Жизнь по-американски

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ Контроль за вооружениями: Женева — Рейкьявик — Вашингтон — Москва

Вокруг программы "стратегической оборонительной инициативы" (СОИ), которую я обнародовал в 1983 году с целью разработки оборонительного прикрытия от ракет с ядерными зарядами, раскручивались всяческие небылицы. Мифы придумывали вовсе не ученые, хотя и они тоже оказались причастными к их сотворению и внесли немалый вклад в их широкое хождение.

Я вступил в должность президента со сложившимся предубеждением против нашего молчаливого согласия с Советским Союзом относительно ядерных ракет. Я имею в виду политику "взаимного уничтожения", то есть концепцию устрашения, обеспечивающего безопасность, поскольку каждый из нас обладает мощью, способной уничтожить другого ядерными ракетами, если тот нанесет удар первым. Эта концепция отнюдь не давала мне ощущения, что можно отправляться на боковую со спокойной душой. Она напоминала мне сценку из кинобоевиков, когда два ковбоя, стоя посредине трактира, целятся из револьверов друг другу в голову. Должен же быть более приемлемый путь к безопасности!

В самом начале своего президентства я созвал совещание членов объединенного комитета начальников штабов, на которое собрал представителей высших военных чинов, и сказал им: "Каждое наступательное оружие, когда-либо изобретенное человеком, неизбежно вызывало появление оборонительного оружия. Разве нельзя в наш технический век придумать такое оборонительное оружие, которое могло бы перехватывать и уничтожать ядерные ракеты, как только они вылетят из шахты?"

Военные переглянулись, а затем решили выйти посовещаться наедине. Через пару минут они вернулись и сказали: "Да, есть одна идея, которую стоит обмозговать". "Давайте приступайте", — ответил я.

Так появилась на свет СОИ, и вскоре в конгрессе и в печати она получила название "звездные войны".

Со временем родилось множество мифов. Согласно одному из них, я выдвинул идею о том, что нам необходим козырь, чтобы заставить СССР сократить свои вооружения. Мне сотни раз приходилось втолковывать советским руководителям, что СОИ не была "козырем". Я объяснял им, что в ней могут принять участие все, кто заинтересован в ликвидации ядерных ракет. В один прекрасный день появляется безумец, изготавливает ракеты и шантажирует всех нас… Этого не случится, если у нас будет защита от ракет. Напоследок я сказал: "В 1925 году мы собрались все вместе и запретили применять отравляющие газы. Однако мы сохранили наши противогазы".

Некоторые могут придерживаться иной точки зрения, но, если бы мне нужно было назвать важнейшую причину, приведшую Соединенные Штаты к произошедшему за последние пять лет историческому прорыву в борьбе за мир и улучшение отношений с Советским Союзом, я бы назвал стратегическую оборонную инициативу наряду с общей модернизацией наших вооруженных сил.

Но, оглядываясь сейчас на восемь лет своего пребывания в Вашингтоне, я должен сказать, что улучшения в американо-советских отношениях были нескоры и нелегки.

Как я уже отмечал выше, Советский Союз, с которым мы столкнулись в первую зиму моего президентства, руководствовался политикой противоречащего морали и бесконтрольного экспансионизма. В течение первого года мы приступили к реализации обширной программы обновления армии, чтобы повысить боеспособность наших сухопутных, военно-морских и военно-воздушных сил. Также мы приняли внешнеполитическую программу, которая показала русским, что мы смотрим на них через призму реальности: мы знали их цели, не желали мириться с подрывной деятельностью против демократических правительств и никогда не согласились бы на второе место в гонке вооружений.

В то же время, сознавая бесполезность гонки вооружений и то, что она ставит мир на грань уничтожения, я пытался слать сигналы Москве, указывая, что мы готовы к переговорам по прекращению гонки вооружений, если Советы искренны в своих заявлениях и докажут это на деле.

Эти направления политики были взаимосвязаны. Поскольку теперь мы смотрели на Советы через призму реальности, мы знали, что никогда не достигнем успехов за столом переговоров о контроле над вооружениями, если признаем свое отставание в военной области. Чтобы заставить их просить мира, мы должны выступать с позиции силы.

И поскольку мы реалистично оценивали Советы, было ясно, что если мы будем вести переговоры об ограничении вооружений, то соблюдение будущего договора должно будет контролироваться по всем пунктам. Договоры не могут основываться только на одном доверии.

Я не хотел, чтобы Соединенные Штаты оказались в ситуации, в которую они часто попадали раньше, — садились за стол переговоров, когда у России были лучшие карты, и нам приходилось упрашивать русских подходить к переговорам серьезно, апеллируя к их здравым чувствам. Вот почему формула "мир через силу" стала одним из девизов нашей администрации.

Я решил, что если мы будем участвовать в переговорах с СССР по ограничению вооружений, то нашей целью станет сокращение ядерных вооружений, а не просто ограничение уровня их роста, то есть то, что устанавливали предыдущие договоры об ограничении ядерных вооружений.

Существует миф о том, что договоры по ограничению вооружений автоматически приводят к их сокращению. Однако в период между 1969 годом, когда был заключен Договор об ограничении стратегических вооружений (ОСВ), и серединой 80-х годов Советский Союз увеличил количество своих стратегических ядерных вооружений на тысячи единиц и, не превышая уровней, установленных в договорах ОСВ-1 и ОСВ-2, мог бы увеличить его еще на несколько тысяч.

Это можно было бы назвать ограничением вооружений, но не их сокращением.

Оглядываясь на недавнюю историю, я удивляюсь, как далеко и как быстро цивилизация откатывается назад. Еще сравнительно недавно — во время первой мировой войны — существовали определенные правила ведения боевых действий (хотя, согласитесь, они иногда нарушались), когда армии не воевали против гражданского населения, — солдаты сражались с солдатами. Затем началась вторая мировая война с гитлеровской философией тотальной войны, которая означала бомбардировки не только войск, но и заводов, где делали для них оружие, и, если страдали прилегающие населенные пункты, с этим приходилось мириться; далее, с развитием войны, стало общепринятым, что войска атакуют гражданское население, — это стало частью военной стратегии.

К 80-м годам мы уже возлагали все надежды на оружие, чьей основной целью было гражданское население.

Ядерная война направлена против народа несмотря на то, что военные любят часто уверять: "Нет, нет. Мы только хотим уничтожить другие ракеты!"

Одни из первых статистических данных, которые я как президент узнал, поразили меня своим хладнокровием. Я никогда их не забуду; как заявлял Пентагон, по крайней мере 150 миллионов американцев будут уничтожены в ядерной войне с Советским Союзом, даже если мы "победим".

Я не мог представить, какова будет жизнь американцев, переживших такую войну. Планета окажется настолько заражена, что выжившим просто негде будет жить.

Даже если ядерная война не вызовет исчезновения человечества, она, несомненно, означает конец цивилизации в нашем понимании.

В ядерной войне не может быть победителей. Пока существует ядерное оружие, всегда сохраняется риск его применения, и, если будет сделан первый выстрел, никто не сможет сказать, к чему он приведет.

Поэтому моей мечтой стал мир без ядерного оружия. Некоторые из моих советников, включая Пентагон, не разделяли этой мечты. Они не видели возможности реализовать ее. Они заявляли, что мир, свободный от ядерного оружия, недостижим и, даже если это случится, будет опасен для нас; некоторые провозглашали неизбежность ядерной войны и говорили о необходимости готовиться к этой реалии. Они постоянно обсуждали на своем мрачном жаргоне "доставляемый вес" и "смертельный уровень", как будто говорили о бейсбольном матче. Но за восемь лет, пока я был президентом, я ни разу не забывал свою мечту о мире, свободном от ядерного оружия.

Поскольку я знал, что освобождение мира от ядерного оружия будет долгой и трудной задачей, у меня появилась еще одна мечта: создать защиту от ядерных ракет, чтобы от политики взаимного гарантированного уничтожения мы могли перейти к политике взаимного гарантированного выживания.

Моя самая большая мечта — чтобы когда-нибудь наши дети и внуки смогли жить в мире, свободном от постоянной угрозы ядерной войны.

В течение моего первого года на посту президента мы возобновили переговоры по вооружениям с русскими в Женеве, однако не добились очевидного прогресса из-за отказа СССР прекратить подрывные действия против демократических правительств, из-за продолжавшейся агрессии в Афганистане и силового давления на Польшу, а также из-за противодействия "нулевому варианту", который я выдвинул в ноябре 1981 года с целью ликвидации ракет средней дальности в Европе. Я рассматривал "нулевой вариант" в качестве первого шага к фактической ликвидации всех ядерных вооружений на земле; Советский Союз рассматривал его лишь как попытку уменьшить его огромное превосходство в ядерных ракетах в Европе.

Когда Россия отказалась убрать ракеты "СС-20", направленные на европейские города, мы заявили, что осенью 1983 года приступаем к выполнению планов НАТО по развертыванию ракет "Першинг-П" и крылатых ракет, которые должны противостоять "СС-20".

Хотя мы ввели экономические санкции против польского правительства, а Советский Союз продолжал оказывать жесткое силовое давление на Польшу, наши европейские союзники, более заинтересованные в торговых связях с Восточной Европой, отчасти не поддержали нас, поэтому санкции не были такими эффективными, как я рассчитывал. Это вызвало временное и сейчас уже окончательно забытое напряжение среди западных стран. Мы продолжали усиливать санкции в одиночку, хотя в начале 1982 года я записал в своем дневнике: "Горькая правда такова, что в одиночку мы не можем воздействовать на Советы в должной степени. Советы, однако, будут встревожены очевидной неудачей их попытки расколоть нас и наших союзников".

Через несколько дней после того, как я записал эти слова, в Белом доме состоялся ужин, на котором, наряду с другими членами дипломатического корпуса в Вашингтоне, присутствовали давно находящийся на должности посла СССР в США Анатолий Добрынин и его супруга. "Все, что мы о них слышали, совершенно правильно — это во всех отношениях приятная чета, — писал я. — Настолько приятная, что удивляюсь, как они могут уживаться с советской системой. По правде говоря, он и его жена — чрезвычайно приятные люди, которые вот уже сорок лет как женаты и очень любят друг друга".

Добрынин, несомненно, был преданным коммунистом. Но он очень нравился мне как человек, я хотел спросить его, нет ли у народов Америки и Советского Союза возможности уменьшить то взаимное недоверие, которое привело нас к ядерной пропасти.

Этот ужин для дипломатического корпуса состоялся на следующий день после того, как я провел брифинг по поводу впечатляющего наращивания советских вооруженных сил, которое поражало меня своим размахом, стоимостью, продолжительностью и опасностью для нашей страны. Производство одних лишь межконтинентальных ракет было ошеломляющим. Несколько дней спустя я провел другой брифинг, на этот раз о советской экономике. Последние данные еще раз доказывали, что она находится в плачевном состоянии, даже если бы я не был в колледже отличником по экономике, мне все равно было бы ясно, что коммунизм обречен на экономический крах. Ситуация была настолько плоха, что если бы западные страны все вместе решили прекратить предоставление кредитов, то эта система была бы поставлена на колени. И как только Советы могли себе позволить такое наращивание военной мощи? "Может быть, — говорил я себе в марте 1982 года, — Америка должна подумать, не пришло ли время прекратить открытую конфронтацию с русскими и не стоит ли предложить им все, что мы можем для них сделать, если они прекратят бесчинства и решат присоединиться к цивилизованному миру?.."

Весной 1982 года, выступая на встрече выпускников в честь пятидесятилетия выпуска моего курса в колледже "Юрика", я снова пригласил Советы к переговорам по сокращению стратегических вооружений, которые мы покинули после введения Советами военного положения в Польше. В то же время в своих выступлениях в Организации Объединенных Наций и в других местах я обязательно со всей откровенностью излагал свои мысли о советском экспансионизме. Я хотел напомнить Леониду Брежневу, что мы видим устремления Советов и не собираемся стоять в стороне и ждать, в то время как они рвутся к мировому господству. Я также дал понять, что Соединенные Штаты намерены поддерживать народы, борющиеся за свою свободу против коммунизма где бы то ни было, — позднее эту политику некоторые обозреватели назвали доктриной Рейгана. Я считал, что должен говорить правду, а не изэитые фразы, даже несмотря на то, что многим либералам и некоторым высокопоставленным чиновникам государственного департамента иногда не нравились мои слова. Некоторые конгрессмены и журналисты объявили, что я решил втянуть страну в ядерную войну с Советами.

Мои оппоненты в конгрессе сначала осторожно, а затем и открыто стали выступать против выделения средств, необходимых для переоснащения наших вооруженных сил. В то же время под воздействием аналогичного движения в Европе, инспирированного Москвой, многие добропорядочные американцы (а также некоторые, движимые исключительно симпатиями к противной стороне) стали выходить на улицы с требованиями немедленного замораживания разработки и развертывания ядерного вооружения.

Слова "ядерное замораживание" привлекали своей эмоциональной благозвучностью, но у русских было такое огромное превосходство над Соединенными Штатами в мощных ядерных ракетах наземного базирования с разделяющимися боеголовками, что, если бы мы пошли на это, на переговорах по вооружениям мы предстали бы в качестве страны второго сорта; и, если бы произошло то, о чем я не хотел и думать, вполне возможно, что их мощные ракеты уничтожили бы наши устаревшие, немодернизированные и уязвимые силы сдерживания.

Складывалось впечатление, что движение за ядерное замораживание действовало по сценарию, который мог быть написан в Москве.

В мае 1982 года я послал Брежневу письмо с предложением возобновить переговоры по ограничению вооружений в Женеве в конце июня. "Как Вы знаете, — писал я, — моя точка зрения такова, что наши предыдущие попытки по ограничению стратегических наступательных вооружений не в должной мере отвечали требованиям сокращения, равенства и подконтрольности. Ужасная разрушительная мощь ядерного оружия возлагает на наши страны как практическую необходимость, так и моральное обязательство сделать все, что в наших силах, чтобы снизить и даже устранить возможность его применения в войне. Это — резкое изменение подхода моей страны к вопросу ограничения вооружений… Теперь мы вступаем в новый исторический этап борьбы за уменьшение угрозы ядерной войны".

Хотя ответ Брежнева не был очень теплым, он согласился на новые переговоры. "И не наша вина в том, — писал он, — что процесс ограничения стратегических вооружений оказался прерванным, причем надолго… Та позиция, с которой США, судя по Вашей речи от 9 мая, идут на переговоры, не может не настораживать и, более того, не вызывать сомнений по поводу серьезности намерений американской стороны".

Читая письмо, я делал на полях замечания к его доводам. К приведенному выше отрывку комментарий был такой: "Он вынужден водить меня за нос".

На высказывание Брежнева о том, что"…те "значительные" сокращения, о которых говорит американская сторона, отталкиваясь от нарисованной ею же картины, были бы таковыми лишь для советской стороны", я написал: "Потому что у них оружия больше".

"Результатом такого однобокого подхода, — писал он, — может быть одно — подрыв сложившегося равновесия сил, нарушение той самой стабильности, обеспечение которой вроде бы так заботит американскую сторону". ("Он имеет в виду дисбаланс", — отметил я.) "Не следует заблуждаться, господин Президент: это не реалистическая позиция, не путь к договоренности. Кстати, как Вы знаете, такого мнения придерживаемся не только мы". (Очевидно, это относилось к движению за разоружение в Европе.) Брежнев предложил немедленное двухстороннее замораживание ряда видов ядерного оружия. "Такая договоренность, на наш взгляд, создала бы благоприятные условия для переговоров и облегчила бы достижение поставленных перед нами целей. Просил бы Вас, господин Президент, со вниманием отнестись к этому предложению". (На полях я написал: "Обязательно отнесусь, это мне подходит".) Брежнев продолжал: "Советские люди — можете положиться на мое слово — решительно поддержат такое соглашение". К этому я приписал: "Откуда они будут знать? Долгие годы им не говорили правду". В конце письма я отметил: "Он много обещает".

Некоторые из моих откровенных высказываний о Советском Союзе весной 1982 года, как мне сообщили, весьма озаботили ряд наших европейских союзников, где антиядерное движение приобрело особый размах, подогреваясь демагогами, изображавшими меня лихим ковбоем, только и мечтающим, как бы разрядить свой ядерный револьвер и ускорить Судный день.

Отчасти из-за этой озабоченности в июне 1982 года, когда я отправился на Версальскую экономическую встречу в верхах, я принял приглашения выступить перед парламентами Великобритании и Западной Германии. Я хотел показать, что не занимаюсь игрой с огнем. Я высказал европейцам свое мнение: в ядерной войне не может быть победителей, и она не должна произойти; однако до того, как мы убедим русских убрать палец со спускового крючка, нам необходимо показать им, что существует определенная грань, за которой свободный мир не потерпит преступного поведения другой страны, и, чтобы это сделать, мы должны иметь возможность вести переговоры с русскими с позиции силы. Выступая перед членами британского парламента, я сказал: "Наша военная мощь — это предварительное условие мира, но должно быть ясно, что мы держим эту мощь в надежде, что она никогда не будет использована; последним решающим фактором в происходящей войне будут не бомбы и ракеты, а соревнование умов и идей, духовных решений, ценностей, которыми мы обладаем, убеждений, которые мы исповедуем, идеалов, которым мы преданы. Если история учит нас чему-нибудь, то она учит, что само-заблуждение перед лицом неприятных фактов — глупо. Сегодня мы видим вокруг себя приметы ужасной дилеммы — предсказания Страшного Суда, антиядерные демонстрации, гонку вооружений, в которой Запад ради своей защиты вынужден участвовать против собственной воли. В то же время мы видим силы тоталитаризма в мире, которые подрывают стабильность и разжигают конфликты по всей планете, чтобы продолжать яростное наступление на свободное человечество. Куда же мы должны идти? Должна ли цивилизация погибнуть под градом огненных атомов? Должна ли свобода умирать в тихом, успокаивающем сосуществовании со злом тоталитаризма?" Мой ответ был отрицательным.

Время было на стороне демократии: по всему миру наметились признаки того, что демократия находится на подъеме и коммунизму угрожает развал. Он должен погибнуть от неизлечимой болезни, именуемой "тирания". Он больше не может сдерживать энергию человеческого духа и врожденного стремления людей к свободе, и его конец неизбежен.

"Крах советского эксперимента, — отметил я, — не должен быть сюрпризом для нас".

Если мы сравним свободные и закрытые сообщества — Западную и Восточную Германии, Австрию и Чехословакию, Малайзию и Вьетнам, — именно демократические страны процветают и отвечают нуждам своих народов. А одним из самых простых, но наиболее наглядных фактов нашего времени является тот, что из миллионов беженцев, которых мы видим сейчас, все они прибывают из коммунистического мира, а не бегут туда.

Во время той поездки в Европу я хотел выполнить и другие задачи помимо убеждения европейцев в отсутствии у меня намерений привести западный блок к ядерной войне. Став президентом, я был поражен фактом, который считал абсолютно недопустимым, — демократические страны столкнулись с экспансионистской машиной, которая пыталась по всему миру навязывать свою систему, а мы, которые имели отлаженную государственную систему, ничего не делали, чтобы распространять наше видение свободы и саму систему, где народ руководит правительством, а не наоборот.

Итак, в выступлении перед европейскими парламентариями я делал упор на то, что, хотя демократические страны могут отличаться друг от друга, нас объединяет одна система убеждений: вера в свободу и отрицание деспотизма государства, отказ от подчинения прав личности государству и осознание того, что коллективизм подавляет лучшие побуждения личности. Демократические страны, предложил я, как и коммунистические, должны принять политику экспансионизма: мы должны попытаться помочь молодым странам Африки и других регионов стать демократическими, мы должны стать глобальными миссионерами мира, индивидуальной свободы, правительств, избранных народом, свободы печати, самовыражения, верховенства закона.

"Свобода — это не монопольная прерогатива нескольких счастливчиков, но неотъемлемое и всеобщее право всех людей… Уверен, что обновленная сила демократического движения, дополненная всемирной кампанией борьбы за свободу, улучшит перспективы достижения контроля над вооружениями и всеобщего мира", — подчеркивал я в своих выступлениях.

Если демократические страны, говорил я, будут и дальше решительно выступать против коммунизма и поддерживать распространение демократического строя, то результат неизбежен. Марксизм-ленинизм будет выброшен на свалку истории, как и другие предшествовавшие формы тирании.

Хотя я и считаю, что во время этой поездки в Европу мне удалось убедить многих в том, что я не был лихим ковбоем, движение за ядерное замораживание продолжало спокойно развиваться летом и осенью 1982 года; в то же время демократическое большинство в конгрессе пыталось провалить наиболее важные элементы нашей программы модернизации вооруженных сил, включая ракету "МХ" и бомбардировщик "В-1", а также заблокировать наши попытки повысить боеготовность вольнонаемной армии. Нападки на военный бюджет продолжались даже после того, как мы начали получать зримые свидетельства успеха. Летом, после одного из брифингов в объединенном комитете начальников штабов, я так описывал встречу: "Это было воодушевляюще. Мы улучшили положение армии. Боеготовность возросла во всех отношениях". Повысилась доля личного состава со средним и высшим образованием, употребление марихуаны в войсках снизилось с пятидесяти до шестнадцати процентов, резко увеличилось число продлевающих контракты на службу в армии, обновилось сознание своей значимости у военнослужащих, и они снова с гордостью стали носить военную форму.

Все то лето мы были поглощены бюджетными баталиями в конгрессе и израильским вторжением в Ливан. Тем временем продолжающееся советское давление на Польшу, напряженность, вызванная попытками Брежнева взвалить на нас ответственность за действия Израиля в Ливане, его отказ признать, что Советы вмешиваются в дела стран "третьего мира", и другие проблемы мешали какому-либо улучшению в американо-советских отношениях. Бывший государственный секретарь Генри Киссинджер призывал меня рассмотреть вопрос о введении блокады вокруг Никарагуа, чтобы еще раз дать понять Москве, что нам не нравится деятельность Советов в Центральной Америке, но блокада явилась бы официальным объявлением войны. Я не хотел находиться в состоянии войны между нашей страной и Никарагуа — никто не мог знать, куда привели бы попытки блокировать маршруты советских судов в Центральную Америку.

В один из дней мы с Джорджем Шульцем пригласили посла Добрынина в Белый дом. Мы встретились в жилой части дома и стали обсуждать интересующие нас проблемы. Добрынин сообщил о желании Советского Союза возобновить переговоры по долгосрочному соглашению о поставках зерна. Я попытался объяснить ему, что не могу решить этот вопрос, не принимая во внимание настроение американского народа и общественное мнение, которое играет большую роль в нашей системе.

Американцы испытывают глубокие чувства к странам своих предков; когда граждане в других странах преследуются, мы не можем идти на уступки. Однако, сказал я, определенные действия со стороны Советов могли бы облегчить для нас принятие решения о возобновлении переговоров, но это не должно стать какой-то сделкой или торговлей. Я напомнил ему, что семья Пентакосталисов четыре года живет в подвале нашего посольства в Москве. Если они попробуют хотя бы на фут отойти с территории посольства, то немедленно будут арестованы. Их преступление — вера в свою религию и вера в Бога. Послу я сказал, что, упоминая Пентакосталисов, не пытаюсь вести переговоры или торговаться, — я только отметил, что доброта к этим людям облегчила бы для нас возможность сделать что-нибудь для его правительства, и тем более мы никогда не рассматривали бы это как обмен или уступку. Некоторое время спустя Пентакосталисы были в Америке, а вскоре мы согласились возобновить переговоры по соглашению о зерне.

В течение всего 1982 года я пытался убедить наших европейских союзников запретить предоставление кредитов Советам и присоединиться к нам в других санкциях, направленных на остановку строительства транссибирского газопровода. Мои попытки отчасти удались. Однако мне не удалось убедить их настолько усилить экономическое давление на Советский Союз, насколько я считал нужным для ускорения краха коммунизма; многие из наших европейских союзников больше заботились о своих экономических отношениях с Восточной Европой, чем о затягивании петли на шее Советов.

В конце лета и осенью улицы американских и европейских городов все чаще и чаще заполнялись сторонниками ядерного замораживания. В это самое время, используя общественное настроение, советская сторона на переговорах в Женеве встала на дыбы против "нулевого варианта", и, таким образом, американо-советские отношения фактически заморозились.

В сентябре госсекретарь Шульц встретился с советским министром иностранных дел Громыко, который намекнул, что Брежнев заинтересован во встрече со мной. Я попросил Джорджа сообщить Громыко, что в принципе мы согласны, однако хотели бы получить какие-нибудь позитивные знаки со стороны Москвы. Я не удивился, когда контакты Джорджа с Громыко заглохли. И все же мне было интересно, как долго будет продолжаться воинственное настроение русских лидеров и сколько еще они смогут тратить огромные суммы на вооружение, в то время как не могут даже накормить собственный народ.

11 ноября в 3.30 утра нас с Нэнси разбудил телефонный звонок моего помощника по национальной безопасности, который сказал, что только что умер Брежнев. Я попросил Джорджа Буша и Джорджа Шульца присутствовать на похоронах вместе с нашим послом в Москве Артуром Хартманом.

Незадолго до смерти Брежнева я решил, что в ноябре объявлю об усилении санкций против строительства транссибирского трубопровода. Наши главные торговые партнеры (те, что участвовали в экономической встрече в верхах) согласились ввести определенные торговые и кредитные ограничения против Советов, которые означали, что никто из нас не будет субсидировать советскую экономику или советское военное строительство с помощью льготных торговых условий или кредитов и закроет поток товаров и технологий, которые могли бы способствовать росту советской военной мощи.

13 ноября 1982 года я записал в дневнике:

"Поехал в советское посольство сделать запись в книге соболезнований. Странно себя там чувствуешь — никто не улыбается, если не считать посла Добрынина. Назад в Овальный кабинет — сделать субботнее телевыступление. Затем срочные дела. Вместе с остальными семью странами согласились координировать политику в отношении торговли Восток — Запад; это то, чего мы достигли за последние полтора года, но нам сообщили, что у Миттерана какие-то возражения. Мое же выступление было составлено как информация о нашей с ним договоренности, которая позволила мне усилить санкции против строительства трубопровода. Я позвонил Миттерану. Он не мог подойти к телефону. По поводу этой договоренности у меня были положительные отзывы канцлера Коля и Маргарет Тэтчер. Я наплевал на все изменения и выступил. Может, мое выступление услышит Франсуа Миттеран, а может, и эти "шишки" из госдепартамента. Теперь выезжаем в Чикаго на церемонию памяти Лойала (моего тестя) в Американском хирургическом колледже…"

15 ноября я писал:

"Яростные нападки Парижа, но мы не отвечаем. Мы им сказали, что если они почему-либо отступают от общей позиции в соглашении по торговле Восток — Запад, то должны обсуждать это со всеми участниками, а не только с США.

Брифинг перед визитом (Гельмута) Коля. Это будет наша пятая встреча, но теперь он канцлер Федеративной Республики Германии.

Встреча прошла по полному церемониалу, несмотря на сырую ветреную погоду. Наша встреча была дружеской. Он — прямая противоположность своему предшественнику, очень доброжелательный и открытый. То же самое можно сказать и о госпоже Коль, к тому же она очаровательна.

Мы во многом сходимся, и думаю, у нас сложатся прекрасные взаимоотношения. Был ужин, но не от имени государства, а просто ужин человек на сорок, наверху в столовой. Им он очень понравился, они считают его знаком особого внимания.

В течение дня (встреча) с Джоном Тауэром по ракетам "МХ". Несомненно, у нас будут сложности — демократы попытаются прикрыть весь этот проект. Потребуется все мое влияние, чтобы протащить его. Если у нас ничего не выйдет, я и думать боюсь, как нам себя вести на переговорах по сокращению вооружений в Женеве".

На следующей неделе, просмотрев множество вариантов того, где и как базировать все еще находящуюся в разработке межконтинентальную баллистическую ракету повышенной дальности (МБР) "МХ" — "Страж мира", я решил отдать приказ разместить ее в подземных шахтах на авиабазе "Уоррен" в Вайоминге. Я был убежден, что необходимо предотвратить возможность первого удара русских, показав им, что американские силы ответного удара смогут устоять перед атакой новейших советских супер-МБР.

В этот же день я послал письмо новому советскому руководителю с предложением ряда мер по укреплению доверия, включая предложение о предварительном взаимном уведомлении об испытании ракетных и космических вооружений, чтобы устранить взаимные неудобства и неуверенность в случае внезапного появления ракеты на экранах радаров. Мы предложили заранее сообщать друг другу о крупных военных учениях, для того чтобы уменьшить неудобства и неуверенность в наших отношениях. И еще мы предложили усовершенствовать "горячую линию" Вашингтон — Москва для повышения ее надежности и оперативности. В тот день я также выступил с обращением к нации, которое, как я надеялся, поможет людям понять важность продолжения программы военной модернизации, в особенности ракет "МХ", которые вызвали резкую критику со стороны либералов и сторонников ядерного замораживания. Я попытался объяснить причину моей надежды на успех в Женеве.

Обращаясь к народу, я сказал: "Я намерен идти к миру двумя параллельными путями: сдерживания и сокращения вооружений. Я убежден, что только оба эти пути дают надежду на устойчивый мир".

Поскольку в этом выступлении подробно рассматривалась текущая обстановка в мире и затрагивался ряд важнейших вопросов, считаю нужным воспроизвести некоторые его положения:

"Несмотря на застой в советской экономике, советские руководители тратят на военные цели от 12 до 14 процентов валового национального продукта, что в два-три раза выше наших капиталовложений. Можно добавить, что доля расходов на оборону в федеральном бюджете Соединенных Штатов также значительно упала… В 1962 году, когда президентом был Джон Кеннеди, 46 процентов, то есть около половины федерального бюджета, уходило на оборону. В последние годы около четверти нашего бюджета тратилось на оборону, в то время как расходы на социальные нужды почти удвоились.

Тот факт, что Советский Союз тратит на вооружение все больше, а Соединенные Штаты все меньше, изменил военный баланс и ослабил нашу систему сдерживания. Сегодня Советский Союз обладает определенным преимуществом практически в каждой военной отрасли.

Советский Союз имеет на треть больше, чем мы, межконтинентальных ракет наземного базирования. Наверное, в это трудно поверить, но в 1965 году мы заморозили количество таких ракет и с тех пор новых не размещали.

За последние пятнадцать лет Советский Союз ввел в строй 60 новых подводных лодок, оснащенных баллистическими ракетами. Вплоть до прошлого года мы не развернули ни одной. В настоящее время у Советского Союза более двухсот современных бомбардировщиков типа "Бэкфайр", и каждый год вводится в строй еще до тридцати. За двадцать лет Соединенные Штаты не разместили ни одного нового стратегического бомбардировщика. Многие из наших бомбардировщиков "В-52" сейчас старше пилотов, которые на них летают. Советский Союз имеет сейчас 600 ракет того типа, которые обе стороны считают наиболее опасными. Это ракеты средней дальности наземного базирования. У нас нет ни одной. Соединенные Штаты вывели из Европы свои ракеты средней дальности наземного базирования почти 20 лет назад.

Мир также стал свидетелем небывалого роста советских вооружений обычного типа. Советский Союз намного превосходит нас по ежегодному производству танков, артиллерии, боевых самолетов и кораблей. Более того, когда я занял президентский пост, я узнал, что у нас есть самолеты, которые не могут подняться в воздух, и корабли, которые не могут выйти в море, в основном из-за отсутствия запасных частей и неукомплектованности личного состава.

На рост советской военной мощи нельзя закрывать глаза. Мы осознали эту проблему и вместе с нашими союзниками начали восстанавливать баланс сил. Давайте посмотрим реально на оборонные расходы, планируемые на ближайшие несколько лет. Предположим, что расходы на вооружения в Советском Союзе будут такими же, как в 60-х годах. Если мои оборонные программы будут одобрены, нам понадобится еще пять лет, прежде чем мы приблизимся к советскому уровню. Модернизация наших стратегических и обычных вооружений будет залогом того, что наша система сдерживания эффективна и мир сохранится.

Наше ядерное оружие было создано в эпоху, предшествовавшую появлению микросхем. Мы не можем требовать от наших молодых людей в военной форме, чтобы они управляли такими ископаемыми. Многие из них уже отдали жизни из-за взрывов в ракетных установках или авиакатастроф, вызванных тем, что срок годности оборудования давно истек. Мы должны заменить и модернизировать наши вооружения, и поэтому я решил продолжать производство и размещение новых межконтинентальных баллистических ракет типа "МХ". Разработка этих ракет проводилась при трех предыдущих президентах. После консультаций с самыми лучшими специалистами я пришел к заключению, что "МХ" — это как раз такая ракета, которая нам нужна в настоящее время…

Некоторые могут спросить, что общего между модернизацией наших вооруженных сил и миром. Как я уже объяснил, надежные вооруженные силы охраняют мир. И, что не менее важно, они увеличивают шансы на достижение соглашений с Советским Союзом о значительных сокращениях вооружений, а это именно то, чего мы в действительности добиваемся.

Соединенные Штаты стремятся значительно сократить мировые арсеналы оружия, но если мы не продемонстрируем решимости восстановить нашу мощь и военное равновесие, у Советского Союза, который нас сильно опережает, не будет стимула вести с нами переговоры. Разрешите мне это повторить, так как в этом вся суть нашей политики. Если мы не продемонстрируем решимости восстановить нашу мощь, у Советского Союза не будет стимула к переговорам. Если бы мы не начали модернизацию, советские представители знали бы, что на переговорах нам нечем аргументировать, кроме слов. Они бы знали, что мы блефуем, не имея на руках козырей, потому что им так же хорошо известны наши карты, как и нам — их…

Мы также знаем, что односторонний контроль над вооружениями не приводит к успеху. Мы пытались не один раз подать пример сокращения наших вооруженных сил в надежде, что Советы ему последуют. Результат всегда был обратный: они продолжали вооружаться.

Я верю, что наша стратегия мира приведет к успеху. Никогда раньше Соединенные Штаты не предлагали столь всеобъемлющей программы контроля над ядерными вооружениями. Никогда в нашей истории мы не принимали участия в стольких переговорах с Советским Союзом о сокращении ядерных вооружений и установлении стабильного мира. Мы им говорим следующее: мы проведем модернизацию наших вооруженных сил для сохранения равновесия и мира, но не лучше ли было бы, если бы и мы и вы просто сократили арсеналы до гораздо более низкого уровня?

