Жизнь одного химика. Воспоминания. Том 2

МОИ СТОЛКНОВЕНИЯ С ЮЛИНЫМ И С КУЙБЫШЕВЫМ

1-го апреля 1929 года я должен был отправиться в Берлин, согласно моего договора; в этот раз меня очень интересовало разрешение вопроса о продаже патентов И. Г. В Москве переговоры Внешторга и ВСНХ с И. Г. шли полным ходом, но вопрос о продаже моих патентов там совершенно не затрагивался, а я с своей стороны не имел желания его поднимать. Мой сын Владимир и д-р Фрейтаг писали мне из Берлина, что Баварская Ко. спрашивала их, когда я приеду. Из письма д-ра Фрейтага я понял, что между И. Г. и баварцами состоялось соглашение о продаже патентов, но, конечно, в письме не указывалось, на каких условиях эта продажа состоялась.

В марте я подал Юлину рапорт, как и ранее, о разрешении выехать в Германию для продолжения моих научных работ. Собственно говоря, это была простая формальность, так как я имел годовой паспорт, и до сих пор ГПУ не чинило мне никаких препятствий. Но мой секретарь, который следил за получением визы, заявил мне, что Юлин не пересылал моего паспорта с своей подписью в отдел ВСНХ для заграничных командировок. Я зашел в кабинет Юлина и спросил его, переслал ли он мой паспорт для оформления или нет. Он ответил мне, что ему не подавали моего рапорта и что он на днях это сделает. Пользуясь моим посещением, он стал укорять меня в том, что я, вообще, проявляю мало энергии в моей деятельности по ВСНХ и что мне надо почаще стучать кулаком по столу, требуя от начальства удовлетворения нужд химической промышленности.

«Вы, — сказал Юлин, — пользуетесь таким авторитетом и доверием в глазах нашей партии и правительства, что Вам всегда легко настоять на выполнении Ваших всегда обоснованных требований».

На эту речь я ответил, что пусть он укажет, хотя бы один серьезный случай, когда советское правительство не исполнило бы постановления Главхима, касающегося того или другого химического вопроса, в котором я принимал большое участие и был их инициатором. Я указал Юлину, что секретная докладная записка председателю ВСНХ Дзержинского, в которой излагалась подробная программа дальнейшего развития химической промышленности для обороны страны и указывалось на громадный вред отсутствия в ВСНХ Главного Химического Управления, была целиком утверждена в Президиуме ВСНХ и в Совнаркоме. Проведение этих вопросов в жизнаь и создание снова Главхима, во главе которого стоит Юлин, — это целиком моя заслуга. «Этого одного достаточно, чтобы мне не приходилось слышать подобных упреков от Вас, тов. Юлин». У Юлина ничего не нашлось, чтобы мне возразить, так как факты говорили сами за себя. Я ему не стал напоминать о других важных вопросах в химической промышленности, которые могли быть разрешены только при моем участии. Но А. И. явно хотелось меня еще чем-нибудь уколоть, и он заявил, что мое поведение в Академии Наук во время последних событий в ее жизни было не совсем корректно; я должен был бы выступить с резким осуждением, когда на последних выборах в Общем Собрании Академии был забаллотирован один кандидат (кажется, проф. Лукин). На это я ответил ему, что он не знает, вероятно, того, что я говорил в заседании Математического Отделения Академии Наук, когда я указал академ. Павлову, что после избрания определенного кандидата в специально-назначенных правительством комиссиях мы должны его избрать в члены Академии Наук.

«Ранее, чем осуждать меня, — сказал я Юлину, — Вам надо было бы ознакомиться с подлинными протоколами заседаний и тогда уже решить вопрос, достоин ли я порицания или нет».

На этом закончилась наша беседа, которая оставила во мне неприятное впечатление, так как во время ее я впервые услышал подобные упреки от Юлина. После моего разговора с ним по поводу ареста Шпитальского у меня осталось очень тягостное чувство, которое еще более усилилось после его беседы со мной по поводу моей деятельности в СССР. Я всегда знал, что политическое положение Юлина в партии невелико, так как он стал большевиком после войны, а его значение в советской промышленности еще меньше. Поэтому эти небольшие нападки на мою особу были несомненно навеяны Юлину свыше, и я решил быть на стороже.

Совершенно неожиданно я получил приглашение прибыть на заседание Президиума Центрального Комитета Союза химиков для участия в обсуждении пятилетнего плана развития химической промышленности. Я был удивлен этому приглашению*, потому что в виду моих частых отлучек заграницу и научной работы в Ленинграде я не принимал никакого участия в составлении пятилетнего химического плана в Главхиме. Конечно, до моего слуха доходили планетарные цифры ежегодного расширения производства того или другого химического продукта, которые вызывали во мне только одно сомнение в возможности исполнения таких заданий. В таких случаях я говорил своему собеседнику, что все это очень хорошо, но обратили ли вы внимание на общую коньюнктуру всей нашей промышленности, транспорта и т. п.? На заседание Ц. К. химиков я должен был идти, так как, кроме повестки, я получил еще личное приглашение по телефону от председателя Союза Химиков, фамилии которого сейчас не помню, но знал задолго до его избрания на это почетное место. Это был молодой человек, моложе 25 лет, ничего не понимающий в делах химической промышленности и попавший на этот пост совершенно случайно.

На многолюдном заседании Ц. К. химиков от Главхима присутствовали: сам Юлин, который возседал в Президиуме, его заместитель Киселев, начальник отдела Главхима В. Кравец и другие. Во время заседания были разбираемы планы всех отраслей химической промышленности и делались соответствующие замечания относительно сообщенных цифр производительности на ближайшие 4-5 лет. Не помню, при обсуждении какого вопроса председатель обратился ко мне с просьбой высказать мое мнение относительно всего плана химической промышленности. Можно легко себе представить мое затруднение, т. к., по правде сказать, я совершенно не знал пятилетнего плана и не был подготовлен к его критике. Но тем не менее что то сказать было надо, иначе мое признание в моем полном незнакомстве с планом могло печально отразиться на моей судьбе. Я решил указать, что для выполнения этой пятилетки и для дальнейшего развития нашей промышленности необходимо в первую! голову иметь надлежащий кадр хорошо подготовленных инженеров и техников, без которых немыслимо выполнять намеченную грандиозную работу в промышленности. А чтобы подготовить химиков и инженеров, надо развить исследовательскую работу, ибо только те инженеры и техники окажутся на высоте своего положения, которые пройдут хорошую школу научных исследований в лабораториях вузов, втузов и техникумов. Я привел пример последней войны, когда успех развития химической промышленности был возможен только потому, что знаменитыми нашими учителями, Зининым, Менделеевым и Бутлеровым, была создана русская химическая школа, признанная во всем мире.

Как не увлекательна была моя речь относительно важности развития химического образования во время первой пятилетки, я, однако, получил от председателя заседания записку, в которой указывалось, что Президиум с большим вниманием прослушала мою речь, которая походила на блестящую лекцию, но очень далека, по их мнению, от критики пятилетнего плана, и потому Президиум просит меня через некоторое время выступить снова и в своей речи ближе держаться к сюжету пятилетки. Я попросил тогда у Кравеца его тетрадку, в которой были помещены цифры производительности различных химических продуктов в течении ближайших лет и попросил его об’яснить мне вкратце основания для них.

Так как серная кислота является наиболее важным химическим продуктом, на котором базируются другие производства, то я решил сделать об’ектом своей речи именно пятилетний план развития производительности серной кислоты. Уже поверхностный обзор цифр увеличения производства серной кислоты указывал на полную невозможность исполнения подобной программы. Кроме того, в плане не приводились систематические увеличения добычи необходимых колчеданов и совершенно не затрагивался вопрос о возможности доставки колчеданов на заводы серной кислты. Все эти вопросы мне были хорошо известны во время войны, и потому мне было сравнительно легко критиковать представленный план и отметить с своей стороны все его слабые места, касающиеся самого важного продукта химической промышленности. Я начал свою речь с того, что раз советское правительство требует для мирных и военных целей значительного развития химической промышленности на ближайшие годы, то, конечно, мы должны употребить все срдества для того, чтобы достичь поставленной цели. Но достигая успеха в одной отрасли промышленности, мы не должны портить дело в других областях народного хозяйства. Я предложил здесь разобрать только план развития производства серной кислоты и по годам критиковал возможность увеличения ее производительности в связи с другими факторами народного хозяйства.

Не знаю, удовлетворились ли товарищи, сидевшие за столом Президиума, моей критикой, или, быть может, удивились моей находчивости, только я не получил каких-либо резких замечаний или возражений и был отпущен с миром. Юлин, с которым я после обсуждал результаты заседания в ЦК Химиков, не сделал никаких замечаний о моей речи.

В то время он вел борьбу в Главхиме против некоторых членов коммунистической ячейки, которые, повидимому, были недовольны его деятельностью и хотели его спихнуть. В особенности вел борьбу против Юлина недавно назначенный в Главхим для секретных дел Карасик. Этот товарищ кончил в Харькове Технологический Институт и когда был назначен в Главхим, то явился ко мне и стал меня благодарить за тот добрый совет, который я ему дал в 1921 году, когда он предлагал мне свои услуги сделаться правителем дел в Главхиме, куда я был назначен начальником. Карасику было в то время 21-22 года, и я отказал ему в его просьбе, а посоветовал продолжать учиться и уже после солидной учебы перейти на административную работу. Борьба Юлина с Карасиком и его приверженцами закончилась победой Юлина, и несколько партийных товарищей были принуждены покинуть Главхим.

Юлин приказал оформить мою командировку, и в конце марта ГПУ дала мне визу на 1 апреля выехать в Берлин. За два дня до моего от’езда (это было, как я хорошо помню, в воскресенье утром) я был вызван из Кремля Куйбышевым, который сообщил мне, чтобы я отложил мой от’езд заграницу, пока я не сделаю доклада правительству о всех моих работах здесь и в Германии. Мне пришлось на другой день пойти в отдел ВСНХ по заграничным командировкам и заявить о распоряжении Куйбышева. Со стороны ГПУ не было никаких препятствий к моему выезду заграницу, иначе они не поставили бы визы на моем годовом паспорте. Моя задержка по всем вероятиям произошла исключительно по инициативе Куйбышева, которому за две недели до моего от’езда я сказал, что мне необходимо скоро ехать в Германию. После получения такого распоряжения я отправился к Секретарю Президиума, чтобы спросить, когда можно будет поставить мой доклад, так как ранее доклада в Президиуме ВСНХ мне нельзя выступать в Совнаркоме. В секретариате ВСНХ я получил очень неутешительный ответ, так как Куйбышев скоро должен был уехать в командировку, кажется, на Урал, которая должна была занять у него три недели, а потому назначить время пленума Президиума в настоящее время было совершенно невозможно.

В течении двух месяцев мне пришлось хлопотать о назначении докладов о моих работах, и все было напрасно. Под различными маловажными причинами, я не мог добиться свидания с Куйбышевым после того, как он вернулся из командировки, а без его решения ни один из заместителей не мог взять на себя ответственности назначить мой доклад в Президиуме. В моей голове эта волокита возбуждала очень мрачные мысли, в особенности я подозревал, что моя задержка в от’езде заграницу обусловливалась делом Шпитальского, к которому я был очень близок в разнообразных деловых отношениях. Заместитель Куйбышева Рухимович предложил мне прямо обратиться к Куйбышеву лично и выяснить, в чем дело. Личный секретарь Куйбышева стал меня водить за нос. Когда я заметил, что он просто издевается надо мной, то я решил пойти напролом, тем более, что Куйбышев, как я узнал, на другой день уезжает в отпуск. Я явился в Президиум рано утром, до приезда Куйбышева, и когда он вошел в кабинет, то я попросил секретаря доложить, что хочу его видеть. Я не могу сказать, доложил ли он обо мне или нет, но когда он вернулся и сказал мне, что Куйбышев занят, то я, не говоря ему ни слова, отворил дверь и несмотря на протесты секретаря, вошел в кабинет и в довольно взволнованном тоне спросил Куйбышева, когда же я, наконец, получу ответ о времени моего доклада и разрешение для моего выезда в Германию, согласно заключенного мною договора. Я просил дать мне сейчас-же определенный ответ, так как я слышал, что он завтра уезжает в отпуск. Вероятно мой рассерженный тон оказал на него влияние, так как он быстро дал мне успокоительный ответ и сказал мне, что он передаст это дело Рухимовичу. Тогда я попросил его позвонить сейчас-же его заместителю, так как за обилием дел он может легко об этом забыть. Куйбышев взял трубку, при мне позвонил Рухимовичу и сказал ему, что я немедленно зайду к нему и мы должны сговориться о времени моих докладов в Президиуме и в Совнаркоме. Рухимович был всегда расположен ко мне и ценил мою работу, а потому он пошел мне навстречу и чуть ли не на другой день приказал назначить заседание Президиума и обещал на ближайшее заседание Совнаркома (оно состоялось на следующий день после заседания Президиума ВСНХ) поставить на повестку мой доклад. Все это происходило уже в первых числах июня, и мой сын в письмах очень беспокоился, почему я не еду в Берлин. В то время в Берлине происходил Бунзеновский С’езд химиков, программа которого была крайне интересна для меня, так как все заседания были посвящены вопросам катализа, и мне очень хотелось быть на нем. Я получил специальное приглашение от председателя С’езда, Боденштейна, но принужден был ответить, что, к большому моему сожалению, не могу приехать, так как очень занят. Я уверен, что только моя энергия, настойчивость и бесстрашие помогли мне получить в этот раз разрешение на выезд заграницу.

