Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ МОЕ УСТРАНЕНИЕ ИЗ ПРЕЗИДИУМА ВСНХ И НТО

В Москве я застал большие перемены в ВСНХ. С воцарением Куйбышева я уже не мог посещать заседания Президиума, — хотя бы с совещательным голосом, — и все вопросы по химической промышленности решались в Президиуме в присутствии только члена Президиума А. И. Юлина. Меня ни разу не вызвали для экспертизы или для выслушивания моего мнения. Моя роль в Президиуме была закончена, и я оставался только заместителем начальника Главного Химического Управления. Здесь мне приходилось очень часто председательствовать, так как разбирались очень серьезные вопросы по всем отраслям химической промышленности. Громадные споры шли по поводу дальнейшего развития красочной и азотной промышленности.

Чтобы показать какие об’екты возбуждали горячие споры, я приведу некоторые примеры. Мы имели два треста красочной промышленности: Анилин-трест в Москве, и Южный Красочный Трест в Донецком бассейне. Химическое Управление должно было решить, где производить нафтол, — полупродукт для изготовления красителей. Представители обоих трестов доказывали необходимость установки производства на их заводах и приводили в свою защиту данные, которые были оспариваемы их конкурентами. Я не ошибусь, если скажу, что несколько заседаний Совета ушло на обсуждение этого спорного вопроса, и в конце концов это производство было установлено на обоих заводах, чтобы выяснить, где оно будет более экономично.

Очень длительные споры были посвящены вопросу о дальнейшем расширении программы связанного азота; где и какие установки для производства аммиака надо будет заказывать заграницей. В Германии И. Г. выработало в то время особый способ добывания водорода, назвав этот способ конверсионным; это название было дано потому, что окись углерода, сопровождающая водород, превращается в углекислоту, от которой легче освободиться, чтобы получить чистый водород. Этот способ с небольшими изменениями был запатентован в Соед. Штатах, и Чекин был командирован в Америку, чтобы узнать, на каких основаниях можно было бы приобрести лицензию. Этот способ получения водорода может быть рентабельным только в том случае, если дневная потребность водорода будет измеряться десятками тысяч куб. метров в час. При расширении программы получения аммиака в первую пятилетку было выгодно иметь эту конверсионную установку, а потому впоследствии в Америке была приобретена лицензия на этот способ, и он был установлен на одном из новых заводов синтеза аммиака.

В это время горный инженер Преображенский известил телеграммой советское правительство, что недалеко от Березников, в Пермской губернии, его исследования обнаружили залежи калиевых солей, находящихся на сравнительно небольшой глубине. Геологические исследования в этой местности производились уже с давних пор и не задолго перед этим открытием был сделан анализ присланной соли в химической лаборатории, но в ней было найдено очень малое присутствие калиевых солей. Химическое Управление, получив донесение Преображенского, решило отпустить соответствующие кредиты для дальнейших разведок, и поручило мне быть в курсе этого дела с тем, чтобы после получения более подробных сведений и анализов была собрана специальная конференция специалистов по горному делу и химиков для обсуждения дальнейших мер эксплоатации этих залежей. Представленные материалы о залежах калиевых солей и их анализы дали полное основание к тому, чтобы конференция сделала определенное постановление о необходимости без проволочек приступить к систематическому исследованию» залежей калиевых солей в определенных пунктах, и по выяснению простирания пластов и определения их мощности приступить к эксплоатации этого месторождения. По заданию Химического Управления мне пришлось написать в газете статью о важности сделанного открытия месторождения и необходимости быстрым темпом развить у нас добычу калиевых солей, играющих громадную роль в сельском хозяйстве.