Позвольте начать с переговоров о ядерных силах средней дальности, которые проходят сейчас в Женеве. Как я уже упоминал, наиболее опасны из этих вооружений ракеты наземного базирования, которые Советский Союз нацелил на Европу, Ближний Восток и Азию.

В 1972 году эти советские ракеты имели 600 боеголовок. У Соединенных Штатов не было ни одной. В 1977 году у Советского Союза было то же количество, а у Соединенных Штатов все еще ни одной. Затем Советский Союз стал развертывать новые мощные ракеты с тремя боеголовками и дальностью действия в тысячи миль — "СС-20". С тех пор число этих ракет стремительно росло: каждую неделю появлялась новая ракета с тремя боеголовками. У Соединенных Штатов таких боеголовок по-прежнему нет. Хотя в начале этого года советские лидеры объявили, что они заморозили размещение этих опасных ракет, фактически они его продолжали.

В прошлом году 18 ноября я предложил полностью ликвидировать эти ракеты во всемирном масштабе. Я сказал, что Соединенные Штаты не будут размещать аналогичные ракеты, что намечено на конец 1983 года, если Советский Союз демонтирует свои. Мы будем соблюдать соглашение о ракетах наземного базирования с ограничением других систем ракет средней дальности.

Европейские правительства нашу инициативу горячо поддерживают. Советский Союз пока выказал мало готовности сделать этот важный шаг и свести данный тип вооружений к нулю. И все же я верю и надеюсь, что по мере приближения переговоров ко времени намеченного размещения наших новых систем в Европе советские руководители поймут преимущества такого дальновидного соглашения.

Этим летом мы приступили также к переговорам о сокращении стратегических вооружений, которые мы назвали СТАРТ. Здесь мы ведем переговоры о межконтинентальных ракетах с дальностью действия значительно большей, чем у РСД, о которых я только что говорил. В основе переговоров — значительное сокращение количества этих ракет. В мае я предложил сократить число боеголовок этих ракет так, чтобы у обеих сторон их осталось поровну и примерно на одну треть меньше нынешнего уровня. Я также предложил сократить количество самих ракет, чтобы их тоже осталось поровну и чтобы они составляли половину того количества, которым располагают сейчас Соединенные Штаты. В соответствии с нашим предложением должно быть ликвидировано 4700 боеголовок и около 2250 ракет. Я думаю, что это будет большая услуга человечеству…

Мы стараемся убедить Советский Союз в том, что значительное сокращение числа этих ракет было бы в их собственных интересах. Сокращение вооружений согласно нашему плану означало бы большой шаг вперед. Мы также стремимся снизить общую разрушительную мощь этих ракет и других систем, составляющих американские и советские стратегические силы.

В 1977 году, когда предыдущая администрация предложила более ограниченные сокращения, Советский Союз отказался их даже обсуждать. На этот раз его реакция совершенно иная. Он с самого начала занял серьезную позицию, и, хотя она не совпадает с нашей, так как мы стремимся к значительно большим сокращениям, нет сомнений в том, что мы идем по правильному пути. Одна из причин такой перемены ясна. Советский Союз знает, что теперь мы серьезно относимся к развитию собственных стратегических программ и что он должен быть готов к конструктивным переговорам".

После этого выступления в Белый дом пошел поток телефонных звонков и писем, были опубликованы результаты опросов общественного мнения и я почувствовал, что убедил миллионы американцев в правильности нашей политики "мира через силу". Однако единственным человеком, кого я не смог убедить в тот вечер, была моя дочь Пэтти.

Когда мы с Нэнси жили в Белом доме, у нас, в отличие от многих моих предшественников, не было маленьких детей. Все восемь лет, пока я был президентом, Морин, Майкл, Пэтти, Рон жили со своими семьями в Калифорнии, хотя и наведывались частенько в Вашингтон. Между Восточным побережьем и Калифорнией расстояние в три тысячи миль, поэтому мы не могли видеться с детьми, когда нам хотелось, и очень скучали по ним. Обычно они приезжали вместе с внуками на Рождество и на День благодарения. Тогда мы собирались в Белом доме или в загородной резиденции. Но во все остальные дни нельзя было запросто поднять телефонную трубку, подозвать детей и сказать: "А почему бы вам не заглянуть к нам сегодня вечерком на ужин?" Они жили далеко, и нам их не хватало.

Как и у всех родителей, иногда у нас возникали недоразумения с детьми. У всех четверых детей были своеобразные характеры, и они по-своему выражали свою независимость. Рон и Морин продемонстрировали это, требуя от меня более решительных действий в деле "Иранконтрас". Я всегда старался, чтобы дети высказывали свое мнение.

Я считаю, что детям из знаменитых семей это не так-то и легко и что дополнительная известность, которая легла на их плечи после моего избрания президентом, не облегчила им жизнь. Рону и Пэтти временами очень не нравилось находиться под круглосуточной охраной секретной службы, которая стала еще более строгой после того, как ЦРУ получило сведения о планируемых против меня и моей семьи террористических актах. Мое высокое положение усложнило жизнь у Майкла. В годы моего президентства Майк с трудом мирился со своим положением приемного ребенка. Хотя я всегда уделял ему ту же долю любви, что и другим детям, неожиданно он обнаружил, что ему трудно мириться с положением приемного ребенка, и из-за этого он почувствовал себя никому не нужным. Его жена Коллин пыталась переубедить его, но эта мысль крепко засела в его голове. В результате во время наших телефонных разговоров и встреч, когда я пытался решить проблему, у нас случались недоразумения, и он обвинял меня в отсутствии любви к нему. А потом произошло чудо: он решил написать книгу о своей жизни, которая помогла ему полностью справиться с этой проблемой. После одного приезда Майка и Коллин со своими детьми Камероном и Эшли на наше ранчо я записал в своем дневнике:

"Это был совершенно новый Майк. Он пишет книгу, которая помогла ему разобраться в своих чувствах, и он осознал, что неправильно относился к нам, и теперь понял, каким он был и каким должен быть". Позднее, когда я прочитал его книгу, я ощутил новый прилив отцовской гордости за Майка. Я увидел, какие перемены произошли в нем за время работы над книгой. В начале повествования автор казался несчастным и озлобленным; завершал же книгу совершенно другой человек — счастливый и умиротворенный. Майк описал свои искания, в ходе которых он понял, что бунтовал против мысли о том, что настоящая мать его бросила, и в конце концов сумел расставить все по своим местам. После этого я много раз рекомендовал его книгу в помощь приемным детям — она может помочь им понять себя и поверить своим новым семьям.

После нашей свадьбы с Нэнси Морин уехала учиться, и поэтому нам не удавалось видеть ее так часто, как хотелось бы. Когда я баллотировался в президенты, она оставила все дела и активно участвовала в моей предвыборной кампании — это очень много значило для Нэнси и для меня. После моего избрания президентом она часто приезжала к нам, поскольку стала сопредседателем национального комитета Республиканской партии, и мы даже еще больше сблизились. Было прекрасно, что мы могли чаще встречаться, и нам всегда было приятно, когда нашему зятю Денису удавалось побывать у нас во время приездов Морин.

Как я уже говорил, когда в свое время мы с Нэнси позвонили Пэтти в школу и сообщили, что меня выбрали губернатором, она заплакала. "О нет, — сказала она, — зачем ты это сделал?" Ей было всего четырнадцать, но она была ребенком 60-х годов, и ей не хотелось, чтобы кто-нибудь в ее семье принадлежал к истеблишменту. Позднее Пэтти попала под влияние людей с аналогичными взглядами, и, по крайней мере с философской точки зрения, я считаю, что потерял ее.

Будучи президентом, я старался отдавать все силы для устранения угрозы ядерной войны. Но Пэтти была убеждена, что мои цели диаметрально противоположны. Она попросту не верила мне.

Полагаю, что именно из-за того, что мы знали мнение друг друга, мы старались избегать этой темы. Однако через две недели после моего выступления о ракетах "МХ" и ограничении вооружений она попросила меня встретиться с Хелин Кэлди-котт — одной из лидеров движения за ядерное замораживание. Я согласился, и мы втроем более часа обсуждали проблемы ядерной войны. "Она, похоже, приятный, интересный человек, — писал я позже о докторе Кэлдикотт, — но очень сердитая, и ее голова забита абсолютной чепухой. Я не смог развеять ее заблуждения. Поэтому мои отношения с Пэтти не улучшились. Боюсь, что наша дочь целиком во власти этой компании…"

Пэтти говорила мне, что доктор Кэлдикотт обещала не давать публичной информации о нашей встрече. Но почти сразу после нее она рассказала все подробности.

Я все еще мечтаю о дне, когда у меня наконец наладятся хорошие отношения с Пэтти. Мы с Нэнси очень сильно любим ее — так же, как и всех наших детей. Мы попытались связаться с Пэтти после окончания срока моего пребывания в Белом доме, но она считает, что я неправ и не разделяет моей точки зрения.

В начале 1983 года после долгого заседания Совета национальной безопасности, на котором рассматривались возможные пути ускорения хода зашедших в тупик переговоров по ограничению вооружений в Женеве, я записал в своем дневнике: "Мы будем твердо продолжать наш план "нулевого варианта". Я очень хотел бы сам вести переговоры с Советами…" Я чувствовал, что, если бы у меня появилась возможность поговорить один на один с кем-нибудь из советских руководителей, у нас был бы шанс вместе добиться прогресса в ослаблении напряженности между нашими странами. Я всегда верил в силу прямого общения между людьми в решении проблем.

С Брежневым я не добился прогресса. Теперь в Кремле был новый руководитель — бывший глава КГБ Юрий Андропов. Я не ожидал, что он будет менее, чем Брежнев, привержен коммунистической доктрине, но по крайней мере у него была безупречная репутация.

Я все еще считал, что Советы ничем не заслужили приглашения к встрече в верхах — первоначально требовалось добиться большого взаимного доверия, — но я решил попробовать действовать путем личной дипломатии, используя окольные подходы к Кремлю, без широкой огласки, что позволило бы обеим сторонам быть искренними и отойти от позирования и попыток спасти свое лицо, что обычно наблюдалось при официальных контактах между лидерами Соединенных Штатов и СССР.

Первое время казалось, что мои попытки тихой дипломатии удаются. Затем последовала серия событий, которые изменили состояние американо-советских отношений от плохого к просто отвратительному. Тем временем я продолжал попытки заручиться поддержкой своего курса на военную модернизацию со стороны народа и конгресса. Демократы руками и ногами старались провалить практически все новые программы, начатые в 1981 году. Они упорно выступали за сокращение военных расходов на 163 миллиарда в течение пяти лет, за увеличение налогов на 315 миллиардов и, чтобы добиться этого, использовали понятную обеспокоенность населения возможностью ядерной войны.

Когда в начале марта несколько видных сенаторов-республиканцев присоединились к призывам отказаться от программ модернизации вооруженных сил отчасти под влиянием американцев, участвовавших в демонстрациях за ядерное замораживание, я прокомментировал это в своем дневнике: "Я собираюсь обратиться к народу по этому вопросу. Только сейчас мы рассекречиваем некоторую информацию о Советах и можем сказать народу об угрожающих фактах: мы до сих пор опасно отстаем от русских, и разрыв увеличивается".

Кроме желания донести свои соображения до народа я хотел привлечь к этой проблеме внимание Андропова.

В марте 1983 года, через день после того как я сделал эту запись и через два дня после прощания с королевой Елизаветой и принцем Филипом, посетивших почти затопленное водой "Ранчо дель сьело", я вылетел во Флориду, чтобы сделать два выступления. Первое выступление состоялось в Центре Уолта Диснея перед группой молодежи, в нем рассматривались проблемы, с которыми в будущем встретится их поколение. Второе выступление было в Орландо на ежегодном собрании Национальной ассоциации евангелистов — организации, объединяющей проповедников.

Священники в Америке входили в число тех, кто подвергался постоянному давлению с целью добиться от них поддержки движения за ядерное замораживание. Я хотел поговорить с ними, как и с другими американцами, которым твердили о том, что путь к миру лежит через замораживание разработки и размещения ядерного оружия. Если бы это случилось, Советы получили бы ядерное превосходство над нами и все закончилось бы односторонним разоружением США и НАТО.

Хотя немало либеральных ученых мужей примчались на мое выступление в Орландо и заявили, что я поступаю как безрассудный и бездумный ковбой, провоцирующий Советы на войну, я выступил с речью об "империи зла" не без особого умысла: я хотел напомнить Советам, что нам известны их намерения.

Вот несколько выдержек из этого выступления:

"На моей первой президентской пресс-конференции, отвечая на прямой вопрос, я напомнил, что советские руководители, будучи верными марксистами-ленинцами, открыто и публично заявляли, что единственно признаваемая ими мораль та, которая потворствует их делу, то есть мировой революции. Должен сказать, что я лишь цитировал Ленина, их духовного вождя, который в 1920 году объявил, что большевики отвергают всякую мораль, вытекающую из сверхъестественных идей — так они называют религию — или идей, лежащих вне классовых концепций. Мораль полностью подчиняется интересам классовой борьбы. И морально все, что необходимо для уничтожения старого эксплуататорского общества и для объединения пролетариата.

Я думаю, что отказ многих влиятельных людей понять этот элементарный факт советской доктрины показывает исторически сложившееся нежелание видеть тоталитарные режимы такими, как они есть. Мы наблюдали этот феномен в 30-х годах. И сегодня мы слишком часто сталкиваемся с ним.

Это не значит, что мы должны изолироваться и отказаться от поисков путей взаимопонимания. Я хочу сделать все возможное, чтобы убедить Советы в наших мирных намерениях, напомнить им, что именно Запад отказался использовать свою ядерную монополию в 40-х и 50-х годах для территориальной экспансии, что сейчас он предлагает 50-процентное сокращение стратегических баллистических ракет и уничтожение целого класса ядерных ракет средней дальности наземного базирования.

В то же время, однако, они должны понять, что мы никогда не откажемся от наших принципов и норм. Мы никогда не поступимся нашей свободой. Мы никогда не откажемся от нашей веры в Бога. И мы никогда не остановимся в поисках подлинного мира. Но мы не можем гарантировать ни один из этих принципов, которых придерживается Америка, посредством так называемого замораживания ядерных арсеналов, как предлагают некоторые.

Правда состоит в том, что такое замораживание было бы сейчас очень опасным обманом, не чем иным, как иллюзией. Реальность в том, что мы должны искать мира, сохраняя силу.

Я бы согласился на замораживание, если бы удалось заморозить глобальные претензии Советского Союза. Замораживание на нынешнем уровне вооружений привело бы к лишению Советского Союза побудительных мотивов для серьезных переговоров в Женеве и фактически подорвало бы наши шансы добиться предложенного нами значительного сокращения вооружений. Вместо этого Советы путем замораживания достигли бы своих собственных целей.

Ядерное замораживание было бы подарком Советскому Союзу за его огромное, беспрецедентное наращивание военной мощи. Оно помешало бы существенной и давно назревшей модернизации оборонных систем Соединенных Штатов и их союзников и привело бы к еще большей уязвимости наших дряхлеющих вооруженных сил. Честное соглашение о замораживании потребовало бы обширных предварительных переговоров о категориях и количествах вооружений, подлежащих ограничениям, а также о средствах эффективной проверки соглашений. К тому же замораживание в том виде, как оно было предложено, фактически невозможно контролировать. Прилагаемые в этой области громадные усилия полностью отвлекли бы нас от текущих переговоров о значительном сокращении вооружений…

Давайте вознесем молитву за спасение всех тех, кто живет во мраке тоталитаризма, за то, чтобы они обрели радость познания Бога. Давайте признаем, что до тех пор, пока их вожди проповедуют верховную власть государства, провозглашают его всемогущество над личностью и предрекают его конечное господство над всем человечеством, они олицетворяют зло в современном мире…

Если история и учит чему-нибудь, то мы должны знать, что поддаваться демагогии и обольщаться насчет наших противников — полное безрассудство. Это означает предавать наше прошлое, губить нашу свободу.

Я призываю вас поднять голос против тех, кто отводит Соединенным Штатам место державы в моральном и военном отношении неполноценной… Хочу вас предостеречь: говоря о ядерном замораживании, не впадайте в соблазн гордыни, в соблазн поставить себя над всеми и в равной степени обвинять обе стороны, игнорируя факты истории и агрессивные устремления империи зла и упрощенно называя гонку вооружений величайшим недоразумением, тем самым отстраняясь от борьбы между правдой и неправдой, между добром и злом…

Я верю в нашу способность принять этот вызов. Я считаю, что коммунизм — это очередная скорбная и нелепая глава в человеческой истории, чьи последние страницы дописываются уже сейчас…"

Как я уже говорил, я хотел, чтобы Андропов знал: нам известны намерения Советов. Честно говоря, я думаю, что это сработало, даже если кое-кто, и Нэнси в том числе, пытался убедить меня умерить пыл риторики. Я сказал Нэнси, что у меня есть причины так выступать: мне хотелось, чтобы русские знали, что я понял их систему и ее цели.

Пока я ездил по стране с выступлениями о современной советской политике, переговоры по сокращению вооружений в Женеве стремительно заходили в тупик. Пол Нитце — наш выдающийся руководитель делегации на переговорах — сказал, что Советы и пальцем не шевельнут, чтобы убрать ракеты "СС-20", направленные на Европу, пока мы не разместим там наши ядерные крылатые ракеты средней дальности.

Наша политика на переговорах в Женеве по-прежнему твердо основывалась на этой предпосылке.

Через две недели после моего выступления об "империи зла", получив заключение объединенного комитета начальников штабов о том, что создание щита против ядерных ракет возможно, я решил открыто объявить о своем плане и приступить к разработке стратегической оборонной инициативы, поставив перед нашими учеными задачу по решению возникающих в этой связи грандиозных технических проблем.

Вот отрывки записей, сделанных в моем дневнике той весной:

"22 марта

Завтра может быть поздно. На моем столе лежит черновик речи по вопросам обороны, которую я должен зачитать по телевидению завтра вечером. О ней мы спорили с Советом национальной безопасности, госдепом и министерством обороны. Наконец меня осенило. Я переписал ее практически заново. В основном я изменил ее бюрократический язык на человеческий. Но весь день у меня были встречи — с конгрессменами, представителями деловых кругов, — все они были незапланированными, но касались важных проблем. И наконец поездка в Капитолий…

В течение дня говорил с руководством республиканской фракции в конгрессе и в присутствии прессы разнес в пух и прах предложенный демократами проект бюджета. Прекрасная возможность показать глупую несостоятельность дутого бюджета.

23 марта

Главное событие сегодня — это состоявшееся в 20.00 по всем каналам телевидения выступление о национальной безопасности. Мы работали над речью почти трое суток и закончили ее перед самым выступлением. В Белый дом были приглашены на ужин какие-то гости. Я не ужинал, а только коротко поприветствовал их. Мы с Нэнси рано поужинали наверху. Среди гостей были бывшие госсекретари, помощники по национальной безопасности, знаменитые ученые-ядерщики, начальники штабов и другие. В 8 часов состоялось мое выступление по телевидению прямо из Овального кабинета, и затем я присоединился к гостям выпить кофе. Думаю, что речь была хорошей, — гости расхваливали ее на все лады и считали, что она вызовет много разговоров. Основная часть выступления касалась необходимости наращивания нашей военной мощи, а закончил я его призывом к научной общественности присоединиться к начатым исследованиям в области разработки оборонительного оружия, которое сделает ядерные ракеты бессмысленными. Я не делал оптимистических прогнозов — сказал, что, возможно, потребуется двадцать или больше лет, однако мы должны выполнить задачу. Настроение прекрасное.

24 марта

…Приходят отклики на вчерашнюю речь. Большинство телефонных звонков, телеграмм и т. д. на эту и на предыдущие речи — в мою поддержку…

25 марта

Встреча с составителями моих выступлений — изложил им замысел субботнего телевыступления; получилось довольно хорошо. Опрос общественного мнения перед этим выступлением показывает, что возросло число одобряющих мою деятельность в области экономики, но барабанный бой пропаганды, направленной против СОИ, снизил мой рейтинг по внешнеполитическим делам. Интересно будет узнать, как на общественном мнении отразится мое выступление. Встретился с представителями прессы в конференц-зале. Встреча прошла хорошо, хотя представители телевидения практически проигнорировали ее.

6 апреля

Узнал, что Джордж Шульц расстроен. Он считает, что Совет национальной безопасности мешает ему проводить принятый нами план "тихой дипломатии" в отношении Советов (которая привела к тому, что Москва выпустила семью Пентакосталисов). Позже в этот день мы встретились с Джорджем и, я полагаю, разобрались с этим. Некоторые в составе СНБ весьма прямолинейны, они считают, что с Советами не стоит наводить никаких контактов. Я тоже считаю себя сторонником твердого курса и никогда не пойду на уступки. Но я хочу попытаться показать им, что отношения могут улучшиться, если они на деле докажут, что хотят идти в ногу со свободным миром".

Я подозреваю, что советские руководители с трудом смогли понять, почему американский президент может быть столь озабочен общественным мнением, когда я через Добрынина сообщил, что мы могли бы пойти на уступки в вопросе соглашения по зерну, если они позволят эмигрировать Пентакосталисам; последнее, о чем думают лидеры тоталитарной страны, — это общественное мнение. Но Добрынин знал американцев очень хорошо и, полагаю, должен был сообщить своему руководству, что, если американский президент сказал то, что сказал я, они могут ожидать положительного решения. Я никому не рассказывал о своем разговоре с Добрыниным — я не знал, когда опять смогу действовать посредством "тихой дипломатии".

Позднее, осенью, второй группе семьи Пентакосталисов было разрешено покинуть американское посольство и Советский Союз. В общем свете американо-советских отношений разрешение горстке христиан покинуть Советский Союз было небольшим событием. Но в контексте всего периода отношений, думаю, это было многообещающим явлением — впервые Советы ответили делом, а не пустыми словами.

Как, однако, оказалось впоследствии, я был слишком оптимистично настроен, думая, что русские могут измениться за одну ночь.

Хотя я и не считаю, что смог убедить американский народ в серьезности угрозы со стороны марксистских партизан в Центральной Америке, думаю, что мне удалось добиться своей цели после того, как я публично выступил за необходимость ускорить модернизацию наших вооруженных сил, — превыше всего американцы ценят безопасность своей страны. В своей речи 23 марта я обнародовал некоторые до тех пор засекреченные факты об огромном наращивании Советами своих вооружений, а также продемонстрировал секретные фотографии, свидетельствующие о расширении сети советских военных объектов на Кубе. "Я знаю, — сказал я, — что вы хотите мира. Я тоже. Я также знаю, что многие из вас всерьез верят, что ядерное замораживание ускорит наступление мира. Но замораживание сейчас уменьшит, а не увеличит нашу безопасность. Повысит, а не снизит риск войны…" Я сказал, что не хотел, чтобы Соединенные Штаты участвовали в гонке вооружений, но Советский Союз втянул нас в нее, и на карту поставлено наше существование как нации. После обращения к американцам с просьбой сообщить своим конгрессменам, что они выступают за программу военной модернизации, я поведал о своем замысле стратегической оборонной инициативы:

"Позвольте мне разделить ваши надежды на мирное будущее. Они основываются на известии о том, что мы приступаем к разработке программы, которая позволит противостоять существующей угрозе советского ракетного нападения при помощи оборонительных мер. Давайте обратимся к огромным техническим достижениям, которые в огромном количестве предоставляют нам наша промышленность и сегодняшний высокий уровень жизни.

Что, если свободный народ сможет жить в безопасности, зная, что она основывается не на возможности американских сил сдерживания отразить нападение Советов, а на возможности перехватить и уничтожить стратегические баллистические ракеты до того, как они достигнут нашей собственной территории или территории наших союзников?

Я знаю, что это грандиозная техническая задача, которая, возможно, не будет решена до конца столетия. Однако современная технология достигла такого уровня сложности, что сейчас будет разумным предпринять такую попытку. Она потребует годы, может быть, десятилетия работ во многих направлениях. Будут неудачи и топтание на месте, но будут и успехи, прорывы. И в ходе реализации программы мы должны твердо сохранять возможность ядерного сдерживания и гибкого ответного удара. Однако не являются ли оправданными любые расходы, необходимые для освобождения мира от угрозы ядерной войны?

…Сегодня вечером, признавая наши обязательства по Договору о ПРО (противоракетной обороне) и сознавая необходимость более детальных консультаций с нашими союзниками, я предпринимаю первый важный шаг. Я возглавляю комплекс всеохватывающих интенсивных мер по определению направлений научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ, которые предстоит выполнить для достижения нашей окончательной цели — устранения угрозы, вызываемой стратегическими ядерными ракетами. Эта программа поможет проложить путь мерам по ограничению вооружений к уничтожению самих вооружений. Мы не ищем ни военного превосходства, ни политических преимуществ. Наша единственная цель, которую разделяет весь народ, — найти путь к уменьшению угрозы ядерной войны".

Весной и летом 1983 года, когда Юрий Андропов продолжал проводить линию на обеспечение советского мирового господства, снабжая повстанцев оружием и держа в ежовых рукавицах Польшу, — в общем, действуя в том же духе, что и все прошлые советские лидеры, наша администрация победила в серии закрытых голосований в конгрессе, что позволило продолжать программу "МХ" и внедрять другие важнейшие элементы военной модернизации. А в новых попытках "тихой дипломатии" я попытался связаться непосредственно с Андроповым, надеясь установить с ним, как и с Брежневым, что-то вроде личных контактов, которые могли бы привести к улучшению отношений между нашими странами.

Хотя мы с Андроповым и обменялись официальными посланиями после смерти Брежнева, его письма были чопорными и холодными, как сибирская зима, ограничивались банальностями и обещаниями "непреклонной приверженности советского руководства и советского народа курсу мира, устранения ядерной угрозы и развития отношений, основанных на взаимной выгоде и равноправии со всеми странами", и одновременно выставляли Соединенные Штаты как единственного виновника гонки вооружений.

И июля 1983 года я отправил собственноручно написанное послание Андропову, где уверял его, что народ Соединенных Штатов в равной степени привержен делу мира и устранения ядерной угрозы. Я спрашивал, не пора ли нам предпринять следующий шаг и достичь этой цели на переговорах в Женеве? "Мы разделяем огромную ответственность за сохранение стабильности в мире, — писал я, — и, я верю, мы сможем выполнить эту задачу, но, чтобы это произошло, потребуется более активный обмен мнениями, чем тот, который мы имеем в настоящее время. Нам многое нужно обсудить: ситуацию в Восточной Европе и Южной Азии и особенно в Западном полушарии, а также вопросы ограничения вооружений, торговли между нашими странами и другие пути, по которым мы можем расширить отношения Восток — Запад".

Далее я написал следующее: "…Наши предшественники добивались больших успехов, когда общались лично и искренне". Я приписал также на тот случай, если он тоже захочет установить прямые контакты: "Я всегда готов. Жду Вашего ответа. Рональд Рейган.

В начале августа Андропов в своем ответном письме потребовал нашего отказа от намеченного на осень размещения новых ракет НАТО и отказался обсуждать поднятые в моем письме вопросы, в особенности советские подрывные действия в странах "третьего мира". К положительным сторонам относится его пожелание личного контакта со мной. Вот выдержки из его письма:

"Уважаемый господин Президент!

Благодарю за Ваше личное письмо, переданное мне 21 июля. Я со всей серьезностью отнесся к его содержанию.

С удовлетворением принимаю к сведению заверения, что правительство США разделяет приверженность делу мира и устранения ядерной угрозы, стремление строить отношения с другими странами на основе взаимной выгоды и равноправия. Самое важное сейчас, как мне кажется, — это постараться воплотить эти принципы в практические дела, искать и находить решения имеющихся проблем в духе мира и сотрудничества. Я согласен с Вами, господин Президент: мы обязаны помнить об ответственности за поддержание мира и международной безопасности, лежащей на наших двух странах и их руководителях.

Понятно, что в нынешней сложной обстановке трудно рассчитывать на простые решения. Но думаю, что если бы мы попытались просто обходить наиболее важные и трудные вопросы, то вряд ли можно было бы достичь результатов, на которые, как я понимаю, мы с Вами хотели бы надеяться…

Но главное, конечно, — начать двигаться вперед в вопросах ограничения и сокращения ядерных вооружений. Особенно настоятельна необходимость предотвратить гонку ядерных вооружений в Европе, последствия которой были бы крайне серьезными. Если мы сумеем этого добиться, нам, я думаю, будут благодарны народы и наших, и многих других стран.

Мы считаем, что справедливое, взаимоприемлемое соглашение в Женеве, соглашение "на равных" все еще возможно. Стремясь достигнуть там договоренности, мы пошли уже очень далеко, приняли весьма непростые для нас решения. Ведь фактически Советский Союз сейчас соглашается (при достижении равенства по соответствующим категориям самолетов) сократить почти втрое имеющиеся у него в зоне Европы ракеты средней дальности. Причем сократить без ответных сокращений ракет со стороны Запада. Понимают ли это и ценят ли в должной степени в Вашингтоне? Мы не хотим в этом плане иметь ничего, кроме противовеса средствам, которыми располагают англичане и французы. Разве это не честная и не умеренная позиция?

Скажу Вам, господин Президент, то же, что говорил канцлеру Колю во время беседы с ним в Москве: мы считаем, что надо воспользоваться возможностью, пока она есть, и достигнуть действительно честного, учитывающего законные интересы как стран НАТО, так и стран Варшавского Договора соглашения, чтобы вместо наращивания в Европе ядерного оружия средней дальности значительно, очень значительно его сократить. Это позволило бы намного оздоровить обстановку в Европе и во всем мире.

Пока США не приступили к размещению своих ракет в Европе, соглашение еще возможно. Более того, при учете коренных факторов безопасности есть, по нашему убеждению, резервы гибкости в позициях сторон. Поскольку, как я понимаю из письма, и Вы со своей стороны хотели бы движения на переговорах, был бы рад услышать, как практически Вы себе это представляете.

Хочу добавить, что и на других направлениях прекращения гонки вооружений, например в области стратегического ядерного оружия и использования космоса, мы считали бы вполне возможными обоюдные конструктивные шаги, но только на началах равенства и подлинного уважения интересов друг друга.

Вы, господин Президент, высказываетесь за обсуждение положения в отдельных географических районах и обозначаете некоторые из них. Что на это сказать? У нас есть все основания высказать свою оценку политики США в упомянутых Вами и других районах мира. Но в данном случае хочу подчеркнуть лишь одно: каждый народ, каждая страна, где бы они ни находились, должны быть хозяевами своей судьбы. Им должна быть предоставлена возможность жить так, как они хотят, и никто не имеет права вмешиваться в их внутренние дела. Из этого незыблемого принципа, закрепленного и в Уставе ООН, под которым стоят подписи наших стран, мы исходим и будем исходить в своей политике. Если и США готовы руководствоваться этим принципом, то наши страны могли бы взаимодействовать на такой основе с большой пользой и для себя, и для других.

Господин Президент, я не ставил своей целью поднимать в этом письме много вопросов, а выделил те, которые считаю центральными. Я буду приветствовать предметный деловой и откровенный обмен мнениями с Вами по этим и другим вопросам. Согласен, чтобы он осуществлялся, когда это будет диктоваться интересами дела, доверительным образом. Со своей стороны предложил бы делать это через советского посла в Вашингтоне и лицо, которое Вы сочтете необходимым выделить.

С уважением, Ю. Андропов".

Внизу письма Андропова была приписка, сделанная от руки:

"P.S. Искренне надеюсь, господин Президент,

что Вы серьезно обдумаете высказанные

мною соображения и сможете откликнуться

на них в конструктивном духе.

Москва, Кремль

1 августа 1983 года".

Письмо еще больше убедило меня в том, что мы должны и далее развивать наши планы по размещению ракет средней дальности НАТО в Европе, поскольку в случае отсутствия этой угрозы у Советов не будет никаких причин убирать свои крылатые ракеты средней дальности.

Вот мой ответ Андропову:

"Уважаемый господин Председатель!

Благодарю Вас за письмо, полученное мной 5 августа. Я, несомненно, прочитал его с самым большим вниманием и приветствую Ваши заверения в приверженности поискам решений проблем, разделяющих нас. Я вижу, что мы оба понимаем огромную историческую ответственность, возложенную на наши плечи, ибо мы возглавляем две наиболее мощные державы мира в этот трудный и опасный период.

Я согласен с Вами, что, если мы хотим добиться прогресса в наших совместных усилиях, мы не можем проходить мимо важных вопросов лишь потому, что их трудно решить. Я также согласен с тем, что главное наше внимание должно быть сосредоточено на центральном пункте — усилении безопасности в мире.

В моем понимании этот центральный пункт имеет три ключевых аспекта: первый — жизненная необходимость перехода во всем мире к принципу урегулирования международных споров мирными средствами без применения или угрозы применения силы; второй — не терпящая отсрочки необходимость сокращения запасов вооружений, в частности наиболее разрушительных и дестабилизирующих их видов; и третий — необходимость создания достаточного уровня доверия между нами, которое позволит достичь первые две цели.

Сейчас, очевидно, нам невозможно сразу решить все множество проблем в наших отношениях. Но мне также кажется, что еще труднее нам будет решать проблемы, даже самые критические, в отрыве от других. Чтобы достичь успеха, я полагаю, мы должны найти возможность продвигаться вперед во всех трех направлениях одновременно. Позвольте мне с полной откровенностью высказать свое мнение по каждому из них.

Во-первых, мне приятно, что Вы одобряете принципы Устава Организации Объединенных Наций и считаете, что каждый народ и каждая страна должны быть хозяевами своей судьбы. Мне это приятно, потому что я тоже так считаю и испытываю самые сильные чувства к этому принципу, который является неотъемлемым принципом мира на земле. Поскольку мы согласны с этим принципом, трудность состоит в том, что мы по-разному толкуем его из-за того, что у нас самих есть проблемы в этой области, причем очень серьезные.

Вы просили меня попытаться понять точку зрения Москвы на некоторые критические моменты, и, могу Вас заверить, я попытался сделать это. Могу ли я попросить Вас в свою очередь взглянуть на мир с точки зрения Вашингтона?

