Жизнь по-американски

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Из Диксона в Вашингтон

Наверное, я никогда не уехал бы из Иллинойса, если бы получил ту работу, о которой мечтал, в «Монтгомери уорд»[2].

Просто удивительно, насколько может изменить вашу жизнь событие, на первый взгляд представляющееся мелким, случайным! Дорога, на которую ступаешь наугад в час раздумий, порой уводит вас в неизведанном направлении, и уж в любом случае вовсе не туда, куда вы намеревались идти. Впервые я оказался на таком перепутье летом 1932 года, в самый разгар «великой депрессии».

Это были унылые, доводящие до отчаяния дни. Лишь тот, кто пережил то время, может понять, насколько оно было тяжелым. Как сказал Франклин Делано Рузвельт, «страна вымирала дюйм за дюймом». Миллионы людей остались не у дел: доля безработных в стране превысила двадцать шесть процентов. Ежедневно по радио передавали обращения к жителям страны с уговорами не уезжать из дому в поисках работы, поскольку никакой работы все равно не найти. И это было действительно так: никакой работы, а значит, для многих и никаких надежд.

В Диксоне, небольшом городке на северо-западе в штате Иллинойс, где я тогда жил, многие семьи были разорены и лишились из-за долгов, лавиной сыпавшихся на них отовсюду, своей собственности. Цементный завод, основной потребитель рабочей силы в городке, закрыли, и на центральных улицах перед заколоченными магазинами собирались кучки людей.

Наверное, мне везло: летом 1932 года мне удалось в который раз получить место спасателя в расположенном неподалеку от моего дома Лоуэлл-парке, а значит, появилась возможность поднакопить немного денег и предпринять более далекое путешествие в поисках работы. К тому моменту я был обладателем новенького диплома об окончании колледжа, а в голове моей роились бесконечные грезы, в осуществление которых я свято верил.

Не посвящая отца в свои намерения, — я знал, что он безоговорочно верит радиосообщениям и считает пустой тратой времени поиски работы за пределами Диксона, — я, едва закончился плавательный сезон, отправился в Чикаго. Добирался я туда на попутных машинах, но трудности меня не пугали, ведь я намеревался стать радиокомментатором! Однако результатом этой поездки был отказ: кому в эти тяжелые годы нужен неопытный юнец? Возвращался домой я тем же образом, но в смятенных чувствах. Впервые я понял, что мечты и реальность часто не совпадают, что жизнь куда жестче, чем мне казалось.

Да, именно в тот дождливый день, «голосуя» на шоссе, ведущем обратно в Диксон, я готов был пасть духом — усталый, промокший и сломленный.

Дома меня ждал отец с приятной новостью. «Монтгомери уорд» решила открыть в Диксоне свой магазин и искала для отдела спорттоваров молодого человека, имеющего успехи в спорте. Платить должны были 12 долларов 50 центов в неделю.

Внезапно у меня появилась новая мечта, пусть не столь обольстительная, как та, прежняя, зато более основательная, более жизненная. Тем летом самым важным для меня делом стало получить место управляющего в отделе спорттоваров нового магазина. Я любил спорт. Я играл в футбол, и неплохо, в средней школе и колледже увлекался почти всеми другими видами спорта. Новая работа не только помогла бы мне вывести из бедственного положения семью, которая нуждалась в тот момент в финансовой поддержке, она стала бы началом моей карьеры. Даже в годы депрессии «Монтгомери уорд» пользовалась репутацией солидного, надежного работодателя, и я знал, что при хорошей работе мне обеспечено в будущем служебное повышение.

Я сказал отцу, что намерен превратить отдел спорттоваров в самый лучший из всех известных компании отделов, и то же самое повторил управляющему, когда пришел устраиваться на работу. Последнее слово было за ним, и я с нетерпением стал ожидать решения.

Однако решение, которое стало известно несколькими днями позже, разбило мне сердце. Место заведующего отделом спорттоваров предоставили отставной звезде нашей школьной баскетбольной команды.

Меня воспитывали в том духе, что судьбой каждого человека располагает Бог, а потому то, что на первый взгляд кажется случайным поворотом судьбы, на самом деле является частью божественного провидения. Моя мать, невысокая хрупкая женщина с золотисто-каштановыми волосами, преисполненная оптимизма, казалось, уходящего корнями в космос, говорила мне, что все в этой жизни закономерно, имеет свою причину. Она верила — и убеждала в этом нас, — что все происходящее есть часть божественного замысла, даже то, что, казалось бы, угнетает, приводит в уныние. В конце концов, по ее убеждению, все повернется к лучшему, а потому не стоит отчаиваться, даже если что-то не складывается. Умейте переступить через свои обиды, еще раз все взвесьте и двигайтесь дальше. Вскоре, убеждала нас мать, обязательно произойдет что-нибудь хорошее и вы поймаете себя на мысли: «Не будь тех проблем, которые расстраивали меня вчера, сегодняшнего счастливого события могло бы и не произойти».

Потеряв надежду получить место в «Монтгомери уорд», я снова отправился искать работу. Тогда я еще не знал, что вступаю на самую главную в своей жизни дорогу, которая, правда, уведет меня далеко от Диксона, однако позволит осуществиться всем мечтам — и старым и новым.

Как обычно, моя мать оказалась права и на этот раз.

Я родился в феврале 1911 года в городе Тампико, штат Иллинойс. Квартира наша находилась на верхнем этаже здания, облюбованного местным банком. Согласно семейному преданию, отец, буквально взлетевший вверх по лестнице, чтобы взглянуть на новорожденного сына, увидев меня, глубокомысленно произнес: «Вылитый голландец. Такой же толстый и надутый. Как знать, может, со временем он станет президентом».

Еще до моего рождения родители решили назвать меня Дональдом, однако одна из сестер матери опередила ее, назвав этим именем своего сына. Поэтому мне ничего другого не оставалось, как стать Рональдом.

Поначалу имя Рональд казалось мне слишком невыразительным для юного полнокровного американца, и я попросил, чтобы меня звали Датчем — нечто вроде ласково-уменьшительного от того прозвища, которым наградил меня отец при рождении и которое постоянно вспоминал с тех пор, обращаясь ко мне.

Беременность и роды у мамы были трудные, а потому врачи не советовали ей больше иметь детей. Итак, нас стало четверо: Джек, Нел, я и мой брат Нил, родившийся двумя годами раньше.

Мой отец, Джон Эдвард Рейган, которого все звали просто Джеком, самим Богом был предопределен в торговлю. Его предков, ирландцев, выходцев из Типперэри, погнал в Новый Свет голод и прочие бедствия. От предков отец унаследовал лишь умение красиво говорить и преданность «земле гномов». Я не могу припомнить, чтобы кто-то обладал таким даром рассказчика, как он.

Когда я родился, ему было двадцать девять лет. Как и у матери, его образование сводилось к нескольким классам начальной школы. Родители отца умерли от туберкулеза (тогда это называлось чахоткой), когда ему еще не исполнилось и шести лет. Заботы о мальчике легли на плечи его тетки, воспитавшей его истинным католиком и ирландцем.

Несмотря на краткость его школьного образования, Джек обладал тем, что люди называют «уличной смекалкой». Как и большинство американцев, чьи корни уходят в XIX век, во времена «фронтира»[3], он был полон энергии, готов в любой момент сняться с места и двинуться в путь в поисках лучшей жизни для себя и своей семьи.

Отец свято верил в права человека, особенно рабочего человека, и с недоверием относился к признанным авторитетам. Наибольшее подозрение вызывали у него политики-республиканцы, вошедшие в правительство штата Иллинойс, которое он считал не менее коррумпированным, чем Таммани-Холл[4].

От отца я унаследовал веру в то, что все люди, независимо от цвета их кожи и религиозных убеждений, сотворены равными, а также убеждение, что человек сам творец своей судьбы. Отец верил сам и заставил поверить меня, что будущее каждого человека напрямую зависит от целеустремленности и умения работать — много и упорно.

Думаю, что в силу своих способностей Джек мог продать все что угодно. Однако судьба распорядилась по-своему, сделав его торговцем обувью. Большую часть жизни его влекла одна мечта — стать владельцем обувного магазина. Но не просто магазина, не обычного, а самого лучшего, полки которого ломились бы от разнообразной обуви, магазина с самым богатым выбором товара в Иллинойсе.

Нел Уильсон Рейган, моя мать, происходила из англо-шотландского рода. Она встретила и полюбила отца в самом начале XX века в одном из крошечных провинциальных городков, заложенном в иллинойских прериях еще первопроходцами.

Свадьба состоялась в 1904 году в Фултоне, штат Иллинойс, находящемся в сорока милях от Диксона.

Если отца можно было назвать циником, склонным подозревать в людях дурное, то моя мать являлась его полной противоположностью. Она искала в людях добро и часто открывала его. Она ухитрялась разглядеть ростки доброты даже в обитателях нашей городской тюрьмы, которым частенько относила горячую пищу.

Отец научил меня работать, ставить себе цель в жизни и добиваться ее. Видимо, от него же я перенял и дар рассказчика. Мать же открыла мне ценность молитвы, научила мечтать и верить в осуществление мечты.

Отец редко бывал в церкви, мама же старалась не пропустить ни одной воскресной службы в местной церкви Учеников Христовых. Как и Джек, она обладала природной интуитивной сметкой, помогавшей ей преодолеть недостаток школьного образования. Если отец был преисполнен честолюбивых стремлений добиться определенного социального положения, ее основная задача в этой жизни сводилась к тому, чтобы помочь мне и брату стать людьми.

Мы с Нилом никогда не видели своих дедушек и бабушек: они умерли еще до того, как мы родились. У отца был брат, но жил он далеко, а потому виделись они редко. Мать, напротив, происходила из многодетной и очень дружной семьи: у нее было пять сестер и братьев. Одна из сестер была замужем за фермером, владельцем большой усадьбы и сельского магазина, и мы частенько наведывались к ним летом. Другая сестра жила в Куинси, штат Иллинойс, к ней мы тоже ездили на каникулы. Как-то раз мы отправились навестить еще одну из наших теток, управляющую отелем в горах Озарк. Она жила вдвоем с сыном. Не знаю уж, что произошло, но вскоре тетушке пришлось оставить службу и переехать вместе с сыном к нам. Так мы и жили какое-то время все вместе.

В детстве мы часто переезжали с места на место. Сколько я помню, отец всегда был озабочен поисками лучшей жизни, а мне надолго была уготована участь новичка в различных школах: как-то за четыре года я сменил четыре школы. Можно сказать, мы были заложниками отцовых амбиций.

Население Тампико, местечка, где я родился, составляло всего лишь восемьсот двадцать человек. Основные достопримечательности включали главную улицу — короткую, но единственную в городе вымощенную, железнодорожную станцию, две или три церкви и пару магазинов, считая и тот, где работал отец.

Вскоре родители переехали из квартиры над банком в другой дом, выходивший фасадом на парк в центре городка. В парке стояла пушка, сохранившаяся еще со времен гражданской войны, а рядом высилась пирамида из пушечных ядер. Этот парк стал одной из первых картин детства, которые остались в моей памяти. Мы с братом должны были пересечь его, чтобы добраться до депо, где стоял вагончик со льдом.

Помню, как мы, двое малышей, сосредоточенно пробирались через железнодорожную колею под огромным товарным составом, только что прибывшим на станцию, чтобы отщипнуть кусочек таинственного освежающего вещества с задней стенки вагона. Едва мы успели выбраться из-под вагона, как состав тронулся, обдав нас паром, со свистом вырвавшимся из топки.

На обратном пути нас уже поджидала мама, чтобы задать соответствующую проступку трепку. Она оказалась на веранде дома в самый кульминационный момент и стала невольной свидетельницей нашего рискованного предприятия.

Когда мне исполнилось два года, мы переехали в Чикаго, где отец получил перспективное место продавца в обувном отделе универмага «Маршал Филдс». Мы поселились в небольшой квартирке неподалеку от Чикагского университета. Единственная газовая форсунка, освещавшая квартиру, оживала лишь в том случае, если в специальную прорезь в холле опускали четверть доллара. Работа, которую получил Джек, оплачивалась хуже, чем он ожидал, а потому к концу недели Нел приходилось готовить бульон из костей и проявлять чудеса изобретательности в приготовлении других блюд. По субботам мама посылала Нила к мяснику за печенкой якобы для нашего кота (в то время печенка не пользовалась популярностью у хозяек). Кота на самом деле в природе не существовало, и печенка предназначалась для праздничного воскресного обеда.

В Чикаго я впервые серьезно заболел: у меня началась бронхопневмония. Пока я валялся в постели, выздоравливая, кто-то из соседей принес мне в подарок оловянных солдатиков. Целыми днями занимался я построением их рядов, устраивая на одеяле игрушечные баталии. С того момента и по сей день я испытываю легкий душевный трепет, стоит мне только увидеть шкафчик, полный игрушечных солдатиков.

Наше пребывание в Чикаго обогатило меня новым опытом: я познакомился с городским бытом, запруженными людьми мостовыми, сиянием газовых фонарей на городских улицах, экипажами, трамваями и даже автомобилями, в то время бывшими еще редкостью. Однажды, увидев промчавшуюся мимо меня в клубах пара, грохочущую, на конной тяге, пожарную машину, я твердо решил стать пожарным.

Проработав в Чикаго неполных два года, Джек получил предложение перейти в «О.Т. Джонсон», большой универсальный магазин в Гейлсберге, в ста сорока милях к западу от Чикаго, и мы вновь двинулись в путь. На этот раз нас ждал совершенно иной мир. В отличие от шумных запруженных улиц Чикаго нас встретили луговины и впадины, деревья и ручейки и тому подобные прелести тихой жизни провинциального города. Наверное, именно в те годы я понял и полюбил на всю жизнь радости маленьких городков, спокойную жизнь и свежий воздух.

Поначалу мы сняли одноэтажный домик на окраине Гейлсберга, затем переехали в дом побольше, с примыкающей к нему большой лужайкой. Именно там, на этом лугу, началась моя карьера «великого натуралиста». На чердаке этого дома прежний обитатель — безымянный благодетель, которому я многим обязан, — оставил после себя значительную коллекцию птичьих яиц и бабочек, размещенных в особых застекленных ящичках. Мысленно присвоив коллекцию, я проводил на чердаке долгие часы, восхищаясь богатством красок и оттенков яиц и замысловатой хрупкостью крыльев бабочек. Эти занятия породили в моей душе глубокое благоговение перед нерукотворным мастерством Создателя, которое осталось со мной навечно.

К тому моменту, как мне пришла пора идти в первый класс, я сделался уже своего рода книжным червем. Не помню, чтобы меня как-то специально учили читать, но отчетливо вижу картину того времени, когда отец, войдя в дом, застал меня на полу с газетой в руках. На его вопрос: «Чем это ты там занят?» — я важно ответил: «Читаю газету».

Могу только предположить, какие эмоции пробудило в отце мое заявление, мне же он сказал следующее: «В таком случае почитай и мне что-нибудь». И я прочитал. Отец буквально пулей вылетел на веранду, созывая всех соседей полюбоваться его пятилетним сыном и послушать, как он умеет читать.

Думаю, что я научился читать в результате почти физического взаимодействия. По вечерам мама приходила в детскую и, втиснувшись на кровать между мной и братом, принималась вслух читать нам. При этом мама водила по строчкам пальцем, а мы следили за его движениями. По-моему, именно тогда я и начал различать отдельные слова. В школе выяснилось, что у меня отличная память. Я схватывал прочитанное на лету и довольно быстро запоминал — счастливая особенность, в значительной степени облегчившая мне учебу. Правда, моего брата, подобными способностями не отличавшегося, это раздражало.

Вначале отец был очень доволен своей новой работой. Но все чаще и чаще мы с братом слышали взволнованный разговор родителей, когда Джек заверял Нел, что скоро все образуется. Они действительно очень любили друг друга, но именно в Гейлсберге я заподозрил, что существует какой-то таинственный источник их конфликтов. Время от времени отец вдруг исчезал куда-то и не появлялся дома по нескольку дней, а когда он возвращался, мы с братом становились невольными свидетелями родительской перебранки, доносившейся до нас сквозь дверь спальни. Но стоило нам с Нилом появиться в их комнате в момент выяснения отношений, как они многозначительно переглядывались и переводили разговор на другую тему.

Случались и другие непонятные события в нашем домашнем хозяйстве: иногда, находясь в невеселом настроении, мама быстро собирала нас с братом и спроваживала на несколько дней к одной из своих сестер. Не могу сказать, чтобы эти неожиданные путешествия нас огорчали, хотя внезапность их и озадачивала.

Мы все еще жили в Гейлсберге, когда началась первая мировая война. Как и большинство моих сверстников, при первых же звуках марша «Мы идем…» я наполнялся гордостью и представлял себе американских пехотинцев, пересекающих Атлантику с благородной миссией — спасти наших европейских друзей. Бывало, что все жители города оставляли свои дела, сколь бы серьезны они ни были, и отправлялись на станцию: встретить и поприветствовать воинский эшелон, следующий через наш город. В вагонах было душно, и солдаты в мундирах цвета хаки распахивали окна, чтобы глотнуть свежего воздуха, а заодно и помахать рукой собравшимся на станции людям. Встречали солдат радостными пожеланиями и приветствиями. Как-то мама подняла меня на руки, сунув в кулачок цент, который я передал солдату, слабо пискнув: «Желаю удачи!» В другой раз устроили благотворительный концерт в школе. На концерт шли целыми семьями, а собранные средства передавали на военные нужды. Помню, как отец внезапно исчез из зала (как глава семьи, имеющий двух малолетних детей, он был освобожден от военной службы) и, к нашему великому изумлению, появился на сцене в костюме заклинателя змей: в парике и травяной юбке.

Едва я закончил свой первый школьный год, как мы вновь переехали. На этот раз в Монмаут, город неподалеку от Гейлсберга, со своим колледжем. Отец получил там место в центральном универсальном магазине. Никогда не забуду торжеств в центре Монмаута по поводу заключения перемирия. Улицы внезапно наполнились людьми, запылали костры; взрослые и дети гордо шествовали по городу, распевая песни и вздымая высоко в воздух горящие факелы. Мне было семь лет, но я чувствовал себя уже достаточно взрослым, чтобы разделить всеобщую радость. Как и все жители города, я верил, что мы выиграли войну, «которая положит конец всем войнам». Может быть, тогда я впервые задумался над тем, как много парней, которым мы приветственно махали платками, провожая на войну, не вернулись, полегли в чужих землях. Может быть, тогда же я стал на долгое время изоляционистом.

Вскоре после окончания войны мы вновь сменили место жительства, вернувшись в Тампико. На этот раз отцу предложили место управляющего в том же центральном универмаге «Х.С. Питни», где он работал в год моего рождения. Нам предоставили квартиру в верхнем этаже того же здания, где находился универмаг. Владелец универмага мистер Питни занимался не столько торговлей, сколько денежными вложениями, а потому отца ценил и со временем обещал сделать совладельцем обувного магазина.

Не прошло и года, как мы в очередной раз упаковали свои вещи и двинулись в Диксон, где мистер Питни — как и обещал — намеревался в партнерстве с Джеком открыть роскошный магазин модной обуви.

Итак, Диксон — город, где я обрел самого себя, а попутно выяснил и причину таинственных частых исчезновений из дома моего отца.

Население Диксона в те годы близилось к десяти тысячам — в десять раз больше, чем в Тампико. Мы прибыли туда в 1920 году, когда мне исполнилось девять лет, и город показался мне настоящим раем.

Главная улица в деловой части Диксона была забита магазинчиками, выстроившимися вдоль тротуара, в городе действовали несколько церквей, работали начальная и средняя школа, имелись библиотека, почта, фабрика по производству проволочных решеток, обувная фабрика и цементный завод. В предместьях Диксона, насколько хватало глаз, простирались молочные фермы. Это была маленькая вселенная, где я познал нормы и обрел ценности, которыми руководствовался впоследствии всю жизнь.

Почти все жители города знали друг друга, а раз так, то и постоянно друг о друге заботились. Если в какой-то семье происходило несчастье — кто-то умирал или серьезно заболевал, — об ужине заботились в тот день соседи. Если у фермера сгорал амбар, его друзья энергично брались за дело и отстраивали амбар заново. В церкви вы сидели бок о бок с соседом по улице и, если было известно, что дела его не ладятся, молили небо помочь ему, зная, что, случись беда с вами, он вознесет Богу молитву о помощи вам.

Так я и рос, постигая с детства, что любовь и здравое восприятие жизни, общие жизненные цели сближают людей, помогая им победить величайшие из напастей. Я понял, что труд есть неотъемлемая часть жизни, что, ничего не делая, ничего и не достигнешь и что Америка — это именно та страна, в которой открываются неограниченные возможности для людей. Правда, лишь для тех, кто не боится работы. Я научился восхищаться отчаянными людьми, идущими на риск, предпринимателями всех видов, будь то фермеры или мелкие торговцы, неважно, людьми, которые ради счастья своего и своих детей ставили себе цель и достигали ее, раздвигая границы собственной жизни и совершенствуя ее.

Да, я не перестаю восхищаться этим американским чудом — величайшей энергией человеческой души. Это та энергия, которая побуждает людей к самосовершенствованию, сообщает человеку силы, чтобы добиться лучшей доли для своих близких и всего общества. Трудно представить себе силу более могущественную.

Я убежден, что многим будущим политикам такое «воспитание провинцией» просто необходимо. Именно в небольшом городке легче разглядеть индивидуальность человека, его характерные черты и способности, увидеть в нем личность, а не просто одну из многих особей, составляющих ту или иную профессиональную либо социальную группировку. Оказывается, что при всем различии у людей все же много общего. Да, каждый, без сомнения, уникален, однако в число основных ценностей каждого уникума входят свобода и воля, мир, любовь и стремление к самосохранению. Каждый мечтает о теплом доме, и каждому в этом доме нужен угол для отдохновения, для общения с Богом. Да, мы все амбициозны и мечтаем о лучшем социальном положении и для себя, и для своих детей. Мы хотим иметь работу по душе, да еще и хорошо оплачиваемую. Но едва ли не более всего нам хотелось бы управлять собственной судьбой.

Мечты бывают разными, но стремление их осуществить — единое для всех. Стать президентом банка или ученым-ядерщиком — удел немногих, но вот построить свою жизнь так, чтобы можно было ею гордиться, а не сожалеть о ней, — об этом мечтает каждый. Но только Америка оказывается той страной, которая предоставляет каждому свободу действий, свободу приложить усилия и добиться осуществления своей мечты.

С годами я понял, что в сравнении с семьями старожилов Диксона наша семья была бедной, но в отрочестве я этого не чувствовал. Более того, мне и в голову не приходило считать нас семьей неудачников, а наше положение жалким. Понимание этого пришло позже, когда правительство решило: пришло время объявить людям о том, что они бедны.

Да, у нас не было своего дома, мы снимали квартиры и не имели денег на роскошества. Но не помню, чтобы мы от этого страдали. Правда, что время от времени матери приходилось брать на дом шитье, чтобы внести свою долю в бюджет семьи, поскольку зарплаты отца не хватало, как правда и то, что я вырос, донашивая одежду и обувь брата, когда тот из нее вырастал. Однако мы были сыты, а Нел постоянно находила кого-то, кому еще хуже, чем нам, и, выбиваясь из сил, помогала им.

В те дни основной семейной трапезой был обед, за который мы садились ровно в полдень. Частенько он состоял из одного блюда, именуемого мамой «овсяный пирог с мясом». Она готовила блинчики из овсянки, перемешивала их с гамбургером (подозреваю, что доля того или другого компонента варьировалась в зависимости от финансового положения семьи в тот момент) и подавала под соусом, который готовила вместе с гамбургером.

Помню, как мама подала нам это блюдо впервые. Оно представляло собой пышный круглый пирог, утопленный в соусе. Ничего подобного я раньше не видел и не пробовал! Я впился в него зубами: пирог оказался сочным, мясистым — самое замечательное блюдо, которое мне приходилось есть. Разве могло мне тогда прийти в голову, что этот овсяный пирог являлся изобретением бедности?

Сегодня, я думаю, врачи назвали бы это блюдо «простой, здоровой пищей».

Диксон раскинулся по обоим берегам Рок-Ривер — изумрудно-бирюзового пространства, окаймленного поросшими лесом холмами и известняковыми утесами. Извилистой лентой огибая фермы и поля северо-западного Иллинойса, Рок-Ривер несла свои воды в Миссисипи. Эта река, которую нередко называли «Гудзоном Запада», стала для меня игровой площадкой в счастливейшие моменты детства. Скованная льдом, зимой она превращалась в каток, в ширину превышающий два футбольных поля. Длина же катка напрямую зависела от того, насколько хватало моего воображения и сил. Летом я купался в реке и ловил там рыбу, а подчас пускался и в рискованные путешествия, как, например, ночные прогулки на каноэ по реке. В такие минуты я воображал себя первооткрывателем, первопроходцем, подобно тем, кто в прошлом столетии двигался в глубь страны.

В стареньком затертом комбинезоне, доставшемся мне от Нила, я взбирался на утесы по берегам реки, бродил по холмам вместе с друзьями, устраивая охоту за нутриями (по большей части, безуспешную) или изображая ковбоев с индейцами.

Переехав в Диксон, первое время мы жили на южном берегу реки, но когда дела отца пошли в гору, переселились в более удобный дом на противоположном берегу. Вспоминая сегодня те дни, мне кажется, что это была милая идиллическая жизнь, о которой можно только мечтать: наверное, именно так проводили свое детство любимые всеми мальчишками герои Марка Твена.

Однажды, в канун национального праздника 4 июля — мне тогда исполнилось одиннадцать лет, — мне удалось раздобыть запрещенную в то время ракету-фейерверк под названием «Торпедо», довольно-таки мощное изобретение. В полдень я пробрался на городской мост, связывающий оба берега Рок-Ривер, и под прикрытием кирпичной стены запустил фейерверк в воздух. Последовавший за этим взрыв едва не оглушил меня. Пока я наслаждался произведенным эффектом, рядом со мной притормозил автомобиль, и водитель приказал мне сесть в машину.

Я твердо помнил наказ родителей не садиться в машину к незнакомым людям, а потому отказался исполнить приказание. Однако после того, как водитель предъявил мне полицейский значок, я вынужден был подчиниться. И тут я совершил свою вторую ошибку. Едва машина тронулась с места, как я продекламировал: «Звездочка-малютка, сверкай, гори; кто вы такие, черт подери!»[5]

В полицейском управлении меня доставили прямиком к шефу, который хорошо знал моего отца и частенько допоздна засиживался с ним за карточным столиком. Понятно, я ожидал снисхождения. Но вопреки ожиданиям шеф тотчас же связался с моим отцом и доложил ему о случившемся. Дружба дружбой, но Джеку пришлось заплатить 14 долларов 50 центов штрафа — довольно крупная сумма для тех лет. Шеф полиции относился к запрету на фейерверки очень серьезно, так что делу не помогли ни знакомство, ни моя нагловатая находчивость в автомобиле. Пришлось мне заняться поиском приработка, чтобы вернуть отцу долг.

Мои родители постоянно втолковывали мне, как важно разглядеть в человеке личность и соответственно к нему относиться. Самым тяжким грехом в нашей семье считалось унизить, оскорбить кого-либо по национальному признаку. Любое проявление национальной или религиозной нетерпимости было недопустимым. Думаю, причиной тому был тот факт, что мой отец на собственном опыте знал, что такое расовая дискриминация. Он вырос во времена, когда на дверях ряда магазинов красовались вывески: «Собакам и ирландцам вход запрещен».

Пока мы с братом подрастали, проявления расового фанатизма, этой уродливой опухоли на теле Америки, бывали нередки. Не был исключением и Иллинойс.

В местном кинотеатре для белых и для цветных предназначались места в разных концах зала, причем черным, как правило, отводились места на галерке. Родители же считали своим долгом напомнить нам с братом, чтобы мы приглашали домой своих чернокожих друзей и относились к ним как к равным, уважая их религиозные взгляды, каковыми бы они ни были. Близким приятелем моего брата был чернокожий мальчик, и, если они шли в кино вместе, Нил тоже садился на галерке. Мама всегда учила нас: «Относитесь к ближнему так, как вы хотели бы, чтобы относились к вам». И добавляла: «Судите людей по делам их, а не по словам».

Как-то раз в одной из деловых поездок отцу пришлось заночевать в гостинице, и служащий сказал ему: «Вам здесь понравится, мистер Рейган; у нас запрещено останавливаться евреям».

Отец, рассказывая нам позже эту историю, вспоминал, что он кинул на служащего возмущенный взгляд, подхватил свой чемодан и вышел из гостиницы. «Я католик, — успел лишь сказать он. — И если сегодня вы не пускаете евреев, где гарантия, что завтра не откажете мне?»

Поскольку это была единственная гостиница в городе, отцу пришлось провести ночь в машине. За окном буйствовала метель, и, думаю, пережитое послужило одной из причин его первого сердечного приступа.

В детстве мне пришлось получить свою долю тумаков, участвуя в драках, поводом для которых подчас служило лишь мое ирландско-католическое происхождение. На самом деле в нашей семье исповедовали две веры, католическую и протестантскую, но кое-кто из моих одноклассников любил подчеркнуть, что Джек — католик. В Диксоне же подобный факт превращал моего отца, а заодно и меня, в своего рода париев. Другие дети из протестантских семей говорили, что католическая церковь готовится к захвату Соединенных Штатов папой римским и ее подвалы набиты ружьями. Я возражал им, ссылаясь на отца, который, выслушав все эти истории, назвал их вздором. Но меня не слушали, Джека обозвали лжецом, и мне не оставалось ничего иного, как вступить в рукопашную.

Меня по-прежнему влекла к себе природа, я читал все, что попадалось под руку о природе долины Рок-Ривер, зверях, птицах. Как-то мама принесла мне книгу под названием «Северное сияние». Речь в ней шла о жизни огромных белых волков на Севере. Я читал эту книгу как учебник, перечитывал ее заново и воображал себя в тех далеких краях, придумывая, как бы я мог жить рядом с волками. У мамы же я нашел книгу, в которой прочитал балладу Роберта У. Сервиса «Смерть Дэна Макгру». Я столько раз перечитывал эту балладу, что запомнил ее наизусть, и много лет спустя долгими вечерами, когда меня мучила бессонница, повторял ее про себя строка за строкой, пока не погружался в дрему. Если же баллада Сервиса не помогала, я начинал вспоминать «Сожжение Сэма Макджи». Последняя действовала безотказно.

Я почти не сомневаюсь, что наши частые переезды наложили свой отпечаток на мой характер.

Хотя у меня не было недостатка в приятелях, в те первые годы жизни в Диксоне я был слегка замкнут, погружен в себя и не спешил заводить близких друзей. В какой-то мере, думаю, это нежелание тесно сходиться с людьми так и осталось во мне. Я легко знакомился, но всегда был склонен к тому, чтобы не подпускать к себе слишком близко, оставляя неприкосновенной какую-то часть самого себя. Не меньшее удовольствие, чем мои чердачные уединения в Гейлсберге, доставляли мне часы, проведенные в одиночестве и в Диксоне; я предпочитал чтение, меня интересовала жизнь диких животных, и я охотно исследовал окрестности города. Мне нравилось рисовать комиксы и карикатуры, и одно время я воображал, что буду зарабатывать себе на жизнь рисованием. Я был жадным, ненасытным читателем. Если кто-то из героев книги мне нравился, я поглощал все о нем, что попадалось мне под руку. Прочитав как-то одну из книг «Мальчики Роувер», я не мог остановиться, пока не прочитал их все. То же самое произошло с «Тарзаном» и «Фрэнком Мерриуэллом в Йеле». (Я прочел и «Брауна в Гарварде», но герой понравился мне меньше, чем Мерриуэлл, и в течение ряда лет я испытывал к Гарварду некое предубеждение.)

Эти книги рассказывали о студенческой жизни, включая волнующие истории об «Айви лиг»[6] и футбольном соперничестве; они же взлелеяли мои первые настоящие мечты (не считая, конечно, страстного желания четырехлетнего карапуза стать пожарным).

Мой отец обговорил условия соглашения с мистером Питии, согласно которым он становился долевым совладельцем магазина модной обуви, а не просто управляющим. Довольно долгое время в дни моего отрочества мы все верили, что после окончания школы мы с Нилом начнем работать в этом магазине. Когда же Джеку придет время отправиться на отдых, в наши руки перейдет и управление магазином.

Время от времени я помогал отцу, но это занятие казалось мне скучным, к тому же книги о студенческой жизни сформировали в моем сознании идею о совершенно ином будущем. Полная таинственного очарования жизнь «Айви лиг», описанная в этих книгах, с образчиками характеров, прототипами которых служили выходцы из богатых старых семейств восточной части страны, по общему признанию, имела весьма отдаленное сходство с реалиями моей жизни — жизни взъерошенного парнишки в потрепанном комбинезоне из бедной семьи сельского Иллинойса.

И тем не менее я читал и перечитывал эти книги, воображая себя студентом, одетым в форму колледжа, а то и блистающим в местной футбольной команде. Мне, мальчишке, так хотелось походить на героев этих книг! Однако героями моих романов были не только звезды студенческих футбольных команд. Прекрасная книга, рассказывающая о благочестивом христианине-скитальце, «Печатник из Юделлов», произвела на меня столь сильное впечатление, что я решил стать прихожанином той же церкви Учеников Христовых, куда ходила моя мать. Хотя Нел и Джека венчал католический священник, заботы о религиозном воспитании детей взяла на себя мама. Вначале она повела нас в воскресную школу, потом, когда мы подросли, стала брать с собой на богослужения по крупным церковным праздникам, не забывая при этом повторять, что последнее слово в нашей духовной ориентации остается все же за нами. В двенадцать лет я наконец сделал выбор и принял протестантство, став прихожанином церкви Учеников Христовых в Диксоне.

Когда Нел решила, что мы с братом уже достаточно взрослые, она позвала нас, усадила перед собой и объяснила причину частых исчезновений отца из дома. Она сказала нам, что Джек болен и не в состоянии совладать со своей болезнью, которая называется алкогольной зависимостью. Мама объяснила нам, что он старается бороться с болезнью, но время от времени теряет контроль над собой. Это вовсе не значит, что из-за этого мы должны к нему хуже относиться. Однако, если случится так, что поведение отца будет нас смущать, следует помнить о том, насколько добр и нежен бывает Джек, когда не пьет.

Как-то ненастным зимним вечером, довольно поздно, я возвращался домой после собрания Христианского союза молодых людей. Мне было тогда лет одиннадцать. Мамы дома не было, она ушла получить заказ на шитье, и я был уверен, что дом пуст. Поднимаясь по ступенькам, я буквально споткнулся обо что-то большое, ворохом лежащее у входной двери. Это был Джек, валяющийся на снегу раскинув руки в стороны. Я склонился над ним, чтобы понять, что же произошло, и уловил запах виски. Похоже, он был в одном из подпольных питейных заведений. Дорогу домой он еще как-то нашел, а у входа рухнул без сознания. Секунду-другую, склонившись над ним, я размышлял: может, прошмыгнуть мимо, якобы не заметив отца, и залечь в постель? Но это были лишь секундные колебания, рожденные отчаянием. Конечно же, я не мог этого сделать. Я попытался привести отца в сознание, но он лишь сопел и храпел — достаточно громко, казалось мне, чтобы перебудить всех соседей. Тогда я ухватил его за край пальто и волоком втащил в дом. Дома, быстро раздев отца, я уложил его в постель. Теперь все было в порядке, и мама так никогда и не узнала об этом случае.

Джек был не из тех пьяниц, которые «закладывают за воротник», когда фортуна отворачивается от них, или топят свою печаль в вине. Напротив, как это ни странно, Джек не переносил процветания. Он срывался именно в тот момент, когда дела шли лучше некуда. Случались срывы и в праздники, когда семья собиралась вся вместе. А потому с приближением Рождества над нами частенько нависала угроза отцовского запоя. Мы знали, что праздники — самое опасное время для Джека, что он может «слететь с тормозов». Потому детские воспоминания о Рождестве окрашены для меня двумя красками: радостью ожидания этого самого теплого праздника и страхом перед его приближением.

Именно в те дни в полную силу вступил «сухой закон», запрещающий продажу спиртных напитков, и приятели отца частенько уговаривали его отправиться в «заведение», чтобы отметить то или иное событие. Провожая отца в такие моменты, мы знали, что вернется он буквально на четвереньках, а то и вовсе исчезнет на несколько дней.

Бывало, правда, что год-другой Джек не брал в рот ни капли, и все же страх перед новым запоем никогда полностью не оставлял нас. Достаточно было одного-единственного коктейля, чтобы эта проблема вновь возникла перед нами в полный рост.

Я легко могу понять маму, которая испытывала безумный ужас в те дни, когда Джек позволял себе пригубить хоть крошечную рюмку. Отец относился к числу так называемых «легких» алкоголиков, никогда не оскорблял ни маму, ни нас. Он просто становился мрачен, замкнут, и нередко из спальни, где вокруг него принималась хлопотать мама, до нас с братом доносились потоки проклятий.

И все же, несмотря ни на что, я сохранил к Джеку и уважение, и любовь. Конечно же, главная заслуга в этом принадлежит Нел, которая всеми силами старалась убедить нас, что отец болен и не может справиться с собой. Мама всегда старалась подчеркнуть, насколько отец, будучи трезвым, добр и полон достоинства. Как я уже говорил, основной чертой характера Нел было желание — и умение — видеть в людях добро.

Каждое лето в витринах одного магазинчика в Диксоне появлялись манекены, наряженные в лилово-белую форму футбольной команды нашей средней школы, и я тотчас же стал пленником еще одной чарующей и благородной мечты — когда-нибудь получить право носить эту форму.

Наш дом окнами выходил на футбольное поле школы, и я бессчетное количество послеобеденных часов просиживал на подоконнике, наблюдая за игроками и прислушиваясь к звукам спортивных баталий: ударам крепких молодых тел друг о друга. Я бредил идеей со временем облачиться в их форму и присоединиться к сражению.

В начальной школе особыми успехами в спорте я не отличался, и это меня беспокоило. Бегал я быстро, но был маловат ростом и не умел ловко выбираться из свалки, которую то и дело создавали на поле юные футболисты. В бейсболе я тоже тратил немало времени, бессмысленно размахивая руками, а потом страдал от унижения и досады, пропустив легкий мяч. В общем, в бейсболе от меня было так мало пользы, что, когда наш класс формировал команду игроков, обо мне вспоминали в самую последнюю очередь.

Помню одну игру, когда я учился в восьмом классе. Я играл тогда на второй линии, и мяч летел прямо в мою сторону, но я вовремя не отреагировал на него. Взгляды игроков и болельщиков были прикованы ко мне, никто не сомневался, что я возьму мяч. Когда же раздался звук мяча, шлепнувшегося прямо за моей спиной, воздух словно взорвался в едином стоне: «О нет!»

Но я не видел этого! Я не видел мяча до тех пор, пока не услышал, как он ударился о землю. Такие минуты не забываются.

Тогда я еще не знал, что мои проблемы имеют вполне реальную причину. В те годы единственный вывод, который я сделал, — я просто плохой игрок, хуже, чем все другие. Подобные переживания серьезно сказываются на психике подростка, живущего в мире, где превалирует спорт и спортивные игры. Первая мысль, которая с тех пор приходила мне в голову, была такой: «Я не могу играть в команде. Из меня никогда не выйдет такой же хороший игрок, как из Джима или Билла».

Мои проблемы со спортом, а также тот факт, что я постоянно вынужден был менять школы и привыкать к новому коллективу, породили во мне чувство неуверенности в себе. Думаю, подобный комплекс неполноценности, неверие в собственные силы — довольно распространенное явление среди школьников. Я бы удивился, узнав, что подобные душевные страдания знакомы лишь немногим. Однако, когда дело касается тебя лично и подобные несчастья сваливаются на твою голову, они кажутся непереносимыми и вызывают бурю страданий.

В небольшом городке, какой являл собой Диксон в 20-е годы, даже немое кино было редкостью, звуковое же и вовсе не существовало. Редко когда в городе появлялась на гастролях какая-то труппа, а о телевидении мы только читали в фантастических романах. Чтобы развлечься, люди должны были приложить усилия, и в этом умении мама превосходила многих.

Без преувеличения можно сказать, что она была звездой литературно-драматического кружка в Диксоне. Члены этого кружка организовывали так называемые «чтения», суть которых сводилась к следующему. Участники «чтений» заучивали наизусть отрывки из известных произведений — поэм, пьес, выступлений, романов — и разыгрывали в местной церкви или еще где-либо сценки на их основе. Основа могла быть и трагедийной, и комической, но в любом случае Нел оказывалась на высоте. Она их просто обожала, эти представления. Подчас мне казалось, что они были ее первой любовью.

Как-то мы вместе с мамой заучили наизусть небольшой монолог, и она уговорила меня прочесть его со сцены. Я отчаянно сопротивлялся. Правда, Нил имел некоторый опыт в подобного рода выступлениях и даже пользовался успехом. Но он был прекрасным певцом и танцором, и знавшие его предсказывали ему артистическую карьеру. Я же рос застенчивым и робким, а потому всячески старался отбиться от предложения мамы. И все же, должен признаться, где-то в глубине души дух соперничества не давал мне покоя, подталкивая попробовать свои силы и составить конкуренцию брату. Так или иначе, в конце концов я согласился.

Собрав воедино всю свою смелость, вечером я вышел на сцену, откашлялся, и… театральный дебют состоялся. Не помню уж, что я там произносил, однако реакцию зрителей забыть не могу: они аплодировали и смеялись.

Это было совершенно новое, не знакомое ранее ощущение, и оно пришлось мне по душе. Я понял, что нравиться — приятно. Ребенку, терзаемому муками самоуничижения, аплодисменты зрителей показались божественной музыкой. В тот вечер, уходя со сцены, я еще не подозревал, что жизнь моя уже вышла на новый виток.

Помню, как однажды, мне тогда было лет тринадцать-четырнадцать, — отец вывез всю семью на прогулку по живописным окрестностям Диксона. Как обычно, родители сидели впереди, а мы с братом устроились сзади.

Нел забыла на заднем сиденье свои очки, и, когда нашему взору открылись спокойные, широкие степи, перемежающиеся редкими холмами, я решил их примерить и нацепил на нос.

От вопля, исторгшегося в следующую секунду из моей груди, Джек едва не выпустил руль. Никто ничего не мог понять, я же продолжал вопить: я только что открыл для себя мир, о существовании которого и не подозревал. Еще мгновением раньше дерево у дороги казалось мне зеленым пятном, а тумба для афиш расплывалась неясными очертаниями в тумане. И вдруг я увидел ветки дерева, более того — листья на ветках! На афишах, как выяснилось, были еще фотографии и какие-то слова. «Смотрите, смотрите!» — в восторге кричал я, указывая на стадо пасущихся на лугу коров, которое раньше просто не различал.

Я был потрясен. Только надев очки, я понял, что плохо вижу. Неожиданно мне открылся новый мир. Наконец-то я понял причину своих неудач в бейсболе: чего можно требовать от игрока, который не видит подачу, если она сделана дальше, чем в трех шагах от него. Мне стало ясно, почему меня не хотели включать в бейсбольную команду и почему я так отчаянно сражался за место в первых рядах в классе: мне просто в голову не приходило, что с задних парт тоже можно прекрасно видеть доску.

На следующий же день меня отвели к врачу, который установил степень моей близорукости и выписал очки. Отныне я стал обладателем собственной пары толстых, в черной оправе, чудовищных очков, которые тут же возненавидел. Иначе и быть не могло, поскольку я тотчас же получил от одноклассников прозвище «четырехглазый». И все же я видел! Это последнее преимущество помогало мне снести любые насмешки школьников.

В школе меня всегда тянуло к спортивным мероприятиям и другим видам внеклассной деятельности, а потому, едва кому-то пришло в голову создать свой школьный оркестр, я немедленно решил в нем участвовать. Ни на одном музыкальном инструменте я не играл, так что самым подходящим для себя счел место дирижера, а заняв его, чувствовал себя превосходно.

Однако самый памятный случай моего участия в диксонском юношеском оркестре носил несколько странный характер. Нас пригласили в небольшой городок по соседству, чтобы участвовать в параде по случаю Дня памяти павших. Оркестр должен был возглавить колонну, выступив сразу же после церемониймейстера, открывавшего парад верхом на коне. Мы шли по центру улицы, наряженные в причудливые белые панталоны, яркие мундиры и высокие остроконечные шляпы. В какой-то момент церемониймейстер вдруг развернулся и поехал назад, вдоль колонны марширующих, очевидно, чтобы убедиться, все ли построились. Ну а я продолжал шагать дальше, вздымая и опуская свою дирижерскую палочку, двигаясь в том направлении, в котором, как я полагал, мы и должны были двигаться. Внезапно я заметил, что звуки оркестра за моей спиной становятся все тише. Обернувшись, я обнаружил, что остался один. Оркестра не было.

Оказывается, церемониймейстер, вернувшись в голову колонны, повел ее по перпендикулярной улице. Оркестр двинулся следом за ним и свернул за угол. Я же этого не заметил и знай маршировал себе в одиночку. Увидев, что произошло, я бросился бежать, пересек несколько площадок и задних дворов, догнал оркестр и, запыхавшись, стал впереди.

Должен признаться, что с тех пор мне не раз говорили, что я «слышу другой барабан»[7].

Подростками мы с Нилом стали называть родителей по именам. Это произошло в один из дней, когда Нил, заручившись моей поддержкой, обратился к ним с подготовленной заранее речью. Особо выделяя, какая мы все дружная и мудрая семья, он вопросил, не сочтут ли они уместным с нашей стороны называть их просто Джек и Нел. Не исключаю, что в первый момент родители были слегка шокированы, но предложение наше приняли, а со временем, как мне кажется, и оценили тот оттенок близости и душевности, которым это нововведение обогатило всех нас.

У брата был близкий приятель, который учился вместе с ним в школе и играл в одной футбольной команде. Звали его Уинстон Макрейнольдс. Они были настолько неразлучны, что одноклассники прозвали Нила «Муном», а Уинстона «Машмаутом» — именами главных героев комикса «Мун Маллинз». Прозвище накрепко прилипло к Нилу, и единственным человеком, кто звал его с тех пор по имени, была мама.

В 1924 году я перешел в среднюю школу. Мне исполнилось тринадцать, и больше всего на свете я обожал футбол. Я страстно мечтал играть за школьную команду. Тот факт, что мой брат уже блистал в ее составе, лишь усиливал это желание.

Средняя школа в Диксоне располагалась на двух территориях: на южной стороне города и на северной, однако футбольная команда в школе была общая. Наша семья только что переселилась на северную сторону, и я опять оказался в школе новичком. Однако Мун решил не разлучаться с одноклассниками и продолжал ездить на занятия в южную часть города. Может, для меня это было и к лучшему. Мы любили друг друга, но все же старшим — и более крупным — был он, а потому у нас были основания и для дружеского соперничества, и для братских потасовок. Нил пошел в отца: яркий, искренний, уверенный в себе человек. В общем, прирожденный лидер. Я же в те годы чувствовал себя его тенью. Оказавшись в школе на северной стороне без брата, я знал, что перестану постоянно сравнивать себя с ним и подстраиваться под него.

Едва деревья в долине Рок-Ривер той осенью оделись в первое золото, я вместе с группой таких же мальчишек отправился на покрытое травой поле, готовый сражаться за честь школы и лилово-белую форму. Мечты, владевшие мной, пока я сидел на подоконнике и наблюдал за игроками, осуществлялись.

Школьный тренер медленно обходил строй игроков, внимательно вглядываясь в лица претендентов, потом остановился и глянул на меня сверху вниз: тогда я весил 108 фунтов и был ростом в 5 футов 3 дюйма.

После долгой паузы он произнес: «Не уверен, найдется ли для тебя подходящая по размеру форма». На следующий день он добавил, что шлем и подплечники все же удалось подобрать, а вот с подходящими штанами проблема. И все же — благослови его Бог — из какого-то замшелого чулана он извлек потрепанную пару штанов небольшого размера со специальными бамбуковыми прокладками: ничего подобного я раньше не видел. К счастью, штаны мне подошли.

Несколько дней я не жалея сил сражался с более крупными ребятами, и все же в назначенный час, когда тренер зачитал список игроков команды, меня в нем не оказалось. Домой я вернулся убитый, но с твердым намерением попытать счастья на следующий год и войти в команду.

Наступило лето. За год я почти не подрос и теперь решил наверстать упущенное, укрепить мускулы и подготовиться к следующему сезону. К тому же появилась возможность подработать, и я решил открыть в банке счет под будущие расходы. Все эти размышления привели к тому, что я устроился на работу — первую в моей жизни — за тридцать пять центов в неделю. Моими рабочими инструментами стали кирка и лопата, а в обязанности входила помощь в постройке и ремонте домов в Диксоне и его окрестностях.

В то лето я многому научился, и прежде всего работать руками. Я мог стелить полы и класть перекрытия, умел обращаться с бетоном. Рассказывая сегодня о том времени, мне бы очень хотелось написать, что я стал образцовым рабочим, однако на память приходит и другой эпизод, набрасывающий легкую тень на тот образ. Как-то в полдень, занеся над головой кирку, чтобы подцепить и выворотить ком из неподатливой глинистой почвы, я вдруг увидел отца, который быстрым шагом шел к стройке, чтобы забрать меня на обед. Его образ затмил для меня все остальное.

Ни секунды не колеблясь, я выпустил кирку из рук и с распростертыми объятиями кинулся ему навстречу. Кирка же упала вниз, вонзившись в землю всего в дюйме от ноги моего хозяина.

Уже шагая вместе с Джеком в сторону дома, я услышал вслед его недовольное ворчание: «Вот вам наглядный пример самого отвратительного человеческого качества — лени. В жизни не видел подобного!»

Наступил сентябрь, и наша школьная футбольная ассоциация решила создать еще одно подразделение — для игроков, весивших меньше 135 фунтов. Меня назначили капитаном команды и поставили полузащитником, а потом и защитником.

Мне нравилось играть в защите. Позволю заметить, что для меня это действительно был своего рода брак, заключенный на небесах. Я воспринимал игру как реальное проявление жизни: столкновение двух тел, одно из которых всеми силами стремится вперед, другое мешает этому прорыву; мужчина против мужчины, блокирующий, захватывающий и, наконец, прорывающий защиту.

К юношеским годам я немного вытянулся, достиг уже пяти футов десяти с половиной дюймов, и весил 160 фунтов. Но, несмотря на это, мне едва ли не до середины сезона по большей части приходилось согревать скамью запасных. Наконец, в один памятный субботний день наш тренер созвал нас в раздевалке на обычную пятиминутку перед игрой и, зачитывая основной состав игроков, произнес (никогда не забуду этого момента): «Правый полузащитник — Рейган». Думаю, он просто был недоволен работой одного из наших лучших игроков.

Оказавшись на этом месте, я уже не уступал его никому. Я всеми силами старался стать лучшим игроком сезона, а позднее, в выпускном классе, окрепнув физически, с самого начала стал нападающим.

Если не ошибаюсь, именно на втором году обучения в школе я получил лучшую в своей жизни работу, длившуюся не одно лето, — место спасателя в Лоуэлл-парке. Лоуэлл-парк представлял собой трехсотакровый лесной заповедник на берегу Рок-Ривер, названный так в честь поэта Джеймса Рассела Лоуэлла, чья семья передала его городу. Я прошел курс обучения этой профессии в Христианском союзе молодых людей и с началом сезона отправился к своему прежнему нанимателю, которому помогал в строительных работах, и сказал, что хочу уволиться.

На новом месте я был занят полную неделю, без выходных, по десять-двенадцать часов в день. Поначалу мне платили 15 долларов в неделю, затем плату увеличили до 20. Есть и еще одна цифра, называя которую я преисполняюсь чувством гордости за самого себя. Это цифра 77 — число спасенных мною людей за те семь летних сезонов, что я проработал в Лоуэлл-парке.

Должен признаться, что, помимо плавания и футбола, сердце мое знало еще две привязанности. Одну из них звали Маргарет, другой была любовь к сцене.

Примерно в то же время, как я пошел в среднюю школу, старейшины нашей церкви пригласили нового пастора. В одно из воскресений, во время его первого богослужения, я незаметно осмотрелся и внимание мое привлекли три очаровательные новые прихожанки, как оказалось, дочери священника.

Наверное, такой и бывает любовь с первого взгляда, не знаю. Но в тот момент я почувствовал необъяснимое влечение к одной из них. Звали ее Маргарет Кливер, она чем-то неуловимо напоминала мою мать: невысокая, хорошенькая, с рыжими волосами и очень умненькая. Целых шесть лет с того момента я твердо верил, что рано или поздно она станет моей женой. Я был влюблен, и влюблен страстно.

Однажды мы с Маргарет направлялись куда-то вдвоем. Она вдруг заговорила об алкоголизме Джека. Это был как раз один из тех случаев, когда отец очередной раз сорвался, и кто-то из доброжелателей охотно обрисовал Маргарет полную картину его похождений. Выросшую в очень строгой, глубоко религиозной семье девушку это известие безумно расстроило. Конечно же, я ничего подобного ей о Джеке не рассказывал, стараясь сохранить в тайне его слабость к спиртному.