Надо отдать справедливость лицам, которые были при-лечены к этому делу: они приложили все силы, чтобы в сравнительно короткое время ответить на вопросы, которые были поставлены калийной конференцией. Мы были в состоянии скоро узнать, что Соликамское месторождение может быть причислено к самым богатым в мире и не уступает по своей мощности Стастфурским и Гарцевским месторождениям. Уже на следующий год после открытия залежей калиевых солей, бывший морской комиссар Зоф был командирован заграницу, чтобы узнать, на каких условиях немецкие фирмы могли бы выполнить наши заказы для закладки первой шахты для извлечения калиевых солей. Пользуясь моим пребыванием в то время заграницей, Зоф просил меня помочь ему в этом деле и с’ездить с ним в Гарцевские калийные месторождения для осмотра калийных шахт. Я охотно согласился и, как мог, помог ему в переговорах с немецкими инженерами и директорами, а также вместе с ним спускались в некоторые шахты, чтобы видеть, как производится добыча соли, ее обогащение и получение в чистом состоянии. Мне пришлось впервые спускаться в соляные копи, и я был поражен мощностью пластов соли и той чистотой, которая царила в штольнях по сравнению с тем, что мне приходилось наблюдать при посещении угольных и антрацитовых копей. Калиевых солей в германских залежах находится такое громадное количество, что нет возможности все их разрабатывать; немцы решили эксплоатировать только те копи, которые содержат сильвинит, т. е. соль, содержащую только хлористый калий и хлористый натрий, руду наиболее богатую калием, а также легче перерабатываемую' в чистую соль и более удобную для сбыта в сельское хозяйство. В течении нескольких лет в СССР была установлена добыча калийных солей и, начиная с 1932 года, мы перестали выписывать этот продукт из заграницы.

В коллегии НТО, с прекращением участия Троцкого в ее делах, сложилось неопределенное положение и стали циркулировать слухи, что ожидается вообще сильное преобразование НТО. Нам не пришлось долго ожидать этих перемен. Во время моего пребывания в Ленинграде в ноябре 1926 года, я из газет узнал, что я уже не заместитель председателя НТО и даже не член коллегии, а вместо Троцкого и меня назначен председателем В. М. Свердлов, а его заместителем Б. Г. Збарский, помощник Баха по Карповскому Химическому Институту.

Таким образом я, без об’яснения причин и без всякой вины, был уволен с должности, которую занимал почти 5 лет (без трех месяцев); по отзыву многих членов Президиума ВСНХ и других лиц возложенную на меня работу я выполнял вполне добросовестно и всеми силами старался поставить это учреждение на надлежащию высоту, развивая исследовательскую работу в Институтах подведомственных НТО. Перед моим увольнением председатель ВСНХ Куйбышев, лично меня знавший, не потрудился даже вызвать меня к себе, чтобы сообщить о своем желании передать управление НТО в другие руки. Я бы -сказал ему, что с большим удовольствием пойду ему навстречу и то время, которое я уделял НТО, я с еще большей пользой употреблю для научной работы. Но большевики не понимали приличного обращения с работниками, кто бы они ни были, и поступали с трудящимися несравненно хуже, чем это имело место при старом режиме.

Кому-же они передали управление НТО с его многочисленными Институтами, наблюдение за которыми мог только выполнять человек, понимающий что такое научно-техническая работа?

Председателем был назначен В. М. Свердлов, брат первого председателя ЦИК’а. Новый председатель менее всего подходил к своему новому назначению. Да вообще сообразно его знаниям, его характеру и обращению с людьми, по моему, он не мог занимать никакой самостоятельной и ответственной должности, а в особенности по научной или технической чести. Он никогда не хотел или не мог вникнуть в существо дела, давая скороспелые решения, не выслушав докладчика до конца. Давая такую характеристику Свердлова с деловой точки зрения, я не хочу его очернить с обще-человеческой, так как я его мало знал в повседневной жизни; поскольку же я с ним встречался, в дружеских беседах на злободневные вопросы, его рассуждения, порою, казались мне очень симпатичными. Такой взгляд на нового председателя коллегии разделяли все без исключения служащие в НТО. В городе он имел особое прозвище: «Вдовствующий брат», которое было ему дано народной молвой.

__ J

Сознавая, что без твердой подпорки Свердлову не справиться с возложенной на него обязанностью!, Куйбышев решил дать ему в помощь Б. Збарского, прославившегося в особенности тем, что присутствовал при бальзамировании тела Ленина (работа эта была сделана профессором Харьковского Университета Воробьевым). Збарский по своему характеру принадлежал к числу таких личностей, которые в революционные времена делают себе завидную карьеру, совершенно недосягаемую для них в нормальных условиях. Живой по характеру, социалист-революционер по политическим убеждениям, с хорошо подвешенным языком, Збарский по своей специальности должен быть причислен к биохимикам. Что касается его научных работ, то я не могу определить их ценности, ибо они были сделаны большею' частью во время моего отсутствия. Мое первое знакомство с ним располагало в его пользу, я видел в нем способного молодого ученого, могущего сделать хорошую ученую карьеру. Он пользовался доверием Рыкова и Богданова и, несомненно, под шумок снабжал их спиртом из своей лаборатории (об этом в пьяном виде рассказал мне покойный С. Шейн, который выпивал вместе с Карповым). Бах видел в Збарском не столько ученого, сколько очень полезного для себя человека, который мог делать всю черную работу по постройке Института и по его управлению. И я был убежден, что назначение комбинации Свердлов-Збарский в НТО было подсказано Куйбышеву Бахом, которому хотелось во что бы то ни стало удалить меня и Флаксермана за наши выступления по поводу оборудования во вновь строющемся здании при Карповском Институте. Приятель Баха, С. Д. Шейн был назначен в коллегию НТО, также как и сам Бах. Из старых членов Коллегии остался некоторое время только М. Я. Лапиров-Скобло, но потом и он получил новое назначение (в Главэлектро).