На повестку заседания Президиума были поставлены два доклада: Гуревича и мой. Гуревич был председателем Амторга в Соед. Штатах в течении нескольких лет и передал свою должность П. А. Богданову, бывшему ранее председателем ВСНХ. В заседании Президиума Гуревич сделал очень интересный доклад о состоянии промышленности в Америке, об отношении промышленников к нашим русским делам и о желании их войти с нами в деловые отношения. Присутствовавший на заседании Чекин (член коллегии Главхима), которому пришлось по химическим делам быть два раза в Америке, сделал тоже некоторые интересные добавления о химической промышленности в Соед. Штатах и между прочим рассказал, что ему пришлось выслушать не раз очень лестное мнение об академике Ипатьеве. Один крупный промышленник сказал ему: «Дайте нам Ипатьева на два-три года, и мы с удовольствием отдадим вам безвозмездно все те достижения, которые мы сделаем совместно с ним». Это замечание, хотя и очень льстило мне, но было до некоторой степени опасным с точки зрения моих дальнейших поездок заграницу, — в особенности, принимая во внимание мое давнишнее желание посетить Соединенные Штаты. .

На мой доклад в заседании Президиума были приглашены видные работники и ученые, между которыми был акад. А. Е. Чичибабин, присутствовавший тогда впервые на заседании Президиума. Я доложил о всех последних работах по окислению фосфора, сделанных, как в Берлине, так и в Институте Высоких Давлений, и указал, что в настоящее время уже можно приступить к проверке этой реакции в большем масштабе и, как мне известно из письма ко мне моего ассистента, др. Фрейтага, в Германии это предполагают сделать в самом ближайшем будущем. Кроме этой работы мною были доложены в сжатом виде и другие работы Института и показаны образцы полученных соединений. Наибольшее внимание было оказано реакциям окисления и восстановления окислов мышьяка, сурьмы и висмута. После доклада был оживленный обмен мнений и было высказано пожелание, чтобы Институт и в будущем продолжал исследования и в особенности было указано на необходимость продолжения работ по деструктивной гидрогенизации и по полимеризации газов, содержащих непредельные углеводороды. Председательствующий Рухимович обратился к акад. А. Е. Чи-чибабину и попросил его высказать свое беспристрастное мнение по поводу моих работ. А. Е. дал очень благоприятную характеристику моим исследованиям и с своей стороны отметил важное значение разработки реакции окисления фосфора водой под давлением. Вынесенная резолюция Президиума ВСНХ была в мою пользу и гласила, что Институт Высоких Давлений в короткое время сделал очень важные исследования, которые необходимо продолжать в том-же направлении.

На другой день был назначен мой доклад в Совнаркоме. Председательствовал Рудзутак, так как Рыков был в отпуску. В заседании Совнаркома присутствовали Уншлихт, Ворошилов, Пятаков, Кржижановский, Микоян, Гринько и другие народные комиссары. От ВСНХ были Рухимович и А. И. Юлин. Заседание Совнаркома началось с моего доклада, которому было дано неограниченное время, но я заявил, что постараюсь уместить весь материал в течении получаса. В своем изложении; я оттенил сделанные в Институте исследования, которые имеют большое значение в промышленности и принес с собой, как образцы продуктов, так и фотографии аппаратов, установленных в Институте для работ под высокими давлениями. Я был выслушан с большим вниманием и ясно сознавал, что мой доклад был понят и произвел хорошее впечатление, судя по тем вопросам, которые мне были заданы после моей речи. Под конец моего доклада я пояснил, что моя работа в Берлине не только не мешает развитию- дальнейших исследований в Институте, а, наоборот, помогает и, что моему контракту остается один год, и мне придется кроме этого раза еще два раза с’ез-дить в Германию; летом будущего года кончится мой контракт. Я просил Совнарком, чтобы мне было разрешено в будущем без всяких препятствий совершать эти поездки.

При обсуждении моего доклада Юлин дал блестящую характеристику моей технической деятельности и отметил меня, как незаменимого консультанта в Главхиме. К Ворошилов, знавший меня хорошо по Реввоенсовету и всегда относившийся ко мне с большим уважением и симпатией, очень лестно отозвался о моей деятельности и добавил, что он очень удивлен, каким образом я мог в такой короткий срок создать большой Институт Высоких Давлений и подготовить кадр таких способных сотрудников. Я ответил ему на этот вопрос сравнением: почему американцы в короткий срок, в несколько месяцев, строят небоскребы, — в то время, как у нас постройки сравнительно небольших домов продолжаются более года? У американцев, — пояснил я, — уже заранее все готово для созидания дома, размеры строительных материалов изготовляются по установленным стандартам: им приходится только делать сборку отдельных частей здания. Я привык в течении своей жизни начинать с малого и достигать больших результатов; я уже давно стал готовить школу молодых химиков, способных в будущем приступить к выполнению работ под большими давлениями. Уже с 1923 года я в своей квартире в Академии Наук приступил к этой задаче, и в той маленькой лаборатории уже кристаллизовались новые химические идеи, делались предварительные опыты и молодые химики, приходившие ко мне учиться, готовились сделаться в будущем исследователями в новой области химии высоких давлений. И когда мои работы показали правительству СССР важность будущих исследований в области катализа и применения метода высоких давлений в химической промышленности, я получил возможность создать в короткий срок новый Институт Высоких Давлений. И мне, подобно американцу, надо было только перенести идеи и своих учеников в новое широкое помещение и с первого же дня водворения на новом месте приступить к научным исследованиям. В Совнаркоме я не побоялся высказать свое мнение, что всякое дело надо начинать с маленького, ибо неизбежные ошибки во время первоначальной работы в таких условиях не в состоянии угасить духа исследователя уже по одному тому, что для опытов не потребуется больших затрат, а кроме того, является возможность легко изучить условия данного процесса. На это мое правило я не получил возражений, но я полагаю, что эти мои слова не были в состоянии изменить убеждения большевиков, поступавших как раз наоборот в своих социальных и экономических опытах в нашей стране. Обсуждения закончились речью Рудзутака, который в постановлении Совнаркома отметил достигнутые мною ценные результаты для советской химической промышленности; кроме того в постановлении Совнаркома значилось, чтобы все учреждения оказывали Институту Высоких Давлений помощь и без всякого промедления исполняли требования Института по снабжению его материалами и приборами, не испрашивая особых разрешений по начальству. И, наконец, Совнарком предложил учреждениям, ведающим заграничными командировками, без-препятственно оформлять поездки акад. Ипатьева заграницу на ближайшее время.

Лучшего результата от моих докладов в ВСНХ и Совнаркоме я не мог ожидать; на другой день во всех газетах СССР были помещены статьи, касающиеся моей научной деятельности и моего доклада в указанных учреждениях. Точно также были посланы краткие отчеты о заседании Совнаркома по поводу моего доклада и в заграничную прессу.

Через два дня я уехал в Берлин, где от сына узнал, что дело с моими патентами обстоит хорошо и что К. Ф. Фрейтаг расскажет мне все подробности; что касается до работ сына, то они протекали вполне успешно. Он изучил основательно термо-динамику, а в лаборатории ему удалось соорудить прибор высокого давления, который позволяет ему делать электролиз под давлением и получить раздельно чистейшие водород и кислород под давлением до 200 атмосфер. Кажется, только одному ученому удалось разрешить эту задачу; мой сын сделал этот аппарат совершенно независимо; я ему посоветовал взять патент на этот прибор, что он сделал, возвратившись в Россию-.

В очень скором времени я увидался с Н. Каро и он мне заявил, что мои условия по продаже патентов И. Г. приняты.

Через очень короткое время я получил первый взнос в 90.000 марок и часть этих денег употребил на покупку аппаратов для Института Высоких Давлений (15.000 марок), на годовую командировку заграницу моего ассистента, Г. А. Разуваева в следующем году (около 5000 марок) и на оплату всех расходов моего сына по изготовлению аппаратов для высокого давления. Деньги были внесены в Берлинское Торгпредство и частью- положены в Банк для выдачи моему ассистенту Разу-ваеву, когда он приедет заграницу. Кроме того, из этих денег была оплачена годовая командировка заграницу сына с семьей.

В центральной лаборатории у баварцев я занялся вопросом осаждения металлической меди из растворов ее солей под давлением водорода, так как д-р Каро сообщил мне, что И. Г. очень интересуется этим вопросом для каких то целей. Для выяснения механизма реакции я сделал много опытов осаждения закиси меди, а также действия воды и водорода на окись меди. Интересно отметить, что в последнем случае я безусловно получил кристаллическую закись меди, что заставляло предполагать, что кристаллизация закиси меди произошла из водного ее раствора или гидрата окиси меди. Эти опыты, к сожалению, не были закончены.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ ПОЕЗДКА В ЯПОНИЮ

В начале августа я вместе с семьей сына вернулся в СССР и после короткого отдыха на хуторе, приехавши в Москву, узнал неожиданную для меня новость: советское правительство командирует меня в Японию на Международный Инженерный Конгресс, который должен быть в ноябре 1929 года в Токио. Для выяснения вопросов, связанных с этой командировкой, я отправился к Воронову, который был управляющим делами Особого Комитета по научным учреждениям, состоящим в ведении ЦИК’а. Во главе этого комитета стоял Луначарский, которому эта должность была дана после снятия его с поста Народного Комиссара Просвещения. Воронов об’яснил мне, что моя командировка в Японию была утверждена Совнаркомом, и мне нельзя отказываться в особенности потому, что уже поздно; к тому же, акад. Иоффе, который должен был ехать со мной, по очень уважительным причинам не может ехать в эту командировку. Я об’яснил Воронову, что мне в декабре придется ехать на работу в Берлин и что у меня и без того много работы в моем Институте Высоких Давлений, но все эти доводы не помогли, и мне ничего не оставалось делать, как начать готовиться к длинному путешествию; я должен был выехать не позднее первых чисел октября. Что касается моей поездки в Германию, то Воронов заявил мне, что никаких препятствий к этому для меня не встретится.

С Вороновым я обсудил и другой вопрос, касавшийся посылки моего сотрудника и любимого ученика, Г. А. Разуваева, в годичную командировку заграницу для дальнейшего усовершенствования в химии. Будучи в Германии, я списался с проф. Мюнхенского Университета Виландом, который обещал мне взять Разуваева в свою лабораторию для работы по органической химии. Для Разуваева это было большим счастьем, так как авторитет Виланда стоял очень высоко и он был лауреатом Нобелевской премии. Хлопоты о командировании Разуваева за мой счет начались еще до моего последнего приезда из Германии, но он получил отказ. Я просил Воронова помочь провести в ГПУ эту командировку, так как знакомство такого талантливого химика с методами химических исследований будет в высшей степени полезно для русской науки. Я прибавил, что мой хороший знакомый, известный проф. Виланд, уже согласился взять его своим учеником и для меня будет неловко, что я зря беспокоил человека своей просьбой о Разу-ваеве. Я сказал Воронову, что я могу поручиться за Разуваева, что он не занимается политикой и что он во время вернется в СССР.

Из хлопот относительно командирования заграницу с научной целью моего сына и Разуваева я узнал, какие затруднения надо было преодолеть, чтобы получить право ознакомиться с состоянием науки заграницей. Разве при царском режиме надо было обивать пороги разных канцелярий, чтобы получить разрешение на командирование молодого ученого заграницу без расходов для казны?

Воронов обещал мне помочь в этом деле и сдержал свое слово: в октябре Разуваев выехал в Германию и явился к Виланду для работы на указанную профессором тему.