Настал мой черед объяснить Маргарет то, что сам я узнал от Нел: Джек просто болен, и справиться с этой болезнью очень трудно. Очевидно, подобное толкование алкоголизма она слышала впервые и, похоже, мне не поверила. Сердце мое рвалось на части от страха потерять Маргарет.

Вернувшись домой, я рассказал обо всем маме, добавив, что если Маргарет оставит меня, то я сделаю нечто ужасное. Я просто отрекусь от Джека, перестану поддерживать с ним какие бы то ни было отношения. Нел глубоко сопереживала мне, но все же еще раз попросила быть терпимым к отцу. Выход из ситуации был найден самой Маргарет. Она здраво рассудила, что проще примириться с пьянством Джека, нежели потерять поклонника.

В тот год в городке появилось еще одно новое лицо: в школу пришел новый преподаватель английского языка и литературы Б. Дж. Фрейзер. Невысокий человек в таких же сильных, как и у меня, очках, он открыл мне новый мир, мир сцены, оставшийся со мной на всю жизнь.

До прихода Фрейзера наши учителя оценивали школьные сочинения исключительно в зависимости от правописания и пунктуации, на содержание внимания не обращали. Новый же учитель объявил, что основным критерием оценки считает индивидуальность, оригинальное содержание работы. Лично меня такой подход заставил проявить изобретательность и воображение. Как-то учитель попросил меня прочитать сочинение перед классом. Я прочитал, вызывая веселый смех у одноклассников над отдельными местами. Следующие свои труды я писал уже с сознательным намерением повеселить класс. В очередной раз заслужив одобрение друзей, я испытал почти такое же наслаждение, как при первых аплодисментах, которые услышал, впервые выйдя с мамой на сцену. Для подростка, не полностью еще освободившегося от комплекса неполноценности, одобрительный смех одноклассников значил бесконечно много.

Возможно, именно это чувство, а также приятные воспоминания о первом сценическом опыте побудили меня попробовать свои силы в школьном театре, которым руководил Фрейзер. В старших классах я настолько увлекся нашими школьными постановками, что не променял бы их ни на какие блага.

До Фрейзера деятельность нашего школьного театра в чем-то напоминала сценические опыты той труппы, куда входила моя мать: ученики разыгрывали отрывки из классических пьес или устаревших мелодрам. Фрейзер же ставил спектакли уже целиком, используя сценарии нашумевших бродвейских постановок, и подходил к делу очень серьезно. И действительно, для рядового учителя английского в провинциальном сельском Иллинойсе он оказался на редкость проницательным постановщиком, изобретательным и думающим. Свою задачу он видел не в том, чтобы заставить актеров выучить текст или высокомерно оборвать их: «Нет, это нужно читать по-другому!» Напротив, он учил нас вживаться в образ, понимать его, учиться думать так, как думает герой пьесы. То есть умению перевоплощаться в своих героев.

Бывало, во время репетиций он мягко останавливал нас вопросом: «Как ты думаешь, что скрывается под этой фразой героя? Почему он говорит именно это?» И мы вдруг понимали, что совершенно не знаем своего героя, не поняли его характер, побуждения, которыми он руководствуется. Вскоре принимаясь за новую пьесу, я почти автоматически старался прежде всего уяснить, чем живут ее герои, поставить себя на их место. Этот прием — он называется сопереживанием — не мешало бы освоить и будущим политикам, да и не только политикам. Подобное умение ставить себя на место другого наделяет человека неоценимыми качествами: способностью легче ладить с другими людьми, понять мотивы их поведения, даже если эти люди решительно во всем противоположны ему.

Даже становясь взрослым, я все еще в какой-то степени оставался тем мальчишкой, который начал обретать веру в себя лишь в 9—10 лет, впервые услышав аплодисменты и вкусив признание других. Лишь в старших классах я стал понемногу избавляться от комплекса неполноценности. Этому способствовало множество факторов: успехи в футболе и плавании, майка с надписью «Спасатель» (у других такой не было!), семьдесят семь человек, которых я спас, избрание меня президентом школьного совета — да просто то, что я наконец-то стал видеть. Не менее, как мне представлялось, способствовали тому и мои сценические опыты.

Есть все же в мире развлечений нечто притягивающее к нему людей, в детстве, как правило, излишне робких и неуверенных в себе. Позднее, когда я жил в Голливуде, я нередко становился очевидцем явления, на первый взгляд необъяснимого. Известные драматические или комедийные актеры, как, например, Джек Бенни, — люди, пользующиеся огромным успехом у публики, — на вечеринках тихо, даже застенчиво отсиживались где-то в углу, а центром всеобщего внимания внезапно становился какой-нибудь писатель. В такие моменты я невольно задумывался: а может, потому эти люди и выбрали профессию актера, что им не хватало самоуверенности и эта профессия предоставила им такую возможность — перевоплотиться, стать другим хотя бы на время.

В 20-е годы в Америке лишь двадцать процентов выпускников школ решали продолжать образование и шли в колледжи, но я твердо решил быть в их числе. Надеюсь, Джек не обиделся, услышав от меня, что моя цель выше, чем просто стоять за прилавком магазина. Но даже если и обиделся, то виду не подал. Думаю, в глубине души он даже гордился тем, что один из его сыновей — а то и оба — собираются учиться дальше, но вслух должен был признать, что не сможет помочь нам материально. Уж коли мы решили получить образование, придется зарабатывать деньги самим и самим платить за обучение.

Мун посчитал всю эту философию слишком сложной и после окончания школы отправился на цементный завод искать работу. Вскоре он получал уже не меньше Джека. «Колледж, — важно заявлял он, — это пустая трата времени». Однако мое желание было твердым и разубедить меня было не так-то просто.

Должен сознаться, что один вполне конкретный колледж обладал для меня особой притягательностью. Сколько себя помню, самой большой знаменитостью в Диксоне был Гарленд Ваггонер, сын пастора, служившего в нашей церкви до отца Маргарет. Крепкий и здоровый, парень этот начал свою карьеру еще в школьной футбольной команде, потом поступил в колледж «Юрика» и там буквально сделался звездой футбола. Его судьба казалась мне заманчиво-фантастичной, сам Гарленд — несравненным, а потому решение поступить в «Юрику» пришло само собой, родилось из желания следовать за ним.

Гуманитарный колледж «Юрика», относящийся к церкви Учеников Христовых, находился в 110 милях юго-восточнее Диксона. Я никогда не бывал в нем раньше, но по мере того, как близились к концу мои школьные годы, колледж этот оказывал на меня почти мистическое влияние. Стоило мне хотя бы мысленно произнести его название, как я испытывал особое волнение.

Как бы мне хотелось, чтобы следующая фраза моего повествования была такой: «Главное, что привело меня в колледж, — это жажда знаний и высшего образования». Однако мне было семнадцать, и куда более важным в тот момент была любовь к хорошенькой девушке и любовь к футболу. Поступить в колледж — значило еще четыре года играть в футбол! А уж когда еще и Маргарет сообщила мне, что едет вместе с сестрами в «Юрику», решение мое обрело прочность гранита.

Но, чтобы добиться исполнения своего желания, предстояло преодолеть серьезное препятствие: у меня не было денег на учебу. Начав самостоятельно зарабатывать на стройках, я почти все деньги переводил в банк, за исключением благотворительных пожертвований в местную церковь, которые моя мать называла «Господней долей». На моем счету скопилось таким образом четыреста долларов. Но для четырех лет учебы этого было мало: один год в колледже стоил сто восемьдесят долларов, не считая платы за жилье и питание, на что ушло бы еще столько же.

В сентябре, провожая Маргарет на учебу, я впервые ступил на территорию колледжа и был ошеломлен: все оказалось еще лучше и заманчивее, чем я ожидал. Студенческий городок представлял собой пять кирпичных зданий в георгианском стиле, расположенных полукругом. Оконные рамы были окрашены в белый цвет. Стены зданий были увиты плющом, вокруг простирались живописные луга вперемежку с рощицами, еще сохранившими сочность и зелень убранства.

Я понял, что должен здесь остаться. Я также понял, что единственная возможность сделать это — получить право на стипендию. Пока Маргарет проходила регистрацию, я нашел нового президента «Юрики» Берта Вильсона и Ральфа Маккин-зи, тренера футбольной команды, и представился им, стараясь произвести на них как можно более выгодное впечатление: ведь я играл в футбол, и успешно. К тому же не следовало забывать, что я могу обеспечить колледжу не одну награду на соревнованиях по плаванию.

Как и большинство колледжей, находящихся под эгидой церкви, «Юрика» была небогата. Она не могла позволить себе роскошь бесплатного обучения студентов.

Мне повезло: каким-то образом я убедил их назначить мне стипендию для особо нуждающихся. Эта стипендия покрывала половину расходов на обучение. Одновременно мне обещали подобрать работу, плата за которую позволила бы мне рассчитаться за питание.

Остаток долга в два с половиной доллара в неделю — за обучение и жилье, — а также расходы на книги и прочее я намеревался покрыть за счет собственных сбережений.

Приятель одной из сестер Маргарет познакомил меня с членами студенческого братства «Тау каппа эпсилон» (ТКЭ). Меня приняли как будущего члена братства и поселили вместе с собой в доме, где жили другие члены ТКЭ. Чтобы расплатиться за питание, я должен был мыть посуду и накрывать на стол.

Я поступил в колледж, когда мне исполнилось семнадцать, ростом я был уже более шести футов и весил почти 175 фунтов. Я носил короткую стрижку с небольшим пробором, как у героя известной комической ленты «Хэролд Тин», и тяжелые очки с толстыми стеклами, которые ненавидел. Чемодан с нехитрыми пожитками да голова, полная мечтаний, — таков был весь мой багаж в те дни.

«Юрика» — греческое слово, которое означает «Я нашел!»[8], хорошо отражает то чувство открытия, которое я испытал, приехав в колледж осенью 1928 года. Он оказался именно таким, как я себе и представлял, о чем мечтал.

За свою долгую жизнь я повидал немало высших учебных заведений, бывал в самых известных и крупных университетах мира. Будучи губернатором Калифорнии, я контролировал университетскую систему, считающуюся одной из лучших в стране. Но, если бы мне пришлось начать все сначала, я не раздумывая вернулся бы в колледж «Юрика» или любой другой подобный ему маленький колледж.

В крупных университетах относительно малое число студентов ведет активный образ жизни, большая же часть их втянута в обычную рутину: они ходят на занятия, возвращаются в общежитие, идут в библиотеку и опять на занятия. Без сомнения, есть масса доводов, которые можно привести в защиту крупных учебных заведений, но я считаю, что слишком многие молодые люди недооценивают маленькие колледжи, а также те положительные моменты, которые оказывает на молодого человека в пору его становления участие в активной студенческой жизни.

Если бы я учился в одном из крупных университетов, скорее всего, я затерялся бы в толпе студентов и едва ли раскрыл в себе те свойства, обнаружить которые мне помогла «Юрика». А значит, и жизнь моя сложилась бы совсем иначе. В колледже, когда я поступил туда, училось около двухсот пятидесяти студентов, примерно поровну юношей и девушек, и все знали друг друга по именам.

Как и в любом маленьком городке, в колледже трудно остаться незамеченным: каждый кому-то зачем-то нужен. Здесь для всех находится занятие, будь то клуб любителей пения или издание студенческого ежегодника; каждый имеет свой шанс блеснуть в том или ином качестве и лишний раз убедиться в своих способностях. Вы обнаруживаете в себе достоинства, о каких и не подозревали бы, учась в более крупном заведении.

Одно время в колледже меня даже обвиняли в том, что я больше времени уделяю занятиям по интересам, чем занятиям по учебным предметам. Однако это было не совсем так. Более всего меня привлекала экономика, экономические науки, хотя правда и то, что во внеучебное время я процветал. Должен, однако, заметить, что мои надежды в один миг покорить всех обитателей колледжа, завоевать все призы и в одну ночь сделаться футбольной знаменитостью были далеки от воплощения.

Наш тренер, Мак Маккинзи, живая легенда «Юрики», еще студентом получил двенадцать наград и был капитаном команды по троеборью. Во время одного футбольного матча он фактически один набрал все очки и победил соперников со счетом 52:0. Тогда же он был назначен помощником тренера футбольной команды и почти сразу же после этого — главным тренером.

Легенда или не легенда, но, как я вскоре понял, меня он вовсе не жаловал. Мои успехи в школьной футбольной команде его совершенно не волновали, и по большей части тренер держал меня на скамье для запасных игроков. Поэтому весь первый курс для меня был окрашен чувством обиды.

Но, если в футболе я в ту осень отсиживался в запасных, в другого вида баталии — политике — мне пришлось участвовать куда активнее. Можно сказать, это был мой первый выход в мир политики.

Осенью 1928 года произошел биржевой крах, и вдали замаячил призрак «великой депрессии». До самого ее разгара оставался еще год, но фермеры со Среднего Запада уже почувствовали себя в экономических тисках, а «Юрика», существовавшая на дотации округа, ощутила первый удар, выразившийся в сокращении этих дотаций.

Для того чтобы свести концы с концами, Берт Вильсон, новый президент колледжа, принял решение закрыть ряд факультетов и провести ряд других сокращений. Свой план он намерен был осуществить во время недельных студенческих каникул по случаю Дня благодарения.

Когда слух об этом достиг студентов, по всей территории колледжа прошла волна негодования, подобно огню, распространяющемуся по прерии. Вводимые президентом сокращения означали, что огромная часть студентов, как начинающих, так и старшекурсников, не сможет ходить на занятия, а следовательно, не сможет и закончить колледж.

Мы были больше всего возмущены тем, что Вильсон в первую очередь решил пожертвовать выпускниками, даже не попросив студентов подумать о других путях сокращения расходов. Недовольство подогревало еще и то, что президент проводил свои решения исподтишка, пока мы мирно наслаждались праздничной индейкой, и ставил нас уже перед свершившимся фактом.

В пятницу вечером, в канун праздника, когда, как правило, начинается предпраздничный «исход» студентов, никто не покинул территорию колледжа. Был создан студкомитет, который должен был решить вопрос о забастовке. Я вошел в комитет как представитель первокурсников. Всю ночь с пятницы на субботу мы ждали, чем окончится встреча попечителей, которые должны были утвердить сокращения, предложенные президентом.

Когда заседание окончилось, мы, взглянув на их лица, сразу поняли, что решение принято: топор был занесен, и удар вот-вот последует.

Несколькими минутами позже зазвонил колокол в местной часовне: один из членов нашего комитета пробрался на колокольню и ударил в набат. По этому сигналу студенты, объединившись с преподавателями, двинулись к часовне, заполнив ее до предела.

Поскольку я был новичком, а следовательно, лицом не заинтересованным в проблемах старшекурсников, мне предложили выступить от имени комитета с предложением объявить забастовку.

В своей речи я развернулся в полную силу: коснулся не только тех ужасающих последствий, коими грозят финансовые сокращения дипломам выпускников; подчеркнул, что подобные «нововведения» повредят репутации и самого колледжа. Я живописал то пренебрежение, с которым администрация «Юрики» восприняла наши встречные предложения об экономии средств, а также предательское решение осуществить задуманное в наше отсутствие.

Эта речь, первая в моей жизни, была столь же волнующей для меня, как и все последующие. Впервые в жизни я понял, какая сила сокрыта в ораторском искусстве, почувствовал, как воздействует на аудиторию слово. Это был незабываемый опыт. Стоило мне коснуться чего-то важного, как зал разражался гулом одобрения, реагировал на каждую фразу, каждое слово. В конце концов и оратор, и слушатели слились в единое целое. Когда же я предложил поставить на голосование вопрос о забастовке, все вскочили на ноги, загремели аплодисменты и предложение было встречено всеобщей поддержкой.

Забастовку назначили на первые же послепраздничные дни. Вернувшись в колледж, многие студенты отказались посещать занятия и предпочитали готовиться самостоятельно. Преподаватели же, появляясь в аудиториях, отмечали всех как присутствующих и расходились по домам.

Через неделю президент подал в отставку, забастовка закончилась и «Юрика» вернулась к своему обычному ритму.

Следующим летом я вновь устроился спасателем в Лоуэлл-парк. К концу сезона я сделал вывод, что слишком долго терплю невнимание Мака Маккинзи к своим футбольным способностям.

Я уже потратил большую часть своих сбережений; того, что осталось, явно не хватило бы на второй год обучения, да я и не был уверен, что смогу продолжать учебу. Мне кажется, сомнения в том, что ты сделал верный выбор, обычны для студента-первокурсника. Очевидно, и я должен был пережить этот момент. А затем потянулась цепь тех мелких событий, которые заставляют задуматься, каковы планы Создателя по поводу вашего будущего.

В школе у меня был приятель, работавший в одной землемерной фирме, а потому по долгу службы нередко оказывавшийся в окрестностях Лоуэлл-парка. Он знал о моих финансовых проблемах, о том, что мне нужны деньги, и о моих сомнениях в планах на будущее. А потому после окончания сезона сообщил мне, что хочет сменить работу, и предложил попроситься на его место.

Выслушав меня, местный топограф не только согласился взять меня на работу, но и предложил добиться для меня стипендии на будущий год. Он сам учился в университете штата Висконсин и преуспел в командной гребле, меня же видел в Лоуэлл-парке и заметил, что я тоже много времени уделяю гребле. Он также добавил, что, если я проработаю у него хотя бы год, он постарается добиться для меня спортивной стипендии в Висконсине, предложив мою кандидатуру в команду гребцов. А эта стипендия покроет большую часть моих расходов. Предложение было невероятно соблазнительным, от него просто невозможно было отказаться. Я решил не возвращаться в «Юрику», поднакопить за год денег и поступить в университет.

Накануне того дня, когда Маргарет должна была отправляться обратно в колледж, у нас состоялось печальное прощание. А на следующее утро, встав пораньше, я обнаружил, что Диксон насквозь промок от дождя, следовательно, заниматься землемерными работами невозможно. День выдался сырой и мрачный, и я не знал, чем себя занять. Я начал уже скучать по Маргарет и решил позвонить ей перед отъездом. Она с родителями уже собиралась выходить и предложила мне прокатиться до колледжа, поскольку мне все равно нечего делать.

Едва ступив на территорию «Юрики», я вновь оказался в его власти. Я заглянул в ТКЭ, где увидел своих друзей, потом навестил Мака Маккинзи и был приятно удивлен, поскольку он, узнав, что я не собираюсь продолжать учебу, не смог скрыть явного огорчения.

Когда я признался, что остался без денег и не могу учиться дальше, Мак отправился просить за меня. Результат был поразителен: через час колледж уже восстановил за мной право на стипендию для особо нуждающихся. Таким образом покрывалась половина расходов на обучение, а остаток мне согласились отсрочить до окончания колледжа.

Как студент второго курса, я не мог больше работать в столовой ТКЭ, поскольку это место предназначалось только для новичков; однако тренер нашел мне другое, более приятное занятие, особенно для представителя мужской половины колледжа: мыть посуду в «Лидас вуд», женском общежитии.

Вот так, совершенно для себя неожиданно, я вновь оказался в «Юрике». Подчас я задумываюсь, а как бы сложилась моя жизнь, если бы в то утро в Диксоне не было дождя?

Позвонив домой, я попросил маму прислать мне одежду и сообщил, что решил остаться. У мамы тоже были для меня новости: после трех лет работы разнорабочим на цементном заводе Мун признал свое поражение и собрался в колледж.

Я тут же вернулся к тренеру и, как прирожденный купец расхваливает свой товар, стал расхваливать отвагу и мастерство брата на футбольном поле. На это потребовалось совсем немного времени, и вскоре Мун тоже был зачислен в «Юрику», получив, как и я, стипендию для нуждающихся и заняв мое место кухонного работника в ТКЭ.

Нужно ли говорить, каким сюрпризом для меня было оказаться на курс старше своего старшего брата и видеть, как он прислуживает мне за столом.

Через месяц после переезда Муна в «Юрику» фондовая биржа рухнула, и впереди замаячил призрак «великой депрессии». Однако чудовищность экономической катастрофы, готовой поглотить Америку, пока еще не сказалась на жизни колледжа. Занятия были возобновлены, и все мое внимание той осенью в равной степени было поглощено Маргарет Кливер, благосклонно воспринявшей мой значок студенческого братства ТКЭ, что было равносильно помолвке, а также тем, чтобы сойти наконец со скамьи запасных.

Надежда, что Маккинзи принял такое участие в моей судьбе, чтобы вернуть меня в команду, оказалась ложной. Маккинзи перевел меня на пятую линию, только лишь усилив подозрения, что относится ко мне так же плохо, как и прежде. Один его взгляд в мою сторону — и я не находил себе места.

Во время тренировок я решил все силы бросить на отработку приемов блокировки и перехвата мяча, причем так, чтобы тренер это обязательно отметил. Уловка удалась, и спустя какое-то время Маккинзи даже изредка начал отпускать в мой адрес скупую похвалу. Однажды хмурым дождливым днем мы отрабатывали новый вариант игры. На моем краю поля постоянно велись атаки, и Мак сказал, что единственный способ для защитника, то есть для меня, «сделать» игру — это сбить полузащитника, прежде чем тот успеет перехватить нашего нападающего. Он попросил одного из своих помощников, который раньше играл в одной с ним команде, а теперь добровольно помогал нам, выступить в роли полузащитника, мне же предложил продемонстрировать, как я собираюсь вести игру.

Мы не устраивали никакой потасовки, просто побежали в ту сторону, где предположительно были наши цели. Я спросил Мака: «Ты действительно хочешь, чтобы я его снес?» Мак еще не успел открыть рот, как его опередил наш добровольный помощник: «Конечно! Давай попробуй блокировать меня».

Мяч был перехвачен, и я рванулся вперед. Никогда больше, ни до, ни после этого случая, не удавалось мне более удачно провести блокировку. Когда я «врезался» в нашего добровольного тренера, его буквально подбросило в воздух, словно ядро, брошенное рукой метателя: он даже на какое-то мгновение завис в воздухе, прежде чем рухнуть на землю. Я присоединился к общей свалке как раз в тот момент, когда он захромал к краю площадки, а Мак демонстративно закашлялся, чтобы не расхохотаться. В следующую же субботу я был включен в первый состав команды и практически не уходил с поля во всех играх того и двух последующих сезонов. Я многим был обязан Маку: он вовсе не презирал меня, как мне казалось, а просто видел, что, несмотря на свои восемнадцать лет, я еще нуждался в подсказке и корректировке.

Однажды — мы тогда должны были играть в каком-то городке по соседству — нам пришлось заночевать в Диксоне. Мак предупредил меня, что я должен остаться в отеле вместе с другими членами команды, и я последовал за ним, чтобы зарегистрироваться в одном из отелей в центре города. Управляющий отелем встретил нас словами: «Я могу принять всех, кроме двух цветных парней». «В таком случае мы найдем себе другое место», — ответил Мак. «В Диксоне нет отелей, где могли бы останавливаться цветные», — отпарировал управляющий.

Мак рассвирепел. Он заявил, что лучше уж мы будем ночевать в автобусе. И тогда я предложил свое решение: «А почему бы нам не сказать этим ребятам, что свободных мест в отеле не хватает, поэтому придется разбить команду. А потом я возьму кэб и отвезу ребят к себе домой».

Мак кинул на меня подозрительный взгляд: он только что имел возможность воочию убедиться, как относятся к чернокожим жители Диксона, и скорее всего заподозрил, что моих родителей такое решение вряд ли обрадует. «Ты уверен, что хочешь этого?» — спросил он.

Но я знал своих родителей лучше и ни в чем не сомневался. Мы отправились ко мне домой, я позвонил, и Нел вышла нам навстречу. Я объяснил, что в отеле не хватило для всех места. «Так входите же!» — сказала она, и глаза ее засветились какой-то особой теплотой.

Мама переставала понимать людей, когда речь заходила о расовых предрассудках. Эти двое, наверняка подумала она, просто друзья ее сына. Да, именно в таких традициях воспитывали нас с братом Нел и Джек.

Как и большинство молодых людей, самостоятельная жизнь в колледже обогатила меня определенным опытом. Мой отец был заядлым курильщиком, выкуривающим две-три пачки в день, а в пятнадцать лет вкус сигареты распробовал и мой брат. Меня курение никогда не привлекало, однако трудно было не поддаться шквалу рекламы, особенно бурно расцветшей в те дни. Повсюду висели изображения красоток, уверявших, что более всего на свете им нравятся мужчины с трубкой. Мне тоже нравился этот образ, а потому я поднапрягся с деньгами и приобрел трубку для себя. Правда, я никогда глубоко не затягивался. Я просто всасывал немного дыма, пробовал его на вкус и тут же выпускал, да и то позволял себе эти опыты лишь в «мертвый» сезон, когда не было футбольного матча. Чему-чему, а спортивному режиму я следовал четко.

Тогда же, в колледже, из любопытства я провел краткий эксперимент по знакомству с алкоголем. Произошло это как раз в годы действия закона, запрещающего продажу спиртного, но во всех кинофильмах о студенческой жизни изображались недозволенные выпивки. Меня же прежде всего интересовал тот эффект, который спиртное производит на человека. Однажды мы с Муном навестили своих друзей по студенческому братству, работающих у местного доктора и за это имевших право довольно свободно пользоваться его помещением. У них нашлась бутылка, и мы пустили ее по кругу. Я считал себя человеком опытным, познавшим жизнь (учитывая алкоголизм Джека), на самом же деле не имел ни малейшего представления об эффекте хайбола[9]. Потому, когда бутылка, совершив круг, снова возвращалась ко мне, я делал огромный глоток, словно пил не виски, а содовую. Довольно скоро выяснилось: я настолько пьян, что вести меня в общежитие в таком состоянии нет никакой возможности. Я же считал, что абсолютно трезв, и пытался сказать что-либо необычайно умное. Однако наружу вместо слов вырывалось лишь мычание, что заставляло моих друзей и Муна буквально кататься по полу от смеха. Они вывезли меня за город и, подхватив с обеих сторон под руки, стали выгуливать по проселочной дороге, чтобы я протрезвел. Ожидаемого результата это не дало, пришлось все же доставить меня в общежитие и запихнуть под душ. Пробираться нам пришлось потихоньку, тайком, поскольку все уже спали. Наутро я узнал, что такое похмелье, и опыт сей оказался ужасен. Вот так произошло мое знакомство со спиртным. Конечно же, в последующие годы я мог позволить себе аперитив до обеда и бокал вина за едой, однако урок, полученный в колледже, запомнил надолго. Тогда я пришел к выводу, что, если плата за выпивку — чувство беспомощности, я не желаю больше в этом участвовать.

Хотя мои оценки были выше средних, меня вполне устраивало и «удовлетворительно»: особо не напрягаясь и не вызывая недовольства администрации, я мог продолжать занятия футболом, плаванием, бегом и другими видами деятельности, к которым у меня лежало сердце, — два года я участвовал в работе студенческого совета, три года был баскетбольным заводилой, столько же — президентом «Бустер-клаб»[10] нашего колледжа; год работал редактором отдела в студенческом ежегоднике, а перед окончанием колледжа возглавил студенческий совет и стал тренером команды пловцов.

Несмотря на бурную и разностороннюю жизнь во внеурочные часы, я убежден, что прошел в «Юрике» серьезную подготовку по гуманитарным дисциплинам, особенно в области экономики. Я выбрал ее основным предметом, так как был убежден, что рано или поздно буду иметь дело с долларами — если не в магазине отца, так в каком-либо другом деле.

В начале 30-х годов размытые контуры депрессии обрели четкость, и одной из первых катастроф этого периода стало крушение величайшей мечты моего отца.

В Диксоне экономические проблемы в сельском хозяйстве начались за несколько месяцев до биржевого краха, и, когда депрессия вступила в полную силу, она обрушилась на наш город подобно урагану. Цены на молоко упали так низко, что не покрывали даже расходов фермеров на доение, сотни людей остались без работы, резко сократил число рабочих, а потом и вовсе закрылся цементный завод, и мало-помалу стали гаснуть, как гаснут при первых проблесках дня уличные фонари, окна и закрываться двери самых престижных магазинов в Диксоне. В их числе оказался и магазин модной обуви.

В нашем городе мало какая семья могла позволить себе новую пару обуви, и мистеру Питни, чье состояние заметно убавилось в результате экономического краха, пришлось закрыть магазин, где работал отец, а вместе с тем и покончить с мечтой Джека стать его владельцем.

Годы депрессии, тяжелые, гнетущие, бросали мрачный отблеск практически на все, и все же в этой пучине страданий маячил еще слабенький свет маяка. Точно так же, как сплачивались воедино жители Диксона, когда у кого-то случалось несчастье, самым невероятным образом сплотились они и в эти годы. Дух взаимного внимания, стремление быть полезным друг другу и, конечно же, человеческая доброта только усилились, и это воодушевляло, позволяло верить, что рано или поздно дела непременно наладятся к лучшему.

Для того чтобы семья могла сводить концы с концами, маме пришлось вспомнить свои навыки белошвейки и устроиться за четырнадцать долларов в неделю в магазин готового платья. Джек же снова отправился на поиски работы. Поначалу удавалось немного поправить дела, сдавая в аренду часть нашего дома, но положение становилось все хуже, и вскоре мы не могли даже рассчитаться за собственную аренду и переехали на верхний этаж большого дома. Когда мы с Муном возвращались домой, он укладывался спать на кушетку, а мне приходилось ставить раскладушку на лестничной площадке.

Никогда не забыть мне канун Рождества в годы депрессии. Нам и раньше-то было не по средствам устраивать роскошный, фантастический праздник, и все же родители всегда придумывали друг для друга какие-то маленькие подарки, не забывая при этом и нас с братом. Однажды, когда у нас не было денег на елку, Нел разукрасила праздничный стол лентами и цветной креповой бумагой, а из пустой картонной коробки соорудила искусственный камин — и в дом наш вошел праздник. Надолго запомнил я эти рождественские дни, когда в доме нашем было мало денег, но много тепла и любви, согревающих нас. По-моему, это гораздо лучше, чем масса подарков, завернутых в цветную бумагу и перевязанных лентами.

В тот памятный день накануне Рождества мы с Муном собирались куда-то идти, когда принесли срочное письмо для Джека. Глаза его засветились. Он только что получил место разъездного торгового агента по продаже обуви. Плата за эту работу не полагалась, Джек просто получал комиссионные. В письме, полагал он, должно быть праздничное вознаграждение.

Мы с нетерпением ждали, когда он разорвет конверт и сообщит нам приятную новость. Достав из конверта листок бумаги, он прочитал его, помрачнел и горько заметил: «Дьявольски удачный рождественский подарок. Меня уволили».

Мы с Муном вернулись в «Юрику», и в один из вечеров раздался звонок из дома. Звонила мама. Она спросила, не могу ли я одолжить ей пятьдесят долларов: отец по-прежнему не может найти работу, и ей нечем расплатиться с бакалейщиком. У меня оставались еще сбережения, которые я сделал, работая спасателем, и я с радостью выслал Нел нужную сумму. Мама попросила, чтобы Джек ничего не знал об этой просьбе, и она осталась нашей с ней тайной.

Спустя какое-то время Джек нашел работу, которая предполагала совмещение должности управляющего и продавца; место это нашлось в одном из небольших магазинчиков какой-то фирмы под Спрингфилдом, в двухстах милях от Диксона и, следовательно, от Нел.

Однажды судьба привела в Спрингфилд нашу футбольную команду, и мы с Муном попросили у Мака разрешения отлучиться на несколько часов, чтобы навестить отца. Дом Джека оказался в каком-то захудалом квартале на краю города, а магазинчик представлял собой мрачную крошечную лавчонку. Джек тщательно его чистил и мыл, но едва ли это могло значительно улучшить его вид. В витринах магазина безвкусные оранжевого цвета рекламные листки расхваливали преимущества обуви по сниженным ценам, а единственной мебелью в лавчонке была небольшая деревянная скамья с железными подлокотниками, на которую садились покупатели, примеряя обувь.

При виде этой унылой картины я вспомнил детство, наши разговоры с отцом и его мечты, которыми он делился с нами, о величественном торговом центре, который он когда-нибудь откроет. Потом мне вспомнился элегантный магазин модной обуви, где он еще так недавно работал и который отвечал его мечтам. На глаза накатились слезы, и я отвернулся, чтобы отец этого не заметил.

Глубокая религиозность мамы оказывала влияние и на меня, и я много молился. В те дни я молил Бога о том, чтобы состояние дел в стране улучшилось, чтобы поправилось положение и в нашей семье, а также во всех семьях Диксона. Я также молился перед началом каждого футбольного матча.

Среди ведущих игроков команды я единственный поступил в колледж сразу же после школы. Остальные были взрослее, а двое-трое вообще значительно превосходили меня по возрасту: по окончании школы они влились в рабочий класс «бурных двадцатых» — работы тогда было еще достаточно. В колледж они поступили уже позже, когда разразилась «великая депрессия», считая, что лучше уж так, чем просто просиживать штаны без работы.

Как-то перед игрой Маккинзи спросил нас, кто из нас молится. Я ни разу не вышел на поле без молитвы. Я не просил победы и вовсе не предполагал в Боге болельщика. Я молился, чтобы сыграть как можно лучше, чтобы никто не был ранен и чтобы мы ни о чем не жалели, когда игра кончится, независимо от исхода схватки. Однако признаться в этом перед своими взрослыми и умудренными опытом товарищами я не мог. И тут, к моему великому изумлению, все находящиеся в раздевалке игроки сказали, что молятся. Более того, как выяснилось, все наши молитвы были примерно об одном и том же.

С тех пор я не боюсь признаваться, что часто обращаюсь в своих мыслях к Богу.

В начале 1932 года, за несколько месяцев до окончания колледжа, я задался вопросом, который волнует всех выпускников: чем мне заняться в жизни?

Проще всего было бы, оглянувшись назад, сказать, что ответ на этот вопрос я знал давно, сам того не осознавая. Может, это и так, но я до сих пор не могу признаться вслух даже самому себе, что хотел бы стать актером.

Возможно, впервые эта идея зародилась во мне во время тех самых студенческих каникул по случаю Дня благодарения, когда мы жили в ожидании забастовки. Родители Маргарет взяли нас на спектакль гастролирующей в городе труппы. Пьеса называлась «Конец путешествия», она была посвящена первой мировой войне, и события в ней разворачивались вокруг образа военного, капитана Стэнхоупа, уставшего и эмоционально подавленного человека. В тот вечер меня как магнитом тянуло к сцене: я был потрясен мастерством обычного человека, его умением слиться с образом.

И еще раз в мою жизнь вмешалась судьба — словно следуя божественному плану, на котором начертано мое имя. Точно так же, как в школу, где я учился, пришел новый учитель с талантом постановщика, которым он щедро делился с учениками, в «Юрике» появилась новая преподавательница, влюбленная в драматическое искусство. Звали ее Элен Мэри Джонсон, и, подобно Б. Дж. Фрейзеру, она относилась к постановкам очень серьезно. Ее приняли в колледж консультантом нашего студенческого театра, и с ее приходом количество спектаклей возросло. Я тотчас же стал пробовать свои силы почти во всех пьесах. Одной из пьес, которые готовила к постановке Э. М. Джонсон, оказалась «Конец путешествия», и, когда мне предложили роль капитана Стэнхоупа, я был на седьмом небе от счастья.

Мисс Джонсон создала драматическое общество, члены которого, любящие театр, работали над совместными постановками круглый год, тогда как раньше актеры-любители начинали репетиции всего лишь за несколько недель до спектакля. Когда я еще учился на первых курсах, мисс Джонсон добилась приглашения для нашего колледжа на очень престижный конкурс одноактных пьес в Северо-Западный университет.

Для нас, студентов-актеров, этот конкурс был сравним разве что с «Кубком кубков»[11]. Сотни высших учебных заведений со всей страны, включая такие престижные, как Принстон, Йель и другие, состязались за право представлять на этом конкурсе свои театральные коллективы. Не знаю, каким уж образом мисс Джонсон этого добилась, но наша крохотная, всего в 250 студентов, «Юрика» оказалась единственным колледжем, представленным на конкурсе, в котором не было постоянного факультета драматического мастерства.

Для конкурса мисс Джонсон выбрала одноактную пьесу антивоенного содержания Эдны Сент-Винсент Миллей «Aria da Capo», действие которой разворачивалось в древней Греции. Я играл пастуха, которого в самом конце пьесы, перед финальным занавесом, душил Бэд Коул, мой соратник по команде и по студенческому братству, а также один из самых близких друзей. Сцены смерти — благодарные моменты для актера, когда он может полностью проявить себя, и я старался в полную силу.

К нашему всеобщему восторгу, «Юрика» заняла на конкурсе второе место, и, пока мы упивались успехом, стало известно, что три исполнителя, в том числе и я, получили специальный приз за актерское мастерство. После этого декан факультета ораторского искусства при Северо-Западном университете, являющегося спонсором конкурса, пригласил меня к себе и поинтересовался, не думал ли я о том, чтобы стать актером.

Я ответил отрицательно, и тогда он заметил: «Жаль, вам бы следовало заняться этим». Для молодого человека, обдумывающего свое будущее, это был незабываемый момент.

Наверное, именно в тот день безумная идея стать актером овладела мной окончательно, хотя почва для нее была подготовлена значительно раньше, до успеха в пьесе «Конец путешествия» и даже до первых сценических опытов в средней школе Диксона.

Когда мы переехали в Диксон, я влюбился в кино. Бесчисленное количество часов провел я в темном зале единственного в городе кинотеатра, восторгаясь храбростью и мастерством Уильяма С. Харта и Тома Микса, мчащихся верхом по прериям, или сопереживая очаровательным Мэри Пикфорд и Перл Уайт, на долю которых выпадали бесконечные кинематографические опасности. При этом глаза мои застилали слезы. Однажды, мне тогда было лет десять-одиннадцать, мы всей семьей отправились в кино. Названия фильма я не помню, в нем показывали какие-то приключения какого-то веснушчатого парнишки. Я наслаждался фильмом. Потом я услышал, как тетушка, рассказывая маме о юном даровании, сыгравшем главную роль в фильме, сказала, что во мне явно есть актерские задатки. «Будь он моим сыном, — продолжала она, — я взяла бы его в Голливуд, даже если бы пришлось добираться туда пешком». Не стану утверждать, что эти слова породили у нас с мамой желание тут же кинуться в Голливуд. Однако они оставили приятные воспоминания, и с тех пор, стоило мне увидеть фильм, где в центре событий оказывался какой-либо мальчишка, я тотчас же начинал фантазировать: как хорошо было бы и мне сняться в кино.

На старших курсах «Юрики» моя тайная мечта окончательно сформировалась, но я понимал, что здесь, в глубинке Иллинойса, в 1932 году об этом не стоит даже и заикаться. Заявить о своем желании сниматься в кино было равносильно тому, как если бы я сказал, что хочу полететь на Луну: Голливуд и Бродвей в те годы отстояли от Диксона столь же далеко, как и Луна. Стоило мне только проговориться, что мечтаю об актерской карьере, как меня мгновенно выставили бы из колледжа.

Была у меня и другая идея. Действительно, до Голливуда или Бродвея мне было не добраться, чего нельзя сказать о Чикаго, центре радиовещания.

В те годы коммерческое радио уже начало завоевывать сердца американцев. Когда Эймос и Энди[12] выходили в эфир, жизнь в городе приостанавливалась. Если вы находились в это время в кино, прожектор выключали, в зале зажигали свет, и по приемнику, установленному прямо на сцене, зрители молчаливо внимали новым приключениям героев.

Радио было волшебством. Это был театр разума. Оно заставляло напрягать воображение. Представьте только — вы сидите в своей гостиной и одновременно оказываетесь в самых пленительных местах планеты, наслаждаетесь историями о любви и приключениях, которые разыгрываются актерами столь живо, что кажется: это скрипнула ваша входная дверь или за вашим окном промчался всадник на коне. Печально, что выросло уже не одно поколение людей, которым так и не представится шанс почувствовать, что такое игра воображения, как это могли сделать мы.

Радио по мере усиления его влияния породило новую профессию — спортивного комментатора. Ведя репортажи с футбольных матчей, такие спортивные комментаторы, как Грэм Макнейми и Тэд Хьюсинг, стали столь же популярны, как и голливудские звезды, а нередко куда более известны, чем спортсмены, о которых они рассказывали.

В «Юрике» я слушал радиопередачи почти с религиозным фанатизмом, а временами, когда мы бродили без дела по ТКЭ, я подхватывал метлу и, изображая комментатора с микрофоном, заглядывал в раздевалки и брал веселые интервью у знакомых.

В июне 1932 года, закончив колледж, я вернулся еще на одно лето в Лоуэлл-парк, чтобы подзаработать и погасить свой долг за обучение.

На территории парка располагалась летняя гостиница под названием «Охотничий домик», в которую с удовольствием приезжали отдохнуть состоятельные семьи, в основном из Чикаго. Многие приезжали туда постоянно, из года в год, чтобы провести отпуск на природе. Несколько сезонов подряд я учил детей отдыхающих плавать, их отцы знали меня и в разговорах нередко предлагали помочь с работой, как только я получу диплом. Но депрессия диктовала свои правила: летом 1932 года мало кто мог воспользоваться отпуском, а среди тех, кто все же мог это сделать, некому было помочь мне с работой.

Правда, бывали и исключения из этих правил. Я познакомился в Лоуэлл-парке с бизнесменом из Канзас-Сити, который, по его словам, был связан с представителями самых различных деловых сфер. Он стал расспрашивать меня о моих планах. Признаться, что меня привлекает мир развлечений, я не мог — это прозвучало бы смехотворно. Однако мой новый знакомый упорно добивался ответа, настаивая на своем: «Все-таки вам придется сказать, чем вы хотели бы заняться».

Я так и не признался ему в своем увлечении сценой, но, вспоминая свои шуточные интервью с метлой вместо микрофона, ответил: «Ну так и быть, убедили. Я хочу стать спортивным радиокомментатором». (Признаться, я видел несколько кинофильмов, в которых спорткомментаторы играли самих себя, и надеялся хотя бы таким образом со временем войти в мир кино.)

И тут я получил самый лучший совет в своей жизни. Мой знакомый сказал, что с радио не связан, но, скорее всего, для меня это и к лучшему. Он может попросить кого-то из друзей подыскать мне работу; возможно, место и найдется, но и только. Лучше всего, если я с самого начала научусь устраивать свои дела сам. Затем последовал второй совет. Устраиваясь на радио, мне лучше не упоминать о своем желании стать спортивным комментатором. Напротив, нужно сказать, что я увлечен этой новой индустрией и согласен на любую работу в системе радиовещания. И еще, добавил мой добровольный советчик, не следует опускать руки, если я получу от ворот поворот. Иногда торговцу приходится толкнуться в сотню дверей, прежде чем удастся продать хоть что-то.

Лето кончилось, пляж закрыли, и я сказал маме, что решил последовать данному мне совету. Я прокатился вместе с Муном до «Юрики», где брату предстояло пробыть еще год, а потом на попутных добрался до Чикаго, где собирался попробовать себя в качестве радиокомментатора.

Приехав с братом в колледж, я несколько часов провел с Маргарет, отца которой недавно назначили пастором местной церкви Учеников Христовых. Она тоже складывала вещи, собираясь переехать куда-то в глубь Иллинойса, где ее уже ожидало место учительницы.

Прощание наше было грустным, хотя мы и понимали, что оно неизбежно, поскольку экономическое положение страны в годы депрессии все ухудшалось. Люди вынуждены были соглашаться на любое место в любом городе, если там была работа.

В Чикаго, куда бы я ни обращался, меня всюду ждал отказ. Когда я говорил, что ищу место радиокомментатора (не признаваясь, правда, что в первую очередь интересуюсь местом спортивного комментатора), мне просто смеялись в лицо и выпроваживали, даже не расспросив, не выясняя деталей. Единственный человек, в ком я почувствовал поддержку, оказалась директор программ на радиостанции Эн-би-си. Очень милая женщина, выслушав мою просьбу о работе, объяснила мне, что я пошел неверным путем. «Здесь, в Чикаго, принять на работу человека, не имеющего опыта, мы не можем, — сказала она. — Возможно, у вас есть все основания искать работу на радио, но для начала нужно поступить по-другому. Вам следует найти кого-либо на радиостанции попроще, кто согласился бы взять над вами шефство и подучить профессии, а уж после этого приезжайте в Чикаго».

Вновь я возвращался домой, в Диксон, разочарованный и промокший. Мои сбережения почти иссякли, и я согласен был на любую работу. А спустя несколько дней, когда надежда стала возвращаться ко мне, я потерял место в «Монтгомери уорд».

Пережив глубочайшее разочарование после этого последнего удара судьбы, я рассказал Джеку о своем безуспешном вояже в Чикаго в поисках работы и о предложении сотрудницы Эн-би-си попробовать свои силы где-нибудь в глубинке.

Джек был человеком практичным, твердо верившим, что, коль скоро людей призывают сидеть дома, а не искать работу в других городах, значит, там ее тоже нет. Он сам немало помотался в поисках заработка и по опыту знал, что времена настали не из легких. С другой стороны, он понимал, насколько надломила меня потеря работы в Диксоне. Когда же я признался, что мечтаю о радио, он всем сердцем проникся ко мне сочувствием. Джек, гордый, решительный человек, тоже стал жертвой депрессии и прекрасно понимал, какой огонь меня сжигает. В нем самом не затухая полыхал тот же костер — желание поставить меня на ноги, добиться лучшей доли. Я вспомнил, каким он увиделся мне в крошечной захудалой лавчонке в Спрингфилде, и сердце мое зашлось от сочувствия к нему.

Джек спросил меня, что я знаю о радиостанциях за пределами Чикаго, передачи которых велись непосредственно на Диксон. Радио тогда еще было новинкой, и большинство городков Среднего Запада не имели коммерческих радиостанций. Я знал о существовании двух-трех радиостанций в районе трех городов: Давенпорта, Моулина и Рок-Айленда, вдоль границы штатов Айова и Иллинойс. Да еще слышал о некоторых других, дальше на запад.

Выслушав меня, Джек сказал, что, если я хочу последовать совету той сотрудницы Эн-би-си, он готов уступить мне семейный автомобиль, чтобы я поездил по штату и поискал там работу.

Через пару дней я сел за руль нашего потрепанного «олдс-мобиля» и двинулся в сторону городов, раскинувшихся в долине Миссисипи, в семидесяти пяти милях юго-западнее Диксона.

Я начал с радиостанций, находившихся на том берегу Миссисипи, который относился к штату Иллинойс, потом пересек реку и въехал в Айову. Первую остановку я сделал на радиостанции «Дабл-ю-оу-си» в Давенпорте. В те времена инициалы, входящие в название радиостанций, имели реальное наполнение. Так, «Дабл-ю-оу-си» означало «Мир хиропрактики»[13]. Станция была основана полковником Б. Дж. Палмером, владельцем школы хиропрактики, чей оптимизм и прозорливость в области радио позволили ему позднее приобрести еще и радиостанцию «Дабл-ю-эйч-оу» в Де-Мойне.

Еще в Чикаго я понял, что для того, чтобы получить место радиокомментатора, нужно обращаться к директору радиопрограмм.

Разыскав территорию палмеровской школы хиропрактики, главное здание которой находилось в центре Давенпорта, я поднялся на лифте на верхний этаж и спросил, как найти директора программ. Через несколько секунд мне уже дружески тряс руку румяный шотландец, балансирующий на двух хилых тросточках.

Питер Макартур пересек всю Атлантику в качестве певца и танцора в водевильной труппе Гарри Лаудера и разъезжал по Америке, пока его не изувечил артрит. Ужасно страдая, он бросил дело в Давенпорте и отправился в палмеровскую школу хиропрактики в надежде найти средство от ужасных болей в суставах. Избавления он так и не нашел, но опыт работы в шоу-бизнесе позволил ему стать диктором на «Дабл-ю-оу-си», а позднее занять место директора программ. В этой части страны слегка картавый, густой, как овсяная каша, голос Пита был так же знаком каждому, как голоса Эймоса и Энди. Он начинал свою программу словами: «Дабл-ю-оу-си», Давенпорт — там, где начинается Запад, в штате, где высокие всходы…"

Пит, чьи щеки были отполированы холодными ветрами Хайленда до цвета меда, внимательно выслушал мою обычную порцию объяснений о том, что я готов на любую работу, лишь бы она была на радиостанции, потом требовательно спросил меня:

— А где же ты был вчера?

Оказывается, еще вчера у него была вакансия на место диктора, и как раз накануне он прослушивал соискателей. Более того, в течение месяца объявление о вакансии передавали по радио.

— Теперь место занято. Что ж ты так? — упрекнул он меня.

Признаваться, что в Диксоне не слишком часто удается послушать передачи "Дабл-ю-оу-си", мне не хотелось. Но знать, что ты упустил реальную возможность, только что пережив потерю места в "Монтгомери уорд", было еще невыносимее. Я повернулся и в каком-то оцепенении пошел к лифту, окончательно убитый своим невезением. Уходя, я произнес как бы для себя, но достаточно громко, чтобы он услышал: "Как, черт возьми, тут станешь спортивным комментатором, когда просто невозможно пробиться на радио никем!"

Я дошел уже до конца коридора и даже успел нажать кнопку лифта, когда услышал за спиной стук трости и шарканье ног, а потом скрипучий, грубый как наждак голос Пита: "А ну, погоди-ка, стервец".

Я оглянулся: Пит тяжело волочил за мной свое тело, переваливаясь с палки на палку. Лифт пришел на этаж и спустился вниз без меня.

— Что это ты там бормотал о спортивном комментаторе?

Я объяснил, что пришел на радио потому, что хотел бы вести спортивные репортажи.

— Ты что, разбираешься в футболе?

— Восемь лет играл в команде школы, потом колледжа…

— А ты смог бы рассказать мне о каком-либо матче, да так, чтобы я увидел его, сидя дома и слушая радио?

— Конечно, — заявил я с самоуверенностью молодости.

— Тогда пойдем, — сказал он.

Пит ввел меня в студию и поставил у микрофона.

— Когда зажгутся красные огоньки, я буду слушать тебя уже из другой комнаты. Твоя задача — так рассказать о матче, чтобы я увидел игру, как на стадионе.

Мозг мой судорожно заработал в поисках наиболее впечатляющих композиций. Я решил, что постараюсь рассказать об игре как о высокой драме с волнующим финалом, называя имена игроков и акцентируя внимание на отдельных моментах игры. Мне нужно достичь тех же высот в рассказе, каких достигают сами футболисты в игре.

Я решил, что лучше всего рассказать о матче в "Юрике", в котором участвовал сам, который знаю "изнутри", помню игроков и приемы.

В прошлом сезоне мы выиграли игру, забив в последние двадцать секунд гол с шестидесятиметрового "тачдауна"[14] Бэда Коула, моего товарища по землячеству и коллеги по сцене, прикончившего меня в последнем акте пьесы на конкурсе студенческих театральных коллективов в Северо-Западном университете. Это было одно из самых волнующих сражений на моей памяти.

Итак, я стоял у настоящего микрофона, и единственной подготовкой к репортажу были мои интервью с метлой в руках в раздевалке ТКЭ. Вспыхнули красные лампочки, я бросил взгляд на микрофон и начал свою импровизацию:

"Мы с вами находимся на стадионе в четвертом полупериоде игры между командами Западного государственного университета и колледжа "Юрика". Лидируют спортсмены университета со счетом 6:0…

Тучи, закрывшие небо, отбрасывают длинные темные тени на игровое поле, холодный, пронизывающий ветер обдувает трибуны стадиона…" (Стадиона у нас не было, просто вдоль поля расставляли ряд скамеек, но я рассчитывал на то, что Пит все равно не знает деталей.)

Я дал командам минут пятнадцать, чтобы размяться, побегать взад-вперед по полю, затем начал продвижение к заключительному этапу игры, когда и был нанесен последний сокрушительный удар. Тогда, во время игры, я так и не понял, как удалось Бэду выйти на линию ворот. Во время игры правый защитник, то есть я, должен был немедленно покинуть линию ворот, как только мяч перехватывала его команда, возглавить наступление на первой линии и сбить первого защитника на второй линии.

В настоящем матче я отстал от нападающего почти на милю и до сих пор не могу понять, как Бэд смог прорваться и сделать решающий "тачдаун". Но в той игре, которую в моем пересказе слушал по радио Пит Макартур, правый защитник Рейган так яростно атаковал нападающего, что своей подсечкой сбил его на землю, едва не покалечив на всю жизнь.

Бэд не просто достиг конца площадки и сравнял счет, но с полулета сделал еще один удар мячом и выиграл для "Юрики" дополнительное очко. Игра закончилась со счетом 7:6 в пользу "Юрики". Я закончил трансляцию матча под восторженные вопли болельщиков и подвел черту словами: "Итак, мы снова в нашей студии…"

Когда Пит приковылял ко мне, лицо его сияло.

— Ну ты и силен, стервец! — восторженно проговорил он. — Приходи сюда в субботу, поведешь трансляцию с матча команд Айова — Миннесота. Получишь 5 долларов плюс проездные.