При НТО был образован особый Совет, в который вошли бывшие члены Коллегии и много новых профессоров и техников, в количестве около 40. Э,то громоздкое учреждение было сделано, по моему, для отвода глаз, так как оно не имело никакого влияния на решение дел в НТО, собиралось крайне редко и больше для проформы, чем для деловых решений,

Таким образом в конце 1926 года я был лишен ответственных должностей в ВСНХ и оставался только заместителем начальника Главного Химического Управления, где я скорее играл роль консультанта, т. к. вся работа лежала на втором заместителе, Юлина, — В. С. Киселеве. Я получил возможность более сосредоточить свои мысли на научной работе, и с этой точки зрения я был очень доволен случившимся.

Как и можно было ожидать, комбинация Свердлов-Збарский продержалась недолго. Заносчивый характер Збарского, его желание властвовать, не считаясь с мнениями директоров Институтов, так восстановило публику против него, что выбранные делегаты от Институтов отправились к Рыкову и заявили ему, чтобы он убрал Збарского или они подадут в отставку. Пришлось уступить и вместо Збарского был назначен сам Бах. Царствование Збарского продолжалось не более двух месяцев. Во главе НТО теперь стояли три лица, Свердлов, Бах и Шейн, и они решали все дела, за исключением только чисто технических вопросов, которые разбирались в особом Техническом Совете Химической Промышленности, где я еще оставался председателем, а заместителями были Бах и Шейн. Несомненно, заправилам НТО не особенно нравилось, что я остаюсь председателем этого Совета (хотя этот Совет был подчинен Главному Химическому Управлению). А. Н. Бах отправился к начальнику Главн. Хим. Управл. Юлину, чтобы обсудить вопрос о Химическом Совете, который всегда заседал в помещении НТО на Мясницкой. Юлин пригласил для обсуждения этого вопроса меня и секретаря Совета, инженера А. П. Шахно. А. Н. Бах в своей речи упирал на то, что я очень занят, что необходимо проявить больше деятельности Химическому Совету и, быть может, лучше было бы пригласить на эту должность другое лицо, напр., проф. Е. И. Шпитального. Я попросил слова и определенно заявил, что с удовольствием откажусь от этой почетной должности, — а в особенности в пользу Шпитальского, которого знания я очень ценю. Тогда

Юлин в самой решительной форме заявил, что он не может согласиться с таким решением и считает невозможным мой уход с должности председателя Совета, но вполне готов пригласить в помощь мне проф. Шпитальского. После этого обсуждения, я остался председателем, а Шпитальский был назначен моим заместителем, в каковой должности он оставался вплоть до своего ареста. Приглашение Шпитальского было вполне своевременно, так как Главное Химическое Управление возложило на Совет обязанность рассматривать все проекты постройки новых химических заводов и давать свое авторитетное заключение, при чем обещалось за работу давать очень приличное вознаграждение. Главная часть этой работы легла на Е, И. Шпитальского, и я был очень рад его приглашению в Совет.

Так как ни одно советское учреждение не могло обойтись без присутствия в нем политического комиссара, то и Совет должен был иметь такового. Юлин сказал мне, что он подберет подходящего для нас человека, но мы должны ему откровенно сказать, будет ли он подходить для работы в Совете. В скором времени мы получили «недремлющее око из ГПУ», фамилию которого я, к сожалению, забыл, а его имя и отчество столь замысловатое и редко встречающееся, что без ошибки можно было мне предугадать, что он происходит из духовного звания. Я не ошибся, он был сыном не то сельского дьякона, не то псаломщика, и никакого отношения к химической промышленности не имел. Мы согласились его удержать при комитете, и я позвонил Юлину, что его кандидат для нас приемлем.