В лабораториях Академии Наук и Института Высоких Давлений работы шли полным ходом и все могло бы радовать душу руководителя, если-бы не присутствие только одного человека, который портил настроение всем своим коллегам и, конечно, мне, так как мне приходилось разбирать все недоразумения в подведомственных мне лабораториях. Этот человек был Николай Орлов, о котором я уже упоминал ранее. Несмотря на все мои увещевания, этот суб’ект был совершенно неисправим. Чтобы подтвердить сказанное об его характере, я приведу один пример его отношений с моим ассистентом А. Д. Петровым, с которым он был товарищем по Ленинградскому Университету; они оба одновременно были взяты мною в Лабораторию Высоких Давлений в Академии Наук. Они были неразлучными друзьями, и во время вакаций летом не раз предпринимали путешествие пешком по церквам и монастырям Петроградской и Новгородской губерний. Н. Орлов был в полном смысле ханжа, и при подходящих условиях из него вышел бы ценный иезуитский монах; не даром мы дали ему соответствующее прозвище. Но стоило А. Д. Петрову в своих научных работах проявить большое уменье в исследовании трудных химических реакций и заслужить хорошую оценку с моей стороны, как отношение к нему Орлова резко изменилось. Он стал говорить ему колкости, обижать его в присутствии других химиков и дело дошло до того, что А. Д. Петров, очень скромный и воспитанный человек, заявил мне, что он не может более оставаться в одной комнате с ним, так как он не ручается за себя и дело может кончиться неприятным для лаборатории скандалом. Когда А. Д. жаловался мне на Орлова, слезы стояли у него в глазах, и он сообщил мне, с каким хамским подходом Орлов обращается со своими другими помощниками. Я успокоил А. Д. Петрова, очень ценного научного сотрудника, и обещал ему перевести Орлова в другое здание (бывший особняк уральского железо-промышленника, Яковлева), которое Академия Наук получила для расширения помещения химической лаборатории, необходимого в виду прихода новых академиков: А. Е. Фаворского и Вл. А. >Кистяковского. Часть этого здания в нижнем этаже была отведена и для моей лаборатории и я решил перевести туда Орлова и там организовать исследовательские работы аспирантов, под его наблюдением.

Орлов без моего спроса пользуясь молодыми химиками в бытность мою заграницей, произвел опыты по деструктивной гидрогенизации с некоторыми углеводородами и без моего позволения послал их в Немецкое Химическое Общество для напечатания. Зачем было ему это делать, когда я всегда позволял моим сотрудникам некоторые работы делать и публиковать самостоятельно, — в особенности, если инициатива той или другой проблемы исходила от них самих — я не знаю. Только для порядка в лаборатории, я всегда требовал, чтобы я был об этом заранее осведомлен и дал бы разрешение, так как я, как глава лаборатории, должен отвечать за все работы, в ней сделанные, как перед начальством, так и перед химическим миром. Н. Орлова я никогда ни ранее, ни после этого инцидента не стеснял в самостоятельной работе, и тому имелись самые убедительные доказательства, так как не менее трети работ, сделанных в лаборатории Академии Наук по гидрогенизации ■и деструктивной гидрогенизации по заданным мною темам, были напечатаны только под именем Орлова и помогавшего ему сотрудника, которого я разрешил ему использовать для его работы. Н. Орлов имел хорошую голову для химического мышления, но очень не искусные руки для экспериментальной работы, а потому ему был крайне необходим для производства опытов, в особенности под большими давлениями, хороший экспериментатор.

Надо здесь заметить, что на средства, отпускаемые мне

НТО и ВСНХ, я приглашал молодых людей — студентов старших курсов или только что окончивших Университет, чтобы они изучиди методы высоких давлений, и получив надлежащую опытность в проведении ответственных опытов, могли бы служить хорошими помощниками научным сотрудникам. Впоследствии из этих молодых людей выходили хорошие химики, занявшие места или в Институте Высоких Давлений, или в Академии Наук, уже в качестве научных сотрудников.

Условия для работы Орлова были превосходными, и его положение в Лаборатории Академии Наук, в качестве старшего химика, было очень прочно; он мог, кроме того, читать лекции и принимать участие и в другой работе в качестве консультанта. Двух лиц в лаборатории Академии Наук он особенно ненавидел: это моего сына Владимира и Г. А. Разуваева; оба они не подавали ему руки. Приехавши один раз в Ленинград, я получил одну бумагу без подписи, в которой критиковалась моя деятельность по управлению химической лабораторией Академии Наук и указывалось, что я нахожусь под влиянием моего сына, который собственно и является начальником лаборатории; все работающие в лаборатории терпят от такого порядка вещей. Когда я узнал, что в Академии Наук некоторое время тому назад была организована особая контрольная комиссия для критики всех учреждений Академии, причем было предложено всем служащим подавать свои заявления о непорядках (насколько помню, без подписи), то мне стало совершенно ясно, кто был автором этой записки. Во время моего об’яснения с Орловым, обнаружились такие его деяния и интриги, что я решил принять энергичные меры и раз на всегда прекратить подобные выходки с его стороны и даже попросить начальство перевести его в другое учреждение. Я так решительно говорил с Орловым относительно его поведения, что он понял, что мое терпение лопнуло и что я более не буду с ним церемониться. Я должен был уехать в Москву, так как через 2-3 дня я отправлялся в Японию. Каково же было мое удивление, когда вслед за мною Орлов приехал в Москву за свой счет, не сказав об этом никому ни одного слова. Он дважды днем заходил ко мне на квартиру и, не застав меня дома, написал записку, в которой умолял принять его по очень важному делу. В 6 часов вечера он был у меня и со слезами на глазах просил моего прощения, давая клятвенное обещание исправиться. Я заявил ему, что я не могу верить его словам, так как он столько раз давал мне обещание относиться к людям по-человечески и без злобы и никогда не сдерживал своих обещаний. «Должен же я, как старший в лаборатории оградить моих ассистентов от незаслуженных оскорблений и нападок» — сказал я.

«Что же должен я теперь сделать, — сказал Орлов, — чтобы заслужить Вашего прощения? — Я готов стать перед Вами на колени и умолять Вас о прощении и готов принести какую- угодно клятву, — только бы Вы меня простили».

«Ни коленопреклонений, ни клятв мне не надо, — ответил я. — Я подобных низостей не уважаю, а единственно, что я потребую от Вас в настоящее время, это сейчас-же написать мне бумагу, в которой Вы должны правдиво изложить, что Вы клеветали на моего сына и что Вы это сделали умышленно, чтобы очернить его в глазах начальства; кроме того, Вы должны дать обещание в дальнейшем прекратить всякие нападки на всех химиков, работающих в моей лаборатории».

Орлов написал такую бумагу в моем присутствии и прибавил, что никогда не забудет моего к нему снисхождения и просил забыть обо всем случившемся, на что я твердо сказал ему, что делаю это в последний раз. Эта бумага после моего приезда из Японии была передана моему сыну, который должен был ее бережно хранить, как доказательство неосновательности возведенных на него обвинений.

Мое путешествие в Японию произвело на меня неизгладимое впечатление. Мне в первый раз пришлось проехать через Сибирь, так как раньше, во время моей командировки на Урал, я доезжал только до Челябинска. Дальневосточный экспресс, с которым мне надлежало ехать до Владивостока, был переполнен иностранцами. Несмотря на то, что я заявил в Интуристе, чтобы мне оставили нижнее место в спальном вагоне (бывший вагой Международного Общества), и кроме того, было известно, что я еду в Японию в качестве делегата советского правительства, я до последнего дня не знал, какое место я получу. Буквально за несколько часов до от’езда моя дочь, которая ходила в Интурист для получения билета, сообщила мне по телефону, что мне дают только верхнее место. Тогда я соединился с заправилами Интуриста и заявил им, что если мне не дадут нижнего места, то я сию же минуту буду звонить в Кремль, в Совнарком, и заявлю, что при таких условиях я отказываюсь ехать на Конгресс. Я сказал им, что не верю, чтобы Интурист не мог оставить мне нижнего места, когда я за две недели сообщил о своей поездке. Заправилы поняли, что я шутить не буду и через полчаса дочь принесла мне билет на нижнее место. Вот какие порядки существовали в Интуристе и доказательством их произвола мог служить тот факт, что моим соседом в купэ оказался французский гражданин, который по окончании курса юридических наук получил в награду от своих родителей (его отец был портным в Париже) деньги на путешествие по Дальнему Востоку. Он сказал мне, что прибыл в Москву дня за три до своего от’езда и только тогда заказал билет в Интуристе. Он оказался очень приятным молодым человеком, и я с удовольствием провел с ним 11 дней в вагоне до Владивостока.

В то время СССР находился в войне с Китаем и военные действия происходили очень близко от границы. В одном месте около Читы фронт находился в трех километрах от полотна железной дороги. Поэтому, мы должны были ехать не через Манчжурию, а по Амурской железной дороге, что удлинило наше путешествие на два дня. На мое счастье погода в Сибири стояла почти что летняя, несмотря на то, что была первая половина октября; на станциях можно было гулять без пальто. Я неустанно любовался замечательными видами нашей необ’ят-ной Сибири, — в особенности, когда мы переезжали величайшие реки — Обь, Енисей, Амур, которые не уступают по своей величине даже американским. В особенности величественную картину представляют берега Амура и знаменитый железнодорожный мост через него. Какие богатства таятся в этой стране, какие мощные пласты великолепных коксовых углей находятся в Кузнецком бассейне, который по своей мощности превосходит Вестфалию. Еще во время войны 1914 года Химический Комитет начал постройку первых коксобензоловых печей, и с нашей легкой руки это дело не загасло. С 1924 года коксовые печи были пущены в ход и стали давать каменноугольную смолу, из которой стали получаться ценные продукты.

Но если природа Сибири, которой только мельком можно было любоваться из окна вагона, производила сильное впечатление и возбуждала желание когда-нибудь поближе познакомиться с ней, то нельзя было того же сказать относительно человеческих существ, которые обитали в этой чудесной стране. На станциях, где только можно было видеть обитателей Сибири, толпился народ, на лицах которых нельзя было прочесть какого-либо радостного или делового выражения. Это были большею частью простолюдины, очень плохо одетые, с аппатичными лицами, нередко обращавшиеся с просьбой дать или кусок хлеба, или заграничную мелкую монету. Сибирское крестьянское население не знало крепостного права и помещиков; оно было богато землей, скотом и свободолюбиво по настроению. Я вспоминаю один факт. Это было вскоре после прихода большевиков. Один из моих шоферов, сибиряк и не большевик, на мой вопрос, доволен ли он приходом большевиков к власти, ответил мне:

«Отчего же быть недовольным? Теперь наша власть; у меня с отцом в Сибири 90 десятин великолепной земли, ее у меня не отнимут, я буду еще богаче».

Не раз я вспоминал моего наивного шоффера, когда сибиряки почувствовали всю тяготу продналога. Через несколько лет владычества большевиков, народонаселение городов и местечек Сибири стало испытывать большую нужду в хлебе. И это в Сибири, которая доставляла колоссальное количество лучшей в мире пшеницы на рынки Европы и продавала датчанам масло на десятки миллионов рублей. На всем пути по

Сибири на станциях в буфетах нельзя было получить ничего Местного; только в некоторых местах женщины выносили на станции для продажи молоко, яйца и иногда жаренных куриц. Но должен сказать, что в вагоне ресторане кормили довольно сносно и мне не надо был ничего приобретать на станциях. Поезд двигался с установленной по расписанию скоростью, и мы даже немного ранее прибыли в Владивосток. Пассажиры были, за исключением меня, только иностранцы, и из них около 40 человек японцев, которые держались все время в стороне и в вагоне-ресторане имели особую пищу.

Во Владивосток мы прибыли около 7 часов утра и железнодорожное начальство не распорядилось встретить, как подобает, издали пришедший экспресс. Всем пассажирам пришлось идти в гостинницы более километра пешком и самим нести багаж. Я с французом отправились в гостинницу «Золотой Якорь», но несмотря на посланную заранее телеграмму об оставлении нам комнаты, от гражданки, которая ведала распорядком гостинницы, я получил ответ, что свободных комнат нет. После долгих разговоров, которые мне пришлось вести, как с этой гражданкой, так и с товарищем, заведующим гостин-ницей, доказывая в мягких выражениях необходимость получения нами комнат хотя бы к вечеру, мне удалось достигнуть просимого и мы были в состоянии после долгого путешествия в вагонах, наконец, отдохнуть на приличных постелях. Гостин-ница в большевистских руках не могла похвалиться порядками и чистотой. В особенности дело плохо обстояло с ванной и уборной. После одиннадцатидневного пребывания в вагоне, понятно первое желание прибывшего в гостинницу взять ванну или душ. Я попросил распорядительницу приготовить мне ванну, предложив заплатить за нее отдельно. Мне она обещала приготовить ее к вечеру. Но когда я вошел в ванную комнату и увидел, в каком состоянии она находится, я не решался ею воспользоваться, а совершил простое обмывание в очень неудобных условиях и при довольно низкой температуре в помещении. Про уборную не приходится и говорить: она была в самом непозволительном состоянии.