Сейчас у меня, как у верховного главнокомандующего, ни одна из воинских частей не находится в состоянии боевых действий. Если бы все лидеры стран могли это сказать, мы уже были бы на пути к более безопасному миру. Если бы каждый из нас определенно заявил, что не будет прибегать к войне как к средству решения любых проблем, сокращение вооружений было бы просто и легко достигнуто. Если же, с другой стороны, мы будем подходить к решению задачи, будучи уверенными в неизбежности войны, тогда мы обречены на неудачу. Я думаю, что мы должны найти возможность либо открыто обсудить эти вопросы, либо по крайней мере изучать с большим вниманием позиции другой стороны, прежде чем делать решающие шаги. В конце концов не имеет значения, будем ли мы решать эти проблемы путем особого взаимопонимания или просто идя по пути их решения. Необходимым условием является то, что они должны быть решены, если мы хотим успешно рассмотреть другие важные вопросы, стоящие перед нами.

Что касается второго аспекта укрепления международной безопасности — сокращения вооружений, то мне импонирует недавний прогресс на переговорах по взаимному сбалансированному сокращению обычных вооружений в Вене. И, хотя остаются серьезные проблемы, могу заверить Вас, что мы прилагаем все наши усилия к их разрешению. Я также согласен, что центральными и требующими нашего наиболее серьезного внимания являются два комплекса переговоров в Женеве — по стратегическим вооружениям и по ядерным вооружениям средней дальности, направленным на цели в Европе. Я также полагаю, что мы можем достичь соглашения, и, насколько я считаю, чем быстрее, тем лучше.

Я понимаю Ваши разъяснения относительно советской позиции на переговорах по ракетам средней дальности в Женеве. Я полностью осознаю, что Ваше предложение сократить количество развернутых ракет "СС-20" далось нелегко. Редко когда бывает легко отказаться от чего-то, что есть у других. Но я считаю, что мы должны рассматривать ситуацию в более широком историческом контексте, если хотим найти решение, которое сохранит безопасность обеих сторон и, более того, позволит снизить уровень ядерных вооружений. В течение большей части 70-х годов наши союзники и мы считали — и в многочисленных публичных заявлениях с этим соглашались видные советские руководители, — что в Европе существует определенный военный баланс. Но потом, в 1977 году, Советский Союз начал развертывание нового класса ядерных вооружений с большим радиусом действия и с большими возможностями, чем существовавшие в Европе. Это явно поставило под угрозу баланс и привело к декабрьскому, 1979 года, решению НАТО приступить к развертыванию "Першингов-11" и крылатых ракет.

Я перечисляю эти общеизвестные факты для того, чтобы объяснить, почему нынешние советские предложения нас не устраивают. Безусловно, обнадеживает Ваше понимание того, что потребность в "СС-20" намного меньше, чем их развернуто, но монополия на систему вооружений остается монополией независимо от большего или меньшего их количества, и мы не можем согласиться с подобным положением. Вы говорили об английских и французских системах, и я понимаю Ваши возражения. Но я в самом деле не считаю их уместными. Главное то, что упомянутые английские и французские системы не входят в оборону стран НАТО. Эти соображения могли бы предположительно рассматриваться как вторичные, если бы английские и французские ракеты представляли реальную угрозу Советскому Союзу. Однако можете ли вы рассматривать их как угрозу, принимая во внимание внушительный ядерный арсенал, которым вы обладаете (включая МБР, которые могут быть нацелены на Великобританию и Францию)? Я просто не могу понять, почему Вы считаете необходимым иметь "особый баланс" по этим системам, в то время как ваши главные системы превосходят их по мощности во много-много раз.

Намеченное на декабрь размещение в Европе "Першингов-II" и крылатых ракет — если нам не удастся достичь соглашения, делающего это ненужным, — также не должно рассматриваться как угроза Советскому Союзу. Их единственной задачей было бы установить баланс с советскими системами, потенциально угрожающими Европе, и окончательно развеять возможные сомнения в равной безопасности для Западной Европы и Северной Америки. Еще раз попытайтесь понять нашу точку зрения. Какова была бы реакция Советов, если бы мы развернули новое оружие, увеличивающее угрозу для их союзников, а затем стали бы настойчиво возражать против создания баланса с вашей стороны при помощи аналогичного оружия?

В итоге мы должны настаивать на том, чтобы любой договор включал в себя пункт о паритете СССР и США в вооружениях этой категории. Я не понимаю, почему это может быть несовместимым с безопасностью Варшавского Договора. Если это оборонительный блок, то так не может быть. Поэтому мы также считаем наше предложение честным и справедливым, направленным только на достижение баланса, а не превосходства. Очевидно, что лучший способ достичь паритета — это всем вместе уничтожить данный класс оружия. Не таким ли было наше первоначальное предложение? Не взглянете ли Вы на него еще раз? Мне кажется, что оно полностью соответствует интересам Советского Союза и Варшавского Договора.

Вы написали в своем письме, что, "пока США не приступили к размещению своих ракет в Европе, соглашение еще возможно". Думаю, что договориться мы могли бы прямо сейчас, и, конечно, надеюсь, что мы достигнем договоренности к декабрю, однако, если дело затянется, мы все равно должны продолжать попытки. И могу заверить Вас, что в будущем НАТО без колебаний уберет уже размещенные вооружения, если этого потребует взаимоприемлемое соглашение.

Вы спрашиваете, каким я вижу соглашение с практической стороны. На этот вопрос трудно ответить до того, как мы договоримся об основных принципах, но вопрос о паритете в системах вооружений между США и СССР остается для нас самым главным. Независимо от того, установится ли паритет в результате полного уничтожения вооружений средней дальности или сокращения их количества, из этого будет следовать, что мы приблизились к установлению мира, поскольку никто из нас не сможет получить преимуществ, используя это оружие.

Что касается третьего аспекта усиления гарантий международной безопасности — укрепления взаимного доверия, то здесь нашего внимания требуют многие вопросы. Успешное завершение Мадридской конференции должно способствовать этому, но только в случае, если мы все гарантируем, что ее решения и связанные с ней соглашения будут честно выполняться.

Господин Председатель, я не преувеличиваю важности прояснения любых недоразумений, возникающих в связи с выполнением предыдущих договоренностей. Ничто так разрушительно не действует на доверие, если одна из сторон договора видит, что его положения нарушаются другой стороной. Уверен, Вы поймете, что в наших общих интересах привлечь внимание Вашего правительства к подобным случаям, вызывающим нашу озабоченность. Ожидаю, что Вы потребуете того же самого, если какие-либо сомнения возникнут с Вашей стороны…

Аналогично последнему абзацу Вашего письма, я буду просить госсекретаря Шульца контактировать с послом Добрыниным, чтобы получать ваши конфиденциальные послания. Конечно, я также хотел бы передавать свои сообщения через посла Хартмана и был бы признателен, если бы Вы выделили соответствующего сотрудника для контакта с ним в случае необходимости. И последнее: было бы неплохо, если бы мы подумали о возможности более непосредственного прямого контакта, чем сейчас.

С уважением, Рональд Рейган

24 августа 1983 года".

Если летом 1983 года свободный мир нуждался в дополнительном свидетельстве противостояния с "империей зла", то он получил его ночью 31 августа, когда русский военный самолет хладнокровно сбил корейский авиалайнер, следовавший рейсом 007, уничтожив 269 невинных пассажиров, в том числе конгрессмена США и 60 других американцев.

Это антигуманное преступление не только охладило мои попытки "тихой дипломатии" с Кремлем, но практически затормозило все наши усилия по улучшению американо-советских отношений.

Я получил известие о трагедии, будучи на "Ранчо дель сье-ло", и испытал после этого акта жестокости в небе тот же шок, что и весь цивилизованный мир. Вначале Советы отрицали сам факт уничтожения самолета, хотя мы с самого начала знали о том, что произошло, основываясь на радиопереговорах русских пилотов, которые прослушивались японскими авиадиспетчерами. Когда же наконец Андропов признал, что советские истребители сбили гигантский авиалайнер, он объявил, что эта бойня была оправданна, поскольку "Боинг-747", принадлежавший авиакомпании "Кориан Эрлайнз" (КАЛ), летел через советское воздушное пространство со "шпионским заданием" от Соединенных Штатов.

Я был оскорблен. После серии ночных телефонных консультаций я прервал свой отпуск и вернулся из Калифорнии в Вашингтон. Вечером, как только мы приземлились, я созвал специальное совещание Совета национальной безопасности, на котором мы решили просить наших союзников присоединиться к нам и объявить санкции, потребовать также возмещения ущерба семьям погибших.

Основываясь на обстоятельствах инцидента, мы установили, что, очевидно, экипаж рейса 007, следовавшего маршрутом Нью-Йорк — Сеул с дозаправкой в Анкоридже на Аляске, неправильно ввел данные в компьютер бортовой системы автопилота, в результате чего самолет сбился с курса и направился на север в сторону Советов, вместо того чтобы лететь к Японии. Чем дольше они летели, тем больше отклонялись от курса, и экипаж, очевидно, не подозревал об этом. Радиосообщения также показывали, что члены экипажа не подозревали о том, что в небе над северной частью Тихого океана к ним подкрадывались советские самолеты. Хотя американский разведывательный самолет с Аляски совершал регулярное патрулирование в том районе (вне советского воздушного пространства) несколькими часами ранее, во время инцидента там не было ни одного нашего самолета, и у Андропова не было абсолютно никаких оснований заявлять, что корейский авиалайнер был американским самолетом-шпионом. Из перехваченных радиопереговоров мы знали, что советские самолеты два с половиной часа кружили вокруг ярко освещенного луной "Боинга-747". Невозможно поверить, что, видя его размеры и опознавательные знаки, летчики не поняли, что преследуют огромный пассажирский авиалайнер. Но так или иначе они его сбили. Советские лидеры упорно твердили, что их летчики были уверены, что уничтожают самолет-шпион.

Воскресным утром 4 сентября я созвал ведущих конгрессменов в Овальном кабинете и дал им прослушать пленку с записью голоса одного из советских пилотов, который сообщал, что включил противовоздушную ракетную систему своего самолета, зафиксировал цель на радаре и выпустил ракету, после чего сообщил: "Цель уничтожена".

Назавтра был День труда. Я планировал провести большую его часть в плавательном бассейне. Вместо этого я провел его, сидя в мокрых плавках на полотенце в своем кабинете и переписывая речь об инциденте, присланную мне помощниками. Хотя я и использовал отдельные ее куски, в основном я переделал речь, чтобы иметь возможность открыто выразить свое отношение к этому варварскому акту, а также дословно привести некоторые записи переговоров советских летчиков перед совершением преступления. Я хотел показать американскому народу крайнюю жестокость этого акта. Затем я переоделся в синий костюм и произнес речь. Я сказал: "Не стоит заблуждаться, думая, что это нападение было направлено просто против нас или против Республики Кореи. Советский Союз выступил против всего мира и моральных заповедей, которые повсеместно устанавливают отношения гуманизма между людьми. Это был акт варварства со стороны общества, которое открыто пренебрегает правами личности, не считается с ценностью человеческой жизни и постоянно пытается захватывать другие государства и управлять ими… Мы не должны удивляться такой бесчеловечной жестокости. Вспомним Чехословакию, Венгрию, Польшу, отравленные газами деревни Афганистана. Если эта бессмысленная бойня и все поведение Советов имеют целью запугать нас, то у них ничего не вышло".

В ответ на инцидент мы ввели новые ограничения на посадки в США самолетов советской авиакомпании "Аэрофлот" и заморозили ввод в действие некоторых двусторонних соглашений с Советским Союзом. Некоторые консервативные обозреватели обвиняли меня в том, что я недостаточно жестко веду себя по отношению к русским и, таким образом, предаю дело консерваторов. Но переговоры по ограничению вооружений находились на пороге нового важного этапа, и я не хотел приостанавливать процесс сокращения ядерных вооружений до того, как он получит шанс на реализацию.

Инцидент с авиалайнером корейской авиакомпании еще раз продемонстрировал миру, что он приблизился к пропасти и что нам необходимо ограничение ядерных вооружений: если, как пытались убедить, некоторые советские летчики просто приняли этот самолет за военный, то не составит большого труда представить советского военного с пальцем на кнопке ядерного пуска, ошибка в этом случае будет намного более трагичной.

Если ошибку может совершить пилот истребителя, разве не может ошибиться командир расчета ядерной ракеты?

Если бы кто-нибудь совершил подобную ошибку или к ядерному оружию получил бы доступ безумец, мы оказались бы беззащитны. Если ядерная ракета выпущена, никто не сможет вернуть ее обратно, и до тех пор, пока у нас не будет действовать система, подобная стратегической оборонной инициативе, мир будет беззащитен перед ядерными ракетами.

Итак, инцидент, вызванный безжалостным нападением на гражданский самолет, дал мне возможность напомнить людям о всех жестокостях советского правительства и тоталитаризма.

Уничтожение корейского авиалайнера КАЛ-007 дало крайне необходимый толчок к одобрению в конгрессе программ перевооружения и лишь на время отсрочило попытки свести на нет наши усилия по восстановлению военной мощи Америки.

Через несколько дней после акта массового убийства Джордж Шульц, который был чрезвычайно возмущен этим варварством, согласно предварительной договоренности встретился в Мадриде с министром иностранных дел СССР Громыко. У них была возможность договориться о моей встрече с Андроповым в 1984 году. Однако Громыко, которого Джордж охарактеризовал как скрытного и несговорчивого, отказался признать какую-либо ответственность Советов за нападение, и все надежды на встречу в верхах испарились.

Помимо инцидента с корейским самолетом другие события той осени усилили мою уверенность в необходимости спасти мир, стоящий над ядерной пропастью. Они также усилили мою убежденность в срочной необходимости создания защиты от ядерных ракет. Вот отрывок из моего дневника за 10 октября 1983 года:

"День Колумба. Утром в Кемп-Д. Я просмотрел запись фильма, который Эй-би-си покажет 20 ноября. В фильме, названном "На следующий день", город Лоуренс в Канзасе оказывается стертым с лица земли в ядерной войне с Россией. Он сильно сделан — стоит своих 7 миллионов. Он очень впечатляет и оставил меня в подавленном настроении. Однако никто не купил у них ни одну из объявленных 25 трансляций, и теперь я понимаю почему… Моя реакция: мы должны сделать все возможное, чтобы уменьшить и окончательно ликвидировать вероятность ядерной войны".

Через некоторое время я писал:

"Отрезвляющая тренировка с капитаном В. и генералом Весси в Ситуационной комнате, короткий разбор полного плана действий в случае ядерной атаки".

В докладе, полученном мной из Пентагона двумя годами ранее, содержалось много фактов, которые остаются секретными до сих пор, и я даже не могу высказываться о них. Но если говорить просто, то это был сценарий последовательности событий, которые могли бы привести к гибели цивилизации в нашем понимании.

Во многом последовательность событий в этом сценарии совпадала с развитием событий в фильме. Однако в Пентагоне находились люди, которые говорили, что в ядерной войне можно победить. Я считал, что они сошли с ума. Хуже того, похоже, и некоторые советские генералы рассчитывали на победу в ядерной войне.

Несколько недель спустя, поняв, что мы должны сделать все возможное для создания защиты от смертоносного оружия массового поражения, рожденного атомной эрой, я дал зеленый свет ускорению исследований по разработке стратегической оборонной инициативы. В своем дневнике я записал:

"Около 50 ученых вовлечены в решение этой проблемы после моего выступления 23 марта 1983 г. Они начинали скептически настроенными, но теперь обрели энтузиазм. Мы продвигаемся".

Через несколько недель после того, как был сбит корейский авиалайнер, парламенты Великобритании, Италии и Западной Германии еще раз подтвердили свое намерение разместить "Першинги-П" и крылатые ракеты "Томагавк" в Европе.

К нам стали поступать слухи, что Советы собираются выйти из переговоров по ракетам средней дальности и пытаются добиться благоприятного общественного мнения в Европе. Я писал в этой связи:

"Некоторые из нас хотят, чтобы мы выступили с дополнительными предложениями. Это порочная стратегия для переговоров. Пришло время самим Советам выступить с собственными предложениями. Мы не можем менять свою позицию каждый раз, когда они говорят "нет". Зашел посол Хартман (Москва). Он подтверждает мою уверенность: Советы не будут серьезно говорить с нами об ограничении вооружений, пока мы не разместим "Першинги-II" и не продолжим работы над "МХ". Он также сказал, что в эти дни Андропова мало видят".

Спустя несколько дней после этой записи Советы вышли из женевских переговоров по ракетам средней дальности, а вскоре после этого и из переговоров по сокращению ракет большей дальности.

Они покинули поле, но я не считал, что игра окончена. Мы только сменили правила игры. А им они не понравились. Соединенные Штаты находились в самом выгодном за два десятилетия положении и могли говорить с русскими с позиции силы. Американская экономика переживала расцвет. Мы далеко ушли от конца 70-х годов, когда наша страна была поражена сомнениями и неуверенностью, пренебрегала своими вооруженными силами.

Америка снова обрела силу духа и военную мощь, и, как я выразился, возвращение русских к столу переговоров — вопрос только времени. Ситуация напоминала мне слышанную ранее историю о двух русских генералах. Один говорит другому: "Ты знаешь, мне больше нравилась гонка вооружений, когда в ней участвовали только мы".

Теперь мы участвовали в ней вместе, и русские знали это. Вот почему я ожидал, что они вернутся в Женеву.

За три года я с удивлением узнал, что многие из представителей верхушки советской иерархии действительно панически боялись Америки и американцев. Может быть, этому и не следовало удивляться, но я был удивлен. В самом деле, сперва я с трудом согласился со своим собственным заключением. Я всегда считал, что из всех наших деяний любому понятно, что американцы — добропорядочный народ, который, начиная с самого рождения государства, всегда использовал его могущество для дела добра во всем мире. Например, после второй мировой войны, когда мы одни обладали атомной бомбой, мы не использовали ее для завоевания доминирующего положения; вместо этого, используя план Маршалла и демократическое управление генерала Макартура в Японии, мы великодушно восстанавливали экономику наших бывших врагов.

Если нам и нужно было кого опасаться, то, несомненно, "красного медведя", который с самого своего появления в российских городах занимался лишь уничтожением демократии в мире.

В первые годы моего пребывания в Вашингтоне многие в нашей администрации были твердо уверены, что русские, как и мы, полагают невозможным, что Соединенные Штаты первыми сделают залп по ним. Но, постепенно общаясь с советскими лидерами и главами других государств, которые их знали, я начал понимать, что многие советские руководители боялись нас не только как соперников, но и как потенциальных агрессоров, которые могли первыми начать ядерную атаку против них. Из-за этого и, возможно, из-за чувства незащищенности и паранойи, уходящей корнями в войны России с Наполеоном и Гитлером, они нацелили на нас огромный арсенал ядерного оружия.

Если это так, то мне еще больше хотелось поговорить с высшим советским руководителем наедине и попытаться убедить его, что мы не строим никаких планов против Советов и русским нечего опасаться.

Менее чем за неделю до того, как в ноябре 1983 года Советы вышли из женевских переговоров по ракетам средней дальности, я решил сделать еще одну попытку связаться с Юрием Андроповым, минуя обычные дипломатические каналы. После беседы с Джорджем Шульцем, где мы договорились создать в рамках группы планирования СНБ небольшое подразделение по проработке новых подходов к Кремлю, я записал в дневнике: "Я считаю, что Советы настолько одержимы идеей укрепления обороны и маниакально опасаются нападения, что, сохраняя прежнюю твердость, тем не менее мы должны показать им, что никто из нас и в мыслях не держит ничего подобного. Откуда они взяли, что кто-то хочет напасть на них? В воскресенье вечером Джордж выступит по каналу Эй-би-си сразу после демонстрации этого фильма об атомной войне. Его выступление покажет, почему мы должны продолжать нашу политику".

В начале нового года президент Югославии Мика Шпиляк был в Белом доме на обеде и подтвердил некоторые из моих мыслей. После встречи я записал: "Это представительный, рассудительный мужчина. Я понял его рассуждения о Советском Союзе. Некоторое время он был там послом. Он полагает, что в сочетании со своей экспансионистской философией они чувствуют себя незащищенными и действительно боятся нас. Он также считает, что, если мы сделаем шаг навстречу, их руководство будет смелее в проведении реформы своей системы. Я собираюсь последовать этому совету".

В течение 1984 года, в то время как мое отношение к Советам несколько менялось, можно было проследить некоторые параллели в ситуации с программой оздоровления экономики и моими попытками вернуть русских к столу переговоров об ограничении вооружений.

В экономике сокращение налогов начало приносить плоды, но требовалось определенное время, чтобы ощутить его действие. Эффект сокращения налогов уже проявился, но не в полную силу.

В результате экономику все еще лихорадило, и не только демократы, но и многие республиканцы, в том числе из моей администрации, оказывали на меня давление, чтобы я выбросил белый флаг и повысил налоги.

На внешнеполитическом фронте мы также перешли к новой политике — политике реализации мира через силу — и могли видеть первые плоды нашей программы военной модернизации, которые создавались в лабораториях и цехах заводов, — новое поколение стратегического оружия, за появлением которого, я уверен, пристально следили в Москве.

Баланс в вооружениях уже изменился, и я совершенно точно знаю, что это не могло пройти мимо внимания русских. Но, как и в экономике, должно было пройти определенное время, прежде чем действие новой политики стало очевидным. Также и здесь нашлись люди, которые говорили, что политика не работает. Весь год не прекращались попытки заставить меня отказаться от этой политики, забыть о "МХ" и "мире через силу" и попробовать новые способы ведения дел с русскими, которые в устах большинства моих критиков означали просто капитуляцию.

Я был уверен, что новая политика национальной безопасности заработает, если дать ей время, как и программа оздоровления экономики. Мои указания ответственным за национальную безопасность были те же, что и разработчикам экономической политики, — держаться и не сворачивать с курса.

Крах женевских переговоров, понятно, взволновал многих в мире, кто с нетерпением ожидал, когда сверхдержавы начнут процесс ядерного разоружения.

В результате в новом году усилились призывы из Европы и Соединенных Штатов подчиниться требованиям Советов и заморозить размещение ракет средней дальности. Но вместе с руководителем нашей делегации на женевских переговорах Полом Нитце я считал, что меньше всего мы должны уступать этим требованиям. Если бы мы сделали это, то не только отступили бы от наших обязательств предоставить оружие союзникам по НАТО, но и тем самым согласились бы со статус-кво опасного дисбаланса в ядерных ракетах, нацеленных на европейские столицы, и вознаградили бы Советы за их уход с переговоров.

Итак, с пропагандистской точки зрения — мы оборонялись. 16 января 1984 года в телевыступлении, которое транслировалось на все Соединенные Штаты и многие другие страны мира, мы перешли в наступление. Я сказал, что искренне желаю сокращения вооружений и мира и что, несмотря на недавнее ухудшение американо-советских отношений, Соединенные Штаты готовы предпринять новую попытку в переговорах с Советами по выработке договора о сокращении вооружений, "основанного на трех ведущих принципах — реализме, силе и диалоге. Реализм означает, что мы должны иметь четкое представление о мире, в котором живем; мы должны признать, что находимся в долгом соревновании с правительством, которое не разделяет наших взглядов на свободу личности в своей стране и на мирные изменения за рубежом…

Сила необходима для успеха переговоров и защиты наших интересов. Если мы будем слабы, то мы ни на что не способны".

Я открыто выразил свои взгляды на советскую систему. Не знаю, почему это должно удивлять советских руководителей, которые никогда не стеснялись выражать свои взгляды на нашу систему. Но это не значит, что мы не можем иметь дела друг с другом. Мы не отказываемся говорить с ними, когда Советы называют нас "империалистическими агрессорами" или еще похлеще или из-за того, что они цепко держатся за фантазии о триумфе коммунизма над демократией. Тот факт, что нам не нравятся другие системы, не является причиной отказа от диалога.

"Наличие сил сдерживания необходимо для сохранения мира и защиты нашего образа жизни, но эти силы не определяют нашу политику по отношению к Советскому Союзу. Мы должны вовлечь, и мы вовлечем Советы в самый серьезный и самый конструктивный диалог, который поможет установить мир в горячих точках планеты, достичь сокращения вооружений и построить конструктивные деловые отношения.

Ни мы, ни Советский Союз не можем устранить различия в двух наших общественных системах и философиях, но мы всегда должны помнить, что у нас есть общие интересы, и главный из них — избежать войны и снизить уровень вооружений".

Через двенадцать дней я получил резкое письмо от Юрия Андропова, который снова критиковал размещение ракет средней дальности в Европе и занял жесткую позицию практически по всем пунктам различий подхода США и Советов к переговорам в Женеве. В частности, он писал:

"Если сегодня приходится констатировать, что дела между нашими странами складываются, скажем прямо, крайне неблагополучно, то причина тому — не в нашей политике. Мы этого не хотели и не хотим. Напротив.

Мы были готовы идти на очень глубокие сокращения и стратегических, и европейских ядерных вооружений. По последним — вплоть до полного освобождения Европы от ядерного оружия средней дальности и тактического. Советский Союз по-прежнему за это. Начав размещение своих новых ракет, которые в отношении СССР являются стратегическими средствами, американская сторона разрушила ту базу, на которой можно было искать соглашения. Мы однозначно расцениваем этот шаг как попытку сломать и региональный, и глобальный баланс. Соответственно мы и реагируем. Американская сторона, похоже, недооценила нашу решимость сохранить военно-стратегическое равновесие, и только равновесие.

Будем откровенны, г-н Президент, не получается делать вид, будто бы ничего не произошло. Нарушен диалог по важнейшим вопросам, нанесен тяжелый удар по самому процессу ограничения ядерных вооружений. Опасно возросла напряженность. Это и мы знаем, и Вы знаете.

С уважением, Ю. Андропов 28 января 1984 года".

Еще через двенадцать дней Андропов умер, и в Кремле появился новый руководитель — Константин Черненко. И снова я почувствовал, что у меня есть шанс посредством "тихой дипломатии" снизить психологические барьеры, разделявшие нас. Я считал, что американо-советские отношения еще не достигли того уровня, когда я должен был бы присутствовать на похоронах Андропова. Нашу делегацию возглавил Джордж Буш (также в нее входил сенатор Говард Бейкер). Буш, вернувшись из Москвы, высказал мнение, что Черненко кажется менее жестким и неуступчивым, чем Андропов.

После этого я отметил в своем дневнике: "Я чувствую, что мне нужно обсудить с ним наши проблемы с глазу на глаз, и, пожалуй, я смогу убедить его в материальных выгодах, которые ждут Советы, если они присоединятся к сообществу наций и т. д. Мы не должны высказывать нетерпения, чтобы не дать им повода водить нас за нос и, возможно, обскакать нас. Мои люди сейчас думают над его приглашением в качестве моего гостя на открытие Олимпиады в Лос-Анджелесе. Затем мы могли бы встретиться, чтобы пустить пробные шары насчет прямой встречи в верхах по проблемам сокращения вооружений, правам человека и т. д. Поживем — увидим".

Но на следующий день я получил от Черненко письмо, которое не давало особых надежд на скорое улучшение в наших отношениях. Выразив благодарность за соболезнования, переданные с вице-президентом, Черненко ясно сообщил, что он и другие члены советского руководства поддерживают письмо, посланное Андроповым незадолго до его смерти. Советский Союз твердо выступал против развертывания НАТО "Першингов-I I" и крылатых ракет. Вот выдержки из его письма:

"Хотелось бы, г-н Президент, чтобы у нас с Вами с самого начала было четкое понимание по центральным вопросам отношений между СССР и США. Это — вопросы безопасности…

По нашему убеждению, нельзя начать выправлять нынешнее ненормальное и, прямо скажем, опасное положение, серьезно говорить о конструктивных сдвигах, если будут продолжаться попытки сломать равновесие сил, добиться военных преимуществ в ущерб безопасности другой стороны, если будут предприниматься действия, ущемляющие ее законные интересы.

Есть еще важный момент, который американское руководство должно ясно понимать: не только у США есть союзники и друзья. Они есть и у Советского Союза; о них мы будем заботиться.

Мы реально смотрим на вещи и не строим иллюзий насчет того, что можно вести дела, полностью абстрагировавшись от тех объективных расхождений, которые существуют между социалистической и капиталистической странами.

Скажем, в нашу мораль не укладывается многое из того, что присуще капиталистическому обществу и что мы считаем несправедливым по отношению к людям. Тем не менее мы не привносим эти проблемы в сферу межгосударственных отношений. Точно так же мы считаем неправильным и даже опасным подчинять наши отношения идеологическим разногласиям".

Черненко закончил письмо несколько более положительной нотой:

"Мы всегда были решительными сторонниками серьезного, содержательного диалога, такого диалога, который был бы нацелен на поиск точек соприкосновения, на нахождение конкретных взаимоприемлемых решений в тех областях, где это представляется реально возможным.

В заключение еще раз подчеркну: поворот к ровным, добрым отношениям между нашими странами — это было и остается нашим желанием. И он вполне реален при наличии такого же желания у американской стороны.

С уважением, К. Черненко Москва, Кремль

23 февраля 1984 года".

Несмотря на отпор Москвы, я все равно считал, что пришло время изучить возможность организации конференции на высшем уровне с участием Черненко. Он был слеплен из того же теста, что и Брежнев с Андроповым, — твердый ортодоксальный коммунист, приверженный ленинской религии экспансионизма и доминирования во всем мире. Это не привносило ничего нового в американо-советские отношения.

Но их меняло другое: я чувствовал, что впервые за многие годы мы могли выступать на встрече в верхах с позиции силы. Об этом — моя запись в дневнике, которую я сделал через неделю после получения письма Черненко: "В седьмой раз я встретился с членами объединенного комитета начальников штабов. Приятнее всего мне было услышать доклад о нашем положении в свете прошедших трех лет. Наша технология намного превосходит ту, которой обладают наши возможные соперники, наши успехи в боевой и других видах подготовки впечатляют. Во всех родах войск 91 процент новобранцев имеют среднее и высшее образование. Это самый высокий уровень в нашей истории. Как я хотел бы, чтобы наш народ мог знать, как много мы сделали, но большая часть информации секретна".

С тех пор как я познал бюрократов в Диксоне во время депрессии, я не возлагал на них больших надежд, хотя бюрократия всегда играла большую роль в проведении американской внешней политики. Например, если я хотел отправить послание зарубежному руководителю, экземпляры моего послания сначала проходили через полдюжины или больше различных инстанций в государственном департаменте, Пентагоне, министерстве торговли и других ведомствах для замечаний и предложений. И часто, независимо от необходимости, различные чиновники пытались (я уверен, из лучших побуждений) добавить или изменить что-нибудь. В результате мои первоначальные мысли искажались.

Поскольку вопрос о сокращении вооружений имел особую важность, я решил прибегнуть к более непосредственному контакту, бёз помощи бюрократов.

В начале марта на заседании Совета национальной безопасности я объявил о своем решении самостоятельно написать ответ Черненко без привлечения других инстанций. С этого момента я собирался консультироваться только с небольшой группой, в которую вошли Джордж Буш, Джордж Шульц, Кэп Уайнбергер и Бэд Макфарлейн — мой помощник по национальной безопасности в группе планирования СНБ. Эта группа должна была помочь мне определить возможность выработки долгосрочного плана, позволявшего русским предпринять серию небольших шагов и показывающего нашу искреннюю заинтересованность в улучшении отношений, которое стало бы прелюдией к встрече в верхах (если бы русские продемонстрировали бы то же). Вот записи из моего дневника, суммирующие последующие события:

"2 марта

Я убежден, что пришло время встретиться с Черненко приблизительно 1 июля. Мы хотели начать со встречи на уровне министров по ряду значительных вопросов, которые не рассматривались со времени инцидента с самолетом рейс 007.

5 марта

Приехал канцлер Западной Германии Гельмут Коль. У нас была хорошая встреча и приятный обед. Он подтвердил мое убеждение, что Советами, по крайней мере отчасти, руководит чувство уязвимости и подозрения, что мы и наши союзники желаем им зла. Они до сих пор берегут противотанковые сооружения и колючую проволоку, свидетельствующие о том, как близко подошли немцы к Москве, прежде чем были остановлены. Он тоже думает, что я должен встретиться с Черненко.

7 марта

Я встретился с Джорджем Шульцем. Наши планы относительно Советского Союза продвигаются. Он передаст послу Добрынину мое письмо для доставки Черненко".

В письме к Черненко я написал, что считаю полезной для нас прямую и конфиденциальную встречу. Я попытался использовать старую актерскую технику проникновения — представить, что видишь мир глазами другого человека, и попытаться помочь зрителям увидеть мир моими глазами. Я писал: "Зная огромную цену, заплаченную вашим народом, помогавшим победить нацистскую Германию, я понимаю ту важность, которую Вы придаете безопасности советского государства". Я сказал, что мне кажется, некоторые люди в Советском Союзе испытывают настоящий страх перед моей страной.

"Но я не могу понять, почему наши программы считаются угрозой, — писал я далее. — С 1970 года СССР разработал три вида новых межконтинентальных баллистических ракет, пять видов новых баллистических ракет, запускаемых с подводных лодок, и тринадцать модификаций других советских ракет. Да, много времени спустя мы начали разрабатывать новые системы оружия, но только в ответ на наращивание советской мощи.

Как мы видим, Вы говорите об ответных мерах на программу Соединенных Штатов. Однако ваши новые ракеты были развернуты на несколько лет раньше, чем американские, не говоря уж о количестве… Я понимаю, что ни один из нас не убедит другого в том, что он ответственен за ухудшение состояния наших отношений. Не будет никакой пользы и от развязывания дебатов по этому вопросу. Однако я сомневаюсь, что мы добьемся прогресса, если не захотим принять во внимание опасения друг друга.

Что касается меня, то готов серьезно рассмотреть Ваши опасения, даже если мне трудно понять причину их возникновения. Я хотел бы рассмотреть возможность их уменьшения. Но согласие ускользнет от нас, если Вы не сможете подойти к дискуссии с тем же настроением или потребуете уступок в качестве возможного взноса в саму дискуссию".

(Это была ссылка на требование Москвы прекратить развертывание новых крылатых ракет НАТО как условие, что Советы вернутся в Женеву.)

