего способностью показать в высших сферах товар лицом, хотя бы этот товар был и среднего достоинства; но с точки зрения его познаний в химии, а в особенности в приготовлении красок, он был очень мало опытным химиком, которому надо было бы сидеть еще долгое время в лаборатории на заводе, — ранее, чем стать во главе такого трудного дела, как создание в СССР красильной промышленности. Если бы только от меня зависело это назначение, то я бы никогда не выбрал его в председатели Анил-треста. Было с несомненностью установлено, что Козлов взял деньги от Беркова, но он утверждал, что он брал их заимообразно, с определенным намерением их возвратить. В своих свидетельских показаниях я постарался доказать, что Козлов положил много труда на создание Анилтреста и с’умел, несмотря на громадные затруднения, все-таки наладить производство некоторых полупродуктов и красок.

Так как главным подсудимым был Берков, то более всего мне пришлось говорить о нем. Я сказал, что знал Беркова еще во время войны, когда он вместе с членом Государственного Совета Стишинским и известным адвокатом и юрис-консультом немецкой фирмы Байер и Ко., Голдовским, являлись ко мне, в Комитет, по поводу использования химического завода Байер в Москве для нужд химической обороны. Он тогда еще произвел на меня впечатление очень делового коммерческого человека и имевшего авторитет в делах компании. Во время революции мне приходилось часто иметь с ним дело, большею частью в присутствии Козлова и должен заявить, что его работа для Анилтреста заслуживала с моей стороны большого одобрения. Я никогда не мог предполагать, что он позволит себе взять взятку и, конечно, с этой точки зрения его поступок должен быть наказуем. Но принимая во внимание ту пользу, которую он принес для развития молодой отрасли нашей промышленности, я полагал, что это обстоятельство должно смягчить меру наказания. Под конец председатель суда задал мне очень хитрый вопрос:

—Вы знаете теперь поступок Беркова, характеризуете его нам как делового человека, были ли Вы в состоянии взять его к себе на работу, если бы он был бы оправдан?

На это я дал следующий ответ:

— Мне пришлось иметь дело во время войны с самыми разнообразными людьми, привлеченными к делу снабжения нашей армии боевыми припасами, и я с’умел так поставить дело, что никто не смел подумать о каких-либо взятках, а если были единичные незначительные попытки покривить душой, то были немедленно изгоняемы с работы. И я уверен, что если бы Берков был в моем распоряжении, то он никогда бы не посмел решиться на такой поступок. И если бы мне надо было найти делового коммерческого работника для неустанной и напряженной работы, то я бы его взял, несмотря на то, что сегодня он обвиняется в таком неблаговидном поступке; я бы его держал, как говорят, в таких «ежовых рукавицах», что он не посмел бы и думать о подобных деяниях, а всю свою энергию- употребил бы на то, чтобы выполнить возлагаемую на него работу.

Г. Г. Годжелло дал свои свидетельские показания в пользу обвиняемых и обрисовал их очень полезную деятельность для Анилтреста. С цифрами в руках он показал, при каких трудных обстоятельствах им приходилось создавать Анилтрест и строить новые заводы для изготовления красок. Мои и Годжелло показания спасли Козлова и Беркова. Вместо смертной казни, которая полагалась за подобное преступление, они получили очень мягкие наказания. Козлов смог вскоре возвратиться к своей химической деятельности и был послан на Лисичанский завод для постановки там производства нафтола, а Берков был посажен в тюрьму на 5 лет. Он был выпущен на свободу, насколько помнится, ранее срока.

Он сказал мне, что никогда в жизни не забудет моего показания, которое безусловно спасло его жизнь. Интересно здесь отметить, что защитником по этому делу выступал мой хороший знакомый, П. Н. Малянтович, известный московский адвокат, который был одно время министром юстиции в правительстве Керенского. Он был очень рад встрече, и мы использовали один из перерывов для откровенных разговоров. П. Н. не боялся ругать большевиков с различных точек зрения, но особенно досталось им за их деяния по разрушению наших превосходных судов, беспристрастность и неподкупность, которых признавалось всем миром.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