Несмотря на важную роль, которую играл Химико-Технич. Комитет, он никак не мог найти себе подходящего помещения. Раньше заседания происходили в Карповском Институте на Воронцовом поле. В виду отдаленности от центра, я решил устраивать собрания в зале заседаний коллегии НТО (на Мясницкой), так как число членов его значительно увеличилось. С этих пор нам пришлось испытать массу неприятностей, вследствии того, что наша канцелярия, где должны были помещаться все бумаги и работать секретарь Комитета А. П. Шахно и стенографистка чуть ли не каждые два-три месяца меняла помещение. После третьего или четвертого перемещения нашей канцелярии в присутствии Шпитальского и секретаря я наивно задал вопрос: «где то мы будем сидеть в следующем году»; вопрос был задан в конце года.

«Где мы будем сидеть, — сказал Шпитальский, — это никому не известно, но что мы будем висеть, то это безусловно».

Слышал ли это замечание наш комиссар, который находился поблизости, я не могу утверждать, но должен заметить, что он относился к Е. И. гораздо хуже, чем ко мне, хотя он не мог не видеть, сколько труда Е. И. вкладывал для правильного функционирования Комитета.

После смерти В. А. Стеклова, место вице-президента Академии Наук оставалось незамещенным. Летом 1926 года президент Академии А. П. Карпинский ездил в Испанию на Геологический Конгресс, а С. Ф. Ольденбург, непременный секретарь, получил шестимесячную' заграничную командировку с научной целью для выполнения некоторых незаконченных работ. Все дела по Академии в течении тихого летнего сезона были поручены минералогу Александру Евгеньевичу Ферсману, избранному членом Академии Наук в 1919 году. Я познакомился с Ферсманом еще во время войны, когда он работал немного на оборону и принимал участие в изобретении минеральных маскирующих красок. В конце войны, когда академик В. И. Вернадский образовал Комиссию по Изучению Производительных Сил России, Ферсман был избран секретарем этой комиссии. С первого моего знакомства, Ферсман произвел на меня впечатление очень расторопного и ловкого молодого человека, умеющего хорошо ориентироваться во всякой обстановке и обладающего удивительным даром речи, который позволял ему самые общеизвестные вещи излагать в такой привлекательной форме, что неглубокому мыслителю' могло казаться, что перед ним подающий большие надежды ученый. К нему очень благоволил В. И. Вернадский, его учитель, но этот благороднейший человек и крупный мировой ученый может быть из симпатии к своему ученику переоценивал его научные заслуги.

Давая такую характеристику моему коллеге по,. Академии, я должен однако заявить, что академик Ферсман принес впоследствии большую пользу Союзу, участвуя в целом ряде экспедиции, в результате которых были открыты полезные минералы, как, например, химические фосфориты и т. д.

А. Е. был совершенным антиподом академику В. А. Стек-лову, который умел держать знамя Академии на надлежащей высоте и не сгибался перед сильными того времени.

Непременный секретарь Академии С. Ф. Ольденбург, быв* ший кадет по своим политическим убеждениям, бывший министр Народного Просвещения во Временном Правительстве, не имел особой известности в научном мире, и большую часть своей жизни посвятил административным делам Академии. Более 20 лет он был непременным секретарем Академии, пережил многих президентов и был ценим вел. кн. Константином Константиновичем в бытность его президентом Академии. С. Ф. был человеком, властным по натуре и хотел распоряжаться единолично делами Академии, и это было вполне выполнимо при таком президенте, каким являлся А. П. Карпинский, человек не от мира сего, крупнейший геолог и редкий человек по честности своих взглядов и убеждений. Но на пути С. Ф. встал академик Стеклов, выдающийся математик и великолепный организатор и еще более властный человек, чем С. Ф. Про Стеклова можно было сказать: «Академия и я, это — одно».

После смерти В. А. Стеклова, С. Ф. Ольденбург снова становился хозяином Академии. Многие члены Академии, в особенности из Словесно-Исторического отделения, не долюбливали С. Ф. за его двуличное поведение и желание властвовать. В Физико-Математическом отделении к нему относились более примирительно, так как мало знали его деятельность по другому отделению. Его очень хорошо понял академик Крылов, который в одном письме отозвался:

«Был в Ломоносовские времена непременный секретарь Шумахер, а теперь Академия имеет «шахер-махер».