Всю последующую неделю я читал все, что мог найти, о футбольных командах, входящих в "Большую десятку"[15]. В субботу автобусом я добрался до Давенпорта, встретил у входа в "Дабл-ю-оу-си" Пита и вместе с ним отправился в Айова-Сити. С нами был еще один диктор студии, которого прихватил с собой Пит, очевидно, на случай, если я передумаю и не явлюсь.

Как только я вышел в эфир, я собрал воедино все свои знания, стараясь выбирать именно те фразы и сравнения, которые, по моему мнению, могли вызывать у слушателей ощущения, будто они сами находятся на стадионе и видят все собственными глазами. Я нанизывал кружево фраз и метафор, расцвечивая свой рассказ дополнительными сведениями об игроках и командах с одной лишь целью: создать впечатление, что я знаю предмет досконально, изнутри.

После окончания матча Пит сказал, что испытание я выдержал и он поручает мне трансляцию трех оставшихся матчей сезона по десять долларов за репортаж.

Что ж, теперь я не только обрел полное право называться спортивным комментатором, но и в течение недели получил стопроцентную надбавку к зарплате!

Для двадцатилетнего выпускника колледжа без опыта работы репортажи с матчей "Большой десятки" казались волшебным сном. Я со страхом ожидал окончания сезона, моля Бога, чтобы владельцы радиостанции "Дабл-ю-оу-си" взяли меня в штат. Но по окончании последнего матча Пит сказал, что вакансии на студии нет. Конечно, он даст мне знать при первой же возможности, если место появится, но, поскольку "великая депрессия" набирала силу, голос его звучал безрадостно и без особой надежды.

В который уж раз я возвращался домой разочарованный и опустошенный.

Дома Джек сообщил мне, что в стране за то время, пока я рассказывал по радио о пасах форвардов и передачах защитников, произошли куда более серьезные события: тридцать вторым президентом США большинством голосов был избран Франклин Делано Рузвельт. Джек предсказывал, что Рузвельту удастся вытащить страну из кризиса.

Сторонников Демократической партии в Диксоне было немного, и Джек относился к числу самых искренних из них. Он никогда не упускал шанс высказаться в защиту рабочего человека или пропеть похвалу Рузвельту. Я был демократом, как говорится, по рождению, и спустя несколько месяцев после того, как мне исполнился двадцать один год, отправился голосовать за Рузвельта и список кандидатов от Демократической партии. Вскоре я стал таким же ярым приверженцем Рузвельта, как отец и миллионы других американцев. Он вошел в Белый дом в тот момент, когда страна находилась в самом тяжелом экономическом положении из всех известных ранее, и без промедления начал осуществлять свою программу по выводу Америки из кризиса.

Во время "Бесед у камина"[16] его уверенный, но в то же время мягкий, располагающий голос эхом отдавался в сердцах американцев. Слова его несли успокоение, возрождали веру в силу нации, живущей в тяжелые времена. Эти беседы невозможно забыть: они несли в себе уверенность, что Америка сможет противостоять любой проблеме.

Начав с создания сети федеральных агентств, своего рода "супа-азбуки для начинающих"[17], Рузвельт в конечном итоге привел в движение те силы, которые позднее добились создания "большого правительства", и познакомил тем самым Америку со "скрытым" социализмом. Наверное, многие уже забыли, что в предвыборной платформе будущий президент настаивал на сокращении ненужных правительственных расходов. Он призывал уменьшить расходы федерального правительства на 25 процентов, устранить бессмысленные коллегии и комиссии, ратовал за возвращение штатам той власти, которая незаконно была отнята у них федеральным правительством. Если бы не война, я думаю, он сумел бы противостоять безжалостной экспансии федерального правительства, которое преследовало его. Один из его сыновей, Франклин Рузвельт-младший, часто повторял мне слова своего отца о том, что его программа помощи безработным в годы депрессии явилась всего лишь чрезвычайной, но временной мерой, необходимой для того, чтобы справиться с кризисом. Это вовсе не ростки того, что позже попытались объявить "государством всеобщего благоденствия". Правительственная программа постоянных безвозмездных пособий, говорил Рузвельт, "развращает дух человека", и был прав. Но даже Ф. Д. Рузвельт, при всей его мудрости и хватке, не до конца осознавал, что, коль скоро бюрократия создана, она начинает жить собственной жизнью. Невозможно покончить с бюрократией, если она уже существует.

После выборов Рузвельта Джеку, как одному из немногих демократов Диксона, предложили работу в одном из вновь созданных агентств, осуществляющем программу федеральной помощи безработным. Это назначение позволило прежде всего покинуть армию безработных ему самому, я же получил возможность увидеть правительственную программу в действии.

В своей новой должности Джек обосновался в небольшом офисе вместе с окружным инспектором по делам бедных. Каждую неделю люди, потерявшие работу, выстраивались у дверей конторы, чтобы получить мешочек муки, картофеля или других продуктов, а заодно и талон в местную лавку, по которому им выдавали немного бакалейных товаров.

Время от времени по дороге домой я заглядывал к отцу, чтобы прихватить его с собой, и с ужасом наблюдал за очередью, ждущей подаяния. Многих людей я знал, это были отцы моих одноклассников, люди достойные, имевшие свое дело, еще недавно казавшееся столь же незыблемым, как сам наш город.

Джек понимал, каким тяжелым ударом по достоинству этих людей оборачивалась эта ситуация, как тяжко было им стоять тут, протягивая руку за милостыней. И тогда отец разработал план, который должен был помочь хотя бы части из них выкарабкаться из создавшегося положения. Он стал уходить из дому рано утром и отправлялся по окрестностям Диксона выяснять, нет ли где-либо нужды в рабочей силе. Если ему удавалось найти какую-либо вакансию, он уговаривал управляющего позволить ему, Джеку, подыскать на это место нужного человека. На следующую неделю, когда к его конторе снова выстраивалась очередь за пособиями, Джек уже мог предложить конкретную работу отчаявшимся людям.

Никогда не забуду лица этих людей, когда Джек говорил им, что настал их черед получить работу: они озарялись сиянием, словно улица в неоновом свете рекламы. Из конторы люди выходили выпрямившиеся, словно став выше ростом: им нужна была работа, а не милостыня.

Как-то однажды Джек предложил очередной группе мужчин работу на неделю в одном из таких мест. Ответом была какая-то непонятная заминка. Мужчины продолжали молча топтаться на месте, не поднимая на отца глаз. Потом один из них решился нарушить молчание: "Джек, в прошлый раз, когда ты нашел мне работу, люди из конторы по выплате пособий вычеркнули меня из списка. Они сказали, что я не имею права на помощь, поскольку пусть и временно, но работаю. Второй раз я не могу позволить себе рисковать".

Позднее, опять же благодаря своим партийным связям, Джек переместился под крыло Администрации по обеспечению работой (АОР), контора которой тоже находилась в Диксоне. Эта организация также входила в "суп-азбуку для начинающих" президента Рузвельта и распределяла людей на строительство дорог, мостов и других объектов. Как и неофициальная программа помощи, придуманная Джеком, АОР предоставляла мужчинам и женщинам шанс получить немного денег. Сознание же того, что эти деньги ими действительно заработаны, поднимало дух отчаявшихся было людей. Но, в то время как программа Джека процветала, число людей, обращающихся за помощью в АОР, неуклонно снижалось. Отец не мог понять, в чем дело. Рабочих мест в Диксоне прибавиться не могло, а значит, число безработных оставалось прежним. Начав выяснять, отец узнал, что работники федеральных благотворительных служб отговаривают работоспособное население города от обращения в АОР. Объясняют это тем, что о них и без того заботятся, так что помощь от АОР им ни к чему.

Вскоре и Джек столкнулся с трудностями, осуществляя свои проекты: он просто не мог найти нужного количества людей, готовых расстаться с программой помощи, предлагаемой им даром, и пойти работать. Тогда я еще был слишком молод, чтобы понять ту истину, осознание которой пришло позже: первый принцип бюрократии — это сохранение самой бюрократии. Если чиновники, работающие в системе федеральных пособий для безработных, позволят своим клиентам работать, это только поставит под вопрос важность их деятельности, а следовательно, ухудшит их финансовое положение.

Зима 1932/33 года выдалась на редкость морозная. Подобно другим жителям Диксона, я встречал Рождество и Новый год без работы и без перспектив на нее. Единственное, что мне светило, — это все то же место спасателя в Лоуэлл-парке. И вдруг в феврале раздался телефонный звонок, изменивший все в один момент. Пит Макартур сообщил мне, что один из штатных дикторов его радиостанции уволился и я могу занять его место с окладом сто долларов в месяц.

"Завтра же приеду!" — выпалил я не раздумывая.

Нел внушила мне, что 10 процентов всех доходов следует отдавать церкви, и я следовал ее совету неукоснительно. Теперь же, когда я поверил в наличие постоянной работы, я отправился к священнику со следующим вопросом. Я рассказал, что брат учится на последнем курсе в колледже, но из-за отсутствия денег на обучение вынужден подумывать о том, не бросить ли учебу. Меня интересовало, не обижу ли я Создателя, если временно буду перечислять 10 долларов в месяц на счет брата вместо того, чтобы класть их на блюдо для пожертвований в церкви. Наш священник, человек добрый и мудрый, на секунду задумался над моим вопросом, потом ответил: "Думаю, Господь вас поймет".

В тот же день, когда я приехал в Давенпорт на студию, мне пришлось выйти в эфир. Я стал диск-жокеем еще до того, как был изобретен этот термин. В качестве штатного диктора я объявлял музыкальные номера, зачитывал рекламные объявления и служил своего рода связующим звеном между нашей программой и всей радиотрансляционной сетью. Мягко говоря, до мгновенного успеха в качестве радиокомментатора мне было далеко.

Никто из сотрудников не побеспокоился о том, чтобы познакомить меня с профессиональными дикторскими приемами, что немедленно сказалось на тех передачах, которые вел я. Я заикался, путался в словах, а голос мой вдруг стал деревянным, как степной дуб. Да, не хотелось бы мне быть спонсором тех первых рекламных объявлений, которые я прочел в эфире! Однако истинным бедствием для меня стали те коммерческие объявления, которых я не читал.

В мои обязанности входило вести получасовую программу органной музыки из местного похоронного бюро. Оно предоставляло нам органиста в обмен на рекламу своего бюро, которую мы включали в программу между номерами, — очевидно, считая такое соглашение достаточно выгодным и мощным музыкальным ключом.

Так или иначе, природу этого qui pro quo[18] никто мне не объяснял, а потому я решил однажды, что нелепо вслед за песенкой "Я так тебя люблю" запускать рекламу владельца похоронного бюро, и выкинул ее из программы. Понятно, что заказчика мое решение в восторг не привело, и он нажаловался на меня руководству радиостанции. Те тотчас решили, что с них достаточно предыдущих недель моего мычания в эфире, и предложили мне поискать другое место.

И тут вновь в моей жизни произошло одно из тех совпадений (случайных ли?), в которых вы начинаете подозревать Божественное провидение.

Мое место занял молодой учитель, и меня попросили немного ввести его в дело. Раскрывая ему кое-какие профессиональные секреты, я между делом поведал и о том, как меня сначала приняли на радио, потом уволили. Выслушав мою историю, молодой человек тут же потребовал у администрации студии контракт, который застраховал бы его от возможных административных перемен в настроении. Его вовсе не устраивала перспектива потерять относительно прочное место учителя с тем, чтобы вылететь и со студии так же, как и я.

Однако студия "Дабл-ю-оу-си" ни с кем никаких контрактов не заключала, а потому отказала и ему. На следующий же день учитель отказался от места, и меня попросили поработать до тех пор, пока не подберут замену.

Я согласился, но при одном условии: если они найдут человека, который займется моей дикцией.

Занялся мной сам Пит Макартур с друзьями. Пройдя под их руководством ускоренный курс обучения дикторскому мастерству, я начал готовить тексты еще до выхода в эфир, отрабатывая дикцию, организовывая чтение ритмически, продумывая голосовые модуляции и эмоциональную окраску речи. Занятия эти пошли мне на пользу, и неделю спустя никто уже и не заикался о том, чтобы подыскать другую кандидатуру.

И еще один счастливый случай был уготован судьбой для Датча Рейгана.

Я не проработал в Давенпорте и трех месяцев, как меня вызвал к себе Пит и спросил, что я знаю о беговой дорожке. Я гордо ответил, что сам бегаю пятисотметровку и участвовал в командных соревнованиях по бегу.

Тогда Пит сказал, что студии "Дабл-ю-эйч-оу", входящей в сеть наших радиостанций, нужен человек, который мог бы вести репортаж с "Дрейк-рилейс", одной из самых престижных эстафет в стране. Таким образом, мне поручили вести репортажи с этих состязаний.

Через неделю "Палмер компани" получила в свое распоряжение еще одну радиостанцию в Де-Мойне мощностью в 50 тысяч ватт со свободным диапазоном. Нам сказали, что нашу студию закрывают, а нас всех переводят на "Дабл-ю-эйч-оу".

До этого обе станции работали на маломощных, в тысячу ватт, передатчиках с ограниченным диапазоном. В Америке тех лет насчитывалось лишь 15 радиостанций с мощностью передатчиков в 50 тысяч ватт и свободным диапазоном, и работать на одной из них считалось крайне престижным. Так что "Дабл-ю-эйч-оу" в одну ночь превратилась в одну из самых мощных радиостанций, входящих в систему Эн-би-си, а я, отличившись на репортажах с "Дрейк-рилейс", получил место спортивного комментатора.

На этой радиостанции в Де-Мойне я и провел четыре года, которые с полным правом могу назвать самыми радостными. В двадцать два года моя мечта осуществилась: я стал спортивным комментатором на радио. Даже если бы мне пришлось заниматься этим всю жизнь, я был бы счастлив. Я достиг цели и наслаждался своей работой. Заработок мой вырос до семидесяти пяти долларов в неделю — и это в самый разгар депрессии!

Я даже приобрел своего рода известность на Среднем Западе, выражавшуюся в том, что меня стали приглашать на самые разные выступления, обеспечивая тем самым дополнительный доход. Теперь я даже мог помочь родителям, финансовое положение которых значительно ухудшилось после того, как Джек перенес сердечный приступ и вынужден был оставить работу.

Однажды ко мне в студию в Де-Мойн приехал Мун, к тому времени уже окончивший "Юрику". Была пятница, и он остался в студии во время передачи, в которой я попытался предсказать итог завтрашней встречи футбольных команд. Заметив, как Мун, следивший за моим прогнозом, с сомнением покачал головой, я тут же сообщил об этом радиослушателям, а потом предоставил ему слово. Передачу слушал Пит Ма-картур, которому очень понравился и мой прием, и то, как удачно я ввел в передачу другого человека. Так родилась идея о регулярных передачах по пятницам, в которых мы с братом состязались в своих спортивных прогнозах. Вскоре Мун стал диктором, а потом и выпускающим режиссером, начав свое восхождение по лестнице успеха. Со временем он сделался режиссером, продюсером, ответственным работником системы радиовещания и наконец — вице-президентом одного из крупнейших в стране рекламных агентств.

За годы моей работы в Де-Мойне я побывал на бесчисленных футбольных матчах, автогонках, состязаниях по бегу или плаванию. С помощью "радиочуда" я вел репортажи с сотен бейсбольных матчей, рассказывал о встречах "Чикаго кэбз" и "Чикаго уайт сокс"[19], ни разу не выбравшись на стадион.

В ложе для прессы на стадионе "Ригли филдс" или в другом месте, где играли эти команды, телеграфист отстукивал азбукой Морзе сообщение после каждой удачной подачи или успешной комбинации. Я же в Де-Мойне садился у микрофона напротив другого телеграфиста в наушниках, который эти сообщения принимал.

После каждого игрового периода он расшифровывал поток точек и тире, поступавший со стадиона, и быстро отстукивал несколько слов для меня, чтобы обрисовать ситуацию. Затем передавал листок мне сквозь прорезь в стекле, отделяющем студию от операторской. Я принимался описывать игру, как будто бы находился в ложе для прессы, даже если на листке было напечатано только "от четвертой к третьей".

Ориентироваться нужно было очень быстро, поскольку не мы единственные освещали встречу: шесть или семь других радиостанций также вели трансляцию этих матчей, причем, как правило, прямо с бейсбольного поля. Когда кто-то из моих знакомых сравнивал мои репортажи с теми, что велись прямо со стадионов, мне нередко говорили, что я держу в напряжении слушателей с момента полуподачи.

Правда, от подачи до подачи у игроков немало времени уходило впустую, и я старался занять его, как мог: рассказывал анекдоты, описывал игроков, размеры поля, погоду. Жаль, что мне уже не сосчитать количества вариантов описания одной и той же картины: лучи послеобеденного солнца, пробивающиеся на поле сквозь ограду стадиона "Ригли филдс".

Однажды в погожий летний день (эту историю за свою жизнь я рассказывал, по-моему, чаще всего) мое воображение подверглось наивысшему испытанию. Команды "Кэбз" и "Сент-Луис кардинале" как бы замкнуло: шла девятая подача, а счет еще не был открыт. На очередной подаче был Диззи Дин, отбивающим команды "Кэбз" стоял Билли Джаргес.

Я подробно описал все движения Дина в момент подачи, после чего Керли, телеграфист, сокрушенно покачал головой и передал мне лист бумаги. Я впился в него глазами, опасаясь, что подача была сделана иначе, и прочел следующее: "Связь прервалась".

Поскольку я уже сообщил слушателям, что подача состоялась, я должен был описать ситуацию и в зоне отбивающего. Конечно, я мог бы объяснить, что связь со стадионом нарушена, но что бы мне это дало? Радиослушатели просто мгновенно настроили бы свои приемники на волну конкурирующей радиостанции. Поэтому я решил позволить Джаргесу выбить мяч, поданный вне зоны удара, рассчитывая на то, что онто как-нибудь справится с этой проблемой. Чтобы как-то заполнить время, я описал парочку мальчишек, борющихся за мяч за пределами поля.

Взглянув на Керли, я понял, что связи по-прежнему нет. И тогда Джаргес в моей интерпретации выбил следующую подачу. Я рассказал слушателям, как Дин медленно наклонился, чтобы поднять резиновую перчатку, получил от кэтчера знак, отрицательно качнул головой, получил другой знак, после чего сделал подачу. Я сообщил, что Джаргес и на этот раз отбил мяч, но тот лишь на несколько дюймов не долетел до ограды бейсбольной площадки.

Я опять с надеждой посмотрел на Керли, но безрезультатно. Пришлось Дину вывернуться наизнанку и сделать крученую подачу. Джаргес ударил по мячу, затем еще раз и еще… Рыжеволосый парнишка с трибун нашел отлетевший мяч и поднял над головой, чтобы похвастаться своей добычей.

Мне уже поздно было признаваться болельщикам, что связи со стадионом нет, а потому не оставалось ничего другого, как заставить Джаргеса пропускать подачи Дина, и эта дуэль продолжалась у меня минут семь. Не знаю, сколько было пропущенных подач, но позже мне сказали, что эта дуэль была названа рекордной и попала в колонку "Хотите верьте, хотите нет!".

В конце концов аппарат Керли заработал и, следовательно, связь восстановилась. Облегченно вздохнув, я схватил листок, переданный мне телеграфистом, и прочел: "Джаргес был выбит после первой же подачи".

В течение всей недели, прошедшей после этого репортажа, меня останавливали на улицах вопросом: "Неужели правда, что Джаргес установил рекорд по выбитым мячам?" В ответ я лишь сдержанно замечал: "Да, он продержался очень долго". Признаться в том, как обстояло дело в действительности, я так и не смог.

Должен сказать, что комментировать подобным образом футбольный матч — из студии, пользуясь приемами радиотеатра, — мне пришлось лишь однажды.

В то время многие университеты считали, что трансляция футбольных матчей их команд по радио сказывается на продаже билетов в кассах стадионов. Мичиганский университет даже запретил нам делать радиорепортаж со встречи их команды с командой университета Айовы, поэтому мне пришлось делать сообщение о матче, основываясь на телеграфном сообщении. Но в той игре мне лучше всего запомнилось имя центрального нападающего — Джералд Форд.

Моя работа на радиостанции в Де-Мойне сводилась не только к спортивным репортажам. Спортивный сезон заканчивался, и круг моих обязанностей расширялся: я делал различные сообщения, читал объявления и даже проводил интервью с актерами или еще кем-либо из заезжих знаменитостей. Как-то вечером гостьей нашей студии стала известная евангелистка Эйми Семпл Макферсон. В Де-Мойн она приехала, чтобы встретиться со своими последователями, и произошло это вскоре после того, как разразился скандал из-за ее незаконной связи с одним из членов религиозного сообщества, щедро оплаченной из церковных пожертвований.

Под конец интервью я попросил нашу гостью рассказать о предстоящей встрече с верующими. Пока она говорила, я опустился в кресло у микрофона и принялся обдумывать рекламные объявления, которые мне предстояло зачитать. Эйми Макферсон закончила выступление довольно быстро и, пожелав слушателям спокойной ночи, отключила микрофон.

Взглянув на часы, я обнаружил, что до начала следующей передачи оставалось еще четыре минуты. Подскочив к микрофону, я стал подавать знаки нашему инженеру, чтобы он поставил какую-нибудь музыкальную заставку, а потом обратился к радиослушателям со словами: "Мы завершаем наше интервью с Эйми Семпл Макферсон небольшим музыкальным номером. Послушайте легкую музыку".

Инженер с пониманием кивнул мне, и из студийного громкоговорителя полилась песня. Внезапно наша гостья, метнув в меня огненный взгляд, резко развернулась и буквально вылетела из студии. Мы только успели заметить полы пальто, взметнувшиеся в порывистом движении: радиоинженер поставил на проигрыватель первый диск группы "Миллс бразерс", исполняющей песню "Свадьба Попрошайки-Минни".

Да, именно в те годы, что я работал в Де-Мойне, я приобрел одну любовь, потеряв другую. Именно там я впервые услышал фразу: "Ничто так не облагораживает человеческую душу, как красота лошади".

Наверное, впервые я понял, насколько люблю лошадей, когда работал в Лоуэлл-парке. Там была сторожка, в которой жил датчанин-эмигрант, владелец роскошной серой кобылы. Время от времени датчанин выезжал на ней на прогулку, вдоль пляжа. Пару раз, когда вокруг не было отдыхающих, он позволил проехаться на кобыле и мне. Только сейчас я понял, что эти первые верховые прогулки открыли мне дверь в мир величайшего наслаждения. В Де-Мойне у меня появились друзья, любители верховой езды, и, как только выдавался свободный денек, мы все вместе отправлялись в манеж, брали на пару часов лошадей и отправлялись кататься. В такие минуты я находился на вершине блаженства.

Кто-то из наших дикторов, кавалерийский офицер запаса, сообщил мне, что 14-й кавалерийский полк, базирующийся в форте Де-Мойн, предоставляет молодым людям возможность получить звание младших офицеров запаса, пройдя так называемую программу военной подготовки городских жителей. Программу эту разработало военное ведомство. Я вовсе не испытывал желания стать армейским офицером, продолжая верить, что мы выиграли войну, которая покончит со всеми войнами. Однако предложение было слишком заманчивым, чтобы так просто, не разобравшись, отмахнуться от него: нас включают в списки резерва, а взамен мы получаем кавалерийскую подготовку. Причем заниматься с нами должны самые лучшие кавалеристы, да к тому же мы можем неограниченно пользоваться армейскими конями. И все это — даром. Признаюсь, уже тогда, когда я сделался заядлым кинолюбителем и стал регулярно посещать дневные субботние сеансы, более всего в фильмах мне нравились сцены, в которых полки кавалеристов в голубых мундирах с золотыми галунами, взметнув в небо раздуваемые ветром знамена, неслись по прериям, чтобы помочь попавшим в беду первопоселенцам.

В Де-Мойне мне удалось реализовать часть своих детских фантазий, там же я обрел любовь длиною в жизнь — к верховой езде, к лошадям. Я просто без памяти влюбился в прогулки верхом и начал мечтать о собственном ранчо. Шли годы, и я понял, что самый великий соблазн для меня неизменно один — верховая езда.

Еще в старших классах средней школы я твердо решил жениться на Маргарет Кливер. Должен признаться, что и родители, и друзья ожидали того же. Маргарет была первой девочкой, которую я поцеловал. В колледже я приколол ей на грудь значок нашего землячества, а вскоре после окончания подарил обручальное кольцо. Мы договорились, что поженимся, как только сможем себе это позволить. Но Маргарет уехала учительствовать в отдаленный уголок Иллинойса, я же переехал в Айову. Видеться становилось все труднее и труднее. Мы писали друг другу, но встречи стали реже и короче. Так прошло два года, я уже жил в Де-Мойне, и вот однажды, вскрыв письмо от Маргарет, обнаружил в нем значок землячества и обручальное кольцо. Маргарет поведала мне, что была вместе с сестрой в круизе по Европе, где встретила молодого человека, сотрудника одной из дипломатических служб, которого и полюбила.

После этого мне позвонила мама. Она сказала, что местная газета поместила объявление о том, что Маргарет Кливер обручилась и через несколько недель состоится свадьба.

Конечно же, Нел боялась, что, получив это известие, я потеряю от горя голову, и попросила моего старого школьного учителя Б. Дж. Фрейзера связаться со мной. Учитель написал мне прекрасное, очень чуткое письмо, в котором объяснил, что впереди у меня целая жизнь и нужно думать о будущем, а не о том, что осталось в прошлом. В конце концов, писал он, все образуется.

Конечно же, мама не преминула повторить свою старую истину: все, что ни делается, делается к лучшему, и любой жизненный поворот таит в себе ростки того нового, что обязательно произойдет.

Помнится, что решение Маргарет расстроило меня не столько потому, что она разлюбила меня, сколько потому, что мне некого стало любить.

В глубине души я должен был признать, что за время разлуки мы действительно отдалились друг от друга. Но внутри меня уже зародилось ощущение, что рано или поздно все обязательно успокоится, сгладится. Спустя некоторое время боль действительно утихла, и я признал, что Нел и Б. Дж. Фрейзер в очередной раз оказались правы.

Каждый, кто жил когда-либо в Центральной Айове, знает, что зимы там могут длиться бесконечно и незаметно переходят в лето, почти не оставляя времени для весны. С тех пор как я начал комментировать игры "Чикаго кэбз", я разработал план, позволяющий мне как-то скрасить эти бесконечные зимние сезоны, и предложил сопровождать команду к месту ее ежегодных летних сборов в Калифорнии. Руководству "Дабл-ю-эйч-оу" я заявил, что, если мне оплатят расходы, я готов пожертвовать — ради дела — своим летним отпуском и отправиться в Калифорнию. Результат же в несколько раз превзойдет все траты: узнав команду "изнутри", в предстоящем сезоне я смогу успешно использовать свои знания на благо делу.

Назвать этот план столь уж альтруистским с моей стороны — значило бы покривить душой. Бейсбольный комментатор никогда не уходит в отпуск летом, мое же предложение (одобренное, кстати, студией) обеспечивало мне оплаченные каникулы под калифорнийским солнцем, а заодно и давало возможность слегка подзаработать, рассылая в местные газеты статьи о буднях команды. Поскольку я комментировал еще и игры "Чикаго уайт сокс", я мог наведаться и в их летний лагерь в Пасадене, в нескольких милях от Лос-Анджелеса.

"Чикаго кэбз" покровительствовало семейство короля жевательной резинки Ригли, и на летние сборы команда отправлялась на Каталину, скалистый остров у побережья Южной Каролины, тоже являющийся собственностью семьи.

Мои ежегодные поездки в Южную Каролину начались в 1935 году. Мне, знавшему назубок все ковбойские фильмы и вестерны, а также тайно лелеявшему мечту стать актером, Южная Каролина казалась дразняще близкой к Голливуду. Каждую неделю поезда, прибывающие к вокзалу "Юнион" в Лос-Анджелесе, привозили туда сотни молодых людей со всех концов страны, обуреваемых той же мечтой, что и я, однако приблизиться дальше студийных ворот к ее осуществлению им не удавалось.

В 1937 году, за несколько недель до моего отъезда в Калифорнию, произошло событие, казалось бы, слегка приблизившее "фабрику грез" к Де-Мойну.

Наша радиостанция по субботам вела программу популярной музыки в стиле "фолк", гвоздем которой была группа музыкантов под названием "Оклахома аутлос". Джин Отри слышал об этой группе и подписал с ними контракт на участие в одном из его музыкальных фильмов о ковбоях. В те годы студии искали возможности расширить свою аудиторию, а "Оклахома аутлос" на Среднем Западе имела своих поклонников, и немало.

В апреле, когда я, как обычно, приехал в Лос-Анджелес, чтобы провести десять дней с командой бейсболистов и собрать о них материал, над Южной Калифорнией бушевала буря, столь яростная, что, казалось, перекрыла все пути в этом районе. Улицы были залиты водой, ветер валил огромные пальмы, словно колосья пшеницы, а небо до горизонта затянули низкие, мрачные тучи.

Я решил улизнуть от спортсменов и троллейбусом добрался до студии "Рипаблик", чтобы повидаться с друзьями-музыкантами, выступавшими здесь в новой для них роли актеров кино. Вечером я намеревался вернуться в Каталину, но сильный шторм на всем протяжении Каталинского пролива вернул все суда в порт, а отель на острове, в котором остановились спортсмены, оказался отрезанным от городка на полуострове Авалон грязевыми оползнями.

Мне пришлось заночевать в отеле "Билтмор" в центре Лос-Анджелеса. Обычно здесь останавливались бейсболисты "Чикаго кэбз", когда встречались в показательных играх с командой "Лос-Анджелес эйнджелс". Вечером я спустился в "Билтмор-баул" — ночной клуб на первом этаже отеля, чтобы повидаться со своей знакомой из Айовы Джой Ходжес.

Джой, певица, одно время работала на студии "Дабл-ю-эйч-оу". В Лос-Анджелес она переехала несколько лет назад в надежде пробиться в мир кино. И действительно, ей удалось привлечь к себе внимание и получить несколько крохотных ролей, выступая вечерами с оркестром в ресторане "Билтмор". Я послал ей за кулисы записку, и в перерыве между выступлениями она подсела за мой столик пообедать.

Джой, хорошенькая, темноволосая, отличалась прелестным характером, не испорченным еще шоу-бизнесом. Я с нетерпением ждал встречи с очаровательной девушкой и в тот же вечер решил пригласить ее послушать вместе последние сообщения из Де-Мойна. Однако голова моя была забита впечатлениями от студии "Рипаблик". Актеры, камеры, прожектора и декорации лишь подогрели мое желание влиться в это сообщество. Глаза мои горели, и я не мог не поделиться с Джой своим сокровенным желанием стать актером.

"Сними-ка очки, — внезапно попросила она. И потом добавила, как бы перефразируя Дороти Паркер: — Студии боятся, что актер в очках не привлечет внимания зрителей".

В общем, если я действительно мечтаю о кино, первым делом следует избавиться от очков, уверенно заявила девушка. Оказалось, что Джой знает агента, который мог бы оценить мои данные и честно ответить, стоит ли мне тратить на это время.

На следующий день ровно в десять часов утра я сидел за широким столом напротив смутного, неясных очертаний, телесного цвета пятна. Пятном оказался Билл Миклджон, перед которым я изо всех сил старался изобразить "звездные данные " (неважно, что бы это могло означать).

Я последовал совету Джой и на встречу с Миклджоном очки не надел; в результате я едва различал человека, разговор с которым был едва ли не самым важным для меня в тот момент.

Беспомощно-близорукий, с бешено колотящимся сердцем, я тем не менее старался убедить его в своей многоопытности и готовности вступить в царство звезд.

Разыграв эту подачу, я все же решился спросить у Миклджона, как он считает, стоит ли мне попытать счастья у дверей Голливуда. Миклджон молча подтянул к себе телефон и набрал номер Макса Арноу, ассистента режиссера, занимающегося подбором кадров для студии "Уорнер бразерс". "Макс, — сказал он, — у меня есть на примете еще один Роберт Тейлор. Сидит у меня в офисе". "Роберт Тейлор задуман Господом в единственном экземпляре", — раскатисто и достаточно громко, чтобы я мог уловить сарказм, пророкотал в трубку Арноу. Тейлор в то время был звездой Голливуда, исполнителем главных мужских ролей в кино. Однако взглянуть на меня Арноу согласился.

Последовавшая за этим встреча с Арноу была молниеносной и очень походила на сцену на рынке, когда покупатель приценивается к куску говядины.

Интересно, как могла бы сложиться моя жизнь, не понравься Максу Арноу мой голос при нашей первой встрече? Вместе с Биллом Миклджоном они кружили вокруг меня, словно пара колибри, оценивая вслух мои плечи, рост, внешность, как если бы меня вообще не было в комнате.

Не знаю уж почему, но Арноу заявил, что мой голос ему нравится. Он добавил, что я напомнил ему одного молодого актера, с которым "Уорнер бразерс" заключила контракт и который, не помню, как именно, но доставил студии немало хлопот. Я понял, что Арноу, возможно, подумывает о том, чтобы взять меня вместо этого парня с характером, тем более что и голоса у нас были похожи.

Миклджон, судя по всему, оказался неплохим продавцом: ему удалось убедить Арноу отправить меня на кинопробы. Арноу протянул мне отрывок из пьесы "Филадельфийская история", идущей на Бродвее, попросил выучить сцену наизусть и зайти к нему через пару дней.

К вечеру, когда я наконец добрался до Каталины, на меня набросился Чарли Гримм, менеджер команды "Чикаго кэбз", разъяренный тем, что я отсутствовал, не поставив никого в известность.

Признаться, что мысли мои заняты совсем иным, что я с головой увяз в мечтах о будущем, в котором ему, увы, места не было, я так и не смог.

Я вновь отправился в Лос-Анджелес, теперь уже на кинопробы, продлившиеся, правда, лишь несколько минут. Вся сцена свелась к тому, что мы с одной из начинающих актрис студии обменялись парой фраз из предложенного нам сценария. На следующий день Арноу по телефону сообщил Миклджону, что намерен показать кинопробы Джеку Уорнеру, как только у того найдется свободная минута. Джек Уорнер был крупнейшим киномагнатом, заправляющим студией "Уорнер бразерс", как феодал своим хозяйством.

— Через несколько дней вам позвонят в "Билтмор", — сказал мне Миклджон.

— Какая жалость, — сокрушенно ответил я. — Меня там уже не будет. Я уезжаю завтрашним поездом… Дело в том, что мне необходимо вернуться в студию: скоро открытие сезона, а я веду репортажи с игр "Чикаго кэбз".

Когда я отказался отложить свое возвращение в Айову, Арноу и Миклджон не поверили своим ушам. В тот момент в моем отказе остаться еще на несколько дней никакого скрытого смысла не было, теперь же я понимаю, что тактически это оказался очень удачный ход. В Голливуде привыкли к тому, что у дверей студий всегда стоит очередь жаждущих получить хоть какую-то рольку. Слова "извините, но мне нужно спешить домой" были необычны, а следовательно, запоминались надолго.

Что касается меня, то, трясясь в вагоне поезда, уносящего меня домой, я вглядывался в сменяющие друг друга пейзажи за окном и ругал себя. Какой же я все-таки болван!

Не прошло и двух суток после моего возвращения в Де-Мойн, как я получил телеграмму: "Уорнере" предлагает контракт семь лет (тчк) Опцион течение года (тчк) Что ответить (тчк) Миклджон".

Наверное, я побил рекорд в скорости, мчась на машине к зданию "Вестерн юнион", и тут же написал ответ:

"Подписывайте немедленно, пока они не передумали (тчк) Датч Рейган".

Еще целый месяц я вел репортажи с игр "Чикаго кэбз", но сердце мое им уже не принадлежало. После долгих и грустных прощаний с друзьями я собрал вещи, погрузил их в новый автомобиль, который недавно приобрел за шестьсот долларов, и двинулся в Калифорнию.

Это путешествие после долгих и горьких месяцев, прошедших после окончания колледжа, когда всюду меня встречали отказом, казалось мне сказочным. Я ехал через всю страну в новенькой машине с откидным верхом, обдуваемый приятным теплым ветерком и купаясь в лучах солнца. Я ехал в Голливуд.

Остановился я в "Билтморе", и Джордж Уорд, один из ассистентов Миклджона, предупредил меня, что могут пройти месяцы, прежде чем я получу какую-то роль в фильме. Таких, как я, у них хоть пруд пруди, так что мне еще придется постараться, чтобы меня заметили.

Джордж ошибся. Через несколько дней я уже снимался в своем первом фильме. Правда, поначалу мне пришлось участвовать за кулисами студии в драме, которую можно было бы назвать "Второе рождение Датча Рейгана".

Слава Создателю, им нравился хотя бы мой голос, потому что временами мне казалось — это единственное, что их во мне устраивает.

Первый кадр: гримерная.

— Прическу нужно изменить, — первым делом заявил Макс Арноу сотруднице, занимающейся стрижкой. Та окинула меня взглядом, каким палеонтолог оценивает только что найденное и еще не описанное в науке ископаемое, извлеченное из русла какой-то доисторической реки.

— Боже, кто вас стриг? — вздохнула она и тут же добавила: — Можно подумать, что вас стригли "под горшок", причем огромного размера.

Я по-прежнему носил стрижку, "подобранную" для меня Гарольдом Тином: короткие волосы с небольшим пробором.

Потом выявилась другая проблема. Оказалось, что у меня слишком маленькая голова.

— Где вы откопали это пальто? — Арноу почти с возмущением оглядел мое новое спортивного покроя пальто, специально купленное для того, чтобы произвести на него впечатление. — В нем же нельзя нигде появиться! Плечи слишком велики, и голова от этого кажется еще меньше.

Кадр второй: гардеробная.

— Прикиньте, пожалуйста, что можно с этим сделать, — обратился Арноу к художнику по костюмам.

Мое новое пальто было передано портному, который решил проблему, прикончив пальто: он безжалостно выдрал из него плечи и убрал складки и сборки.

Проделанное слегла улучшило положение, но не совсем. Арноу заявил, что, если выпустить меня на экран в том виде, в каком меня задумал Создатель, станет очевидной вся моя непропорциональность.

— Плечи слишком широки, а шея коротковата, — продолжал настаивать на своем Арноу, как мне показалось, довольно бестактно.

Ощущение было такое, словно вокруг меня кружится целая армия костюмеров и гримеров, то приближаясь ко мне, то отходя в сторону, разбирая по косточкам мои внешние данные. Ну хотя бы один из них выступил вперед и сказал: "А мне его голова кажется прекрасной!"

Нет, всем что-то не нравилось, все были чем-то озабочены, обеспокоены. Потом кто-то вспомнил о Джимми Кэгни, одном из ведущих актеров "Уорнер бразерс". Оказалось, что и у Билли те же проблемы, что у меня: коротковатая шея.

Один из студийных экспертов рассказал, что Джимми удалось разрешить эту проблему при помощи портного: тот выкроил особый ворот для его рубашки, который создавал эффект более длинной шеи и крупной головы. Секрет был в том, что воротничок со спины рубашки кроился, как обычно, но постепенно стойка сужалась и уменьшалась в размере. На концах воротника ее уже не было вовсе, так что ворот просто плоско лежал на груди, открывая взору пару недостающих дюймов тела, которые обычный воротничок закрывал.

— Быстро назовите мне имя этого портного, — раздался нетерпеливый голос.

Итак, хотя бы с одной проблемой было покончено полностью: я отправился заказывать себе рубашки с воротничком "под Кэгни". Но что вы думаете? Вернувшись в студию, я услышал в гардеробной, что мои плечи все-таки слишком широки для головы!

До этого момента я, независимо от моды, носил узкие галстуки и рубашки с небольшим воротничком. Теперь же мне предложили сменить все воротники на более широкие, да еще и с горизонтальными полосками на них, а галстук завязывать особым образом. И все это для того, как мне объяснили, чтобы сократить расстояние между лацканами пиджака и зрительно уменьшить плечи.

Должен признать, что дело свое здесь знали. По сей день я ношу рубашки, фасон которых специально для меня разработан модельерами студии и личным портным Джимми Кэгни.

Следующий кадр: реклама.

Первым пунктом на повестке дня стоял выбор для меня подходящего имени. Вокруг меня собралась целая команда в составе Макса Арноу и нескольких пресс-агентов, не спускавших с меня цепких взоров. Я же чувствовал себя бессловесным манекеном, выставленным в витрине магазина. Мозговой трест бился над одной проблемой: какое имя мне больше всего подходит?

Не обращая на меня ни малейшего внимания, они тасовали имена, предлагая то одно, то другое, затем отметали все предложенное ранее и принимались придумывать заново. Результат был нулевым.

В конце концов я не выдержал. Я решил вмешаться. Взоры, внезапно остановившиеся на мне, выражали чуть ли не ужас, словно я совершил нечто немыслимое. Говорящий манекен? Это невозможно.

Я попросил разрешения напомнить, что мое имя — имя спортивного комментатора радио — хорошо известно довольно большому числу людей, которые, несомненно, узнают меня и на сцене.

— Датч Рейган? — переспросил один из присутствующих. — Поставить в титрах "Датч Рейган" — это абсурд.

Мое имя мне не нравилось, поэтому и в школе, и во время работы на радио я с большим удовольствием пользовался прозвищем, данным мне отцом. Но тут я рассчитал правильно: лучше использовать настоящее имя, чем придуманное кем-то из пресс-агентов, а потому рискнул предложить:

— А как насчет Рональда? Рональд Рейган?

Они переглянулись и принялись вслух обкатывать это имя, словно мячик, перебрасывая его друг другу:

— Рейган. Рональд Рейган…

— А что, это неплохо! — заметил вдруг кто-то.

Минут через десять можно было подумать, что это они нарекли меня Рональдом, настолько единодушно одобрили все предложенный мной вариант.

Вот так было решено оставить меня Рональдом Рейганом.

Сказка стала явью.

В понедельник утром, в начале июня 1937 года, я припарковал свой автомобиль на студийной стоянке в Бурбанке, готовый приступить к работе. Ощущая холодящую пустоту и посасывание в желудке, я спрашивал себя, что я здесь делаю. Опять я чувствовал себя новичком в незнакомой школе. Я, обычный двадцатишестилетний радиокомментатор из Айовы, вдруг оказался рядом с такими звездами, как Эррол Флинн, Пэт О’Брайен и Оливия де Хэвиленд. Но они были профессиональными актерами, я же последний раз выходил на сцену пять лет назад в колледже, в любительском спектакле. Конечно, теперь меня нельзя уже было назвать сельским простачком, и все же восточнее Чикаго, севернее Миннеаполиса и южнее Озаркса я еще не выбирался.

Когда меня представили Эдварду Эверетту Хортону, он мягко произнес:

— Рад познакомиться с вами, Рейган. Нам нужны новые лица. Надеюсь, вы здесь приживетесь.

Так и произошло.

Я знал, что в контракте есть пункт, предусматривающий мое увольнение через шесть месяцев, если студия во мне разочаруется. Так что "долгосрочный контракт" был подписан скорее для рекламы.

В студии в первый же день мне показали пробы, по результатам которых Уорнеры и предложили мне работу. Во время просмотра мне хотелось забиться куда-нибудь поглубже под стул — так это было ужасно. Я возненавидел себя. После просмотра я решил, что, если сразу же позаботиться о билетах на поезд, идущий в Де-Мойн, можно как раз успеть к Рождеству.

Я оказался в том же положении, что и другие актеры, работающие по контракту. Руководству студии нравилось, когда актер чувствовал себя несколько неуверенно и не знал точно, как долго он пробудет на студии. Джордж Уорд попытался меня успокоить, объяснив, что студии обычно требуется более полугода, чтобы оценить нового актера, но это было слабым утешением. В тот вечер он пригласил меня к себе поужинать, после чего мы отправились на стадион "Гилмор", где проходили автогонки малолитражных автомобилей. Взглянув на ложу прессы, я увидел там группу репортеров и радиокомментаторов — веселых, уверенных в себе. Впервые я почувствовал некое сожаление, что не вхожу больше в их команду, впервые ощутил себя рядовым зрителем и задумался над тем, сколько должно пройти времени, прежде чем я вернусь к знакомому занятию.

В те годы голливудские студии производили два вида кинокартин: фильмы категории "А", дорогостоящие, с известнейшими актерами в главных ролях, которые должны были привлечь — и привлекали — в кинотеатры все больше и больше публики; и дешевые кинокартины категории "Б", в которых, как правило, снимались новички или менее известные характерные актеры. Как и других новобранцев, "Уорнер бразерс" определила меня в группу актеров категории "Б".

Фильмы этой категории помимо чисто материальных соображений играли еще одну немаловажную роль: для студии они были своего рода научно-исследовательскими отделами, подобно тем, что существуют в промышленности. Заключив контракт с новым актером или актрисой, их бросали в съемочную группу фильмов категории "Б", чтобы проверить, как они будут приняты зрителем. Если, судя по почте поклонников, которая приходила на студию, и реакции зрителей на этих актеров во время предварительных просмотров, им удавалось поладить с аудиторией, они получали более значительные роли и даже могли перейти в категорию "А" на второстепенные роли; дальнейшая проверка показала бы, годятся ли они на роль кинозвезды.

Конечно же, это произошло непреднамеренно, но моей первой ролью на "Уорнер бразерс" оказалась роль радиокомментатора в фильме "Правдивая история". Позднее фильм получил другое название "Любовь витает в воздухе" — типичный продукт категории "Б", поспешно слепленный и тут же забытый.

Моя работа над ролью свелась к одному дню занятий с педагогом по диалогам. И тем не менее она все же оказалась на целый день длиннее, чем подготовка к должности радиокомментатора в Давенпорте. Педагог прошелся вместе со мной по сценарию и заявил, что завтра можно приступать к съемкам.

На следующий день, проснувшись рано утром, я жалел об одном: что не могу немедленно исчезнуть из этого города. Какое было бы счастье вскочить в автомобиль и мчать без остановок до Айовы!

Ничего подобного я прежде не испытывал. Я выступал на сцене, участвовал в стипл-чейзе[20], прыгал с вышки в воду, но ни одно из этих занятий не вызывало во мне такого страха, такой дрожи, какие я испытал, ступив в то утро на съемочную площадку № 8 студии "Уорнер бразерс".

— Не бойся, малыш, — успокаивал меня кто-то из бывалых актеров, занятых со мной в одной сцене. — Плюй на все — и все пойдет как по маслу.

Мне быстро подправили грим, и я занял свое место на площадке. Зажглись прожектора, и режиссер Ник Гринд скомандовал: "Камера… Начали!"

Внезапно я заметил, что дрожь прошла. Мой партнер оказался прав: едва услышав команду режиссера, я забыл о камере, прожекторах, съемочной группе и сосредоточился на одном: так произнести свои слова, чтобы мною мог гордиться сам Дж. Б. Фрейзер, окажись он рядом.

Через пару минут режиссер скомандовал закончить съемку. К моему удивлению, первый дубль ему понравился. Он начал подготовку к съемке второй сцены, а я присел на один из тех плетеных стульев, которые есть на каждой съемочной площадке (хотя моего имени на нем еще не было), и робко подумал: "А что, может, я тут и освоюсь?"

Фильм "Любовь витает в воздухе" мы сняли за три недели, однако прошло месяца четыре, прежде чем он вышел на экран. Все это время меня не оставляло беспокойство: продлит ли руководство студии мой контракт? Однако я постоянно был занят. Через несколько дней я получил роль кавалериста (еще одно совпадение!) в фильме, основанном на подлинной истории. Речь в нем шла о чудесном коне по прозвищу Сержант Мэрфи, который выиграл главный приз на Британских общенациональных скачках с препятствиями. Газета, Де-Мойн реджистер" попросила меня сделать для них серию репортажей о Голливуде. После съемок "Сержанта Мэрфи" я написал: "Не имеет значения, что будут говорить обо мне в будущем, но теперь я с полным основанием могу заявить, что был актером. Если бы я снялся в одном фильме, это можно было бы назвать счастливой случайностью. Но я снялся в двух, а это значит, что я стал актером, — пусть пока что только номинально".

Через четыре месяца на экраны вышел фильм "Любовь витает в воздухе", и я носился по городу в поисках откликов на свою первую роль. По большей части они были доброжелательны. "Голливуд репортер", одна из наиболее влиятельных в этой сфере газет, написала следующее: "Любовь витает в воздухе" представляет нам нового актера, Рональда Рейгана, — естественного, достаточно способного, судя по первой роли, как это довольно часто бывает в Голливуде".

Через несколько дней мой контракт был продлен еще на шесть месяцев, а я получил прибавку к жалованью.

Я позвонил Нел и Джеку и попросил их приехать в Калифорнию. Через несколько недель они уже были в пути. А я по-своему тоже в тот момент лицом к лицу столкнулся с теми же проблемами, что и в первый год учебы в "Юрике", когда тренер Мак Маккинзи перевел меня на пятую линию. Я попал в команду. Теперь передо мной встала цель — вырваться в первый состав.

За первые полтора года на студии "Уорнер бразерс" я снялся в тринадцати фильмах. Получалось так, что я практически каждый месяц был занят на съемках. Работать приходилось с восьми утра до семи часов вечера.

В перерывах между съемками я ездил верхом в Гриффит-парке, занимался серфингом на Тихоокеанском побережье либо выполнял требования студийного рекламного механизма. Наши пресс-агенты всё старались подобрать мне в пару одну из моих партнерш по фильму или просто хорошенькую начинающую киноактрису. Что же, в этом была своя выгода, а потому я не особенно противился их усилиям. Куда бы я ни направлялся, за мной следовал студийный фотограф, чтобы собрать материал для популярных журналов. Как результат подобного образа жизни, я возненавидел формальные, расписанные по минутам встречи с участием деятелей кино и фоторепортеров.

После того как мы смонтировали фильм "Любовь витает в воздухе", один из кинооператоров сказал мне: "Похоже, малыш, тебе не следует носить грим. Видишь ли, бывает, что цвет лица актера не позволяет удачно загримировать его, видно, и ты из их числа. Я хочу сказать, что грим на тебе заметен".

Чуть позже, сообщив мне, что я должен буду подыграть в кинопробах молодому актеру, тот же оператор предложил мне попробовать сняться без грима. Тем более что многие без грима выглядят на экране даже лучше, добавил он.

Оператор оказался прав, и пробы это доказали. Больше я гримом не пользовался.

Я уже говорил, что терпеть не мог носить очки, и, приехав в Голливуд, с энтузиазмом согласился на роль подопытного кролика едва ли не для первой пары глазных контактных линз, которые тогда только появились. Линзы были крупные, жесткие, подогнанные под ваши глаза не лучше, чем пара футбольных шлемов, — не слишком большое удовольствие для того, кто их носит. Определенная часть линзы заполнялась специальным солевым раствором. По истечении каждых двух часов этот раствор приобретал сероватый оттенок, и, если вовремя его не сменить, можно было внезапно полностью ослепнуть. Пользоваться этими линзами было неудобно, и все же тщеславие взяло верх. Правда, на съемках я почти не мог их носить, поскольку глаза из-за них казались слегка выпученными. А потому я надевал их только в том случае, если не попадал в кадр или чувствовал, что в данной сцене для меня важнее хорошее зрение, чем приятная внешность.

Некоторые фильмы, в которых я снимался, мне нравились, но в большинстве своем они, конечно, были слабыми. Как говорится, для студии важнее было сделать фильм к четвергу, чем дорабатывать его качество.

До тех пор пока я не получил роль Джорджа Гиппа в фильме "Кнут Рокне — победитель", я был своего рода Эрролом Флинном в фильмах категории "Б". Обычно я играл вездесущих газетчиков, раскрывающих больше преступлений, чем все полицейские бюро, вместе взятые. Едва ли не в каждом фильме я громко кричал в телефонную трубку одну и ту же фразу: "Срочно соедините меня с отделом новостей! У меня есть для них фактик, о котором завтра будет вопить весь город!"

Если студия вдруг решалась занять вас в фильмах высшей категории, появлялась надежда, что за этим последует серия рецензий в газетах и журналах, горы писем от поклонников, восторг и овации зрителей на предварительных просмотрах, и в конце концов вам удастся вырваться из категории "Б". Но, как правило, за надеждой следовало разочарование. Казалось бы, сделана серьезная работа, отданы фильму все силы и душа — и вновь я оказываюсь в низшей категории, слегка ошарашенный таким поворотом. Оставалось только горько сетовать на судьбу и предвзятость решений руководства студии.

Когда я впервые приехал в Голливуд, актеры только что выиграли упорную, длившуюся пять лет борьбу с хозяевами студий за создание своего профессионального союза — Гильдии киноактеров. Это объединение киноактеров должно было стать единственным их представителем, заключающим контракты и ведущим переговоры со студиями. Как и всем актерам, работающим по контракту, мне пришлось вступить в этот союз, чему, признаться, я не очень-то обрадовался. Обязательное членство в каком бы то ни было объединении независимо от желания казалось мне посягательством на мои права. К тому же в то время я не совсем понимал, зачем нужен этот союз. Отношение мое к Гильдии киноактеров переменилось после того, как я поговорил с более опытными актерами, работающими на студии "Уорнер бразерс", и узнал, что до создания этого союза студии их безжалостно эксплуатировали. Конечно, у голливудских звезд проблем было меньше, поскольку они сами обговаривали для себя выгодные контракты и хорошие условия для работы, но с другими дело обстояло иначе. Многих актеров, поддержавших идею создания союза, руководители студий внесли в черные списки и отстранили от участия в съемках.