Во Владивостоке пришлось прожить двое суток, так как пароход отходил в Японию два раза в неделю. Японский пароход, около 2000 тонн, был не особенно презентабелен и старой постройки; все каюты были переполнены, и мне едва-едва удалось получить место. В течение двух дней я осматривал город, замечательно красиво расположенный, с великолепным видом на море. Но большевистский режим наложил свою печать и на него, и повсюду чувствовалось, что жизнь в городе замерла, и его обитатели влачат жалкое существование. Продовольственное снабжение также находилось в печальном положении, и дороговизна была непомерная, совершенно не соответствующая заработной плате. Я столовался в гостиннице, в которой кухня была отдана в аренду китайцам, и они кормили довольно сносно, — по крайней мере, я не испортил желудок.

Местные учреждения народного хозяйства не преминули использовать меня для разрешения некоторых злободневных вопросов, и мне пришлось участвовать в заседаниях Совета Народного Хозяйства и примирять две враждовавшие партии. Главными вопросами в то время были — добыча иода <из золы морских водорослей и получение особого чая из морской капусты. Что касается получения иода, то один большевик, приехавший из Москвы с целью обревизовать постановку этого производства на Дальнем Востоке, настаивал на продолжении этого дела, между тем, как местные старожилы, знающие очень хорошо климатические условия, утверждали, что это производство будет очень убыточным, так как собирание водорослей возможно в течении сравнительно короткого времени года. Эти заседания тянулись часами. Раньше, чем высказать свое окончательное мнение, я просил дать мне срок, в течении месячного моего путешествия в Японию собрать материалы; на обратном пути в Москву я обещал обсудить вопрос снова и тогда уже решить его в ту или другую сторону.

Другой процесс — превращение собранной морской капусты в чай, сводился к более механическом производству, чем к химическому, но тем не менее мне предложили тоже высказать мое мнение по этому вопросу, слушание которого

было назначено на другой день. По окончании заседания по родному вопросу, ко мне подошел один гражданин и попросил разрешения зайти ко мне вечером на чашку чая и осветить мне вопрос о сборе морской капусты и превращения ее в чай, так как он давно занимается этим делом и выработал очень хороший способ приготовления особого сорта чая. Я согласился его принять и он явился вечером ко мне и принес мне в подарок образец чая из морской капусты.

Пришедший гражданин был лет около 50, малоросс из Полтавской губернии, бритый, нр с большими хохлацкими усами, крепко сложенный мужчина. Его наружность была скорее симпатичной и располагала к разговору. За чашкой чая он рассказал мне сначала, какие шаги были им предприняты, чтобы выработать метод приготовления этого продукта. Свой метод он продал Совету Народного Хозяйства, получив немного денег, но несмотря на то, что его метод используется и ныне, он не получает никакого гонорара. Он заявил мне, что без него СНХ не справится с этой задачей, и просил меня помочь ему или получить концессию, или быть приглашенным на активную ответственную работу по этому процессу. Я ему ответил, что вряд ли я могу помочь ему в этом деле, так как никого здесь не знаю и что я остаюсь здесь такое короткое время, в течении которого вряд-ли что можно сделать. Во всяком случае я на заседании обращу внимание собравшихся на его способ и попрошу высказаться. Наша беседа затянулась до позднего часа, так как я поинтересовался узнать, каким образом он попал с Украйны во Владивосток. Он рассказал мне, что до революции он был богатым человеком, владел хорошим имением, имел великолепных коней, но большевики разорили его до конца и, странствуя по Сибири во время Колчака, он добрался до Владивостока и теперь ему приходится влачить жалкое существование. Про меня он слышал еще во время войны и был удивлен, что я остался работать с большевиками. На мой вопрос, что же я должен был делать, когда воцарилась на Руси советская власть, он без промедления ответил мне:

«Конечно, уехать заграницу, где Вы с Вашим именем всегда могли бы найти роскошное место и жили бы не так, как в этой несчастной стране. Ведь Вы, наверно, не вернетесь из Японии, а поедете далее, вероятно, в Америку», — прибавил он под конец.

Выслушав эту речь, я пристально посмотрел в глаза своему собеседнику и некоторое время не мог дать ему ответа на его не только смелое, а скорее дерзкое предположение. Не агент ли из ГПУ, мелькнуло у меня в голове? Я не успел дать ответа, как мой гость, угадав мои мысли, весело проговорил:

«Сознайтесь, профессор, Вы, наверное, подумали, что я прислан к Вам от ГПУ, разузнать Ваши мысли и будущую программу Ваших действий?»

На это я дал ему понять, что мне бувально все равно, агент ли он ГПУ или нет, я буду говорить с ним только о деле, а на политические вопросы он не получит от меня никакого ответа.

На эти мои слова он ответил:

«Позвольте только одно добавить к тому, что Вы сказали: громаднейшему большинству русского народа будет совершенно безразлично, останетесь ли Вы в СССР или ГПУ выведет Вас в расход, как большинство вашего брата интеллигента, а благодарности за ваши труды ни от народа, ни от советского правительства Вы никогда не получите. Заграницей Вас будут наверное ценить по Вашему таланту и обеспечат Вас хорошими средствами для жизни полной комфорта и материальных удобств. А про меня не думайте, что я провокатор, так как Вам открыто говорю, что ненавижу коммунистов, так как с их приходом я потерял все, что я нажил себе упорным трудом».

На другой день во время заседания Совета Народного Хозяйства я насколько мог поддержал моего вчерашнего гостя в его антрепризе по добыванию чая из морской капусты, но не могу сказать, помог ли я ему в этом деле.

Во Владивостоке я осмотрел вновь созданный Политехнический Институт и познакомился с работами профессоров. Условия их работы были ужасные, и было совершенно невозможно расчитывать на производство какой-либо серьезной научной работы. В этом Политехникуме (ранее революции в этом здании помещалось среднее учебное заведение) проф. П. фон Веймарн перед своим от’ездом в Японию пробовал организовать свои научные исследования, но отчасти по нездоровью, а отчасти от неподходящих условий он решился эмигрировать.

На следующий день рано утром японский пароход при великолепной погоде покинул Владивостокский порт; долгое время при выходе из гавани мы любовались красивыми видами, оставившими неизгладимое впечатление. Я был единственным русским, и во время путешествия познакомился с некоторыми пассажирами, ехавшими также на Международный Конгресс Инженеров в Токио. Расстояние между Владивостоком и гаванью Цуруга на японском берегу около 700 киллометров и мы должны были пройти это расстояние в двое суток. Погода нам благоприятствовала, хотя в это время года Японское море, не всегда бывает спокойно. Кормили нас европейскими кушаньями, приготовленными, однако, особым манером, — не совсем привычным для европейцев.

В Цуруге меня встретил наш консул Демидов. Он помог мне сесть на поезд, взяв с меня слово, на обратном пути остановиться у него и пробыть по крайней мере хотя бы сутки.

В Токие мы прибыли вечером около 7 часов. На станции я был встречен нашим военным атташе, Примаковым, и первым секретарем нашего полпредства, Тихменьевым и другими лицами. Примаков передал мне желание нашего полпреда Трояновского, чтобы я остановился не в гостиннице, а в квартире Примакова, где мне будет дана отдельная комната. Я не мог не исполнить желания полпреда, хотя я предпочел бы лучше жить в отеле, где я всегда чувствую себя более независимым и лучше отдыхаю после дневной работы. Примаков жил в небольшом двух-этажном особняке; спальни помещались во втором этаже, а внизу были столовая, кухня и гостинная. Моя комната была совершенно изолированной и рядом с ней хорошая ванна. В общем я остался доволен своим помещением, а также и четой Примаковых, которые оказались очень радушными хозяевами и в тоже время предоставляли мне полную свободу действий, ничем меня не стесняя. Сам Примаков (коммунист) был всецело предан военному делу и был участником гражданской войны; кроме того, со своим конным отрядом он участвовал в авантюре в Персии. Он прошел Красную Академию Генерального Штаба и за свои доблести был награжден двумя орденами Красного Знамени. Мне пришлось не раз говорить с ним о военных делах, и он очень много рассказывал мне о состоянии японской армии. Он имел большое знакомство с японскими офицерами, которые приходили к нему в гости. Он был очень высокого мнения о японской армии и ее дисциплине.

На другой день вместе с Примаковым я отправился в Полпредство, чтобы представиться послу СССР, Александру Антоновичу Трояновскому. Полпредство занимало прекрасный дом бывшего царского посольства, расположенный в очень хорошей части Токио. А. А., встретив меня очень любезно, сказал, что не мог быть вчера на вокзале в виду обилия дел. Вместе с ним мы наметили приблизительную программу моего пребывания в Японии. Он пригласил меня на завтрак, главным кушаньем которого были русские блины с великолепной зернистой икрой. Я познакомился с женой А. А., очень симпатичной молодой еще женщиной и его 10-12-летним сыном. К завтраку был приглашен старший советник Торгпредства Тихменьев, врач по образованию, которого я знал в Москве, когда он занимал должность секретаря Государственного Ученого Совета, председателем коего был О. Ю. Шмидт и где я был постоянным членом.

Тов. Трояновский, как было уже указано мною ранее, был моим учеником в Михайловском Артиллерийском Училище. До назначения полпредом в Японию, А. А. работал в Рабоче-Крестьянской Инспекции (РКИ) и в 1922 году один раз по делу приезжал ко мне в НТО. Во время завтрака А. А. рассказал очень интересную историю, связанную с моей деятельностью профессора химии. Трояновский очень интересовался химией и выполнил превосходно все аналитические задачи, которые я ему давал. Поэтому я представил Трояновского к награждению премией (около 200 рублей) по химии, которая была учреждена в Училище бывшим профессором химии, ген. Федоровым. На педагогическом совете, когда обсуждались успехи выпускаемых в офицеры юнкера, строевое начальство воспротивилось выдаче химической премии юнкеру Трояновскому, потому что он был на плохом счету вследствии либеральных убеждений. Тогда я заявил протест и доказал черным по белому, что успехи по химии ничего общего не имеют с его политическими убеждениями, и если бы строевое начальство нашло необходимым выпустить его за плохое поведение по второму разряду, то и тогда это не лишало бы его права получения химической премии, ибо в правилах о премии Федорова не сказано ни слова об оценке поведения юнкера, выдающегося по своим успехам по химии. Строевое-же начальство выпускает юнкера Трояновского по первому разряду, а потому я нахожу совершенно не обоснованным лишать его химической премии, базируясь только на голословном заявлении, что этот юнкер проявляет в своих суждениях юношеский либерализм. После долгих дебатов, видя мою настойчивость в этом деле и зная, что я предприму дальнейшие меры для правильного решения этого вопроса в Конференции Артиллерийской Академии, строевое начальство взяло свой протест назад, и юнкер Трояновский получил означенную премию. Я, конечно, позабыл об этом эпизоде, но когда Трояновский начал рассказывать мне о нем, то я припомнил все детали моей борьбы в Педагогическом Совете. Моя защита прав юнкера Трояновского на всю жизнь расположила его в мою пользу, и он закончил свой рассказ тем, что он всегда гордится быть учеником такого учителя.

В мое распоряжение во все время моего пребывания в Токио был предоставлен молодой человек (драгоман при посольстве) великолепно говорящий по английски и знающий японский язык и могущий на нем изменяться. К сожалению, не могу вспомнить его фамилию, но этот русский молодой человек (26-28 лет) был безотлучно со мной и помог мне во всем во время моего двухнедельного пребывания в Токно. Он мне много рассказал про состав нашего полпредства, хвалил Трояновского, но порицал Тихменьева за его высокомерное отношение к подчиненным. Я вполне соглашался с характеристикой данной им Тихменьеву, так как он и в Москве, в Государственном Научном Совете, вел себя с почтенными профессорами очень некорректно. Он хвалил также нашего Торгпреда Аникиева и его жену, с которыми я познакомился также тотчас-же по приезде и не один раз обедал у них. Японцы относились к Трояновскому с большим уважением; в особенности хорошие отношения были у него с Министром Иностранных Дел, которому он меня представил в его оффисе. Я об’яснялся с министром по французски и с своей стороны понимал его французскую речь, что случается очень редко, так как японцы имеют плохое французское произношение.