С. Ф. Ольденбургу надлежало теперь так повести выборную кампанию, чтобы место вице-президента заняло бы лицо, которое не мешало бы ему проводить в будущем свою политику. В его уме первым кандидатом на эту должность являлся академик-химик Н. С. Курнаков, очень покладистый человек, не любящий никаких административных дел. Встретив меня летом заграницей Ольденбург спросил мое мнение относительно его предложения выбрать вице-президентом Курнакова. Я ему ответил совершенно откровенно, что Н. С. очень уважаемый человек и, конечно, вполне достоин занять эту должность, но, по моему, он не любит административной деятельности и по слабости своего характера едва ли способен проявить твердость. На это мое замечание С. Ф. задал мне вопрос:

«А если Н. С. откажется взять место вице-президента, то не согласились ли бы Вы, В. Н., баллотироваться на эту должность?»

Подумавши, я ответил, что в виду моего желания побольше времени быть в Ленинграде для научных работ, я мог бы отказаться от значительной части работы в Москве и отдать часть времени Академии.

«Это очень хорошо, и я об этом напишу А. П. Карпинскому», — сказал С. Ф. На этом наш разговор закончился. Только перед моим от’ездом из Берлина в СССР, С. Ф. сообщил мне, что Курнаков отказался окончательно от места вицепрезидента и что он рекомендовал Карпинскому меня, как кандидата на эту должность; что-же касается А. Е. Ферсмана, который управлял Академией в его отсутствие, то он в письме Карпинскому заявил, что А. Е. вряд-ли подходит на эту должность в виду его частых геологических экспедиций.'

Когда я приехал в Ленинград, то мой большой приятель, акад. Ф. И .Щербацкий, сообщил мне, что многие академики будут выставлять мою кандидатуру. Кроме того, многие служащие в правлении Академии откровенно заявили мне, что были бы довольны, если бы я взял эту должность. По правде сказать, мне очень льстили эти предложения и в душе я был непрочь взять на себя эту должность, принимая во внимание успех моей административной деятельности во время войны; с другой стороны, я видел, что я никому не перебиваю дороги и, повидимому, являюсь желанным кандидатом.

Слухи о моей кандидатуре быстро распространились, и некоторые профессора в Москве уже поздравляли меня с новым назначением. Я говорил, что это только предположение и ничего определенного еще нет, но получал ответ, что это будет достойным выбором для Академии. Картина резко изменилась, как только в ноябре вернулся С. Ф. Ольденбург. Вероятно, почуяв, что в моем лице он не найдет желанного соглашателя в академических делах, он резко изменил свое мнение и стал всеми силами проводить на должность вице-президента А. Е. Ферсмана. Он лично сообщил мне об этом решении, прибавив, что и президент Академии поддерживает кандидатуру и спросил меня, вероятно, из вежливости, как я смотрю на это дело. Я прямо заявил, что меня его поведение удивляет, и что после всего, что он мне говорил в Берлине про Ферсмана, я лично не могу баллотировать за него. С другой стороны, я указал ему, что он сам предлагал мне эту должность и что помимо меня, в научных кругах распространился слух о предстоящем выборе меня в вице-президенты; это создало для меня крайне неприятную атмосферу, и я считаю себя вынужденным переговорить обо всем инциденте с президентом Академии. С. Ф. понял, что заваривается каша, и, как мудрый змий, поспешил устроить чашку чая в квартире президента Карпинского для обсуждения возможных кандидатов. Конечно, я не пошел на это заседание и все подробности этого собрания узнал лишь впоследствии от моих друзей.

При входе в зал каждому академику С. Ф. и, вероятно, по его настояник>, А. П. Карпинский предлагал выставить кандидатуру Ферсмана. Затем всем желающим было предложено высказаться. Многие академики предложили меня и Н. С. Кур-накова. Н. С. тотчас же отказался и таким образом остались только два кандидата: я и Ферсман. Было предложено неофициально написать на записках имя желаемого кандидата. На основании поданных записок, и принимая во внимание голоса, отсутствующих на вечера академиков, можно было ясно заключить, что голоса академиков разделились почти поровну между нами; Ферсман имел, быть может, на два голоса больше. Если бы это голосование было официальным, то выборы бы не состоялись, так как для выбора необходимо было иметь 2/3 всех голосов.

На первом же заседании Физико-Математического отделения академик И. П. Павлов подошел ко мне и сказал: «непременно баллотируйтесь в вице-президенты, это будет хорошо для Академии». Я ему сказал, что я зайду к нему после моего разговора с Карпинским и тогда скажу решение.