Я и по собственному опыту замечал, что студийные боссы нередко злоупотребляют своей властью. Для меня же самым ненавистным из человеческих грехов являлось оскорбление человеческого достоинства и покушение на демократические права людей — не важно, со стороны ли тоталитарного правительства, нанимателя или кого другого. Возможно, я унаследовал эту нетерпимость от моего отца: Джек просто свирепел, когда видел, что эксплуатируют рабочего человека.

После того как я стал членом союза, меня выдвинули в правление Гильдии киноактеров. Согласия моего никто не спрашивал, просто в один день мне объявили, что я должен представлять интересы группы молодых актеров, работающих по контракту.

Первое собрание членов правления меня удивило. Мне казалось, что во главе союза должны стоять рядовые актеры, на собственной шкуре испытавшие, что значит студийная эксплуатация, но вместо этого встретил там таких известных голливудских звезд, как Кэри Грант и Джимми Кэгни. Большая часть собравшихся считались приманкой для кассиров, любимцами публики; запросто могли потребовать для себя высоких окладов и выгодных условий и вовсе не нуждались в помощи гильдии. И тем не менее эти знаменитости со всем энтузиазмом, не жалея времени и пользуясь своим авторитетом, боролись за справедливое отношение к простым актерам, каким был и я. В тот вечер я решил, что, если когда-либо стану звездой, все свои силы отдам тому, чтобы помочь актерам и актрисам, находящимся на самом низу служебной лестницы.

Нельзя сказать, чтобы студии по-своему не были заинтересованы в продвижении начинающих актеров, закрывали им путь к вершинам успеха. Конечно, нет. Однако судьбы актеров всецело зависели от их решений, и справедливых, и, к сожалению, несправедливых. Я решил, что пора заняться карьерой самому: у меня родилась идея увязать работу в Голливуде с моей вечной любовью к футболу.

Огромное влияние на меня оказала судьба Кнута Рокне, легендарного норвежца, тренера команды "Нотр Дам", погибшего в авиакатастрофе в 1931 году, после того как он внес ряд изменений в правила игры в футбол.

Как-то за ленчем в студии "Уорнер бразерс" я заговорил о том, что неплохо бы сделать фильм о его жизни, и спросил присутствующих здесь же сценаристов, что нужно для того, чтобы написать такой сценарий. Спустя какое-то время я начал работу над ним. Пэт О’Брайен, ирландец по происхождению, мой коллега и лучший друг, на мой взгляд, как никто подходил на роль Рокне.

Конечно же, нашлась роль и для меня: я мечтал сыграть Джорджа Гиппа. Этот футболист, случайно заглянувший на поле, где тренировалась команда Рокне, со временем стал звездой той же величины, и не менее легендарной, чем сам тренер. Гипп умер через две недели после финального матча.

Сценарий я, кстати, писал совершенно бесплатно. Роль Гиппа — бессменного Гиппера — казалась мне достаточным вознаграждением. И вдруг в одном из номеров "Вэрайети" я прочитал, что студия "Уорнер бразерс" собирается снимать фильм о Кнуте Рокне с Пэтом О’Брайеном в главной роли.

Я бросился к друзьям. Я не мог понять, что происходит. Мне объяснили, что я слишком много говорил о своих планах. Идея понравилась, и студия купила права на сценарий о Рокне. Более того, уже с десяток актеров прошли пробы на роль Гиппа.

К кабинету продюсера я бежал бегом. Влетев в кабинет, я выдохнул свою просьбу: взять меня на роль Гиппа. В ответ я услышал, что совершенно не похож на этого "величайшего футболиста эпохи". Я не уходил и спросил, что это означает. "Если дело в том, что он весил 200 фунтов, так знайте, что во мне даже на 5 фунтов больше, чем было у Гиппа, когда он играл за "Нотр Дам".

Они искали на эту роль атлета. Но ведь большая часть игроков выглядит далеко не по-спортивному, когда на них нет формы. И наоборот: бывают парни, не имеющие к спорту никакого отношения, но кажущиеся эталоном игрока, стоит только соответственно одеть их.

Внезапно я вспомнил слова одного оператора, утверждавшего, что бюрократы из руководства студии верят только тому, что видят на пленке. Вскочив в автомобиль, я на огромной скорости помчался домой и принялся разбирать свой дорожный сундук, который привез из Диксона. Отыскав нужную мне фотографию, где я был снят в форме футбольной команды колледжа, я помчался обратно на студию и водрузил ее на стол продюсера.

Тот внимательно изучил фото, перевел взгляд на меня и сказал: "Могу я оставить ее здесь на некоторое время?"

Не прошло и часа после моего возвращения домой, как зазвонил телефон. Меня просили прибыть на студию в восемь часов утра для кинопроб на роль Джорджа Гиппа. Роль Рокне в этой пробе вызвался сыграть Пэт О'Брайен. На другой день меня утвердили на роль Гиппа.

Недели через две после того, как мы закончили фильм "Кнут Рокне — победитель", я сидел на заднем ряду крохотного зальчика в Пасадене, где проходили просмотры новых фильмов студии. Мне не терпелось увидеть реакцию зрителей на первом же просмотре.

Погас свет, и на экране появились первые кадры. Я почувствовал, что от зрителей исходит какое-то тепло, словно от пылающего очага. Я только что появился на экране, но в очень эмоциональной сцене: умирающий Гипп обращается к Рокне со словами: "Когда-нибудь, если настанут тяжелые времена и мальчикам не повезет, попроси их собрать все силы и выиграть бой для Гиппа. Не знаю, где я буду к тому моменту, да это и неважно. Но я все равно узнаю о победе и буду счастлив".

Мой герой еще не договорил до конца фразу, а в зале уже шуршали носовыми платочками и со всех сторон слышались сдавленные всхлипывания и шмыганья носом. Может быть, это и была та победа, которую я ждал?

Домой я вернулся довольный и не успел еще забраться в постель, как раздался телефонный звонок. Звонили со студии — завтра утром я должен прибыть в костюмерную: "Вы играете роль Кастера в фильме "Дорога в Санта-Фе".

Это был фильм Эррола Флинна, а мне предложили сняться во второй главной роли. Нет, меня вводили в фильм не второй знаменитостью, просто я получал одну из главных ролей в большом кино. На следующий день мне показалось, что сотрудники студии расположены ко мне более дружелюбно. В костюмерной же меня ждала сцена, которую я запомнил на всю жизнь.

Всю ночь швеи студии работали над моими костюмами. Ожидая примерки, я огляделся и заметил вешалку с готовым платьем, на которой болтался ярлычок с именем "Кастер" и фамилией другого актера. Один из работников костюмерной сгреб развешанные костюмы и швырнул их в угол, точно кучу тряпья. Затем на вешалке появились голубые, расшитые золотом мундиры с тем же именем — Кастер, но рядом стояла уже моя фамилия. Я взглянул на кучу тряпок в углу: где гарантия, что подобная участь не будет уготована со временем и мне?

В тот же год, когда я снимался в фильме о Кнуте Рокне, я женился на Джейн Уаймен, также работавшей по контракту на студии "Уорнер бразерс". У нас родились очаровательные Морин и Майкл, однако брак не был удачным, и в 1948 году мы развелись.

После съемок в фильме о Рокне меня стали регулярно приглашать на главные роли в фильмах категории "А". Я смог купить дом для отца с мамой — первый дом, которым они полностью владели, — и, как мне кажется, помог Джеку обрести чувство собственного достоинства, утраченное было после того, как сердечный приступ лишил его работы.

Хотя я и оформил дом на родителей, Джек чувствовал в нем себя как-то скованно, неспокойно. Тогда, посоветовавшись с матерью, я подготовил план действий, который сработал с какой-то магической силой. Я сказал отцу, что не успеваю справляться с письмами своих почитателей, и осторожно спросил его:

— Знаешь, я не настаиваю, конечно, но не можешь ли ты мне помочь? Просто ума не приложу, что делать с этой почтой, когда отвечать, где взять столько фото с автографами на память. Как бы ты отнесся к тому, чтобы стать, ну, скажем, моим секретарем, получая при этом зарплату в студии? Обязанности твои будут состоять в том, чтобы каждый день брать почту, просматривать ее, заказывать фото и т. д.

Предложение отца соблазнило. Это была настоящая работа, дающая ему удовлетворение, и он с охотой принялся за дело.

Однажды Джек показал мне письмо молодой женщины, которая сообщала, что умирает и перед смертью хотела бы взглянуть на мою фотографию.

Я подумал было, что это уловка, к которой прибегают поклонницы, чтобы получить фото актера, но Джек убедил меня фотографию выслать. Спустя какое-то время пришел ответ от сиделки, которая писала, что ее больная, Мэри, умерла счастливой, прижимая к груди мой портрет.

Джек ни разу не упрекнул меня в том, что я сперва не поверил этой женщине. Он продолжал заниматься моей почтой до того самого дня, когда сердце окончательно отказало ему и он умер в возрасте 58 лет, в том самом доме в Калифорнии, который успел полюбить.

Сначала я считал, что ранняя смерть отца вызвана пристрастием к алкоголю. Теперь же подозреваю, что он сорвал свое сердце курением. Курил он много, выкуривая три пачки в день. Причем первую сигарету он прикуривал от спички, а все следующие — одну от другой.

Я думаю, что дом в Калифорнии, который он любил, и работа на студии в конце концов помогли бы ему одолеть проклятие, преследовавшее его столь долго. В тот день, когда мама позвонила мне, чтобы сообщить о его смерти, я был в командировке на Северо-Востоке по делам студии. Нел вспомнила, как однажды вечером застала отца стоящим в задумчивости у окна. Увидев ее, Джек заговорил о своем пьянстве и о том, что, если бы он не пил, их жизнь могла бы сложиться совсем иначе. Потом он добавил, что решил больше не прикасаться к спиртному, на что она заметила: "Ах, Джек, сколько раз я уже слышала эти слова!" "Я докажу тебе свою решимость", — ответил он и исчез из комнаты, вернувшись через некоторое время с огромным сосудом вина: Джек прятал его от матери. Вылив вино в раковину, отец вдребезги разбил и сам сосуд.

Мама рассказала мне, что Джек вновь стал ходить в католическую церковь неподалеку от дома. Как однажды заметил мне Джимми Кэгни, "он услышал шелест крыльев".

Когда я поспешно вернулся в Калифорнию, Нел рассказала мне еще об одном эпизоде, которым я дорожу. В то время когда должна была состояться премьера фильма о Рокне, Нел сказала мне, как хочется Джеку, ирландцу до мозга костей, побывать там. Я забронировал ему место в одном из поездов студии, умчавших нас в Саут-Бенд на церемонию представления фильма.

Перед смертью Джек вспоминал эту поездку, которая так много для него значила. "Я был там, — повторял он, — когда наш сын стал знаменит".

Несмотря на то что Джеку так и не удалось полностью избавиться от своего проклятия, они с Нел были счастливы, их связывали долгие годы любви.

Мама последовала за ним через двадцать один год, после долгих, мучительных лет болезни, которую сегодня называют болезнью Альцгеймера[21].

Боюсь, что самые прекрасные моменты своей артистической карьеры я провел в постели: смерть Гиппа в фильме о Рокне, затем сцена в фильме "Королевская регата", герой которого потерял ноги в результате мести хирурга-садиста, взбешенного его романом с его дочерью.

Готовиться к этой сцене я начал задолго. По замыслу сценариста, я должен был лежать без сознания в постели, затем очнуться, обнаружить, что лишился ног, и закричать: "Рэнди (моя жена, роль которой исполняла Энн Шеридан), а где все остальное?" Еще задолго до съемок я постоянно думал над этой сценой. Настолько ли герой приходит в сознание, чтобы смог закричать? Я решил посоветоваться с врачами, как чувствует себя человек после такой операции, но случая не подвернулось. Наконец, час пробил. Когда я пришел на съемочную площадку, то обнаружил, что в матраце, на котором я должен лежать, вырезана огромная дыра для моих ног. Меня попросили прилечь на постель, чтобы проверить, все ли сделано правильно. Забравшись под одеяло, я тотчас же провалился ногами в дыру, а тело мое под одеялом казалось коротким, кончающимся где-то у бедер. Ног не было, дальше шло плоское, ровное одеяло. Мне сказали, что я могу встать, пока осветители будут ставить свет, но я отказался, заявив, что останусь в постели до съемки.

В тот момент я пережил нечто вроде шока, увидев себя безногим, и не мог оторвать глаз от той точки, где кончалось туловище. Ужас не отпускал меня. Когда оператор подтвердил готовность к съемкам, я шепнул Сэму Вуду, режиссеру: "Снимайте сразу, без репетиций". Думаю, он меня понял. Заработала камера, и я закричал: "Рэнди, а где все остальное?" — в ужасе шаря руками по пустому одеялу. Пересъемок не было. Сэм спокойно заметил: "Можно проявлять", и я понял, что прошел одну из величайших вех в своей карьере. Уверен, что "Королевская регата" — один из лучших фильмов с моим участием, и именно благодаря ему я перешел в категорию ведущих актеров, о которой мечтал с самых первых своих шагов в Голливуде. Боб Каммингс, исполнявший еще одну главную роль в этом фильме, должно быть, позднее не раз удивлялся своему пророчеству. В фильме, глядя на моего героя, он постоянно твердил одну фразу: "Когда-нибудь я еще буду голосовать за него на пост президента".

"Королевская регата" — единственный фильм с моим участием, за который я мог бы получить "Оскара". По крайней мере, разговор об этом шел. Но в тот же год "Уорнер бразерс" сняли кинофильм "Янки-Дудл Дэнди" с Джимми Кэгни в роли Джорджа М. Коэна. В то время студия выдвигала на "Оскара" только один фильм, и выбор пал на, Дэн ди".

Я никогда не завидовал Джимми: не только фильм, но и сам он был восхитителен. Этот актер — он олицетворял американский идеал "крутого парня" — начал свою карьеру танцором, и в этом фильме ему не было равных.

Итак, "Оскара" я не получил, но еще до выхода на экраны "Королевской регаты" поступило предложение от "Уорнер бразерс" подписать новый контракт на семь лет с заметным увеличением гонорара. Подобное предложение означало, что на фильм возлагают большие надежды; я же как следствие этого получаю возможность требовать более высокой оплаты, чем мне предложено, либо перехожу в категорию свободных актеров, как только закончится срок действия контракта.

Переговоры об условиях нового контракта были в самом разгаре, когда мне позвонил брат и сообщил, что японцы разбомбили Перл-Харбор. Вскоре после этого меня пригласили сняться в новом фильме вместе с Эрролом Флинном. Назывался он "Отчаянное путешествие", и мы играли пилотов английских ВВС, сбитых над позициями немцев.

Моим агентом в то время был Лу Вассерман, ставший теперь главой Всеамериканской музыкальной корпорации. Он убедил меня принять предложение студии, напомнив, что как офицер запаса я вскоре могу быть призван на действительную службу, а потому не стоит отказываться от дополнительных денег хотя бы на оставшееся время. Признаться, мне и в голову не приходила мысль о службе в армии. Возможно, причиной тому было плохое зрение, из-за которого я был признан ограниченно годным к прохождению воинской службы.

Я благодарен небу за Лу, прекрасного агента и великолепного друга. Мне повезло, что рядом был такой человек. Через три месяца после нападения на Перл-Харбор я получил письмо из военного ведомства; что в нем было написано, я мог сказать и не читая. На конверте стояла пометка красного цвета "срочное", что уже подразумевало призыв на действительную службу. В письме было предписание через две недели прибыть в Форт-Мейзон, пункт погрузки в Сан-Франциско.

Для того чтобы закончить съемки "Отчаянного путешествия", требовалось больше двух недель. Пришлось при этом изменить порядок работы и первым делом отснять финальные сцены с моим участием. В остальных эпизодах если я и появлялся, то на заднем плане, и меня успешно мог подменить дублер.

Ровно на четырнадцатый день, утром, я предстал перед полковником Филипом Т. Букером, тридцатичетырехлетним кадровым офицером, выпускником военного заведения в Виргинии. Как и других новобранцев службы подготовки офицеров запаса, прибывших из университета в Аризоне, меня назначили офицером связи взаимодействия в группу, отправляющую войска и технику в Австралию. Наша задача состояла в том, чтобы накопить там мощные силы и предотвратить вторжение Японии в Австралию, откуда она могла бы развернуть наступление на Западное побережье США.

На медицинском обследовании все шло прекрасно, пока не коснулись моего зрения. Без очков я просто ничего не видел. Кто-то из врачей, членов комиссии, мрачно изрек, что, если отправить меня за океан, в действующую армию, я подстрелю генерала. Другой поддержал его: "Да и в него бы промазал". Окончательное медицинское заключение гласило: "Годен к ограниченному прохождению службы в континентальных войсках, в интендантских или управленческих подразделениях военного министерства".

Так я стал офицером связи. Все мы, новички, входили в кавалерию. Тогда же мы узнали, что командующий Форт-Мейзоном тоже кавалерист.

Моя служба в качестве офицера связи продлилась всего лишь несколько месяцев. Вскоре меня вызвал полковник Букер и показал приказ, предписывающий перевести меня в военно-воздушные разведывательные войска, базирующиеся в Лос-Анджелесе, штат Калифорния.

Примерно в это время генерал Хэп Арнольд выдвинул идею создания независимого воздушного флота. Он организовал свою службу разведки, чтобы готовить учебные фильмы и делать документальные съемки. В его программу входила подготовка специальных военных кинооператоров, которые должны были сопровождать пилотов в боевых вылетах. Меня как опытного кинодеятеля перевели в это подразделение.

Первым моим заданием было собрать команду технических и творческих работников из сферы кино, признанных не годными к несению строевой службы. Очень скоро, хотя я и был в чине младшего лейтенанта, я уже предлагал майорские должности кинорежиссерам, зарабатывающим по полмиллиона долларов в год. К тому же мы получили преимущественное право распоряжаться призывниками из киноиндустрии. Важно напомнить, что это был один из первых опытов использования "нестроевиков" на военной службе.

Наша воинская часть обосновалась в студии "Хэл Роуч" в Калвер-Сити, прихватив и расположенную поблизости пустующую школу. Эти студия и школа стали тренировочным центром для команды военных кинооператоров. Вскоре это место стало называться "Форт-Роуч" — название, конечно, неофициальное и, как мне кажется, не слишком благозвучное.

Мне пришлось немало покрутиться на своем месте "кадровика" части. Команда военных операторов рвалась во все горячие точки света, а наши учебные фильмы прокручивали во всех подразделениях военно-воздушного флота. Для Хэпа Арнольда мы стали своего рода войсками связи во вновь созданном воздушном флоте.

Были у нас и свои достижения, и свои открытия. Так, мы разработали новый метод инструктирования летчиков-бомбардировщиков перед вылетом на задание. По старым правилам офицер-инструктор, стоя с указкой у карты, объяснял команде маршрут, трассу движения и показывал объекты бомбежки.

Наши же чудо-специалисты по комбинированным съемкам заняли почти весь звуковой киносъемочный павильон и, мастерски орудуя довоенными фотографиями и сообщениями разведывательных служб, соорудили точную модель Токио, со всеми строениями, зданиями и береговой линией, проходящей неподалеку. После этого на подвижный кран была водружена камера, которая и проводила съемки, изображая движение самолета и фиксируя изменения обзора, открывающегося команде воздушных операторов, якобы пролетающих над Токио. После каждой бомбардировки изготовлялись новые фотографии и наша модель города менялась в соответствии с действительным ходом событий. Модель отражала все те разрушения, которые появлялись в результате налетов нашей авиации.

Никакой карты и указки. Эти фильмы были переправлены на военные базы в Тихом океане и сменили устаревшие инструктажи. Моя задача состояла в озвучивании фильма: я обозначал объекты, называл ориентиры, по которым пилоты должны были достичь и опознать цели, а затем в нужное время командовал: "Сбросить бомбы!"

Я стал одним из первых американцев в "Форт-Роуч", увидевшим и узнавшим полную правду об ужасах нацизма. В наши обязанности входила и подготовка секретных фильмов о ходе военных действий для сотрудников главного штаба в Вашингтоне. Поэтому мы постоянно имели дело с огромным количеством секретного материала, отснятого нашими военными кинооператорами по всему миру и ни разу не показанного публично.

В последние месяцы войны мы стали получать секретные фильмы, подготовленные нашими спецподразделениями. В них показывалось освобождение узников гитлеровских концлагерей. Образы, увиденные в этих фильмах, навечно врезались мне в память.

Помню один кадр, показывающий интерьер какого-то здания. Наши солдаты только что захватили лагерь и вошли в здание. Внутри было мрачно, пустынно, как на товарном складе. На полу лежали люди, много людей. Мы с ужасом наблюдали, как над грудой тел приподнималась чья-то рука. Она словно всплывала в океане безжизненных тел и тянулась к нам, моля о помощи.

Помимо этого помню и другие картины, от которых волосы вставали дыбом: пленные в концлагерях, замученные, исхудавшие до костей. Глядя на них, казалось невероятным, что эти люди еще почему-то живы. Помню рвы, заполненные телами убитых, которые просто сгребли бульдозером и засыпали землей. Помню лица жителей окрестных немецких деревень, собранных вместе, чтобы показать им плоды нечеловеческой жестокости их соплеменников.

Вспоминается еще один эпизод. Командующий нашими войсками собрал местных жителей и приказал им отправиться в соседний лагерь. Поначалу люди веселились, смеялись, словно впереди их ожидало необыкновенно приятное и невиданное ранее развлечение. Затем они вошли на территорию лагеря. Оператор поочередно переводил камеру с их лиц на те картины, которые открывались их взорам, и было видно, как меняется настроение этих людей. Мужчины опускали головы, начинали сутулиться, словно стараясь оградить себя от увиденного, лица их серели. Женщины плакали, кто-то упал в обморок, кого-то тошнило. Да, это действительно оказалось неизвестным и невиданным для них зрелищем — жесточайший урок из истории их страны.

Война закончилась, и наше объединение "Форт-Роуч" закрыли. Но я решил сохранить копию одного из фильмов о концлагерях, памятуя о том, как после первой мировой войны зародились слухи, что рядовых американцев пытаются одурачить, используя ложные сведения о зверстве врагов. Я подумал, что неплохо на всякий случай иметь под рукой документальные доказательства.

Как-то раз, спустя уже много лет, мы пригласили к обеду одного из продюсеров с женой. За столом речь зашла о войне и продюсер сказал:

— Никак не могу понять, морочат нам голову или нет, рассказывая все эти ужасы о немцах. Просто не знаешь, чему верить.

— Что ж, попробую помочь вам разобраться, — поднялся я. — Покажу один фильм.

Я установил кинопроектор, повесил экран и предоставил истории самой расставить точки над, i".

В фильме была сцена, когда камера замирает на жуткой колючей проволоке, которой обнесен лагерь. Группа евреев пыталась бежать из лагеря, и уже у ограды их скосили очереди из немецких автоматов. Камера медленно двигалась вдоль ограды, у которой грудой лежали тела убитых, и вдруг замерла: один из них все еще крепко держался за колючую проволоку — последнюю преграду между смертью и свободой.

Жуткая, мучительная сцена: худые, слабые пальцы, вцепившиеся в ржавую проволоку ограды действительно мертвой хваткой.

Когда фильм закончился, продюсер с женой продолжали молча сидеть у погасшего экрана. Глаза их были полны слез.

В "Форт-Роуч" впервые с того момента, как Джек разрабатывал свою программу помощи в Диксоне, я столкнулся со спецификой федеральной бюрократии. Примерно к середине войны конгресс засомневался в необходимости использования для военных нужд гражданских служащих. Считалось, что подобная ситуация забирает рабочую силу из оборонной промышленности и уменьшает контингент людей призывного возраста по всей стране. Был издан приказ, требующий сократить общее число гражданских служащих на всех местах. Нас этот приказ особенно не затрагивал. Правда, нам отказались предоставить машинисток для перепечатки сценариев, но лишь потому, что материалы, с которыми мы работали, шли под грифом "секретно" и гражданские лица к ним доступа не имели. Нередко нам был известен объект бомбардировки еще до того, как отдавали приказ о налете, поэтому секретность была обязательным условием нашей деятельности. Но в один из дней я обнаружил у себя в офисе двух посетителей из Вашингтона. Они приехали, чтобы выяснить, насколько нужны нам в работе гражданские лица. Я ответил, что у нас гражданских служащих нет вообще. Тогда один усмехнулся и заметил: "Значит, будут".

И правда, довольно скоро на нашей студии высадился десант человек в пятьдесят, объявивших, что они намерены создать здесь отдел кадров для двухсот будущих сотрудников, которые скоро приедут.

В те дни наша база насчитывала тысячу двести военнослужащих, и весь наш отдел личного состава состоял из восемнадцати человек.

Когда начали прибывать новые служащие, выяснилось, что всех их перевели из той или иной военной организации. Вот так осуществлялась программа по сокращению числа гражданских лиц в военных организациях: на деле их стало еще больше, чем до появления закона. Бюрократы просто переводили их с одного места на другое.

По своей должности и роду занятий я постоянно сталкивался с бюрократами гражданских служб и довольно скоро понял, что недооценивал неэффективность, имперские амбиции и деловую неповоротливость, скрывающиеся под вывесками государственных учреждений в военное время. Если я заявлял, что тот или иной сотрудник нам не нужен, на меня бросали изумленный взгляд: не сумасшедший ли я? Бюрократу вовсе не нужно было сокращение: его зарплата находилась в прямой зависимости от числа подчиненных. А потому его естественное и единственное желание — увеличивать их число, а не сокращать. Именно тогда я понял, как трудно, почти невозможно, уволить ленивого или некомпетентного сотрудника. Единственная возможность избавиться от него — перевести на более высокий пост в другом управлении. Метод этот в те годы, должен признаться, был весьма в ходу.

Наш склад был забит шкафами со старыми донесениями, никому не нужными и не имеющими никакой исторической ценности. Они устарели целиком и полностью. Но война продолжалась, а потому нужны были и склады, и шкафы с бумагами. Однако мы запросили разрешения уничтожить ненужные документы. Ответ был таков: разрешаем при условии сохранения копий с каждого уничтоженного листа.

На какое-то время мне пришлось по заданию уехать из "Форт-Роуч". Еще во время первой мировой войны Ирвинг Берлин поставил на Бродвее спектакль, пользующийся большим успехом. Действующие лица в спектакле в основном были военными, и вся выручка перечислялась в фонд помощи военным.

В Голливуде существует правило: если актер, работающий по контракту, временно отстранен или отсутствует по какой-либо другой причине, включая службу в армии, студия прибавляет потерянное время к контракту. То есть, если после войны я решу вернуться на "Уорнер бразерс", до истечения моего контракта со студией останется столько же времени, что и до моего ухода в армию.

Однако Оливия де Хэвиленд усомнилась в правомерности этого положения и выиграла судебный процесс. Ее победа имела для всех нас огромное значение: те четыре года, которые я отслужил в армии, соответственно сокращали мои обязательства работать на студию, и я выходил на свободный рынок.

Первым фильмом, в котором я снялся после войны, был "Скакун". Я играл в нем вместе с такими известными актерами, как Закари Скотт и Алексис Смит. Этот фильм для меня был чем-то вроде рождественского подарка из детства: речь в нем шла о лошадях, со сценами верховой охоты на лис, конными соревнованиями по прыжкам. Я играл ветеринара Ларри Ханрахана, владельца роскошного чистопородного жеребца по кличке Тар Бэби.

Из-за войны я слегка подрастерял свои навыки верховой езды. За несколько дней до начала съемок я решил позвонить Дэну Дейли, тоже кавалерийскому офицеру запаса. "Дэн, я четыре года не садился на лошадь, — сказал я ему. — У тебя нет никакого человека на примете, кто бы заново научил меня держаться в седле?" Дэн назвал мне Нино Пепитоне, итальянского графа, бывшего капитана итальянской кавалерии, в те дни пользовавшегося репутацией лучшего наездника. Встретившись с Пепитоне, я обнаружил, что он владеет прекрасной чистопородной кобылой черной масти по кличке Бэби. От Нино я узнал такие секреты верховой езды, о которых раньше и не подозревал, а в лошадь просто влюбился. У Нино был некоторый опыт работы в кино, он участвовал в эпизодических ролях, и я убедил студию пригласить его на съемки, а заодно и арендовать для фильма Бэби. Это была прекрасная лошадь! И я рад, что все трюки в фильме выполнял сам, без дублера.

Съемки еще не окончились, когда я уговорил Нино продать мне Бэби, а вскоре стал и владельцем собственного ранчо — восьми акров земли в долине Сан-Фернандо. Исполнилась мечта, которой я грезил еще в Де-Мойне. С помощью Нино мне удалось даже открыть собственный бизнес — я занялся разведением и продажей чистопородных скакунов.

В послевоенные годы Гильдия киноактеров все чаще стала привлекать меня к своей деятельности, к переговорам об условиях контрактов. Думаю, тогда же началась и моя политическая трансформация — как следствие жизненного опыта, пробудившего во мне все возрастающее недоверие к "большому правительству".

Сам того не сознавая, я ступил на тропу, которой суждено было увести меня далеко от Голливуда. Но это случилось позже, тогда же я ни о чем еще не подозревал.

Я вновь начал сниматься и был тому очень рад. После того как Уорнеры закупили права на несколько популярных бродвейских постановок и предложили мне главные роли в них, мне вообще не на что стало жаловаться. Разве что я мог пожалеть об одном: Джеку Уорнеру ни разу не пришло в голову посадить меня верхом на коня в лихо заломленной шляпе ковбоя!

Меня обычно снимали в салонных комедиях, предлагая роли, в которых был бы хорош Кэри Грант. Мне же хотелось играть в сюжетных фильмах. Я считал, что война привила зрителям вкус к событиям, действию. Причем это могли быть фильмы и не о войне: военных лент за четыре года отсняли предостаточно, а приключенческие, со съемками на натуре, вестерны! Но стоило мне лишь заикнуться о подобной роли, как я вновь оказывался в старинной гостиной, облаченный в костюм из серой фланели.

В защиту Джека Уорнера могу добавить только, что он был не одинок. Таков стиль работы Голливуда в целом. Если уж мне выпало сыграть однажды моряка в фильме, принесшем прибыль, можно было быть уверенным, что на сушу кинодельцы выпустят меня нескоро.

— Если вы когда-либо и дадите мне роль в вестерне, — сказал я как-то Джеку, — это, без сомнения, будет адвокат с Востока.

К моменту окончания второй мировой воины я, можно сказать, сделался убежденным "ньюдилером"[22]. Я считал, что все послевоенные проблемы могло разрешить правительство, как оно разрешало их в годы депрессии и во время войны, и не доверял большому бизнесу, считая, что крупные общественные предприятия и коммунальные службы должны находиться в ведении государства, а не частных фирм. Если в стране не хватает жилья, чтобы дать крышу всем нуждающимся, построить его должно государство; если медицинское обслуживание нуждается в совершенствовании, значит, нужно национализировать медицину.

В то же самое время мой брат вознамерился стать республиканцем. Долгие часы мы проводили в спорах, нередко даже бурных, обсуждая положение в стране. Брат был недоволен усилением влияния властей, обвиняя Вашингтон в том, что он стремится полностью прибрать к рукам американскую экономику, начиная с железных дорог и кончая угловым магазином. Нил считал также, что нельзя доверять России, нашему союзнику в войне. В ответ я упрекал его в необъективности, в том, что он находится под влиянием Республиканской партии и повторяет слова республиканской пропаганды.

Подобно большинству людей моего поколения, я пережил депрессию и войну и теперь ожидал лучшего и более справедливого общественного устройства. Я искренне верил, что победа нужна нам, чтобы навсегда покончить с войнами.

Однако то, что последовало за днем победы над Японией, мне не понравилось.

Представьте себе, к примеру, что вы решили купить автомобиль. Продавец говорит, что готов вам его продать, но при условии, что вы приплатите еще и ему довольно значительную сумму. Тех, кто четыре или пять лет проходил в военной форме, такое положение не слишком устраивало. Все чаще стали возникать и вспышки расизма, казалось бы, давно забытого, — и это после четырех лет войны, в которой и белые, и цветные сражались плечом к плечу.

Не лучше обстояли дела и в кинобизнесе, раздираемом на части яростными профессиональными спорами. Но больше всего меня беспокоили ростки фашизма, которые я стал замечать в своей стране, — явление, ради уничтожения которого мы воевали.

По всей стране создавались десятки новых объединений ветеранов войны. Подчас эти объединения несли в себе тот же яд фашистского фанатизма, с которым, казалось бы, только что покончила война.

Как я уже говорил, в Голливуде, если вы не поете и не танцуете, то кончите записным оратором. Еще не осознав до конца этой истины, я начал выступать против неонацизма в Америке. Я примыкал едва ли не к каждой организации, встречавшейся на моем пути, которая выступала за сохранение мира. Так я стал членом Всемирного объединения федералистов и Всеамериканского комитета ветеранов войны, покоривших меня своим девизом: "Прежде всего гражданин, потом ветеран". Я действительно боролся за лучший мир и свято верил, что мои выступления способствуют этому.

Однажды после выступления на собрании членов мужского клуба при церкви, прихожанином которой был и я, ко мне подошел наш пастор. Он сказал, что полностью разделяет мои опасения, вызванные ростом неофашизма, а потом добавил: "Ваша речь могла быть еще ярче, если бы вы упомянули и о растущей угрозе коммунизма. Уверен, что вы столь же искренне выступите и против него".

Во время войны русские были нашими союзниками, и я готов был поспорить с любым, кто объявил бы их глупыми или параноидальными.

Я ответил, что не слишком задумывался над коммунистической угрозой, но над его словами стоит поразмышлять. Если же действительно настанет день, когда коммунизм начнет угрожать ценностям и нормам американского образа жизни, я, без сомнения, восстану против него, как выступаю сейчас против фашизма.

Чуть позже меня пригласили в одну из городских организаций. Речь моя, как обычно, была направлена против неофашизма, похоже, занесенного в нашу страну со стороны. Я разносил его в пух и прах. Почти каждую фразу моего выступления собравшиеся встречали аплодисментами. Под конец я сказал следующее: "Я говорил о возрастающей угрозе фашизма в послевоенном мире, но существует еще один "изм" — коммунизм. Если станет ясно, что он несет в себе угрозу всему тому, во что мы верим, чем дорожим, я буду бороться с этим явлением так же беспощадно, как и с фашизмом".

Произнеся эту заключительную фразу, я покинул сцену — к моему изумлению, в мертвой тишине.

Через пару дней я получил письмо. "Долгое время я была обеспокоена, — писала мне одна из присутствовавших на моем выступлении женщин, — подозревая, что в этой организации происходит что-то неладное. Вы, конечно, заметили, каким молчанием были встречены Ваши последние слова, когда Вы заговорили о коммунизме, и поняли, что означает подобная реакция. Мне тогда все стало ясно, и я решила порвать с этой организацией, о чем и хочу сообщить Вам".

Так, благодаря общению со священником и этой корреспонденткой глаза мои раскрылись и я стал замечать события, происходящие в реальной жизни, более того — непосредственно вокруг меня, в той сфере деятельности, где был занят и я, — в кинобизнесе.

В то время киноиндустрия насчитывала сорок три профессиональных союза. Часть из них считались независимыми, но большинство, в том числе Гильдия киноактеров и Международная ассоциация работников сцены (МАРС), входили в состав Американской федерации труда.

За те годы, что мы были на военной службе, появилось и кое-что новое: часть мелких союзов объединилась в единую организацию — Конференцию студийных союзов (КСС).

Ассоциация работников сцены оправилась после кризиса, начавшегося перед войной, когда все бразды правления в этой организации захватили чикагские воротилы, вымогая у администрации студий огромные взятки и одновременно пытаясь создать актерские союзы, которые противостояли бы Гильдии киноактеров. Эти события, правда, произошли задолго до того, как я вошел в мир кино; мне же это стало известно от актеров, которые сами включились в борьбу с чикагской мафией и добились-таки того, что Американская федерация труда исключила вымогателей из своих рядов.

Теперь же возникла другая проблема. Во главе организаций, вошедших в КСС, встал человек по имени Херб Соррел, возглавляющий Союз студийных художников. Он разработал план, как взять под контроль работников студий, объединившихся в союз декораторов — одну из ветвей Ассоциации работников сцены. Декораторов во всей киноиндустрии насчитывалось триста пятьдесят человек, и все же КСС призвала своих членов к забастовке, выдвинув требование, чтобы все студии признали ее в качестве единственного представителя интересов тех организаций, которые являлись ее членами.

МАРС приказала своим работникам не обращать внимания на пикеты, выставленные КСС, и война началась. Понятно, что актеры, не зная, как себя вести в подобных ситуациях, потянулись к руководителям Гильдии киноактеров.

На заседании правления гильдии я предложил созвать встречу, пригласив на нее администрацию студий и лидеров обеих организаций, МАРС и КСС, с тем чтобы попытаться выяснить, что происходит. Поначалу это предложение было воспринято администрацией настороженно, но нам удалось убедить их, что Гильдия киноактеров выступает лишь в качестве посредника и проследит за тем, чтобы на встрече не было никаких неожиданностей.

На этой встрече выяснилось, что забастовка, к которой призывали лидеры КСС, — чистой воды надувательство. Их не волновали ни заработная плата членов организации, ни условия их контрактов со студиями. Главной целью оказалось отобрать у других союзов то, что принадлежало им по праву.

Последнее слово оставалось за актерами: если мы откажемся выходить на работу сквозь отряды пикетчиков, под угрозой окажется вся киноиндустрия. Если же бойкотируем пикеты — студии смогут продолжать работу.

Присутствовавшие на этой встрече актеры сообщили свое мнение правлению гильдии. Забастовка была признана незаконной, порожденной узковедомственными интересами двух объединений, и актерам предложили бойкотировать пикеты.

На следующей неделе правление гильдии собрало всех своих членов на общее собрание, на котором я должен был довести до сведения собравшихся наше решение и предложить актерам продолжить работу.

Я в это время был на побережье, на съемках, куда уехал дня за два до этой встречи, как вдруг меня подозвали к телефону на ближайшей заправочной станции. Звонивший не представился, но предупредил меня, что, если я выступлю с подобной речью, найдутся люди, которые займутся мною. "Причем так, — добавил он, — что сниматься вам уже больше не придется".

Я рассказал о звонке режиссеру фильма, и по окончании съемок, когда я вернулся на студию, меня уже дожидались двое полицейских. Мне вручили пистолет с кобурой, которые я проносил не снимая семь месяцев, а у моего дома поставили охранника.

Уже позже я узнал, что мне собирались плеснуть в лицо кислотой. Действительно, после этого моя карьера в кино была бы закончена.

Как и было условлено, я выступил перед членами гильдии, объяснив, что забастовка носит мошеннический характер. Две тысячи семьсот сорок восемь человек проголосовали за продолжение работы, пятьсот девять выступили против.

Вскоре ворота студии превратились в место кровавых побоищ. Чуть ли не ежедневно здесь проходили схватки между теми, кто шел на службу, и забастовщиками, поддерживаемыми "добровольцами" со стороны. Союз портовых рабочих со штаб-квартирой в Сан-Франциско, подозреваемый в том, что среди его членов немало коммунистов, выслал многочисленных пикетчиков в поддержку бастующих, в домах и автомобилях начали взрываться бомбы, люди получали серьезные ранения. Тех рабочих, кто пытался проехать на студию сквозь линии пикетчиков, окружали, насильно открывали окна и двери автомобилей, чтобы дотянуться до непослушного. Если пикетчикам удавалось схватить такого водителя за руку, а это случалось нередко, — они выворачивали ее, пока не раздавался хруст костей. После чего несчастного отпускали со словами: "А теперь давай топай на свою студию. Посмотрим, какой из тебя сегодня получится работник".

Мы решили ездить на работу вереницей из нескольких автомобилей или нанимали автобусы. В полночь актерам, которым утром нужно было быть на студии, звонили, чтобы сообщить, где им собираться. Однажды, прибыв на условленное место, я обнаружил автобус, полыхающий в пламени: оказывается, в него швырнули зажигательную бомбу.

Пока события разворачивались таким образом, руководители гильдии продолжали встречаться с лидерами забастовки, чтобы по возможности прийти к какому-то разумному решению. Эти встречи продолжались чуть ли не ежедневно в течение месяца.

Как-то я вернулся домой после одной из таких встреч с некоторой надеждой, что нам удалось продвинуться в переговорах. Но на следующее утро, когда мы вновь встретились, в комнату для переговоров ворвались забастовщики со своими юристами и предъявили нам ультиматум, состоящий из двадцати семи новых требований. Ни одно из них ранее не выдвигалось, однако пикетчики отказывались прервать забастовку, если эти требования не будут нами удовлетворены.

И все же мы победили: в феврале 1947 года забастовка была прекращена. Причиной тому послужило решение гильдии и ряда других союзов, поддержавших нас, игнорировать пикеты. Мы продолжали работать, не обращая на них внимания. В результате не только сорвалась забастовка, но рухнула и сама Конференция студийных союзов.

Спустя какое-то время произошло другое событие: несколько членов коммунистической партии, работающие в Голливуде и участвовавшие в попытке переворота, выступили с публичным заявлением, рассказав в деталях о том, как Москва пытается прибрать к рукам кинобизнес. Комитет по расследованию антиамериканской деятельности при сенате Калифорнии после долгого разбирательства признал, что забастовка отчасти явилась результатом этой попытки Советов взять под контроль Голливуд и содержание его фильмов. Хотя лидер забастовщиков и отрицал свою принадлежность к компартии, расследование все же располагало доказательствами обратного. А годом позже лидеры союза, членом которого он являлся, пришли к выводу, что он "сознательно и добровольно сотрудничал с группами, находящимися в подчинении у коммунистической партии".

В первые послевоенные годы на долю американских фильмов приходилось семьдесят процентов всего экранного времени в мире. Поэтому для меня становилось все более очевидным, что Иосиф Сталин намеревался превратить Голливуд в проводника идей советского экспансионизма, конечной целью которого было распространить коммунизм на весь мир.

Итак, борьба за контроль над Голливудом продолжалась и после забастовки. Долгое время я считал, что лучшее средство справиться с коммунизмом — это либеральная демократия, только что одержавшая победу над гитлеровским тоталитаризмом. Именно либеральные демократы считают, что люди вправе сами выбирать для себя лучшее будущее, а не подчиняться горстке лидеров, определяющих их судьбы, как это делали коммунисты, нацисты и другие фашиствующие группировки.

Однако мне пришлось убедиться, что и среди "либералов" немало таких, кто не переносит даже упоминания о красном перевороте в Голливуде. Они и слышать не хотели, что у Москвы были такие намерения, что она намеревалась прибрать к своим рукам Голливуд и другие отрасли американской индустрии путем подрывной деятельности. Они так и не поняли, что Сталин — опасный преступник, сеющий смерть. Для них борьба с тоталитаризмом — это своего рода "охота на ведьм" или "травля красных".

Однажды вечером — я уже собирался лечь спать — в мою дверь постучали. Было это во время забастовки. Посмотрев в дверной глазок, я увидел двух мужчин с удостоверениями ФБР. Я открыл дверь, и они попросили разрешения войти, чтобы задать несколько вопросов. Я пригласил их в дом, поинтересовавшись между делом, что же такое может быть известно мне, чего не знало бы ФБР. В ответ я услышал следующее: "Любой человек, которого так, как вас, ненавидят коммунисты, может быть нам полезен". Фраза показалась мне любопытной, и я попросил объяснить поподробнее, что она означает.

Мне ответили, что на собрании членов коммунистической партии в Лос-Анджелесе, состоявшемся на днях, выплыло и мое имя (сказанное, без сомнения, означало, что на собрании присутствовали и люди из ФБР). Один из выступавших на этом партийном сборище в сердцах заявил: "Черт побери, собираемся мы заняться этим ублюдком Рейганом или нет?"

Мои визитеры рассказали мне о расследованиях ФБР, доказавших, что коммунисты пытались взять контроль над "живой рабочей силой" в Голливуде, чтобы влиять на содержание его фильмов. Удобным каналом для осуществления этой цели оказались несколько довольно известных голливудских киносценаристов, которые либо состояли в компартии, либо сочувствовали ей. Под конец сотрудники ФБР попросили разрешения время от времени встречаться со мной, чтобы обсуждать развитие событий в Голливуде. Я не возражал.

Вскоре после этого визита я получил приглашение занять одно из вакантных мест в совете директоров Голливудского комитета независимых граждан по искусству, наукам и профессиональному обучению. Эта организация, хорошо известная по начальным буквам слов, входящих в ее название, — КНГИНП, — начала свое существование в годы правления президента Франклина Д. Рузвельта, поддерживала его политику и пользовалась заслуженной известностью и авторитетом, привлекшим в ее ряды немало громких имен в Голливуде.

Подобно другим организациям, членом которых я состоял, этот комитет торжественно обещал бороться с любыми проявлениями фашизма и защищать наши социальные и национальные завоевания. Я чувствовал себя весьма польщенным этим предложением и едва мог дождаться первой встречи с его руководителями.

На совещании присутствовали около шестидесяти членов совета, большую часть которых я не знал. Напротив них за столом расположились совершенно неизвестные мне члены исполнительного комитета. По мере того как собрание стало набирать силу, я почувствовал легкое раздражение тем, как оно ведется. Решался деловой вопрос, как вдруг один из присутствующих заметил: "Ну, едва ли нужно обсуждать эту проблему всем собранием. Исполнительный комитет вполне может взять ее на себя". Второй момент, откровенно не понравившийся мне, был связан с выступлением Джимми Рузвельта, сына президента Рузвельта и моего знакомого. Джимми сказал, что организации, подобные нашей, должны проявлять бдительность и не допускать влияния людей, симпатизирующих коммунистам. Эти слова вызвали в адрес Джимми буквально шквал обвинений, и достаточно резких, со стороны некоторых крупных голливудских сценаристов. Доур Скэри, глава студии "Метро Голду ин Майер", сидел рядом со мной. Я толкнул легонько его локтем в бок и спросил: "А где остальные члены совета? Где руководители студий? Почему их нет?" Доур удивленно взглянул на меня, склонился к моему уху и шепнул: "Загляни после собрания к Оливии де Хэвиленд".

Оливия входила в исполнительный комитет КНГИНП. В тот вечер у нее собралась небольшая, человек в десять, компания людей, имеющих отношение к комитету. Я был поражен, услышав об их подозрениях, что коммунисты пытаются прибрать к рукам их организацию. Разговоры на эту тему продолжались, и, обернувшись к Оливии, я прошептал: "Знаете, Оливия, я был уверен, что вы — одна из "них". Она рассмеялась: "Как забавно. А я думала то же самое о вас".

Вначале я решил было, что в качестве нового члена совета мне лучше побольше молчать и слушать остальных. Однако, имея некоторое представление о тактике коммунистов — благодаря своему общению с ФБР, — я предложил внести в резолюцию для исполнительного комитета несколько пунктов, с которыми коммунисты явно не согласятся. Мы попросили Оливию на следующей неделе представить эту резолюцию на рассмотрение, а там уж посмотрим, что из этого получится.

Итак, мы составили текст, явившийся, по существу, безобидной декларацией принципов, закончив его фразой, в которой совет снова подтвердил свою "веру в свободное предпринимательство и демократическую систему" и отверг "коммунизм как нежелательный для Соединенных Штатов".

На следующей неделе, пока Оливия представляла нас на совещании, мы с нетерпением ждали ее возвращения. Примерно через час зазвонил телефон: это была Оливия. "Они провалили резолюцию", — сказала она.

Вернувшись, Оливия рассказала, что за резолюцию был подан всего один голос.

Что ж, это лишь подтверждало наши подозрения: комитет стал фасадом, за которым притаились коммунистические организации. Прячась за спины нескольких вполне благонамеренных голливудских звезд, они возвели прикрытия, позволяющие сохранять к ним хоть какое-то доверие.

На следующий день несколько человек решили сложить с себя обязанности как членов правления, так и членов самой организации.

Эти люди оказались последним оплотом, на котором зиждилось доверие к комитету, и через неделю он оказался не у дел, чего, правда, нельзя сказать о его руководстве.

Вывеска с названием КНГИНП исчезла с дверей кабинета, но на ее месте появилась новая. На деле все оставалось по-прежнему: те же люди, те же цели, только фасад был заменен новым.

Через день после того, как я выступил с речью перед членами Гильдии киноактеров, призывая Голливуд объединиться и совместными усилиями отразить попытку коммунистов взять контроль над киноиндустрией, мне пришлось выступать на собрании ветеранов в одной из организаций, в работе которой я также принимал участие. Собрание проходило в заброшенном магазинчике, специально предоставленном нам для этой цели.

Приехав на встречу, я прошел в середину комнаты, выискивая свободные места. Помещение было разделено проходом, по обеим сторонам которого стояли раскладные стулья. Увидев, что одно место свободно, я двинулся туда. Внезапно я понял, что в помещении что-то происходит: стоило мне опуститься на свободный стул, как все, кто сидел по эту сторону прохода, поднялись и перешли на противоположную, оставив меня в одиночестве.

Вскоре стало известно, что и эта организация находилась под влиянием коммунистической партии и была в Голливуде ее прикрытием.

Нужно признать, что коммунистам удалось прибрать к рукам столько голливудских организаций только благодаря своей упорной работе и организаторским способностям. Несмотря на то что число их членов было явно невелико — всего один процент, они проникали во многие объединения, первыми являлись на все собрания и последними их покидали, добровольно приняв на себя нелегкие обязанности по обработке вполне благонамеренных либералов вроде меня.

Забастовка, организованная коммунистами, попытка захватить контроль над КНГИНП и другими организациями оставили в моей душе глубокий след. Думаю, что именно осознание этого события — попытки коммунистического переворота в Голливуде с его огромной аудиторией, превышающей пятьсот миллионов человек, — заставило меня принять предложение о выдвижении на пост президента Гильдии киноактеров, а в конечном итоге вывело на политическую арену.

Лучший отзыв, который я когда-либо получал за свою работу, касался, увы, не актерской деятельности. Похвала в мой адрес прозвучала из уст моего коллеги Стерлинга Хайдена, одно время увлекавшегося коммунистическими идеями, но впоследствии отошедшего от них. Выступая на суде, Хайден сказал: Рональд Рейган в 1946 году действовал как целый батальон, хотя выступал в одиночку, — так мощно он противостоял попыткам коммунистов захватить власть в Голливуде".

В конце концов нам всем вместе удалось справиться с "коммунистической болезнью", но эта схватка имела свои темные стороны. Были в этой истории и свои жертвы, и свои злодеи.

В Голливуд приехали представители комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. На мой взгляд, эти люди не столько искали коммунистов, сколько добивались собственной популярности: они обвинили в связях с коммунистическими организациями многих прекрасных людей, чья вина состояла лишь в том, что они придерживались либеральных убеждений.

Как только распространилась весть о попытке коммунистического переворота в Голливуде, это стало модной темой среди политиканов, ищущих известности и падких до скандала. Многие из них не стеснялись злоупотреблять своими полномочиями ради популярности. Конечно, тому способствовал сам ореол кинобизнеса, притягательность имен, занятых в нем. Повторяю, я целиком и полностью был за то, чтобы коммунистов вышибли из Голливуда, но я против пренебрежения правдой и правилами игры. И я должен признать, что в ряде случаев представители комиссии по антиамериканской деятельности набрасывались на ни в чем не повинных людей, внося их имена в черные списки.

Так, совершенно бездоказательно были обвинены в приверженности коммунистическим идеям Джимми Кэгни, Хэмфри Богарт и другие вполне благонадежные американцы. В Голливуд приходили сотни писем со всей страны, в которых люди заявляли, что не пойдут в кино и театры, если актерам, чьи фамилии перечислены в этих письмах, не будет разрешено сниматься в кино. Эти петиции подписывали тысячи людей. События приобретали необратимый характер.

Мы лицом к лицу столкнулись с дилеммой: с одной стороны, Оливия де Хэвиленд и другие близкие мне по убеждениям люди четко были настроены на то, чтобы избавиться от коммунистов. С другой стороны, мы должны были защитить невиновных. Для того чтобы как-то решить проблему, решено было созвать совет работников киноиндустрии. Задача совета — войти в контакт с теми сотрудниками отрасли, кому начали угрожать и чьи имена были занесены в черные списки. Конечно, не в наших силах было полностью "обелить" человека, но помочь ему самому сделать это мы могли.

Мы убеждали этих людей, что им необходимо публично заявить о своей непричастности к коммунистическим идеям, а также предстать перед ФБР или комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, то есть решиться на шаг, сделать который не мог бы ни один убежденный коммунист. Мы брали на себя организацию этих встреч и готовы были поручиться за невиновность своих подопечных. С другой стороны, если человек отвергал наше предложение, мы честно признавались, что не сможем ему помочь.