Президиум Совета Конгресса выбрал меня вице-президентом Конгресса, и я должен был сказать приветственную речь. Официальным языком на конгрессе был английский язык, но в виду моего полного незнания тогда этого языка, я получил разрешение сказать речь по французски. Я ее написал по французски и дал А. А. ее прокорректировать, как с точки зрения политической, так и литературной. Проект моей речи понравился А. А. и он почти ничего не изменил в ней, но поправил только язык и некоторые сделанные мною ошибки; А. А. жил до революций долго во Франции в качестве эмигранта и хорошо изучил французский язык. Моя речь по всем вероятиям была мало понятна японцам, мало знающим французский язык, но мне передавали, что все восхищались моим хорошим произношением. Эта речь, вероятно, была напечатана в трудах конгресса, в ней я оттенил главным образом замечательное трудолюбие японского народа, их скромный образ жизни и прекрасные научные работы во вновь выстроенных богатых исследовательских институтах и высказал уверенность, что в будущих поколениях японские ученые будут пионерами в различных отраслях науки.

В многолюдной секции по топливу я сделал доклад относительно моих последних pa6ot в Институте Высоких Давлений. Доклад был поставлен первым в первый день открытия Конгресса и привлек очень большую аудиторию. Я просил моего гида прочитать доклад по английски, а в прениях я отвечал по немецки и по французски. Во время прений я познакомился с проф. Львовского Политехникума Пилатом, с которым после не раз встречались на других конгрессах. Проф. Пилат хорошо известен, как знаток нефтяной промышленности и как автор очень интересных работ с углеводородами нефти.

Конгресс был очень хорошо организован; на конгрессе насчитывалось 1500—2000 членов; одних американцев прибыло 250 человек, и они целиком заняли лучшую гостинницу в Токио «Империал». Приемы и банкеты были организованы с большой торжественностью и ничем не отличались по своему характеру от таких же, устраиваемых на европейских и американских конгрессах. В особенности у меня остался в памяти прием делегатов Конгресса братом японского императора, принцем Чичибу. С этим приемом у меня связано не вполне приятное воспоминание: на нем надлежало быть во фраках, а у меня такого не было, был только смокинг. Трояновский очень обезпокоился этим обстоятельством и хотел даже заказать мне фрак; но было уже поздно, и я уговорил его, что я отправлюсь туда в «смокинге». Председатели делегаций различных стран и выбранные вице-президенты конгресса, около 20-25 человек, были приглашены в особую комнату здания, где происходил прием. В ожидании принца с супругой в этой комнате, кроме делегатов, были высшие сановники «и министры. К своему ужасу я увидал, что все прибывающие лица были во фраках, и только я один являюсь исключением. И вдруг перед самым приездом принца я заметил одну персону, которая тоже была одета в смокинг. У меня стало как то легче на душе: не я один нарушаю этикет. Но успокоение продолжалось не долго, так как я скоро заметил, что не только этот суб’ект, но несколько других были одеты также, как и я, но все они оказались... официантами. Мое отличие от них было только в том, что я имел почтенный вид, нося бороду и орден почетного легиона, розетка которого ясно выделялась в петличке моего смокинга. Но все обошлось благополучно, никто мне не сделал замечания, и я пожал руку принцу и поклонился принцессе также, как и все прочие. После представления нам была предложена чашка кофе и небольшой сандвич, хотя время было вполне подходящее для настоящего обеда. До прибытия принца и принцессы было интересно наблюдать обычай приветствий, который установлен японцами при встрече их друг с другом. Приветствия заключаются, главным образом, в глубоких поклонах, число которых тем больше, чем выше встречаемое лицо занимает служебное положение. Такие же поклоны делаются и женам сановников.

Я выполнил просьбу Владивостокского СНХ и обследовал завод на берегу Тихого Океана, добывающий иод из золы морских водорослей, а попутно и разные соли. Рентабельность этого производства об’ясняется очень просто: море выкидывает водоросли на берег и их сборка гораздо проще, чем ловля их в море, как это имеет место в наших условиях. После осмотра небольшого завода хозяин пригласил меня на обед в свой дом; обед был сервирован на очень низком столе, и мы сидели на маленьких табуретках, конечно, без сапог, в одних чулках. Служанка, которая подавала блюда, приветствовала нас глубокими поклонами и проявляла исключительную' исполнительность. Благодаря присутствию моего гида, мы могли вести интересный разговор, причем хозяин очень интересовался укладом жизни в СССР. Он выразил желание помочь нам в организации добывания иода из водорослей.

Во время моего пребывания в Японии я осмотрел целый ряд исследовательских Институтов и Университетов, — главным образом, химических лабораторий в городах Токио, Осака, Кобе и Киота. Исследовательские Институты произвели очень выгодное впечатление; они помещались во вновь выстроенных великолепных зданиях, оборудованных для научных работ по всем требованиям современной науки с приложением для исследования химических процессов всех ₍н°^вых физических методов анализа. Многие из научных работников изучали химию заграницей, главным образом в Германии. При осмотре Института в Токио, я спросил директора, производятся ли работы под высокими давлениями по моему методу. Я получил утвердительный ответ, но когда я попросил познакомить меня с их характером, то заметил, что им это не очень желательно; они явно старались отвлечь мое внимание показом других процессов. Но так как я вежливо настаивал на моем желании, убеждая их, что я в СССР расскажу своим коллегам о применении также и в Японии метода высоких давлений для изучения химических реакций, то они волей-неволей должны были показать мне и этот отдел лаборатории. Несмотря на быстрый обход этого помещения и отсутствие каких-либо об’яснений, я, как опытный в этой области работник, сразу же заметил, что важнейшие процессы, имеющие приложение в практике, подвергаются здесь лабораторному изучению'. Во всех исследовательских Институтах научными сотрудниками были японцы, получившие свое образование в японских высших учебных заведениях. Они получают очень небольшое вознаграждение: кончивший университет поступает на жалованье около 40 иен в месяц (по тогдашнему курсу 20долларов) и только через два года, хорошо себя зарекомендовав, они могут рассчитывать получить прибавку до 60 иен.

Офицеры армии получают также невысокое содержание. Лейтенант получал тогда 50 иен, а командир полка около 180 иен, более чем в два раза меньше, чем наш полковой командир до войны 1914 года. Японцы приучены жить очень скромно, и такое малое вознаграждение нисколько не умаляет их пыла к работе. Я много раз наблюдал труд простых рабочих и сравнивал его с нашими европейскими рабочими и должен сказать безпристрастно, что сравнение далеко не в пользу наших европейцев. Японец относится к возложенной на него работе с какой то любовью и спешит ее выполнить в короткий срек. А чем он питается! Рисом, квашеной редькой, а иногда рыбой, большей частью вяленой. Японцы на редкость трудолюбивый народ и сельская культура доведена у них до высокой степени совершенства. Во всей Японии нет ни одного кусочка земли, которая не была бы возделана. Только при такой культуре такая малая по площади страна может обеспечить жизнь почти 70 миллионов людей. Страна поражает порядком и чистотой;

японцы очень чистоплотный народ и в каждой семье устроены души и ванны, без принятия которых ежедневно японцы не могут жить. Но что особенно обращает внимание путешественника в Японии — это дети. Они очень оригинальны и забавны в своих костюмах и прическах; они очень мило играют на улицах перед своими маленькими домами или лавками их родителей; я никогда не видал, чтобы они дрались или плакали, и кроме того они очень послушны. Вероятно матери получали хорошие уроки в школе и от своих родителей, как надо воспитывать детей. Матери рабочего и среднего класса носят детей за спиной, отчего японцы имеют кривые ноги, так как своими ножками они охватывают талию матери. В Японии было обращено давно внимание на физическое развитие детей и благодаря гимнастике и физическим упражнениям средний рост народонаселения был увеличен почти на два дюйма. Железные дороги в Японии могут служить образцом для Европы; поезда идут с замечательной точностью, и их опоздание является большой редкостью. Японцы усвоили железнодоржное дело по немецким правилам, но они перещеголяли немцев, и последние должны были с этим согласиться.

В Кобе, которое отстоит недалеко от Оссаки, я посетил проф. П. П. Веймарна, который может считаться пионером в коллоидальной химии. Он и В. Оствальд в начале этого столетия своими исследованиями обратили внимание всего химического мира на важность изучения коллоидов. Доклады Веймарна в Русском Химическом Обществе обращали на себя большое внимание и было только очень жалко, что П. П. говорил очень тихо и многие из присутствовавших не слыхали полностью его речей. Я всегда с большим уважением относился к П. П. и мне было очень приятно увидать его после долгих лет разлуки. Во время войны 1914 года П. П. был командирован в Екатеринбург для постройки Политехникума, в котором очень нуждалась наша Уральская Промышленность. В Екатеринбурге он познакомился с моим братом, инженером, и они одновременно покинули город, когда белая армия Колчака начала отступать в Сибирь. Отчасти по нездоровью, а отчасти вследствии полной несимпатии к большевикам П. П. не долго оставался во Владивостоке и при первом удобном случае совсем перекочевал в Японию. Японским правительством ему было предложено место профессора химии и было обещано построить ему специальную лабораторию, где бы он мог производить свои исследования по коллоидам и где под его руководством молодые японские химики могли бы изучить все методы коллоидальной химии. Когда П. П. узнал, что я приехал на Конгресс, то он известил меня, что был бы очень рад повидать меня и сообщил мне свой адрес в Кобе. Я очень быстро нашел его квартиру, занимавшую' отдельный небольшой двух-этажный домик в одной из маленьких и узких улиц Кобэ. П. П. имел только жену, очень симпатичную женщину, которая была его другом и заботилась о предоставлении ему полных удобств в жизни. П. П. рассказал мне, что года два тому назад он чуть чуть не умер от болезни почек. У него закупорилась одна почка и было необходимо сделать очень серьезную операцию, которую! не всякий хирург мог выполнить. По счастью для П. П. один искусный немецкий хирург, который был в то время в Японии, превосходно выполнил эту операцию и спас П. П. жизнь для его дальнейшей плодотворной работы. Я провел с П. П. целый день, он показал мне свою прекрасную лабораторию, познакомил с своими сотрудниками и вкратце рассказал мне о направлении его работ. Он был очень доволен своими учениками и прибавил, что, вероятно, ни в одной стране нет такого любовного отношения студентов к своему профессору, как в Японии. Как иностранец он получал очень хорошее вознаграждение (1500 иен в месяц) и сказал мне, что он откладывает деньги, чтобы в будущем последние свои дни провести в Европе, по всем вероятиям, в Праге и приютиться безвозмездно в какой-нибудь лаборатории для продолжения своих любимых работ.

«Как ни хорошо в Японии, — сказал мне П. П., — но здесь я совершенно один и нет никого, с кем я мог бы поделиться своими научными мыслями, так как несмотря на свою не русскую фамилию (он мне сказал, что его прапрадед был родом из Швеции), я полностью руссак и плохо владею языками, даже немецкий язык я плохо знаю».

Но П. П. не суждено было покинуть Японию: через пять лет после нашего свидания он покончил свое земное существование.

Профессор органической химии в университете в Киото пригласил меня провести целый день с ним и осмотреть его лабораторию. Я приехал в Киото рано утром и был встречен профессором в клубе университета, оборудованном на европейский манер. С профессором у нас нашлись общие темы, которые нас интересовали, и все утро до обеда мы провели в лаборатории в беседах (профессор говорил по немецки) на научные темы, в которых принимали участие и его два старших ассистента. После обеда профессор был так любезен, что достал для меня разрешение осмотреть все старые дворцы японских императоров и прилегающие к ним роскошные сады. Дворцы императоров, которые насчитывают многие сотни лет своего существования, поражали красотой оригинальной архитектуры; в комнатах не было никакой мебели, но стены каждой комнаты отличались особой разрисовкой, поражающей тщательностью отделки и подбором красок, заставляющих предполагать, что художники тех эпох старались в своем искусстве брать примеры окружающей их богатой природы.

После осмотра дворцов все мы (ассистенты были неразлучны с нами) отправились за город в один ресторан, расположенный на берегу живописной реки; нельзя было оторваться от красоты всего пейзажа, а чудная погода дополняла то удовольствие, которое я получил от посещения этого прелестного уголка, отстоящего в 10-15 километрах от города. Киото очень старый город, и он сохранил отпечаток глубокой японской старины. Там вы не найдете громадных современных домов; жители обитают в небольших домиках японской причудливой архитектуры, окруженных маленькими садами и деревьями. Уже поздно вечером профессор и его ассистенты после небольшого ужина и японской водки «сакэ» (содержащей”не более 12% алкоголя) проводили меня на поезд в Оссаку, откуда я должен был на другой день ехать в порт Цуруга для возвращения домой.