Мой визит к А. П. Карпинскому никогда не изгладится из моей памяти. Только в запутанных и неприятных делах познаешь людскую душу ,и получаешь возможность оценить, кто тебе друг, а кто — недруг. Кристальная чистота характера

А. П. в высшей степени смягчила весь тон нашего разговора и анализ всех событий, предшествующих собранию академиков в его квартире. Я об’яснил А. П., что я никогда не имел в виду быть вице-президентом Академии, что это С. Ф. Ольденбург и другие академики предлагали мне выставить свою кандидатуру на это место. Мне крайне неприятно, что как в Ленинграде, так и в Москве стали говорить об этом, как о деле вполне решенном и даже поздравляли меня с новым назначением. В результате я заявил ему, что, если я получу почти одинаковое число голосов с Ферсманом на баллотировке кандидатов в Физико-Математическом Отделении, то я охотно откажусь от кандидатуры во избежании дальнейших осложнений, так как при таком распределении голосов вице-президент не будет выбран.

В заседании Физико-Математического Отделения голоса разделились между мной и Ферсманом почти поровну, и тотчас же после подсчета голосов, я попросил снять мою кандидатуру. В общем собрании Ферсман получил необходимое количество голосов, и таким образом был выбран в вице-президенты и вскоре вступил в исполнение обязанностей. Но старания С. Ф. Ольденбурга получить утверждение Совнаркома не увенчались усхпехом и Ферсман до самого преобразования Академии числился исправляющим должность.

В Москве были недовольны избранием Ферсмана, и многие видные большевики спрашивали меня, почему я отказался от баллотировки, хотя был выбран кандидатом. Теперь я вижу, что должен благодарить Господа, что я не попал на эту должность, которая ничего, кроме больших неприятностей, мне не принесло бы. В скором времени многие из служащих Академии были арестованы. Затем был арестован помощник Ольденбурга, Моллас и, наконец, академики Платонов, Тарле и Лихачев. Арест академиков последовал потому, что в Библиотеке Академии Наук при ее ревизии РКИ были найдены документы, относящиеся к деятельности кадетской партии, и различные государственные акты. С. Ф. Ольденбург знал об их хранении; поэтому он также попал в немилость и был принужден уйти с должности непременного секретаря. Говорили, что С. Ф. совершенно в этом не виноват, потому что хранение означенных документов в Академии делалось с разрешения советского правительства. Но в СССР взгляды на вещи менялись подобно перчаткам, и то, что сегодня было законно, завтра рассматривалось за вредительский акт.

Жить старой Академии оставалось не долго, с небольшим год, а затем была образована комиссия из академиков и коммунистов, назначенных правительством, для обсуждения коренных реформ в Академии, с целью сделать ее деятельность более отвечающей «потребностям социалистического строительства».

В одно из моих посещений совнаркомской столовой в Кремле, ко мне подошел Кноррин (заместитель Дзержинского в ВСНХ) и сказал, что по поводу заключения контракта с фирмой Казалле в Совнаркоме возникли недоразумения и потому контракт правительством не может быть утвержден. Он просил меня быть наготове, так как мне придется давать об’яснения в заседании Совнаркома.

Я не мог понять, почему могли произойти какие то недоразумения, когда заказы уже даны и через некоторое время оборудование для аммиачного завода должно уже поступать. В непродолжительном времени после этого разговора я был вызван в Совнарком для дачи пояснений. В присутствии всех членов правительства я подробно об’яснил крайнюю нужду для обороны иметь у себя дома производство аммиака из азота воздуха и также азотной кислоты и рассказал, почему мы остановились на заказе оборудования по способу Казалле. Далее я в деталях нарисовал всю картину моих хождений, чтобы помочь полномочной комиссии, посланной заграницу для поисков лучшей фирмы. Я указал, что окончательное решение о подписании контракта в Риме было дано Главным Концессионным Комитетом после моего долгого разговора с Троцким, которому, также и Кноррину, я сказал, что готов разделить полную ответственность за все последствия, которые произойдут от этой крайне срочной и необходимой для обороны страны работы.