Подобная система помогала подозреваемому в коммунистических связях самому "обелить" себя, и работала она безотказно. Если уж мы ручались за того или иного сотрудника, то и отрасль в целом, и общественность безоговорочно соглашались с нами.

Все эти события как бы заново открыли мне глаза. Вернувшись сразу после войны на студию "Уорнер бразерс", я придерживался ортодоксально-либеральной позиции, заключавшейся в следующем. Я считал, что коммунисты — если таковые вообще существуют — это просто заблудшие либералы и, кем бы они ни были, едва ли они могут представлять реальную угрозу для меня или для других. До меня доходили слухи, что Москва хотела бы внедриться в средства массовой информации, особенно в самые мощные из них, но я отбрасывал эти слухи в сторону как безосновательные, порожденные кампанией "травли красных".

Теперь же я знаю, и знаю из первых рук, что коммунисты готовы использовать ложь, обман, насилие и другую подобную тактику, которая потребуется, чтобы способствовать советскому экспансионизму. Я по собственному опыту знал, что Америка не сталкивалась со злом более коварным, чем коммунистическая угроза.

Из пятидесяти трех картин, в которых я снимался, тридцать одна была снята до войны и двадцать две — после. Особенно гордился я своей работой в фильмах "Голос горлицы", "Джон любит Мэри", "Нетерпеливое сердце", "Команда победителей", не говоря уже о "Кнуте Рокне" и "Королевской регате". В "Команде победителей" я играл роль известного бейсболиста Гроувера Кливленда Александра.

После войны в Голливуде произошли значительные перемены, и, к сожалению, в основном к худшему.

Когда в 1937 году я впервые приехал в Голливуд, там насчитывалось семь ведущих киностудий. Каждая располагала огромными площадками для киносъемок, центром которых был павильон звукозаписи — громадное, похожее на сарай строение, где снимались сцены в интерьере. Были здесь и площадки с изображением окрестностей Нью-Йорка, и западный городок с фальшивыми фасадами салунов и покрытой пылью главной улицей. Студии владели также своими ранчо в долине Сан-Фернандо, где снимались сцены из вестернов, а также велись натурные съемки.

Голливуд тогда напоминал старую кондитерскую: на заднем дворе шла выпечка, с фасада — торговля. У каждой студии был свой набор актеров, писателей, режиссеров, музыкантов и продюсеров, работающих над фильмом, а также своя сеть кинотеатров по всей стране, где проводились просмотры. Студия являлась своего рода сборочным конвейером, обеспечивающим безостановочное производство фильмов, растекающихся потом по кинотеатрам.

Эта система производила большую часть самых лучших фильмов, снятых в те годы. Каждая студия была своего рода огромной семьей. Вы принадлежали либо к клану "Уорнер бразерс", либо к "Метро Голдуин Майер", либо к "Парамаунт", и круг вашего общения, как правило, замыкался актерами, постановщиками и режиссерами вашей же студии. Подчас в семье случались раздоры, но система в целом сообщала киностудии стабильность и единство. Так или иначе вы были ее частью.

Но после войны все изменилось. Ряд частных кинотеатров выдвинули иск, направленный против трестов и объединений. В результате министерство юстиции издало указы, согласно которым студии должны были либо заниматься производством фильмов, либо заправлять кинотеатрами и заниматься кинопрокатом. Делать и то и другое одновременно не разрешалось.

Это решение в одну ночь вывернуло Голливуд наизнанку. Конечно же, студии предпочли производство фильмов. Однако с этого момента они не могли уже содержать свой штат актеров и других сотрудников, работающих по контракту, поскольку всецело зависели от прихоти владельцев кинотеатров и должны были снимать фильмы в соответствии с их пожеланиями.

Из-за налоговых проблем многие ведущие актеры вынуждены были отказаться от страховки, которую обеспечивал контракт со студией и еженедельная зарплата. Я был в их числе. Я попадал в девяносто четвертую шкалу налогообложения, а это означало, что государство забирало большую часть того, что я заработал. Эта чудовищная несправедливость складывалась годами в системе обложения актеров налогами. Я был свидетелем карьер кинозвезд, пронесшихся, подобно комете, — ярких и сияющих во время полета, затем мгновенно сгоравших и исчезавших с горизонта чуть ли не в одну ночь. Однако в момент их недолгого восхождения почти все доходы новой звезды уходили на уплату налогов, практически ничего не оставляя человеку.

Как бы то ни было, я уверен, что намерение правительства изменить систему работы студий было неверным. Оно разрушило стабильность отрасли под предлогом борьбы с монополизацией кинобизнеса студиями. Но монополии в чистом виде не было! Всегда существовала острая конкуренция, выгодная всем. Семь студий соревновались друг с другом за выпуск лучшего фильма. Если же фильм не удавался, это становилось очевидным на первом же просмотре: зрители "голосовали ногами".

Владение кинотеатрами гарантировало студии от чрезмерных потерь: если расчет был неверен и фильм не пользовался успехом, они могли вернуть хотя бы часть затрат, выпуская его на экраны кинотеатров, которые находились в их ведении. А это в свою очередь давало возможность студиям привлекать к работе новые силы, создавая своего рода "фонд риска".

Зрители тоже были не внакладе: они могли сами создавать своих кумиров — легендарных, выдержавших испытание временем, какими были Кларк Гейбл, Оливия де Хэвиленд, Гари Купер, Джимми Стюарт и многие другие.

Остальные же — тоже прекрасные актеры, такие, как Джуди Гарленд или Мики Руни, были рождены для иной славы. Когда студия находила нового актера, обладавшего, по мнению администрации, талантом и обещающего стать заметной фигурой в кино, — скажем, хорошенькую девушку, игравшую в школьном спектакле, — с ним заключали контракт, обеспечивающий минимальную зарплату, а потом отправляли на учебу в специальные школы, где будущий актер учился играть, петь и танцевать. После этого из его способностей — конечно, всячески их развивая, — старались выжать все возможное.

Студийные администраторы понимали, что звезд создают не они, а публика. Их задачей было отснять такой фильм, в котором способность и талант данного актера расцвели бы пышным цветом. В их же возможностях было и закрепить за новыми актерами репутацию прекрасных характерных актеров, которым не суждено, правда, стать звездами. В те дни великие звезды создавались временем, постепенно, и их имена и лица были столь же известны каждому, как лица ближайших родственников. За этим следила рекламная машина студии. Каждый актер имел своего агента, в обязанности которого входило проследить, чтобы его имя попало в профессиональные газеты, было упомянуто в колонках светской хроники, в киножурналах. Так создавался образ. А от образа зависело и число проданных на фильм билетов.

Уйдя на договорную работу, я дал согласие в течение трех лет сниматься каждый год в одном фильме на студии "Уорнер бразерс". Одновременно я мог работать на "Парамаунт", "Метро Голдуин Майер", "РКО" и "Юниверсал". Наконец-то я начал сниматься в вестернах. Моими любимыми фильмами в этом жанре стали "Последний аванпост" и "Королева коров из Монтаны" с участием Барбары Станвик. В фильме "Последний аванпост" я снимался вместе со своей любимой кобылой Бэби, той самой, на которой ездил и которую купил, снимаясь в фильме "Скакун".

В конце 40-х годов произошло событие, которое можно расценить как своего рода ответный удар американцев по Голливуду на попытку коммунистического переворота. Кинобизнес сделался мишенью для политиканов, атакующих его как рассадник красной заразы и аморального поведения. В результате по всей стране стали появляться организации, требующие ввести цензуру в кино.

Конечно, как и в любой большой человеческой организации, у нас встречались разные люди, но плохих все же было меньше, а значит, и большая часть антиголливудской пропаганды была неправдой. Мне как президенту Гильдии киноактеров часто приходилось выступать в защиту киноиндустрии в целом.

Поначалу, встречаясь со служащими Голливуда и владельцами кинотеатров, я просто объяснял, насколько важно всем нам держаться вместе, давая отпор тем кинокритикам и газетным хроникерам, которые обрушивали на нас потоки клеветы. Это поможет не только улучшить положение дел в отрасли, но и вернет доверие народа.

Я с энтузиазмом расписывал преимущества совместной борьбы с коммунистической угрозой и сетовал, что большинство из нас ведет вялый, однообразный образ жизни, забывая о том, что кино является важнейшим фактором американской культуры. Довольно скоро мне уже приходилось выступать с такими речами раза по два на неделе, а со временем изменилась и аудитория — я стал реже выступать перед коллегами, все чаще встречаясь с членами "Ротари-клаб" или местных торговых палат.

Сейчас я понимаю, что моя жизнь в тот момент начала претерпевать политические изменения. Как я уже говорил, с войны я вернулся либералом: как и отец, я верил, что правительство сумеет решить все наши проблемы, опираясь на опыт "великой депрессии". Только позже я понял, что по-настоящему конец депрессии положила война. Перемены в моем политическом сознании начались, когда я в годы войны столкнулся с государственной бюрократией и понял, что дело для них — нечто второстепенное. Затем ситуация в Голливуде, попытка коммунистического переворота, в которую многие из моих либеральных друзей просто отказывались верить. К тому же я имел некоторый опыт жизни в стране, обещавшей всем всеобщее благоденствие от колыбели до могилы; то благоденствие, которое либералам так хотелось бы позаимствовать. В 1949 году я четыре месяца провел в Англии, снимаясь в фильме "Горячее сердце". Тогда у власти в стране была Лейбористская партия. И я воочию убедился, как подобное "государство всеобщего благоденствия" само отучает жителей этой прекрасной динамичной страны работать.

Возможно, причиной тому было влияние отца, а может, и собственный опыт, приобретенный в годы депрессии, но я стал испытывать все возрастающее доверие к Демократической партии. Я полностью согласен с ее основателем Томасом Джефферсоном, который сказал: "Демократы относятся к людям как к последнему и самому надежному хранилищу силы; они дорожат ими и готовы отдать им всю энергию, необходимую для реализации задач, которые они в состоянии разрешить… Равные права всех людей и счастье каждого отдельного индивида признаются сегодня единственной законной целью любого правительства".

Однако в 30-е годы в партии начали происходить значительные перемены. Джефферсон часто повторял, что лучшее правительство — это самое малое правительство, добавляя при этом: "Правительство — это не хозяева народа, а слуги. Слуги того народа, которым они управляют". А Эйб Линкольн однажды заметил: "Принципы Джефферсона — это аксиомы свободного общества". И все же в годы депрессии демократы начали отходить от своих принципов, формируя правительство, которое не только постоянно увеличивалось в размерах, но требовало себе все больших прав в регулировании социально-экономической жизни страны, вторгаясь и в те сферы, которые лучше бы было оставить для частного предпринимательства.

Постепенно я сформулировал собственный критерий "лучшего правительства": нет такого предприятия, за исключением разве что службы национальной безопасности, которым более эффективно управляло бы федеральное правительство, чем частный предприниматель.

В послевоенные годы наша федеральная бюрократия продолжала расти, сталкивая Америку — из самых лучших, конечно же, побуждений — на тропу "ползучего" социализма. Наше правительство, правда, не национализировало банки и железные дороги, зато прибирало к рукам непропорционально большую часть национального дохода, введя систему прогрессивных налогов, и косвенно захватывало контроль над деловыми кругами, издавая правила и предписания, которые зачастую давали правительственным бюрократам власть решать их судьбу.

Итак, довольно скоро мои речи в защиту Голливуда стали приобретать иную окраску. А вскоре в моем доме раздался телефонный звонок, который полностью изменил мою жизнь, неизмеримо обогатив и украсив ее.

Мне позвонил режиссер Мервин Лерой и сообщил, что одна из актрис, занятых в его фильме, нуждается в моей помощи. Звали молоденькую актрису Нэнси Дэвис, и она пребывала в отчаянии от того, что в списки членов нескольких коммунистических групп попало по ошибке ее имя. Теперь ей приходят по почте приглашения на собрания этих групп.

Мервин был совершенно уверен, что молодая актриса не имеет никакого отношения к левому движению, и, зная о моем активном участии в защите лиц, незаконно обвиненных в коммунистических связях, попросил разобраться и в этом деле.

Как президент Гильдии киноактеров, я навел справки и выяснил, что в кинобизнесе заняты несколько актрис с одинаковыми именами и фамилиями, то есть несколько Нэнси Дэвис. Та же, о которой просил Мервин, действительно не имела никакого отношения к коммунистическим организациям. Я сказал Мервину, чтобы он успокоил девушку: ее репутация вне подозрений.

Спустя какое-то время Мервин позвонил вновь. Оказалось, что его заверений недостаточно и юная особа по-прежнему в волнении.

— Понимаешь, такой у нее характер, — объяснял Мер-вин, — ее страшно волнует: что подумают о ней люди? Позвони ей сам, успокой, ладно? У тебя это лучше получится. Пригласи ее поужинать, что ли, а там уж разговор сам собой сложится.

Я согласился. Мне понравилась сама идея встретиться с молодой актрисой, работающей по контракту с "Метро Голдуин Майер", хотя никогда раньше я ее не видел. К тому же подобные встречи входили в мои обязанности президента гильдии.

Тем не менее, позвонив ей, я на всякий случай сказал:

— Я жду рано утром важный звонок, поэтому, боюсь, нам придется встретиться пораньше.

— Прекрасно, — ответила Нэнси. — Я тоже — какое совпадение! — жду звонка и должна вернуться домой не поздно.

Что ж, у нее была своя гордость. Конечно, мы оба лгали.

Заехав за Нэнси в тот вечер, я, как Пит Макартур, опирался на две тросточки. Дело в том, что несколько месяцев назад я повредил бедренную кость, выступая на благотворительном матче по софтболу, и все еще прихрамывал.

Мы отправились в ресторан на Сансет-стрит, и я довольно скоро понял, что Нэнси не терпит даже мысли о том, что ее могут принять за кого-то другого.

Я предложил как один из вариантов разрешения проблемы сменить имя, тем более что актрисы довольно часто так поступают. В ответ Нэнси подняла на меня свои прекрасные карие глаза и логично заметила, заставив меня почувствовать всю нелепость моего предложения: "Но ведь Нэнси Дэвис — это мое имя".

Довольно скоро разговор от волнующих девушку проблем перешел на ее семью, на жизнь в целом. Мать Нэнси была актрисой и играла на Бродвее, а отец был выдающимся хирургом. Хотя мы и намеревались расстаться довольно рано, мне не хотелось, чтобы эта встреча кончилась так быстро, и я спросил:

— Вы видели Софи Таккер? Она поет сегодня в "Сиро"[23], это совсем рядом. Давайте заглянем туда, если не возражаете.

Она ничего не слышала о Таккер, и мы отправились в "Сиро" на первое выступление певицы. Затем мы решили остаться на следующее выступление и разошлись по домам только часа в три ночи. Никто из нас и не вспомнил о якобы ожидаемых рано утром звонках. Я предложил Нэнси поужинать вместе на следующий день, и мы отправились в "Малибу-инн".

После этого первого знакомства мы еще встречались время от времени, иногда в компании друзей — Билла и Ардис Холден. Конечно, у каждого из нас была своя жизнь и свой круг знакомых, но тропы наших судеб уже переплелись.

Так продолжалось несколько месяцев, пока мне не пришлось выступить с речью перед членами "Юниор лиг конвеншн"[24], собравшимися в отеле "Дель коронадо" в Сан-Диего. Я ждал этой встречи с нетерпением, это был мой любимый маршрут в те годы: скоростное шоссе вдоль побережья, справа — вид на безбрежные голубые просторы Тихого океана, слева — плавные очертания зеленых калифорнийских холмов.

Для полного блаженства недоставало только приятного попутчика, и я задумался, кого бы пригласить с собой. Внезапно я понял, что единственный человек, с кем мне бы хотелось разделить радость поездки, это Нэнси Дэвис. Она охотно приняла мое предложение, добавив, что сама является членом чикагского отделения "Юниор лиг".

Очень скоро Нэнси оказалась и единственной, кому я охотно назначал свидания. И вот однажды за ужином — мы сидели за столиком на двоих — я сказал ей: "Давай поженимся".

Конечно же, Нэнси заслуживала более торжественной обстановки для такого момента, однако — благослови ее Бог! — она просто положила свою руку поверх моей и ответила: "Давай". Почти сразу же после этого разговора я начал работу в новом фильме, и свадьбу пришлось отложить на два-три месяца.

Если бы о нашей свадьбе пронюхали репортеры Голливуда, в церковь невозможно было бы войти. Поэтому, извинившись перед Нэнси, я предложил, чтобы венчание прошло спокойно и тихо. Она согласилась, и 4 марта 1952 года мы обвенчались в небольшой церкви в Сан-Фернандо Вэлли. Нас было всего пятеро: мы с Нэнси, Билл Холден как шафер, Ардис, свидетельница со стороны Нэнси, и священник. Церемония оказалась весьма трогательной.

После венчания мы поехали домой к Биллу и Ардис на ужин, где нас уже ждал фотограф, сделавший снимки на память об этом дне. После ужина мы отправились в Риверсайд, в семидесяти милях юго-восточнее Лос-Анджелеса. Там мы должны были переночевать, чтобы утром уехать в Финикс, где проводили отпуск родители Нэнси.

Тот вечер, когда судьба свела нас с Нэнси, можно считать прямым доказательством того, что Господь вел меня по жизни.

Мне за все эти годы довольно много приходилось выступать с речами, высказывая свое мнение. Однако найти нужные слова, чтобы передать всю свою любовь к Нэнси, я не могу. Она стала частью моей жизни. Иногда мне кажется, что и жить по-настоящему я начал только после встречи с нею.

С самых первых дней наше супружество оправдало все самые радужные юношеские представления о семейной жизни. Оно дало нам радость взаимного общения, наполнило нашу жизнь, и каждый день привносил в наши отношения что-то новое, счастливое.

Нэнси завладела моим сердцем, заполнив ту пустоту, которую я до того старался не замечать. Когда после трудного дня я возвращался домой, я чувствовал, как согревает меня ее тепло, словно с мороза попадаешь в уютный, согретый огнем очага дом. Стоило ей лишь только выйти из комнаты, как я уже начинал скучать.

После замужества Нэнси решила расторгнуть семилетний контракт со студией "Метро Голдуин Майер". Возможно, другие женщины и могут сочетать карьеру с семейной жизнью, полагала она, но ее это не устраивало. Она хотела быть просто женой.

Наверное, объяснить, что значило для меня наше супружество, можно словами героя одного из моих фильмов, Гроувера Кливленда Александра, которые он говорит своей жене Эйлин: "Я верю, что Господь не оставляет меня, ведь он дал мне тебя". Я готов подписаться под этими словами, ежедневно вознося хвалу Создателю за Нэнси.

В колледже, на занятиях по философии, наш учитель часто говорил мне, что в мире существует два типа людей: одни скептически воспринимают других, пока те не докажут, что кое-что значат, другие изначально верят в доброе начало в человеке, пока жизнь не убедит их в обратном.

Мне кажется, эта идея отражает то различие, которое существовало между Джеком и Нел, а, возможно, и между мной и Нэнси. Не знаю, кто из нас чаще бывал прав. Я считаю, что люди в целом изначально добры, и ожидаю от них лучшего. Нэнси тоже не отрицает этого в людях, но какой-то внутренний инстинкт предупреждает ее о пороках, если таковые имеются.

Она относится к типу людей, которые заняты своей семьей, домом и готовы защищать свой мир. Если вам приходилось видеть медведицу, в ярости взметнувшуюся на задние лапы, готовую к сражению, если ее самцу или одному из медвежат угрожает опасность, то можете представить себе, как Нэнси относится к тем, кто, по ее мнению, может повредить ее близким или предать их.

Хотя большинством фильмов, в которых я снялся в качестве свободного актера, я доволен, есть несколько, о согласии сниматься в которых я сожалею. А спустя какое-то время меня стало волновать то направление, в котором стала развиваться моя актерская карьера.

Смятение, вызванное соглашательскими указами министерства юстиции, все еще продолжало отражаться на кинобизнесе, и никто не знал, к чему это приведет. Порою казалось, что студии стараются выйти из кризиса, создавая, как ни странно, все более и более слабые фильмы.

Посоветовавшись с Нэнси, я решил отказаться от съемок в плохих фильмах и ждать действительно достойного предложения.

Так прошел год, в течение которого я не снялся ни в одном фильме. Мне присылали много сценариев для ознакомления, но ни один из них мне не нравился, и я отказывался от съемок, даже если мог заработать на них полмиллиона долларов. Финансовые пробелы я старался заполнить, приняв приглашение сняться на телевидении.

Вскоре у нас с Нэнси родилась дочь Патриция Энн, и ее появление внесло свою долю радости в наш дом. Правда, в финансовом плане времена мы переживали не лучшие. Еще до того, как я принял решение отказываться от плохих ролей, мы купили в Пасифик-Палисейдс дом. К тому же я был владельцем ранчо в Сан-Фернандо Вэлли, где разводил чистопородных лошадей. Выплата долгов за этот дом и высокие налоги оставляли нам весьма незначительную сумму для сбережений.

Пришлось откликнуться на несколько предложений со стороны, чтобы поддержать семью.

Я по-прежнему не пел, не танцевал, однако, прихватив в качестве зрителя Нэнси, в течение двух недель выступал в ночном клубе при отеле "Лас фронтир" в Лас-Вегасе в качестве ведущего при группе "Континентале". Публика принимала меня хорошо, отзывы в прессе тоже были доброжелательные, платили потрясающе, и мне предложили поработать у них и в следующий раз. Однако и я, и Нэнси скучали по своим калифорнийским друзьям, по дому, прокуренный же зал ночного клуба не вызывал особых симпатий, а потому по истечении двух недель мы с радостью вернулись домой.

Конечно, я в любой момент мог получить приглашение на Бродвей, который был заинтересован в участии голливудских актеров в их представлениях, но мы с Нэнси оказались преданными калифорнийцами, и долгосрочные связи с Нью-Йорком нас не интересовали. Получал я немало предложений сняться в ведущих ролях в телесериалах, но, увы, — я был принципиальным противником таковых.

Я считал, что телесериал — это что-то вроде поцелуя смерти для актера кино. Владельцы кинотеатров убеждены, что ни один зритель не пойдет в кино, чтобы увидеть актера, которого все бесплатно видят каждый вечер дома на экранах своих телевизоров. Кроме того, многие телесериалы длятся по два-три года, и после их окончания ни публика, ни продюсеры вас ни в какой другой роли не представляют.

В конце концов рекламные съемки на телевидении не только помогли нам как-то перебиться с деньгами, но и вывели меня на один из тех жизненных поворотов, незапланированных и неожиданных, которые уводят далеко в сторону от той цели, к которой, как вы думали, вы идете.

Тафт Шрейбер, возглавлявшим телевизионную службу в "Мьюзик корпорейшн оф Америка", знал, сколь непреклонен я в отношении телесериалов. И все же в 1954 году он обратился ко мне со следующим предложением: компания "Дженерал электрик" искала возможность купить новую телевизионную программу, и он предложил им новый драматический телесериал, в котором нашлось бы дело и мне. Как актер я был занят лишь в немногих сценах, зато каждую неделю появлялся бы на экране в качестве ведущего этого телесериала.

Я понимал, что, если мое лицо, сияющее лучезарной улыбкой, каждую неделю будет появляться в каждом доме по всей стране, это может привести к эффекту, подобному передержке в фотографии, а это уже смертельно опасно для киноактера. Но сама идея работать на телевидении, влияние и экономическое процветание которого с каждым днем усиливались, меня устраивала. К тому же это предложение позволяло мне избежать опасности примелькаться в однотипных ролях, если бы я начал сниматься в сериале.

В общем, я принял предложение. Так родился "Дж. Э.-Театр", который в течение восьми лет по воскресеньям в девять часов вечера выходил на встречу со зрителями. Причем выходил с лучшей, как мне думается, программой тех дней, которые нынешние историки ностальгически окрестили "золотым веком телевидения". Каждое воскресенье "Дж. Э.-Театр" предлагал зрителям новую историю, с новым составом исполнителей. Приведу один удивительный факт: нет ни одного обладателя "Оскара" в Голливуде, который хотя бы раз не появился в одной из постановок этого сериала.

Моя новая работа предоставила мне возможность сыграть вспомогательную роль в необычайном эксперименте, осуществленном американской промышленностью. До этого времени большинство гигантов американской индустрии находилось под сильным централизованным управлением внутри одного региона — например "Юнайтед стейтс стил" в Питтсбурге и "Дженерал моторс" в Детройте. Однако Ральф Кординер, глава фирмы "Дженерал электрик", человек замечательный и обладающий даром предвидения, считал, что его фирма будет развиваться более динамично, если рассредоточить производственные операции по всей стране. Мелкие подразделения, возглавляемые сильными местными управляющими, которые могут самостоятельно распоряжаться большей частью продукции и размещением мощностей, более конкурентоспособны и более надежны на рынке, чем крупные, тяжеловесные конгломераты, подчиняющиеся мощному головному предприятию. Таково было мнение Кординера, и я считаю, что он абсолютно прав.

Кординер внедрил в жизнь свои идеи с огромным размахом, учредив сто тридцать девять заводов фирмы "Дженерал электрик" в тридцати девяти штатах.

В процессе преобразований Кординер обнаружил, что подобная стремительная децентрализация порождает и определенные моральные проблемы. К примеру, управляющие теми предприятиями фирмы, которые были расположены на значительном расстоянии от головного предприятия в Нью-Йорке, подчас могли решить, что головная фирма забыла о них, считая их людьми второго сорта.

Кординер попросил меня, в дополнение к моей основной работе телевизионного ведущего, объехать несколько заводов фирмы, расположенных в глубинке, то есть стать своего рода посланцем доброй воли головного управления фирмы. Тот факт, что ведущий "Дж. Э.-Театр" приезжает в самые отдаленные районы, где расположены заводы фирмы, должен был продемонстрировать заботу нью-йоркского управления о всех своих сотрудниках, где бы они ни работали. Мое появление на заводах фирмы служило укреплению связей между заводом и общественностью того региона, где этот завод располагался. Местные управляющие получили указания появляться вместе со мною на всех событиях местного значения.

Поначалу все мои обязанности сводились к тому, что я прогуливался вдоль конвейеров и, если это не мешало работе, выступал перед рабочими с помоста, срочно сооруженного здесь же, в цехе. Я рассказывал им о Голливуде, о готовящемся телесериале, отвечал на вопросы, а потом отправлялся дальше, на следующий завод.

Через год или два после начала этих туров представитель фирмы "Дженерал электрик", сопровождавший меня в этих поездках, сообщил, что у меня назначено выступление перед группой служащих фирмы, работающих над проектом по сбору средств на благотворительные цели. Думаю, от меня ожидали обычных голливудских рассказов, но я решил произнести речь о чувстве гордости от дарения и о важности деяния, когда человек не дожидается, чтобы за него все сделало правительство. Я подчеркнул, что, когда в дело помощи нуждающимся вовлечен рядовой гражданин или частные группы, ни один цент из пожертвований не уйдет на накладные или административные расходы, тогда как в программе правительственной помощи накладные расходы вдвое превышают размеры выплат.

Я возвращался на место под гром оваций. Когда же мы ехали обратно, представитель фирмы сказал мне: "Не знал, что вы такой оратор". Я скромно ответил: "Что ж, у меня было время набраться опыта".

И эта поездка, как и другие, внесла очередные перемены в мою жизнь: с тех пор в мое расписание помимо встреч с рабочими фирмы стали включать выступления в местных организациях, таких, например, как "Юнайтед фонд" или Торговая палата. Вскоре компания стала уже получать запросы на мои выступления перед значительными аудиториями, например "Игзекьютив-клаб" в Чикаго или "Коммонуэлс-клаб" в Сан-Франциско[25].

За восемь лет я прокрутился по всей стране на поезде и автомобиле, побывав почти на каждом из ста тридцати девяти заводов фирмы "Дженерал электрик", а на некоторых и не единожды. За это время я встретился более чем с двумястами пятьюдесятью тысячами служащих фирмы, причем не просто пожимал им руки, но и говорил с ними, и выслушивал их.

Оглядываясь назад, я осознаю, что это была неплохая школа для человека, который мыслит свое будущее на общественном поприще, хотя, поверьте мне, в те годы я и не думал ни о чем подобном.

В качестве спортивного комментатора радио я время от времени вылетал на спортивные матчи или другие события, с которых должен был вести репортажи. Летал я на биплане с открытым верхом, надев шлем и защитные очки, и полеты эти мне очень нравились. Но в начале 50-х прошла просто эпидемия авиакатастроф, и я почувствовал некое предубеждение к полетам. Можно назвать это интуицией, но я чувствовал, что пока мне лучше не летать, иначе рано или поздно я окажусь именно в том самолете, с которым произойдет какое-либо несчастье. А потому даже в контракте с "Дженерал электрик" я оговорил, что авиаполеты для меня исключены.

Я знал, что рано или поздно это предчувствие пройдет и я снова буду летать, но я знал также, что интуиция подскажет мне, когда настанет это время. Пока же я наблюдал за меняющимися пейзажами разных штатов из окон поезда. И до сих пор самый комфортабельный для меня вид путешествия — это экспресс "Супер чиф", мчащийся из Лос-Анджелеса в Чикаго.

Поначалу мои выступления касались в основном кинобизнеса, но вскоре я постарался внести в них нотки предостережения. Так было с Голливудом, и, если не быть осторожным, люди и других профессий могут оказаться в таком же положении, что и мы: им также будет отказано в справедливом отношении со стороны правительства. Ведь если это случилось с кинобизнесом, значит, это может случиться и со всеми другими отраслями.

Довольно скоро после того, как я начал украшать свои выступления подобными ремарками, я заметил одно интересное совпадение. После выступления ко мне обращались самые разные люди примерно с одними и теми же словами: "Знаете, если вы думаете, что дела в вашей работе так уж плохи, так послушайте, что происходит в моей…"

Я слушал, пока мои собеседники приводили примеры вторжения правительства в их дела и той неразберихи, которую это вмешательство порождало, или жаловались, что бюрократы, выдумывая огромное количество правил и предписаний, пытаются учить их вести дела.

Эти поездки стали для меня своего рода аспирантурой в области политических знаний. Я наблюдал, как реально правительство воздействует и влияет на американцев, и то, что я видел, значительно отличалось от того, чему нас учили в школе.

От сотен людей со всех концов страны я слышал жалобы на то, что разбухающее и набирающее власть федеральное правительство все чаще и чаще посягает на те свободы, которые казались нам незыблемыми. Я слышал об этом столь часто, что вскоре понял: даже самые гарантированные свободы находятся в опасности, поскольку на сцене появилось так называемое "долговременное правительство", о появлении которого даже и не догадывались творцы нашей конституции: федеральная бюрократия приобрела такую власть, что могла уже определять политику, мешая тем самым исполнению чаяний не только рядовых граждан, но и избранных народом их представителей в конгрессе.

Я записывал все, что мне рассказывали, вернувшись домой, наводил некоторые справки, а затем включал в свою новую речь те примеры, которые приводились на встречах с простыми американцами. Их набиралось у меня немало. Так, я выяснил, что правительство разработало шесть программ, которые должны были бы помочь фермерам, разводящим птицу, увеличить производство яиц. Существовала еще и седьмая программа, на разработку которой ушло почти столько же денег, как и на шесть предыдущих. Программа предусматривала скупку излишков яиц при перепроизводстве.

Со временем та часть моих выступлений, в которых я касался правительства, все удлинялась, на рассказы же о Голливуде оставалось времени все меньше и меньше. Вскоре самым главным я стал считать предупреждение о растущей угрозе правительственного вмешательства в дела людей. В конце концов я забыл о голливудских историях и все свои речи посвящал защите частного предпринимательства.

Ни одно правительство добровольно не пойдет на сокращение своих рядов — такова была тема моих последних выступлений. Особый упор я делал на том, что всем американцам необходимо держаться вместе и защитить те свободы, которых нас пытались лишить. Если на выборы правительства явится менее 60 процентов избирателей, это будет равносильно тому, как если бы мы добровольно отдали себя в руки врагов. Сама система нашего правления покоится на лозунге: "Мы, народ…"[26], но если мы, народ, не будем обращать внимания на то, что действительно происходит, то у нас не будет и никаких прав жаловаться и возмущаться, когда дела пойдут совсем уж плохо. Об этом я и говорил на встречах с людьми, объясняя, что начать нужно с уяснения того, что же происходит в нашем правительстве.

Я твердо убежден, что держать аудиторию в напряжении, зачитывая свое выступление по бумажке, невозможно, но когда вам приходится выступать три, четыре, а то и более раз за день, как это бывало со мной, трудно удержать в памяти все, что хочешь сказать. Поэтому, усовершенствуя методику, впервые опробованную мной еще в дни моих первых выступлений в Голливуде, я стал вести краткие записи, что делаю и до сих пор.

На специальных небольших карточках я стал записывать основные положения, о которых хотел сказать в выступлении, часть слов записывая в сокращенном виде. Взглянув на карточку, я мгновенно восстанавливал в памяти все предложения. Двумя-тремя словами я мог записать содержание забавной истории или шутку, которые намеревался привести в выступлении (к сожалению, эта привычка не лучшим образом сказалась на моем правописании, особенно когда нужно отправить кому-то срочную записку). В технике моих записей последняя фраза выглядела бы следующим образом: "к сож., эта прив-ка не лучш. обр-ом сказ, на моем пр-нии".

Итак, платформу для выступлений предоставляла мне фирма "Дженерал электрик", содержание же речей было полностью отдано на мое усмотрение. Мои юношеские либеральные убеждения посеяли во мне недоверие к большому бизнесу, а потому я подозревал, что рано или поздно и содержание моих речей будет определять сама фирма. Не раз так и случалось.

В 1958 году в нашей жизни произошло еще одно радостное событие: родился наш второй ребенок, Рон. В 1960 году — я тогда уже пятый год был президентом Гильдии киноактеров, — возглавив первую и самую важную забастовку киноактеров, я решил сложить с себя обязанности президента и стал партнером одной из кинокомпаний. Тем самым, с точки зрения гильдии, я из ожидающего приглашений босяка превращался в продюсера.

Отдельные журналисты считают, что моя борьба со студиями за права актера на посту президента гильдии помешала моей актерской карьере, как это случилось и с ее основателями, но я ни о чем не жалею. Как-то после забастовки 1960 года один из репортеров, бравших у меня интервью, спросил, не считаю ли я, что работа в гильдии мешает моей работе в кино. Я ответил, что отчасти это, может быть, и так. Однако не думаю, что меня отказываются приглашать на съемки из-за того, что имеют на меня зуб. За все годы работы в гильдии я не помню случая, чтобы после какого-либо бурного заседания кто-то из ее членов затаил на другого злобу. Нельзя же считать каждую несложившуюся карьеру результатом чьей-то мести. Конечно, людей, участвующих в создании фильма, много, и для них ваш образ складывается и из тех представлений, которые они почерпнули, общаясь с вами в обычной жизни, а не с киноэкрана. Подчас вас просто перестают воспринимать как актера, а ваш образ, сложившийся в их сознании, не имеет ничего общего с вашей последней ролью. Вы запомнились им не в кино, а за столом заседаний, произносящим обличительные речи в чей-то адрес. Вот это уже конец. Вокруг вас возникает своего рода атмосфера предубеждения, причем люди тотчас же забывают, откуда она взялась. Просто при следующем распределении ролей в новом фильме ваше имя больше не вспоминают.

И все же не могу сказать, что мне не повезло. Годы, проведенные в Голливуде, одарили меня большим, чем я мог ожидать. И я, и Нэнси могли бы назвать массу доказательств того, что это были поистине счастливые годы. На средства, выплаченные мне фирмой "Дженерал электрик", мы смогли построить прелестный дом с видом на Тихий океан, набитый всевозможной электроаппаратурой, поставленной нам все той же благодарной фирмой.

Одновременно мы купили триста пятьдесят акров земли и ранчо в Санта-Моника Маунтине к северу от Лос-Анджелеса, которое мы очень любили. Конечно, много времени я проводил в разъездах по делам фирмы, и все же выдавались периоды — и достаточно долгие, — когда я мог все свое время посвящать семье, жить на ранчо, ездить верхом.

По моему убеждению, именно верховая езда открывает совершенно особое ощущение — ощущение близости человека и животного. Трудно выразить это словами, но внезапно приходит чувство ответственности за животное, один загривок которого, казалось бы, сильнее и мускулистее, чем ваше тело. С того момента, когда лошадь делает первый шаг, ваше тело каждым мускулом откликается на ее движения. И эта связь, это чувство единства не только физическое, но и духовное. Не знаю уж почему, но для меня нет более удобного времени для умственных занятий, чем верховая прогулка.

Когда вы верхом на лошади движетесь по тропинке, слегка подскакивая на ухабах и впадинах, вслушиваясь в стук копыт о землю и легкий скрип кожаного седла, а над головой сияет солнце, и здоровый конский запах, смешиваясь с ароматом цветущих деревьев, опьяняет вас, — вы начинаете постигать удивительную гармонию окружающего, и ваши собственные мысли обретают покой и порядок. Уверен, что верхом на лошади легче решить самые серьезные проблемы!

Во время этих прекрасных верховых прогулок на своей любимой кобыле Бэби я много размышлял о жизни и, как мне думается, пришел к ряду важных решений.

Я окончательно отошел от либерально-демократических убеждений и стал республиканцем в 1960 году, когда за пост президента страны против Джона Кеннеди боролся Ричард Никсон.

Однажды, вернувшись домой, я сказал Нэнси: "Знаешь, я внезапно понял следующее: все то, за что я критикую правительство в своих речах (да даже и не в речах — проповедях), я же сам и поддерживаю каждые четыре года. То есть я голосую за людей, которые и несут ответственность за происходящее в стране. Они осуществляют эту программу растущего правительственного вмешательства в дела людей, которое я обличаю".

Понятно, что, как либерал-демократ, я выступал против Ричарда Никсона. В 1950 году, когда Никсон выдвинул свою кандидатуру в сенат от штата Калифорния, его соперницей выступила Хелен Гэган Дуглас, жена моего приятеля и коллеги Мелвина Дугласа. Конечно же, я вел активную кампанию в поддержку Хелен и против Никсона. Победил Никсон, правда, в жестокой схватке и выдвинув голословное обвинение Хелен в том, что она симпатизирует коммунистам. В те дни я готов был выступить на стороне любого демократа, нуждавшегося в моей помощи. В 1948 году я участвовал в предвыборной кампании на стороне Губерта Хэмфри и Гарри Трумэна. Последнего я и по сей день считаю выдающимся президентом, с одной, правда, оговоркой. У него достало здравого смысла, чтобы докопаться до сути проблем, он добрался до бюрократии, а когда пришлось принимать жесткое решение, он его принял. Его политика отличалась от политики трат и налогов других демократов. За последние шестьдесят лет только в течение восьми федеральный бюджет был сбалансирован, и четыре года из них пришлись на годы президентства Трумэна. Оглядываясь назад, я думаю, что во многом наши взгляды совпадали, проживи он дольше, возможно, Трумэн, как и я, перешел бы на другую сторону в своих политических убеждениях. По моему мнению, единственное, что помешало ему добиться полного величия, — это его решение не поддерживать генерала Дугласа Макартура в вопросе о войне в Корее.

Я, как и Макартур, считаю, что если мы, нация, народ, посылаем наших парней за границу, под пули, то мы просто обязаны сделать все, чтобы эту войну выиграть. Никогда не забуду пророчества Макартура: "Если мы проиграем корейскую войну, нам придется начать другую, на этот раз во Вьетнаме". Раньше я ничего о Вьетнаме не слышал, разве что помнил из географии, что существует французский Индокитай. Насколько же Макартур оказался прав!

Дуайт Эйзенхауэр, сменивший Трумэна в Белом доме, тоже вызывал у меня восхищение. В 1952 году я вместе с другими демократами подписал телеграмму в его адрес, призывая баллотироваться на пост президента от Демократической партии. В то время Эйзенхауэр еще не принял окончательного решения, но я не сомневался, что ему придется вступить в борьбу: я чувствовал, что коль скоро речь идет о президентстве, то есть о судьбе нации, то решающим оказывается не желание кандидата, а мнение общества. В конечном счете решает народ.

Когда же Айк решил баллотироваться на стороне республиканцев, я подумал: если меня устраивала его кандидатура от демократов, почему та же кандидатура от республиканцев не подойдет? Итак, я агитировал и голосовал за Айка, впервые выступив на стороне Республиканской партии. В 1960 году, когда в предвыборную борьбу против Кеннеди готовился вступить Никсон, я все еще помнил неприятности, связанные с выборами в сенат десять лет назад. Когда же я упомянул об этом в разговоре с Ральфом Кординером, он заметил: "Думаю, что в отношении Никсона ты не прав".

Ральф добавил, что только что слышал выступление Никсона перед бизнесменами. Поначалу его приняли настороженно, но постепенно настроение собравшихся переменилось. Никсону удалось доказать, что он надежный и достойный гражданин своей страны.

К тому времени я настолько почитал Кординера, что решил произвести переоценку и своего отношения к Никсону. Выяснилось, что он вовсе не такой разбойник, как это старались доказать либералы, а потому я решил включиться в предвыборную кампанию на его стороне, то есть против Кеннеди. Я сказал Никсону, что хочу зарегистрироваться на выборах как республиканец, но он возразил, что как демократ я принесу ему больше пользы. Таким образом, я решил не менять своей партийной ориентации до окончания выборов.

Узнав о моем решении, ко мне с просьбой о встрече обратился Джозеф Кеннеди, отец Джона, находившийся тогда в Голливуде. Он попросил меня еще раз все как следует взвесить и поддержать его сына, но я отказался.

Несмотря на то что по просьбе Никсона я согласился зарегистрироваться на выборах как демократ, к 1960 году я им уже не был. Еще пару лет я числился в стане демократов, но процесс моей политической переориентации завершился в 1960 году.

С тех пор, чем больше я узнавал о намерениях либеральных демократов обуздать частное предпринимательство и капитализм, создать государство всеобщего благоденствия и обманом навязать стране варианты социалистического развития, тем решительнее менялись мои взгляды.

Величайший из либералов, основатель Демократической партии Томас Джефферсон однажды заметил: "Мудрое и сдержанное правительство, для того чтобы удержать народ от самоуничижения, даст ему свободу самому регулировать свою занятость в промышленности или в общественном благоустройстве и не станет вырывать кусок хлеба изо рта трудящихся. Такова конечная цель всякого хорошего правительства". Первый раз участвуя в выборах в двадцать один год, я отдал свой голос за Франклина Делано Рузвельта. Его программа предусматривала сокращение федеральных расходов на 25 процентов и возвращение местным органам власти авторитета и автономии, отобранных федеральным правительством. Рузвельт говорил также, что "федеральное правительство должно покончить и покончит с выплатой пособий по безработице. Длительная зависимость от этого вида помощи порождает духовное и моральное разложение, в основе своей разрушающе действующее на национальный характер".

Большая часть программ помощи безработным, предложенных Рузвельтом в годы депрессии, были вынужденными мерами, вызванными необходимостью. Я убежден, что в его намерения — и намерения его либеральных сторонников — не входило превращать программы помощи в представления по раздаче средств даром, представления, которые, как в ловушку, затянут семьи американцев в единообразную и бесконечную зависимость от нашего правительства. "Приучать людей, что кто-то сделает за них то, что они могут и должны делать сами, — это опасный эксперимент, — говорил великий лидер лейбористского движения Сэмюэл Гомперс. — Последние исследования доказали, что благосостояние рабочих зависит от их собственной предприимчивости".

Классический либерал убежден, что человек должен быть хозяином своей судьбы. Он также считает, что лучшее правительство — это малое правительство. Таковы основные принципы свободы и самоуважения, являющиеся основой американского образа жизни и американского духа. Но вот появились новоиспеченные либералы, отвергающие все, во что верили до них. Они заявляют, что правительство мудрее отдельно взятого человека и в состоянии определить, что необходимо и что лучше для каждого индивида; оно лучше сумеет организовать экономическую и деловую жизнь в стране в соответствии с провозглашенными задачами и ценностями; оно сумеет сформулировать права и обязанности каждого штата, крупного или небольшого города, а потому, отхватывая львиную долю того, что заработано трудовым народом, лучше распределит эти средства между другими членами общества. По словам этих новоявленных либералов, правительство — просто кладезь мудрости, и чем оно больше, тем лучше. А потому и нечего цепляться за те демократические принципы, что были выдвинуты до них.

"Идея свободы никогда не исходила от правительства, — говорил Вудро Вильсон, один из предшественников Рузвельта и тоже демократ. — История борьбы за свободу — это история ограничения власти правительства, а вовсе не ее усиление".

Случилось так, что в своем развитии демократы успели подзабыть сию истину, а это сказалось и на их партии. Это уже не та партия, о которой говорили Томас Джефферсон или Вудро Вильсон.

Конкуренция и свободное предпринимательство обеспечили нам самый высокий уровень жизни в мире, поколение за поколением рождали истинных магов в области техники, которые последовательно привносят в жизнь все новые открытия и нововведения, они же открыли народу неограниченные возможности, позволяющие трудолюбивым американцам даже из малообеспеченных слоев взойти на самый верх по лестнице успеха.

К 1960 году я окончательно понял, что реальное зло — это не большой бизнес, а большое правительство.

Участвуя в выборах в тот год, я начал получать все больше приглашений от республиканцев выступить с речью на их обедах и собраниях по сбору средств, и мало-помалу они стали воспринимать меня как одного из них, хотя формально я все еще оставался демократом. Когда большинство демократов высказались за национализацию здравоохранения, я выступил против. "Если сегодня не приостановить этот процесс, — сказал я, — настанет день, когда на закате лет мы будем рассказывать своим внукам, какой была Америка, когда человек был свободен".

В 1962 году, поддерживая Никсона в его неудавшейся попытке сместить губернатора Калифорнии, демократа Эдмунда Дж. Брауна, я сделал официальное заявление. В тот день я выступал на собрании по сбору средств для республиканского кандидата. Собрание это проходило неподалеку от моего дома, в Пасифик-Палисейдс. Посреди моего выступления одна из слушательниц вдруг обратилась ко мне с вопросом: "Скажите, вы уже зарегистрировались в качестве республиканца?" "Еще нет, — отвечал я, — но собираюсь". "Я веду регистрацию," — произнесла женщина и, пройдя по проходу между кресел, положила передо мной регистрационный бланк. Я подписал бланк, став таким образом республиканцем, а затем обратился к аудитории: "И где только я был раньше?"

К началу 1960 года фирма "Дженерал электрик" получила больше заявок на мои выступления со всех концов страны, чем я мог выдержать. И вот несмотря на то, что все шесть лет правления Эйзенхауэра я говорил одно и то же, я внезапно получил ярлык "правофлангового экстремиста". Либералы даже мысли не допускали о том, что кто-то может призывать к ограничению власти правительства.

Некоторые из тех стрел, которые я выпускал по прежнему политическому лагерю, похоже, попали в цель. После того как демократы выиграли президентские выборы 1960 года, почти в каждом городе, где я выступал, я встречал членов кабинета или других официальных лиц из администрации Кеннеди. По странному совпадению эти люди должны были выступать со своими речами в тот же день, что и я. В телевизионной практике мы называли это "контркомпоновкой", задача которой — выбить соперника, организовав конкурирующее шоу. Конечно, доказательств того, что эти встречные выступления были задуманы заранее, специально, у меня нет, но и воспринимать их как случайное совпадение тоже довольно трудно.

В 1962 году произошла смена руководства в компании "Дженерал электрик", что положило конец и моим восьмилетним и вполне меня устраивающим отношениям с фирмой. Ральф Кординер ушел на пенсию, и новый управляющий предложил мне расширить мои обязанности. В дополнение к роли постоянного ведущего "Дж. Э.-Театр" мне предложили стать своего рода питчером[27] для продукции "Дженерал электрик" — то есть, по сути, коммивояжером.

Я ответил, что, отдав столько сил и времени пропаганде принципов, в которые верю, я не собираюсь торговать вразнос тостерами.

Управляющий настаивал, я упирался, и в конце концов они расторгли наш договор.

Именно тогда я понял, что мое постоянное присутствие на экранах в программе "Дж. Э.-Театр" вызывало у владельцев кинотеатров отнюдь не самые теплые ко мне чувства. И все же та часть моей души, которая мечтала о карьере актера, еще была жива, и в 1964 году я снялся в своем последнем фильме — "Убийцы".

Впервые за свою артистическую карьеру я играл злодея. Реакция, последовавшая за этим, еще раз убедила меня, насколько прав был Джек Уорнер, предлагая мне роли добропорядочного обывателя в "салонных" комедиях.

Фильм "Убийцы" не был новым, его экранизировали заново с ленты 1946 года, где в главной роли был Берт Ланкастер. В основе фильма лежал рассказ Эрнеста Хемингуэя. Я видел старый фильм и не могу сказать, что он мне очень понравился: по сценарию злодеями были все, и никому не хотелось сочувствовать.

Когда студия "Юниверсал" пригласила меня на пересъемки, предложив сыграть гангстера, первым моим побуждением было отказаться. Но представители студии знали подход к актерам, умело воздействуя на самолюбие. "Но вы же еще ни разу не играли злодеев", — сказали мне.

Это был вызов, не принять который не мог ни один актер. Я согласился.

Позже мне говорили, что зрители под конец фильма ожидали, что я вновь превращусь в доброго, хорошего парня и разделаюсь со злодеями — ведь они привыкли видеть меня именно в таком образе. Однако превращения не произошло, и, как бы там ни было, успеха фильм не имел.

Моя карьера киноактера близилась к концу, но я по-прежнему получал немало предложений от телевидения на роль ведущего в телесериалах. Вскоре я принял одно из них, согласившись вести, а иногда и играть в сериале "Долина смерти".

Если я не был занят на съемках того или иного эпизода, я просто приезжал на студию со своего ранчо, записывал на пленку свое вступление к следующей серии и уезжал обратно. Бывало, что мне даже не нужно было переодеваться и я приезжал в студию в обычной одежде.

Эта работа оставляла достаточно времени для моих выступлений, а потому, когда мне предложили стать сопредседателем движения "Калифорнийцы за Барри Голдуотера", я ни минуты не колебался. С Барри я познакомился несколько лет назад в Финиксе, в доме у родителей Нэнси. Его книга "Совесть консерватора" содержала по большей части те же принципы, на которых строил свои выступления и я. А потому я твердо верил, что стране нужен именно такой президент.

Это была эра так называемого "великого общества". Сменив в Белом доме Джона Кеннеди, Линдон Джонсон даже демократов прошлого, сторонников налоговой политики и правительственных затрат, заставил выглядеть скаредными. Я был убежден, что Голдуотер крайне необходим стране, что он может изменить курс. Я сказал, что сделаю все возможное для того, чтобы его выбрали.

Если в обязанности второго сопредседателя входили ежедневные хлопоты по подготовке кампании, то я должен был разъезжать по штату, агитируя избирателей за Голдуотера и собирая средства на его предвыборную борьбу.

Летом и осенью 1964 года я провел массу подобных выступлений, но одно помнится мне самым важным. Это произошло на встрече с восьмьюстами республиканцами в "Коко-нат-Гроув" — большом ночном клубе, украшенном пальмами, в лос-анджелесском отеле "Амбассадор".

Я говорил то же, что всегда, слегка видоизменив выступление и включив в него положения реальной программы Барри. Я подробно изложил собравшимся свои взгляды на растущее вмешательство федерального правительства, на количественный рост правительственных чиновников, захватывающих контроль над деловой жизнью Америки, и раскритиковал либеральных демократов, сталкивающих страну на путь социализма. Как обычно, я приводил примеры из жизни рядовых американцев, попавших под гнет чиновников, говорил о правительственных расходах. В частности, я напомнил собравшимся, что правительственная программа профессионального обучения обошлась налогоплательщикам в круглую сумму, на семьдесят процентов превысившую ту, которая потребовалась бы, если всех обучающихся просто послать в Гарвард.

Я сказал, что Америка находится на перепутье и мы должны сделать выбор: идти ли по прежнему пути дальше или же вступить в борьбу за те права, которых нас лишили. В общем, это была обычная речь, которую я произносил уже не однажды.

После обеда ко мне подошли человек шесть из присутствующих на встрече и пригласили на несколько минут за их столик.

К тому времени клуб почти опустел. За исключением официантов, бесшумно убирающих столики или протирающих посуду, да пригласившей меня группы республиканцев в зале никого не было. Я подошел к столику. Как выяснилось позже, меня попросили задержаться самые влиятельные представители республиканцев, спонсоры предвыборной кампании.

Мои собеседники спросили, не соглашусь ли я повторить по национальному телевидению свою сегодняшнюю речь в поддержку Голдуотера, если им удастся собрать деньги и оплатить эфирное время. "Конечно, — ответил я, — если это послужит на пользу дела".

Итак, договор состоялся. Я предложил, что лучше, если я не просто зачитаю перед телекамерой свой текст, а произнесу его перед аудиторией, подобной той, где он впервые и прозвучал. Предложение было принято, а вскоре мне сообщили, что телекомпания Эн-би-си готова предоставить мне тридцать минут за неделю до выборов. Мое выступление записали на пленку в большой телевизионной студии, а приглашенные на запись сторонники Республиканской партии старательно изображали аудиторию, слушающую мои выступления испокон века.