Я приехал в Цуруга вечером и был встречен консулом СССР, Демидовым, у которого я остановился, согласно данному мною обещанию. На другой день я пешком с Демидовым отправились на прогулку с целью осмотреть городок, а потом и живописные окрестности. Город довольно опрятный и везде виден порядок; только поражает вновь прибывшего, особый неприятный запах, который является результатом отсутствия канализации. Отбросы очень ценятся для огородов и земледелия и их развозят в бочках на особых ручных повозках, что обусловливает распространение по городу время от времени неприятного запаха, несколько портящего впечатление от дивной природы. Мы гуляли в лесу с громадными деревьями и чудной растительностью, и к моему удивлению зашли в домик одного учителя, который оказался русским и живет в Японии с юности; он изучил японский язык и очень доволен своей жизнью. Его жена, тоже русская, говорила хорошо по русски и тоже свыклась со всем укладом японской жизни.

Демидов, симпатичный человек, холостой, сказал мне, что не дождется, когда его отзовут в СССР, так как дела у него особенного никакого нет и в виду его одиночества, ему порой бывает невыносима здешняя жизнь.

Мой обратный переезд через Японское море во Владивосток совершался при худших условиях: пароход был меньше и в плохом состоянии, ночью лопнула приводная цепь к рулю, и мы должны были стоять, пока ее чинили; пища была ужасная, и я почти ничего не мог есть; кроме того одно время нас сильно качало. По прибытии во Владивосток, при осмотре моего паспорта агентами ГПУ на пароходе меня не хотели спустить на берег, хотя моя русская виза была в полном порядке. Я был до крайности удивлен тупоумием агентов ГПУ, и кроме того меня поразило, что агенты ГПУ не знали моей личности, тем более, что я был единственным русским, который возвращался из Яшщщь Когда- же я спросил их, за что такая немилость ко мне, командированному советским правительством в качестве делегата на Международный Конгресс, то получил следующий глупейший ответ:

«В Вашем паспорте в данной Вам Московским ГПУ визе было указано, что Вы должны выехать в Японию не позднее 15-го октября, а Вы выехали 18-го; поэтому Вы выехали незаконно и мы Вас препровождаем в ГПУ Владивостока».

Я сразу понял, в чем дело, и зная, что это их недомыслие и невнимательное рассмотрение моего паспорта, решил немного подсмеяться над ними.

«Да, это вина ГПУ Владивостока, — сказал я, — что оно меня выпустило заграницу с простроченной визой; за такое деяние не похвалят в Москве ваших агентов».

«Все равно, там разберут, кто прав и кто виноват, а теперь мы Вас задержим» — был ответ агентов ГПУ.

Видя, что дальше не стоит продолжать игру, я заявил агентам, что надо внимательнее осматривать паспорта путешественников, и показал им отметку Московского ГПУ, в которой было сказано, что мой выезд из СССР продлен до 1-го ноября. В Москве в ГПУ по ошибке, забыв длинное путешествие по Сибири и не считаясь с тем, что пароходы из Владивостока в Цуруру отходят 2 раза в неделю, назначило очень короткий срок для выездной визы из СССР. Хорошо, что я обратил внимание в Москве до моего от’езда и тотчас же попросил продлить выездную визу. Агенты смутились и выпустили меня с пароходом.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ПОХОД ВЛАСТИ ПРОТИВ СПЕЦИАЛИСТОВ

Обратное путешествие в Москву было не особенно приятным для меня. Я находился под впечатлением казни пяти военных инженеров-технологов, моих очень способных учеников по Артиллерийской Академии, которые с самого начала большевистской революции усердно работали над приведением в порядок военных заводов, изготовляющих военное снаряжение: трубки ружья, пулеметы, порох и пр. Еще перед самым отбытием из Японии я прочел в газетах, что казнены: В. С. Михайлов, Дымман, В. Н. Деханов, Высочанский, а пятую фамилию не могу припомнить (он был экспертом по ружьям). П. А. Богданов, в бытность председателем ВСНХ и начальником Военно-Промышленного Отдела, не раз говорил мне, что Михайлов, его заместитель по отделу, является образцовым работником, незаменимым помощником.

«Вы, Владимир Николаевич, и Вадим Сергеевич Михайлов, это два бывших генерала, работу которых наша партия высоко ценит и никогда не забудет вашей помощи», так заявил мне Богданов.

Хорошее вознаграждение за полезную' работу получили казненные инженеры! Начальник Военно-Промышленного Управления ВСНХ — Иван Никитьевич Смирнов (впоследствии расстрелянный вместе с Зиновьевым и Каменевым), принявший эту должность от Богданова, был всегда в восторге от работы Михайлова и Высочанского, о чем он мне тоже говорил, когда я бывал в Отделе по военно техническим делам. В особенности И. Н. восхищался работой и идеальным отношением к делу Высочанского. Когда я встретил в Москве Смирнова после моего прибытия из Японии, то спросил его, за что казнены эти достойные инженеры, то он махнул рукой и с досадой сказал мне:

«Мы поступили непростительно с таким честным работником, каким был Высочанский; даже его сына 21 года, поступившего к нам в партию, исключили из партии за грехи отца; это значит, что мы перегнули палку».

Невольно я вспомнил речь на митинге в Калужской губернии, на станции Тихонова Пустынь, одного председателя совхоза- тов. Копылова, который просвещал своих слушателей такой речью:

«Буржуазные специалисты нам нужны, говорить не приходится, но только до поры до времени; как только наши партийцы от них научатся всей премудрости, мы их выведем в расход; теперь мы поступаем с ними подобно коровам, предназначенным на убой: хорошо обращаемся, лучше кормим и содержим, а когда будет надо, то расправимся с ними, как и с другими буржуями».

Обратный проезд по Сибири (конец ноября) происходил при очень холодной погоде, морозы уже доходили до 30-ти градусов (станция Ерофеич), и наш поезд сильно опаздывал; кроме того приходилось часто менять паровозы вследствии их порчи. В Москву мы приехали с опозданием на 8 часов.

В Екатеринбурге в наш поезд сел инженер Юшкевич, работавший со мной во время войны в Химическом Комитете, специалист по сернокислотной и основной промышленности. Он мне сообщил еще одну крайне неприятную новость: за мое отсутствие был арестован В. П. Кравец, член коллегии Главного Химического Управления, работавший по химической промышленности в ВСНХ, начиная с 1918 года. В. П. Кравец в Главхиме исполнял очень ответственную роль, он ведал всем плановым хозяйством, и, кроме того, принимал большое участие в составлении пятилетнего плана. Я очень ценил работу В. П. и знал его честность и добросовестное отношение к каждому поручению, которое на него возлагалось. Он был в самых хороших отношениях с Юлиным, который бывал у него в гостях.

Мне сразу пришло в голову сделанное мне в Берлине незадолго перед этим событием моим другом академиком А. Е. Чичибабиным предупреждение о том, чтобы я был очень осторожен в своих поступках, так как мне подобно другим инженерам ВСНХ угрожает арест. А. Е. сказал мне в Берлине летом 1928 года, что в Москве он слышал от одного коммуниста, что в виду недовольства на верхах развитием химической промышленности было решено арестовать последовательно следующих лиц: Шпитальского, Камзолкина, Кравеца, Фокина и меня. Я не поверил А. Е. и сказал, что это сплетни для устрашения, чтобы лучше работали. Но это предсказание стало оправдываться: в начале 1929 года был арестован Шпитальский, в июне инженер В. П. Камзолкин, заведующий отделом химической промышленности в Госплане; в ноябре арестовали Кра-веца... — Нельзя сказать, чтобы мне рисовалась приятная перспектива: оставался только один Фокин, профессор Технологического Института и консультант Главхима...

По приезде в Москву я старался выяснить у Юлина, за что арестован Кравец, но это было совершенно бесполезно.

«ГПУ знает, в чем тот или другой гражданин провинился, — сказал мне Юлин, — а я ничего не знаю и не имею права ходатайствовать за него».

Я был вполне уверен, что В. П. Кравец был арестован совершенно без всякой вины, и если бы Юлин не хотел этого ареста и заявил, что Кравец ему был крайне нужен, в особенности для составления пятилетнего плана, то, конечно, ГПУ его не арестовало бы. Его арест, по моему крайнему разумению, был нужен также и для самого Юлина: чтобы свалить на кого-нибудь вину за неудачу составления пятилетнего плана и проведения его в жизнь.

Я вспоминаю один мой разговор с В. П. Кравецом относительно признания своей виновности некоторыми арестованными инженерами при допросе их следователем в ГПУ, когда мы были убеждены в полной их корректности по отношению к советской власти и в ревностном отношении к делу. В. П. в конце нашей беседы сказал мне:

«Владимир Николаевич, Вы знаете, что я ни в чем не виноват, и если до Вас дойдут слухи или Вы прочтете в газетах, что во время моего допроса в ГПУ я сознался в своей вредительской деятельности, то не верьте этому! Тоже самое я сказал и своей жене»...

Я больше уже не видал В. П.; когда я был заграницей, то услыхал, что его без суда назначили на принудительные работы на Ольгинском химическом заводе; впоследствии, кажется, он был освобожден. Возможно, что ради спасения своей жены и двух детей В. П. и возводил на себя напраслину.

В Москве меня просили сделать доклад о моих впечатлениях о поездке в Японию и о Конгрессе инженеров в Токио. Этот митинг происходил в большом зале Военного Клуба, помещающегося в бывшем здании Екатерининского Женского

Института. Мой доклад был выслушан с большим вниманием и, насколько помню, впоследствии был опубликован.

В Москве я был привлечен сделать доклад на тему: «Влияет ли политика на развитие науки?». Этот митинг был организован в большой зале Московской Консерватории, и председателем его являлся Г. М. Кржижановский, председатель Госплана. Кроме меня были приглашены следующие лица: А. Луначарский, С. Д. Шейн, М. Я. Лапиров-Скобло, П. Осадчий, Абрикосов, Кончаловский (последние два доктора медицины). Поставленный вопрос представлял большой общественный интерес в советской обстановке, и потому громадный зал консерватории был переполнен (собралось не менее 2000 человек). Мне не очень было приятно выступать по этому вопросу, так как я не был в состоянии говорить об этом предмете только в угоду большевикам. В своей речи я все таки привел некоторые данные, которые смягчали мои оппозиционные взгляды. Я решил написать мою речь заблаговременно и хорошенько ее прокорректировать. Когда мы, ораторы, собрались перед митингом, то Луначарский, здороваясь с нами, весело заметил:

«Сегодня наша аудитория услышит только симфонию, так как наперед вижу, какие речи произнесут наши докладчики».

Но Луначарский оказался не совсем прав, так как ему все таки пришлось возражать на мою речь, которая оказалась ложкой дегтя в бочке меда. Я выступал третьим, когда уже аудитория прослушала две речи, где указывалось черным по белому на громадное влияние советской политики на развитие научной мысли. Меня аудитория встретила аплодисментами, и это меня до некоторой степени подбодрило, так как должен сознаться, что в этот раз я волновался больше, чем в других моих выступлениях. Я очень жалею, что у меня нет оригинала моей речи (он остался в Москве) и здесь я могу привести на память только главные мои мысли по этому вопросу. Я разбил свой доклад на две части: в первой части я доказывал, что политика государств не оказывает никакого влияния на творчество гениальных и талантливых людей. Достаточно вспомнить великие творения Галилея в эпоху инквизиций, гениальную работу нашего Лобачевского в эпоху Николая 1-го, когда не очень то поощрялись науки, творчество Менделеева и пр., чтобы ясно видеть, что гении рождались и творили независимо от тех политических воззрений, которые были положены в основу государственной власти в данной стране. Творчество было, есть и всегда будет свободно и не подчинено никаким правилам и декретам. Но мы должны признать, что экономическая политика государственной власти может повлиять на развитие той или другой отрасли промышленности и создать такие условия, при которых данная промышленность будет в состоянии начать свое существование. И вот тогда в ученых лабораториях Университетов начнут появляться работы, которые послужат фундаментом для установления новых процессов необходимых стране. Поучительный пример в этом отношении нам представляет Германия в развитии своей химической промышленности. Далее я подчеркнул в своей речи, что научная работа в исследовательских лабораториях в настоящее время настолько осложнилась, что нет никакой возможности ее производить одному человеку. Руководитель лаборатории ставит только главную проблему, которая далее разрабатывается под его наблюдением, несколькими его сотрудниками и потому общее сотрудничество, подобно всякой коммуне, есть принадлежность каждой хорошо организованной лаборатории совершенно независимо от того, какой государственный строй существует в стране. В конце речи я указал, что организация сельского хозяйства может быть выполнена по тому же методу работы, которая стала необходимой в научных лабораториях. Существующее трехпольное хозяйство в СССР не может быть далее продолжаемо; в виду сильного увеличения народонаселения в центральной и южной частях России, мы должны перейти к интенсивному земледелию. Это может быть осуществлено или при помощи хуторского хозяйства, которое принято во всем мире, или же при настоящем политическом строе в СССР, при помощи особой организации общественного владения, которая уничтожит черезполосицу и введет шестипольное хозяйство при совместной обработке земли под началом своих выборных опытных старшин. Для проведения в жизнь такого интенсивного хозяйства община должна получить в кредит от государства необходимые сельскохозяйственный инвентарь и удобрения и уплачивать за эту ссуду поставкой осенью необходимых продуктов-продовольствия. Я не хочу хвастаться, но моя речь вызвала, пожалуй, наиболыпе одобрения со стороны слушателей, чем все остальные.