Председатель Совнаркома Рыков пояснил, что контракт, подписанный в Риме, не может быть утвержден Совнаркомом потому, что арбитром в спорных вопросах является комиссия, в которой участвуют два наших представителя и два адвоката от итальянского правительства, при чем комиссия должна быть выбрана по обоюдному соглашению. Рыков добавил, что в виду фашистского режима в Италии этот параграф неприемлем, равно как и другой параграф контракта, в котором говорится, что СССР, кроме уплаты за лицензию, должно платить в продолжении .известного времени еще и попудную плату с выработанного аммиака. Присутствующий на заседании Иоффе подтвердил все мои слова и сознался в вине Концессионного Комитета, что он задержал посылку контракта в Совнарком для утверждения в течении целого года. Рыков тогда предложил разорвать договор с Казалле: «Лучше потерять сотню тысяч долларов, чем быть в руках фашистов». Тогда я попросил слово и заметил, что, разрывая этот договор, мы впадаем в большую опасность остаться без одного из продуктов, наиболее необходимых для обороны, а кроме того, сверх заказов Казалле, комиссия заказала громадное оборудование в Германии для получении водорода и окисления аммиака, которое стоит несколько миллионов рублей и выбросцть такие суммы совершенно невозможно. Мое слово сильно подействовало на умы правителей и стали раздаваться голоса, что контракт надо выполнить, но поручить РКИ сделать подробный анализ хода всего заказа и об этом доложить Совнаркому.

Не могу не привести здесь совершенно неуместного замечания, сделанного присутствовавшим в заседании Совнаркома, заместителем председателя Госплана, П. Осадчим, который заявил, что это очень хороший урок для ВСНХ и Концессионного Комитета, как не должны заключаться контракты.

После этого заседания Совнаркома, этот вопрос был обсужден в Политбюро и вызвал горячие споры между Рыковым и Троцким. Рыков заявил, что в заседании Совнаркома Ипатьев осветил детали заключения контракта с Казалле таким образом, что вся вина должна пасть на Концессионный Комитет. Троцкий ответил, что этого быть не может; он отлично помнит всю беседу с Ипатьевым и только после приведения Ипатьевым обоснованных данных, противоречащих тому, что Рыков приписывает Ипатьеву, он, Троцкий, решил дать телеграмму в Торгпредство в Рим о подписании договора. Политбюро предложило Троцкому письменно запросить Ипатьева по поводу спорных вопросов. На следующий день я получил записку от Троцкого, присланную мне с курьером с просьбой немедленно же дать письменный ответ на поставленные в записке вопросы. Я совершенно точно осветил сущность дела и подтвердил все то, что говорил Троцкому перед заключением контракта; мой ответ согласовался с утверждением Троцкого в Политбюро. РКИ разобрало все это дело и признало необходимым сделать выговор Кноррину и Чекину (члены комиссии), а договор оставить в силе. Гальперин, который был также членом Комиссии и присутствовал на заседании Совнаркома, наговорил мне много комплиментов за мою искусную защиту этого дела.

Почти одновременно с моим увольнением с должности председателя коллегии НТО я получил письмо очень странного содержания от Иоффе, который занимал в то время пост заместителя председателя Концессионного Комитета; ранее он был советским послом в Китае, участвовал в заключении Брест-Литовского мира и считался одним из самых образованных большевиков. Перед революцией он был очень состоятельным человеком и большую часть своего состояния пожертвовал на нужды партии. В партии он пользовался большим уважением и находился в очень дружеских отношениях с Троцким. Я познакомился с Иоффе в Берлине в 1922 году, куда он приехал с Генуэзской конференции. Я имел с ним тогда деловое свидание, и он произвел на меня очень приятное впечатление. После этого мне приходилось несколько раз встречаться с ним в Концессионом Комитете, куда я был вызываем в качестве эксперта. Ко мне он всегда относился с большим уважением, и, как он мне заявлял, очень ценил мои указания. Письмо Иоффе было прислано мне не по почте, а кто-то занес ко мне на квартиру в Москве, в Брюсовском переулке; Иоффе жил тогда очень близко от меня в Леонтьевском переулке. В письме Иоффе сообщил мне, что с некоторых пор он стал очень интересоваться применением ядовитых газов на театре военных действий, и очень бы хотел ближе ознакомиться с этой военной химией и, насколько я мог понять из письма, даже хотел сделать некоторые опыты. Он предлагал мне созвониться с ним по телефону и зайти к нему на квартиру; сам он чувствовал себя не совсем хорошо _# и принужден был сидеть некоторое время дома.