За несколько дней до выхода передачи в эфир у меня дома раздался звонок. Звонил Барри Голдуотер. В голосе его заметно было смущение, и звучал он несколько напряженно.

Барри сказал, что его советники предлагают вместо моего выступления прокрутить по телевидению телесюжет, в котором он и президент Эйзенхауэр прогуливаются по полям фермы Айка под Геттисбергом. Барри сказал, что советники опасаются того момента в моем выступлении, где я касаюсь вопросов социального обеспечения, поскольку именно за это он подвергается нападкам. Накануне выборов этот фрагмент может вызвать ответный огонь. Вопросы социального обеспечения, естественно, дороги сердцам избирателей старшего возраста, и Голдуотер потратил чуть ли не год, чтобы опровергнуть распускаемые демократами слухи, будто бы он хочет с этой системой покончить. Есть опасения, что моя речь вновь извлечет на поверхность этот щекотливый вопрос и сведет на нет усилия команды Барри как-то его урегулировать.

В своей речи я всячески защищал систему социального обеспечения, соглашаясь, правда, с тем, что она нуждается в некотором усовершенствовании. Я говорил, в частности, о том, что американцев обманули в отношении сохранности тех денег, что взимались с них в фонд социального обеспечения. Годами нам внушали, что эти взносы идут в фонд обеспечения по старости и мы просто откладываем получение денег из этого фонда до того момента, пока не выйдем на пенсию. В действительности же оказалось, что никакого фонда вообще не существует, а взносы превратились в своего рода обязательный налог, поставляющий конгрессу постоянные средства, которые тот использовал по своему усмотрению. На будущие же нужды было оставлено лишь 298 миллионов долларов.

Я ответил Барри, что произносил эту речь по всему штату и повсюду она воспринималась слушателями очень хорошо, в том числе и мои замечания по поводу системы социального обеспечения. Я сказал, что просто не могу отменить выступление и подарить другому эфирное время, это не в моей власти. Время это оплачено группой солидных людей, и только они могут решить, быть ли этому выступлению.

"Ладно, — согласился Барри. — Поскольку сам я твоей речи не видел и не слышал, сейчас поставлю кассету с записью и перезвоню тебе".

Барри в это время находился где-то на Востоке, если не ошибаюсь, в Кливленде. Мой брат входил в группу сопровождающих Голдуотера в этой поездке как представитель рекламного агентства, работающего на эту кампанию, поэтому был свидетелем событий, которые последовали за нашим разговором.

Позже он рассказал мне, что Барри, переговорив со мной, повесил трубку и какое-то время не произносил ни слова. Молчали и его советники, пока магнитофон прокручивал кассету с записью моего выступления.

Когда пленка кончилась, вспоминал Мун, Барри поднял глаза на окружающих: "Какого черта? Что здесь плохого?" После этого он позвонил мне, сказав, что дает добро на выход передачи в эфир.

Вот теперь заволновался я. Кто я такой, чтобы советовать кандидату в президенты, как вести себя во время предвыборной кампании? Я видел сюжет о встрече Эйзенхауэра с Голдуотером, но не считал его столь уж выигрышным. Но ведь его команда — эксперты в подобного рода делах, а они считают, что Айк — лучшая реклама для Барри, чем я.

После повторного звонка Голдуотера я решил было позвонить тем республиканцам, которые оплатили телевизионное время для моего выступления, и попросить их отменить передачу. Советникам Барри удалось пошатнуть мою уверенность в собственных силах. Но потом я вспомнил о других своих выступлениях с этой же речью — она всегда находила самый горячий отклик у слушателей — и решил, что передача должна состояться.

Вечером 27 октября 1964 года мы с Нэнси отправились к кому-то из друзей, чтобы вместе посмотреть мое выступление.

Вот что я говорил:

"…Большую часть своей жизни я был с демократами. И вот я понял, что мне следует сменить курс… Я считаю, что проблемы, стоящие перед нами, выходят за рамки партийных интересов. Одна из сторон, участвующих в этой кампании, заявляет, что главным вопросом на этих выборах является сохранение мира и процветания. Их тезис: "Никогда не было так хорошо!"

Меня же не оставляет тревожное чувство, что мы не можем строить свои надежды на будущее на таком процветании. За всю историю ни одна страна не смогла пережить налоговое бремя, превышающее треть национального дохода. 37 процентов с каждого заработанного сегодня доллара идет в сейф сборщика налогов, и все же правительство продолжает в день тратить на 17 миллионов долларов больше, чем получает.

…Мысль о том, что правительство имеет обязательства перед народом, что у него нет иных источников власти, кроме полномочий, предоставляемых суверенным народом, все еще остается самой свежей, уникальной мыслью за всю долгую историю отношений между людьми. Это — основной предмет дискуссии на нынешних выборах. Либо мы поверим в свои возможности управлять самостоятельно, либо предадим забвению американскую революцию и признаем, что группка интеллектуалов в далекой столице может планировать нашу жизнь лучше, чем мы это сделали бы сами.

Нам все чаще говорят, что мы должны выбрать между правыми и левыми, но я хочу сказать, что нет таких понятий, как "правые" и "левые". Есть только понятия "вверх" и "вниз", "вперед" и "назад". Вперед и вверх — к вековой мечте человечества, к безусловной свободе личности, соответствующей законности и порядку, или назад и вниз — к муравейнику тоталитаризма. И, вне зависимости от их искренности и гуманных побуждений, те, кто решит обменять нашу свободу на безопасность, встанут на путь, ведущий вниз.

Сейчас, когда идет борьба за голоса избирателей, часто используется термин "великое общество". Несколько дней назад президент заявил, что следует признать наличие "растущей активности правительства в решении насущных проблем народа". Но в прошлом подобные заявления звучали более откровенно…"

Как я уже говорил, эта речь явилась компиляцией многих раздумий, которые я вынашивал уже несколько лет, но если бы я мог коротко выразить ее суть, я бы сказал, что хотел напомнить своим слушателям те слова, с которых начинается конституция Соединенных Штатов: "Мы, народ…"

Закончил свое выступление я следующими словами: "Это наша судьба. И от нас зависит, сохраним ли мы нашим детям последнюю надежду на выживание человека на Земле или оставим единственную возможность — сделать последний шаг в тысячелетнюю тьму.

Мы запомним, что Барри Голдуотер верит в нас. Он верит, что у нас с вами хватит способностей, чувства собственного достоинства и прав, чтобы принять решение и определить нашу судьбу…"

Когда передача закончилась, друзья сказали мне, что речь им понравилась. Но я продолжал волноваться и даже дома, лежа в постели, уговаривал себя, что ничем не повредил Барри.

Примерно в полночь нас с Нэнси разбудил телефонный звонок из Вашингтона. Звонил один из помощников Барри по избирательной кампании. Он сказал, что у них сейчас три часа ночи и что их телефон не умолкает с момента окончания передачи.

Звонили тысячи людей, высказываясь в поддержку Барри и Республиканской партии и предлагая средства для его избирательной кампании. Только после этого звонка мы с Нэнси смогли спокойно уснуть.

В течение нескольких дней после этого мое выступление постоянно прокручивали на всех собраниях по сбору средств, а также по местным телевизионным каналам. В конечном итоге было собрано восемь миллионов долларов в поддержку Голдуотера и его партии.

Сейчас я понимаю, что эта речь явилась своего рода краеугольным камнем в моей жизни, еще одним поворотом судьбы, выведшим меня на тропу, о которой я раньше и не подозревал.

Президентские выборы 1964 года, как позже комментировали эти события историки и журналисты, обернулись подлинной катастрофой для нашей партии. И дело тут не просто в том, что распределение голосов в пользу Линдона Джонсона погубило Голдуотера. Гораздо хуже, что сама партия после выборов раскололась; причиной тому послужила ожесточенная борьба на первичных выборах между Голдуотером и Нельсоном Рокфеллером. Многие республиканцы отказывались поддерживать Голдуотера в кампании "Голдуотер против Джонсона". Особенно заметным раскол был в Калифорнии, где две фракции внутри Республиканской партии — умеренная и консервативная — враждовали, казалось, годами.

После выборов я вернулся к тому, чем занимался прежде: к выступлениям по национальным проблемам, а также продолжил работу в телесериале "Долина смерти". Следующей весной мне позвонил Холмс Таттл, автомобильный делец из Лос-Анджелеса. С Таттлом я познакомился во время обеда в "Коконат-Гроув", он был одним из спонсоров, оплативших телевизионное время для моей речи в поддержку Голдуотера. Теперь же он попросил разрешения вместе с друзьями заехать ко мне в Пасифик-Палисейдс.

Когда я узнал, ради чего они примчались ко мне домой, не смог удержаться и буквально расхохотался им в лицо. Не помню уж точно, что именно я им ответил, но смысл был таков: очевидно, они просто свихнулись.

Таттл и его друзья хотели, чтобы я предложил свою кандидатуру на пост губернатора штата на выборах 1966 года. Ожидалось, что Пэт Браун, победивший на перевыборах в 1962 году Ричарда Никсона, выдвинет свою кандидатуру и на третий срок.

У меня и мысли не было о том, чтобы баллотироваться на пост губернатора штата: меня вообще не интересовал этот род деятельности. К тому же, столько времени отдав критике правительства, я вовсе не собирался становиться его частью. Меня вполне устраивали мои выступления, в которых я мог высказать свое мнение о нем. "Я актер, а не политик, — постоянно напоминал я. — Мое дело — выступать".

Но мои посетители продолжали меня уговаривать, повторяя, что после выборов 1964 года партия находится в трудном положении и ее дальнейшее влияние в Калифорнии как политической силы весьма проблематично. Судя же по моей речи в поддержку Голдуотера, я единственный человек во всей округе, у которого есть реальные шансы победить Брауна и помочь воссоединиться Республиканской партии.

Понятно, что речь о том, насколько хорош я окажусь в новой роли — губернатора штата, — на этом этапе не заходила. Сейчас от меня ждали согласия, повторив, что в моих руках будущее партии.

Я еще раз объяснил своим гостям, что никогда не собирался быть губернатором, но готов помочь партии. Я предложил им найти более подходящую кандидатуру, а уж я разверну кампанию в его поддержку, призвав на помощь весь свой опыт и умение, какие приобрел во время избирательной кампании Голдуотера. "В общем, ищите нужного человека, а уж я постараюсь сделать все возможное, чтобы поддержать его", — подвел я итог нашему разговору.

Когда мои гости уехали, я решил, что этот вопрос больше не возникнет. Однако уговоры продолжались, и вскоре ко мне прибыла делегация Объединенного республиканского женского клуба с той же идеей. Пришлось в очередной раз объяснять, что политическая карьера меня не интересует, поскольку я вполне удовлетворен карьерой артистической.

Нэнси разделяла мои убеждения в этом вопросе, и подобное предложение ее ошеломило. Нас вполне устраивал наш образ жизни, и мы ничего не хотели в нем менять. У нас были дети, друзья в Голливуде, дом, ранчо — в общем, своя жизнь. Денег нам хватало, да к тому же у меня была возможность поговорить о волнующих проблемах — мои выступления.

Я приближался уже к тому возрасту, когда многие мужчины начинают подумывать о покое. Меня, правда, это еще не волновало — у меня была хорошая работа и счастливая семейная жизнь, и все же меньше всего в пятьдесят четыре года мне хотелось бы начать новую карьеру.

Я поделился своими проблемами со своим тестем Лойалом Дэвисом, рассказал ему о давлении, которому подвергался со стороны своих соратников по партии. Дэвис повидал немало политиков на своем веку и знал их жизнь не только снаружи, но и изнутри. Выслушав меня, тесть сказал, что я окажусь полным идиотом, если все-таки рискну баллотироваться на пост губернатора. А потом добавил, что иного пути стать политиком, нежели поступиться своей честью и совестью, у человека нет. Неважно, какими благими намерениями он руководствуется: сами реалии политической жизни вынуждают политического деятеля к компромиссу.

В ответ я лишь мог сказать, что отговаривать меня нет смысла: я сам придерживаюсь того же мнения.

Однако давление на меня не прекращалось. Я продолжал отказываться, но группа Холмса Таттла считала, что отказ — это не ответ.

В конце концов мы с Нэнси почти перестали спать. Постоянные напоминания, что я — единственный человек, способный достойно противостоять Брауну и сплотить партию, тяжелым грузом легли на наши плечи. Вскоре, собираясь ко сну, мы стали все чаще задаваться вопросом: "Если они правы и положение все усугубляется, а мы можем что-то сделать, но не делаем, есть ли у нас право спать со спокойной совестью?"

Наконец я решился на очередной шаг и сказал своим соратникам следующее: "Несмотря на то что я не убежден в правоте вашего выбора, у меня есть предложение. Вы должны организовать для меня еще один тур, чтобы я мог выступить перед жителями штата, а через шесть месяцев, в конце декабря 1965 года, я доложу, правы ли вы в своих прогнозах или же лучше подыскать другую кандидатуру на пост губернатора".

Я надеялся, что за полгода таких выступлений сумею найти достойную кандидатуру на этот пост, а потом уже включусь в борьбу за него.

Должен сказать, что отчасти мой план сработал, хотя и не совсем так, как я рассчитывал.

Группа Холмса Таттла наняла команду политических консультантов, возглавляемую Стюартом Спенсером и Уильямом Робертсом, которые должны были из списка приглашений выбрать самые нужные в разных концах штата. Причем мои выступления на собраниях республиканцев исключались: идея состояла в том, чтобы я встречался только с рядовыми американцами. Это позволяло также избежать непредвиденных осложнений.

Начав свой тур в июле 1965 года, я за шесть месяцев исколесил Калифорнию вдоль и поперек, разрываясь между дневными и вечерними встречами. Я проехал по всему штату, начиная с Сан-Диего на южной его границе и кончая рыболовецкими поселениями на побережье около Орегона.

Мой день строился таким образом: выступив с речью, я садился в машину и мчался на следующую встречу куда-нибудь в "Ротари-клаб", местную торговую палату или другую благотворительную организацию.

Речи, с которыми я выступал, во многом напоминали те, с которыми я последние годы ездил по стране от фирмы "Дженерал электрик". Под конец выступлений, встречаясь с жителями, я слышал все те же сетования: люди устали от разорительных правительственных программ и пустых обещаний, их раздражали все увеличивающиеся налоги, потоки правительственных указов и инструкций; они перестали верить невежественным чиновникам и бюрократам, считающим, что все проблемы человечества можно разрешить, только вытянув из налогоплательщиков очередную сумму денег.

Услышанное меня не удивляло. Я привык к подобным жалобам, более того — ждал их, отправляясь на встречу с народом. Меня удивляло другое. Где бы я ни был, в Сан-Хосе или Модесто, Лос-Анджелесе или Ньюпорт-Бич, после выступлений ко мне обращались с неизменным вопросом: "Почему вы не выдвигаете свою кандидатуру на пост губернатора?"

Как правило, я старался отшутиться, повторяя все ту же фразу: "Я актер, а не политик", — и предлагал подыскать другую, более подходящую кандидатуру. Но в ответ только новые и новые голоса подключались к общему хору, уговаривая меня вступить в предвыборную борьбу с Брауном.

Поначалу я подумывал, не организованы ли все эти встречи. Может быть, та группа, которая заинтересована в моей политической борьбе, пригласила и этих людей на мои выступления? Но потом понял, что тех, кто обращается ко мне с одним и тем же вопросом, слишком много, а мои выступления слишком отдалены пространственно одно от другого, чтобы их можно было организовать намеренно. К тому же очевидным был и тот факт, что эти люди к политике отношения не имеют.

Так прошло месяца три. Однажды, вернувшись домой после очередной встречи, я сказал Нэнси: "Знаешь, ничего из моих надежд не вышло. Может быть, они и правы, эти люди, убеждая меня включиться в борьбу за пост губернатора штата. Боюсь, что в конце концов нас загонят в угол".

Я вновь отправился в турне по штату, снова произносил речи и выслушивал те же жалобы и советы. Дома мы с Нэнси еще раз решили все взвесить. Кончилось это тем, что мы в очередной раз потеряли покой и сон и до поздней ночи продолжали размышлять: сможем ли когда-нибудь жить спокойно, если сейчас просто отсидимся в стороне, а Пэт Браун пройдет в губернаторы на третий срок?

Через полгода, которые я сам же отпустил себе на решение этого вопроса, я сказал Нэнси: "Ну как я могу отказать этим людям?"

Мы понимали, что, если я вступлю в борьбу, наша жизнь, которую мы так любили, может в один момент измениться самым драматическим образом, и, может быть, навсегда. И все же я сказал Нэнси, что едва ли нам удастся остаться в стороне, и она согласилась со мной.

Я позвонил группе Холмса Таттла и сказал, что согласен выдвинуть свою кандидатуру от Республиканской партии на пост губернатора. 4 января 1966 года я объявил об этом решении по телевидению.

Когда Пэт Браун в телевизионной коммерческой передаче встретился с группой детей и заявил: "Моим соперником на предстоящих выборах будет актер, а вы, конечно же, знаете, кто убил Эйба Линкольна, правда?" — я понял, что он почувствовал опасность.

Я получил возможность баллотироваться на пост губернатора против кандидатуры Брауна на первичных выборах сторонников Республиканской партии, временами принимавших весьма ожесточенный характер. Я выиграл, во многом благодаря затянувшемуся расколу между фракциями умеренных и консерваторов внутри самой партии.

Моим главным оппонентом был Джордж Кристофер, бывший мэр Сан-Франциско, который пытался выставить меня правофланговым экстремистом и тут же нападал на меня за то, что я не скрывал своего участия в прошлом в прокоммунистической группировке. Тот факт, что я сразу же вышел из нее и стал ярым противником коммунистов, как только разобрался в сути вещей, Кристофером не упоминался.

В политике я был человек новый, и порой это становилось заметным. Как-то на съезде цветных членов Республиканской партии я выступил с речью и, едва успев вернуться на свое место, тотчас оказался под огнем обвинений Кристофера. Он, поднявшись со своего места, тоже выступил с речью, в которой назвал меня расистом.

Секунду-другую я едва сдерживал гнев, затем обратился к присутствующим и Кристоферу (позднее мне говорили, что в тот момент я почти кричал) со словами, что это неправда. Я никогда не был расистом и возмущен его нападками на мою честь. После этого я покинул зал и поехал домой, оставив за спиной изумленную аудиторию.

За свою почти тридцатилетнюю карьеру в Голливуде я привык к нападкам критиков. Но я вырос в семье, где не было греха страшнее, чем расизм, и терпеть подобные обвинения от Кристофера не собирался.

Едва я добрался до дому, как за мной примчались двое членов моей команды и уговорили меня вернуться. Я уже слегка остыл и появился в зале, когда собрание шло к концу. Вновь поднявшись на сцену, я попытался объяснить, что вывело меня из себя в выступлении Кристофера. Думаю, что слушатели меня поняли. Но это был первый и последний раз, когда я покидал сцену во время политических дебатов, и этот случай стал для меня частью политического самообразования.

Выпады в мой адрес во время первичных выборов подчас бывали столь несправедливы, грязны, что председатель Республиканской партии в нашем штате Гейлорд Паркинсон даже сформулировал правило, назвав его одиннадцатой заповедью: "Не возводи на друга твоего республиканца свидетельства ложна". Этому правилу я неукоснительно следую с того момента и по сей день.

Победив на первичных выборах Кристофера, мне пришлось иметь дело с Брауном, чья кампания против меня проходила под лозунгом: "Что делает актер в поисках высокого поста губернатора Калифорнии".

В самом начале кампании Браун, похоже, не сомневался, что с легкостью пройдет на третий срок губернаторства. На первичных выборах он легко обошел Дика Никсона, бывшего вице-президента США, и сенатора Уильяма Ф. Ноуленда, издателя из Окленда, фигуру заметную и сильную, на которую делали высокие ставки. Поэтому, как я думаю, сбить политического новичка из Голливуда ему казалось проще простого.

Я собирался сконцентрировать все внимание в предвыборной борьбе на самых важных проблемах, но игнорировать выпады Брауна в свой адрес не мог. Основной его довод заключался в том, что актер не может быть губернатором, поскольку не имеет опыта политической деятельности. Я решил разбить расчет Брауна и предстать перед избирателями как есть: обычный рядовой американец, гражданин, решившийся разобраться в той путанице, в которую превратили правительство наши политики.

Я соглашался, что человек, уже занимавший этот пост, более опытен. И добавлял: именно поэтому я и решил баллотироваться в губернаторы.

На помощь себе Браун призвал Эдварда Кеннеди, вместе с которым они отправились в турне по штату. На встречах с избирателями Кеннеди заявлял: "Рейган никогда не занимал никакого политического поста, теперь сразу же решил претендовать на высший — в правительстве штата".

Однако, когда я в следующем выступлении парировал его выпады, он перестал возвращаться к этой теме. Я сказал: "Здесь присутствует сенатор из Массачусетса, специально прибывший в Калифорнию, который точно знает, что я не занимал никаких политических постов. Что ж, это так. Но подумать только — этот сенатор раньше вообще не занимал никакого поста!"

И все же я понимал: если не принять мер, фраза "он всего лишь актер" может мне навредить. Я знал, что у многих людей существует неверное представление об артистах, артист — значит, только и умеет, что играть на сцене. Он сыграл несколько ролей? Но это же все придуманное. Единственное, что он может, — прикидываться кем-то другим. Кто умеет делать дело, тот его делает, кто не умеет — тот прикидывается…

Однако в моем актерском прошлом были и свои преимущества: многие зрители переносили чувства, которые испытывали к своим экранным любимцам, в жизнь; я же мог обратить эти чувства на пользу себе.

И все же мне предстояло доказать: мне есть что предъявить избирателям помимо примелькавшегося на экране лица.

Любимой уловкой Брауна в избирательной кампании, как я уже говорил, была фраза: "Рейган всего лишь актер. Он заучивает речи, написанные другими, как когда-то заучивал роли. Да, речи у него неплохие, но кто их ему сочиняет?"

Что ж, у меня был ответ на его слова: все свои речи я писал сам. Но не мог же я во время очередной встречи с избирателями подняться и заявить: "Слушайте, это я сам написал!"

Мы собрали срочное совещание. Стью Спенсер и Билл Робертс, помогавшие мне в избирательной кампании, заметили не без тревоги, что Брауну удается достичь цели подобными заявлениями, и либо мы погасим опасный запал, либо проиграем выборы. "У меня есть идея! — внезапно заявил я. — Теперь на встречах я буду произносить лишь несколько вступительных слов, а основное время отведу вопросам и ответам. Даже если кому-то взбредет в голову сказать, что вступительное слово для меня написали, заранее придумать и вопросы, и ответы к ним просто невозможно".

Услышав подобные рассуждения, мои профессионалы-советники просто лишились дара речи. Они привыкли к тому, что кандидат на правительственный пост нуждается в постоянной опеке, советах и уж ни в коем случае не действует по собственному усмотрению. Думаю, моя идея их напугала. "Вы действительно этого хотите?" — недоверчиво переспросили они. "Я должен пойти на это", — ответил я.

Я оказался прав, мой прием работал, как магическое заклинание. С того момента всюду, где бы я ни выступал, при любой аудитории — будь то три человека или три тысячи, — я произносил несколько слов, чтобы открыть встречу, а потом отвечал на вопросы собравшихся. Мог ли я представить, что открыл блестящую возможность из первых уст узнавать о животрепещущих вопросах, которые волнуют американцев!

В то время государственные университеты в Калифорнии окончательно разваливались; бесчинствующие студенты буквально предавали их огню.

У калифорнийцев были все основания гордиться своей системой высшего образования, особенно девятью студенческими городками Калифорнийского университета, а потому происходящее их очень волновало.

И после того как я перестроил свои выступления, практически превратив их в вечера вопросов и ответов, я столкнулся и с этой проблемой тоже. Почти на каждой встрече мне стали задавать вопрос о том, как я намерен справиться с событиями, происходящими в университетах.

Пришлось подготовиться к ответу. Я говорил, что положение в университетах не изменится, если студенты не научатся следовать определенным правилам; если же они не хотят знать никаких правил, то лучше им покинуть университеты.

Сколько бы раз ни произносил я эту фразу, она неизменно вызывала бурю восторга. Поведение студентов, стремящихся разрушить систему высшего образования, калифорнийцам явно не нравилось. Они гордились этой системой.

Прошло время, и я с удивлением обнаружил, что, втянувшись в политическую борьбу, я даже стал находить в ней приятные стороны. Я вышел на арену политической борьбы, чтобы победить.

Думаю, дух соперничества был заложен во мне еще в детстве, и политическая борьба была для меня тоже своего рода игрой, соревнованием, разве что ставки в этой игре были выше.

Вопрос о студенческих волнениях стал одним из важнейших в моей предвыборной борьбе, но это был лишь один вопрос из массы подобных, волновавших Калифорнию в 1966 году. Калифорнийцы платили самые высокие налоги в стране, уровень преступности тоже был самым высоким. Именно в этом штате внедрялись самые дорогостоящие правительственные программы, плюс ко всему добавились еще и проблемы, связанные с загрязнением окружающей среды. Почти столетие Калифорния считалась землей безграничных возможностей, привлекающей неиссякаемый поток иммигрантов как из страны, так и со всего мира. Отчасти этому способствовал климат штата и относительно легкие условия жизни, но главное заключалось в том, что Калифорния, как никакой другой штат, символизировала собой возможности. Именно здесь человек мог начать все сначала, что многие и делали, добиваясь своего упорным трудом.

В то время как новые лица все еще приезжали в Калифорнию, уровень миграции в штате — впервые со времен "золотой лихорадки" — начал замедляться. Очевидно, это объяснялось тем, что за годы, прошедшие после депрессии, снизились и темпы, с которыми в штате возникали все новые и новые вакансии. Местные бизнесмены все чаще стали жаловаться на усиливающуюся централизацию, высокие налоги, враждебное отношение к ним со стороны калифорнийских чиновников. В итоге они покидали штат, стремясь возводить новые предприятия на новом месте, либо просто собирали вещи и покидали Калифорнию навсегда.

Пэт Браун относился именно к тем либералам, которые видели решение всех проблем в ужесточении налогообложения, что в известной степени облегчило мне предвыборную борьбу.

Уходя от реальных проблем, которые беспокоили избирателей, он достаточно монотонно продолжал делать свои выпады в мой адрес, презрительно отзываясь, как он говорил, об "этом загримированном голливудском актере".

Ну, гримом я не пользовался со времен съемок в фильме "Любовь витает в воздухе", то есть с 1937 года. Но самым забавным воспоминанием о той борьбе был день, когда нас обоих пригласили на передачу под названием "Встреча с прессой". Когда я приехал в студию, Браун, как и другие репортеры, сидящие перед камерой, был уже загримирован. Пожалуй, я единственный из присутствующих выглядел естественно.

Наиболее полно дурной тон предвыборной кампании Брауна проявился в тот момент, когда в рекламной телепередаче он сравнил меня с Джоном Уилкесом Бутом — убийцей Линкольна.

В день выборов я победил Брауна, набрав 58 процентов голосов против 42-х.

До этого момента мне казалось, что Браун так и не понял, что в Америке дуют новые ветры — ветры перемен. Он и небольшая группа журналистов-теоретиков отнесли мою победу на счет консервативности и "экстремизма". Однако анализ, проведенный по результатам выборов, показал, что большинство из тех, кто отдал за меня свой голос, не принадлежали ни к "правому" крылу, ни даже к консервативным республиканцам. Это были представители средних звеньев обеих партий.

О студентах и молодежи, недовольных жизнью общества и организовавших бунты, в 60-е годы писали немало. Но произошла и еще одна революция, менее заметная, в то же десятилетие разразившаяся в стране.

Эту революцию осуществили обычные, простые люди. Среди того поколения американцев — выходцев из среднего сословия, — которые всю жизнь усердно трудились, чтобы хоть как-то улучшить свою жизнь, все возрастало недовольство правительством. Это правительство из каждого заработанного рядовым гражданином доллара забирало себе 37 центов и, несмотря на это, с каждым днем все более и более увязало в долгах.

Невозможно было не видеть, что по всей стране усиливается, растет чувство беспомощности, неуверенности в будущем, а значит, и недовольство правительством, которое превратилось в отдельную, самодовлеющую силу, вершителя человеческих судеб всей страны.

Американцы все больше возмущались бюрократией, основной задачей которой, похоже, было сохранить самое себя, ради чего и затевались дорогостоящие программы, которые продолжали поддерживаться еще долго, тогда как их бесполезность и ненужность становились очевидны каждому. Народ терял уважение к политикам, которые поддерживали эти бесконечные мошеннические неэффективные программы, в результате чего целые семьи оказывались в зависимости от благотворительных подачек.

Одновременно американцы перестали верить и той самозваной интеллектуальной элите в Вашингтоне, которая считала, что ей лучше известно, как нужно управлять народом, его жизнью, делами, общественными организациями.

В стране вспыхивали беспорядки, росло беспокойство, распространявшиеся из города в город, из штата в штат, как огонь по прерии.

В тот ноябрьский вечер 1966 года, когда я узнал, что меня выбрали губернатором Калифорнии, был устроен торжественный прием по случаю моей победы на выборах, на котором кроме Нэнси и меня были и трое наших детей — Морин, Майк и Рон. Пэтти тогда училась в школе в Аризоне, и, когда мы по телефону сказали ей, что я победил, она заплакала. Ей было только четырнадцать лет, но, как и вся молодежь 60-х, она верила всему, что говорилось против истеблишмента, и подобные настроения были весьма популярны среди ее поколения. По ее реакции я понял, что она огорчена тем, что теперь я тоже принадлежу к истеблишменту.

Мое избрание так или иначе изменило жизнь каждого члена нашей семьи.

Как ни странно это может показаться сейчас, но в то время, поддавшись на уговоры выставить свою кандидатуру на пост губернатора, я не задумывался всерьез о возможной победе. Главным тогда было решиться и попробовать вновь сплотить партию. Я рассуждал так: "Ну хорошо, я буду баллотироваться, и это как-то поможет партии объединиться, а потом в ноябре все будет кончено".

Но, как оказалось, ничего не окончилось. Менее двух месяцев оставалось в моем распоряжении, чтобы приготовиться к претворению в жизнь своих идей относительно управления штатом. Нэнси начала упаковывать вещи для переезда в Сакраменто, и мы повесили объявление о продаже дома.

Вполне возможно, что я являюсь (как пишут газеты) "политиком из народа", которого журналисты любили сравнивать с героем Джимми Стюарта из его книги "Мистер Смит едет в Вашингтон", но я знал, что часто реальная жизнь оказывается гораздо сложнее, чем ее показывает Голливуд. Кроме того, перед приездом в Сакраменто я должен был очень быстро подготовиться к новой работе. До этого я много лет критиковал правительство штата, а теперь сам должен войти в "львиное логово", и львы уже ждут меня.

Друзья договорились, чтобы один из ветеранов законодательного собрания от республиканцев, долгие годы проживший в Сакраменто, вкратце проинформировал бы меня по деликатным вопросам, касающимся управления штата. В общих чертах я знал, как принимаются и вводятся в действие законы в законодательном собрании, но дома в течение нескольких дней он подробнее рассказал мне о политической жизни в Сакраменто. Мы проработали все правила и процедурные вопросы, разобрали главные фигуры, задающие тон в парламенте, он обрисовал порядок формирования бюджета и мои полномочия, а также рассказал, что от меня будут ожидать как от губернатора.

Одновременно я составил список первоочередных задач, которыми намеревался заняться в Сакраменто, и прежде всего — привлечь должностных лиц нового типа для работы в правительстве штата.

Во время избирательной кампании я пообещал своим избирателям, что не буду назначать в правительство людей, которые сами хотят там работать, наоборот — буду привлекать способных, выдающихся людей извне, не желающих получить должность, людей, которых можно было бы убедить, как когда-то меня, пожертвовать чем-то и помочь правительству найти верный курс.

Начав формировать кабинет и делать назначения на основные посты, я обнаружил, что очень многие талантливые администраторы хотят получить должности, они так же, как и я, считали, что народ заслуживает со стороны правительства штата лучшего, нежели то, что они до сих пор получали.

Несколько ведущих бизнесменов, которые, собственно, и убедили меня баллотироваться на пост губернатора, — среди них такие, как Холмс Таттл, Генри Сальватори, Джастин Дарт, Леонард Файрстоун, Кай Рубел, — все они позже стали известны как члены моего "кухонного кабинета" — прочесали деловой мир и нашли менеджеров и администраторов на руководящие посты, а затем помогли мне убедить их приехать в Сакраменто и работать для штата за меньшее жалованье. Таким образом мы смогли привлечь многих достойных людей на руководящие должности.

Найти этих людей и включить их в работу — было поистине началом воплощения моей мечты. Долгое время я отстаивал идею относительно того, каким должно быть правительство и управление, теперь же у меня появилась возможность на практике реализовать свои мысли.

Почти сразу после выборов состоялась общенациональная встреча губернаторов, и Пэт Браун, который вскоре должен был покинуть занимаемую должность, предложил мне представлять Калифорнию вместо него. Я ему очень признателен за это.

На конференции губернатор штата Огайо Джим Родес подал мне идею, оказавшуюся просто бесценной не только в Сакраменто, но впоследствии и в Вашингтоне. Губернатор Родес рассказал мне, что, стремясь усовершенствовать управленческий аппарат своего штата, он попросил группу ведущих бизнесменов Огайо дать оценку деятельности всех государственных учреждений штата и высказать свои предложения, как сделать их работу более эффективной, применяя принципы современного бизнеса. Во время этих консультативных встреч со специалистами он получил сотни рекомендаций.

Так как я никогда не видел ни одного государственного учреждения, которое работало бы столь же эффективно и экономно, как хорошо управляемая фирма, то мысль эта показалась мне великолепной, и, не стесняясь, я позаимствовал ее. Я пригласил на официальный завтрак некоторых ведущих бизнесменов Калифорнии, поделился с ними своими мыслями и сказал: "Теперь слово за вами. Вы должны сказать мне, как мы можем улучшить работу правительства нашего штата".

За несколько дней они создали исполнительный совет для координации проекта и комитет по сбору средств на административные расходы, а затем приступили к изучению работы каждого государственного органа штата.

Между тем я узнал, что дела в Калифорнии обстояли даже хуже, чем я себе представлял во время избирательной кампании. С помощью финансовых уловок предыдущая администрация скрыла тот факт, что она разорена.

Однажды после встречи с членами уходящей администрации адвокат из Сан-Франциско Каспар Уайнбергер (он был одним из первых, кого мы пригласили со стороны в качестве директора финансового управления на переходный период) подошел ко мне и сказал: "Ежедневные расходы штата превышают доходы более чем на миллион долларов, и это продолжается уже целый год".

Демократы в Сакраменто уже целый год как знали о растущем дефиците, но скрывали это путем изменения форм бухгалтерского учета, что позволило им переводить дефицит в следующий финансовый год; затем, избежав таким образом затруднений, связанных с повышением налогов в год выборов, превышение расходов продолжалось, как обычно.

Теперь штат неожиданно оказался перед кризисом, которого он не знал со времен "великой депрессии", и мне как новому губернатору предстояло выбираться из него.

2 января 1967 года в своем обращении к жителям штата по случаю вступления в должность я информировал их об обнаруженной неразберихе в финансах и со своей стороны пообещал как можно скорее сделать все возможное, чтобы навести порядок.

"Нам предстоит ужимать, урезать и приспосабливать наш бюджет до тех пор, пока мы не сократим расходы на содержание управленческого аппарата, — сказал я. — Это будет трудно и неприятно".

Так оно и было.

Какое-то время еще утром при входе в здание законодательного собрания штата мне казалось, что кто-то уже поджидает у стола, чтобы сообщить о новой проблеме, о которой мы не знали вчера.

Казалось, будто каждую ночь открывался новый ящик и обнаруживался еще один кризис.

Каспар Уайнбергер сказал мне, что дефицит бюджета составляет по крайней мере двести миллионов долларов, а я должен был представить сбалансированный бюджет в законодательный орган штата в течение двух недель со дня инаугурации. В отличие от федерального правительства Калифорния должна иметь сбалансированный бюджет уже в июле, до начала нового финансового года, поэтому вся работа легла на меня.

Мы временно запретили прием на работу новых служащих и урезали бюджет во всех государственных учреждениях на десять процентов, а также предприняли ряд других возможных мер, чтобы сократить дефицит: продали личный самолет Пэта Брауна, принадлежащий правительству, резко сократили поездки служащих за пределы Калифорнии, отменили несколько строительных проектов и прекратили покупать автомобили и грузовики для нужд штата. Но этого оказалось недостаточно, понадобились более энергичные и радикальные меры, и вскоре я оказался в состоянии открытой войны с нашим парламентом.

Хотя с помощью избирателей Калифорнии восьмилетнее губернаторство демократов кончилось, палата представителей и сенат штата оставались в руках сторонников этой партии, и им не понравилось, что новоявленный республиканский губернатор указывает, как распоряжаться деньгами налогоплательщиков.

С уходом Пэта Брауна самым влиятельным демократом в Сакраменто остался спикер ассамблеи Джесси Анру.

Из-за его грузной комплекции и репутации человека, делающего политику в прокуренных варьете, его называли Большим Папочкой, и он являл собой классический пример вольного и широкого обращения с налоговыми поступлениями. Анру правил ассамблеей железной рукой и был тесно связан с не жалевшими средств лоббистами, использовавшими всевозможные уловки, чтобы добиться поддержки парламента. И в прошлом он обычно добивался своего у Пэта Брауна.

С моей точки зрения, Анру олицетворял собой многое, что я считал неправильным в политике управления. По его же понятиям, я, должно быть, выглядел неопытным и наивным чужаком, пытающимся пробиться туда, что он и его близкие сторонники и друзья считали как бы своим клубом для узкого круга, причем наделенного исключительной привилегией распоряжаться деньгами налогоплательщиков.

Со временем я даже стал испытывать некое завистливое уважение к тактическим способностям Анру в сфере законодательства — он хорошо знал свое дело, — но превыше всего ставил интересы партии. Пленных он, как говорится, не брал.

Меня нередко удивляет парадокс, существующий в формировании американской законодательной системы: каждые четыре года люди выбирают президента страны — а в штатах еще и губернаторов, — единственных представителей власти, избираемых всенародным голосованием. Затем те же граждане, но уже в своих округах, выбирают представителей в законодательные органы и конгресс, которые часто находятся под контролем оппозиционной партии, что дает, таким образом, возможность препятствовать президенту или губернатору в выполнении тех задач, во имя которых они были избраны.

Я знаю, многие видят в этом положительный момент, так как считают его составной частью нашей системы контроля и уравновешиваний. Если это так, то почему в таком случае законодательные органы с преобладанием республиканцев у нас встречаются не чаще, чем губернаторы от демократов? Раз в десять лет после каждой переписи населения границы наших избирательных округов изменяются в результате соответствующего пропорционального перераспределения. На протяжении последних пятидесяти лет у власти находилась в основном Демократическая партия, и она, не скрывая, пользовалась этим, чтобы провести разбивку на округа явно в свою пользу. Таким образом, округа редко отражали реальные политические настроения большинства нации. И в результате недовольство, выражаемое избирателями штатов прерий, о чем я говорил, та "тихая революция" средних американцев, пытающихся контролировать свои правительства, — все это было спущено на тормозах с помощью возмутительных махинаций со стороны законодателей, стремящихся все и вся подмять под себя.

Это относится не только к законодателям от демократов.

Подобного рода предвыборные махинации продолжаются уже давно, но при наличии современных компьютеров они превратились уже в целую науку, а не только в политическое оружие. Влиятельные деятели обеих партий способны удержаться у власти на своих постах, перекраивая избирательные округа таким образом, что это обеспечивает их переизбрание; граждан вводят в заблуждение этим "лоскутным одеялом", сшитым так замысловато, что при сравнении с ними ранее сформированные округа выглядят аккуратными и симметричными.

Боюсь, что многие лидеры республиканцев в обмен на "надежный" округ, обеспечивающий им переизбрание, весьма охотно поддерживают планы демократов по подобной перекройке, которая лишает избирателей их прав.

И вот, когда мне предстояло стать губернатором Калифорнии, я понял, что в любой работе есть что-то самое основное — можете называть это здравым смыслом, если хотите, — после чего я довольно быстро решил, как подойти к своим новым обязанностям.

Во-первых, я должен был отобрать для своего аппарата самых лучших людей — людей, на которых бы мог положиться и которым мог доверять; мы сделали это, пригласив ведущих людей делового мира и других областей деятельности.

Затем мне предстояло выработать политическую линию и поставить задачи, а также всемерно помочь им выполнить намеченное. Я считал это хорошей основополагающей и здоровой политикой управления. Это оказалось верным как в Сакраменто, так и позже, в Вашингтоне.

Многие называют такой стиль управления "невмешательством" и критикуют меня за это. Но мне кажется, критика исходит от тех, кто не понимает, как мы работали.

Я считаю, что глава организации не должен контролировать все. Он должен вырабатывать общую политику и основные правила, объяснить людям, чего он от них хочет, и затем дать им возможность действовать; руководитель должен быть доступным, чтобы каждый из его команды мог обратиться к нему, если возникает проблема. Тогда можно поработать над ней вместе и при необходимости подправить общую линию. Но мне кажется, что руководитель не должен постоянно заглядывать через плечо тем, кто отвечает за какой-то проект, и каждую минуту говорить, что надо делать.

Краеугольным камнем хорошего руководства я считаю следующее: поставить четкие задачи и назначить для их выполнения толковых людей. Если они делают то, что ты задумал, — не вмешивайся, но, если кто-то "роняет мяч", — вмешайся и произведи замену.

Безусловно, чтобы руководители могли принимать разумные решения и делать правильный выбор, они должны быть хорошо информированы о том, что происходит в их организации и вне ее.

Перво-наперво я попросил членов моего кабинета, когда мы приступали к решению проблем: если я должен буду принять какое-то решение, то хочу знать их мнение по всем аспектам обсуждаемого вопроса, кроме одного — "политических последствиях" моего решения.

"Как только вы начнете говорить, что хорошо или плохо в политическом отношении, значит, вы идете на компромисс с принципами, — сказал я. — Единственное, что меня интересует, — хорошо это или плохо для народа". То же самое я сказал на своей первой встрече с кабинетом министров в Вашингтоне.

Кабинет министров губернатора, как и президента, состоял из специалистов — людей, возглавляющих финансовое управление, управления по паркам, занятости, сельскому хозяйству и др. Так же как и позже в Вашингтоне, я попросил членов кабинета докладывать не только о делах, связанных с их управлениями. Все они были моими советниками, и я хотел знать все, что думал каждый из них по любому из обсуждавшихся вопросов независимо от того, касается ли он их непосредственно, включая любые возможные оговорки относительно предложений. Это давало мне возможность знать реальное мнение разных людей, а не только тех, кто работал над каким-то конкретным проектом или программой.

Некоторые считают, что как в Сакраменто, так и в Вашингтоне мои встречи с кабинетом напоминали заседания совета директоров корпорации. Наверное, это так, но лишь с одной разницей: мы никогда не голосовали.

Каждый высказывался, затем отстаивал свое мнение и выслушивал мнения остальных, но, когда обсуждение заканчивалось, все знали, что я, и только я принимаю решение.

За первые месяцы в Сакраменто я многому научился. Уверен, что и Джесси Анру, который сам хотел стать губернатором, и другие законодатели от Демократической партии рассматривали мое появление как начало поединка и были полны решимости "выбить из седла" новообращенного политика из Голливуда.

Так не получилось. Но было немало дней, когда мне приходилось очень крепко держаться в седле.

Когда я приехал в Сакраменто, еще не прошло и двух лет с тех пор, как часть Лос-Анджелеса сильно пострадала в результате волнений, возникших в кварталах с преимущественно негритянским населением. Я хотел глубже разобраться в приведших к ним причинах, залечить кровоточащие раны и убедить национальные меньшинства в том, что они имеют такие же права и возможности, как и другие граждане Калифорнии.

Чтобы выяснить, что же происходило на самом деле, я решил лично посетить семьи, живущие в негритянских кварталах городов штата, а также крупные мексикано-американские колонии в восточном Лос-Анджелесе. Свое посещение я держал в секрете от репортеров, о них вообще никто не знал: я исчезал на несколько часов, приходил в частные дома инкогнито и, разговаривая с жителями, узнавал, что они думают. Иногда люди приглашали соседей или родственников, а некоторые встречи так разрастались, что нам приходилось продолжать их в помещении школы или у соседнего магазина.

Одной из первых была жалоба на то, что негров ущемляют при приеме на работу в учреждения штата. Я проверил, и действительно подтвердилось, что государственные учреждения нанимали негров лишь в качестве уборщиков, сторожей и подобного обслуживающего персонала; это происходило в основном из-за необъективной оценки тестов, предъявляемых при зачислении на гражданскую службу.

У некоторой части негритянского населения просто не было возможности получить равноценное с другими гражданами Калифорнии образование. Они обладали такими же способностями, как и другие, но для того, чтобы усложнить для них конкуренцию с белыми при получении более высокой должности, тесты для них искажались, навсегда оставляя их, таким образом, на низших ступеньках служебной лестницы. Тогда, чтобы обеспечить в будущем равные начальные возможности для каждого, мы изменили тестирование и процедуру оценки требований, предъявляемых к работе.

Между прочим, эти посещения помогли мне по-новому, как бы изнутри, взглянуть на нашу бюрократию. Один негр рассказал мне, как он пытался помочь молодым людям из состоятельных семей его общины найти работу. Их было человек шесть, и они вместе пошли в бюро по найму, чтобы подать заявление.

Когда те вышли, он спросил их, как все происходило, и узнал, что двое или трое не ответили на несколько вопросов в анкете; тогда он вместе с ними вернулся в бюро, чтобы дописать недостающее. Но служащие сказали, что не могут найти их анкет.

Поскольку ребята вышли всего несколько минут назад, он совершенно интуитивно подошел к мусорной корзине и обнаружил, что их заявления просто выбросили. Вернувшись в Сакраменто, я сделал так, чтобы подобное со стороны чиновников больше не повторялось.

Во время одной из бесед в восточном Лос-Анджелесе несколько матерей сказали мне, что их дети не успевают в школе отчасти из-за того, что учителя игнорируют тот факт, что их родным языком является испанский.

Одна женщина рассказала мне, что учитель перевел ее сына в специальный класс для умственно отсталых детей, так как у него были трудности с успеваемостью; к счастью, другой учитель понял, что единственной причиной были трудности с английским; мальчик был переведен обратно в класс и в конце концов окончил школу с отличием.

Но от этой же женщины я узнал, что другим детям повезло меньше, чем ее сыну. Тогда я предложил группе матерей добровольно по очереди посещать занятия в классах, где учатся их дети, и последить, нет ли у них языковых трудностей. Они переглянулись и сказали, что с удовольствием сделали бы это, но не могут, так как только лицам с учительским дипломом разрешается присутствовать на занятиях.

То, что родители не могут помогать школе, я счел просто нелепостью, и подобное правило было изменено. Позже Калифорния стала первым штатом Америки, чья программа в области образования включала помощь родителей школе на ранней стадии обучения.

Несмотря на то что, благодаря нашим усилиям "ужимать, урезать и приспосабливать", расходы штата значительно сократились, у нас оставалось всего полгода, чтобы закрыть дефицит до начала нового бюджетного года, и я понимал, что скоро нам предстоит окунуться в финансовую неразбериху, оставленную администрацией Брауна.

Мы наняли группу независимых ревизоров, которые документально отразили плачевное состояние финансовых дел, и затем я выступил по телевидению, заявив, что у меня нет другого выбора, кроме как обратиться с просьбой о повышении налогов.

Очень нелегко было произнести такую речь: ведь во время предвыборной кампании я обещал резко ограничить налоги, а теперь просил об их увеличении. Но, подавив эмоции, я сказал, что при первой же возможности мы гарантируем вернуть людям часть их денег.

В течение следующих восьми лет мы проделывали это четыре раза, но не хочу забегать вперед.

Как-то один корреспондент написал статью о моем первом годе в Сакраменто, она была озаглавлена "Политическое образование Рональда Рейгана". Полагаю, описание моего вживания в политическую жизнь недалеко ушло от истины, хотя автор мог бы добавить, что это было своего рода "образованием" и для Нэнси.

Первое время почти все шло не так, как я намечал: мы продолжали обнаруживать проблемы, о которых мне ранее никто не говорил; среди студентов шли бесконечные волнения; сторонники Демократической партии в парламенте постоянно выступали против моих предложений; умеренные и консерваторы моей собственной партии не могли договориться между собой; и я по неопытности делал массу ошибок.

Как я заметил в одной из своих речей: "У нас в Калифорнии обучение происходит во время работы: когда я приехал в Сакраменто, то чувствовал себя как египетский солдат, управляющий танком и одновременно читающий русскую инструкцию…"

Да, я начинал понимать, что одно дело — говорить о сокращении аппарата и совсем другое — воплощать это в жизнь, когда приходится сражаться с враждебно настроенным парламентом, стремящимся как раз к обратному.

В Голливуде мы с Нэнси привыкли быть под обстрелом критики и читать в газетах о себе всякие небылицы. Но наш голливудский опыт бледнеет в сравнении с тем, с чем нам пришлось столкнуться в Сакраменто.

Уже спустя какое-то время, возвращаясь домой, я точно знал, где находится Нэнси, — в ванной.

Еще с порога я чувствовал запах ароматической соли и слышал ее голос, эхом докатывавшийся вниз.

У нее был свой способ переживать нападки в мой адрес: она залезала в горячую ванну и вела воображаемую беседу с очередным обидчиком — ей просто надо было выговориться.

Жаль, что мне не удавалось так же просто давать выход своим эмоциям по поводу нападок в ее адрес. В определенном смысле мы с Нэнси являемся как бы одним существом: когда возникает проблема у одного из нас, она автоматически становится и проблемой другого; если нападают на одного — это значит, нападают на нас двоих. Когда страдает один, другой тоже страдает.

С годами я все чаще чувствую себя виноватым в том, что многое из предназначавшегося мне было направлено на нее. Когда кто-то говорил о Нэнси ложь или гадости и я расстраивался, то меня обычно успокаивали словами: "Ну, это просто политика".

Я никогда не мог ни согласиться, ни привыкнуть к этому. Нельзя оправдать политического противника или журналиста, преследующего чью-то жену лишь из-за того, что муж занимается политикой.

Уже в первые месяцы Нэнси начала понимать, что быть женой человека, который всегда на виду, — значит еще и быть невольной мишенью всего, что направлено на мужа; я знаю, от этого ей никогда не было и не станет легче, так же как, впрочем, и мне.

Не прошло и года нашего пребывания в Сакраменто, как однажды, вернувшись домой, я сказал Нэнси: "Ты знаешь, я проработал в компании "Уорнер бразерс" тринадцать лет и обошелся без язвы, но, кажется, теперь я ее заработал".

Боли в желудке начались еще раньше, и, когда я рассказал о них отцу Нэнси и ее брату-доктору, оба пришли к выводу, что это похоже на язву, затем мой лечащий врач подтвердил диагноз.

Не могу сказать точно, когда началась язва: возможно, когда от меня впервые стали настоятельно требовать баллотироваться в губернаторы и я никак не мог отказаться. Во всяком случае, каково бы ни было ее происхождение, но моя борьба с законодателями, продолжающиеся беспорядки в университетских городках и другие проблемы, с которыми я столкнулся в первый год, — все это только способствовало ее появлению.

Я стыдился язвы, так как всегда считал это признаком слабости, и вот теперь она у меня появилась.

Мне не хотелось, чтобы об этом знали посторонние, и, уж конечно, не хотелось, чтобы пресса писала, что демократы наградили меня язвой. Я соблюдал диету, избегал есть традиционных жареных цыплят, ежедневно принимал лекарство и молился, чтобы она прошла. Но появлялись все новые и новые проблемы, а боли усиливались.

Немногим более года спустя, когда я однажды утром собирался принять лекарство, какой-то внутренний голос сказал мне: "Тебе это больше не нужно". Я поставил пузырек и не стал пить лекарство. Через час у меня была назначена встреча с избирателем из Южной Калифорнии по вопросу, который он хотел обсудить с самим губернатором. Уходя из кабинета, он обернулся и сказал: "Губернатор, может, вам интересно будет узнать, что есть люди, которые каждый день молятся за вас".

Я был поражен его словами, однако поблагодарил и добавил, что также придаю большое значение молитве. Позже в тот же день еще один человек, на этот раз из Северной Калифорнии, пришел ко мне по другому вопросу, и, когда он уходил, произошло то же самое: он обернулся и сказал, что вместе с другими ежедневно молится за меня.

Вскоре я пошел к врачу на очередную проверку. Он пощупал живот и сделал обычные анализы. Затем он взглянул на меня и сказал, что, похоже, язвы больше нет.

Когда были готовы остальные результаты, он сообщил, что признаки когда-либо имевшейся язвы отсутствуют. Сила молитвы? Не знаю, но каждый день я молился об облегчении. И я также не могу забыть, как что-то подтолкнуло меня не принимать лекарства, и тех людей, что молились за меня.