Самая неприятная и подхалимная речь была сказана С. Д. Шейным, который ни к селу, ни к городу стал ругать главным образом профессоров, указывая на то, что они, неблагодарные по отношению к советской власти, которая им все дает, занимаются только вредительством; от него также попало и инженерам, хотя он стоял в то время во главе союза техников и инженеров и, казалось, должен был бы их защищать. Он сидел рядом со мной за столом, и когда он кончил речь, то обратись ко мне спросил, не пересолил ли он свою речь. Я буквально ему ответил:

«Хуже сказать было нельзя, и для чего такая речь, когда и без того моральная жизнь профессоров и инженеров очень тяжелая, и ваш удар пришелся совершенно не по тому сюжету, который был поставлен на обсуждение».

По правде сказать, я не дождался конца, так как противны были речи людей, курящих фимиам власти, когда их никто не принуждал говорить льстивые похвалы существующему строю. На другой день я услыхал от присутствовавших, а также и из газет, что Луначарский в своей речи, которая должна была быть заключительным аккордом, возражал только одному мне. Он заявил, что с мнением акад. Ипатьева, которого он очень уважает и как ученого, и как крайне полезного работника в Союзе, он не может согласиться; он утверждал, что творчество гения зависит во многом от политического строя и т. п. Я не знаю поместило ли ГПУ в моем кондуите это мое выступление, но тогда я чувствовал, что оно не осталось без внимания и мне будет поставлено в вину при первом удобном случае.

За это же время в Москве я был поражен новым арестом моего учънйт<а по Артиллерийской Академии инженера Георгия Георгиевича Годжелло. Этот арест произошел на моих глазах. Годжелло был одним из моих любимых учеников и во время войны был моим помощником по организации химической промышленности на Кавказе с местопребыванием в Баку. Все промышленники очень уважали Г. Г. за его честность и разум* ное отношение к делу. Я уже сообщал ранее об его деятельности. Перед самым арестом он работал в Анилтресте и устанавливал новые производства красок на новом заводе в Москве. Когда незадолго до его ареста Пятаков и Юлин посетили этот завод для ознакомления с его деятельностью, то были поражены работой Годжелло и в присутствии Ландау, председателя треста, выразили ему большую благодарность от лица ВСНХ.

После моего приезда из Японии Г. Г. сказал мне, что в Москве решено построить завод пиролиза нефти по тому образцу, по которому были построены заводы в Баку во время войны. Для консультации был приглашен Г. Г., так как под его наблюдением строились подобные заводы в Баку. Инженером для постройки завода был приглашен Задохлин, работавший со мной в Химическом Комитете. Председатель строительной комиссии Новиков попросил Годжелло передать мне его просьбу помочь им в этом деле и бывать на заседаниях строительной комиссии; в случае моего согласия он мне пришлет соответствующую бумагу. Я, конечно, согласился и принял участие в работе комиссии. После второго заседания, окончившегося около 11 часов ночи, председатель комиссии отвез меня и Годжелло домой в Брюсовский переулок; Г. Г. жил в том же доме, где и я, только одним этажем ниже. На другой день, когда я в 4 часа дня возвратился домой, моя дочь сообщила мне ужасную новеть, что ночью после 12 часов приехали агенты ГПУ и сделали подробный обыск в квартире Годжелло, а затем его арестовали и увезли на Лубянку. Такого талантливого работника, преданного всей душой делу, великолепного семьянина, неизвестно за какие провинности выбили из его трудовой колеи и причинили неутешное горе его семье, состоявшей из жены, чудной женщины, и малолетнего сына (14 лет). По примеру других арестов можно было наперед угадать, что карьера Годжелло закончена, и в самом лучшем случае ему придется исполнять принудительный труд в ГПУ за грошевое вознаграждение и в ужасных условиях тюремной обстановки. Три коммуниста во главе с Пятаковым, не могли или не хотели защищать своего работника, который создавал им славу организаторов советской химической промышленности, совершенно неспособных по своему невежеству обойтись без помощи старых специалистов. Кто же вредитель СССР, такие работники, как Годжелло, Аккерман, Михайлов и прочие, или же подобные трусы, как Пятаков, Рыков й другие демагоги, видевшие поразительную работу своих подчиненных и не сумевшие их защитить перед советским правительством! При таком режиме не может быть настоящего успеха, и каждый работник, видя подобный произвол, рано или поздно придет к убеждению, что нет никакого стимула для интенсивной работы. За подобное отношение к интеллигентному пролетариату высшие представители советской власти понесли впоследствии достойное наказание, и их политические противники впоследствии разделались с ними также, как и с нами, беспартийными работниками, которых они, вероятно, из зависти по своему скудоумию зачислили в класс буржуев.

Такие люди, как Аккерман, Годжелло и другие военные инженеры-технологи получившие военное воспитание, не могли кривить душой и потому ГПУ не могло заставить этих людей идти на компромиссы и взваливать на себя какую либо вину против советской власти или в вредительстве. До нас доходили слухи, что Годжелло не признался ни в каких возводимых на него обвинениях и в скором времени стало известным, что он скончался. Его жену, Анну Сергеевну, сослали в Сибирь, где она тоже в скором времени после смерти мужа от неутешного горя покончила свое земное существование.

Агенты ГПУ применяли разные способы для ареста невинных людей. Так, напр., бывший мой ученик по Академии, инженер Н. И. Довгелевич был остановлен на улице, когда шел на службу, каким то человеком, который очень вежливо попросил его следовать за ним по крайне важному делу, касающемуся порохов. Довгелевич, который служил в Военном Химическом Тресте и считался лучшим пороховым инженером, поверил и попал на Лубянку, в тюрьму ГПУ. На другой день его жена сообщила мне по телефону, что ее муж пропал без вести; она просила меня навести справки и помочь его освобождению. Что я мог сделать, чтобы вырвать его из рук всесильного ГПУ?

Эти факты все более и более подтверждали мое подозрение, что не далеко то время, когда и меня постигнет такая же участь, как и моих дорогих учеников и товарищей по Артиллерийской Академии. Одно новое обстоятельство подкрепило во мне уверенность в неизбежности моего ареста.

В день имянин моей жены в Ленинграде у нас собралось довольно большое общество и было очень оживленно и весело. В числе гостей был профессор Л. Ф. Фокин с своей женой. К концу вечера Л. Ф. Фокин отозвал меня в сторону и сказал мне очень неприятную для меня вещь:

«Прекращайте, Владимир Николаевич, поскорее вашу заграничную деятельность, так как Московское ГПУ очень недовольно вашей работой заграницей, а также и тем, что Вы являетесь изобретателем очень важных патентов в Германии».

«Да я все это делаю с разрешения правительства и о всех моих работах докладываю в Совнаркоме», — ответил я.

«Ничего это не значит, — прибавил Фокин. —■ ГПУ сильнее всех наркоматов, и если из ГПУ идут неблагоприятные для Вас слухи, то Вы должны быть особо осторожны. Во всяком случае, я по товарищески Вас предупредил. Делайте, как знаете, но мой совет: кончайте скорее Ваши обязательства в Байерише Верке».

Я не имел никакого основания не верить Фокину, который за последнее время вращался в кругу московских большевиков, пригласивших его и инженера Клюквина принять участие в постройке Бобринского комбината, находившегося в Московской области. Конечно, это известие меня очень расстроило, и я долго не мог успокоиться и решил осторожно расспросить об этом слухе у Н. А. Клюквина, моего ассистента в Артиллерийской Академии. Клюквин счел за благо для себя начать мало по малу сближаться с большевиками с целью поступить в партию; в то время он уже числился кандидатом и потому был вхож в коммунистические круги. Он относился ко мне очень хорошо и был мне благодарен за то, что я ему помог выйти в люди и получить звание штатного преподавателя технологии в Артиллерийской Академии. Не задолго перед этим он защищал диссертацию в Академии на заданную мною ему тему: «Крекинг некоторых дестиллятов нефти». Н. А. Клюквин был человек со смекалкой и полезный работник по технической части. Он обещал мне осторожно узнать, какие слухи циркулируют в Москве по поводу моей заграничной работы. Через некоторое время я узнал от него, что я пользуюсь большим уважением и доверием со стороны коммунистической партии и, что, если я буду продолжать такую плодотворную для страны работу и не буду выступать против советской власти, то никто меня не тронет; но, конечно, будет гораздо лучше, если я сосредоточу всю свою работу в СССР и буду поменьше находиться заграницей.

Хотя собранные Клюквиным сведения были успокоительного характера, тем не менее они не могли избавить меня от гнетущей мысли, что рано или поздно я должен буду предстать перед грозные очи ГПУ, которые уже давно и зорко следили за каждым моим шагом. Я утверждаю положительно об этой слежке, так как я узнал от двух моих очень расположенных друзей, которые были вызваны в Московское ГПУ и дважды, в разные времена, были подробно допрошены о всех подробностях моей жизни и о всех моих убеждениях. Один из допрошенных был мой старый знакомый, всей душой и телом преданный мне человек, и только по глубокому расположению ко мне решился сообщить мне подробности его допроса в ГПУ; под угрозой смертной казни он не смел передавать мне даже о своем вызове в ГПУ, а не только о заданных ему вопросах. Я не могу назвать его имени (хотя он уже умер), потому что боюсь, что это может отразиться на его родственниках. Но из того, что он сказал мне, я мог заключить, как интересуется ГПУ образом моих мыслей и убеждений. На один из заданных следователем ему вопросов по поводу моих убеждений, мой друг ответил ему следующей фразой:

«Вы, тов. следователь, наверно считаете В. Н. незаурядной личностью, и неужели Вы можете думать, что подобные люди могут не иметь своих мнений, не сходных с директивами той или другой власти, которая в данный момент представляет страну? Я никогда не слыхал от В. Н. каких-либо вредных для советской власти речей, но я, как либеральный человек, не могу себе представить, чтобы В. Н. не имел своего особого суждения по вопросам, которые поступают к нему для разрешения, и он, согласно своему опыту и совести, без боязни заявит власть-имущим свое мнение, чтобы они были разрешены на пользу страны».

Другим человеком, о котором я знаю, что его также два раза вызывали в ГПУ для допроса обо мне, была одна моя знакомая; ее и ее семью я знал около 8 лет и до конца 1929 года я не подозревал, что ее вызывали в ГПУ. Только перед самым моим от’ездом в Германию, в конце декабря 1929 года, она под величайшим секретом сообщила мне, что ее допрашивали в ГПУ относительно моего поведения и моих разговоров с ней и ее родными. Она подробно рассказала мне, какие вопросы были ей заданы и какие ответы она дала на них. Она сказала, что дала наилучшую характеристику моих поступков и убеждений, и прибавила, что такого честного и доброго человека редко можно встретить в настоящее время. Она решилась рассказать о своем последнем посещении ГПУ, потому что из расспросов она увидала, что мне может угрожать, если не арест, то допрос, и что я должен быть готов к этому нападению! со стороны ГПУ.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1930 ГОД

В Германию я выехал накануне Нового , года, получив подпись ГПУ на моем паспорте за час до отхода поезда, хотя разрешение на выезд было дано за несколько дней и были заказаны билет и спальное место. Я пробыл в Берлине два месяца и сделал в Центральной Лаборатории исследование о гидрогенизации ацетилена в этилен, при чем мне удалось избежать образования заметных количеств купрена (полимера ацетилена). Почти 90% ацетилена превращается в этилен, а 8% гидрируется до этана. Баварцы интересовались этой реакцией, потому что они имели на своих заводах отбросы кальций карбида и хотели их использовать, разложив их водой, чтобы полученный ацетилен превратить в этилен, как более дорогой газ, который имеет спрос на рынке.

Во время моего пребывания в Берлине я получил приглашение на торжественный акт Страсбургского Университета, где будет превозглашено о моем избрании почетным доктором химии. Я написал ректору письмо о своем согласии прибыть и просил прислать мне разрешение на в’езд во Францию по этому случаю. Несмотря на то, что ректором было возбуждено соответствующее ходатайство, я не получил разрешения вплоть до моего от’езда из Германии.