"Возможно, американская политика была неправильно понята в Москве. Вразрез с возможной уверенностью советских лидеров, — писал я далее, — Соединенные Штаты не имеют желания угрожать безопасности Советского Союза и его союзников, мы также не ищем военного превосходства и не навязываем свою волю другим../'

Ссылаясь на замечание Черненко о том, что для сторон было бы опасным пытаться нарушить в основном установившийся баланс сил и добиваться военного превосходства (завуалированный намек на крылатые ракеты), я продолжал:

"Я согласен, что эти попытки опасны, но многие акции Советского Союза в последние годы как раз представляют собой подобные попытки. Я не собираюсь обсуждать эти вопросы в письме, потому что взгляды Соединенных Штатов хорошо известны. Считаю, что мы должны преодолеть взаимные обвинения и попытки переложить вину на другого и найти возможность конкретных шагов, которые мы вместе можем предпринять, чтобы перевести отношения на более позитивный путь…"

Я писал, что, перед тем как мы заключим договор, все, кто вовлечен в обсуждение вопроса ограничения вооружений, должны понять необходимость преодоления практического камня преткновения. "По понятным историческим и географическим причинам, — писал я, — советские стратегические силы почти полностью состоят из межконтинентальных баллистических ракет наземного базирования, в то время как Соединенные Штаты обладают триадой ракет наземного, морского и воздушного базирования".

Поскольку в определенной мере это были разные вещи, я написал, что достижение взаимного согласия может быть трудным, но возможным. С нашей точки зрения, наиболее дестабилизирующим фактором в гонке ядерных вооружений был значительный советский перевес в ракетах большей дальности, но я заявил, что мы готовы обсудить оговорки, которые признавали бы различия в структуре наших сил и позволили бы сблизить предложения обеих сторон. Я писал, что крылатые ракеты в Европе, очевидно, самый сложный пункт в наших отношениях, и если у Советов есть какие-нибудь идеи, как миновать этот тупик, то мы внимательно их рассмотрим. Тем временем, предложил я, мы должны продвигаться по другим направлениям, включая работу над договором о запрещении химического оружия и поиски новых видов связи и процедур, чтобы избежать ошибок в расчетах и недопонимания, которые во время международного кризиса могут привести к катастрофе:

"Господин Генеральный секретарь, после своего визита в Москву вице-президент Буш передал мне Ваше послание о том, что мы должны предпринять шаги, чтобы остаться в истории как великодушные, мудрые и благородные руководители. Для меня это важнее всего, и мы должны предпринять шаги, чтобы добиться этого", — говорилось далее в письме.

Ссылаясь на решение Советов разрешить эмигрировать в Америку Пентакос’галисам, я писал, что был "тронут этим жестом и, по-моему, он показал, как спокойные и искренние действия могут решить еще более болезненные проблемы наших взаимоотношений. Подобные гуманные жесты в этом году тронули бы сердца всех американцев. Поэтому мое заключение перекликается с Вашим — поворот к прочным и добрым отношениям между нашими странами необходим и достижим, и я со своей стороны твердо буду действовать в этом направлении.

Искренне Ваш, Рональд Рейган".

В конце письма я от руки приписал постскриптум:

"P.S. Господин Председатель. Перечитывая это письмо, я задумался о трагедии и размере потерь, которые Советский Союз понес в войнах на протяжении веков. Несомненно, эти потери, не поддающиеся описанию, не могут не отражаться на образе Вашего мышления сегодня. Я хочу, чтобы Вы знали, что ни я, ни американский народ не вынашивают никаких агрессивных замыслов против советского народа. Правдивость этого заявления доказывается примером нашей сдержанности в то время, когда наша явная монополия на стратегическую мощь давала нам возможность агрессии, если бы мы этого пожелали. Мы этого не желали ни тогда, ни сейчас. Нашей общей и неотложной задачей должен быть перевод этой реалии в постоянное снижение напряженности между нами. Я заверяю Вас в своей полной приверженности этой цели".

Ответ Москвы на эту попытку "тихой дипломатии" остудил мой пыл: посол Добрынин сказал Джорджу Шульцу, что советское руководство не заинтересовано во встрече в верхах, а в ответе Черненко говорилось, что его не интересует продолжение диалога, пока со стороны Соединенных Штатов не будет "конкретных шагов, имеющих значительную важность", что в его понимании означало вывод "Першингов-II" и крылатых ракет. Вот выдержки из его письма, которое, как и мое, заняло семь страниц:

"Мы не вообще за диалог между нашими странами, а предлагаем наполнить его конкретным весомым содержанием. Мы убеждены, что можем с этим согласиться. В прошлом с нашей стороны об этом уже говорилось. Но коль скоро Вы опять возвращаетесь к вопросу о намерениях и как они могут представляться, выскажу некоторые суждения, проиллюстрировав их конкретными примерами.

Если обобщить то, что не раз публично заявлялось Вами, другими представителями администрации, то получается, что США устраивало только такое положение, когда в военном отношении они были впереди СССР. Но дело в том, что нас-то такое положение не устраивало и не устраивает. На этот счет у нас есть опыт, и опыт тяжелый. Немало было осложнений и в истории отношений наших стран, особенно в послевоенный период. Немало было попыток оказать на нас политическое, экономическое, да и военное давление.

А возьмите нынешнее положение. Есть, кажется, такое американское выражение "развернуть стол". Постарайтесь взглянуть на реальности международной обстановки с нашего конца. И сразу станет отчетливо видно, что Советский Союз окружен цепью американских военных баз. На этих базах полно ядерного оружия. Предназначение его известно — оно нацелено против нас. Ничего подобного вокруг вашей страны нет.

А то, что целые районы земного шара объявляются сферой американских жизненных интересов? И не просто объявляются, а становятся объектом военного присутствия США. И это происходит в том числе у самого нашего порога. Опять-таки мы со своей стороны ничего подобного не делаем. Какие из этого выводы должны мы делать относительно намерений США? Полагаю, они напрашиваются сами собой. Такая линия есть не что иное, как гипертрофированное представление о своих интересах, когда полностью игнорируются законные интересы других, как стремление получить, мягко выражаясь, привилегированные позиции за счет другой стороны. Не совмещается это с целями достижения стабильности. Напротив, такая линия в политике объективно ведет к созданию и поддержанию напряженности.

Или взять стратегические вооружения. И здесь не может быть никаких претензий к Советскому Союзу. То, что между СССР и США, а в широком смысле между странами Варшавского Договора и НАТО, есть примерный паритет, не станет оспаривать ни один знающий положение дел специалист. Отражением этого явился Договор ОСВ-2. Да, это был не конец пути. И мы так не считали. Но его достоинство, помимо прочего, в том, что в нем было, я бы сказал, с математической точностью зафиксировано сложившееся стратегическое равновесие.

Напомню лишь, что именно мы предлагали сократить их до минимума со стороны СССР и НАТО. В ответ вблизи наших границ появляются "Першинги" и крылатые ракеты. Как бы Вы, господин Президент, отнеслись, случись подобное применительно к США? Думаю, Ваша оценка намерений другой стороны в этом случае была бы однозначной — как в отношении ее подхода к переговорам, так и в том, что касается ее намерений по существу.

Но даже в этих условиях мы проявили и проявляем максимум выдержки. Наша вынужденная ответная реакция по своему объему и характеру не выходит за рамки нейтрализации создаваемой нам и нашим союзникам угрозы".

Далее Черненко писал, что, возможно, наши страны могли бы расширить сотрудничество в некоторых областях, но значительный прогресс в ограничении вооружений невозможен, пока НАТО продолжает размещение новых ракет и Соединенные Штаты проводят работы над стратегической оборонной инициативой. Он также заявил, что Соединенные Штаты не должны поднимать вопрос о правах человека в Советском Союзе.

"Вынужден заметить, — писал он далее, — что привнесение в межгосударственные отношения вопросов, касающихся сугубо внутренних дел нашей или вашей страны, не отвечает задаче выправления этих отношений, если такова наша цель. Хотелось бы, чтобы вопросы такого рода не отягощали и нашу с Вами переписку".

Прочитав письмо Черненко, я записал в дневнике: "Некоторое время они будут холодны и упрямы. Но мы не должны выступать в роли просителей. Мы попытаемся договориться по некоторым менее важным вопросам".

Через несколько недель мы получили еще более ясный сигнал от русских, что они не торопятся улучшать отношения. Они объявили, что вместе с другими членами советского блока будут бойкотировать летние Олимпийские игры в Лос-Анджелесе, — это был ответ на запрет Джимми Картера нашей команде участвовать в играх 1980 года в Москве после советского вторжения в Афганистан.

Весной и летом 1984 года на встречах с Добрыниным и другими советскими представителями Джордж Шульц изо всех сил старался возобновить американо-советский диалог, но без особого успеха. Как я отметил в дневнике той весной, "фактически они устроили нам обструкцию".

Тем временем Тип О’Нил заявил в конгрессе, что он взял на себя моральное обязательство приостановить дальнейшую разработку ракеты "МХ", что, как я понимал, затрудняло мою задачу убедить Советы в том, что мы — единая страна, приверженная политике мира через силу.

Снова комитет 535-й[38] пытался подправить внешнеполитический курс страны.

В то же время оппозиция нашей новой стратегической политике по отношению к русским продолжала действовать в Европе в виде небольших, но хорошо организованных и широко рекламируемых антиядерных групп. Почувствовав давление, некоторые европейские лидеры начали выражать сомнения в правильности решения НАТО, принятого в 1979 году, разместить новые вооружения.

Что бы я подумал, спрашивал я себя, если, будучи советским лидером, увидел подобный разброд среди руководителей Соединенных Штатов и западного альянса? Я бы попытался использовать его — что они и делают. Видя раскол в наших рядах, Советы усилили пропагандистское наступление, пытаясь достичь своих политических целей, публично обвиняя нас в том, что мы ведем мир к пропасти ядерной войны, — хотя именно они покинули переговоры в Женеве.

Я попросил Джорджа Шульца, ни в коем случае не отступая от наших основных позиций, продолжать зондировать возможность встречи в верхах. В июне, получив новое письмо от Черненко, которое во многом повторяло его предыдущее послание, я записал в дневнике: "У меня твердое убеждение, что мы должны продолжать начатое. Я получил его ответ на мое письмо, и он подтверждает мою мысль о том, что Советы замышляют планы против нас и желают нам зла. Но в то же время они опасаются нас и считаются с нашей угрозой".

Приближались выборы 1984 года. Некоторые из наших экспертов по Советскому Союзу говорили мне, что нечего ожидать какого-либо движения со стороны русских, пока выборы не пройдут. Наши специалисты по разведке считали, что Черненко и другие советские лидеры решили не отвечать положительно на наши предложения о встрече в верхах, потому что считают, что их согласие помогло бы моему переизбранию. У меня нет возможности убедиться в правдивости этой информации, но я не удивлюсь, если это так и было.

В последующие несколько месяцев мы поняли, что Черненко не был единоличным руководителем коммунистической партии и политбюро, как Брежнев и даже как Андропов, а делил власть с высшими советскими лидерами.

Нам говорили, что, как и Андропов, Черненко был болен и вряд ли мог долго прожить. Появляясь на публике, он редко когда говорил без шпаргалки. Еще один старый приверженец твердой линии сталинской эпохи, Андрей Громыко, своими действиями навлек критику советской внешней политики, и именно по его рекомендации Советы бойкотировали Олимпиаду.

В середине лета русские сообщили Джорджу Шульцу, что хотели бы вернуться к столу переговоров по вооружениям, но для обсуждения только одного пункта, который они называли "милитаризацией космоса", — намек на наши исследования в области стратегической оборонной инициативы.

Советы требовали, чтобы мы прекратили работы по СОИ как раз в тот момент, когда от наших ученых мы начали получать информацию о том, что она может оказаться действенной.

В то же время мы знали, что у Советов уже есть противоракетное оружие, которое в некоторых отношениях превосходит наше.

Тем же летом я давал ежегодный ужин для дипломатического корпуса, моим соседом снова был его дуайен — Анатолий Добрынин. Он подтвердил, что Советы хотели бы встретиться в сентябре в Вене, но разговор будет только о космических вооружениях. Я сказал ему, что мы приедем в Вену, но для того, чтобы обсудить все типы ядерного оружия, действующего в космосе, включая баллистические ракеты. Так мы ни о чем и не договорились, но я высказал все, что считал нужным.

В конце июля, сделав остановку в Лос-Анджелесе, чтобы открыть Олимпиаду, Нэнси и я провели две недели на ранчо — самый длинный непрерывный период нашего пребывания там. Нэнси была занята подготовкой к свадьбе Пэтти, и это дало мне время, сидя в седле, подумать о зашедших в тупик отношениях с Советами. И я пришел к следующему решению.

Каждый год в сентябре Громыко обычно присутствовал на открытии сессии Генеральной Ассамблеи ООН в Нью-Йорке. Обсудив свое решение с Джорджем Шульцем и Бэдом МакФарлейном, я решил после встречи в ООН пригласить его посетить Белый дом для непосредственного разговора. Я записал в своем дневнике после обсуждения этой идеи с Джорджем и Бэдом: "Я чувствую, что мы ни к чему не придем в обсуждении сокращения вооружений, пока они будут так же с подозрением относиться к нашим планам, как мы — к их. Полагаю, мы должны встретиться, чтобы попытаться убедить их, что не имеем против них ничего, но думаем, что они имеют что-то против нас. Если мы сможем прояснить обстановку, возможно, сокращение вооружений не будет казаться им невозможным".

Не выразив сначала заинтересованности в моем предложении, Громыко затем согласился приехать в Белый дом 28 сентября. В дневнике я отметил: "Я хочу объяснить ему причину нашего недоверия к ним. Возможно, если мы ослабим взаимную подозрительность, переговоры по вооружениям пойдут быстрее".

За несколько дней до нашей встречи в Вашингтоне было запланировано мое выступление на Генеральной Ассамблее. И я начал работу над речью, которая имела определенную направленность — еще раз подтвердить наше чувство реализма и твердости по отношению к Советам, но не настолько резко, чтобы торпедировать любую возможность успеха на встрече с Громыко. Я сделал прямое обращение к Советам и, отметив нашу озабоченность их бесчинствами в Афганистане и других регионах, высказался за возобновление переговоров в Женеве и предложил изменить рамки переговоров, чтобы повысить их шансы на успех. Накануне своего выступления в ООН я мельком увиделся с Громыко на приеме и, взглянув на его мрачное лицо, вспомнил всех советских руководителей, которых когда-либо видел и слышал. Это был суровый, чопорный и неулыбчивый человек, без очевидного чувства юмора, если он не скрывал этого где-то в глубине своего непроницаемого взгляда. Мы сердечно поздоровались, он напомнил мне, что мы однажды встречались в Калифорнии, когда я был губернатором. А на следующий день, когда я выступал, он сидел с советской делегацией в середине первого ряда прямо напротив микрофона. Я несколько раз пытался поймать его взгляд, но он смотрел сквозь меня и выражение его глаз не менялось.

За день до нашей встречи с Громыко в Вашингтоне состоялся давно запланированный Советом национальной безопасности брифинг по вопросу советского шпионажа в нашем посольстве в Москве. Я был ошеломлен тем, что натворили советские спецслужбы, установив хитроумные приспособления в посольских пишущих машинках, которые теперь передавали им копии многих сверхсекретных документов, печатавшихся в посольстве.

Вот моя оценка встречи с советским министром иностранных дел, записанная на следующий день в дневнике:

"28 сентября

Большой день — Андрей Громыко. Встреча была в Овальном кабинете. Пять раз впускали фотографов, впервые так много. Я начал со своего монолога и выделил, что, вероятно, мы оба считаем друг друга опасными, затем детально объяснил, что у нас больше причин так считать, чем у них. Он выступал минут тридцать, затем мы поговорили. Я записал его высказывания и при помощи цифр и фактов опроверг некоторые из них. Я продолжал подчеркивать, что мы представляем две нации, которые могут либо уничтожить, либо спасти мир. Мне понятно, что они недовольны нашим отношением к ним не как к сверхдержаве. При всем при этом я считаю, что три часа, включая обед, были потрачены не зря. Мы все думаем, что он уезжает домой, ясно представляя ситуацию".

Мы решили пригласить советского министра иностранных дел в Белый дом на протокольный обед, который обычно устраивался для приезжающих глав государств. Как хозяйка Белого дома Нэнси вышла в приемную. Перед обедом Громыко подошел к ней, отвел в сторону и прошептал на ухо: "Ваш муж верит в возможность мира?" "Да, конечно", — сказала Нэнси. И он продолжал: "Тогда каждый вечер нашептывайте ему на ухо слово "мир". Она ответила: "Обязательно буду. Я также прошепчу это слово и вам на ухо", — и она наклонилась к нему и прошептала. Впервые за этот день "мрачный гром", как его называли, улыбнулся.

Громыко был убежден в правильности советской позиции, и я не мог не почувствовать в этом холодном старом сталинисте уверенности в том, что, несмотря на все свои проблемы, коммунизм должен победить капитализм и, очевидно, весь мир станет единым коммунистическим государством. Мы спорили три часа. Я сказал ему, что мы очень хотим вернуться к переговорам, но только если Советы проявят подлинную заинтересованность в достижении справедливой и взаимоприемлемой договоренности. Как и планировалось, я также попытался дать ему понять, что Советскому Союзу нечего опасаться. Но даже если мне что-то и удалось, Громыко не показал никакого вида. Он был тверд как гранит. Он сказал, что мы оба сидим на огромных грудах ядерного оружия, которые становятся все выше и выше, все опаснее и опаснее, и я с этим согласился. Он не сказал прямо, но дал мне понять, что Советы могут подумать о возвращении к столу переговоров. Однако я думаю, он не намеревался ничего предпринимать, пока не пройдут выборы.

После нашей встречи я стал больше заниматься кампанией по своему переизбранию. Я дал указание Джорджу Шульцу и другим продолжать проведение нашей политики и сказал, что, если я одержу на выборах победу, русские вернутся на переговоры в Женеве.

Джордж Шульц и Кэп Уайнбергер снова спорили о политике. Кэп не был так заинтересован в начале переговоров с русскими, как Джордж, и некоторые из его советников в Пентагоне открыто противились моим замыслам по ограничению вооружений, которые поддерживал Джордж, в частности — моей надежде на возможность уничтожения всех ядерных вооружений на планете. У Кэпа были союзники среди ряда моих более консервативных политических сторонников, которые заявляли, что считают Шульца слишком мягким по отношению к русским и требовали его отставки. Я сказал им, что их предложения — полнейшая чушь. Тем временем Бэд Макфарлейн, у которого иногда бывали стычки с Кэпом, встал на сторону Джорджа. Билл Кейси и Эд Мис примкнули к лагерю Кэпа, склоняясь к еще более жесткой линии по отношению к русским. Эти события отражены в ноябрьской записи моего дневника: "…(Разногласия) настолько вышли из-под контроля, что, похоже, Джордж хочет уйти. Я не могу этого допустить. Ведь Джордж проводит мою политику. Я собираюсь встретиться с Кэпом и Биллом и сообщить им об этом. Назвался груздем — полезай в кузов". Я был согласен с Уайнбергером, что русские — это сила зла в мире и что на них нельзя надеяться, но я не считал, что мы не должны говорить с ними.

Как я и ожидал, через несколько дней после выборов Громыко сообщил, что он хочет встретиться с Джорджем в Женеве, чтобы обсудить проведение нового раунда переговоров по ограничению вооружений.

Джордж согласился, и встреча была назначена на январь.

После выборов я также получил весьма необычное поздравление по случаю моего переизбрания: нацарапанное на русском языке от руки на крошечном клочке папиросной бумаги размером в половину визитной карточки такими мелкими буквами, что их можно было прочесть лишь с увеличительным стеклом, письмо пришло от десяти женщин, заключенных в советском лагере принудительного труда.

"Господин Президент!

Мы, женщины — политические заключенные Советского Союза, поздравляем Вас по случаю переизбрания на пост Президента США. Мы с надеждой смотрим на Вашу страну, которая защищает СВОБОДУ и уважает ПРАВА ЧЕЛОВЕКА. Мы желаем Вам успехов на этом пути".

К этому письму прилагалось стихотворение и перечень голодовок, которые эти смелые женщины провели в 1983 и 1984 годах в своем лагере в знак протеста против жестокого режима, который бросает людей в тюрьму лишь за то, что они выражают веру в свободу или заявляют о желании эмигрировать из России по религиозным причинам. Послание было тайком вывезено из лагеря, а затем — из России и доставлено на радио "Свободная Европа" в Мюнхене. Вот стихотворение, присланное мне:

Что за государство, спросил я себя, которое душит стремление людей к свободе, бросая их в тюрьмы?

В течение декабря я провел ряд совещаний с советниками в рамках группы планирования СНБ, которых я назначил для помощи в разработке стратегии к новым переговорам с русскими.

Ярый сторонник СОИ, Кэп заявил, что русские, несомненно, собираются потребовать ее ликвидации в качестве платы за серьезное ведение переговоров. Я как можно более выразительно сообщил группе, что стратегическая оборонная инициатива не "предмет торга" и мы будем развивать ее независимо от желания русских.

Разработка СОИ могла затянуться на десятилетия, но разве у нас была более важная задача, чем поиск средств нейтрализовать ужасное оружие, порожденное ядерной эрой?

Я никогда не считал, что СОИ станет непроницаемым щитом — никогда нельзя полагать, что оборона будет эффективной на все 100 процентов.

Но эту идею подкреплял один многообещающий довод — если она будет реализована и затем мы вступим в эру, когда нации мира договорятся об уничтожении ядерного оружия, она может послужить "предохранителем" против мошенничества или нападения сумасброда, получившего доступ к ядерным ракетам. А если мы не достигнем соглашения о ликвидации ядерных ракет, система сможет уничтожить столько ядерных ракет, сколько необходимо, чтобы противник, нападая, знал, что в СОИ заложен такой потенциал безопасности для человечества, что она не может быть предметом торга за столом переговоров.

На одном из совещаний я сказал, что у меня уже стоит поперек горла поведение русских и что в прошлом Соединенные Штаты слишком часто заключали с ними недействующие договоры лишь потому, что мы не могли добиться других условий. После этого я записал в дневнике: "…Мы убеждены, что больше всего они хотят подвергнуть обсуждению наше право на разработку оборонительного оружия против их баллистических ракет. Они боятся нашей технологии. Я считаю, что подобная защита могла бы сделать ядерное оружие устаревшим и таким образом мы могли бы избавить мир от этой угрозы. Вопрос в том — не могут ли они это использовать для торпедирования переговоров и возложить вину на нас?"

Несколько дней спустя я записал: "Снова у нас была встреча группы планирования СНБ по вопросу нашей позиции на приближающейся встрече с Громыко и переговорах по вооружениям. Я считаю, что Советы согласились на переговоры лишь для того, чтобы помешать нашим разработкам стратегической обороны против ядерного оружия. Я твердо убежден, что здесь мы не можем отступить, неважно, что они предложат".

Через несколько дней, 18 декабря, я писал в дневнике: "Совещание с комитетом начальников штабов касательно сравнения наших вооруженных сил с советскими. Когда Советы говорят о сохранении стабильности в стратегических вооружениях, они имеют в виду свое превосходство; и они его имеют. Все больше и больше я думаю, что Советы готовятся покинуть переговоры, если мы не прекратим исследования по системе стратегической обороны. Надеюсь, что я ошибаюсь…"

Перед Рождеством в Вашингтон приехала Маргарет Тэтчер, и мы с Нэнси пригласили ее в Кемп-Дэвид. Я встретил ее вертолет на лужайке для гольфа, и перед тем, как идти в главное здание для заседаний — "Лорел", мы заглянули в "Эспен" — домик, где я проводил выходные. Она только что встречалась с быстро набирающим силу членом советского политбюро Михаилом Горбачевым, и он, по ее словам, выразил резко отрицательное отношение Советов к СОИ. Когда мне показалось, что она разделяет некоторые из его опасений, я поинтересовался, верят ли британцы в СОИ и в мою мечту об уничтожении ядерного оружия, поскольку знал, что без американского ядерного щита превосходство Советов в обычных вооружениях представляло бы угрозу Западной Европе. Я заверил Маргарет, что мы лишь начинаем долгосрочную исследовательскую программу, не беря никаких обязательств по развертыванию СОИ. Очевидно, сказал я, пройдет определенное время, прежде чем мы узнаем, будет ли она работать, как я ожидаю.

В конце 1984 года перед нами встала еще одна проблема в ограничении вооружений: до сих пор и Советы и Соединенные Штаты соглашались добровольно соблюдать положения истекшего Договора ОСВ-1, ограничивавшего ядерные вооружения, и ОСВ-2, который из-за советского вторжения в Афганистан так и не был ратифицирован сенатом.

Кэп считал, что мы должны прекратить соблюдать договоры, поскольку имелись очевидные свидетельства, что Советы их нарушают, хотя эти договоры были написаны настолько двусмысленно, что мы вряд ли могли доказать нарушения. Например, русские сооружали новый сложный радар слежения около Красноярска в Сибири, который, как считали наши ученые, был разработан специально для системы обороны против американских ракет, — это было нарушение договоров. Русские заявляли, что радарная станция предназначалась только для слежения за космическими спутниками. Хотя мы считали, что это не так, язык договоров был настолько пространен, что нарушение трудно было доказать.

В начале января 1985 года, когда мы с Джорджем Бушем готовились к нашей второй инаугурации, Джордж Шульц встретился в Женеве с Громыко и они договорились возобновить переговоры по ограничению вооружений. Когда мы отвергли советские требования, чтобы переговоры ограничивались лишь вопросами стратегической обороны, Громыко согласился, что они также будут включать наступательные ядерные ракеты. После небольших споров были установлены дата и место возобновления переговоров — 12 марта в Женеве, пятнадцать месяцев спустя после того, как Советы ушли с предыдущих переговоров.

Вот несколько отрывков из моего дневника за тот месяц:

"4 марта

33-я годовщина нашей свадьбы. Кроме всего прочего — это был еще один понедельник. Почему они всегда отличаются от других дней?

Встретился с новым генеральным секретарем ОЭСР (Организация экономического сотрудничества и развития) Жан-Клодом Пайе. Это была короткая, но приятная встреча. Он полностью за то, чтобы призвать европейских членов ОЭСР предпринять шаги по либерализации своих экономик и т. д., чтобы идти в ногу с подъемом нашей экономики.

Мы совещались в СНБ с руководителями нашей делегации на переговорах по вооружениям, обсуждая возможные варианты ведения дел с Советами. Это очень сложное дело. Я дал им одно задание — мы должны начать переговоры с уступки. Сюрприз! Поскольку русские публично заявляли, что хотят полного уничтожения ядерного оружия, я сказал, что нужно начинать с нашего согласия на это.

Нэнси пришла на обед в Овальный кабинет, и мы разрезали праздничный пирог. С нами были несколько человек из ближайшего окружения. Вот и все торжество, если не считать бутылки "Шато Марго" 1911 года, которую мы открыли за ужином.

7 марта

На обеде был Тип О’Нил… Тип удивил меня — он не будет выступать относительно "МХ", но лично будет голосовать против. Он говорит, что это дело совести; если у нас будет "МХ", это спровоцирует русских на нападение. Он не смог ответить, когда я спросил, как можем мы оставаться беззащитными и позволить Советам иметь тысячи ракет, нацеленных на нас. Большим событием была встреча с членом политбюро Владимиром Щербицким. С ним был посол Добрынин и кто-то еще. От нас были Джордж Шульц, Бэд М., Дон Риган и другие. Мы ходили вокруг да около. Он обличал нас как дестабилизирующую силу, угрожающую им. Это было практически повторением высказываний Громыко, но на этот раз мы поспорили. Думаю, что он уедет, зная, что мы готовы к переговорам, но, черт возьми, не распустим армию и не оставим ее без помощи, пока они продолжают наращивать свои наступательные силы.

8 марта

Большой завтрак с членами конгресса, которые едут на открытие переговоров по вооружениям в Женеву, и с участниками переговоров. Чувствуется согласие между всеми, даже включая сенатора Тэда Кеннеди. Потом — наверх, в кабинет Рузвельта для официального прощания… Затем — отъезд в военно-морской госпиталь в Бетесде для ежегодного медосмотра. Я настолько здоров, что мне тяжело бездействовать.

11 марта

Разбудили в четыре утра, чтобы сообщить, что Черненко умер. Сразу подумал, не должен ли присутствовать на похоронах? Мой внутренний голос сказал, что нет. Был в кабинете в девять. Джордж Шульц пытался убедить, что я должен ехать. Ему не удалось. Не думаю, что в душе он хотел этого. Джордж Буш в Женеве. Поедет он, а Джордж Шульц присоединится к нему сегодня вечером.

Получили сведения, что руководителем Советского Союза назначен Горбачев".

И снова в Кремле был новый человек. "Как я могу о чем-нибудь договориться с русскими, — спросил я Нэнси, — если они мрут прямо на глазах?"

Я решил не тратить время зря, пытаясь познакомиться с новым советским лидером. Когда Джордж Буш отбыл в Москву на похороны Черненко, у него находилось мое предложение Горбачеву о встрече на высшем уровне в Соединенных Штатах. "Заверяю Вас о своем обязательстве лично участвовать в серьезных переговорах с Вами и остальными советскими руководителями, — писал я. — В этой связи я хотел бы, чтобы Вы нанесли визит в Вашингтон, как только у Вас появится такая возможность. Я отдаю себе отчет в том, что прибыть сюда немедленно Вы вряд ли сможете. Но я хочу, чтобы Вы знали, что я с нетерпением жду встречи, которая могла бы принести пользу обеим нашим странам и международному сообществу в целом".

Горбачев ответил спустя две недели. Таким образом, он завершил первый раунд переписки между нами, которой суждено было продолжаться в течение нескольких лет и которая насчитывает теперь значительное количество писем. Просматривая их сегодня, я понимаю, что они знаменуют собой с обеих сторон осторожное начало того, что впоследствии стало основой не только лучших взаимоотношений между нашими странами, но и дружбы между двумя людьми.

Горбачев поблагодарил меня за то, что я послал Джорджа на похороны, и выразил меньше враждебности, чем я мог ожидать от советского лидера. Он поддержал идею встречи на высшем уровне, однако не обязательно в Вашингтоне. В общем, его письмо было обнадеживающим. За исключением некоторых формальностей, ниже приводится текст этого письма:

"Наши страны различны по своему общественному строю, по господствующей в них идеологии. Но нам думается, что это — не причина для вражды. Каждая общественная система имеет право на жизнь, и свои преимущества она должна доказывать не силой, не военным путем, а на ниве мирного соревнования с другой системой. И каждый народ имеет право идти тем путем, который он избрал сам, без того чтобы кто-то навязывал ему свою волю извне, вмешивался в его внутренние дела. Думается, это единственно справедливая и здоровая основа для отношений между государствами. Со своей стороны мы всегда стремились строить отношения с Соединенными Штатами, как и с другими странами, именно таким образом.

Кроме того, советское руководство убеждено, что у наших двух стран есть один несомненно объединяющий их общий интерес: не допустить, чтобы дело дошло до возникновения ядерной войны, которая неизбежно имела бы катастрофические последствия для обеих сторон. Об этом обеим сторонам было бы полезно почаще вспоминать, строя свою политику.

Убежден, что при таком подходе к делу, основываясь на разумном учете реальностей современного мира и с должным уважением относясь к правам и законным интересам другой стороны, мы могли бы сделать немало полезного для народов наших стран, да и всего мира, встав на путь действительного улучшения отношений.

Как нам представляется, важно прежде всего повести дело таким образом, чтобы и мы сами, и другие увидели и ощутили, что обе страны нацеливаются не на углубление разногласий и раздувание вражды, а строят свою политику, ориентируясь на перспективу оздоровления обстановки, мирного, спокойного развития.

Это помогло бы создать атмосферу большего доверия между нашими странами. Задача эта непростая и, я бы сказал, деликатная. Ведь доверие — вещь особо чувствительная, чутко реагирующая и на дела, и на слова. Оно не будет укрепляться, если, к примеру, вести разговор как бы на двух языках: одном — для закрытого общения, а другом, как говорится, — на публику.

Развитие отношений вполне могло бы идти через нахождение практических решений ряда вопросов, представляющих общий интерес. Как я понимаю, и Вы высказываетесь за такой путь.

Мы считаем, что делать это требуется по всему комплексу проблем, как международных, так и двусторонних. Решение любого вопроса возможно, конечно, лишь на взаимоприемлемой основе, что подразумевает нахождение разумных компромиссов. Главный критерий здесь — чтобы ни одна из сторон не претендовала, как в делах между собой, так и в делах международных, на какие-то особые права для себя и преимущества.

При всей важности вопросов, так или иначе охватываемых нашими отношениями или затрагивающих их, центральной, приоритетной является область безопасности. Идущие в Женеве переговоры требуют нашего с Вами первоочередного внимания. Очевидно, что к обсуждаемым там вопросам нам не раз придется обращаться. В данный момент я не имею в виду комментировать происходящее на переговорах — они еще только начались. Скажу, однако, что некоторые заявления, которые делались и делаются в вашей стране в связи с переговорами, не могут не настораживать.

Хочу, чтобы Вы знали и оценили серьезность нашего подхода к переговорам, твердое желание добиваться на них положительных результатов. Мы будем неуклонно следовать договоренности о предмете и целях этих переговоров. То, что мы смогли договориться в январе об этом, — уже большое достижение, и к нему следовало бы относиться бережно.

Я рассчитываю, господин Президент, Вы почувствуете из этого письма, что советское руководство, в том числе я лично, настроено действовать энергично для нахождения совместных путей к улучшению отношений между нашими странами.

Думается, из моего письма ясно и то, что мы придаем большое значение контактам на высшем уровне. Поэтому я положительно отношусь к высказанной Вами мысли о проведении личной встречи между нами. И, наверное, такая встреча не обязательно должна завершиться подписанием каких-то крупных документов. Хотя соглашения по отдельным вопросам, представляющим обоюдный интерес, если бы они были выработаны к тому времени, можно было бы оформить и во время встречи.

Главное, чтобы это была встреча для поиска взаимопонимания на основе равенства и учета законных интересов друг друга.

Что касается места встречи, то я благодарю Вас за приглашение посетить Вашингтон. Но давайте условимся, что к вопросу о месте встречи, как и о ее сроках, мы с Вами еще вернемся.

С уважением, М. Горбачев

24 марта 1985 года".

Не могу похвастаться, что я с самого начала поверил в то, что Горбачев станет новым типом советского лидера. Напротив, как явствует из этой заметки в моем дневнике через пять недель после его назначения на пост генерального секретаря коммунистической партии, я был осторожен:

"Встретился с нашим послом в Советском Союзе Артом Хартманом. Он подтвердил мою уверенность в том, что Горбачев будет так же прямолинеен, как любой из их лидеров. Если бы он не был убежденным идеологом, Политбюро никогда бы его не избрало".