Решив выставить свою кандидатуру на пост губернатора, я должен был забыть, что такое уединенность, дом и, кроме того, активная нелюбовь к самолетам. Перед выборами мне еще надо было сделать несколько выступлений в других штатах, в том числе два в Техасе — в Эль-Пасо и Форт-Уэрте. Я попросил заказать мне билет на поезд из Лос-Анджелеса до Эль-Пасо и место в спальном вагоне из Эль-Пасо до Форт-Уэрта. Мне сообщили, что в ночном поезде теперь только вагоны без спальных мест, полок нет. Сидеть всю ночь мне не хотелось, и я вспомнил, что всегда говорил себе: придет день, когда что-то заставит тебя летать самолетом.

И вот этот день пришел. Я позвонил помощникам и попросил купить мне билеты на поезд до Эль-Пасо и на утренний авиарейс из Эль-Пасо до Форт-Уэрта. На другом конце провода наступило долгое молчание: такого от меня никогда не слыхали. Но я заверил их, что они не ослышались. Забрав билеты, я ехал домой и, ожидая на светофоре, заодно купил у разносчика дневную газету. На первой полосе была заметка о том, как накануне при взлете с аэродрома Эль-Пасо у самолета отскочило колесо у шасси и ему пришлось кружить над аэропортом Форт-Уэрта, пока не израсходуется горючее и спасательная команда не обработает пеной дорожку, чтобы он смог сесть на "брюхо". Это был тот самый рейс, на который я взял билет. Помню, что, дочитав заметку, я вслух сказал: "Решайся". Я все-таки сел на самолет и благополучно долетел до Форт-Уэрта, и с тех пор в моей жизни было очень много самолетов.

Примерно в то время, когда прошла моя язва, ситуация в Сакраменто стала улучшаться: благодаря сокращению расходов и повышению налогов дела в финансовом управлении начали приходить в порядок; я постепенно учился отношениям с враждебно настроенными законодателями; узнавал, насколько полезным при такой ситуации может быть вето по пунктам, то есть полномочия губернатора накладывать вето на отдельные пункты предложений при обсуждении проекта бюджета, и я постигал самый важный политический урок: насколько важно донести свою идею людям.

Хотя законодательная власть оставалась под контролем демократов, я понял, что у меня есть возможность обойти их. Во время "великой депрессии" я вычитал в книге Франклина Д. Рузвельта "Беседы у камина" мысль, навсегда оставшуюся в моей памяти.

Я считал, что, выступая по радио и телевидению и рассказывая народу о положении дел и о том, что мы стараемся сделать, мне, возможно, удастся привлечь общественное мнение на свою сторону.

Результаты оказались лучше, чем я мог надеяться.

За восемь лет работы в фирме "Дженерал электрик", связанной с поездками по стране, и во время предвыборной кампании на пост губернатора я хорошо понял, чего хотят люди: чтобы правительство было справедливым, чтобы оно зря не тратило их деньги и как можно меньше вмешивалось в их жизнь. У многих в Сакраменто на этот счет было иное мнение, вот об этом я и сказал народу.

Я понял, что если смогу помочь избирателям понять происходящее, то остальное они сделают сами: будут писать и звонить членам законодательного собрания и сенаторам и оказывать на них давление. А законодатели знали, что рано или поздно им вновь придется предстать перед избирателями, и понимали, что сопротивлению воле народа есть какой-то предел.

Первые года два я держался на расстоянии с членами парламента. В Голливуде мы с Нэнси не часто устраивали званые вечера и сами довольно редко ходили в гости, считая, что не менее интересный вечер можно провести дома с детьми. И когда мы приехали в Сакраменто, то тоже не спешили окунуться в светскую жизнь, из-за чего некоторые считали нас снобами.

Мне еще не могли простить того, что во время предвыборной кампании я сказал, что профессиональные политики Сакраменто и я являемся, так сказать, естественными противниками: мои симпатии были на стороне народа, а не политического истеблишмента, и я совершенно откровенно заявил об этом. Моя позиция в этом плане не изменилась, но позже я понял: чтобы осуществить задуманное, плывя при этом против течения, необходимо вступить с законодателями в переговоры. А это означало, что мне придется заключить с оппозицией перемирие, общаться с ними в нерабочее время, приглашать в гости, одним словом — познакомиться с ними поближе. И я начал заниматься этим. Чем больше времени я проводил в правительстве, тем отчетливее понимал, что зачастую рост аппарата и налогов в большей степени зависит не от конгрессменов, а от так называемого "постоянного управленческого аппарата" — чиновников, которые стремятся увеличить свое влияние и бюджет и таким образом продлить срок действия программ, нужда в которых уже отпала. Как я убедился еще в Диксоне, первая заповедь бюрократов — защита самих бюрократов.

Я начал общаться с членами законодательной ассамблеи и во время своей "учебы на работе" обнаружил, насколько важно позвонить кому-то из них и объяснить, почему следует голосовать за то, что предлагаю я.

Хотя я в прошлом и актер, но знал кое-что об искусстве ведения переговоров. Как президенту Гильдии киноактеров мне в свое время приходилось вести переговоры с такими искуснейшими в этом отношении людьми мирового класса, как Джек Уорнер, президент кампании "Парамаунт" Фрэнк Фриман, президент студии "Метро Голдуин Майер" Луис Б. Майер, и руководителями других студий.

Когда я начал свою политику компромиссов с парламентом, это не понравилось многим из наиболее радикально настроенных консерваторов, которые поддерживали меня во время предвыборной кампании. Само слово "компромисс" было для них уже каким-то неприличным, и они отказывались признать реальный факт: за один день мы не можем добиться всего, чего хотим. Они хотели все или ничего, и причем сразу, считая, что если нельзя взять все, то лучше вообще не довольствоваться ничем.

Еще будучи актером и заключая контракты, я понял, что редко удается получить все, о чем просишь, потому вполне согласен с Франклином Делано Рузвельтом, который в 1933 году сказал: "Я вовсе не жду, что всякий раз попаду точно в цель, моя цель — добиться наивысшего уровня возможных попаданий".

Я считал, что, если удалось получить семьдесят пять — восемьдесят процентов того, о чем просил, надо согласиться и потом бороться за остальное. Именно об этом я и говорил своим радикальным консерваторам, которые так никогда и не согласились со мной.

Итак, первое время в Сакраменто нам с Нэнси порой было очень трудно, но мы многому научились.

Я давно выступал по поводу проблем, существующих в правительстве. И вот теперь меня — протестующего и отбивающегося — все-таки заставили принять этот государственный пост, причем в то время, когда критическое положение штата стало реальностью и я обнаруживал проблемы, о существовании которых даже не знал, мне была предоставлена возможность предпринять что-то конкретное.

Как ни тяжело это было, но я стоял у рычагов управления. Такая работа захватывала и увлекала. Вдруг, вместо того чтобы побуждать других к действию, я сам должен решать проблемы, а это гораздо интереснее, чем просто говорить о них.

В результате мы с Нэнси пришли к выводу, что по сравнению с моей новой работой все, что мы делали раньше, — просто тоска.

В Сакраменто мы также поняли, что одним из неизбежных следствий высокой государственной должности является определенная степень личного риска. Угроза смерти и охрана становятся как бы частью жизни.

После убийства Роберта Ф. Кеннеди в Лос-Анджелесе в ночь выборов в 1968 году из Вашингтона были присланы наряды службы безопасности для охраны губернаторов некоторых штатов, так как, по имеющимся данным, иностранные агенты готовили убийства других государственных лиц Америки. Вскоре я должен был поехать в Лос-Анджелес. Мне очень хотелось повидать и наш старый дом около озера Малибу.

Я всегда получал огромное удовольствие от стрельбы по мишени, и поэтому, находясь на природе, мы с несколькими охранниками решили немного потренироваться. Мы укрепили на стволе дерева с десяток консервных банок и начали стрелять. Пока перезаряжали ружья, я мимоходом рассказал, что недавно прочел в одной статье описание техники стрельбы из упора с бедра. Тогда один из охранников предложил: "Ну конечно, мы обязательно попробуем".

Когда подошла моя очередь, я низко присел, поднял ружье и выстрелил с бедра.

Я всегда был правшой, но иногда мне кажется, что должен был родиться левшой, так как некоторые вещи я просто автоматически делаю левой рукой, например стреляю.

Во всяком случае, в тот день я стрелял с бедра левой, следуя методике, описанной в статье, причем промахнулся почти на целую милю. Тогда один из агентов секретной службы выхватил из кобуры пистолет и начал стрелять с бедра. Но он не приседал: стоял абсолютно прямо, и почти каждый выстрел попадал в цель.

"Здорово, — сказал я, — но вы не присели". "Конечно, ведь при этом теряется класс". — "О чем вы говорите? В статье написано, что надо присесть, разве это неправильно?"

Тогда на помощь агенту пришел начальник охранников. "Губернатор, — сказал он, — если мы в кого-то стреляем, то находимся между ним и его целью, и тогда мы не приседаем".

Я посмотрел на этих абсолютно незнакомых мне парней, чья работа состояла в том, что если кто-то будет стрелять в меня, то они должны встать непосредственно между мной и стреляющим и сами при этом стать мишенью. Я был поражен и исполнен благодарности.

В разгар бунтов в университетских городках поздно ночью, когда мы с женой уже спали, я проснулся от выстрела, раздавшегося очень близко от нашего особняка. Я вскочил и выбежал в холл, где меня встретил охранник. Он крикнул: "Держитесь подальше от окон".

Внешняя охрана обнаружила под ними двух человек, когда те пытались поджечь бутылки с зажигательной смесью. Они тут же побежали к ожидавшей их машине, и один из охранников выстрелил по отъезжающим. Не знаю, что произошло бы, если бы им удалось бросить бутылки в дом. Нэнси была очень расстроена промахом охранника, но я успокоил ее, сказав, что те двое уже уехали.

Через несколько минут у дома собралась большая группа репортеров. Я объяснил им, что произошло, и сказал, что охрана дала предупредительный выстрел; я говорил это уже в третий раз, когда охранник сказал: "Губернатор, мы не делаем предупредительных выстрелов, я просто промахнулся".

Вскоре после этого случая я отправился в Модесто, небольшой городок в живописной долине Сан-Жуакин, где местное население провело успешную кампанию по сбору средств для нового медицинского центра и пригласило меня выступить на банкете по этому поводу. Студенческие волнения были еще в разгаре, да и другие действия администрации не способствовали моей популярности, например усилия по пересмотру системы социального обеспечения в штате. Поэтому служба безопасности считала, что сейчас не очень подходящее время для отъезда из Сакраменто. Но я уже пообещал жителям и настаивал на поездке.

В Модесто у здания, где я должен был выступать, мы увидели четыре группы протестующих с плакатами. Позже я узнал, что, пока выступал, один из жителей сообщил полиции, что какой-то подозрительный человек все время кружит у здания, спрашивая чуть ли не каждого, из какой двери я буду выходить после банкета.

Полиция и помощники шерифа никак не могли найти его, они забеспокоились и тогда стали буквально прочесывать все вокруг здания. Наконец кто-то заметил его в машине, медленно кружившей вокруг квартала. Когда машина показалась вновь, ее прижали к тротуару, вытащили человека, притиснули лицом к капоту и обыскали.

Он очень быстро сообразил, что происходит. "Нет, нет, — сказал он, — вы, ребята, неправильно поняли. Я просто хотел посмотреть на этого сукина сына".

Мне всегда казалось, что в правовом государстве выборы судей не должны зависеть от политики; это самое важное.

Прежние губернаторы Калифорнии часто раздавали судейские посты своим близким друзьям и приятелям, как призы на пикнике. Это приводило не только к зависимости судей. Более того, в суде оказывались сторонники одной партии, считавшие, что черная мантия судьи дает им полное право переписывать законы по своему усмотрению. Мне же были нужны судьи, которые раскрывали бы смысл содержания конституции, а не искажали ее. Поэтому я разослал приказ, в соответствии с которым процесс отбора судей должен был быть лишен какой бы то ни было политической окраски: когда в штате открывалась вакансия на пост судьи, мы обращались к юристам через местную коллегию адвокатов с просьбой предложить приемлемые кандидатуры и рекомендовать лучшего, с их точки зрения, мужчину или женщину на эту должность; одновременно мы просили представителей гражданского населения той же общины дать нам свои рекомендации; и наконец, мы просили всех окружных судей также предоставить свои рекомендации. Эти три группы действовали независимо, не зная о предложениях друг друга. Затем все рекомендации направлялись ко мне и суммировались в виде протокола по системе баллов, выявлявшей наилучшего кандидата. Я выбирал человека с наивысшим рейтингом, без всяких исключений. Ни политическая направленность, ни партийная принадлежность не играли здесь никакой роли.

Эта система чем-то напоминала мне процедуру отбора команд для североамериканского чемпионата по футболу. Хотя ни одна из трех групп не знала рекомендаций других, часто они выдвигали одного и того же кандидата. В результате мы снимали сливки.

Как-то в 1968 году ко мне зашел директор финансового управления штата Каспар Уайнбергер и сказал, что, просмотрев книги финансового учета, он ожидает, что активное сальдо бюджета в следующем финансовом году составит более ста миллионов долларов. Это явилось результатом увеличения налогов, которое я санкционировал, чтобы закрыть дефицит, оставленный администрацией Брауна, а также наших усилий по сокращению расходов вообще.

Кэп сказал, что законодатели пока не знают о предполагаемом излишке, и спросил, как я думаю распорядиться этими средствами — например, намерен ли продолжить некоторые программы, которые мы были вынуждены сократить из-за финансового кризиса. "Мне кажется, вы должны принять решение сейчас, — продолжал он, — еще до того, как парламент узнает об этом и начнет предлагать свои варианты".

"Я уже знаю, что надо сделать с этими деньгами, — ответил я, — давайте вернем их людям, дадим налоговую скидку". "Так никогда не делали", — сказал он. "Но ведь и актера на этом посту никогда не было", — ответил я.

Законодатели должны одобрить возмещение денег налогоплательщикам, но уж если я что-то понял в том, что касается управления, так это то, что, если появляются лишние деньги, чиновники всегда найдут способ потратить их. Вернуть деньги — величайший грех для бюрократов, поскольку это значит, что на следующий год чиновничий бюджет можно сократить. Если к концу финансового года они не израсходовали все бюджетные средства, то они поторопятся купить новую мебель для офисов, попутешествовать за счет налогоплательщиков или потратить деньги как-то по-другому — лишь бы не уменьшить свой бюджет в будущем. Мысль о том, чтобы вернуть деньги налогоплательщикам, если уж они были собраны, никогда раньше не возникала.

Я знал, что произойдет, если станет известно о лишних средствах. Некоторые законодатели просто не допускали мысли, что людям надо вернуть деньги: ведь по их понятиям налогоплательщиков полагается только обирать, но ни в коем случае не одаривать.

Поэтому еще до того, как парламент узнает об излишних средствах, я решил выступить по радио и телевидению и сообщить об этом жителям штата, а также о моем предложении вернуть им деньги. Поскольку ожидалось, что излишки составят примерно около десяти процентов от государственного дохода, получающегося при сборе подоходного налога по штату, я предложил, что самым лучшим для жителей будет сначала подсчитать свой подоходный налог на следующий год и потом послать чек только на девяносто процентов суммы, которую они должны уплатить.

Когда законодатели прознали об этом, они пришли в ярость. Но было уже поздно: люди знали об излишках. Они хотели получить назад свои деньги, и они их получили.

Начиная с весны 1968 года новая работа действительно стала доставлять мне удовольствие. Язва прошла, и кое-что из задуманного начинало осуществляться. Мы с Нэнси не были готовы к еще одному нажиму баллотироваться на государственный пост, но именно так и вышло. Это началось вскоре после нашего приезда в Сакраменто; я выступал с речью, а потом собиралась толпа людей, желающих поговорить со мной, и они убеждали меня выставить свою кандидатуру на пост президента, на что я всегда отвечал, что меня это не интересует.

Затем в начале 1968 года со мной встретились несколько лидеров Республиканской партии штата: мне предлагали баллотироваться в предварительных выборах на выдвижение предпочитаемой кандидатуры на пост президента от Республиканской партии Калифорнии в июне будущего года. Если я соглашусь, сказали они, то партия сможет избежать повторения ожесточенной борьбы между умеренными и консерваторами, которая внесла такой сильный раскол в ее ряды в 1964 году.

Я разделял их мнение, что страсти, разгоревшиеся на первичных выборах между Голдуотером и Рокфеллером, еще не улеглись и что ожесточенная предвыборная гонка между тремя основными кандидатами 1968 года — Ричардом Никсоном, Нельсоном Рокфеллером и Джорджем Ромни, — возможно, откроет старые раны. Я мог думать о чем угодно, но только не о том, чтобы баллотироваться в президенты. Я находился на посту губернатора менее двух лет, и, если бы выставил свою кандидатуру на пост президента, это выглядело бы просто нелепо, сказал я.

На что мне возразили: "Предпочитаемая кандидатура, выдвигаемая в президенты на предвыборном съезде партии штата, — не одно и то же, что реальный кандидат. Если вы примете участие в предварительных выборах в том качестве, в каком мы вам предлагаем, то тогда основные кандидаты не будут участвовать в них, и таким образом мы сможем избежать этой губительной для партии борьбы; как губернатор вы выиграете первичные выборы, но это будет лишь означать, что вы возглавите делегацию на общий съезд".

"Хорошо, согласен, я буду участвовать в качестве предпочитаемого кандидата, выдвигаемого делегацией партии штата, но это все и при одном условии: в нашей делегации должны быть представители всех направлений, не только одной группы".

Они обещали уравновесить делегацию и сдержали слово.

После того как стало известно о моем согласии участвовать в предварительных выборах, со всех концов страны мне стали звонить сторонники Республиканской партии, спрашивая, верно ли, что мое имя будет в списках на выдвижение в кандидаты.

Я обычно отвечал: "Да, верно, но я не собираюсь баллотироваться на пост президента". Тогда мне отвечали: "Это все, что мы хотели узнать, мы будем считать вас реальным кандидатом и вести кампанию, исходя из этого".

"Тогда мне придется отказаться, если вы это сделаете, — я не являюсь реальным кандидатом".

"Мы знаем, — отвечали они, — но все равно мы будем действовать именно так".

Весной, во время поездок по стране с выступлениями, в которых я отстаивал идеи республиканизма и придерживался одиннадцатой заповеди, я встречался с этими людьми, повторял то, что уже говорил им по телефону, и отказывался дать согласие на внесение моего имени в бюллетени первичных общенациональных выборов. Но даже это не помогло. Многие высокопоставленные члены Республиканской партии Калифорнии продолжали убеждать меня, что просто глупо не использовать все имеющиеся у меня шансы для выдвижения, однако я говорил, что не хочу баллотироваться на пост президента, и действительно не хотел этого.

К началу августа, когда в Майами-Бич открылся съезд Республиканской партии, Джордж Ромни уже потерял свою первоначальную силу и основная борьба шла между Рокфеллером и Никсоном, который после поражений в 1960 и 1962 годах завершал свой мощный политический реванш. Приехав на съезд, я очень удивился, когда узнал, что большое число делегатов призывают поддержать меня, но тем не менее продолжал говорить, что не являюсь кандидатом, и по-прежнему не хотел этого. Они же отвечали, что я являюсь кандидатом.

Однажды, в разгар съезда, ко мне подошел бывший сенатор Уильям Ф. Ноуленд и сказал, что хочет поставить меня в известность о том, что делегация штата Калифорния намерена распространить специальное заявление, в котором сообщается, что по единодушному мнению членов делегации меня следует считать истинным и настоящим кандидатом на выдвижение.

"Черт возьми, Билл, вы же знаете, что это неправда. Я буду вынужден отказаться, если они сделают это", — сказал я. "Мы понимаем, Рон, но о вас так много говорят. Мы думаем, что вы окажетесь просто посмешищем, если кто-то скажет, что мы не считаем вас серьезным кандидатом".

После голосования я набрал значительное количество голосов вслед за Никсоном и Рокфеллером, но у Никсона было абсолютное большинство; тогда я выбежал вперед, вспрыгнул на помост и попросил у председателя разрешения обратиться к съезду.

Сначала мне было отказано, поскольку это нарушало процедуру, но через минуту все согласились отступить от правила, и мне дали слово. Я внес предложение поддержать выдвижение Ричарда Никсона без голосования, и зал ответил единодушным шумным одобрением.

Позже Рокфеллер сказал мне: "Вы не набрали того количества голосов, на которое мы рассчитывали; мы думали, что вы придержите Никсона". Полагаю, он рассчитывал на то, что я заберу достаточное количество голосов у Никсона, обеспечив выдвижение — путем раскола — ему.

На следующий же день на яхте наших друзей мы с Нэнси отправились в путешествие к островам Флорида-Кис — только мы вдвоем и команда.

В первую ночь мы проспали четырнадцать часов, и вообще должен сказать, что никогда в жизни мы не испытывали такого блаженства.

Из-за того что я согласился быть "выдвиженцем" от партии штата, некоторые считали, что еще тогда, в 1968 году, я "заразился вирусом" президентства. Но это неправда. Когда Никсон получил выдвижение, никто в мире не испытывал такого облегчения. Я знал, что не готов стать президентом.

Мы провели на яхте почти три дня и больше не вспоминали о съезде. Вернувшись в Калифорнию, мы чувствовали себя отдохнувшими и счастливыми. В Сакраменто оставалось еще очень много работы.

В разгар студенческих волнений лидеры девяти городков Калифорнийского университета попросили меня о встрече в Сакраменто. Такая просьба очень обрадовала меня, так как, если бы я сам, без приглашения, поехал туда в те дни, это вызвало бы бунт. Во время предвыборной кампании студенты приветствовали меня, потому что я выступал против должностного лица, представлявшего истеблишмент; теперь я сам принадлежал к нему.

И вот делегация студентов приехала в здание законодательного собрания, некоторые были босиком, на других — рваные майки. Они сидели молча, несколько человек расположились прямо на полу, когда я вошел в комнату, никто не встал. Затем их представитель начал: "Губернатор, мы хотим говорить с вами, но мне кажется, вы вполне осознаете, что понять нас не можете… Это грустно, но люди вашего поколения просто не в состоянии понять собственных детей…

В то время, когда росли вы, не было мгновенной связи, спутников и компьютеров, в считанные секунды решающих задачи, на которые уходили раньше часы, дни и даже недели. Вы не жили в век полетов в космос и на Луну, в век реактивных самолетов и высокоскоростной электроники…"

На секунду он замолчал, и тут я вмешался: "Вы абсолютно правы. Когда нам было столько лет, сколько вам, у нас этого не было. Мы изобретали все это…"

Я знал кое-что о студенческих выступлениях протеста, когда сам был семнадцатилетним первокурсником. Но то, что происходило в Калифорнийском университете в конце 60-х, не имело ничего общего с нашими мирными протестами в колледже "Юрика", когда мы выступали против намерений администрации отказать десяткам выпускников, имевших дипломы с отличием, в возможности получения степени.

Когда все это началось, у студентов Калифорнийского университета, возможно, были основания для недовольства относительно установленных там порядков: их, полных надежд и устремлений, всех вместе отправляли в огромные аудитории и передавали в руки профессорам и преподавателям, которых они редко видели, а те, поскольку большую часть своего времени проводили в "исследованиях", в свою очередь перекладывали ответственность за обучение на своих ассистентов, которые были не намного старше самих студентов. Каждому в отдельности уделялось очень мало внимания.

Я понимал их отчужденность, но, какой бы ни была ее причина, всю инициативу взяли совершенно определенные подстрекатели, многие из которых никогда даже не были в аудитории колледжа и которые затем превратили это чувство отчужденности в уродливую, безобразную силу, и терпеть ее было нельзя.

Огромный образовательный центр был парализован. Позже некоторые участники этих революционных дней пытались представить все это делом, полным героизма и благородства.

Тот бунт, каким бы он ни был вначале, привел в сильнейшее волнение так много наших студенческих городков, что его отнюдь нельзя назвать каким-то доблестным или идеалистическим мятежом, призванным восстановить справедливость: это была неистовая, буйная анархия; бунтующие толпы в буквальном смысле поджигали городки — во имя "свободы слова".

За одиннадцать месяцев только в одном колледже в Беркли, где расположен Калифорнийский университет, восемь раз рвались бомбы и были предприняты попытки взрывов других бомб; за это время полиция конфисковала более двухсот винтовок, револьверов и пулеметов, а также около тысячи шашек динамита и бутылок с зажигательной смесью.

Безусловно, среди студентов, захваченных волной демонстраций, были и такие, которые считали, что поступают правильно. Они имели право выражать свое недовольство. Американцам конституция гарантирует право свободного волеизъявления. Но ничего замечательного не было в поступках тех, кто на улицах Беркли и других университетских городков действовал в безликой толпе, как штурмовик, наносил раны другим, жег и разрушал.

Огромное большинство студентов хотело только одного — получить образование. Но несколько месяцев буйствующее меньшинство лишало их этого, а между тем голоса многих умеренно настроенных преподавателей глушились запугиваниями левоэкстремистских профессоров, чье представление о свободе слова ограничивалось лишь высказыванием того, с чем они были согласны.

Как я уже сказал, проводя предвыборную кампанию на пост губернатора, я обращался к бунтовщикам со словами: "Подчиняйтесь правилам или уходите", и, когда стал губернатором, проводил эту же политику.

На штате лежала ответственность за установление правил поведения для студентов, которым он давал образование, и, как губернатор, я должен был обеспечить их соблюдение.

Однажды весной 1969 года более двух тысяч мятежников заполнили одну из улиц Беркли и пошли прямо на линию полицейских, в буквальном смысле подмяв их под себя, после чего сорок семь человек были доставлены в больницу. Мне позвонил ректор университета из своего кабинета в Беркли и сообщил, что с ним находятся мэр и шеф полиции города. Он сказал, что, по их единодушному мнению, они больше не в состоянии гарантировать безопасность жителей, и просили прислать войска национальной гвардии для подавления мятежа.

Это было бурное время, но я никогда не забуду одного момента полной тишины. Я приехал в студенческий городок Калифорнийского университета в Сан-Диего на встречу с членами правления; на улице ждала огромная толпа демонстрантов.

Служба безопасности просила меня оставаться в машине, чтобы мы смогли подъехать к заднему входу. Я этого делать не захотел, сказав, что войду в административное здание как положено, через главный вход.

Пройти надо было довольно далеко, около 150 ярдов. По обеим сторонам дорожки шел небольшой склон, и на всем протяжении от улицы до главного входа он был заполнен студентами. Мне предстояло пройти по этой дорожке одному.

Протестующие решили устроить молчаливую демонстрацию, и, пока я шел, никто не проронил ни звука, все просто стояли, пристально глядя на меня. Молчание возымело эффект, и скоро мне начало казаться, что я иду очень долго, чувствуя себя при этом весьма неловко. Я уже почти дошел до здания, как вдруг одна девушка вышла из толпы и стала спускаться по склону, направляясь прямо ко мне, и тут я подумал: "Господи, что они задумали на этот раз?" Она дождалась, когда я подойду, протянула мне руку, и я пожал ее. Затем ее голос нарушил эту полную тишину: "Я просто хочу сказать вам, что мне нравится все, что вы делаете как губернатор".

Никогда не забуду ее голос, прозвучавший над немой массой людей. Я входил в здание, а она оставалась со своими, в толпе, с которой у нее хватило мужества не согласиться.

Позже, когда мне надо было принять решение и самым легким было пойти на поводу у толпы, я всегда вспоминал о мужестве этой молодой женщины. И до сих пор ужасно терзаюсь, что потом не попытался узнать ее имени, чтобы сказать, как много для меня значил тот день.

Отряды национальной гвардии восстановили порядок в студенческих городках, бунтовщики перестали нападать на полицейских и жителей, и постепенно в университетах начало воцаряться спокойствие.

После этого я вновь смог сосредоточить усилия на сокращении расходов и попытках сделать управление более эффективным. Группы бизнесменов, сформированные мной сразу после выборов, детально изучили работу шестидесяти четырех государственных учреждений штата и подтвердили мои подозрения: руководство многими из них осуществлялось настолько старомодными методами и так неэффективно, что они не просуществовали бы и нескольких недель без поддержки государства.

Члены наших специальных групп (в шутку окрестивших себя "рейдерами Рейгана" и потому имевших на запонках мое изображение) помогли провести в жизнь тысячи рекомендаций, направленных на повышение эффективности работы государственных отделов и управлений, причем часто не без ущерба для своих собственных дел, так как отдавали этой работе месяцы личного времени.

Они сэкономили сотни миллионов, возможно, миллиардов долларов налогоплательщиков, нередко вводя в практику государственных учреждений самые современные методы делового управления, применяемые в любой фирме, которая смотрит в будущее.

Благодаря этому, между прочим, я немало узнал о психологии людей.

Как только мы начали делать первые шаги по пути урезания расходов, я стал информировать общественность о том, сколько нам удалось сэкономить, и тогда же понял, что многим трудно осознать, что значит сто миллионов или даже миллион долларов.

Я мог привести пример того, как нам удалось добиться экономии в несколько миллионов долларов, а в ответ получить лишь безразличные, тусклые взгляды и вежливые аплодисменты.

Но однажды в Сан-Франциско, выступая перед бизнесменами и специалистами, я упомянул, что нам удалось сэкономить 200 тысяч долларов на том, что мы отправили владельцам автомобилей извещения о ежегодной перерегистрации на несколько недель раньше, чем это делалось в прошлом: намечалось подорожание почтовых услуг, и поэтому мы торопились отправить уведомления до того, как оно вступит в силу. Когда я рассказал об этом, зал встал, шумно выражая одобрение. Двести тысяч долларов — это они могли представить, а вот двести миллионов — нет.

Обнаружив, что при приеме на работу в государственные учреждения порой имеет место непреднамеренная дискриминация национальных меньшинств, я посвятил много времени тому, чтобы привлечь на ответственные посты больше лиц негритянского и испанского происхождения. Но тем не менее продолжало существовать мнение, будто я игнорирую интересы меньшинств. Однажды с просьбой встретиться, чтобы поговорить о моем "отношении к черным", мне позвонили несколько негритянских лидеров из округа Сан-Франциско.

Когда они вошли в кабинет, мне стало совершенно ясно, что они думают: их лица выражали неприкрытую враждебность, и им явно не терпелось обвинить меня в расизме. Поэтому разговор я начал так:

"Послушайте, вы ведь, наверное, знаете о том, что я назначил на руководящие посты в учреждениях штата больше негров, чем все предыдущие губернаторы Калифорнии, вместе взятые?" — "Да, но почему же тогда вы не говорите об этом людям? Почему вы не хвастаетесь этим?"

Я был поражен подобной постановкой вопроса. "Назначив этих людей, я просто делал то, что считал правильным, — ответил я. — И потом, мне кажется, восхвалять самого себя — значит завоевывать дешевую популярность. Кроме того, они были лучшими кандидатурами для данной работы, и я назначил их не просто потому, что они негры…"

После этого атмосфера встречи изменилась. Они сказали, что расценили мое молчание как боязнь рассердить моих более консервативных сторонников из числа белых.

Когда они покидали кабинет, то буквально обнимали меня.

Работа все больше и больше захватывала меня, и Нэнси, как всегда, оказывала огромную поддержку, но отнюдь не так, как это пытаются представить мои противники. При каждом удобном случае они старались сделать ее предметом критики и сплетен.

Ее обвиняли в том, что она была чем-то вроде "теневого губернатора" или "теневого президента", оказывая на меня чрезмерное влияние. Это еще одна легенда, не имеющая ничего общего с реальностью. Верно, иногда Нэнси служила мне своеобразным камертоном, но она никогда не делала попыток вмешаться в вопросы политики или как-то повлиять на мои решения. Я ценю ее мнение, и мы обсуждаем все, как, собственно, и происходит в любой хорошей семье, но она первая скажет, каким упрямым я могу быть, если не согласен с ней.

Больше всего в Нэнси мне помогала и помогает ее интуиция, то, как она чувствует людей. Я уже говорил, что предпочитаю доверять людям до тех пор, пока они не дадут повода к обратному, у нее же более скептическое отношение, особенно к тем, кто может повредить мне. Она очень хорошо разбирается в людях, и это часто помогало мне.

Находясь на любом высоком посту, всегда рискуешь остаться в изоляции: люди обычно говорят то, что от них хотят услышать, и неохотно высказываются о тех, кто может работать недобросовестно или вредить проводимой политике. Не многие из близкого окружения готовы сказать: ты не прав. Нэнси же, даже если речь шла обо мне, всегда говорила, что "король голый". И часто сотрудники, не желающие сказать мне о чем-то, охотнее говорили с ней, чтобы потом она передала это мне; и затем, уже будучи в курсе, я сам приступал к решению вопроса.

К концу 1969 года я понял, что для осуществления задач, которые я наметил, став губернатором, мне понадобится больше времени, чем оставалось до конца первого срока; я уже накопил достаточный опыт и вошел во вкус работы, чтобы не останавливаться на достигнутом. За короткое время я успел почувствовать, что значит быть губернатором, имея республиканский парламент: в результате дополнительных выборов нам удалось получить на один год незначительное большинство и провести около сорока мероприятий по борьбе с преступностью, которые до того времени были похоронены в соответствующем комитете. Я знал, что если меня изберут на второй срок, то почти наверняка в парламенте будет опять большинство демократов, а я не хотел уходить, не осуществив своей самой главной цели — реформы программы социального обеспечения, которая в Калифорнии давно устарела.

Я никогда не сомневался в необходимости заботиться о людях, которые в силу каких-то обстоятельств не могут обеспечить себя. Значит, это должны сделать другие. Но я против таких постоянных программ по социальному обеспечению, в результате которых поколения потенциально работоспособных людей продолжают жить на пособие по социальной помощи; такие программы лишают трудоспособных тружеников стимула к работе и вынуждают работающих оказывать поддержку тем, кто физически и умственно может работать, продлевая тем самым их зависимость до бесконечности и одновременно лишая чувства собственного достоинства. Я хотел попытаться спасти хотя бы некоторых от того, что Франклин Делано Рузвельт назвал "снотворным" общества.

Поэтому в 1970 году я решил баллотироваться на второй срок, но только на один. Моим противником был спикер ассамблеи Джесси Анру, сторонник вольного обращения с налоговыми поступлениями, который с самого начала всеми возможными средствами старался препятствовать реформам. Я был переизбран большинством в 53 процента голосов против 45. Думаю, люди ясно дали понять, что они хотят продолжения реформ.

Если бы Калифорния была отдельной страной, то по экономическому потенциалу она занимала бы седьмое место в мире. Став губернатором, я увидел, что в этом огромном промышленном штате существуют те же проблемы и возможности, что и в любом промышленно развитом государстве: возможность поддерживать сильную и современную экономику и полную занятость граждан; возможность для каждого найти и проявить себя; способствовать конкурентоспособности и процветанию всех сфер деловой активности без излишнего контроля; помочь всем нуждающимся в помощи; наконец, обеспечить всем мужчинам, женщинам и детям спокойную жизнь и гарантировать, что завтра они будут жить еще лучше.

Даже международные отношения имеют важное значение для такого штата, как Калифорния. Через его территорию проходит больше импорта и экспорта, чем через территорию любого другого штата, любой другой страны, а иностранные рынки жизненно необходимы для нашего процветания. Я рад, что у меня была возможность приобрести опыт, общаясь с зарубежными лидерами, что очень помогло мне впоследствии на новой работе.

Четыре раза, когда я был губернатором, президент Никсон посылал меня за границу с миссией доброй воли; я передавал личные послания президента иностранным лидерам, но также всегда изыскивал возможность от имени Калифорнии и ее деловых кругов немного заняться бизнесом.

Во время таких поездок мы с Нэнси встретились с главами восемнадцати государств Европы и Азии, и я никогда не забуду впечатлений и опыта личного общения с ними.

В Маниле президент Фердинанд Маркос и его жена Имельда поселили нас во дворце Маласаньянг.

Находясь в Австралии, в своей речи на официальном завтраке я упомянул, что Нэнси с огромным энтузиазмом работает над осуществлением программы Фостера, в соответствии с которой люди преклонного возраста добровольно помогают трудным и умственно отсталым детям, окружая их любовью и оказывая поддержку. Собравшиеся задали Нэнси много вопросов, и еще до того, как мы покинули страну, они уже начали организовывать такую же программу Фостера в Австралии.

В Японии я был первым иностранным официальным представителем после главы государства, представленным императору Хирохито. Когда мы подлетали к Токио и город уже раскинулся под крылом самолета, я не мог не вспомнить о гигантском макете японской столицы, который был тайно сделан в США во время войны.

Президент Никсон предложил нам с Нэнси брать в поездки детей. В наше распоряжение был предоставлен правительственный самолет, а агенты секретной службы и сопровождавшие брали на себя все заботы. В таких поездках мы никогда не имели при себе много денег. Охрана не хотела, чтобы мы ходили в магазины или оплачивали гостиницу. Они все делали сами и по возвращении домой присылали нам счета.

Однажды в Париже у нас выдался свободный вечер и мы с Нэнси решили взять с собой Рона и вместе поужинать у "Максима". В зале играл скрипач, переходя от столика к столику; в середине вечера мы заметили, что он направляется в нашу сторону.

Я знал, что полагается дать на чай и сунул руку в карман, чтобы достать доллар — обычная в те дни сумма в подобных случаях, — но нашел лишь пятидолларовую бумажку, десятицентовик и монету в один цент — все, что взял с собой из дому.

Поскольку 5 долларов для чаевых было слишком много, я попросил доллар у Нэнси, но у нее вообще не оказалось наличных; тогда я попросил у Рона (он в то время был совсем маленький), на что он мне ответил: "Пап, ты шутишь?"

"Хорошо, — сказал я, — не поднимай голову и продолжай есть, может быть, он и не подойдет к нам".

Мы все ели, глядя в тарелку, но скрипач продолжал двигаться в нашем направлении, а в нескольких шагах от столика заиграл "Калифорния, я иду к тебе".

Я опустил руку в карман, достал пять долларов и отдал музыканту.

Теперь у меня оставалось только одиннадцать центов. А через два дня, уже в Ирландии, в сопровождении молодого гида мы осматривали окрестности, где по преданию неподалеку от надгробного камня святой Патрик воздвиг крест. Надпись на камне гласила: "Прохожий, вспомни обо мне; я, как и ты, жил на земле, но призван был я в мир иной, будь счастлив следовать за мной". На какого-то ирландца эта надпись произвела такое сильное впечатление, что на том же камне он выцарапал: "Я счастлив за тобой идти, да жаль, не знаю я пути".

Гид показал нам также небольшой колодец, где загадывают желание, и сказал, что если мы хотим, то можем бросить монетку. Я дал Нэнси десятицентовик, а сам бросил цент.

Когда мы вернулись домой, я рассказывал, каково было проехать через Данию, Бельгию, Францию, Испанию, Италию, Англию и Ирландию, имея в кармане всего 5 долларов 11 центов.

С началом второго срока на посту губернатора моей первоочередной задачей стала реформа социального обеспечения. Из-за нечетко установленных норм, дающих право на пособие по социальной помощи, количество людей, получавших ее в Калифорнии, увеличилось с 1960 по 1970 год почти в четыре раза и достигло более двух миллионов человек. При том, что население штата составляет 10 процентов всего населения Америки, в нем насчитывалось более 16 процентов получавших пособия по стране в целом. Калифорния как магнит притягивала здоровых, трудоспособных людей со всей страны, предпочитавших подаяние работе. Еще во время первого срока я сформировал специальную группу с целью разобраться в этом вопросе, и она пришла к выводу, что даже если бы мы смогли закрыть дефицит и ликвидировать финансовую неразбериху, образовавшуюся за время правления Брауна, то все равно из-за быстрых темпов расходов на социальную помощь вскоре мы опять обанкротимся, если не предпримем сдерживающих мер. Оперативная группа пыталась уменьшить расходы и пресечь мошенничество в связи с этим, а также улучшить эффективность самой программы путем административных преобразований, но уперлась в стену: те, кто занимался социальным обеспечением — а таких было немало, — меньше всего хотели сокращения объема работы, т. к. это могло поставить под угрозу их собственное положение. Как всегда, первой целью бюрократии является защита самих себя. Комиссия пришла к заключению о необходимости коренного пересмотра всех норм и правил социального обеспечения.

Они были настолько размытыми и нечеткими, что просто подталкивали к злоупотреблениям. С помощью компьютерной перепроверки мы обнаружили, что тысячи людей, получавших социальную помощь, были одновременно наняты на работу с заработной платой, также оказалось немало и таких, которые в помощи не нуждались. Например, одна семья зарабатывала более ста тысяч долларов в год, и при этом содержала сиделку для ухода за ребенком-инвалидом за счет налогоплательщиков.

Социальная помощь лишала людей самого главного — инициативы и предприимчивости, необходимой для самообеспечения. Одновременно она подрывала и семейные устои: девочки-подростки из крупных городов, по различным причинам не желающие больше жить дома, понимали, что, забеременев, они получат социальное пособие, дающее возможность снимать квартиру, — для этого даже не обязательно ждать рождения ребенка, — а затем они смогут в любое время увеличить ежемесячную помощь, забеременев снова. При этом отец ребенка может иметь хорошую работу и жить со своей семьей. Но ему говорили, что если он уйдет, то в денежном отношении семья выгадает, а если он останется, то не получит пособия.

Таким образом, эта программа социальной помощи, финансировавшаяся за счет налогов, не только способствовала аморальности, разрушающей семью, но именно она была тем постоянным и пагубным источником безысходности, долгое время вынуждавшим не одно поколение людей жить на подачку и лишавшим их какого бы то ни было стимула отказаться от нее.

Некоторые из моих наиболее консервативных сторонников пытались оказать на меня давление, чтобы я начал борьбу за фактическое прекращение программы социальной помощи по принципу "все или ничего", но я считал, что мы не должны лишать помощи тех, кто в ней действительно нуждается или обязан получать ее, как, например, бедные старики, слепые и калеки. Я просто хотел прекратить злоупотребления, исключить людей, которые не должны получать вспомоществование, и попытаться покончить с такой ситуацией, при которой пособие для слишком многих стало образом жизни.

Законодатели от демократов согласились, что расходы на социальное обеспечение стремительно растут, но утверждали, что решить эту проблему можно лишь при помощи огромного повышения налогов, иными словами — увеличить поток денег в дырявое ведро.

К тому времени я уже достаточно долго пробыл в Сакраменто и понял: чтобы провести настоящую реформу социального обеспечения и пробить сопротивление бюрократии и парламента, мы должны обратиться к народу, и на этот раз мы действительно оказали давление. В своих выступлениях я рассказывал о реформе и убеждал людей требовать от своих законодателей навести порядок. Во всех пятидесяти восьми округах штата мы организовали комитеты, направляющие такие требования в парламент. Подействовало ли это? Еще как!

Однажды член либеральной фракции демократов Роберт Моретти, сменивший Джесси Анру на посту спикера ассамблеи, вошел в мой кабинет, подняв руки над головой, как будто я держал его на мушке, и сказал: "Остановите этот поток открыток и писем!" "Садитесь, — пригласил я его. — Послушайте, в этом деле мы с вами партнеры. Так давайте отбросим эмоции и будем работать вместе и разберемся, что можно сделать".

Всю следующую неделю он и я вместе с нашими помощниками работали почти круглосуточно, чтобы разработать пакет реформ, дающих возможность сократить расходы на сотни миллионов долларов в год и одновременно обеспечивающих увеличение привилегий и прожиточного минимума для действительно нуждающихся.

Нам удалось, ужесточив нормы на получение пособия и исключив лазейки, вместо ежемесячного увеличения ассигнований на сорок тысяч долларов добиться их снижения на восемь тысяч. Таким образом, Калифорния перестала быть главным штатом социальной помощи страны.

От федерального правительства, которое устанавливало большинство нормативов по социальному обеспечению, мы добились полномочий, позволявших нам провести эксперимент, при котором всем физически здоровым гражданам, получающим помощь, предоставляется работа. Мы проводили опрос на всех уровнях управленческих учреждений штата и выясняли, что можно было бы сделать на местах при наличии средств и людей. В результате мы получили самые разнообразные ответы, причем ни один из них не был отговоркой или пустяком. Разрешение из Вашингтона на продолжение эксперимента было дано лишь после того, как от нашего имени вмешался президент Никсон. Тогда взамен социальной дотации мы предложили всем здоровым гражданам работу, о нужде в которой узнали в результате опроса, и по мере приобретения необходимых навыков они приступали к работе в частном секторе.

Благодаря этой программе, в течение 1973–1974 годов были сняты с социального пособия и вовлечены в деятельность, приносящую доход, семьдесят шесть тысяч человек. Позже я получил от этих людей много писем с благодарностью, в которых они писали, что впервые за свою сознательную жизнь испытали чувство собственного достоинства, так как появилась возможность что-то делать. Эти слова воскресили в памяти улыбки на лицах людей, которым мой отец помог найти работу во времена депрессии.

За время второго срока на посту губернатора я смог в четвертый раз объявить о снижении налогов; это было самое большое снижение. Никогда не забуду, что произошло после того, как я сообщил о своем намерении. Лидер Демократической партии в сенате штата ворвался в мой кабинет и заявил: "Возвращение денег народу является ненужной тратой общественных фондов".

В общей сложности, главным образом путем сокращения налога на собственность, нам удалось вернуть более пяти миллиардов налоговых средств налогоплательщикам — тем, кому они в первую очередь принадлежат.

Не очень удобно говорить об этом, но, как мне кажется, за восемь лет мы сократили расходы на содержание правительственного аппарата, урезали его штаты, а работу сделали более эффективной; мы смогли привлечь для работы в правительстве людей более высокого профессионального уровня и сделать так, чтобы количество сотрудников увеличивалось пропорционально росту населения штата или медленнее; чиновники стали больше прислушиваться к общественному мнению, и, наконец, мы начали возвращать некоторые прерогативы власти и право взимать налоги, узурпированные властями штата, органам местного управления, которые и должны этим заниматься..

За эти восемь лет я использовал свое право вето "по пунктам" 943 раза, и парламент ни разу не отклонил его. Если в обсуждаемом законопроекте или программе содержалось что-то полезное, но законодатели голосовали за слишком большие ассигнования в связи с этим, я мог поставить свою подпись, сократив их до необходимого уровня, что, в свою очередь, позволяло мне устанавливать приоритеты и в то же время укладываться в бюджетные рамки. Таким правом вето пользуются 43 губернатора. Как будет мне недоставать его позднее в Вашингтоне! Президент не обладает правом вето "по пунктам".

Несмотря на то что в 1974 году многие сторонники убеждали меня баллотироваться на третий срок, я отказался, так как большая часть из намеченного была выполнена, и, кроме того, еще вначале я поклялся, что пробуду на этом посту не более двух сроков.

В начале 1975 года мы с Нэнси уехали из Сакраменто. Мы оба изменились за эти годы, но и нашли нечто совсем иное.

Это нечто называлось "Ранчо дель сьело", но, когда мы его увидели впервые, оно называлось просто "Тип-топ".

После того как я стал губернатором, из-за непомерных налогов мы были вынуждены продать наш дом около озера Малибу; тогда же мы с Нэнси купили большой участок земли с домом в сельской местности к северу от Сан-Диего, где можно было уединиться после отставки. Там не было никаких бытовых коммуникаций, но нас заверили, что вскоре туда должны подвести воду и электричество. Время нашего отъезда из Сакраменто приближалось, коммуникации не прокладывались, а потом нам сказали, что ничего подобного в ближайшем будущем не предвидится. Один из наших друзей, Билл Вильсон, узнав о нашей проблеме, сказал, что, по слухам, скоро должна продаваться ферма где-то к северу от Санта-Барбары, недалеко от его собственной лимоновой фермы, и предложил приехать посмотреть на нее. Мы много раз гостили у него, и местность нам нравилась, но что еще есть в округе — мы не знали.

Вместе с Биллом и его женой Бетти мы отправились на машине по узкой извивающейся дороге среди огромных гранитных отрогов гор Санта-Инес, вздымающихся над побережьем Тихого океана в нескольких милях к северу от Санта-Барбары. Мы все выше и выше поднимались в горы, казалось, что дороге нет конца. "Билл, там уже ничего нет, что бы им подошло, надо возвращаться", — сказала Бетти, но Билл продолжал ехать. Я молчал, но у меня появились такие же сомнения: дорога была настолько крутой, а местность вокруг столь первозданной, что я подумал: может быть, у кого-то и есть там дом, который называется фермой, но для меня все это выглядело каким-то первобытным козьим краем. Где же тут кататься на лошади?

После семи миль, состоявших из одних поворотов, дорога неожиданно выпрямилась, и ее обступили дубы; затем мы свернули, проехали в ворота и начали спускаться по другой узкой дороге.

Очень скоро мы проехали еще через одну красивую рощу и вдруг оказались среди огромного зеленого луга, окруженного холмами, видневшимися вдалеке. На другом краю луга я увидел маленький домик. Еще не дойдя до него, я уже был готов купить его, бросив лишь один взгляд, но Билл повторял: "Помолчи, если ты собираешься купить дом, то не говори владельцу, что он тебе нравится".

Хозяином фермы был скотовод по имени Рэй Корнелиус. Он дал нам лошадей, и мы объехали окрестности. Это подкупило меня окончательно.

Накануне Рождества прошлого года Рэй и его жена потеряли дочь (случайно выяснилось, что они с Пэтти были одноклассницами) — она погибла в автомобильной катастрофе; до тех пор они держали ферму в основном из-за нее, так как девочка любила кататься верхом.

Теперь ферма им была не нужна, но они колебались, продавать ли ее, так как боялись, что она может попасть к людям, которые не будут относиться к ней так же, как они. Мы с Нэнси заверили хозяев, что всей душой полюбили это удивительное место, и вскоре, продав участок около Сан-Диего, купили ранчо "Тип-топ".

Ферма, занимавшая площадь в 688 акров, получила свое имя по названию горной вершины, служившей водоразделом горного массива Санта-Инес: дожди, выпадавшие по одну сторону вершины, стекали в Тихий океан, а выпадавшие по другую сторону — стекали сначала в долину Санта-Инес и затем продолжали свой путь к океану. Мы с Нэнси назвали ее "Ранчо дель сьело" ("Небесное ранчо"), потому что таким оно и было на самом деле.

Маленький оштукатуренный кирпичный домик был построен еще в 1872 году и нуждался в основательном ремонте. По обеим сторонам бывшие хозяева пристроили веранду с уродливой крышей из гофрированного алюминия и зелеными пластмассовыми стенами. И веранда и дом выглядели некрасиво, к тому же долгое время в доме жили лишь наездами, и в основном он служил ночлегом для скотоводов. Мы снесли веранду, оставив только бетонный пол, а затем, наняв строителей, построили просторную угловую комнату с камином и большими окнами. Теперь площадь дома составляла около 1500 квадратных футов — не много по теперешним стандартам, но благодаря новой пристройке и окнам, через которые открывался чудесный вид на луг, создавалось удивительное ощущение большого пространства.

В перестройке дома нам помогал наш друг и бывший шофер по Лос-Анджелесу Барни Барнет и еще один наш друг — Деннис Леблан; с их помощью мы сняли старую асбестовую кровлю и заменили ее на новую с имитацией испанских плиток; такую же крышу сделали и на пристройке, что придало всему дому вид мексиканской постройки XIX века.

Наша спальня была очень маленькой — всего 9 на 14 футов, и скоро Нэнси стала испытывать легкое чувство стеснения, поэтому мы с Барни сломали одну стенку, расширив таким образом комнату. (Мой опыт перепланировки домов, чем я занимался в четырнадцатилетием возрасте в Диксоне, пригодился мне как нельзя кстати.) Но это было еще не все. Мы наняли рабочих, которые переделали часть веранды, и спальня стала еще больше.

С самого первого дня "Ранчо дель сьело" очаровало нас. Нигде мы не испытывали такого чувства радости и безмятежности, как здесь. Возникает такое ощущение, будто паришь на облаке и сверху смотришь на весь мир. Окна дома выходят на луг у подножия вершины, окаймленной дубами, и на горы, тянущиеся до самого горизонта. С некоторых точек видны корабли, пересекающие канал Санта-Барбара, а стоит повернуть голову — и перед глазами гигантским амфитеатром простирается долина Санта-Инес во всей необузданной красе девственной природы. Если хочется покататься верхом, то можно ехать по многим тропам, и всякий раз открываешь для себя что-то новое, не виданное ранее.

Когда я еще работал в кино, я скрестил свою лошадь по кличке Бэби с чистокровным серым в яблоках производителем, и она родила кобылу такой же масти, которую я назвал Нэнси Ди. После того как Бэби состарилась, я обучил Нэнси Ди, и она стала замечательной охотничьей лошадью и прекрасно брала препятствия; затем я еще раз скрестил Бэби, и у нее родился красивый черный жеребчик, которого я назвал Малышом, хотя он был очень крупный. Когда Нэнси Ди умерла в шестнадцатилетнем возрасте, я стал ездить на Малыше.