В условленный день я посетил Иоффе, которого нашел действительно недомогающим и в очень подавленном состоянии духа. Из разговора я быстро убедился, что тема об ядовитых газах его очень мало интересует, а ему хотелось просто видеть меня и поговорить откровенно на злободневные вопросы с человеком, к которому он чувствовал доверие и симпатию. Он просил держать разговор в секрете, чтр я и выполнил. Теперь после двенадцатилетнего промежутка я не могу вспомнить всего того, о чем мы говорили наедине в течение 2-3 часовой беседы во время чая, но одна его фраза запечатлелась в моей памяти. Приводя ее здесь, я думаю, что выражу все разочарование, которое овладело всем его существом и не позволяло ему видеть в будущем никакого прогресса в улучшении условий жизни в нашей стране. Иоффе сказал:

J

«Было время голодное и холодное, но такого подлого времени, какое мы переживаем теперь, никогда не было, и едва ли в будущем может произойти какое-либо улучшение».

Через месяц после этого свидания со мной Иоффе покончил свою жизнь самоубийством. После его смерти осталось письмо к партии, которое большевики, конечно, не опубликовали, но его копия ходила по рукам; оно содержало сильный обвинительный акт по поводу многих поступков большевиков и неправильности взятой ими генеральной линии. Уже в то время влияние Сталина на политику партии начало сказываться, и политические дни Троцкого были уже сочтены. Что сказал бы Иоффе теперь, когда ему пришлось бы по всем вероятиям разделять участь всех его товарищей по партии и быть обвиненным в измене народному делу и в шпионаже в пользу фашистских стран!

В виду больших кредитов, отпущенных Германским правительством, Торгпредство в Берлине нуждалось в специалистах, — в особенности по химической промышленности. Главное Химическое Управление получило запрос о командировании в Берлин опытного химика инженера, хорошо знающего немецкий язык в распоряжении Торгпредства. В Химическом Управлении выбор остановился на А. Е. Мозере, который был секретарем азотной комиссии и являлся крайне необходимым работником для этого важного дела. На посылке Мозера в Берлин в особенности сильно настаивали Чекин и председатель Химторга. Я долго не соглашался; под конец меня уговорили согласиться, при условии, что эта командировка будет временной и что Мозер останется в Берлине не более полгода. В декабре 1926 года Мозер уехал в Берлин и оставался там на работе по заказам для химической промышленности в течении почти 3-х лет, а потом совсем не вернулся в СССР и сделался невозвращенцем.

Для уточнения заказов Торгпредства на кредиты отпущенные германским правительством для СССР, все время были командируемы инженеры и профессора от различных учреждений. От Главного Химического Управления были командированы очень способный химический инженер, служащий в тресте Основной Химической Промышленности (фамилии точно не помню) и профессор Московского Технического Училища Лукьянов. Они находились все время в контакте с Мозером. Когда они вернулись в Москву, то оба были арестованы будто бы за то, что они взяли взятки от немецких заводчиков. Лукьянов, несмотря на то, что страдал туберкулезом легких, был сослан в Соловки, где просидел продолжительное время; как ходили слухи, для него там была устроена маленькая лаборатория. Потом он был освобожден и возвратился к педагогической деятельности.

В виду подобных обвинений, пред’явленных инженерам, командированным в помощь Мозеру, у советского правительства явилось сильное подозрение в причастности к подобным деяниям и самого Мозера. Поэтому ГПУ решило вызвать Мозера обратно в СССР, но эту операцию оно стало производить очень тонко. Мозеру было предложено приехать в Москву на 3 недели для доклада о всех заказах; воспользовавшись моим пребыванием в Берлине, меня просили уговорить Мозера приехать. Я очень добросовестно уговаривал Мозера; тоже самое проделывал и начальник Химторга (который в свое время сильно настаивал на командирование Мозера в Берлин, несмотря на мои протесты). Но Мозер отлично понимал, что после ареста инженеров, имевших с ним соприкосновение, его несомненно потянут к допросу и ему не миновать ареста. Он очень нервничал, но был стоек в своем решении и не исполнил приказания, мотивируя его невозможностью в данное время отлучиться из Берлина. Впоследствии, в 1923 году, когда были закончены и исполнены все заказы, Мозер снова отклонил приказание вернуться и сделался эмигрантом. Надо заметить, что его родители были немецкими гражданами, и Мозер после увольнения с советской службы отправился в Карлсруэ, гдр жили его родители; свое химическое образование он получил в Политехникуме в Карлсруэ и работал в лаборатории у проф. Габера; в этом городе у него было много друзей.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ В СССР

1927 — 1930

ГЛАВА ПЕРВАЯ