С Советами нам придется быть жесткими, как всегда, говорил я Джорджу Шульцу и другим членам группы планирования Совета национальной безопасности, которые помогали мне координировать усилия по улучшению взаимоотношений с СССР, добавив, однако, что нам надо усиленно работать для установления прямых контактов между Горбачевым и мной посредством "тихой дипломатии", — как я записал в своем дневнике, "общаться с Советами с глазу на глаз, а не на бумаге".

Ход теперь был за ним в подготовке встречи на высшем уровне. Я уже посылал ему приглашение.

В Женеве стартовал новый раунд переговоров по вооружениям, а я тем временем наседал на конгресс, добиваясь одобрения программы "МХ", чтобы можно было поддерживать давление на Москву и заставить Горбачева почувствовать мудрость миролюбивой беседы. Пришлось много разговаривать по телефону и встречаться с конгрессменами, но в ходе нескольких закрытых голосований мы отразили попытки провалить "МХ", включая решающую победу 217 голосами против 210 при голосовании в палате представителей.

Однажды в конце марта меня разбудил Бэд Макфарлейн и сообщил, что майор Артур Д. Николсон, тридцатисемилетний офицер, который был одим из 14 военных, аккредитованных в Восточной Германии, застрелен советским часовым во время официальной рекогносцировки пограничных сооружений в этой стране. Это было явно преднамеренное убийство. Часовой продолжал стрелять в офицера после того, как тот упал, огнем прижав к земле американского сержанта, который мог бы добраться до майора Николсона для оказания ему первой помощи; через час, когда на место прибыли советские врачи, майор был уже мертв. Несколько дней спустя Тип О’Нил и Боб Майкл, лидер республиканского большинства в сенате, были назначены руководителями двухпартийной парламентской делегации, отправляющейся в Советский Союз для встречи с Горбачевым. Я благословил их и передал письмо для Горбачева, в котором выразил протест против убийства майора Николсона и продолжающейся советской поддержки мятежников в странах "третьего мира". Вот отрывки из моего письма:

"Я верю, что в настоящее время в отношениях между США и СССР открываются новые возможности. Мы обязаны этим воспользоваться. Вы знаете мою точку зрения на то, что такие возможности существуют во всех сферах наших взаимоотношений, включая гуманитарные, региональные, двусторонние аспекты, а также контроль над вооружениями. Для достижения большей стабильности нет более важной темы, чем двусторонние переговоры по контролю над вооружениями в Женеве. Наши представители имеют весьма гибкие инструкции по работе с вашими делегатами в целях выработки проекта соглашений, которые могли бы привести к радикальному сокращению и, что является нашей общей целью, ликвидации ядерного оружия. Используя новые возможности, мы должны тщательно избегать ситуаций, которые могут серьезно повредить нашим взаимоотношениям. Помимо личной трагедии этого храброго офицера, данный акт представляется многим в нашей стране лишь как еще один пример советской военной деятельности, которая угрожает свести на нет все наши усилия по формированию устойчивых, более конструктивных отношений на долгий срок.

Хочу, чтобы Вы также знали — я лично придаю большое значение тому, чтобы мы предприняли шаги по предотвращению рецидивов этой трагедии, и надеюсь, что Вы сделаете все, что в Вашей власти, для недопущения подобных действий в будущем.

Как Вы знаете, я надеюсь на личную встречу с Вами в любое удобное для обеих сторон время. Вместе с тем я убежден, что мы сможем создать важный политический стимул, о котором Вы упоминаете в Вашем последнем письме, к более конструктивным и стабильным отношениям между нашими двумя странами.

В заключение разрешите отметить, сколь ценной для меня является наша переписка. Более подробно напишу в ответ на Ваше последнее письмо. Я надеюсь, мы сможем продолжить доверительный разговор в будущих письмах, пытаясь установить более устойчивые отношения между нами и двумя нашими странами.

С уважением, Рональд Рейган

4 апреля 1985 года".

Впоследствии Советский Союз обнародовал заявление, в котором говорилось, что советским часовым в Восточной Германии приказано не применять смертоносное оружие против американцев — воодушевляющий сигнал из Кремля. Но почти в то же время Горбачев встретился с Даниэлем Ортегой и пообещал продолжать оказание советской финансовой помощи сандинистам. В ответ мы объявили эмбарго на торговлю США с Никарагуа. В мае министр торговли Мак Балдридж выехал в Москву, чтобы обсудить возможное увеличение объемов торговли между нашими странами. Я решил использовать его поездку и напомнить Горбачеву, что, поскольку мы все еще надеемся на улучшение отношений, хотелось бы ожидать добрых дел от Москвы до подлинного потепления наших отношений — дел, охватывающих широкий круг вопросов: от разрешения эмиграции советских евреев и гонимых христиан до прекращения советского вмешательства в Центральной Америке. В послании, которое вез Мак, говорилось: "Хотя я верю, что мы могли бы сейчас предпринять некоторые действия, способствующие развитию торговли, я сомневаюсь, что основополагающие изменения в наших торговых отношениях могут произойти без параллельного развития других аспектов наших взаимоотношений".

Почти в это же время Джордж Шульц сказал мне, что устал и хотел бы уйти в отставку до конца лета. Я ответил, что с тех пор, как он занял пост государственного секретаря, я никогда не представлял себе, что кто-то кроме него может выполнять для меня эту работу. Хотя, добавил я, если он действительно хочет уйти, я не буду держать зла на него. Я сказал также, что он мне действительно нужен, особенно для того, чтобы участвовать в нашей новой попытке договориться с Советами. Мне кажется, я убедил его в том, что он был очень нужен мне для реализации наших планов по улучшению отношений с русскими, и как раз накануне отъезда в Женеву на встречу с Андреем Громыко Джордж согласился остаться на своем посту. Я попросил его порекомендовать Громыко рассмотреть возможность организации встречи на высшем уровне в середине ноября в Вашингтоне, и, если следующая встреча состоится, мы могли бы провести ее в Москве. Если Советы будут настаивать на проведении нашей первой встречи на нейтральной территории, я бы предложил Женеву.

На десяти страницах ответа на мое предыдущее письмо Горбачев подтвердил мои умозаключения о том, что с ним трудно будет иметь дело, а также мое подозрение, что он разделяет многие заблуждения своих предшественников об Америке. Все же письмо Горбачева показало, что он занялся вопросами улучшения наших отношений и уменьшения угрозы ядерной войны так же серьезно, как и я. Касаясь некоторых моих претензий по поводу советского авантюризма в Центральной Америке и других частях света, Горбачев писал:

"В отношении третьих стран мы никому не навязываем ни своей идеологии, ни своего общественного строя. И не надо нам приписывать того, чего нет. Если без дипломатических ухищрений поставить вопрос в том плане, кто способствует международному правопорядку, а кто действует в ином направлении, то получается, что именно США оказываются на стороне группировок, выступающих против законных правительств. А прямое давление на правительства, политика которых не устраивает США? Примеров и тому и другому достаточно на разных континентах…

Я много думаю над тем, как могут сложиться дела между нашими странами. И утверждаюсь в мысли, которую высказал в своем предыдущем письме: улучшение отношений между СССР и США — возможно. Объективные основания для этого есть.

Конечно, наши страны разные. Этого факта не изменить. Есть, однако, и другой факт: когда руководители обоих государств, как показывает опыт прошлого, находили в себе достаточно мудрости и реализма, чтобы преодолеть предубежденность, вызванную различием общественных систем, различием идеологий, мы успешно сотрудничали, делали немало полезного и для своих народов, и для всех других народов. Конечно, различия и разногласия оставались, но определяющим было все же наше взаимодействие. И это открывало уверенную, мирную перспективу…

Что касается утверждений, будто СССР занят своей "крупной исследовательской программой в области стратегической обороны", то, как говорят американцы, тут яблоки путают с апельсинами. Советский Союз не делает ничего, что противоречило бы Договору по ПРО, не создает ударных космических вооружений…

Господин Президент, хочу надеяться, что Вы еще раз внимательно посмотрите на проблему немилитаризации космоса, на ее взаимосвязь с решением вопроса о ядерных вооружениях, и под этим углом зрения — на перспективы женевских переговоров…"

Горбачев предложил, чтобы обе наши страны продолжали проводить политику взаимных уступок в отношении договоров по ОСВ, включая объявление моратория на испытания ядерного оружия, запрещение распространения оружия в космосе, проведение переговоров по ограничению обычных вооружений в Центральной Европе и продолжение предложенного мною процесса оказания друг другу содействия путем рассмотрения событий глазами оппонента.

"…Одним из источников напряженности в отношениях между СССР и США, — писал он далее, — является расхождение в оценках того, что происходит в мире. Думается, что американская сторона зачастую игнорирует глубинные причины событий и не учитывает в полной мере того, что сегодня в мировой политике действуют — и самым активным образом — множество государств, каждое со своим лицом и интересами. Все это неизмеримо усложняет общую картину. Правильное понимание этого помогло бы избежать серьезных ошибок и просчетов…"

Горбачев намекал, что Советы желали бы выпутаться из войны в Афганистане, и просил нас убедить Пакистан не оказывать поддержку афганским повстанцам. Если бы мы сделали так, это был бы "положительный сигнал" со стороны США.

"Кое-какое движение, — продолжал Горбачев, — вроде бы намечается в области собственно двусторонних отношений между нашими странами. Вы, очевидно, заметили, что мы поддерживаем эту тенденцию. Однако не должно быть недопонимания насчет того, что мы не намерены и не будем вести никаких переговоров по вопросам, относящимся к правам человека в Советском Союзе. Мы, как и любое другое суверенное государство, рассматривали и будем рассматривать эти вопросы в соответствии с существующим у нас законодательством и правилами. Давайте, господин Президент, из этого и исходить, чтобы дополнительно не отягощать наши отношения. В основе развития наших связей могут лежать лишь обоюдная заинтересованность, равенство и взаимная выгода, уважение прав и законных интересов друг друга…

Как я уже говорил представителям американского конгресса, мы живем в такое время, когда люди, формирующие политику СССР и США, обязательно должны встречаться, общаться друг с другом. Если говорить в широком плане, мы за то, чтобы энергично строить мост к взаимопониманию и сотрудничеству, развивать доверие…"

Горбачев далее отметил, что он дает позитивную оценку идее организации встречи между нами.

"Что касается места ее проведения, то я понимаю, что есть мотивы, по которым Вы предпочитаете, чтобы встреча состоялась в США, — отмечал он в заключение. — Но у меня есть не менее весомые мотивы, в силу которых при нынешнем состоянии советско-американских отношений этот вариант нереален.

Речь идет о важных делах международных, и нам с Вами следовало бы использовать время для поиска возможных договоренностей, которые могли бы быть приурочены к встрече. Мы со своей стороны целиком за то, чтобы так и было".

Когда Горбачев писал это письмо, возникло новое препятствие на дороге, ведущей к улучшению американо-советских отношений. Нератифицированный, но взаимно соблюдаемый Договор ОСВ-2 истекал 31 декабря, в то время как наше новое оружие, разработанное в рамках программы стратегической модернизации, должно было быть введено в строй. Если бы мы приняли его на вооружение, нам надо было бы уничтожить устаревшее оружие для того, чтобы остаться в рамках ОСВ.

Нужно ли нам было продолжать нашу политику, придерживаясь данных ограничений, даже зная, что Советы здесь нечисты на руку? Окончательное решение по этому вопросу необходимо было принять через год, в момент спуска на воду первой новой подводной лодки с ракетами "Трайдент". Если бы мы продолжали придерживаться ОСВ-2, нам было бы необходимо сдать в металлолом устаревшую подводную лодку с ракетами "Посейдон", обладавшую оружием меньшей мощности.

У меня всегда были большие сомнения по поводу договоров ОСВ. Кэп Уайнбергер разделял эту точку зрения. Поскольку он был убежден, что русские нарушают эти договоры, он хотел двигаться вперед и начать развертывание подводных лодок, оснащенных ракетами "Трайдент", но не снимать с вооружения подлодки с ракетами "Посейдон". Некоторые из моих консервативных сторонников тоже высказывали подобную точку зрения по этому поводу. Они были уверены, что Америка будет глупо выглядеть, продолжая придерживаться ограничений по договору ОСВ в ответ на обман со стороны Советов. С другой стороны, госдепартамент, кабинет министров и некоторые из наших представителей на переговорах по контролю над вооружениями говорили, что лучше для нас проявить сдержанность и остаться в рамках договоров, так как, доказывали они, мы мало что выиграем в военном отношении, поступив иначе; русские до сих пор действовали в соответствии с наиболее важными положениями договоров, которые ограничивают наступательные вооружения, и это было бы "красной тряпкой" для них и тех сил в мире, которые надеются на замедление гонки вооружений.

Хотя все мы согласились, что Советы двурушничают в отношении количественных ограничений ОСВ, мы знали, что доказать это было бы трудно перед судом общественного мнения из-за двусмысленностей в текстах договоров.

На ближайшее будущее я решил придерживаться политики внимательной и осторожной сдержанности, как это явствует из записей в моем дневнике, относящихся к июню 1985 года:

"4 июня

Встреча СНБ по поводу того, что делать с положениями ОСВ-2, которые мы и Советы должны соблюдать, но которые они нарушают. В сентябре по нашему договору мы должны демонтировать ракетные установки "Посейдон". Мне снова высказали пять мнений на этот счет, и не по одному не был достигнут консенсус. Наши союзники хотят, чтобы мы продолжали соблюдать ОСВ-2. Надо решить до понедельника…

6 июня

Я принял решение по поводу ОСВ-2. Мы продолжим проявлять сдержанность в вопросах строительства ядерных вооружений. Эта сдержанность позволит нам остаться в рамках ОСВ-2, но только соразмерно сдержанности со стороны Советов и только на тот период, пока Советы будут соблюдать ОСВ-2.

10 июня

…Сегодня мы сообщили конгрессу и всему миру, что намерены делать с ОСВ-2. Видимо, мое решение было верным — по крайней мере меня называют государственным деятелем и левые, и правые".

Несколькими днями позже я получил жесткое письмо от Горбачева, в котором он критиковал размещение нами ракет "Першинг-II" и крылатых ракет в Европе, а также мою оговорку при объявлении решения придерживаться и далее положений ОСВ-2 (я оставил за собой право изменить свое решение, если мы вновь убедимся в нарушениях договора Советами).

"Начну с того, — писал Горбачев, — что изложенная Вами версия, как складывались и как обстоят дела сейчас в ключевой области советско-американских отношений — в вопросах ограничения и сокращения стратегических вооружений, — не выдерживает сопоставления с фактами…

Опасный порог переступили США тогда, когда они предпочли отбросить Протокол к Договору ОСВ-2, вместо того чтобы безотлагательно заняться, как это и было предусмотрено, решением тех вопросов, которые были в нем оговорены. Речь шла о вопросах кардинального порядка — об ограничениях и запрещениях целых классов вооружений. Не секрет, чем руководствовалась американская сторона, предпринимая этот шаг: хотела получить преимущество за счет развертывания крылатых ракет большей дальности. В результате уже сегодня приходится иметь дело с тысячами таких ракет. Тщательно выверенный баланс интересов, заложенный в основу договоренности, США вознамерились резко качнуть в свою сторону. Сейчас, я полагаю, Вы видите, что этого сделать не удалось. И у нас развертываются крылатые ракеты, которые мы предлагали запретить. Но мы готовы договориться о запрете и сейчас, если бы США, перейдя на почву реальности, согласились бы пойти на такой важный шаг.

Очевидным обходом, то есть несоблюдением, американской стороной Договора ОСВ-2, стало развертывание в Западной Европе новых ядерных средств, предназначенных для решения стратегических задач. В этом, господин Президент, мы видим попытку, используя географические факторы, получить для Соединенных Штатов по существу монополию на использование оружия в ситуации, аналога которой у нашей страны нет. Знаю, что с вашей стороны делается подчас ссылка на необходимость некоего регионального баланса. Но и тогда непонятно, почему США отказываются решить этот вопрос таким образом, чтобы в зоне Европы было установлено равновесие по ракетам средней дальности, когда у СССР было бы не больше ракет и боезарядов на них, чем имеют сейчас Англия и Франция. Такая формула не ущемляла бы ничьих интересов. А перекос за счет американских ракет в Европе уже не является балансом.

Хотелось бы, однако, чтобы у Вас было ясное понимание того, что на практике стратегический паритет между нашими странами будет сохраняться. Иной ситуации мы себе не представляем и не допустим. Вопрос, однако, в том, на каком уровне будет этот паритет — на снижающемся или на возрастающем. Мы — за первое, за снижение уровня стратегического противостояния. Ваше правительство, судя по всему, предпочитает второе, надеясь, видимо, что на каком-то этапе США все же удастся вырваться вперед. Такова суть нынешней ситуации.

Стоит ли удивляться, что переговоры у нас с вами ведутся, а процесс практического ограничения вооружений остается прерванным. Было бы, наверное, полбеды, если бы этот процесс сохранялся просто замороженным. Но даже этого нет. Программа "звездных войн" — я должен сказать это Вам, господин Президент, — уже на нынешней стадии серьезным образом подрывает стабильность. Мы настоятельно советуем Вам свернуть, пока дело не зашло слишком далеко, эту резко дестабилизирующую и опасную программу. Если положение в этой области не будет скорректировано, то у нас не останется другого выхода, кроме как принять меры, необходимые для нашей и наших союзников безопасности.

Договор ОСВ-2 — важный элемент стратегического равновесия, и эту его функцию надо ясно понимать, равно как и то, что нельзя, по известному выражению, съедать пирог и одновременно иметь его нетронутым.

Ваш подход определяется тем, что стратегические программы, осуществляемые Соединенными Штатами, вот-вот натолкнутся на ограничения, установленные Договором ОСВ 2, и выбор делается не в пользу договора, а в пользу этих программ. И этого не отменить и не скрыть, скажу прямо, неблаговидными попытками обвинять Советский Союз во всех смертных грехах…

Все эти бесконечные доклады о мнимых советских нарушениях и их публикация никакой полезной цели не служили и служить не могут, если руководствоваться задачей сохранения и продолжения процесса ограничения вооружений. Что там скрывать, цель тут иная: бросить тень на политику Советского Союза вообще, посеять недоверие к нему и создать искусственный предлог для форсированной бесконтрольной гонки вооружений. Все это для нас стало давно уже очевидным.

С уважением

М. Горбачев

22 июня 1985 года".

Мы оба говорили открыто. Но мы не только разговаривали. Хотя Горбачев отказался приехать в Вашингтон на встречу в верхах, он согласился встретиться со мной в Женеве в ноябре.

Во время своего визита 18 июля 1985 года в морской госпиталь Бетесда, где я лежал на обследовании, Бэд Макфарлейн сообщил мне о том, что группа иранских умеренных хочет начать диалог с американскими официальными лицами в целях возможного улучшения наших отношений и освобождения наших заложников в Бейруте. Он сказал мне также, что Михаил Горбачев одобрил мое предложение продолжить до встречи на высшем уровне наше непосредственное и неофициальное общение. "Мы пытались достичь того же с его предшественниками, но не смогли этого добиться, — отметил я в своем дневнике. — Я дал слово продолжать".

Тем временем мы стали замечать признаки и других изменений в Кремле, хотя еще не представляли себе, что они могли значить. Двумя неделями ранее по инициативе Горбачева Андрея Громыко назначили Председателем Президиума Верховного Совета СССР, на чисто протокольную должность, которая положила конец двадцатипятилетней карьере Громыко в качестве министра иностранных дел.

Его преемником стал Эдуард Шеварднадзе, партийный деятель из советской республики Грузия, о котором мы знали относительно мало. В конце июля Джордж Шульц вылетел в Финляндию на встречу с Шеварднадзе и для подготовки предстоящей встречи в верхах. Позвонив из Хельсинки по кодированному телефону, Джордж сказал мне, что его инстинктивная реакция на нового советского министра иностранных дел позитивна: он хоть и был жестким, но менее враждебным и более представительным, нежели Громыко.

Когда было объявлено о планах проведения встречи на высшем уровне, я дал указание сотрудникам Белого дома и кабинета министров не делать ничего, что могло бы намекнуть на наши ожидания большого прогресса на встрече в Женеве.

Джордж Шульц сказал мне: если единственное, чего удастся достигнуть, будет соглашение о новой встрече в верхах — это уже успех.

Пока я занимался этим делом, я хотел распознать Горбачева, убедить его, что имею серьезные намерения в отношении уменьшения ядерной угрозы. "Давайте рисовать крупной кистью, чтобы не дать мелочам повлиять на ход обсуждения", — говорил я.

По мере того как события развивались, Горбачев и я продолжали переписку со многими повторениями, так как оба хотели показать друг другу, на какой позиции стоит каждый из нас.

Вот часть письма, полученного мной от Горбачева в сентябре 1985 года, которое обобщает советский подход к США до встречи в Женеве:

"Уважаемый господин Президент!

Хотел бы высказать некоторые соображения и мысли в продолжение нашей с Вами переписки, и особенно в связи с приближающейся нашей личной встречей.

Я исхожу из того, что оба мы весьма серьезно подходим к этой встрече и тщательно к ней готовимся. Круг проблем, которые нам предстоит обсудить, уже достаточно четко обозначился. Эти проблемы одна другой важнее.

Конечно, между нашими странами существуют немалые различия, разница в подходах по целому ряду принципиальных вопросов. Все это так. Но вместе с тем реальность такова, что наши страны должны сосуществовать, нравимся мы друг другу или нет. Если бы дело дошло до военной конфронтации, это стало бы катастрофой для наших стран, для всего мира. Судя по Вашим высказываниям, господин Президент, Вы также исходите из недопустимости военного столкновения между СССР и США.

Коль скоро это так, то есть если предотвращение ядерной войны, снятие военной угрозы есть наш взаимный, причем доминирующий интерес, необходимо, как мы считаем, использовать его в качестве главного рычага, с помощью которого можно кардинальным образом изменить характер отношений между нашими странами, сделать их конструктивными, стабильными и тем самым содействовать улучшению общей обстановки в мире. Именно это центральное направление в наших отношениях и надо задействовать в оставшееся до встречи в ноябре время, на самой встрече и после нее.

Здесь, по нашему убеждению, есть немалые возможности. Моя с Вами встреча может послужить хорошим катализатором для их реализации. Как представляется, мы вполне могли бы достичь четкого взаимопонимания о недопустимости ядерной войны, о том, что в ней не может быть победителей, решительно высказаться против стремления к военному превосходству, попыток ущемить законные интересы безопасности другой стороны.

Вместе с тем мы убеждены, что взаимопонимание подобного рода должно органически сочетаться с ясно выраженным намерением сторон предпринять действия материального характера в плане ограничения и сокращения вооружений, прекращения гонки вооружений на земле и недопущения ее в космосе.

Именно такая договоренность явилась бы выражением решимости сторон действовать в направлении устранения военной угрозы. При согласии в этом главном вопросе нам, думаю, будет легче находить взаимопонимание и развязки по другим проблемам.

Какие конкретные меры необходимо иметь в виду прежде всего? Разумеется, те, которые относятся к решению комплекса вопросов, касающихся космических и ядерных вооружений. Договоренность о немилитаризации космоса — это единственный путь к самым радикальным сокращениям ядерных вооружений. Мы за то, чтобы неукоснительно идти по этому пути, и решительно настроены искать взаимоприемлемые решения. Думается, что в этой области обеим сторонам нужно действовать энергично, не откладывая решений. Хотелось бы рассчитывать, что на момент нашей с Вами встречи мы сможем иметь уже какие-то положительные результаты.

В связи с некоторыми положениями, содержащимися в Вашем письме от 27 июля с.г., замечу, что свое отношение к американской программе создания ударных космических вооружений и широкомасштабной системы противоракетной обороны мы высказывали неоднократно. Оно основывается не на эмоциях или субъективных взглядах, а на фактах и реалистических оценках. Еще раз подчеркну: реализация этой программы проблему ядерных вооружений не решит, лишь усугубит ее, причем с самыми негативными последствиями для всего процесса ограничения и сокращения ядерных вооружений.

Между тем немало можно сделать параллельными или совместными усилиями наших стран для того, чтобы притормозить и остановить гонку вооружений прежде всего на ее главном — ядерном направлении. Именно с этой, а не с какой-то иной целью нами был сделан и ряд односторонних практических шагов.

Господин Президент, и Вы и я превосходно понимаем значение, которое имеет проведение ядерных взрывов с точки зрения эффективности существующих ядерных вооружений и создания их новых видов. Соответственно, прекращение ядерных испытаний действовало бы в обратном направлении. Этим мы руководствовались, принимая решение о прекращении любых ядерных взрывов и обращаясь к США с призывом присоединиться к нам. Посмотрите на этот вопрос непредвзято. Ведь ясно, что при нынешнем уровне ядерных вооружений, имеющихся у наших стран, совместное прекращение ядерных испытаний не причинит ущерба безопасности ни одной из них.

Поэтому если есть действительное намерение вести дело к остановке гонки ядерных вооружений, то взаимный мораторий не может вызывать возражений, а польза от него была бы большая. Продолжение же ядерных испытаний — хотя бы и в присутствии чьих-то наблюдателей — было бы не чем иным, как все той же гонкой. У США еще есть время принять правильное решение. Подумайте, как много это значило бы. И не только для советско-американских отношений.

Но мораторий на ядерные испытания — это, конечно, еще не радикальное решение проблемы предотвращения ядерной войны.

Для этого необходимо решить весь комплекс взаимосвязанных вопросов, являющихся предметом переговоров между нашими делегациями в Женеве.

Совершенно очевидно, что в конечном итоге от исхода этих переговоров в решающей степени будет зависеть, сумеем ли мы остановить гонку вооружений, решить задачу ликвидации ядерного оружия как такового. К сожалению, положение дел в Женеве вызывает серьезную тревогу.

Мы еще раз со всех сторон и очень тщательно обдумали, что можно было бы тут сделать. И хочу предложить Вам следующую формулу: стороны договариваются полностью запретить ударные космические вооружения и действительно радикально, скажем на 50 процентов, сократить свои соответствующие ядерные вооружения.

Другими словами, мы предлагаем практическое решение задач, которые были согласованы в качестве целей женевских переговоров: будет не только прекращена гонка ядерных вооружений, но и резко сокращен уровень ядерного противостояния; одновременно будет предотвращена гонка вооружений в космосе. В результате многократно укрепится стратегическая стабильность, существенно возрастет взаимное доверие. Такой шаг со стороны СССР и США должен будет, думается, стимулировать участие в ядерном разоружении и других держав, обладающих ядерным оружием, на значение чего Вы указывали в одном из своих писем.

Мы реально смотрим на вещи и понимаем, что столь радикальное решение потребует времени и усилий. Тем не менее мы убеждены, что решить эту задачу можно. Для этого, во-первых, нужно принципиальное совпадение политических подходов. И, во-вторых, при наличии такого совпадения важно договориться о практических мерах, способствующих достижению этих целей, включая приостановку работ по созданию ударных космических вооружений и замораживание ядерных арсеналов на их нынешних количественных уровнях при запрещении создания новых видов и типов ядерных вооружений.

Кроме того, крупными практическими мерами могли бы явиться снятие с боевого дежурства и демонтаж согласованного количества стратегических вооружений сторон, а также взаимное обязательство воздерживаться от размещения любого ядерного оружия в тех странах, где его сейчас нет, и не наращивать запасов ядерного оружия и не заменять его на новое в тех странах, где оно размещено.

Разумеется, требует решения и вопрос о ядерных вооружениях средней дальности в Европе. Хотел бы вновь подчеркнуть: Советский Союз за его радикальное решение, при котором, как было предложено нами в Женеве, у СССР оставалось бы в европейской зоне не больше соответствующих средств, считая по боеголовкам, чем их имеется у Англии и Франции.

Предлагая практические меры по ограничению вооружений и разоружению, мы, разумеется, имеем в виду, что они должны сопровождаться соответствующими согласованными мерами контроля. В одних случаях это были бы национальные технические средства, в других, когда это действительно необходимо, — они могли бы сочетаться с процедурами двустороннего и международного характера.

Я не пытался дать исчерпывающий перечень мер по ограничению вооружений и военной разрядке. Здесь могут быть и другие меры. Мы с интересом выслушали бы предложения американской стороны на этот счет. Главное, чтобы обе стороны были готовы действовать в конструктивном направлении с целью создать полезный задел, в том числе, по возможности, и для встречи на высшем уровне.

Господин Президент, по понятным причинам я уделил особое внимание центральным проблемам, стоящим перед нашими странами. Разумеется, при этом мы не умаляем значения региональных проблем и вопросов двусторонних отношений. Я исхожу из того, что эти вопросы будут тщательно обсуждены Э. А. Шеварднадзе и Дж. Шульцем под углом зрения сближения позиций, а еще лучше — нахождения там, где это возможно, практических решений.

Мы надеемся, что в ходе бесед, которые будут у нашего министра иностранных дел с Вами и государственным секретарем, а также посредством активной работы на женевских переговорах, в Стокгольме, в Вене и путем обмена мнениями по дипломатическим каналам в остающееся до нашей с Вами встречи время удастся обеспечить такое положение, что эта встреча будет по-настоящему результативной.

Нам думается, что итоги этой подготовительной работы так же, как и результаты наших с Вами обсуждений на самой встрече, могли бы быть отражены в соответствующем совместном документе. Если Вы согласны с этим, то, полагаю, стоило бы поручить нашим министрам договориться о том, как можно было бы организовать работу над таким итоговым документом.

С уважением, М.Горбачев

12 сентября 1985 года".

После встречи группы планирования СНБ, за несколько дней до того, как Шеварднадзе привез это письмо в Вашингтон, я сделал следующую заметку в своем дневнике: "Принимая решение, мы не стали бы торговаться по поводу нашей программы исследований — СОИ — в обмен на обещание Советов сократить ядерное вооружение".

Кэп Уайнбергер глубоко верил, что нам надо пресекать все попытки Советов ограничить исследования в области СОИ. Наши ученые и инженеры, говорил он, достигают значительных успехов и с каждым днем приобретают все большую уверенность в том, что станет возможным решить невероятно сложную задачу засечки ракет, поднимающихся из бункеров на земле, и их перехвата из космоса.

Кэп сказал, что его особенно злит то, что русские муссируют вопрос об исследованиях в рамках СОИ, в то время как сами они проводят подобные исследования в течение более чем двадцати лет. Хотя я целиком был согласен с Кэпом в этом, я все же иногда просил его приглушать свои публичные высказывания о Советах и одергивал, когда он пытался заставить меня разговаривать с русскими резче, чем я считал разумным в свете наших попыток улучшить отношения с ними.

Когда мы достигли согласия о проведении встречи на высшем уровне, я здраво решил смягчить тональность моей риторики, для того чтобы избежать ответной реакции Горбачева и его критических замечаний об "империи зла".

В этот период Кэп и Джордж Шульц частенько не ладили друг с другом (как раз тогда Бэд Макфарлейн, который тоже имел значительные трения с Кэпом, начал собирать их вместе на еженедельных завтраках, для того чтобы сгладить противоречия) по поводу того, как вести себя с русскими, что отражает запись в моем дневнике от 11 сентября 1985 года:

"…Встречался с Джорджем Шульцем на предмет встречи в верхах. Я чувствую, что, по мнению Бэда, "оборона" собирается быть несговорчивой и не хочет ничего урегулировать с Советами. Не могу с этим согласиться. Единственное, что я знаю наверняка, это то, что я не откажусь от СОИ за предложение со стороны Советов ограничить вооружения… Придется вырасти до размеров нового пуленепробиваемого плаща и уехать домой".

После того как Эдуард Шеварднадзе побывал в Вашингтоне с письмом от Горбачева, чтобы подготовиться к встрече в верхах, я потом видел его мельком в ООН в Нью-Йорке и сделал в своем дневнике следующую запись: "Он — представительный парень, но у нас были разногласия. Моей целью было отправить его обратно к Горбачеву с посланием относительно того, что я действительно считал "сокращением вооружений"; впервые они говорили о процедуре настоящей проверки. Теперь мне надо решить, что ответить на письмо Горбачева".

После встречи группы планирования СНБ, на которой обсуждались различные возможности 50-процентного сокращения ядерного оружия — то же предложение я сделал еще в 1983 году, — я писал: "Полагаю, что мы подрываем их пропагандистский план, предлагая встречный вариант, который подчеркивает принятие нами некоторых их цифр, как, например, 50-процентное сокращение вооружений и сохранение по 6000 боеголовок и т. д. Это очень уж похоже на то, что мы предложили раньше".

Вот выдержки из моего ответа на письмо Горбачева, которое в значительной степени обобщает нашу позицию накануне женевской встречи:

"Уважаемый господин Генеральный секретарь!

Как я говорил министру иностранных дел Шеварднадзе в Нью-Йорке 24 октября, я внимательно изучил Ваше письмо от 12 сентября. Темы, поднятые Вами, важны, мысли, изложенные Вами, во многом интересны, и мне хотелось рассмотреть их тщательно, прежде чем ответить. Многие из специфических моментов, на которых Вы останавливаетесь в своем письме, обсуждали или будут обсуждать наши делегации на женевских переговорах по контролю над вооружениями или наши министры иностранных дел. В этом письме, таким образом, я хочу сосредоточиться на наиболее важных, на мой взгляд, вопросах, которые Вы затронули.

Вы предположили в своем письме, что мы могли бы достигнуть понимания по поводу недопустимости ядерной войны и по поводу других принципов, которыми мы должны руководствоваться. Министр иностранных дел Шеварднадзе уже предложил на наше рассмотрение особый стиль разговора.

Как я неоднократно пояснял, я действительно считаю, что ядерная война не может быть выиграна и никогда не должна быть развязана. Я, по сути дела, дал распоряжение госсекретарю Шульцу обсудить данный вопрос с министром иностранных дел Шеварднадзе во время их встречи на следующей неделе. Поскольку мы затронули этот и прочие элементы, которые могут фигурировать в любом документе, подписанном нами в Женеве, я считаю важным тщательно взвешивать наши слова. Опыт прошлого показал, что небрежный или риторический язык порождал ожидания, которые, принимая во внимание состязательный аспект наших взаимоотношений, на который вы ссылаетесь в своем письме, оказывались необоснованными.

Чтобы избежать последующего недопонимания и разочарования, наши собственные позиции должны быть ясными и конкретными. Я уверен, что существует устойчивая общая почва для широкого круга тем, которые мы продолжаем обсуждать в связи с нашей предстоящей встречей, и я позволю себе надеяться, что эта общая почва может быть расширена во время нашей встречи в Женеве. Государственный секретарь Шульц будет готов конкретно обсудить все Ваши предложения во время его пребывания в Москве. Я верю, Вы убедитесь в том, что мы в самом деле готовы пройти свою часть пути для того, чтобы обеспечить продуктивность нашей встречи.