По совету моего приятеля X. я приобрел в Германии наилучший фотографический аппарат со всеми приспособлениями для увеличения снимков (все стоило около 500 марок) и решил на русской таможне заплатить соответствующую пошлину. Но в таможне Негорелое ни за что не хотели брать пошлины с этого аппарата и заявили мне, что он может служить для моих научных работ. В таможне вероятно знали, что я пожертвовал несколько тысяч марок на покупку аппаратов для Института Высоких Давлений, и потому отнеслись к фотографическому аппарату с такой снисходительностью.

Перед самым от’ездом из Берлина я был приглашен на завтрак, который был организован Обществом Немецких Инженеров по случаю! пребывания в Берлине меня и академика А. Ф. Иоффе. На этот завтрак был приглашен также и А. Третлер, представитель для осведомления инженерных и научных кругов обо всех новейших достижениях в Германии и заграницей или, как говорили тогда, для культурной связи между обоими странами. На этом завтраке немецкие инженеры и химики очень приглашали меня приехать на Второй Международный Энергетический Конгресс, который должен состояться в июне 1930 года в Берлине. Во время завтрака акад. Иоффе, хорошо владеющий немецким языком, сделал сообщение о современном состоянии СССР и осветил некоторые стороны жизни в таком свете, который не совсем точно освещал действительность; лучше было бы ему не затрагивать некоторых вопросов, так как можно было наперед сказать, что немцы не удовлетворятся его заключениями и предсказаниями. Я предпочел ничего не говорить, и не делать никаких возражений моему коллеге. После завтрака я попросил Третлера передать в Полпредство просьбу моих немецких коллег о желательности моего участия в Конгрессе, а если можно, то написать об этом и в Москву. Третлер обещал сообщить об этом полпреду и исполнил мою просьбу.

По приезду в Москву в первых числах марта я сразу заметил, что во многих советских учреждениях царит нервное напряжение, обусловленное, как мне передавали, непонятными арестами массы служащих; у многих чувствовалась неуверенность в завтрашнем дне, а начавшаяся принудительная коллективизация деревень и раскулачивание производили ужасное впечатление безнаказанного насилия и лицемерного отношения власти к крестьянам, ради освобождения которых от «гнета» царского режима якобы и была затеяна революция. Я ясно сознавал, что мы, и без того стесненные в свободе слова, будем в скором времени еще более стеснены в своих действиях. В моей голове все сильнее и сильнее крепло желание покинуть мою¹ родину, так как я пришел к заключению, что никакой пользы ей принести я не могу, а имею, наоборот, все шансы в скором времени попасть в лапы ГПУ. Как нарочно мой большой приятель X., имевший возможность слышать иногда секретные новости, исходящие из ГПУ, конфиденциально сообщил мне, что в ГПУ очень недовольны моим поведением заграницей; ему сказали, что напрасно Ипатьев видится с людьми, которых советский гражданин должен был бы избегать. Это новое предупреждение еще более подтвердило мое предположение, что советская власть считает меня опасным для себя человеком.

В виду того, что общественная организация Авиохима уделяла очень мало внимания развитию химической промышленности в СССР, несколько химиков и инженеров образовали инициативную группу, которая должна была подать докладную записку в Совнарком, изложив в ней главнейшие меры относительно дальнейшего развития, как мирной, так и военной промышленности. В эту инициативную группу вошли следующие лица: А. Н. Бах, А. Е. Чичибабин, Е. Брицки, А. П. Парай-Кошиц, М. А. Блох, Д. Гальперин, я и другие инженеры; ее возглавлял А. Н. Бах. Председатель Совнаркома А. И. Рыков вызвал всю группу в Кремль и после двухчасового заседания под его председательством было решено внести этот вопрос на рассмотрение правительства и, в случае одобрения предложенной программы, образовать при Совнаркоме особый Комитет по Химизации СССР. В скором времени после этого заседания был издан декрет об образовании Комитета по Химизации и его председателем был назначен секретарь Совнаркома, Н. П. Горбунов. Эта организация стала существовать с середины

1929 года, но главная ее деятельность стала проявляться в

1930 году. Комитет Химизации выделил особый Совет, который расматривал и решал все вопросы, а их исполнение проводилось в жизнь при помощи особой канцелярии, которую возглавлял П. И. Дубов. Главнейшие вопросы, которые приходилось разрешать в самом начале деятельности Комитета, касались, главным образом, выдачи субсидий по выполнению' научных работ на актуальные темы в лабораториях высших учебных заведений. Кроме этих вопросов Совет, имея в своем распоряжении не только советские денежные знаки, но также и иностранную валюту, мог командировать некоторых химиков заграницу для усовершенствования их в новых химических методах, которые еще не были установлены в СССР. Но эти командировки (их было только две) оказались очень плачевными событиями в истории деятельности Комитета.

До моего от’езда в Германию, в июне 1930 года, я принимал участие в нескольких заседаниях Совета и один раз в пленуме всего Комитета по Химизации, куда собралось несколько сот химиков, как московских, так и иногородних. Я должен был сделать доклад о новейших работах в области катализа под высокими давлениями. Мой доклад произвел очень выгодное для меня впечатление, и я использовал лестное ко мне отношение некоторых присутствующих на докладе видных большевиков, чтобы попросить у них содействия получить мне разрешение взять с собою заграницу для лечения мою жену. В особенности я просил Н. П. Горбунова походатайствовать перед ГПУ о выезде для лечения моей жены.

В заключительной речи при закрытии с’езда Комитета Химизации Н. П. Горбунов, подводя итоги работам С’езда, отметил важность сделанных за последнее время работ в исследовательских институтах и университетах, подчеркнув особое значение моих работ по катализу и прибавил, что советское правительство намерено в настоящее время создать особый Научный Институт, обставить его таким образом, чтобы там могли бы производиться самые точные работы. Тогда не будет никакой надобности акад. Ипатьеву ездить для выполнения его работ заграницу, а к нему будут из заграницы приезжать молодые химики учиться катализу и методу высоких давлений. Он сказал, что уже ищет место в окрестностях Москвы, где можно было бы в ближайшее время создать такой Научный Институт. Слушая эти речи и лестный отзыв о значении моих работ, я, однако, ни на одну минуту не верил, что эта идея Горбунова может быть осуществлена; большевики всегда много обещают и в начале кое-что исполняют, а потом все идет на смарку. Так оно и случилось: Научный Институт, в котором предполагалось сосредоточить работу максимум десяти наилучших ученых, не был создан.

Химики провинциальных университетов выступавшие на этом С’езде, указывали на печальное положение многих лабораторий, в которых нельзя организовать научные работы, вследствии недостатка средств и невозможности получить реактивы и аппараты, как с отечественных складов, так и из заграницы. Проф. Зелинский жаловался на недостаток оборудования даже в Московском Университете. А из лабораторий многих провинциальных университетов до революции выходили великолепные работы, обращавшие внимание всего химического мира; достаточно указать на университеты Казанский, Киевский и Томский; в последнем, далеком от центра России, проф. Кижнер сделал с своими учениками такие исследования, которым мог позавидовать любой заграничный университет. В общем, однако, надо заметить, что первый с’езд по химизации прошел с большим под’емом, и у многих явилась надежда, что Комитет поможет в будущем развитию химии и химической промышленности в СССР.

Одно пленарное заседание с’езда было посвящено обсуждению первого пятилетнего плана, который к тому времени (первая пятилетка уже началась) все еще не был утвержден. Докладчиком по пятилетнему плану выступил молодой рабочий, председатель ЦК химиков, совершенно необразованный в химическом смысле человек и не с’умевший, конечно, передать собранию в главных чертах сущность составленного плана. Председателем на этом заседании был Рудзутак, заместитель Председателя Совнаркома; он очень хорошо вел заседание и умел подмечать и высмеивать слабые места речей, как защитников плана, так и критиков. В особенности хорошо досталось Пекину, члену коллегии Главхима, который должен был участвовать в составлении плана и нести полную ответственность за его целесообразность. Вместо того, чтобы защищать план, Пекин стал делать критические замечания и был высмеян собранием после колких замечаний Рудзутака. С резкой критикой плана выступил начальник Военно-

Химического Управления Фишман, который доказывал, что вообще план никуда не годится, так как все показанные цифры производства основных химических продуктов совершенно недостаточны для удовлетворения военной промышленности. В заключение собрание вынесло обычное трафаретное заключение: поручить Главхиму пересмотреть план, приняв во внимание все замечания, сделанные на с’езде.

На одном заседании с’езда с очень резкой речью выступил Гольцман, заместитель председателя РКИ, С. Орджоникидзе, по поводу разных предложений, которые были высказаны в печати проф. Рамзиным, директором Тепло-Технического Института, с целью улучшить вопрос о снабжении страны наилучшими видами топлива. Когда я слышал речь Гольцмана, я был крайне поражен его нападками на проф. Рамзина, который до тех пор пользовался большим доверием и уважением со стороны верхов советской власти. Нельзя было не понять, что Гольцман считает Рамзина вредным работником, который может не улучшить, а скорее испортить дело снабжения топливом. Проф. Рамзина не было на заседании, и потому выступление Гольцмана не было подвергнуто обсуждению. Тогда никому не приходило в голову, что над головой Рамзина собираются грозовые тучи и его скоро об’явят вредителем.

Вскоре в Москве была собрана конференция по исследованию различных проблем, связанных с топливными рессурсами страны. Эту конференцию возглавлял Гольцман, а в президиум были приглашены С. Д. Шейн, акад. Лазарев, я и другие. Мне было предложено сделать доклад по поводу деструктивной фдрогенизации, которая была исследована в лаборатории Академии Наук над различными углями и смолами. Я поручил сделать этот доклад моему ассистенту Н. А. Орлову, и с согласия президиума предложил ему прочитать его на конференции. В первый же день конференции был заслушан доклад Стадникова о классификации минеральных углей, а затем выступил Орлов. В своей речи он не только ни разу не помянул моего имени, но ни одним словом не обмолвился, где эти работы были сделаны, какой метод был употреблен и по чьей инициативе эти работы были начаты. На всех присутствующих и на президиум доклад Орлова произвел очень неприятное впечатление. Два члена Президиума во время дискуссии очень ясно дали ему понять, какое значение имели работы Ипатьева в этом вопросе; некоторые из присутствующих на конференции сделали тоже самое. После заседания конференции Гольцман высказал мне свое возмущение по поводу нахальства Орлова и сказал, что в конце конференции мы еще вернемся к этому инциденту. Он исполнил свое обещание, и в заключительном заседании президиума поставил этот вопрос на повестку и настоял, чтобы я также присутствовал при дискуссии. Гольцман заявил, что он и все члены Президиума конференции возмущены поступком Орлова и высказывают ему свое порицание; что-же касается заслуг акад. Ипатьева в деле деструктивной гидрогенизации под давлением и в установлении им метода высоких давлений, который ныне применяется в химической промышленности всех стран, то наша конференция должна довести до сведения советского правительства о значении работ Ипатьева и выпустить особую брошюру на русском и иностранных языках, в которой указать на его приоритет в этой новой области химии и промышленности. Это предложение было принято единогласно и было внесено в официальный протокол. Так как Гольцман занимал высокий пост в РКИ, то можно было надеяться, что это постановление будет приведено в исполнение. Но мой от’езд навсегда заграницу помешал выполнению этого очень благоприятного для меня решения.

Тотчас-же после этой конференции я предложил члену Президиума ВСНХ А. Н. Долгову собрать особое совещание для проведения в жизнь постановления конференции о постройке опытной установки для переработки некоторых сортов каменного угля и смол в газолин, применяя мой метод высоких давлений. Я настаивал на созыве такого совещания, чтобы снять с себя всякие нарекания, что я не хочу использовать свой авторитет для введения этого процесса в СССР. На собранном совещании наиболее ответственных работников я сделал обстоятельный доклад, в котором доказывал необходимость у нас в

СССР разрабатывать оба метода получения газолина, несмотря на то, что мы богаты нефтью. Я указывал, что метод высоких давлений, несмотря на свою не-экономичность, может быть применен, напр., в Сибири, где мы имеем громадные залежи сапра-пелей, для получения газолина из смолы добытой при сухой перегонке сапрапелей. Я просил занести в протокол мое мнение, как отдельное, если бы совещание и высказлаось бы против моих предложений. Но совещание большинством мнений присоединилось к моему предложению! и А. Н. Долгов должен был внести наше постановление в Президиум ВСНХ для дальнейшего продвижения. Дальнейшая судьба этого вопроса мне неизвестна.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