Наш приятель, хирург по профессии, однажды рассказал мне, что, когда ему предстоит действительно трудная операция, он ранним утром отправляется на верховую прогулку, после чего чувствует, что готов к операции. Верховая езда оказывает на меня такое же воздействие. С того самого дня, как мы купили "Ранчо дель сьело", вряд ли можно было найти лучшее место, если мне или Нэнси предстояло что-то обдумать.

Как я уже говорил, в дикой природе и безмятежности окрестностей ранчо было что-то особенное, и, находясь в седле, легче было решать проблемы. Мне кажется, что люди, не испытавшие этого, будут удивлены, узнав, как легко текут мысли, когда едешь верхом просто так и думаешь о том, что предстоит решить.

Первые несколько месяцев после отъезда из Сакраменто я много времени прогуливался верхом на Малыше, размышляя о будущем. Хотя мне стукнуло шестьдесят пять, здоровье было отличным, я не чувствовал себя старым и мне никогда не приходила мысль об уходе на пенсию. Я продолжал получать очень много приглашений выступить. Нэнси занималась программой Фостера; у меня была колонка в газете и постоянное время на радио, что давало возможность высказываться о том, что волновало меня. Кроме того, у нас был дом в Пасифик-Палисейдс, мы часто виделись с детьми, а также задумали достроить ранчо и проводить там больше времени. Думаю, мы были бы вполне довольны, если бы смогли провести остаток жизни именно так. Но не проходило и дня, чтобы кто-нибудь не позвонил с предложением баллотироваться на пост президента, выборы которого должны были состояться в 1976 году. Звонили не только из Калифорнии, но со всей страны, звонили люди, с которыми я встречался во время выступлений.

Восемь лет назад меня буквально втягивали в политику, а я яростно сопротивлялся, теперь же мое мнение о том, что значит занимать государственный пост, совершенно изменилось. Я не оставался глух к предложениям, но внутренне изменился, возможно, потому, что, будучи губернатором, почувствовал прилив энергии и удовлетворение, которое приходит от сознания собственных возможностей что-то изменить, а не только говорить об этом.

Такая работа захватывающе интересна, и я гордился уже достигнутым. И все же, чем дольше я был губернатором, тем больше сознавал всю огромность проблем, стоящих перед центральным правительством в Вашингтоне и требующих своего разрешения; причем федеральное правительство постепенно, но неуклонно забирало у штатов власть. Все это заставляло меня вспомнить, что говорил Джеймс Мэдисон в 1788 году: "Я считаю, что с начала человеческой цивилизации существует больше примеров ущемления прав власть имущими путем постепенного и молчаливого вторжения, нежели насильственным и внезапным узурпированием". Его друг Томас Джефферсон думал так же. "Как любая форма правления, когда-либо существовавшая под солнцем, ломает свободу и права человека? — спрашивал он и давал ответ: — Стремлением обобщить и сконцентрировать весь контроль и власть в одних руках".

Будучи губернатором, я на себе испытал, как федеральный управленческий аппарат проникает во все и стремится "сконцентрировать весь контроль и власть в одних руках". Вашингтон вводил новую программу, которую штаты должны были осуществлять, но затем устанавливалось столько правил и ограничений, что фактически штаты не проводили программу — они просто выполняли приказы. Если бы реализация программ осуществлялась в соответствии с законами штатов, то они проводились бы не только более эффективно, но и с большей экономической выгодой.

Не федеральное правительство создало штаты, штаты создали федеральное правительство. Вашингтон же, игнорируя принципы конституции, старался превратить штаты в некие административные отделы федерального правительства. И тогда способ централизованного контроля в значительной степени трансформировался в централизованную помощь. Чиновники из Вашингтона пытались диктовать американцам, начиная от школ до фермерских хозяйств, что они могут делать, а чего нет, стараясь при этом представить контроль в виде той цены, которую американцы должны платить за материальную помощь, оказываемую федеральным правительством. За деньгами тянулись нити, ведущие к Потомаку.

Конгресс принимал новую программу, как всегда, исходя из самых лучших намерений, выделял на это средства, затем назначал чиновников из Вашингтона распределять их; и почти всегда бюрократы реагировали на это однозначно: они указывали штатам, городам, округам и школам, как расходовать эти деньги. Выражаясь словами Мэдисона, Вашингтон узурпировал власть у штатов "путем постепенного и молчаливого вторжения".

Часто федеральное правительство начинало раздавать штатам и общинам подачки гораздо больших размеров на программы, в проведении которых у тех не было ни нужды, ни желания, но эти деньги брали, потому что они уже у них были, эта помощь казалась "щедрой, безвозмездной". Со временем они попадали в такую зависимость от этих денег, что привыкали, как наркоманы, отказаться было невозможно, и лишь позже, когда привычка "принимать" становилась пристрастием, приходило понимание, насколько всепроникающими являются правила и ограничения, поступающие вместе с деньгами.

По мере того как эта практика продолжалась, федеральное правительство постоянно увеличивало свою долю с общих налоговых поступлений по стране, а штатам и их правительствам становилось все труднее самим взимать деньги для собственных нужд; в результате за финансовую помощь им приходилось возвращать федеральному правительству больше, и таким образом они становились пленниками неумолимого Вашингтона и множества его бюрократов. В обмен на федеральные дотации власти штатов и округов постепенно переставали быть хозяевами своей судьбы, ими становилась безликая армия бюрократов Вашингтона, утверждавшая, что лучше знает, как решить проблемы больших или малых городов, чем живущие в них люди. И если местные власти или выбранные конгрессмены пытались закрыть программу, по их мнению, непродуктивную и убыточную, то оказывалось, что инициаторы и проводящие ее в жизнь чиновники находятся в таком тесном союзе, что дальнейшие действия становятся просто невозможными. Таким образом, любую начатую федеральную программу, выгодную какой-то группе лиц или отдельным кругам, закрыть фактически нельзя, а средства расходуются и расходуются бесконечно.

Разница между тем, как мы представляем себе будущее Америки и каким видели его наши отцы-основатели, огромна: они считали, что ответственность центрального правительства состоит прежде всего в обеспечении национальной безопасности, защите демократических свобод и ограничении вторжения правительства в нашу жизнь — одним словом, оно должно защищать жизнь и свободу народа и стремиться к всеобщему счастью. Они не предполагали, что расплодившиеся правительственные организации будут указывать нашим фермерам — что сажать, нашим учителям — чему учить, нашим промышленникам — что строить и производить. Разработанная ими конституция утверждала суверенные штаты, а не административные районы федерального правительства. Они верили в то, что правительство должно быть как можно ближе к народу; если родители недовольны школами, они могли на следующих выборах переизбрать местное правление по вопросам образования; но что можно сделать с замкнутым кругом бюрократов в министерстве здравоохранения, просвещения и социального обеспечения, рассылающих в школы ультиматумы относительно расписания и учебников?

Меня уже давно беспокоило распространение власти федерального правительства и его посягательства на наши свободы, но за годы моего пребывания на посту губернатора эти проблемы стали гораздо очевиднее, начиная с выхода книг Линдона Джонсона "Великое общество" и "Война с бедностью". Эти годы явились водоразделом в эволюции нашего федерального правительства, и, мне кажется, историкам предстоит еще многое изучить и проанализировать.

С 1965 по 1980 год федеральный бюджет увеличился примерно в пять раз, в то время как дефицит этого бюджета вырос в пятьдесят три раза, а количество средств, выделенных в виде дотаций под различные установленные федеральным правительством программы, возросло в четыре раза и составило почти триста миллиардов долларов в год. За это время большое количество органов власти, традиционно действовавших на уровне широких масс, было переведено в Вашингтон.

Если оглянуться на великое множество новых федеральных программ, то с трудом можно найти такую, которая действительно много чего дала беднякам или нации в целом. Масса денег просто рассеялась в административном процессе. На программы по борьбе с бедностью истрачены сотни миллиардов долларов, а положение бедняков стало еще более трудным. Миллиарды были израсходованы на программы, обернувшиеся для людей еще худшим положением.

Но расход долларов и центов ничтожен по сравнению с расходом человеческого потенциала. Он был растрачен этими субсидиями и подачками, как наркотиками, истощающими человеческую душу, подавляющими стимул к работе, разрушающими семьи, увеличивающими бедность женщин и их детей, наносящими вред школе и разъединяющими людей.

В 60-х настала очередь либералов выйти и нанести свой удар, и они это сделали.

Весной 1975 года я ездил верхом на Малыше в окрестностях "Ранчо дель сьело" и много думал о том, как все виделось нашим отцам-основателям, думал о том, что мы забыли об их мечтах, о необходимости вновь воскресить их, думал о тех, кто призывал меня выставить кандидатуру на пост президента. И наконец, вспомнил то, что говорил много лет назад: не кандидат принимает решение — баллотироваться ему или нет, такое решение принимает за него народ.

Я довольно мало знал Джералда Форда до того, как он сменил Ричарда Никсона в Белом доме, хотя как-то принимал участие в трансляции футбольного матча, где он играл в составе команды Мичиганского университета. Он предлагал мне любую должность в его кабинете, но мне хотелось закончить второй срок своего пребывания на посту губернатора, и я сказал, что предпочитаю остаться в Сакраменто.

После того как Форд стал президентом, ряд республиканских лидеров стали убеждать меня участвовать в выдвижении кандидатуры от партии к предстоящим президентским выборам 1976 года, бросив тем самым ему вызов. Я отнюдь не думал о том, чтобы баллотироваться на пост президента, но, как я уже говорил, не кандидат решает это, а народ, именно от народа ты узнаешь, выставлять свою кандидатуру или нет. Поэтому я согласился на выдвижение, но дал слово соблюдать одиннадцатую заповедь, и сдержал слово.

Сенатор от штата Невада, Пол Лаксолт, с которым я познакомился и подружился, когда мы были губернаторами соседствующих штатов, согласился быть председателем моей избирательной кампании. Команда политических профессионалов, возглавляемая Стюартом Спенсером и Биллом Робертсом, которая проводила мою кампанию на пост губернатора, еще раньше дала согласие работать с Фордом, поэтому мои сторонники пригласили известного и уважаемого юриста из Вашингтона Джона Сирса, работавшего в Белом доме при Никсоне.

Для проведения первичных выборов мы разработали четкую и откровенную стратегию: предметом нашей критики будут только демократы и центральное правительство, но не Джералд Форд. Основная тема — я не являюсь частью вашингтонского истеблишмента, для них я — аутсайдер и поэтому предлагаю избирателям свою кандидатуру как альтернативу демократам.

Когда я впервые баллотировался в губернаторы, мне пришлось оспаривать довод, что если я в прошлом актер, то не имею политического опыта. Восемь лет моего пребывания на этой должности сделали свое дело. Теперь же я знал, что в борьбе за президентское кресло нам придется столкнуться еще с одним стереотипным предубеждением, бытующим в северо-восточных штатах относительно калифорнийцев: поскольку Калифорния — родина орехов и фруктов, то там хорошо быть апельсином.

Тема моих выступлений во время агитационных поездок была знакома всякому, кто слышал меня раньше: необходимо сократить численность федерального правительства, уменьшить налоги и прекратить вторжение правительства в жизнь граждан, сбалансировать бюджет и возвратить людям свободу, узурпированную бюрократами. Когда мы начинали кампанию, я попробовал рассказать американцам о том, что мы сделали в Калифорнии, чтобы сократить расходы и пресечь злоупотребления в социальном обеспечении; я также предлагал вернуть штатам и общинам возможность самим проводить в жизнь разнообразные федеральные программы по социальной помощи, поддержке в области образования и жилья, используя наряду с этим налоговые средства для оплаты таких программ.

В конце февраля мы приняли первый бой во время первичных выборов в Нью-Гэмпшире. Перед их началом мне следовало бы провести там два выходных дня, но вместо этого по плану, разработанному Джоном Сирсом, вылетели в Пеорию, штат Иллинойс, где я также проводил кампанию по первичным выборам. Только позже друзья из Нью-Гэмпшира объяснили мне, что, уехав из штата накануне выборов, я тем самым объявил избирателям, что рассчитываю на их голоса как на нечто само собой разумеющееся, давая понять, что Нью-Гэмпшир не имеет для меня значения.

Я проиграл предварительные выборы, недобрав 1500 голосов до 108 000. Я проиграл выборы во Флориде, а затем в Иллинойсе, своем родном штате. После трех крупных поражений в самом начале пресса начала сбрасывать со счетов и мою кампанию, и мое политическое будущее. Но я считал, что, начав эту гонку, должен пройти ее до конца.

В конце марта предстояли выборы в Северной Каролине, и, чтобы оставаться вероятным кандидатом, я должен был во что бы то ни стало выиграть их. Я выступал с утра до вечера и, предприняв последнее усилие, рискнул потратить большую часть наших средств, купив полчаса эфирного времени, чтобы изложить свою платформу непосредственно перед выборами. Риск оправдался. Моя речь повернула ход дела, стимулировала поддержку избирателей, и мы одержали победу; это помогло собрать деньги, необходимые для дальнейшей кампании. После этого я выиграл выборы в Техасе, Алабаме, Джорджии, Калифорнии и нескольких других штатах, что позволило мне стать соперником Форда на съезде партии в Канзас-Сити.

Чтобы выиграть выдвижение, необходимо было получить голоса 1140 делегатов. Съезд приближался, но в конкурентной борьбе ни у одного из кандидатов не было перевеса, и тогда на меня начали оказывать давление — особенно мои более консервативные сторонники — выступить с критикой в адрес Форда.

Хотя я ясно дал понять, что одобряю не все действия его администрации, такие, как, например, соглашение о снятии контроля над Панамским каналом, купленным и оплаченным американцами, я не хотел нарушать одиннадцатую заповедь и отказался от критики непосредственно в его адрес.

После голосования я набрал 1070 голосов — до победы не хватало 70, у Форда было 1187 голосов. Он выиграл выдвижение. Я был очень близок к победе, но проиграл. Для меня это было большим разочарованием, так как я не люблю проигрывать, но я знал, что очень трудно бороться с находящимся у власти президентом. Помощники Форда дали понять, что если я хочу, то могу получить выдвижение на пост вице-президента, но еще раньше я сказал, что не намерен рассматривать такое предложение. Это просто не входило в мои планы.

После голосования Форд пригласил меня на помост. Мы с Нэнси вышли и обратились к делегатам с призывом единодушно отдать ему свои голоса, также выразив свою поддержку. Это был незабываемый и волнующий вечер.

После того как Джералд Форд победил в Канзас-Сити, я встретился с членами делегации Калифорнии и сказал: "Мы с Нэнси не собираемся, сидя в качалках, повторять: "Для нас все кончено".

Кстати, как у многих, у нее в тот день было именно такое настроение, а в глазах стояли слезы. Она никогда никоим образом не пыталась повлиять на меня в вопросах борьбы за президентское место, но я знаю, что в тот день она была очень опечалена, так как знала, как я не любил проигрывать. Но, как мне кажется, в глубине души Нэнси испытывала чувство облегчения. Теперь мы могли вернуться домой и продолжать обычную жизнь. И думаю, мы оба понимали: это не конец, поражение в Канзас-Сити — это еще не все. После того как десять лет жизни было отдано тому, во что мы верили, я просто не мог уйти со словами: "Теперь это меня больше не волнует".

После съезда партии я провел кампанию в поддержку президента Форда более чем в двадцати штатах, а когда он потерпел поражение от Джеймса Картера, вновь вернулся к своим выступлениям в газете и на радио, продолжая отстаивать идеи и принципы республиканизма, говоря о том, как мы отошли от идеалов наших отцов-основателей. Учитывая весь накопленный в результате кампании опыт и с целью привлечь внимание к освещаемым проблемам, я основал организацию "Граждане в защиту республики".

Я знал, что после поражения Форда многие из моих сторонников вновь обратятся ко мне с призывом баллотироваться на пост президента на выборах 1980 года, что и произошло. Но в ту пору я отвечал, что пока не готов принять решение. Я уже не сопротивлялся, как в 1965 и 1967 годах. Я хотел быть президентом. Но я глубоко верил, что то, что случилось потом, от меня уже не зависело, все зависело от народа: если действительно существует движение в мою поддержку, то буду баллотироваться, но мне хотелось выждать и оценить ситуацию.

Когда Пол Лаксолт спросил меня, может ли он сформировать основное ядро помощников по организации кампании 1980 года, если я приму решение баллотироваться, я не возражал, но заметил, что с моей стороны такой ответ не несет никаких обязательств. Он принял мои условия и начал неутомимую работу по организации кампании, которая вообще могла не состояться.

Пока шла подготовительная работа, мы вернулись к нашей повседневной жизни в Южной Калифорнии, получая от этого огромное удовольствие. Избирательная кампания надолго оторвала нас от детей, теперь же мы стали видеться чаще. Нэнси, которая всегда была душой нашего домашнего очага, не переставала заниматься устройством и обновлением дома в Паси-фик-Палисейдс, и, кроме того, у нее было много работы, связанной с программой Фостера. Теперь мы располагали гораздо большим временем и могли жить на ранчо и путешествовать. Во время поездки в Англию я случайно встретился там с Джастином Дартом, который был одним из членов моего "кухонного кабинета" в Калифорнии. Он сказал, что хочет познакомить меня со своей приятельницей — первой женщиной, избранной на пост главы британской Консервативной партии.

Я рассчитывал провести с Маргарет Тэтчер всего несколько минут, а проговорили мы с ней почти два часа. Эта женщина сразу же понравилась мне, она была приветлива, женственна, грациозна и умна, а когда речь зашла о сокращении правительственного аппарата и расширении экономических свобод, то с первых же слов стало очевидно, насколько мы близки по духу. В тот же вечер на приеме один англичанин, который слышал о нашей встрече, спросил меня: "Что вы думаете о нашей миссис Тэтчер?" Я ответил, что встреча с ней произвела на меня глубокое впечатление, и добавил: "Думаю, она будет великолепным премьер-министром". Он искоса посмотрел на меня с выражением некоего насмешливого недоумения, которое, казалось, подразумевало неприемлемость подобной идеи: "Мой дорогой, женщина — премьер-министр?" "В Англии однажды была королева по имени Виктория, и у нее неплохо получалось", — ответил я. "О Боже, — воскликнул он, — я совсем позабыл об этом".

Конечно, мне тогда и в голову не могло прийти, что спустя несколько лет мы с Маргарет будем сидеть друг против друга как главы своих правительств.

С каждым месяцем у меня росла озабоченность относительно администрации Картера и всего того, что происходило в Вашингтоне.

Когда Джимми Картер баллотировался на пост президента, его платформа включала сокращение расходов на оборону и осуществление того, что демократы называли "всеобщим экономическим планированием". Для меня это означало одно: демократы намерены позаимствовать некоторые принципы провалившихся советских пятилетних планов, причем Вашингтон должен определять общенациональные производственные задачи — где люди должны работать, чем должны заниматься, где должны жить и что должны производить. Платформа демократов также содержала призыв к "более справедливому распределению материальных ценностей, доходов и власти", т. е. основополагающие понятия, которые в данном контексте для меня означали конфискацию заработанного и достигнутого людьми нашей страны, людьми, которые работают и производят, и перераспределение в пользу тех, кто не работает и не производит.

Уверен, либералы, как обычно, исходили из самых лучших побуждений, но наша экономика — одно из величайших чудес света, и ей не нужны плановики, она существует, потому что исходит из принципов свободы. Миллионы людей заняты своим ежедневным делом и сами решают, как они хотят работать и жить, как хотят тратить свои деньги, распоряжаясь плодами своего труда. Наша страна не нуждается в "инженерах общества" или экономистах-плановиках. Законом нашей экономической системы является спрос и предложение, и право каждого выбирать свое дело, свой образ жизни, где и как ему жить — каждый волен в этом, если не ущемляется право других пользоваться такими же свободами.

Я также считал, что при администрации Картера создалась катастрофическая ситуация в области национальной безопасности. Пока проводилось сокращение нашей военной мощи, мы теряли свои позиции под натиском коммунизма во многих регионах мира; боевой дух нашей добровольной армии падал; войска стратегического назначения устарели; не предпринималось никаких действий, чтобы уменьшить угрозу ядерного побоища, способного уничтожить большую часть мира меньше чем за полчаса. Кроме того, существовали и другие неотложные проблемы, такие, как безработица, инфляция, резкое увеличение процентных ставок; складывалось впечатление, что проводимая администрацией политика приведет страну к серьезному экономическому спаду. Но хуже всего было то, как мне казалось, что Америка начинает терять веру в себя. Почти каждый день президент обращался к американскому народу со словами, что расцвет Америки миновал, что со временем всего будет меньше и американцам придется привыкать к этому, что мы не должны возлагать на будущее больших надежд и что во всем мы должны винить только самих себя.

Время шло, проблемы становились все серьезнее, и все больше людей обращалось ко мне, говоря, что я должен баллотироваться на пост президента. Постепенно я утверждался в решении выставить свою кандидатуру на выборах 1980 года.

В Лос-Анджелесе я встретился с Джорджем Бушем и еще несколькими друзьями, он сказал, что намерен баллотироваться в президенты в 1980 году. Подозреваю, что ему хотелось бы услышать от меня, что я не собираюсь баллотироваться, но я ответил: "Вы знаете, сам я пока еще не принял решения, но возможно, тоже буду баллотироваться".

Примерно в то же время человек пятнадцать моих самых консервативных сторонников попросили меня встретиться с ними в Вашингтоне в отеле "Мэдисон". Они предложили мне баллотироваться в качестве независимого кандидата. У них было намерение начать массированное национальное движение консерваторов, и я должен был возглавить его. Четыре года назад кое-кто из них уже пытался осуществить такую задачу, но тогда я отказался. На этот раз я просто сказал им, что они не в своем уме: большая часть американских консерваторов — республиканцы, и они не отступят от этих принципов ради третьей партии. При этом я добавил, что если когда-нибудь смогу осуществить то, во что верю, то это произойдет в рамках Республиканской партии. Но они не хотели слушать моих доводов, поэтому я просто ушел.

Некоторые из этих твердолобых никогда не простили мне этого. (Позже я узнал, что потом они тайно встречались с Александром Хейгом и почти убедили его стать моим соперником.)

Я знал, что если решу баллотироваться в 1980 году, то передо мной встанут прежде всего две проблемы: во-первых, мне придется доказывать представителям восточных штатов — а они всегда относились с подозрением к любому выходцу с Запада, особенно из Калифорнии, — что я не экстремист, и, во-вторых, мой возраст.

Если я одержу победу на выборах, то вскоре после вступления в должность мне исполнится семьдесят лет и я буду самым старым президентом за всю историю США. (Фактически это будет тридцать первая годовщина моего тридцатидевятилетия. Когда мне исполнилось шестьдесят пять, я, как и Джек Бенни[28], пустил шутку, что все последующие дни рождения отмечают годовщину моего тридцатидевятилетия.)

Но дело в том — и это действительно так, — что я чувствовал себя как тридцатидевятилетний, даже моложе. Я не ощущал в себе каких-то перемен или возраста, а ощущал себя таким всегда. Но я знал, что пресса неизбежно сконцентрирует внимание на моем возрасте.

Я никогда не любил вздремнуть, не красил волосы, но все равно газетчики предполагали обратное. (Слух о том, что я крашу волосы, пошел еще в мою бытность губернатором. Мой парикмахер рассказывал мне, что после того, как я выходил из парикмахерской, люди иногда заглядывали и просили разрешения взять клочок волос и посмотреть, есть ли у корней седина. Я — единственный человек из всех известных мне, кто действительно обрадовался, когда она появилась.)

По мере того как приближалось время принятия решения, выставлять ли свою кандидатуру на выборах 1980 года, я начал замечать, что и на избирательных участках, куда приходили люди, все явственнее стало проявляться чувство раздражения и безысходности по поводу налогов и правительственных регламентаций; впервые я заметил подобное, когда совершал поездки по стране, работая для "Дженерал электрик".

В 1978 году избиратели Калифорнии проголосовали за принятие предложения, резко сокращавшего налоги на собственность и таким образом устранившего возможность бунта налогоплательщиков по всей стране. Пятью годами раньше, когда я был губернатором, я пробовал предпринять подобную меру, но потерпел неудачу. Тогда для этого еще не настало время. Теперь люди протестовали против правительства, запустившего руку в их карман. Тот самый "пожар прерий", о котором я говорил раньше, распространился по всей стране, и в этом не было ничего удивительного. Сумма средств, выплачиваемых федеральным правительством на содержание своих государственных служащих, резко подскочила с 1960 по 1980 год: если в начале 60-х она составляла менее 13 миллиардов долларов, то в конце 70-х превысила 70 миллиардов. Общие федеральные расходы увеличились в шесть раз и составляли более 500 миллиардов долларов; национальный долг почти утроился и приближался к отметке в один триллион долларов; а население страны увеличилось за это время примерно на 20 процентов.

Люди начали уставать от того, что четыре месяца в году им приходилось работать, чтобы только уплатить налоги. Но они продолжали расти, и последовательность системы проявлялась лишь в одном: если вводился налог, он никогда не отменялся.

Что же касается заводов и мастерских, то высокие налоги отнюдь не стимулировали инвестиции в новые установки и оборудование, пагубно сказывались на производительности труда американских рабочих — лучших в мире, — а устаревшие и носящие карательный характер предписания и правила, навязываемые правительством, затрудняли и сдерживали динамическую энергию свободного рынка.

За полвека было всякое: и "новый курс", и "великое общество". Но вот появилось правительство, которое наложило руку почти на сорок пять процентов национального богатства. И тогда народ сказал: "Хватит".

13 ноября 1979 года в Нью-Йорке в отеле "Хилтон" я выступил с речью, в которой объявил о решении выставить свою кандидатуру на пост президента. Сразу же после выступления мы отправились в агитационную поездку в штаты Вашингтон, Нью-Гэмпшир, Иллинойс и другие. Рассказывают, что по дороге в аэропорт Ла-Гуардиа потерялся автобус с репортерами, освещающими ход кампании. Может быть, это было дурным предзнаменованием, но сама кампания началась не очень гладко.

Для ее проведения и организации мы пригласили в состав команды в основном тех же людей, что и в 1976 году; председателем был Пол Лаксолт, а директором-распорядителем — Джон Сирс. Мой близкий помощник еще по Сакраменто Майк Дивер, которого я очень ценил, отвечал за политическую стратегию и финансы; еще один прежний помощник из Сакраменто Линдон Нофзигер был пресс-секретарем, а Эд Мис согласился стать моим советником по основным вопросам кампании.

За несколько недель до выступления в Нью-Йорке между основными руководителями команды возникли серьезные трения. Джон Сирс начал претендовать на то, чтобы осуществлять абсолютный контроль над всей кампанией, и вывел из состава команды нескольких людей, которые были со мной еще в Калифорнии. Несмотря на то что я вмешался и не разрешил ему заменить Пола Лаксолта на должности генерального председателя кампании, Джон поставил на место Нофзигера своего человека, и теперь пресс-секретарем стал Джим Лэйк; кроме того, вместо Мартина Андерсона, еще одного ценного советника из Калифорнии, он пригласил нового советника, Чарльза Блэка.

Джону особенно не нравилась моя близость с Майком Дивером и Эдом Мисом, и он начал предпринимать попытки убрать их из команды. К концу ноября, спустя лишь две недели после начала кампании, среди них возникли такая напряженность и препирательства, что я решил собрать вместе основных руководителей у себя дома в Пасифик-Палисейдс и попытаться выправить положение. Как только все собрались, Джон Сирс, Джим Лейк и Чарльз Блэк фактически поставили мне ультиматум: Майк Дивер должен уйти. Они заявили, что он обладает слишком большими полномочиями и часто его цели противоречат тому, чего хотят достигнуть они в результате кампании. Это поставило меня перед выбором между ними тремя и Майком, но прежде, чем я успел сказать что-либо, заговорил Майк: "Послушайте, если все сводится к выбору между мной и Джоном, то считаю, что вы не можете позволить себе потерять его, поэтому уйду я". Сказав это, он встал и вышел из комнаты. Это он помог привлечь Джона Сирса для работы в команде, безоговорочно веря в его возможности, и поэтому был готов принести себя в жертву.

Я побежал за Майком и догнал его уже у входной двери, пытаясь убедить его остаться, но он сказал: "Нет, губернатор, Джон Сирс вам нужен больше, чем я".

Расстроенный, я вернулся в комнату. "Черт возьми, — воскликнул я, — вы только что выгнали человека, который, вероятно, стоит вас троих".

С уходом Майка напряженность на какое-то время ослабла, и кампания начала набирать темп.

После того как я объявил о решении выставить свою кандидатуру от Республиканской партии, претендентов набралось достаточно: семь кандидатов уже участвовали в предвыборной гонке, и кампания обещала быть долгой.

Как и в 1976 году, я объявил о намерении твердо соблюдать одиннадцатую заповедь: выступать с критикой только против демократов и в то же время донести до избирателей свою собственную позицию.

Я предполагал, что в северо-восточных штатах встречу весьма скептическое отношение одним своим появлением, выступая перед избирателями и отвечая на их вопросы. Возраст никогда не был для меня важным или решающим вопросом, но игнорировать его я не мог, и, чтобы показать избирателям и прессе, что я такой же бодрый и энергичный, как и все, кампания велась буквально с рассвета дотемна, и обычно кто-то из репортеров, сопровождавших нас в поездках, первым начинал жаловаться на усталость. Было много таких ночей, когда после целого дня выступлений я прохаживался по затемненному проходу нашего самолета, а все вокруг спали — все, кроме меня. (Когда один из моих сторонников саркастически заметил, что я — "старейший и мудрейший" кандидат, ведущий кампанию, я не возразил.)

Я много узнал о том, как репортерский корпус страны освещал кампанию президентских выборов. Насколько могу судить, когда мы с утра отправлялись в путь, целью многих корреспондентов было просто следить, не спутаю ли я что-то в своем выступлении, или подловить меня на какой-нибудь несущественней ошибке, когда мне приходилось касаться малознакомой или незначительной темы, не имеющей отношения к основному содержанию выступления. И затем большинство из них с удовлетворением мчались, чтобы передать достоверную информацию, не обращая внимания на то важное и существенное, что было сказано в этот день, не пытаясь вникнуть глубже и понять то, что могло бы лучше раскрыть ход кампании и выявить разницу между кандидатами. Я считал всю их информацию очень поверхностной.

До 1976 года предварительные выборы в Нью-Гэмпшире, обычно проводимые в середине февраля, считались первым испытанием для кандидата на президентское кресло. Но в тот год появившийся ниоткуда Джимми Картер заявил себя вероятным кандидатом, получив большинство голосов членов партии, которые он собрал за один день агитационных поездок по общинам штата Айова за несколько недель до начала предварительных выборов в Нью-Гэмпшире. В результате к началу 1980 года первым боем в президентском турнире считались предвыборные митинги сторонников партии в Айове, назначенные на 21 января.

Джон Сирс сказал, что по опросам у меня хороший перевес в Айове, где многие еще помнили меня по выступлениям на радио, и поэтому не нужно проводить там большую кампанию. Он не включил меня в дебаты, спонсором которых была газета, Де-Мойн реджистер энд трибюн" и в которых участвовало большинство кандидатов. Мы ограничились несколькими символическими выступлениями вместо посещения всех мест, где должны были проходить митинги.

Как мы потом поняли, это была большая ошибка.

Джордж Буш буквально жил в Айове перед митингами (мне бы тоже следовало сделать это), и он победил с очень несущественным перевесом.

Это поражение по-настоящему потрясло и разочаровало меня. Даже после всех лет, проведенных в Голливуде, Айова была для меня вторым родным штатом. Много лет прошло с тех пор, как я жил там, но считал себя "переселенным" уроженцем этого штата и всерьез рассчитывал на победу. Но мы ошиблись, воспринимая Айову как само собой разумеющееся: в какой-то степени повторилась ситуация 1976 года в Нью-Гэмпшире.

На следующий день после митингов большинство наших ученых мужей пришли к выводу, что обошедший меня Джордж Буш получил преимущество, которое поможет ему выиграть выдвижение; он называл это "большой выигрыш".

Предварительные выборы в Нью-Гэмпшире, назначенные на 26 февраля, неожиданно обернулись для меня вопросом жизни и смерти. Если Буш нанесет мне поражение и здесь, то, я знал, и все в команде знали это, будет исключительно трудно вернуть кампанию на путь, ведущий к победе. Митинги в Айове слишком сильно напоминали мое поражение в Нью-Гэмпшире четыре года назад, когда, послушавшись совета, что нет больше необходимости проводить кампанию, поскольку по опросам я опережаю других кандидатов, я уехал из штата накануне предварительных выборов. Теперь я решил, что на этот раз мы не повторим ту же ошибку. Я слишком полагался на советы Сирса, не прислушиваясь к собственной интуиции, и понял, что мне необходимо самому в большей степени руководить ходом кампании.

Я собрал всех вместе и сказал, что в Нью-Гэмпшире все будет проходить как положено. Сказано — сделано.

Каждый день мы разъезжали по заснеженным дорогам штата с раннего утра до позднего вечера; я разговаривал с каждым, кто хотел выслушать меня, затем мы усаживались снова в машины и автобусы и ехали дальше, редко возвращаясь раньше полуночи.

Думаю, поражение в Айове по-настоящему подхлестнуло меня, и я не хотел проигрывать снова.

Как я уже говорил, я часто удивляюсь тому, как мелкие и, казалось бы, несущественные события, как, например, потеря работы в компании "Монтгомери уорд", могут изменить человеческую жизнь.

В ту зиму произошло еще одно незначительное, на первый взгляд, событие, совсем краткое — оно длилось несколько секунд, в спортзале средней школы в Нашуа, штат Нью-Гэмпшир, и, я думаю, именно оно помогло мне прийти в Белый дом.

Полагаю, что в последние дни перед предварительными выборами в Нью-Гэмпшире почти все понимали, что основная борьба идет между Джорджем Бушем и мной, причем Буш лидирует. И когда газета "Нашуа телеграф" предложила свои услуги в качестве спонсора между нами двумя, мы оба согласились. Дебаты должны были состояться в субботу вечером, прямо перед выборами. Вполне понятно, что это вызвало протесты остальных кандидатов. Один из них, сенатор Роберт Доул, подал жалобу в федеральную комиссию по выборам и заявил, что, финансируя дебаты только между двумя кандидатами из семи, газета проводит незаконную кампанию в поддержку Буша и Рейгана. Комиссия согласилась с этим. Предпочитая не отказываться от уже назначенных дебатов, мы предложили команде Буша поделить расходы по их проведению. Но его доверенные отказались, и мы решили взять целиком на себя расходы по проведению дебатов — они составляли несколько тысяч долларов, — и они приняли наше предложение.

Я считал, что было бы несправедливо исключать из дебатов остальных кандидатов, так как в эти дни большинство из них тоже проводили свою кампанию в Нью-Гэмпшире, а поскольку мы теперь являлись спонсорами и платили за дебаты, я решил пригласить их принять участие; четыре кандидата — Роберт Доул, Говард Бейкер, Джон Андерсон и Фил Крейн (Джон Кон-нэлли проводил кампанию в другом штате) дали свое согласие.

В субботу вечером, поднявшись на платформу, построенную для этого случая в спортзале средней школы Нашуа, мы увидели на ней один стол, два стула и шестерых кандидатов. Когда менеджер команды Буша Джим Бейкер увидел еще четырех кандидатов, он запротестовал и сказал, что при такой ситуации Джордж выступать в дебатах не будет. Но поскольку остальных пригласил я, то согласиться с Бейкером и исключить их из дебатов я тоже не мог. Таким образом, мы оказались в каком-то странном неловком тупике.

Джордж застыл на своем стуле, не произнося ни слова, я сидел на другом, за моей спиной стояли в замешательстве четыре других кандидата, которым в буквальном смысле говорили, что они должны уйти, и все это проходило на виду у почти трехтысячной аудитории.

Не понимая, что происходит, люди кричали, свистели и требовали начала дебатов. Я решил, что должен объяснить причину задержки, и начал говорить. Но, как только я произнес несколько слов, редактор газеты "Нашуа телеграф" крикнул звукооператору: "Выключи микрофон мистера Рейгана!" Мне это не понравилось, мы платили за дебаты, а он вел себя так, словно его газета все еще оставалась спонсором, и тогда я повернулся к нему — микрофон был включен — и сказал первое, что пришло в голову: "За этот микрофон плачу я, мистер Брин".

Мои слова произвели эффект разорвавшейся бомбы. Собравшиеся в зале, чьи эмоции были уже на взводе, разразились оглушающими криками и, казалось, просто сошли с ума.

Вполне возможно, что я выиграл дебаты, предварительные выборы и само выдвижение именно в тот момент.

После дебатов мне сказали, что асфальт на автостоянке у школы был усеян значками предвыборной кампании Буша.

После митингов в Айове, когда я старался вернуть себе прежнее положение, ссоры, напряженность и нервное состояние в нашей группе, причиной которых были попытки Джона Сирса полностью контролировать ведение кампании, вновь возобновились. Я считал Сирса сильным и талантливым, но он сердился, если я с кем-то другим кроме него обсуждал ход кампании, и продолжал настаивать, чтобы я отстранил Эда Миса и других членов команды, о которых он был не очень высокого мнения. Я еще не простил ему историю с Майком Дивером и по мере приближения дня выборов решил, что терпение мое лопается.

Но кроме моральных проблем и напряженности у нас появлялись и другие проблемы: мы расходовали столько средств, что возникла опасность выйти за рамки расходов, установленные федеральным законодательством о выборах, а это означало, что у нас может не хватить денег для проведения важных предварительных выборов весной.

Необходимо было провести изменения в составе руководителей кампании. Я знал, что должен сделать это до объявления результатов голосования по Нью-Гэмпширу потому, что если я проиграю и затем отстраню Сирса, то могут сказать, что я делаю его козлом отпущения своего поражения, а мне этого не хотелось. Поэтому в день голосования я пригласил к себе Джона Сирса, Джима Лэйка и Чарльза Блэка и попросил их уйти. Они нормально восприняли это и, думаю, сами понимали причины.

Я уже договорился с бывшим председателем комиссии по финансовому обеспечению и биржевым операциям Уильямом Кейси, с которым виделся в Нью-Йорке, что он возглавит кампанию, наведет порядок в финансах и будет следить, чтобы мы не превышали установленную схему расходов. Эд Мис возглавил оперативную работу, а вскоре Майк Дивер, Линдон Нофзигер и Мартин Андерсон вновь вернулись в команду. Немного позже в руководящую группу вошел также Стюарт Спенсер.

Через несколько часов после моего выступления избирательные участки закрылись и я узнал, что победил на предварительных выборах в Нью-Гэмпшире, набрав 51 процент голосов.

Анализируя все происшедшее, могу сказать, что этот день был действительно решающим во всей кампании предварительных выборов. Начиная с этого дня кампания проходила гладко, и победа в Нью-Гэмпшире придала нам импульс, который весной помог мне одержать победу почти во всех остальных штатах.

Вскоре после Нью-Гэмпшира все кандидаты, за исключением Джорджа Буша, вышли из игры, а затем, к концу мая, и он тоже.

Когда в начале июля мы с Нэнси приехали на национальный съезд Республиканской партии, оказалось, что у меня более чем достаточно голосов, чтобы выиграть выдвижение, и следующее, что мне предстояло сделать, — это выбрать кандидатуру вице-президента.

Еще до того, как мы приземлились в Детройте, некоторые партийные лидеры и члены моей команды, такие, как Пол Лак-солт, начали поговаривать о возможности предложить Джералду Форду баллотироваться в кандидаты на пост вице-президента в паре со мной, и ко дню начала съезда эта идея получила такую поддержку, что все стали называть такое сочетание "идеальным списком".

Конечно, экс-президент никогда раньше не баллотировался на пост вице-президента, но тогда мы переживали необычное время, и я сказал, что поддерживаю предложение.

Мои помощники начали осторожно обсуждать это с Фордом и его ближайшим окружением. Вначале казалось, что план может осуществиться. Спустя какое-то время Пол Лаксолт и некоторые члены моей команды стали высказывать предположение, что могут возникнуть проблемы.

Часть советников Форда проводила идею, что он должен стать своего рода "сопрезидентом", занимаясь внешней политикой, а также рядом вопросов, выходящих за рамки обычных обязанностей вице-президента.

После того как стали просачиваться известия о наших конфиденциальных переговорах, Джералд Форд, отвечая на вопросы Уолтера Кронкайта из Си-би-эс, упомянул о некоторых предложениях своих советников, он также сказал, что если этот план осуществится, то надеется вместе со мной играть весомую роль в принятии решений, исходящих из Белого дома. Когда я смотрел это интервью, то внезапно понял, что перед нами возникают гораздо более важные проблемы, связанные с этой идеей. "Подождите, — думал я, — ведь он действительно говорит о двух президентах".

Наши переговоры продолжались еще несколько часов, но в тот вечер Форд пришел ко мне в номер и сказал: "Послушайте, из этого ничего не получится".

До этого момента я считал, что все-таки возможно прийти к какому-то приемлемому варианту. И хотя я никогда не предполагал, что он будет вместе со мной участвовать в принятии решений — и никогда не принял бы такого предложения, если бы оно было сделано, я рассчитывал на возможность передачи в его компетенцию определенных вопросов, где пригодились бы его опыт и престиж как бывшего президента.

Но, придя ко мне в номер, он тем самым исключил свою кандидатуру. Он сказал, что, по мнению его советников, ему как бывшему президенту было бы уместно взять на себя часть обязанностей, как правило не входящих в компетенцию вице-президента. Но исходя из собственного опыта он знает, что в стране невозможно иметь двух президентов.

Поскольку ранее я ожидал, что Форд будет в списке, то о других кандидатурах не задумывался; теперь мне надо было выбрать кандидата на пост вице-президента, а времени почти не оставалось. В зале имени Джо Луиса делегаты ждали, когда я объявлю о своем решении.

Самым очевидным кандидатом был Джордж Буш. Мы вместе прошли через конкурентную и порой жесткую борьбу на предварительных выборах, но он всегда импонировал мне как человек; кроме того, я с глубоким уважением относился к его способностям и богатому опыту и знал, что он пользуется большой поддержкой в партии.

Джордж и Барбара Буш жили в том же отеле, что и я. Через несколько минут после ухода Джералда Форда я позвонил Бушу и сказал: "Джордж, мне кажется, что тот, кто после меня получил наибольшее количество голосов при выдвижении на пост президента, по логике вещей должен стать вице-президентом. Вы согласны?" Не колеблясь ни минуты, он ответил, что с радостью будет в списке со мной. "Хорошо. Тогда я сажусь в машину и прямо сейчас еду на съезд, чтобы объявить о своем решении".

Когда я объявил о нем делегатам, до отказа заполнившим зал, мои слова были встречены стоя приветственными криками. От этого рева едва держалась крыша. Мы с Джорджем стояли на сцене, и нам казалось, что партия вновь превращается в единое целое. Затем я попросил делегатов присоединиться ко мне в молчаливой молитве.

Теперь перед Джорджем и мной была общая цель: победить Джимми Картера и Уолтера Мондейла.

На исходе лета 1980 года кампания по выборам президента шла уже полным ходом. Американцы второй год подряд пытались справиться с жестокими последствиями растущей инфляции, как саранча пожиравшей их сбережения, зарплату, а вместе с ними и привычный образ жизни. Процентные ставки превысили пятнадцать процентов, лишая миллионы американских семей возможности купить собственный дом; безработица, инфляция и процентные ставки повсюду выражались уже двузначным числом.

Нам грозила серьезная опасность отстать от Советского Союза в военном отношении, а на посту главнокомандующего находился бывший морской офицер. Советы проводили массированную модернизацию своих морских, сухопутных и воздушных войск. Мне говорили, что половина кораблей нашего военного флота не может выйти в море из-за недостатка запасных частей или некомплекта личного состава, а половина наших военных самолетов не могут подняться в воздух также из-за нехватки запасных частей; подавляющее большинство наших военнослужащих ничего не кончали, кроме средних школ.

Советский Союз вел тогда жестокую войну в Афганистане, и коммунизм глубоко пустил свои щупальца в Африке и Центральной Америке. Почти год в Иране более пятидесяти американцев оставались пленниками режима, которым правил пришедший к власти злобный и религиозный до фанатизма деспот, силой отстранивший от руководства шаха — старого и лояльного союзника Соединенных Штатов, и наша страна ничего не сделала, чтобы помочь шаху.

Я решил не критиковать иранскую политику президента Картера, опасаясь, что любые мои слова могли помешать усилиям по освобождению заложников. Пребывание на посту губернатора научило меня понимать, что иногда только высшее должностное лицо в правительстве знает о происходящем, и я решил, что в данном случае мне лучше воздержаться: может быть, происходит то, о чем я не знаю.

Но события в Иране огорчали меня. Внезапный взрыв фанатичного исламского фундаментализма как политической силы на Ближнем Востоке представлял такое развитие событий, которое заставило бы всерьез задуматься любого западного лидера, обеспокоенного нашими стратегическими интересами в этом регионе. Картеру не просто было действовать в данной ситуации, и не его вина, что этот фанатизм набирал силу. Но я чувствовал, что, оставаясь в стороне и не предлагая никакой действенной альтернативы для разрешения кризиса, когда шах Ирана был отстранен от власти в начале 1979 года, администрация Картера тем самым заронила первые семена внешнеполитической катастрофы, наступившей впоследствии.

Официальные лица из правительства шаха рассказывали мне, что после вспышки бунтов в Тегеране в 1979 году советники шаха говорили ему, что если бы им разрешили арестовать пятьсот наиболее коррумпированных бизнесменов и официальных лиц правительства, то очаги мятежа удалось бы подавить и таким образом сама революция лишилась бы руководства. Но американское посольство не рекомендовало шаху предпринимать какие-либо меры. До самого конца он повторял своему окружению: "Соединенные Штаты всегда были нашим другом, и они не подведут меня и теперь". Он последовал нашему совету, как реагировать на бунтующие толпы, и когда был вынужден покинуть страну, то Америка даже не хотела впустить его для лечения, в чем он так нуждался. Это было ужасно по отношению к человеку, который более тридцати пяти лет был нашим другом и верным союзником.

Да, при шахе допускались серьезные нарушения прав человека. Но в то же время при нем внедрялось немало прогрессивного и хорошего в стране: он ввел ее в XX век, начал проводить политику терпимости в отношении несогласных с его курсом, а также пытался искоренить коррупцию, так широко распространившуюся в Иране и тем самым подготовившую почву для революции.

Решение нашего правительства оставаться в стороне, когда шаха отстраняли от власти, привело к установлению в Тегеране режима тирании, режима еще более порочного и деспотичного, чем предыдущий. И, как мне пришлось самому убедиться в этом, оно оставило нам проблемы, которые стране предстояло решать в будущем.

Во второй половине 1980 года перед нацией стояло много проблем: катастрофическое пренебрежение состоянием дел в нашей армии, высокий уровень безработицы и больная экономика, продолжающаяся экспансия коммунизма в другие страны, наши заложники в Иране. Но самым важным для меня было то, что Америка потеряла веру в себя. Нам говорили, что нация "нездорова" и время расцвета позади; что нам надо привыкать к меньшему и американский народ сам в ответе за стоящие перед ним проблемы. Нам твердили, что мы не должны возлагать больших надежд на будущее, что никогда Америка не будет такой процветающей, как раньше, и у нее больше нет того светлого будущего, которое было когда-то.

С этим я не мог согласиться.

Да, в 1980 году у нас были проблемы, во многих из которых повинен Вашингтон. Но я не соглашался с теми, кто утверждал, что единственный выход — это сдаться и искать удовлетворения в меньшем. Я не видел никакого "нездоровья" нации. Американский народ по-прежнему оставался здоровым американским народом.

Мы должны были возродить наши идеалы, нашу гордость за себя и за страну и вновь обрести то неповторимое чувство вершителя судеб и оптимизма, которое всегда отличало Америку от других стран мира.

Если бы меня избрали президентом, я делал бы все возможное, чтобы начать духовное возрождение Америки.

Я верил — и решил сделать это основной темой своей избирательной кампании, — что самое великое время Америки еще впереди, что мы должны вспомнить о том, что сделало ее самой великой, богатой и прогрессивной страной на земле, вместе подумать, что стало не так, и вернуть страну на прежний путь.

В сентябре мы с Нэнси сняли прелестный дом примерно в часе езды от Вашингтона. Он назывался "Вексфорд" и когда-то принадлежал Жаклин Онассис. Дом должен был служить своего рода "опорным пунктом" во время моих заключительных выступлений в ходе избирательной кампании. В те редкие дни, когда их не было, я ездил верхом по чудесным зеленым холмам и думал о стоящих перед нами проблемах.

Вполне очевидно, что никто не мог рассчитывать на легкую победу над находящимся у власти президентом. И хотя опросы общественного мнения показывали, что американцы недовольны руководством Белого дома, к тому времени у меня было достаточно политического опыта, чтобы понимать, что никто, а тем более ни один кандидат, не должен принимать это как само собой разумеющееся.

Я старался вести кампанию таким образом, чтобы сконцентрировать внимание на том, что делалось не так за последние четыре года, особенно в области экономики, и донести до избирателей свое представление о том, как, работая вместе, мы, как народ, сможем вернуть страну на верный путь и повести ее к выполнению своего предназначения.

Картер же выбрал путь личных нападок. Из-за того что я считал, что штатам вновь должна быть дана возможность в полной мере пользоваться правами и властью, гарантированными в конституции, он косвенно называл меня расистом, потворствующим избирателям южных штатов. Из-за того что я выступал против ратификации сенатом Договора по ОСВ-2, полагая, что он имеет серьезные недостатки, в результате которых Советы будут иметь опасное превосходство в ядерном оружии (я выступал за реальное сокращение вооружений), Картер говорил, что я одержим военными идеями, и если меня изберут, то я разрушу весь мир.

Мне кажется, избиратели понимали, что стояло за этими лживыми и порой злобными нападками: именно они еще сильнее подстегивали меня одержать победу. Ничто не возбуждало меня больше, чем конкуренция с тем, кто, по моему мнению, ведет нечестную борьбу.

Во время президентской избирательной кампании 1976 года, критикуя Джералда Форда, Картер ввел такое понятие, как "индекс бедности". Он сложил уровни инфляции и безработицы (получилось примерно 12 процентов), назвал его индексом бедности и утверждал, что никто, по чьей вине в стране существует такой высокий индекс бедности, не имеет права даже претендовать на пост президента. Правда, в 1980 году он не упоминал индекс бедности, возможно, потому, что тогда он составлял уже более 20 процентов.

Мне очень хотелось, чтобы Картер участвовал в дебатах, транслируемых по всей стране, но его советники не соглашались на это. В конце сентября Джон Андерсон, баллотировавшийся в качестве независимого, и я проводили дебаты в Балтиморе, но Картер в них не участвовал. Стюарт Спенсер сказал, что если мы будем настаивать, то в конце концов создастся достаточное общественное давление, в результате которого он будет вынужден выступить в дебатах; но с нашей точки зрения самым важным здесь была дата проведения дебатов: чем ближе ко дню выборов, тем большее значение они будут иметь. Когда Картер наконец согласился, датой дебатов было назначено 28 октября, до выборов оставалась неделя, и мы были очень рады. Дебаты прошли для меня успешно и, можно сказать, состояли только из четырех слов. Они невольно вырвались у меня после того, как Картер начал утверждать, что однажды я выступал против бесплатной медицинской помощи для получающих пособия по социальному обеспечению. Это было неправдой, на что я ответил: "Вот вы опять затеваете…

Думаю, во мне говорило сдерживаемое раздражение по поводу его утверждений, будто я расист и милитарист. Как он искажал мою точку зрения на права штатов и контроль над вооружениями, так же он исказил ее и в отношении медицинской помощи, и эти мои слова вырвались просто непроизвольно.

Аудитории это понравилось, но, мне кажется, тот факт, что на телеэкране Картер немного походил на овцу, еще более усилил эффект моих слов.

Для меня концовка дебатов играла, возможно, более важную роль; в своем заключительном выступлении я спросил людей, считают ли они, что живут сейчас лучше, чем четыре года назад. Если да, то должны голосовать за моего оппонента, если нет, то они должны согласиться, что настало время для перемен.

После завершающей недели избирательной кампании мы с Нэнси вернулись в Лос-Анджелес, чтобы дома ожидать дня выборов и решения народа. У нас была традиция: в день выборов ужинать в узком кругу старых друзей в доме Эрла Йоргенсена, бывшего члена моего "кухонного кабинета" в Сакраменто, а затем возвращаться в штаб-квартиру моей команды и ждать результатов.

Я принимал душ, готовясь к вечеру, когда Нэнси, уже принявшая ванну и завернувшаяся в полотенце, крикнула мне, перекрывая шум воды, что меня просят к телефону: "Это Джимми Картер". Я выключил воду, немного вытерся и взял трубку параллельного телефона в ванной, Нэнси стояла здесь же. Через несколько минут я ответил: "Благодарю вас, господин президент". Затем я повесил трубку и посмотрел на Нэнси: "Он уступил. Он сказал, что хочет поздравить меня". Невольно мы обнялись.

До закрытия избирательных участков в Калифорнии оставалось еще два часа. Так, стоя в ванной, обернутый полотенцем, с мокрыми волосами, я узнал, что буду сороковым президентом Соединенных Штатов.