Я хочу, однако, обратиться к Вашему ответу на предложения, сделанные нами ранее в Женеве на переговорах по контролю над вооружениями, которые были предварены Вашим письмом и которые ваша делегация впоследствии вынесла на обсуждение в Женеве. Мы занимались оценкой вашего контрпредложения в течение последнего месяца. Как я заявил в своем обращении к ООН 24 октября, я полагаю, что в нем есть рациональные зерна, которые необходимо взрастить, и что в течение ближайших недель мы будем стремиться к установлению настоящего процесса взаимных уступок.

Для того чтобы дать развитие этому процессу, я одобрил новое и всеобъемлющее предложение, разработанное на основе позитивных элементов Вашего контрпредложения, для сведения воедино позиций обеих сторон. Я попросил наших представителей на переговорах продлить текущий раунд, чтобы позволить вашим экспертам достичь полного понимания нашего подхода. Новое предложение охватывает три аспекта дискуссии на женевских переговорах. Оно сводится к предложению радикального и стабилизирующего сокращения стратегических наступательных вооружений и отдельному предложению по ракетным системам среднего радиуса действия, которые объединяют американскую и советскую позиции. Мы также предлагаем, чтобы обе стороны представили заверения в том, что их стратегические оборонительные программы находятся и будут оставаться в полном соответствии с договором по ПРО. Такие заверения предполагают разрешение наших текущих разногласий в соответствии с данным договором.

В области стратегических вооружений США согласны со стремлением к 50-процентным сокращениям стратегических наступательных вооружений. Наше предложение построено на этом, причем принцип 50 процентов применяется таким образом, что обеспечивает справедливость и позволяет увеличить стабильность. В области ядерного оружия среднего радиуса действия мы также искали элементы, которые считаем сходными с нашей позицией. Хотя я твердо уверен, что лучший результат был бы достигнут при полной ликвидации ракет средней дальности с обеих сторон, в нашем новом предложении мы также пошли вам навстречу. В области обороны и космоса нам сегодня необходимо начать разработку системы совместного перехода к повышению надежности обороны, и мы хотели бы завязать более конструктивный диалог о том, как этот переход можно осуществить с обеих сторон. Мы разработали наш подход таким образом, чтобы можно было прийти к взаимоприемлемому решению относительно радиуса действия ядерных и космических вооружений; оценить взаимозависимость между наступательными силами и обороной; обсудить те животрепещущие вопросы, которые Вы и Ваши представители на переговорах считают вопросами огромной важности для Вас. Уверен, что это новое предложение сможет создать базис для незамедлительного и настоящего прогресса в решении многочисленных и многогранных вопросов, стоящих перед нами в области ядерного и космического вооружений, и я надеюсь его обсудить с Вами в Женеве в конце месяца.

В Женеве у нас будет также возможность обсудить прочие проблемы, касающиеся наших взаимоотношений. Придется проделать большую работу, если мы будем иметь возможность достичь определенных успехов в вопросах региональных и двусторонних отношений. Надеюсь, что визит в Москву госсекретаря Шульца послужит стимулом для ускорения прогресса в течение ближайших недель.

В заключение позвольте еще раз сказать, что я жду встречи с Вами и искренне надеюсь, что мы сумеем вывести наши страны на курс меньшей конфронтации и более тесного сотрудничества в ближайшие годы. Я лично не пожалею сил, чтобы так и было.

С уважением, Рональд Рейган

31 октября 1985 года".

В начале ноября Джордж Шульц провел в Москве четырехчасовую встречу с Горбачевым, чтобы обсудить вопросы, выдвинутые на рассмотрение в Женеве. Горбачев, сказал он, не собирается быть покладистым. "Видимо, успехов немного, — писал я в дневнике после разговора с Джорджем по закодированному телефону из Москвы. — Горбачев упирает на то, что мы должны поступиться СОИ. В общем, это будет история о том, как непреодолимая сила встретилась с несдви-гаемым объектом".

Про себя я решил: надо предложить Советам поделиться технологией СОИ. Это, думал я, должно убедить их, что она никогда не будет представлять для них опасность.

По возвращении в Вашингтон после встречи с Горбачевым Джордж сказал, что считает его разумным человеком, уверенным в себе, с хорошим чувством юмора и, видимо, облеченным всей полнотой власти в Советском Союзе. Но добавил, что Горбачев, кажется, находится под влиянием антиамериканской, антикапиталистической пропаганды — помимо прочих фальшивок о нас он верил, например, что американцы ненавидят Советы и что наши производители оружия контролируют экономику и возбуждают людей антисоветской пропагандой в целях сохранения гонки вооружений.

Да, подумал я, в Женеве надо будет уединиться с ним в комнате и поговорить начистоту.

Накануне нашего вылета в Женеву я выступил с обращением к нации, в котором отметил, что мы находимся на переломном этапе истории, когда существует уникальная возможность проложить курс мира в XXI век, и я действительно так думал.

В Женеве на встрече с Михаилом Горбачевым я ставил своей целью начать процесс, который наши преемники и народы наших стран продолжили бы после нашего ухода. Цель Америки в Женеве, сказал я, не только избежать войны, но и укрепить мир; не только предотвратить конфронтацию, но и начать процесс уничтожения источников напряженности, ведущих к этой конфронтации; не только на бумаге изложить наши разногласия, но и признать и оценить их реалистично; вдохновить разговор не только между лидерами и дипломатами, но и между народами наших стран. "С самого начала ядерной эры каждый американский президент стремился к ограничению и окончанию опасного состязания в области ядерного вооружения. Для меня нет выше цели, чем окончательно воплотить эту мечту", — сказал я.

Отправляясь в Женеву, я также собирался следовать старой русской поговорке "Доверяй, но проверяй".

Мы покинули базу ВВС "Эндрюс" на самолете номер один ВВС США вскоре после 8 часов утра 16 ноября 1985 года. Как раз перед вылетом мы узнали, что Советы разрешили нескольким своим гражданам, состоящим в браке с американцами, воссоединиться со своими супругами в США. Одна из жен не видела своего американского мужа 11 лет. Во время некоторых моих опытов в области "тихой дипломатии" я высказал мнение, что такое решение по воссоединению разбитых семей принесло бы нам обоим пользу, и решение Советов было воспринято мною как позитивный сигнал накануне встречи.

В Женеве мы направились во временную резиденцию "Ля Мэзон де Сосур", красивую виллу на Женевском озере, которую нам предложил принц Карим Ага-Хан и его супруга на время проведения встречи. Вид из окна, выходившего на ухоженные парки виллы, был восхитителен.

На следующий день мы совершили поездку на виллу "Флер д’О", представлявшую собой 24-комнатное здание, где должна была состояться наша первая встреча, затем Нэнси и я прогулялись на берег озера и заглянули в лодочный домик, куда я решил пригласить Горбачева для конфиденциальной беседы. Она согласилась, что это превосходное место для приватной встречи, которую я наметил.

Обычно на встречах в верхах настоящая работа проводится заранее дипломатами и специалистами с обеих сторон, которые, на основании указаний своих начальников, выполняют черновую работу и разрабатывают соглашения, которые должны быть подписаны на встрече, после чего высшие руководители входят и присутствуют при формальной процедуре.

Еще при Брежневе я мечтал о личной встрече с глазу на глаз с советским лидером, так как думал, что мы смогли бы принять решения, которые дипломаты наших стран не имеют возможности принять из-за отсутствия у них соответствующего разрешения. Иными словами, я полагал, что, когда высшие чины переговариваются и беседуют на встрече в верхах, а потом вдвоем выходят рука об руку и говорят: "Мы договорились о том-то", — бюрократы не смеют свести договор на нет. До Горбачева у меня никогда не было возможности опробовать мою идею. Теперь я имел шанс.

Нэнси и я спали неважно, так как ожидали начала встречи, но я не чувствовал себя уставшим. Кровь бурлила в жилах. Мне не терпелось начать. По сути дела, подготовка к встрече началась пятью годами раньше, когда мы начали укреплять нашу экономику, восстанавливать наш национальный дух и перестраивать оборону. Я был готов.

Утром 19 ноября я ждал Горбачева на вилле "Флер д’О". Когда мне сообщили, что его машина прибыла, я поспешил на крыльцо и сделал несколько шагов вниз по лестнице, чтобы поприветствовать его. Он был одет в теплое пальто, на голове шляпа; я — с открытой головой и в костюме. Почему пресса отметила тот факт, что он был укутан, а я нет, — не знаю. Полагаю, это была лишь толика того огромного внимания, которое уделялось встрече, но, как бы то ни было, репортеры, которые вели счет, отдали мне предпочтение в первом раунде встречи на высшем уровне, потому что я выглядел более непринужденно. (Я сделал это непреднамеренно; в следующий раз, когда мы были на улице, я был одет в пальто — мне не хотелось лишний раз выделяться.)

Когда мы кивнули друг другу в первый раз, я вынужден был признать — как это и предсказывали Маргарет Тэтчер и премьер-министр Канады Брайан Малруни, — что в облике Горбачева было что-то притягательное. В его глазах и манерах чувствовалось тепло, а не холодность, граничащая с неприязнью, которую я наблюдал у большинства высших советских руководителей, с которыми до сих пор встречался.

Наше первое заседание планировалось как 15-минутный тет-а-тет, встреча для знакомства. Она продолжалась почти час, и нам удалось растопить лед, затем мы присоединились к пленарному заседанию, где каждого из нас поддерживала команда специалистов и экспертов. Я дал возможность Горбачеву выступить первым, и тот пустился в пространные рассуждения, доказывая, что у американцев нет причин не доверять Советам и что мы не должны ставить предварительных условий к нашей дискуссии. Как Джордж Шульц и предсказывал, Горбачев сказал, что он верит, будто американские производители вооружения являются принципиальным препятствием на пути к миру с американской стороны: они, дескать, наш правящий класс, как он заявил, и это они настраивают наш народ против Советов просто потому, что хотят продать больше оружия. Затем он напустился на "мозговой центр" США, который, по его словам, занимался тем же, и высказал претензии по поводу того, что США объявили об установлении зон своего особого интереса по всему миру и в то же время нападают на СССР за то же самое.

Наконец наступил мой черед, и я провел Горбачева через долгую историю советской агрессии, делая точные ссылки на экспансионистскую политику СССР начиная с 1917 года. Я хотел объяснить, почему свободный мир имел достаточно причин выставить охрану от советского блока. Когда мы прервались на обед, я заверил Горбачева, что он может вновь выступить, чтобы опровергнуть меня, и он воспользовался этим, снова доказывая, что у нас не было причин относиться подозрительно к советским людям — они миролюбивые и славные граждане. Когда наступила моя очередь выступить с опровержением, я привел новые причины нашего скептицизма по отношению к Советам, как, например, нарушение Советами обещания Сталина на конференции в Ялте о том, что после второй мировой войны будут проведены свободные выборы в странах Восточной Европы.

После того как я закончил опровергать, слово взяли наши эксперты в области вооружений, образовалась пауза, и я предложил Горбачеву прогуляться вдвоем к лодочному домику, чтобы глотнуть свежего воздуха и поговорить. Я не успел закончить, а он уже выпрыгнул из своего кресла.

Огонь шумел вовсю, когда мы вошли в коттедж и уселись друг против друга в удобные кресла подле очага. Я подумывал о том, чтобы нам перейти на обращение друг к другу по имени, как наша группа делает на встречах в верхах по вопросам экономики, но наши эксперты рассказали мне, что он вряд ли оценит подобный неформальный жест на нашей первой встрече, и я обратился к нему "господин генеральный секретарь".

Именно в эти первые моменты беседы у камина я сказал, что мы оба находимся в уникальной ситуации. Вот мы, сказал я, два человека, родившиеся в незаметных деревеньках, затерянных на просторах наших стран, оба были бедны и в стесненных условиях. А теперь мы лидеры наших государств и, возможно, два единственных в мире человека, которые могут довести дело до третьей мировой войны.

В то же время, продолжал я, мы, возможно, два единственных в мире человека, которые способны принести мир нашей планете.

Я сказал, что, по-моему, мы обязаны перед миром использовать возможность, предоставленную нам, для развития человеческого доверия друг к другу, которое только и может привести к настоящему миру.

Я наблюдал, как Горбачев слушал перевод моих слов и, похоже, согласно кивнул. Продолжение нашего разговора возле ярко горящего огня убедило меня в истинности моих подозрений о том, что в головах советских руководителей глубоко укоренились некий страх и предубеждения в отношении Соединенных Штатов. Я пытался изменить данную точку зрения. После второй мировой войны, подчеркнул я, у нас была монополия на ядерное оружие, но мы не использовали его в целях агрессии или для того, чтобы распространить свое влияние, поскольку Америка не является экспансионистской страной. Мы не посягали ни на один народ или нацию, мы создали ядерное оружие только затем, чтобы воспрепятствовать советскому нападению. Потом мы стали обсуждать стратегическую оборонную инициативу. Горбачев оказался крепким орешком, я — тоже.

Я рассказал ему, что эти научные изыскания направлены на создание неядерной обороны, что не запрещается договором по ПРО, и если это приведет к разработке антиракетной оперативной оборонной системы, это бы изменило мир.

Я сказал, что пройдут годы, пока мы выясним, имеет ли СОИ практическое значение или нет, но если имеет, США сядут за стол переговоров с другими странами, чтобы обсудить, как она должна использоваться, откроют свои лаборатории перед Советами и предложат плоды своих исследований всем странам, чтобы весь мир смог почувствовать себя в безопасности от ядерного пожара.

Перед нами есть выбор, продолжал я переведя дух, — либо заключить соглашение о сокращении вооружений, либо продолжать гонку вооружений, "и я должен сказать вам, что если мы выберем гонку вооружений, то вы должны понять, что победителя в этой гонке не может быть, поскольку мы не позволим вам одержать над нами верх".

Через час с лишним Горбачев и я решили, что пора нам, видимо, вновь присоединиться к остальным, и мы двинулись вверх по тропинке к основному зданию.

На половине пути, посреди автостоянки, я остановил его, так как интуиция подсказала мне, что время выбрано правильно, и пригласил Горбачева в Вашингтон на следующую встречу в верхах.

Он не только согласился, но и пригласил меня в Москву для проведения третьей встречи. Никто из нас не упомянул об этом, когда мы снова сели за стол, но после окончания заседания, когда я сообщил членам нашей команды, что мы с Горбачевым договорились о проведении еще двух встреч в верхах, они чуть не подпрыгнули до потолка от удивления.

На второй день нашего пребывания в Женеве Горбачев устроил официальный прием в советской миссии. Он отозвал меня в небольшую комнату для продолжения конфиденциальной беседы, начатой в предыдущий день, при этом присутствовали только мы и наши переводчики.

Давным-давно, когда я сидел по другую сторону стола от руководителей студии Голливуда, я получил несколько уроков на предмет того, как надо вести переговоры. Вряд ли вы когда-либо получите все, что хотите получить; вы, может быть, получите больше того, чего хотите, если не ставите ультиматумов и оставляете своему оппоненту пространство для маневра; вам не следует загонять собеседника в угол, смущать его или унижать; иногда наилегчайший путь добиться конкретных результатов — если речь идет о разговоре влиятельных людей — добиваться их наедине и конфиденциально.

Я решил на нашей следующей личной встрече с Горбачевым дать ему список людей, желавших, как мы знали, покинуть Советский Союз в поисках свободы, но которым было отказано. Одним из них был пианист Владимир Фельцман, которого мой сын Рон встречал в России. Рон находился под большим впечатлением его таланта и незавидного его положения. Фельцман, еврей по национальности, публично заявил, что хочет уехать в Израиль. Как только он это сделал, один из сотрудников Московского радио сообщил ему, что приказано записи его игры в программу не включать; они были изъяты из употребления; ему больше не разрешали играть с известными оркестрами в Москве, а посылали, если вообще находилась для него работа, на гастроли в провинцию. В разговоре с Горбачевым я упомянул о деле Фельцмана и других, о которых я слышал, и сказал, что мне будет легче получить поддержку мероприятиям, о которых мы могли бы договориться в будущем, например расширение торговли, если его страна сократила бы некоторые ограничения по отношению к национальным и другим меньшинствам.

Горбачев — разумный человек и хороший слушатель. Он не комментировал мои замечания, а пустился в критические рассуждения, утверждая, в сущности, что нечего мне обсуждать права человека в Советском Союзе, потому что американцы живут в более худших условиях, чем советские граждане. Он процитировал высказывания одной из наших наиболее экстремистски настроенных феминисток, утверждавшей, что американские женщины буквально смешаны с грязью, и доказывающей, что мы обращаемся с неграми как с рабами.

"Основополагающее право человека, — сказал он, — это всеобщее право на труд". В Советском Союзе у каждого есть работа, чего нельзя сказать о Соединенных Штатах. (Он не сказал, что советские люди не могут избрать себе работу, что они вынуждены делать все, что им прикажет правительство: если им вручали метлу, они начинали подметать.)

Становилось ясно, что Горбачев верил пропаганде о нас, которую он, вероятно, слышал всю свою жизнь. В некоторых его утверждениях была крупица правды, но огромное количество "фактов", которыми он вооружился и которыми авторитетно пользовался, говоря об Америке, — такие, как обращение с неграми на Юге, — безнадежно устарели, и он не знал, например, о значительных улучшениях, достигнутых нами в области расовых отношений. "Времена меняются", — сказал я и поведал ему, чем я занимался, будучи губернатором в Калифорнии и назначая на руководящие и ответственные посты больше негров, чем все предыдущие губернаторы, вместе взятые. Я говорил о динамичной энергии капитализма, сказал, что система обеспечивает всем американцам возможность работать, проявлять себя и двигаться вперед. Когда бы я ни упоминал для сравнения об экономических проблемах, разрывающих его страну на части, Горбачев всегда подчеркивал, что он верит в коммунистическую систему, но, как он старался объяснить, были сделаны ошибки в управлении ею, и он пытается их исправить. Он был красноречивым спорщиком, равно как и хорошим слушателем, и, несмотря на наши разногласия, наш разговор никогда не приобретал оттенка враждебности — он стоял на своем, а я на своем.

Позже в тот же день, на пленарном заседании с членами наших делегаций, мы снова столкнулись лоб в лоб по поводу стратегической оборонной инициативы. Горбачев без лишних слов предположил, что, когда я предлагал поделиться нашими исследованиями по проекту СОИ и открыть наши лаборатории Советам, чтобы они могли убедиться, действительно ли СОИ не предназначена для наступательных целей, я будто бы говорил неправду.

Ни одна страна не сделала бы этого, настаивал он, судя о других на примере собственной страны. Он, казалось, был убежден, что я пытаюсь подставить ножку Советам в гонке вооружений и использовать СОИ в качестве прикрытия для возможности нанесения наступательного первого удара по Советскому Союзу. Вновь он был так же упрям, как и я, и никто из нас не сошел со своих позиций.

Когда я поднял вопрос о советском вторжении в Афганистан, Горбачев ответил, что он лично ничего не знал об этом, пока не услышал передачу по радио, и утверждал, что это война, за которую он не несет ответственности и к которой относится без энтузиазма.

Я дал ему понять, что, каковы бы ни были ее корни, американский народ воспринимает советскую агрессию в Афганистане как пример посягательств большой страны на малую.

В тот вечер была наша очередь устраивать званый ужин. Во время ужина — так же, как это было прошлым вечером, когда советские хозяева нас развлекали, — я заметил, что Горбачев может быть теплым в отношениях и открытым в светской беседе, несмотря на то что несколько часов назад мнения у нас резко расходились. Он, может быть, несколько походил на Типа О’Нила. Он мог отпускать шутки в свой адрес и даже в адрес своей страны, и мне он нравился все больше.

Во время нашей последней деловой встречи несколько ранее в тот день мы с Горбачевым обсудили стиль совместного заявления по итогам встречи в верхах, в котором будет отмечено о нашем взаимном стремлении к 50-процентному сокращению ядерных вооружений и которое будет содержать ссылки на новые соглашения по культурному и дипломатическому обменам. Затем, как я записал в своем дневнике, "мы прервали встречу и наши команды отправились работать над заявлением. Мы вдвоем и переводчики зашли в небольшую комнату и прекратили рассказывать сказки". Он задал несколько вопросов о Голливуде, и мы обнаружили, что у нас были сходные ситуации в некоторые моменты общения со своей бюрократией. Мы разговаривали около часа с глазу на глаз, потом зашли члены наших делегаций, чтобы показать нам то, что уже было согласовано, и над чем еще предстоит поработать. Затем мы сделали перерыв, чтобы подготовиться к приему у президента Швейцарии.

Затем мы с Нэнси принимали Горбачевых на той самой вилле, которая служила нам временным домом в Женеве. После ужина мы перешли в гостиную, чтобы поговорить за чашкой кофе. Вскоре после того, как мы сели, прибыли руководители делегаций с обеих сторон, которые работали в другом здании над заявлением, и сообщили, что у них уже голова пухнет от проблемы языка, которым должен быть написан окончательный документ. Советская сторона хотела изменить что-то, о чем ранее уже была достигнута договоренность. Джордж Шульц был сильно рассержен этими новыми изменениями. Он утверждал, что советская сторона несет ответственность за возникшую проблему, и обратился прямо к Горбачеву: "Господин генеральный секретарь. Этот человек не соблюдает договоренности, достигнутой ранее вами и президентом Рейганом, и, если мы не придем к соглашению, это будет его вина". Не моргнув и глазом, Горбачев повернулся к своему человеку и сказал: "Делайте так, как мы говорили", — показывая тем самым, что он человек, уверенный в себе и в своей власти.

Когда мы с Нэнси вернулись в спальню после ужина, я, едва взглянув на стеклянный аквариум в комнате, промолвил: "О Боже!"

Дети, которые жили в этом доме, просили меня кормить их рыбок. Я так и делал, но одна из рыбок уснула. Может быть, я недостаточно кормил рыбку, а может, перекормил ее? Как бы то ни было, она умерла на моих глазах, и я нес за это ответственность. Я попросил своих помощников положить мертвую рыбку в коробку и пойти в зоомагазин в Женеве, чтобы узнать, можно ли найти точно такую же. К счастью, они нашли двух подходящих, я опустил их в воду и написал письмо детям, рассказав обо всем, что произошло.

На следующий день Горбачев и я огласили наше совместное заявление, и мы с Нэнси вернулись в Вашингтон через Брюссель, где я коротко рассказал о встрече министрам НАТО. Когда мы летели домой, я чувствовал себя хорошо: Горбачев был жестким, твердо верил в преимущества коммунизма над капитализмом, но почти через пять лет я наконец встретил советского лидера, с которым можно разговаривать.

Тогда мне это не пришло в голову, но позже я вспомнил еще кое-что о том, каким видел Горбачева в Женеве: ни разу во время наших частных бесед или пленарных заседаний он не выказал поддержку старой марксистско-ленинской идее о всемирном коммунистическом государстве или брежневской доктрине советского экспансионизма. Он был первым из знакомых мне советских лидеров, который не сделал этого.

Как только мы добрались домой после почти 24-часового путешествия без сна, я выступил на объединенном собрании конгресса. Я доложил, что мы положили хорошее начало улучшению наших отношений с Советами и что женевская встреча дает надежду на будущее. "Не могу сказать, что наши позиции совпали по таким фундаментальным вопросам, как идеология или национальные устремления, — сказал я, — но мы поняли друг друга лучше, а это — ключ к миру… Впереди у нас долгий путь, но мы идем в правильном направлении…"

Полагаю, воодушевленное приветствие и топот в зале палаты представителей в тот вечер, когда я сделал свой доклад по Женеве, были выражением чувств всех народов мира, которые разделяли надежду на продолжение мира в ядерный век. После я записал в своем дневнике: "Мне не оказывали такого приема с тех пор, как в меня стреляли".

Мы положили начало, но, как нам пришлось потом убедиться, такая эйфория оказалась преждевременной.

Нa четвертый день по возвращении из Женевы Джордж Шульц снова объявил о своем желании уйти в отставку; он явно перегорел на интенсивной работе и, по моим предположениям, все больше уставал от стычек с Кэпом Уайнбергером. Как и прежде, я ответил, что хочу, чтобы он оставался на своем посту до тех пор, пока я нахожусь в Белом доме, но не буду пытаться отговаривать его от отставки. И снова Джордж выказал свой патриотизм: вместо ухода в отставку накануне подготовки к продолжению процесса, начатого в Женеве, он заявил, что остается на посту. А в последующие три года он неоднократно доказывал, что был одним из самых лучших государственных секретарей за всю историю нашей страны.

Спустя неделю после Женевы я направил Горбачеву письмо, написанное собственноручно, в котором попытался продолжить разговор, начатый с ним наедине у камина, и преодолеть его невосприятие программы СОИ. Вот это письмо:

"Уважаемый Генеральный секретарь Горбачев!

Теперь, когда мы вернулись домой и занялись решением задачи, как повести наши страны к установлению более конструктивных отношений друг с другом, мне не хотелось бы тратить время на разъяснение моих первоначальных мыслей, касающихся наших с Вами бесед. Хотя вскоре я и направлю Вам свои подробные соображения, выраженные в более официальной форме, вот несколько положений, которые мне хотелось бы изложить в неофициальном, личном порядке.

Прежде всего хочу, чтобы Вы знали, что я расцениваю наши встречи чрезвычайно высоко. Мы договорились высказываться честно и открыто, и так оно и было. В итоге я уехал с женевской встречи с лучшим пониманием Вашего подхода. Надеюсь, Вы тоже стали понимать меня лучше. Само собой разумеется, во многом мы по-прежнему расходимся, и расходимся довольно основательно. Но, если я понимаю Вас правильно, Вы тоже преисполнены решимости предпринимать шаги к тому, чтобы наши народы строили свои отношения на мирной основе. Если это так, то это по меньшей мере один из пунктов, по которому мы находимся в полном согласии, но зато в конечном счете самый важный пункт из всех.

Что касается наших существенных разногласий, то позвольте мне высказать одно-два из моих собственных соображений на этот счет.

В вопросе стратегической обороны и ее влияния на сокращение наступательных ядерных вооружений я был озадачен Вашим предубеждением, что американская программа каким-то образом предназначена для достижения стратегического преимущества или даже для того, чтобы иметь возможность нанести первый удар. Я заметил также Вашу озабоченность тем, как бы под видом исследований и испытаний оружия по программе СОИ не оказались бы разработаны и размещены в космосе наступательные вооружения.

Как я сказал Вам, Ваше беспокойство не имеет под собой оснований. Но я могу понять, и Вы разъясняли мне это весьма красноречиво, что есть такие вопросы, которые нельзя принимать на веру. Согласен, что мы оба обязаны знать, что делает другая сторона, и рассматривать ее мероприятия с точки зрения безопасности своей страны. Я не прошу Вас принимать мои заявления на веру.

И все же правда заключается в том, что у Соединенных Штатов нет намерений использовать программу СОИ для получения каких-то преимуществ и мы не ведем никаких работ по созданию оружия для размещения в космосе.

Наша цель состоит в том, чтобы пресечь любую возможность другой стороны нанести первый удар. Дело обстоит таким образом, что мы могли бы найти практический путь, чтобы устранить выраженное Вами беспокойство.

Так, например, не могли бы участники наших переговоров, когда они вновь возобновятся в январе, честно и конкретно обсудить, какую сторону будущих разработок каждая из сторон сочла бы угрожающей? Похоже, что никто из нас не желает, чтобы наступательные вооружения, особенно оружие массового уничтожения, развертывались бы в космосе. Почему бы нам в таком случае не попробовать определить, какие типы систем обладают таким потенциалом, а затем не попытаться найти поддающиеся проверке способы, чтобы предотвратить их дальнейшую разработку?

А разве не могут участники переговоров подойти более честно и открыто к вопросу о том, как устранить у обеих сторон саму потенциальную возможность нанесения первого удара? В этой сфере у вашей стороны сейчас военное превосходство — тройное превосходство в боеголовках, что позволяет уничтожать даже сильно укрепленные объекты почти внезапно. Совершенно очевидно, что это тревожит нас и во многом объясняет, почему мы предпринимаем усилия по модернизации своей программы.

Возможно, Вы ощущаете, что США обладают некоторым превосходством в других сферах. Если это так, то давайте дадим своим делегатам на переговорах указание рассмотреть эти вопросы и отыскать пути усиления безопасности обеих наших стран посредством соглашения о соответствующем сбалансированном сокращении. Если Вы столь же искренне, сколь и я, не стремитесь к достижению или сохранению односторонних преимуществ, то мы найдем решение и этих проблем.

Что касается других ключевых проблем, обсуждавшихся нами, например проблем региональных конфликтов, то могу заверить Вас, что Соединенные Штаты не считают, будто Советский Союз является причиной всех бедствий современного мира. Но все же мы полагаем, что ваша страна извлекает выгоду из локальных конфликтов и напряженности и даже усиливает их путем поставок оружия и прямого вмешательства в борьбу, возникающую по причинам местного характера. Несмотря на то что мы оба будем, без всякого сомнения, продолжать поддерживать своих друзей, мы должны находить пути к этому без применения вооруженной силы. Вот суть того, что я пытаюсь доказать.

Одним из наиболее важных шагов по уменьшению напряженности в мире — и напряженности в американо-советских отношениях — могло бы стать решение с Вашей стороны о выводе ваших войск из Афганистана. Я внимательнейшим образом изучил Ваши разъяснения по данной проблеме, сделанные в Женеве, и меня обнадежило Ваше заявление о том, что Вы полагаете возможным политическое примирение.

Я хочу, чтобы Вы знали, что я готов сотрудничать любым приемлемым путем, чтобы обеспечить такой вывод, и что я понимаю, что вывод должен произойти таким образом, который не нанес бы ущерба безопасности Советского Союза. Во время нашей встречи я высказал идею, которая, как я думаю, может оказаться полезной, и я с готовностью восприму любые другие предложения, имеющиеся у Вас.

Таковы только два вопроса из ряда ключевых, стоящих на повестке дня. Вскоре я направлю некоторые соображения по другим вопросам. Считаю, что мы должны действовать быстро, чтобы ускорить продвижение, начало которому было положено на нашей встрече.

Я считаю, что наши переговоры один на один в Женеве оказались особенно полезными. У нас обоих имеются советники и помощники, но, как Вам известно, ответственность за сохранение мира и развитие сотрудничества лежит в конечном счете на нас. Наши народы считают нас лидерами, и никто, кроме нас, не возглавит их. Но наше лидерство не будет эффективным, если мы не возвысимся над частными, но второстепенными вопросами, которыми столь загружены наши соответствующие чиновники, и не придадим нашим обоим правительствам сильный толчок в верном направлении.

В заключение хочу сказать, что нам следует посвятить все свое время перед нашей новой встречей поискам конкретных и важных мер, которые придали бы смысл нашим обязательствам относительно мира и сокращения вооружений. Почему бы нам не поставить перед собой цель — пока лишь в личном порядке, только для нас обоих — отыскать практический путь решения важнейших проблем (а две из них я уже упомянул) до нашей предстоящей встречи в Вашингтоне?

Передайте, пожалуйста, привет от Нэнси и меня лично госпоже Горбачевой. Мы были искренне рады встречаться с Вами в Женеве и с нетерпением ожидаем Вас с супругой в нашей стране в следующем году.

Искренне Ваш, Рональд Рейган 28 ноября 1985 года".

Спустя неделю или чуть больше я переслал в Москву второе письмо, которое передал Горбачеву министр торговли Балдридж, прибывший туда во главе торговой делегации. В том письме я поднял другие вопросы, которыми, по моему разумению, мы должны были заняться, чтобы достичь нормальных отношений. В круг этих вопросов, писал я, входили следующие:

"Широкий вопрос эмиграции членов таких групп, как евреи, армяне и другие, а также всемирно известных личностей. Среди обеих категорий лиц, о которых идет речь, имеются довольно щепетильные дела. Молодой пианист, о котором я говорил Вам, подпадает под категорию лиц, которым отказано в просьбе эмигрировать. Трудно переоценить политическую значимость решения таких известных дел, как дела Сахаровых, Щаранского и Юрия Орлова. Мы не заинтересованы в спекуляции этими делами. Их решение позволит еще сильнее оттенить другие проблемы в наших отношениях… проблемы, которые изложены в настоящем письме и имеющие серьезное значение. Прогресс в этом вопросе дал бы громадный импульс решению других спорных проблем. Отсутствие же прогресса только отбросит нас назад".

Я поднял также афганскую проблему и вопрос советской поддержки Каддафи, отметив, в частности:

"Трудно согласовать советскую заинтересованность в сдерживании напряженности в этом регионе с поставками современного оружия лидеру, чье безрассудное поведение представляет собой главную угрозу стабильности в регионе. В связи с тем, что мы подходим к подобным фактам с наибольшей серьезностью, я был удручен, увидев, что советская реакция на наше представление не коснулась вопроса о поставках современного оружия в Ливию (на днях часть оружия уже поступила). Наши министры и эксперты должны рассмотреть этот вопрос первостепенной важности, так как он чреват опасными инцидентами, которые, как я надеюсь, Вы желаете избежать так же, как и мы. Если Вы не против, то госсекретарь Шульц и министр иностранных дел Шеварднадзе могли бы обсудить на следующей своей встрече в качестве дополнительных пунктов повестки дня как проблему Анголы, так и Ливии".

В своем ответе на мое письмо от 28 ноября, полученном накануне Рождества, Горбачев сообщил, что ценит личную и рукописную форму моего обращения и что он рад тому, что в Женеве нам удалось "преодолеть серьезный психологический барьер, который долгое время мешал наладить диалог, достойный руководителей СССР и США".

"У меня такое чувство, — пишет он, — что сейчас мы с Вами можем оставить в стороне формальности и заняться сутью дела — определить конкретную повестку дня для обсуждения на ближайшие годы, руководствуясь нашей договоренностью, выправить советско-американские отношения… Согласен с тем, что Вы сказали: никто, кроме нас, в конечном счете обеспечить этого не сможет".

После этих слов он стал разъяснять, почему его страна не может воспринять "ударные космические вооружения" — стратегическую оборонную инициативу, — что, по моему разумению, звучало весьма неубедительно.

Он заявил, что советская оппозиция продиктована тем, что вооружения этого класса в силу своей специфики могут быть использованы и в оборонительных, и в наступательных целях.

"Вы говорите, господин Президент, — писал Горбачев, — что у США нет намерений использовать программу СОИ для получения военного преимущества.

Я не ставлю под сомнение, что лично у Вас таких намерений действительно может и не быть. Но согласитесь, что обязанностью руководства одной стороны является оценивать действия другой в области создания новых видов оружия не по намерениям, а по тем потенциальным возможностям, которые могут быть получены в результате создания этого оружия.

Рассматривая программу СОИ с такой позиции, советское руководство неизменно приходит к одному выводу: в нынешних реальных условиях "космический щит" может понадобиться только той стороне, которая готовит первый (обезоруживающий) удар. Для стороны, которая не исходит из такой концепции, в подобной системе оружия необходимости не должно возникать.

Ведь космические ударные вооружения — это универсальное оружие. Создаваемые в США ударные космические средства — это дальнобойные (с дальностью в несколько тысяч миль и с высокой поражающей мощью) средства направленной энергии и кинетическое оружие. Они способны — это подтверждают ваши и наши специалисты и ученые — в кратчайшие сроки в массовом количестве и избирательно уничтожать удаленные на тысячи миль объекты как в космосе, так и из космоса. Подчеркиваю, на тысячи миль.

Каким, например, считать космическое оружие одной стороны, которое обладает способностью в кратчайшие сроки, измеряемые минутами, уничтожить центры управления космическими средствами, космические аппараты контроля, навигации, связи и т. д. другой стороны?"

Далее Горбачев писал:

"По существу, применение этого оружия может быть рассчитано только на то, чтобы "ослепить", захватить другую сторону врасплох, лишить ее возможности ответа на ядерное нападение. К тому же, будь это оружие создано, сразу же начинается его совершенствование, придание ему еще более высоких боевых характеристик. Такова закономерность развития любого оружия.

Как же в такой ситуации, господин Президент, должен действовать Советский Союз? Хочу повторить то, что я уже говорил Вам в Женеве. СССР не может просто пойти и не пойдет, в условиях реализации в США программы СОИ, на сокращение ядерных вооружений в ущерб своей безопасности. Волей-неволей мы будем вынуждены развивать и совершенствовать стратегические ядерные силы, повышать их способность к нейтрализации американского "космического щита". Одновременно нам пришлось бы также создавать свои космические вооружения, в том числе и в целях противоракетной обороны страны. Видимо, США в свою очередь предприняли бы какие-то шаги. В итоге мы так и не вырвемся из порочного круга мер и контрмер, из водоворота все ускоряющейся гонки вооружений. Финал такого противоборства для наших народов и всего человечества непредсказуем.

Уверен, единственно разумный выход — не делать этого. Со всех точек зрения правильный путь для наших стран — переговоры о предотвращении гонки вооружений в космосе и прекращении ее на земле. Причем договариваться необходимо на равных, на взаимоприемлемых условиях".

Выступая против программы СОИ, Горбачев в то же время ставил под сомнение мою точку зрения относительно огромного арсенала межконтинентальных баллистических ракет, дающего Советам преимущество в гонке ядерного вооружения. Американские ракеты "Трайдент", запускаемые с подводных лодок, сказал он, позволяют США нанести внезапный удар по Советскому Союзу в более короткие сроки, чем при запуске ракет наземного базирования. Следовательно, они представляют для Советского Союза угрозу большую, нежели советские ракеты для Соединенных Штатов. Он также спрашивал:

"А разве мы можем рассматривать иначе как средство первого удара развернутые в Европе ракеты "Першинг-II" с их высокой точностью и малым временем подлета к целям на территории СССР?

Прошу простить меня, что я занялся этими техническими деталями в личном письме такого рода. Но ведь это жизненно важные обстоятельства, и обойти их просто невозможно.

Поверьте, господин Президент, что у нас реальная и весьма серьезная озабоченность по поводу ядерных средств США. Вы говорите о взаимных озабоченностях. Решить этот вопрос можно только через рассмотрение и учет всей совокупности соответствующих ядерных средств сторон".

Затем Горбачев высказался по поводу, как я их назвал, "региональных конфликтов", то есть смягченного выражения советских авантюр в странах "третьего мира". Давайте, писал он, посмотрим на "мир, какой он есть"…

"Помощь оказываем и мы и вы. Зачем применять тут двойной стандарт, утверждать, что советская помощь — это источник напряженности, а американская — благодеяние? Давайте лучше руководствоваться в этом деле объективными критериями. Советский Союз помогает законным правительствам, которые обращаются к нему потому, что они подверглись и подвергаются вооруженному вмешательству извне.

А США — таковы факты — инспирируют выступления против правительств, поддерживают, снабжают оружием антиобщественные, по сути, террористические группировки. Объективно глядя на дело, именно такие действия, вмешательство извне и создают региональную напряженность, конфликтные ситуации. Не будет таких действий — и, уверен, напряженность пойдет на спад, а перспективы политического урегулирования станут намного лучше и реальнее.

К сожалению, развитие пока идет в другом направлении. Возьмите, например, беспрецедентное давление и угрозы, которым подвергается законное, избранное народом в ходе свободных выборов правительство Никарагуа.

Буду откровенен: то, что делается Соединенными Штатами в последнее время, настораживает. Похоже, что крен делается как раз в сторону дальнейшего обострения региональных проблем. Подобный подход не облегчает нахождение общего языка, затрудняет поиски политических решений.

Что касается Афганистана, то складывается впечатление, что американская сторона намеренно не замечает "открытую дверь", ведущую к политическому урегулированию. Сейчас есть и рабочая формула такого урегулирования. Важно не мешать ведущимся переговорам, а оказать им содействие. Тогда справедливое урегулирование определенно будет найдено.

Господин Президент, я хотел бы, чтобы Вы отнеслись к моему письму как к еще одной нашей "беседе у камина". Мне искренне хотелось бы не только сохранить настрой наших женевских встреч, но и пойти дальше в развитии нашего с Вами диалога. На переписку с Вами я смотрю как на важнейший канал подготовки нашей встречи в Вашингтоне.

До Нового года остается совсем немного, и я хотел бы передать Вам и Вашей супруге наши самые теплые пожелания.

С уважением, М.Горбачев 24 декабря 1985 года".

Спустя несколько дней после Нового года Джордж Шульц и посол Добрынин приступили к обсуждению деталей следующей встречи на высшем уровне, и мы направили Горбачеву приглашение приехать в Вашингтон в конце июня.

На приглашение ответа не поступило, хотя Горбачев и ответил на затронутый в моем письме вопрос относительно прав человека в Советском Союзе, заявив, что этот вопрос касается только Советского Союза, и никого больше. Вот его ответ:

"В Вашем письме от 7 декабря, переданном через министра М. Балдриджа, затронуты вопросы, по которым у нас был довольно обстоятельный разговор в Женеве. Тогда я подробно изложил наш подход к этим вопросам, и, как мне показалось, Вы восприняли сказанное с определенным пониманием.

Видимо, нет необходимости повторять, что вопросы, о которых идет речь, относятся к внутренней компетенции нашего государства и что они решаются в строгом соответствии с законами. Хочу лишь отметить, что советские законы не создают затруднений при решении вопросов выезда из СССР советских граждан, у которых есть для этого правовые основания…

Существующие законы обязательны для всех — и для тех, кто ходатайствует о выезде, и для тех, кто рассматривает выездные заявления. Таково существо нашего правопорядка, и нарушать его — под каким-либо давлением или без него — никому не дано. Думается, в США должны это понимать.

Мы, разумеется, учитываем, что в силу разных обстоятельств возникают разделенные семьи, часть которых живет в СССР, часть — в США. Только за последние 5 лет между советскими и американскими гражданами было заключено более 400 браков. И у подавляющего большинства из них, если быть точными, более чем у 95 процентов, не возникло никаких проблем в отношении воссоединения супругов и совместного проживания. Да, исключения бывают, и, в чем они состоят, мы Вам неоднократно и откровенно говорили. В целом же, и я это хочу вновь подчеркнуть, вопросы такого рода решаются нами с позиций гуманности, учета интересов людей, которых это касается.

Я разделяю Ваше желание перевести отношения между нашими странами в более конструктивное русло. Торможение же этого процесса происходит отнюдь не из-за наличия такого рода дел — хотя я не склонен преуменьшать их значения с точки зрения судеб отдельных лиц, — а из-за попыток придать им непомерный вес в общем балансе советско-американских отношений. Ключевые вопросы в этой области ждут своего решения.

Попутно замечу: как видно, сохраняющееся стремление американской стороны увязывать торгово-экономические отношения с вопросами иного плана пользы не принесет. Пора реалистически посмотреть на весь этот вопрос с позиций сегодняшнего, а не вчерашнего дня.

Как представляется, многое сейчас будет зависеть от того, насколько верно мы будем совместно следовать действительным приоритетам в наших отношениях, если хотим добиться их ощутимой нормализации уже в ближайшее время. Думаю, здесь имеются неплохие шансы.

С уважением, М.Горбачев

11 января 1986 года".

Через четыре дня Горбачев прислал мне новое письмо. За несколько часов до его получения мною он огласил в Москве его содержание. (За три недели до этого он писал мне, что ценит неофициальную форму нашей конфиденциальной переписки.) Это последнее письмо было явно рассчитано на пропаганду.

Он писал, что Советский Союз намеревается ликвидировать все ракеты средней и меньшей дальности в Европе, явно пытаясь представить это как советскую инициативу, в то время как на самом деле я еще в 1982 году предлагал применить в отношении ракет средней дальности, размещенных в Европе, "нулевой вариант". Он предложил также ввести мораторий на испытания ядерного оружия и призвал к ликвидации всех видов ядерного оружия обеими сторонами к концу 1999 года, но только при условии, что Соединенные Штаты откажутся от "создания, испытаний и развертывания ударных космических вооружений", — явный намек на СОИ.

Это был очевидный пропагандистский трюк, но мы не могли просто так проигнорировать его.

"Горбачев неожиданно выдвигает план сокращения вооружений, который избавит мир от ядерного оружия к 2000 году, — записал я в своем дневнике 15 января. — Конечно, у него в этом письме содержится парочка-другая дельных предложений, над которыми стоит поработать. Но нет ни малейшего сомнения в том, что в целом это чертовски хитроумная пропагандистская уловка. Нам с трудом придется объяснять, почему мы отвергаем его предложения". Лишь спустя несколько дней я сделал новую запись в дневнике: "В Овальный кабинет, предназначенный для работы сотрудников и заседаний СНБ, ввели пятерых афганских детей. Они были совсем маленькие дети. Но все они пострадали от советских бомбежек. Маленькая девочка с безнадежно изуродованным лицом. Трое детей, каждый без руки, и один ребенок без ноги. Я послал бы их фотографию генеральному секретарю Горбачеву".

Хотя я и был согласен с целями, изложенными в предложениях Горбачева, прежде чем мы смогли бы выработать соглашение, равноправное, доступное контролю и без лазеек в обеспечении нашей безопасности, предстояло разрешить очень большие проблемы.

Большие проблемы в достижении соглашения возникли не только из-за разницы между огромными советскими силами ракет наземного базирования и нашей триадой — ударными ракетами наземного, морского и воздушного базирования, — но и из-за обычных вооруженных сил стран Варшавского Договора, размещенных в Европе, значительно превосходящих аналогичные силы стран НАТО. Проблема возникла также из-за французских и английских ядерных ракет, которые Советы считали угрозой для себя, но по которым у нас не было полномочий вести переговоры по их сокращению. Проблему представляли также советские ракеты средней дальности, размещенные в Азии и оттуда нацеленные на Европу.

Наконец, хотя я и желал по-настоящему обеспечивающего безопасность и контролируемого американо-советского соглашения, ликвидирующего к 2000 году ядерное оружие, но что делать с приверженцами Каддафи по всему миру или с фанатиком, который держит палец на пусковой кнопке атомной бомбы?

Программа СОИ, если ее осуществить, дала бы нам нужную гарантию даже после запрещения ядерного оружия. И в этом, решил я, Горбачев столкнулся с непреодолимым препятствием.

Вот отрывок из моей дневниковой записи от 4 февраля 1986 года:

"Группа планирования СНБ обсуждала в Ситуационной комнате предложение Горбачева о ликвидации ядерного оружия. Некоторые хотели представить его как трюк, рассчитанный на публику. Я сказал "нет". Давайте ответим, что мы в целом разделяем изложенные цели, но сейчас хотели бы проработать детали. Если это предложение — пропагандистский трюк, то детали выявят это. Я предложил также объявить, что мы и впредь будем разрабатывать программу СОИ, а если исследования покажут, что защита от ракет возможна, то мы будем работать над тем, как использовать программу для защиты всего мира, а не только одних нас".

Спустя два дня я направил Горбачеву другое письмо, написанное от руки. В нем содержался ответ как на его послание от 24 декабря, так и на предложение от 14 января. Упрекнув его в том, что он огласил свое письмо, адресованное мне, я далее выразил свое удовлетворение, что мы приближаемся к общему пониманию проблемы ракет средней дальности, и надежду на то, что оставшиеся проблемы, касающиеся контроля за соглашением о ракетах средней дальности, могут быть вскоре доработаны. Я писал также, что согласен с ним в том, что решения должны приниматься не на основе взаимных заверений или намерений, а на основе трезвой оценки возможностей обеих сторон.

"И все же мне непонятны причины, — писал я, — Вашего вывода о том, что только страна, готовящаяся к нанесению первого упреждающего удара, заинтересована в обороне против баллистических ракет. Если такая оборона окажется в будущем осуществимой, она сможет облегчить дальнейшее сокращение ядерного оружия, порождая чувство уверенности, что национальная безопасность может быть обеспечена и без ядерного оружия.

Конечно, как я уже говорил ранее, я допускаю, что, добавляя оборонительные системы к арсеналу, и без того перенасыщенному оружием, обладающим возможностями нанесения упреждающего первого удара, можно, при известных условиях, дестабилизировать обстановку. Вот поэтому-то мы и предлагаем, чтобы обе стороны сосредоточились бы в первую очередь на сокращении такого оружия, которое может нанести упреждающий первый удар. Несомненно и то, что если у наших стран не будет оружия для нанесения первого удара, то нечего и опасаться, что для такого удара можно применить противоракетную оборону.

Мне непонятно также, почему Вы. называете ударные космические вооружения "оружием двойного назначения". Как я понимаю, виды направляемой энергии и кинетические устройства, которые испытываются обеими нашими странами в целях обороны от баллистических ракет, потенциально самое эффективное оружие против отдельных мелких целей, летящих в космосе на большой высоте. Они плохо подходили бы в качестве оружия массового уничтожения на земле. Если бы планировалось поразить наземную цель из космоса, то вряд ли было бы целесообразно прибегать к такой дорогой внеземной технике. Ее поражающая сила никогда даже не приблизится к разрушительной силе ядерного оружия, находящегося сейчас в наших руках. Ядерное оружие — вот подлинная проблема!

Господин Генеральный секретарь. В духе искренности, весьма важной для эффективной переписки, мне хотелось бы добавить еще одно соображение. Вы часто говорите об ударных космических вооружениях, а Ваши представители определяют их как оружие, которое может поражать цели в космосе с земли и из атмосферы, и в то же время как оружие, выведенное в космос и могущее поражать оттуда цели в космосе и на земле.

Какая страна обладает таким оружием? Ответ лишь один — Советский Союз. Ваша система ПРО, развернутая вокруг Москвы, в состоянии поражать цели, находящиеся выше атмосферы, и она уже испытывалась в этом качестве.

Ваше орбитальное противоспутниковое оружие создано, чтобы уничтожать спутники. Более того, Советский Союз приступил к научно-исследовательским работам в области обороны по использованию пучков направляемой энергии раньше, чем Соединенные Штаты, и, похоже, преуспел в исследованиях (между прочим, некоторые испытания уже вышли за стены лабораторий) лазеров и других видов направляемой энергии. Я не ставлю это в упрек и не собираюсь заявлять, что такая деятельность ведется в нарушение соглашений, но если бы мы последовали Вашим логическим рассуждениям насчет того, что Вы говорите, будто ударные космические вооружения разрабатываются страной, планирующей первый удар, то к чему бы мы пришли?

Мы видим, что Советский Союз выделяет огромные ресурсы на систему обороны, и эти усилия предприняты им на много лет раньше нас, и мы видим также, что Советский Союз создал свое контрсиловое оружие, числом во много раз превосходящее наше аналогичное оружие. Если бы единственной причиной разработки оборонительных вооружений была бы возможность нанесения упреждающего первого удара, тогда, видимо, мы должны были бы проявлять больше беспокойства, нежели проявляли его до сих пор.

Мы проявляем беспокойство и даже очень сильное, но не потому, что вы разрабатываете и, в отличие от нас, развертываете оборонительное оружие, мы проявляем беспокойство по поводу того, что Советский Союз по каким-то причинам предпочел размещать гораздо больше оружия, способного наносить упреждающий первый удар, нежели Соединенные Штаты. Видимо, тому имеются какие-то причины, а не только попытки добиться преимущества первого удара, но и мы должны оценивать прежде всего возможности, а не намерения, и мы убеждены, что Вы в этой сфере обладаете преимуществом.

Честно говоря, господин Генеральный секретарь, Вас неверно информируют, если ваши специалисты утверждают, будто ракеты "Трайдент", установленные на подводных лодках, могут уничтожать укрепленные шахты для запуска ракет. А вот ваши ракеты "СС-18" это могут. Современные ракеты "Трайдент" не приспособлены для такой роли, их можно использовать лишь для ответного удара. Нельзя применить в качестве потенциального упреждающего ядерного оружия и ракеты "Першинг-II", они не могут даже достичь места базирования большинства советских ракет стратегического назначения. Их короткое время подлета незначительно отличается от времени подлета более совершенных и более многочисленных советских ракет "СС-20", нацеленных на наших европейских союзников, которых мы поклялись оборонять и большинство которых не имеют своего ядерного оружия.

У наших вооруженных сил очень ограниченные возможности поражать советские ракетные установки, укрытые в шахтах. Мы работаем над повышением этих возможностей просто потому, что не можем смириться с ситуацией, при которой Советский Союз обладает столь явным превосходством в контрсиловых вооружениях.

Даже если бы мы завершили все свои планы по размещению космического оружия при отсутствии соглашения по его ограничению, то все равно по количеству оно не сравнялось бы с советскими вооружениями, способными наносить первый удар.

Мне известно, что специалисты расходятся в некоторых оценках, поэтому давайте устроим им встречу, чтобы они обсудили бы свои невыясненные вопросы. Честное обсуждение соответствующих оценок и аргументов, возможно, прояснит эти недоразумения, не основанные на фактах.

В конечном счете мы оба согласились в принципе на пятидесятипроцентное сокращение ядерного оружия. Проведение этого соглашения в жизнь является, конечно же, первоочередной задачей участников наших переговоров, проходящих в Женеве.

Позвольте мне подчеркнуть еще раз, что мы хотим сократить свои системы оружия, которые Советский Союз считает угрожающими, пока Советский Союз будет сокращать свои системы оружия, представляющие особую угрозу для Соединенных Штатов и их союзников.

Что касается оборонительных систем, считаю необходимым повторить то, что уже писал Вам ранее: если Вы опасаетесь, что эти системы могут быть использованы в целях стратегии первого удара или в качестве прикрытия для размещения в космосе оружия массового уничтожения, в таком случае нужно находить пути предотвращения таких возможностей.

Само собой разумеется, что я имею в виду не общие заверения, а конкретные контролируемые средства, на которые могут положиться обе стороны с целью избежать подобные непредусмотренные варианты. Не являются эти варианты и частью стратегии США, и они не планируются. Я искренне верю, что мы можем найти решение этой проблемы, если подойдем к ней практически, а не втягиваясь в обсуждение общих положений. К нашей следующей встрече я больше всего хотел бы найти приемлемый путь решения этой проблемы. Но считаю, что это достижимо при двух предварительных условиях: ускорить переговоры по достижению соглашения о сокращении наступательных вооружений на 50 процентов и обсудить конкретные пути предотвращения использования любых будущих разработок оборонительных систем в качестве маскировки стратегии первого удара или в качестве стационарного оружия массового уничтожения, размещенного в космосе. Помимо этих широких проблем, я считаю, что недавно выдвинутые предложения приближают достижение соглашения по ракетам средней дальности. Есть также предложения по ряду других вопросов.

Что касается региональных конфликтов, то, как мне представляется, наши соответствующие анализы положения дел не совпадают. По моему мнению, мало проку в продолжении обсуждения проблем, по которым мы непременно разойдемся. Предлагаю просто взглянуть на текущие события в прагматическом плане. Думается, нам станут очевидными два непреложных факта. Советский Союз ведет войну в чужой стране, а Соединенные Штаты не ведут. Более того, вряд ли эта война дает Советскому Союзу какие-то выгоды, но почему все же она продолжается? Конечно же, не Соединенные Штаты тому причина. Даже если бы мы захотели, не в нашей власти заставить тысячи людей обратить оружие против хорошо подготовленной иностранной армии, оснащенной самым современным оружием. И ни мы, и никакая другая держава, кроме самого Советского Союза, не в силах прекратить эту войну. А кто осмелится сказать народу другой страны, чтобы он не сражался за свою родину, независимость и национальное достоинство? Надеюсь, что дверь к справедливому урегулированию не закрыта. Само собой разумеется, что мы поддерживаем Вас в этом процессе, и надеемся, что он примет практический и реалистический оборот.

Тем не менее 1985 год отмечен усилением конфликта. Надеюсь, что впоследствии этого не будет. Если Вы действительно хотите уйти из Афганистана, то можете рассчитывать на мое сотрудничество в любой приемлемой форме. У нас нет никакого желания использовать вывод советских войск из Афганистана в ущерб советским интересам. Но военные действия в Афганистане можно прекратить только путем вывода советских войск, возвращения в страну афганских беженцев и восстановления подлинно суверенного, не-присоединившегося государства. Такой исход оказал бы немедленное положительное воздействие на американо-советские отношения и расчистил бы путь прогрессу во многих других сферах…

Проблемы вооруженного участия сверхдержавы в локальных конфликтах не ограничиваются одним Афганистаном. Недавние акции Советского Союза очень нас удручают. Как нам быть с вашей чрезвычайно усилившейся военной поддержкой местного диктатора, объявившего террористическую войну большинству стран мира и Соединенным Штатам в частности? (Я имею в виду Каддафи, чья вина за взрывы в аэропортах Рима и Вены нами только что установлена.) Как прикажете всерьез воспринимать советские заявления об осуждении терроризма, когда сталкиваешься с таким действием? А что еще более важно: должны ли мы делать вывод, что Советский Союз настолько безрассудно пытается расширить в мире свое влияние, что жертвует своим престижем (и даже жизнями своих граждан) ради прихотей умственно неуравновешенного местного деспота?

Вы выдвигаете против политики США обвинения, которые я не могу принять. Я не собираюсь, однако, дискутировать по этому поводу, а хочу найти выход из положения, при котором один из нас оказывается вовлеченным, прямо или косвенно, в военный конфликт, а затем провоцирует реакцию другого, чтобы конфликт местного значения перерос бы в конфронтацию СССР — США.

Как я уже сказал, считаю, что именно Советский Союз без всякого стеснения поступал таким образом, а теперь сваливает все это на Соединенные Штаты. Нет никакой необходимости заключать соглашение, в котором было бы зафиксировано, кто виноват. Вместо этого мы должны найти путь к прекращению вооруженного участия, прямого или косвенного, обеих наших стран в этих конфликтах и избегать расширения такого участия…

Такова цель моего предложения, выдвинутого в октябре прошлого года, и я хочу призвать все стороны, участвующие в конфликте, к поискам политических решений, в то время как обе наши страны поддержали бы этот процесс, обязавшись прекратить поставки вооружения и военных материалов в район, охваченный конфликтом.

Налицо немало моментов, по которым мы пока расходимся, а по некоторым из них, возможно, никогда не добьемся соглашения. Тем не менее я твердо убежден, что основные проблемы могут быть решены, если мы подойдем к ним должным образом

Я чувствую, что мы мало-помалу находим дополнительные пункты, по которым можем найти согласие, и надеюсь, что, сосредоточившись на практических решениях, мы сможем придать процессу еще больший импульс.

Полагаю, что мы должны ускорить процесс переговоров, когда они возобновятся, и надеюсь, что Вы поручите своей делегации в Женеве, как я уже поручил своей, засучить рукава и серьезно взяться за работу.

Когда Вы публично огласили предложения, содержащиеся в Вашем письме от 14 января, я в своем заявлении приветствовал их. Мы вскоре закончим изучение этого письма и я конкретно отвечу на каждое отдельное предложение, выдвинутое Вами в нем.

Нэнси присоединяется ко мне, и мы передаем наши наилучшие пожелания Вам и Вашей супруге.

Искренне Ваш, Рональд Рейган

6 февраля 1986 года".

Через две недели, на Президентский день, когда Нэнси уехала выступать в Техас, я вновь направил Горбачеву письмо, написанное от руки на семи страницах. В нем содержался ряд новых предложений, которые, как я надеялся, реанимируют женевские переговоры, а также ответ на его предложения. Ниже приводятся отрывки из этого письма:

"Меня радует, что Вы предложили предпринять шаги, ведущие к миру, свободному от ядерного оружия, хотя мое представление необходимых шагов отличается от Вашего в определенных аспектах. Тем не менее, соглашаясь с главной целью и с необходимостью предпринять конкретные шаги для ее достижения, нам было бы легче преодолеть разногласия в наших подходах на то, каковы должны быть эти шаги. Безусловно, очень важны первые шаги в этом процессе, поэтому, по моему мнению, мы должны сосредоточиться на согласованной выработке этих шагов. Конечно же, если мы стремимся продвигаться к миру, в котором возможна в конце концов ликвидация ядерного оружия, нам и нашим странам необходимо больше доверия и надежды. Мы не можем так просто отмахнуться от подозрений и недоразумений, возникших между нашими двумя странами за последние четыре десятилетия. Процесс сокращения, а в конечном счете и ликвидации ядерного оружия может сам по себе способствовать укреплению доверия и надежды. Но и в моей стране, и, знаю, в вашей тоже найдется немало людей, которые усомнятся в благоразумности ликвидации ядерного оружия, которое обе стороны считают основным гарантом своей безопасности на тот случай, если поведение другой страны окажется угрожающим".

Это значит, писал я, что если мы хотим прогресса в контроле за вооружениями, то должны разработать эффективный инструмент контроля и добиться прогресса в вопросах неядерных вооружений, в региональных проблемах и правах человека.

"Процесс ликвидации ядерного оружия обречен на недолговечность, если мы не решим мирным и достойным доверия способом вопрос нашего соперничества.

Как Вам известно, Соединенные Штаты и их союзники должны сегодня полагаться на ядерное оружие, чтобы сдерживать конфликты как с применением обычного оружия, так и ядерного. В немалой степени такое положение создалось из-за существенного дисбаланса, сложившегося к настоящему времени между неядерными вооруженными силами стран НАТО и государств Варшавского Договора. В результате, поскольку мы будем постепенно сокращать свои ядерные вооружения до нулевой отметки, нужно, чтобы мы одновременно приступили бы к процессу укрепления стабильности всеобщего баланса безопасности между Востоком и Западом, делая при этом особый упор на выравнивание сложившегося дисбаланса в обычных вооружениях, укрепление мер доверия и достижение доступного проверке глобального запрета химического оружия…

Что касается вопроса космического оборонительного оружия, то Ваше предложение относительно научно-исследовательских работ в области стратегической оборонной инициативы в некоторой степени необъяснимо. Я по-прежнему полагаю, что ограничения на эти работы не могут быть действенными и в любом случае их нельзя достоверно проконтролировать. Поэтому их нельзя включать в соглашение. Помимо научно-исследовательских работ, как я и говорил в Женеве, если будут ликвидированы ядерные ракеты, тогда, естественно, окажется ненужной и оборона против них. В чем я убежден, так это в том, что некоторые виды неядерного оружия могли бы внести вклад первостепенной важности в безопасность и стабильность. Что касается ядерных испытаний, то я полагаю, что, пока мы рассчитываем на ядерное оружие как на сдерживающий фактор, мы должны продолжать его испытания, чтобы быть уверенными в дальнейшей безопасности. Однако, как я писал Вам в декабре прошлого года, я не вижу причин, почему бы нам не обсудить вопрос о ядерных испытаниях одновременно с обсуждением вопросов контроля за другими вооружениями. Я предложил тогда начать двусторонний диалог с целью предпринять конструктивные шаги в этом направлении. Я по-прежнему надеюсь, что Вы примете эти предложения…"

После этого я перечислил свои соображения по поводу широкого пакета предложений, направленных на сокращение ядерного, обычного и химического оружия. Что касается стратегических вооружений, то я призвал к сокращению боеголовок на стратегических баллистических ракетах до четырех с половиной тысяч с обеих сторон, а крылатых ракет воздушного базирования, установленных на тяжелых бомбардировщиках, — до полутора тысяч.

"В результате этого, — писал я в письме, — общее число боеголовок на средствах доставки стратегических ядерных зарядов не будет превышать шести тысяч единиц. Что касается ракет среднего действия, то к 1987 году Соединенные Штаты и Советский Союз, вместе взятые, ограничат свои силы РСД (ракеты с ядерными зарядами среднего радиуса действия), развернутые в Европе, 140 пусковыми установками с каждой стороны (что соответствует моему предложению о поэтапном сокращении вооружений), причем Советский Союз предпримет одновременное пропорциональное сокращение в Азии. В течение следующего года обе стороны произведут дальнейшее сокращение числа ракетных пусковых установок в Европе и Азии наполовину. Наконец, к концу 1989 года обе стороны полностью ликвидируют этот вид вооружений".

В моем предложении содержался также призыв к широкому сокращению обычных вооруженных сил в Европе.

"Надеюсь, — писал я, — что эта концепция даст возможность проложить приемлемый путь нам обоим к цели, к которой стремится весь мир. Как только создадутся условия для создания неядерного мира, эта цель будет достигнута…

В заключение позвольте мне выразить свое согласие с Вами в том, что мы должны конструктивно поработать перед Вашим визитом в США, чтобы подготовить конкретные соглашения по всему кругу вопросов, обсуждавшихся нами в Женеве. Никто из нас не питает иллюзий относительно главных проблем, стоящих перед нашими двумя странами, но мне хотелось бы заверить Вас, что я преисполнен решимости энергично работать вместе с Вами в поисках практических решений этих проблем. Согласен с Вами, что мы должны использовать нашу переписку в качестве важнейшего канала связи для подготовки Вашего визита.

Нэнси и я хотели бы передать Вам, госпоже Горбачевой и членам Вашей семьи наши наилучшие пожелания. Надеемся, что наступивший год принесет значительный прогресс нашему общему делу — улучшению отношений между нашими двумя странами и укреплению безопасности.

Искренне Ваш, Рональд Рейган

22 февраля 1986 года".

К началу 1986 года мы все больше убеждались в том, что советская экономика находится в состоянии развала. Я понимал, что, если не произойдет чуда, очередной виток экономического спада вынудит Горбачева подписать договор о сокращении вооружений, который устраивал бы нас обоих. Я был уверен, что если мы и дальше будем проводить свою прежнюю политику, то добьемся этого.

Горбачев пытался поправить положение дел в своей стране, но все шло со скрипом и страшно медленно. Рассматривая сложившуюся ситуацию как бы с его точки зрения, я приходил к выводу, что в первую очередь он должен урезать огромные расходы на вооружения. Жизненность нашей экономики, которая после спада резко пошла на подъем, буквально лишала его сна, и он должен был понимать, что, пока Советы продолжают гонку вооружений, мы будем опережать их.

Весной и летом мне пришлось принять три важных решения, приведших к ухудшению наших отношений с Советским Союзом.

В марте Тип О’Нил и некоторые его приверженцы в конгрессе, реагируя на предложение Горбачева последовать примеру Советов и объявить мораторий на ядерные испытания, предприняли попытку убедить американский народ оказать на меня давление с целью вынудить прекратить подземные испытания ядерного оружия.

Из соображений безопасности я в то время не мог объяснить настоящую цель этих испытаний. Хотя Тип и его сторонники заявляли, что целью таких испытаний являлось создание более мощного и усовершенствованного оружия массового поражения, на самом деле настоящей целью испытаний было проверить надежность оружия и убедиться, как долго оно сможет сохранять свои боевые свойства при ядерном нападении противника.

Поэтому я отдал распоряжение продолжать испытания.

Вторым щекотливым вопросом был вопрос о том, соблюдать ли условия Договора ОСВ-2, несмотря на то что Советы продолжали нечестную игру и нарушали установленные договором ограничения. У нас были доказательства доброго десятка нарушений договоров ОСВ и ПРО, в том числе монтаж красноярского радара, который, как мы точно установили, предназначался для применения в противоракетной оборонительной системе. Мнения Кэпа Уайнбергера и Джорджа Шульца в вопросе дальнейшего соблюдения Договора ОСВ-2 опять разошлись. Джордж высказался за строгое соблюдение договора, полагая при этом, что мы, стремясь улучшить отношения с СССР, ничего не выиграли бы, отказавшись от него. "Кэп же и другие, — записал я в дневнике после мартовского заседания группы планирования СНБ, — хотят от него отойти. Я склоняюсь к тому, чтобы выступать за замену этого бездействующего договора нашими предложениями по сокращению вооружений, выдвинутыми в Женеве. Советам следует заявить, что мы можем либо реально сократить вооружения, либо продолжать гонку вооружений, но ни в коем случае не будем сидеть сложа руки и смотреть, как они продолжают вести нечестную игру".

Договор ОСВ-2, хотя и не был ратифицирован, имел для многих либералов в конгрессе символическую важность. Он представлял собой один из тех немногих случаев, когда сверхдержавы согласились ограничить свои ядерные вооружения. Я с пониманием относился к такому символическому значению. Но в договоре было полно неточностей, которыми пользовались русские, и я начал публично говорить, что мы можем перестать соблюдать его положения из-за нечестной игры Советов, пока не появятся свидетельства соблюдения договора русскими.

В начале апреля ко мне приехал посол Анатолий Добрынин. Он получил новое назначение — секретарем ЦК КПСС и руководителем внешней политики КПСС, то есть стал, по сути дела, главным внешнеполитическим советником Горбачева. Он сообщил, что Горбачев с удручением воспринял мое решение продолжать ядерные испытания и возможный отказ от твердого соблюдения Договора ОСВ-2. В этой связи он считает, что еще не пришло время определять дату нашей встречи в верхах в Вашингтоне. Я решил, что Советы притворяются. После встречи я записал в своем дневнике: "Чувствую, что встреча состоится если не в июне — июле, то где-то вскоре после выборов".

Вот выдержки из письма Горбачева, переданного мне Добрыниным:

"Хотел бы поделиться некоторыми общими раздумьями, которые возникают у меня, да, наверное, и у Вас по поводу состояния и перспектив отношений между нашими странами. Причем, думаю, за точку отсчета надо взять нашу встречу в Женеве, где мы совместно взяли определенные обязательства.

Наши с Вами оценки ее, полагаю, совпадают: она была нужной, полезной, внесла определенный стабилизирующий элемент в отношения между СССР и США, в общую обстановку в мире. Естественно, что она вызвала и немалые надежды на будущее.

С момента женевской встречи прошло уже более четырех месяцев. У нас возникает вопрос: почему же все-таки дела складываются не так, как, казалось бы, это должно было быть? Где же реальный поворот к лучшему? Мы в советском руководстве расценили женевскую встречу как необходимость переводить принципиальные понимания, достигнутые там, в конкретные действия, имея в виду дать импульс нашим отношениям, наращивать в них позитивную динамику. Именно так мы и действовали после Женевы.

Исходя из этого, мы выдвинули широкую конкретную программу мер по ограничению и сокращению вооружений, по разоружению. В плане новых подходов к поиску взаимоприемлемых решений действовали советские делегации в Женеве, Вене, Стокгольме.

Как же действовали США? К сожалению, приходится констатировать, что сближения позиций, которое открывало бы реальную перспективу на достижение договоренностей, пока не произошло. Не буду входить в детали, давать здесь оценку американским позициям. Но один момент хотел бы отметить. Складывается впечатление, что наши инициативы очень часто пытаются представить как пропаганду, как стремление выиграть в глазах общественного мнения, как желание поставить другую сторону в неудобное положение. Никаких подобных расчетов у нас не было и нет. Да и наши инициативы легко проверить на деле. Наша цель — договариваться, решать вопросы, которые касаются СССР, США и, по существу, всех других стран.

Я специально остановился на этом, чтобы Вы правильно, непредвзято, по-деловому относились к нашим предложениям. Уверен, что в таком случае договариваться будет легче.

А что происходило в это время вне переговоров? Разумеется, у каждого из нас свой взгляд на политику другой стороны. Но опять-таки, разве Советский Союз в международном плане, в двусторонних отношениях делал что-то, способствующее нагнетанию напряженности или направленное в ущерб законным интересам США? Могу однозначно сказать: нет, такого не было.

С другой стороны, мы слышим все более яростные филиппики в адрес СССР, а также видим немало действий, прямо направленных против наших интересов, да и, скажу откровенно, против того, чтобы наши отношения становились более стабильными и конструктивными. Это усиливает недоверие к политике США и отнюдь не создает благоприятного фона для встречи на высшем уровне. Говорю об этом без обиняков, с тем чтобы не возникало здесь недоразумений, неправильного понимания, будто только одна сторона должна проявлять сдержанность и позитивный настрой. Наши отношения складываются не в вакууме, и их общая атмосфера — понятие вполне материальное. Чем она спокойнее, тем легче решать вопросы, в которых заинтересованы в равной мере обе стороны.

То, что решать их надо, — сомнений нет. И прежде всего это относится к области безопасности. Наши предложения Вам известны, они охватывают все важнейшие направления. При всем том хочу особо обратить Ваше внимание — мы не ставим вопрос так: все или ничего. Мы за то, чтобы двигаться шаг за шагом, и определенные возможности на этот счет обозначались нами, в частности, на переговорах по ядерным и космическим вооружениям.

Серьезно и взвешенно подошли мы к вопросу о прекращении ядерных испытаний. Не хотелось бы терять надежды, что мы сможем практически решить этот вопрос так, как это го от нас ждут в мире. Вряд ли стоит говорить, сколь важен этот вопрос сам по себе. Его решение несет и большой позитивный политический потенциал…

Желанием обеспечить взаимодействие в деле прекращения ядерных испытаний, подать добрый пример всем ядерным державам продиктовано мое недавнее предложение встретиться с Вами специально по этому вопросу в одной из европейских столиц. Посмотрите еще раз на это предложение, господин Президент, в широком политическом плане. Повторяю, речь идет о специальной, целевой встрече. Конечно, она никак не заменяла бы той новой большой встречи, о которой мы условились в Женеве.

О ней я очень серьезно размышляю, прежде всего с той точки зрения, чтобы она была действительно значимой, существенной, чтобы она позволила нам продвинуться в реализации достигнутых в Женеве фундаментальных пониманий. Некоторые вопросы из области безопасности, над которыми стоило бы поработать при подготовке к встрече, я, как Вы знаете, называл. Подтверждаю, мы готовы самым серьезным образом искать здесь решения, которые были бы взаимоприемлемыми и не наносили бы ущерба безопасности ни одной из сторон. При взаимном желании можно было бы определиться насчет и других возможностей для договоренностей в контексте предстоящей встречи как в области космических и ядерных вооружений, так и по вопросам, обсуждаемым на других форумах. Разумеется, у нас есть что обсудить и в региональных делах.

Полагаю, что Вы тоже работаете над всеми этими вопросами, и в последующей переписке мы сможем более конкретно и предметно сопоставить наши взаимные наметки в целях сближения позиций. Очевидно, такой совместной работе, в том числе и по подготовке нашей с Вами встречи, будут способствовать обмены мнениями на других уровнях и прежде всего предстоящие контакты наших министров иностранных дел.

Буду с интересом ожидать Ваших соображений.

С уважением, М. Горба чев

2 апреля 1986 года".

Спустя две недели после налета нашей авиации на Ливию советский представитель выступил в защиту Каддафи и представил его как героя и невинную жертву нашей предполагаемой агрессии, а Эдуард Шеварднадзе отменил запланированную встречу с Джорджем Шульцем, на которой должна была быть определена дата встречи в верхах.

В конце того же месяца произошла трагическая авария на советском ядерном реакторе в Чернобыле. Я послал Горбачеву письмо, где, помимо соболезнования, выразил свое разочарование в связи с несостоявшейся встречей Шульца с Шеварднадзе. Вот выдержки из моего письма:

"Мы сделали жест доброй воли, начав подготовку ряда серьезных дискуссий на высшем уровне, необходимых для проведения нашей встречи. Я сожалею, что нам не удалось провести их. Хотя в некоторых областях и были предприняты конструктивные шаги, мы потеряли полных шесть месяцев, улаживая проблемы, которые в большей степени заслуживали нашего личного внимания. Надеюсь, Вы согласитесь, что пришло время сосредоточиться на вопросах, поставленных в ноябре в Женеве. Со своей стороны я готов к этому. Как я уже сказал, в ходе нашей следующей встречи я очень хочу достичь реальных практических результатов. Согласен с Вами, что необходима атмосфера, способствующая прогрессу. Мои предложения самым тщательным образом основаны на Ваших замечаниях по вопросам повестки дня и направлены на поиск взаимоприемлемых подходов к некоторым ключевым моментам.

На атмосферу наших отношений также отрицательно влияют некоторые газетные публикации. Я намерен в своих публичных заявлениях еще раз подтвердить свою твердую личную приверженность делу достижения осязаемого прогресса во всех областях наших отношений в течение оставшегося срока работы моей администрации.

Господин Генеральный секретарь, наше недалекое прошлое дает нам немало примеров того, что, если мы будем добиваться идеального момента, чтобы попытаться разрешить наши противоречия, мы вряд ли чего-нибудь достигнем. Мы должны полностью использовать преимущества нынешнего момента, поскольку теперь настало время исторических, а не исключено, и уникальных возможностей. Давайте не будем упускать этот шанс".

Через несколько дней я объявил, что, поскольку Советы продолжают пренебрегать Договором ОСВ-2, Соединенные Штаты больше не считают себя связанными его обязательствами. Честно говоря, я просто устал жить по правилам, когда другая сторона то и дело их нарушает. В то же время я продолжал политику умеренности в своих публичных выступлениях о Советах и заявил, что верю в искренность стремления Горбачева положить конец угрозе ядерной войны.

Затем я предпринял свой третий важный шаг: в конце июля послал Горбачеву новые широкомасштабные предложения по сокращению вооружений, основанные на решениях, достигнутых в ходе обсуждений в течение ряда недель в нашем правительстве.

Я предлагал обеим сторонам ликвидировать все баллистические ракеты, одновременно продолжая работы по системам противоракетной обороны. Если бы эти системы удалось создать, мы их передали бы всем странам при условии одновременного уничтожения всех ядерных ракет. В своем дневнике я сделал следующую запись: "Если подобные исследования покажут, что такое оборонительное оружие возможно создать, после совместного наблюдения за испытаниями (новой системы) мы могли бы договориться о его развертывании, предварительно уничтожив все МБР, после чего эта система обороны стала бы доступной для всех".

В ходе обсуждений, на которых было выработано это предложение, некоторые наши эксперты по ограничению вооружений и по военной политике хотели, чтобы я намекнул Советам о нашем желании увязать СОИ с большими уступками со стороны Советов в области наступательных вооружений.

Кэп Уайнбергер, второй после меня адвокат стратегической оборонной инициативы, сказал, что если Советы узнают о расколе в американской администрации и решат, что я от-называюсь от СОИ, то это сыграет на руку Москве и ухудшит наше положение на переговорах. Мне кажется, что он был обеспокоен тем, что сторонники уступок по СОИ смогут переубедить меня. Но волноваться ему не стоило. Я был тверд в поисках альтернативы политике "гарантированного взаимного уничтожения" и как можно настойчивее и чаще заявлял в приватных беседах и публичных выступлениях, что СОИ — "не предмет торга".

Джордж Шульц высказал сомнение насчет соответствия разработки и испытания СОИ положениям Договора по ПРО 1972 года, который был ратифицирован сенатом и с того момента стал законом. Кэп выступал за расширенное толкование договора, который, по высказываниям его экспертов, позволял нам развертывать и испытывать определенные элементы системы. Как явствует из этих отрывков из моего дневника, я был солидарен с Кэпом:

"17 июля

…Расширенное заседание СНБ по поводу моего письма Горбачеву. Позиция Кэпа и позиция Джорджа Шульца разнятся по целому ряду пунктов, например в формулировках, касающихся Договора по ПРО. Здесь мне ближе позиция Кэпа. Я хочу предложить новый договор по СОИ, когда исследования покажут, что мы достигли практических результатов.

18 июля

Итак, наконец-то мы сообща выработали письмо Горбачеву, которое я могу подписать. Действительно, оно мне нравится. Считаю, что оно может открыть путь к действенным переговорам по вооружениям, если, конечно, другая сторона в самом деле заинтересована в этом".

Пока я ожидал ответа Горбачева на мои новые инициативы по сокращению вооружений, агенты КГБ схватили и арестовали Николаса Данилоффа, московского корреспондента журнала "Ю. С. ньюс энд уорлд рипорт", обвинив его в шпионаже в пользу Соединенных Штатов. Это случилось вскоре после того, как мы арестовали советского шпиона в США.

Обвинение было надуманным и глупым. Обстоятельства его ареста были абсолютно идентичны тем случаям, когда четыре других американца были схвачены в Москве после того, как мы арестовали агентов КГБ в нашей стране. Безвинных американцев арестовали, а затем предложили обменять на советских агентов.

Мои чувства в связи с происшедшим отражены в следующих записях в моем дневнике:

"4 сентября

Я позвонил Джорджу Шульцу касательно нашего гражданина Данилоффа в Советском Союзе. Я спросил, что он думает, если я свяжусь напрямую с Горбачевым и скажу ему, что Данилофф не работал на наше правительство. Около пяти вечера я подписал это письмо.

7 сентября

…Пришли известия, что Советы собираются выдвинуть против Данилоффа официальные обвинения в шпионаже. Ответ Горбачева был высокомерен и отметал мое заявление о непричастности Данилоффа к шпионажу. Я зол как черт. Созвонился с Джорджем Шульцем, Джоном Пойндекстером и Доном Риганом. Решили дождаться вторника, собраться в Вашингтоне и наметить последующие шаги. Вся ситуация укладывается в следующие рамки: мы поймали настоящего шпиона, а Советы схватили американца — первого попавшегося американца — и стряпают обвинение, чтобы заполучить возможность обменяться арестованными.

9 сентября

Совещание с Джорджем Ш., Джоном П. и Доном Р. касательно дела Данилоффа. Мы попытаемся, чтобы его отпустили до суда под поручительство посла. Мы предложим сделать то же самое с их шпионом здесь. Если это возможно, мы сможем совершить что-то вроде обмена, но при условии, если они выпустят некоторых диссидентов, например Сахарова. Как только Данилофф вернется, я предложу вышвырнуть из страны полсотни агентов КГБ в ООН. Нельзя больше допускать подобный захват заложников.

10 сентября

Джордж Шульц сообщил, что советский посол Добрынин предложил передать Данилоффа нашему послу, если мы сделаем то же самое с их шпионом. Я сказал ему, что согласен. Думаю, что очень важно вытащить нашего парня из их тюрьмы с допросами, продолжающимися по четыре часа беспрерывно.

11 сентября

Короткая ночь после долгого дня. Обычная встреча с Доном Р. и др., затем короткое совещание в СНБ. Джон П. колебался, стоит ли нам в деле Данилоффа требовать большего. Поскольку мы лишь отсрочили суд, я настаивал на необходимости вытащить его из тюрьмы…

12 сентября

…Совещание группы планирования СНБ относительно Данилоффа. Мы решили передать (Геннадия) Захарова (советского шпиона) советскому послу до суда, а они передадут Данилоффа нашему послу. Это не означает обмена. Так не пойдет. Их человек — шпион, схваченный с поличным, а Данилофф — заложник.

15 сентября

Срочно созвал совещание с Джоном П. и Доном Р., чтобы выработать нашу позицию по отношению к Горбачеву, если Данилоффа не выдадут немедленно. Мы решили сообщить ему, что высылаем из США 25 сотрудников КГБ из числа их персонала в ООН…

17 сентября

Пресса только и говорит о деле Данилоффа и явно старается изобразить нас идущими на попятную перед Советами, что, по их словам, наихудший способ ведения дел. На самом деле мы не идем ни на какую сделку и все время пытаемся загнать их в угол… (В полдень) состоялось совещание СНБ по подготовке к визиту советского министра иностранных дел и обсуждению с ним проблемы Данилоффа. Мы уведомили Советский Союз, что высылаем 25 их сотрудников, работающих в ООН. Все они — агенты КГБ.

18 сентября

…В течение дня получили сводки по делу Данилоффа. Горбачев выступил по телевидению, чтобы объявить, что наш гражданин определенно разоблачен как шпион. Я дважды писал ему, что это не так. Приехал Шеварднадзе, чтобы встретиться с Джорджем Шульцем. Вопрос о моей с ним встрече повис в воздухе. Генсек ООН заявил, что наша акция по выдворению из страны 25 человек из числа советских служащих в ООН противоречит Уставу ООН. Ему лучше быть поосторожнее: если мы сократим свой взнос в ООН, они могут оказаться вне игры. Назад в Белый дом и спать.

Этим же вечером сенат одобрил две мои кандидатуры в Верховный суд — Ренкуиста и Скалиа".

На следующий день Джордж Шульц привез советского министра иностранных дел Эдуарда Шеварднадзе в Белый дом для передачи ответа Горбачева на мое письмо. Когда Шеварднадзе вошел в Овальный кабинет, он обнаружил, что у него нет с собой письма. По ошибке он оставил его в советском посольстве. Несколько сопровождающих его агентов КГБ сразу же уехали за письмом, а когда вернулись через полчаса, попытались пройти в Овальный кабинет. Охранники из моей секретной службы заявили: "Ни в коем случае. Мы не позволим агентам КГБ входить в Овальный кабинет". Те выразили протест. Наконец после длительной перебранки (о чем я узнал позже) они пришли к компромиссу: советский переводчик подошел к двери Овального кабинета и там сотрудник КГБ передал ему письмо. Переводчик отдал его Шеварднадзе, а тот вручил его мне.

Пока ожидали письма, Шеварднадзе рассказал мне основное содержание послания Горбачева. Тот хотел встретиться со мной уже в следующем месяце в Лондоне или в Исландии и выяснить, не можем ли мы ускорить процесс ограничения вооружений до нашей встречи в Вашингтоне. После этой беседы я записал в дневнике:

"Я выбрал Исландию. Эта встреча будет предварять встречу в верхах. Я на это согласен, но ясно дал понять, что мы хотим, чтобы Данилофф был возвращен нам до того, как состоится встреча. Я объяснил советскому министру, что очень сержусь и осуждаю обвинения Данилоффа в шпионаже после того, как лично поручился за него. Я вкратце просветил его о различиях между нашими системами и сказал ему, что им не понять то значение, которое мы придаем отдельной личности, поскольку у них отсутствуют подобные понятия. Мне понравилось мое раздраженное состояние".

Помимо приглашения на незапланированную встречу Горбачев в своем письме отмечал, что ему малоинтересна инициатива в контроле над вооружениями, чему мы уделили так много времени и усилий в июле. Вот выдержки из его письма:

"После получения Вашего послания от 25 июля 1986 г., которое было внимательно рассмотрено, произошли некоторые события и инциденты негативного плана. Это лишнее свидетельство того, сколь чувствительны отношения между СССР и США и как важно высшему руководству двух стран постоянно держать их в поле зрения, оказывать стабилизирующее воздействие всякий раз, когда амплитуда их колебаний приобретает угрожающий характер.

К подобным случаям — а они бывали ранее, и, видимо, от них никто не застрахован впредь — относится дело Захарова и Данилоффа. Оно требует спокойного разбирательства, расследования и поиска взаимоприемлемых решений. Однако американская сторона незаслуженно драматизировала этот инцидент. Против нашей страны была развернута массированная кампания враждебности, которая поднята на уровень руководства администрации и конгресса США. Будто специально искали предлог, чтобы ухудшить советско-американские отношения, усилить напряженность.

Вот и возникает вопрос: а как же быть с атмосферой, столь необходимой для нормального хода переговоров и, конечно, для подготовки и проведения встречи на высшем уровне?

Советский Союз за период после Женевы много делает, чтобы атмосфера эта была благоприятной и чтобы переговоры обеспечили практическую подготовку к нашей с Вами новой встрече.

По основным вопросам ограничения и сокращения вооружений — ядерных, химических, обычных — нами предприняты интенсивные усилия в поисках конкретных развязок с целью кардинального понижения уровня военного противостояния в условиях равнозначной безопасности.

Однако в духе той откровенности, которая начала складываться в нашем с Вами диалоге, господин Президент, должен Вам сказать, что общий характер действий США в международных делах, позиции, которые их представители отстаивают на переговорах и консультациях, то, что содержится в Вашем послании, — наводят на очень серьезные, тревожные мысли.

Приходится констатировать, что, по существу, так и не началась реализация договоренностей, достигнутых нами в Женеве, об улучшении советско-американских отношений, ускорении переговоров по ядерным и космическим вооружениям, об отказе от стремления к военному превосходству… Мнения о причинах такого хода дел излагались нами в переписке и публично, и я со своей стороны не хочу здесь повторять нашу оценку ситуации.

Напрашивается прежде всего вывод: а готово ли вообще и хочет ли на деле американское руководство искать соглашений, которые вели бы к прекращению гонки вооружений, к реальному разоружению. Ведь это факт, что до сих пор мы ни на дюйм не приблизились, несмотря на энергичные усилия Советской Стороны, к договоренности о сокращении вооружений.

Изучив Ваше письмо, изложенные в нем предложения, я задумался, куда же они ведут с точки зрения поиска развязок.

Первое. Вы предлагаете нам согласиться с тем, чтобы Договор по ПРО просуществовал еще 5–7 лет. Тем временем осуществлялись бы работы, которые бы его разрушали. Получается не продвижение вперед, а осложнение даже того, что было раньше.

Мы предложили, чтобы любые работы в области противоракетных систем ограничивались пределами лабораторий. А нам в ответ оправдывают разработку космического оружия и его испытания на полигонах, заранее провозглашают намерение через 5–7 лет начать развертывание широкомасштабных систем ПРО и тем самым перечеркнуть Договор. При этом прекрасно понимают, что мы на это не согласимся. Мы видим здесь обходный канал к получению военного превосходства.

Господин Президент, полагаю, помнит наш разговор в Женеве на эту тему. Я тогда сказал, что если США будут рваться с оружием в космос, то мы помогать им не будем. Сделаем все, чтобы обесценить такие усилия, сорвать их. Могу заверить — у нас для этого есть все возможности, которыми, если придется, мы воспользуемся.

Мы за укрепление режима Договора по ПРО. Именно это соображение лежит в основе нашей позиции о невыходе работ за стены лабораторий и неукоснительном соблюдении Договора по ПРО в течение до 15 лет. В таком случае можно было бы — и мы это предлагаем — договориться о значительных сокращениях стратегических наступательных вооружений. Мы готовы без задержек пойти на это, и тем самым на практике было бы показано, что ни одна из сторон не стремится к военному превосходству.

Второе. По ракетам средней дальности Советский Союз предложил оптимальное решение — полную ликвидацию американских и советских ракет в Европе. Мы согласились и на промежуточную договоренность, причем без учета модернизации ядерных средств Англии и Франции.

Вопрос о контроле — после наших известных шагов навстречу — также, казалось бы, перестал быть препятствием. Однако американская сторона теперь "обнаружила" другое препятствие — советские ракеты средней дальности в Азии. Тем не менее считаю, что и здесь можно найти взаимоприемлемую формулу, и готов ее предложить.

Третье. Глубокое разочарование, и не только в Советском Союзе, вызывает отношение Соединенных Штатов к мораторию на ядерные испытания. Администрация США всячески старается обойти эту ключевую проблему, перевести ее в плоскость рассуждений о других вопросах.

Вы знаете мою точку зрения на этот счет: отношение той или иной страны к прекращению ядерных испытаний — это пробный камень политики в области разоружения и международной безопасности, да и вообще в деле сохранения мира.

Доводы, будто ядерные испытания нужны для обеспечения надежности ядерного арсенала, — не основательны. Для этого сейчас существуют другие методы, без ядерных взрывов. Ведь не проводят же США испытания мощностью свыше 150–200 килотонн, хотя 70 процентов американского ядерного арсенала, да и у нас не меньше, составляют заряды, превышающие по мощности этот порог.

Современная наука в сочетании с политической готовностью пойти на любые адекватные меры проверки, вплоть до инспекции на местах, обеспечивает эффективный контроль за отсутствием ядерных взрывов. Так что и здесь есть поле для взаимоприемлемых решений.

Я особо остановился на трех вопросах, которые представляются мне главными. Именно по ним ждут от СССР и США положительных решений. Они беспокоят весь мир, их обсуждают повсюду. Разумеется, мы за результативное обсуждение и других крупных вопросов — таких, как сокращение вооруженных сил и обычных вооружений, запрещение химического оружия, региональные проблемы, гуманитарные вопросы. Надо и здесь искать общие подходы, добиваться взаимодействия. И все же ключевыми остаются те три вопроса, о которых сказано выше.

Но по ним никакого движения за почти год после Женевы нет. Размышляя над этим и обдумывая Ваше последнее письмо, я пришел к убеждению, что переговоры нуждаются в очень серьезном импульсе, иначе они будут и впредь топтаться на месте, создавая лишь видимость подготовки к нашей с Вами встрече на земле Америки.

Они ни к чему не приведут, если мы с вами не вмешаемся лично. Убежден, что мы сможем найти развязки, готов обстоятельно обсудить с Вами все возможные подходы к ним, наметить такие шаги, которые позволили бы — после быстрой проработки на уровне соответствующих ведомств — сделать мой визит в США действительно продуктивным, результативным. Ведь именно этого ждут во всем мире от второй встречи руководителей США и СССР.

Надеюсь на Ваш скорый ответ.

С уважением,

М.Горбачев

15 сентября 1986 года".

Я сказал Шеварднадзе, что не буду отвечать на предложение Горбачева, пока не освободят Данилоффа. Выступая на следующей неделе на Генеральной Ассамблее ООН, я резко отозвался о его аресте, а также о действиях Советов в Афганистане и в других регионах. Я почти был уверен, что делегаты коммунистических стран в ООН покинут зал, но никто не ушел. Тем не менее над Данилоффом по-прежнему был занесен топор, что я и отразил в следующих записях в дневнике:

"24 сентября

Перебранка между Джорджем Шульцем и Шеварднадзе продолжается и в ООН. Становится все яснее, что Советы постепенно сдаются. Мы выигрываем. Советы больше не называют его шпионом. Они именуют его "американским гражданином".

25 сентября

…Джордж Шульц (позвонил из Нью-Йорка) сообщил относительно Данилоффа и своих встреч с Шеварднадзе. В результате договоренности Данилоффа отпускают, а Захарова обменяют на Юрия Орлова и, если получится, на других. Думаю, что мы согласимся на одного Орлова, но я посоветовал, чтобы Орлов был бы уже дома, когда 3. отпустят. Советы же хотят, чтобы первым был 3., а Орлова они отпустят спустя две недели. Конечно же, мы на той же позиции о выдворении 25 агентов КГБ из ООН.

26 сентября

Главное событие дня — принятие присяги верховным судьей Ренкуистом и судьей Скалиа в Восточной комнате. После обеда — совещание с Джорджем Ш., Кэпом У. и Биллом Кейси, и еще были сотрудники моего аппарата — Дон Р., Джон П. и другие. Мы подвели итоги переговоров Джорджа с Шеварднадзе. Их позиция отличается от нашей тем, что они хотят представить дело как обмен Данилоффа на Захарова. Мы будем обменивать Захарова, но на советских диссидентов. Мы установили предел наших уступок. Затем я взял Нэнси и мы полетели на вертолете в Форт-Мид на открытие нового комплекса Агентства национальной безопасности. Я выступил перед сотрудниками агентства. После этого мы полетели в Кемп-Дэвид и остаток дня я провел в бассейне.

29 сентября

Прошлую ночь почти не спал. Один никак не мог заснуть (Нэнси уехала). Заглянул в кабинет и получил информацию перед рабочим днем. Джордж Шульц — герой дня. Данилофф вместе с супругой вылетит домой еще до полудня. Об этом будет объявлено. А завтра Джордж объявит, что Захаров признан виновным и высылается в Россию с отсрочкой наказания при условии невозвращения в США, а Орлов с женой освобождаются и смогут покинуть Советский Союз в течение недели.

30 сентября

Лихорадочный день. Приехал в Белый дом в 10.05 и помчался в конференц-зал объявлять о встрече в верхах в Исландии 10–12 октября. Джордж Шульц только что сделал сообщение о Захарове и Орлове. Уже ясно, что пресса готова поверить, что я сдался и пошел на обмен Захарова на Данилоффа. В конце дня газетные столпы пытались обвинить меня в капитуляции… Данилофф прилетел в Вашингтон. Завтра днем я увижу его. Захаров на пути в Россию".

При окончательном анализе мы пришли к выводу, что настояли на своем, Советы пошли на попятную. Но (и это вызвало много нареканий со стороны консерваторов из числа моих сторонников) мы проявили при этом сдержанность, чтобы не торпедировать намеченную встречу в верхах.

Не думаю, что кризис, вызванный арестом Данилоффа, привел бы к срыву встречи в Рейкьявике. Считаю, что Горбачев, как и я, понимал, как высока была ставка и действовал осмотрительно, чтобы не повредить возможному успеху на встрече в Рейкьявике.

В Рейкьявике в один прекрасный день мои надежды на безъядерный мир ненадолго высоко воспарили, а затем резко обрушились. В тот тягучий день я был удручен и даже обозлен как никогда за все время моего президентства. Наши встречи в Исландии проходили в доме с прекрасным видом на океан. Сначала состоялась краткая беседа с Горбачевым наедине, но вместе с переводчиками. Потом он попросил привлечь к переговорам Джорджа Шульца и Шеварднадзе. Вот в таком составе и велись переговоры между нашей четверкой в оставшиеся два дня, в общей сложности в течение десяти часов.

Горбачев попытался ограничить переговоры вопросами контроля за вооружениями. Однако я начал их с протеста против нового советского отказа своим гражданам эмигрировать по религиозным убеждениям или для воссоединения разъединенных семей. Я поднял также афганскую проблему и высказался по поводу продолжавшихся подрывных действий Советского Союза в странах "третьего мира". Горбачев все это молча выслушал. Я предъявил список тысячи двухсот евреев, которые хотели бы уехать из России, передал его Горбачеву и снова повторил, что советская политика по правам человека мешает улучшению наших отношений. Я также спросил его, почему Советы отказались от своих обязательств закупить в США шесть миллионов тонн зерна. Он ответил, что Советский Союз не может позволить себе этого из-за падения цен на нефть, что сократило приток валюты, необходимой для закупки пшеницы.

После этого вступления мы с Горбачевым на протяжении полутора дней все же добились прогресса в области сокращения вооружений, прогресса, который даже сейчас выглядит довольно впечатляющим.

В первый день работы Горбачев в принципе согласился с нашим нулевым вариантом ликвидации ядерных ракет в Европе и с моим предложением, сделанным в июле того же года относительно ликвидации всех баллистических ракет в течение десяти лет.

День тянулся медленно, мне было интересно узнать, не объясняют ли чернобыльская авария и пожар, случившийся на борту советской ядерной подводной лодки за несколько дней до нашей встречи, почему Горбачев с такой готовностью снова стал обсуждать проблему полной ликвидации ядерного оружия. Излучаемая в Чернобыле радиация сделала невозможным проживание тысяч и тысяч людей в родных местах, а ведь эта радиация была гораздо слабее радиации, излучаемой в результате взрыва лишь одной ядерной боеголовки. Во время беседы мне пришла мысль, а не заставил ли Чернобыль Горбачева подумать об эффекте ракеты с десятью ядерными боеголовками?

Мы вели переговоры всю вторую половину дня. Я внес предложение: на первой фазе плана ликвидации ядерных вооружений отдать на слом половину наших ракет и в то же время продолжать исследовательские работы систем ПРО. Когда настанет время проводить испытания СОИ, Соединенные Штаты разрешат советским наблюдателям присутствовать на этих испытаниях и, если испытания продемонстрируют эффективность системы (и поскольку мы сократим наполовину свой ракетный арсенал к тому сроку), каждая из наших сторон уничтожит оставшуюся половину своих ракет и обе будут пользоваться всей технологией СОИ. Через десять лет, когда все баллистические ракеты будут ликвидированы, каждая из сторон одновременно развернет свою систему СОИ.

Когда Горбачев стал возражать против СОИ, я сказал, что мы будем твердо придерживаться положений Договора по ПРО и согласны не размещать систему в одностороннем порядке в течение десяти лет.

В конце того тягучего дня Джордж Шульц внес предложение, чтобы мы кратко проинформировали бы свои делегации о ходе переговоров, а те изложили бы в письменной форме, по каким вопросам достигнуто согласие и какие острые проблемы остались нерешенными. Члены делегаций ушли работать и сидели над документами до полседьмого утра. Джордж и я были этим очень тронуты.

Следующим днем было воскресенье. Мы прозаседали полдня, до обеда. Мы рассмотрели и единогласно одобрили отчет, составленный членами наших делегаций по итогам предыдущего дня, а затем приступили ко второму раунду переговоров.

Помимо проблемы ядерных баллистических ракет мы согласились обсудить также вопросы сокращения и полной ликвидации других видов ядерного оружия, в том числе тяжелых бомбардировщиков, а Горбачев согласился с необходимостью принять строгую и взаимоприемлемую процедуру контроля и проверки.

Когда я заявил, что мы не можем ликвидировать тактическое ядерное оружие в Европе, так как это основное сдерживающее боевое средство против возможного вторжения гораздо больших обычных вооруженных сил стран Варшавского Договора, Горбачев пошел на резкое сокращение своих обычных вооруженных сил. Такое сокращение мы всегда рассматривали как необходимую предпосылку для заключения соглашения о сокращении ядерного оружия, но никак не предполагали, что сможем прийти к нему уже в Исландии.

Я и Джордж не верили своим ушам и с изумлением выслушивали согласие на договоренность. Между тем рабочий день еще не закончился, а уже чувствовалось, что произошло нечто чрезвычайно важное.

Наступил и прошел полдень, а мы не смотрели на часы и продолжали работать — наша четверка и переводчики — в той же комнате с видом на океан. Приближался вечер. Я подумал про себя: а чего же мы добились? Договорились о самом крупном сокращении вооружений в истории. Я считал, что мы на пути к подписанию, соглашения и вот-вот достигнем чего-то выдающегося.

Уже после того, как все или почти все, как мне казалось, было решено, Горбачев выкинул финт. С улыбкой на лице он произнес: "Но все это, конечно же, зависит от того, откажетесь ли вы от СОИ".

Я оторопел и просто закипел от возмущения: "Я же говорил, и говорил уже тысячу раз, что СОИ — это не предмет для торга. Я объяснял вам, что если выяснится, что СОИ можно применить на практике, то доведем информацию до вашего сведения и до сведения других, что ядерное оружие изжило себя. Теперь же, когда мы здесь обо всем договорились, вы это заявляете, возводите баррикаду на пути, и все летит к черту".

Мы никоим образом не откажемся от поисков оборонительного оружия против ракет, твердо сказал я далее.

Именно программа СОИ заставила Советский Союз пойти на переговоры в Женеве и Рейкьявике. Я вовсе не собирался отказываться от своих обещаний американскому народу и давать задний ход программе СОИ.

По данным разведки нам стало известно, что Советы ведут секретные научно-исследовательские работы по созданию своей противоракетной оборонительной системы наподобие нашей СОИ. Конечно, их технология здорово не дотягивала до нашей, но если бы мы приостановили разработку СОИ, а Советы продолжали бы свои исследования системы, то это значило бы, что, проснувшись в одно прекрасное утро, мы узнали бы, что одни только Советы являются обладателями противоракетной обороны. Этого допустить мы никак не могли. Программа СОИ — это страховой полис, гарантирующий, что Советы будут выполнять свои обязательства, взятые Горбачевым и мною в Рейкьявике. Мы уже имели достаточно горький опыт того, как Советы рвут договор, и сознавали, что подобного рода гарантии просто необходимы.

"Если Вы думаете ликвидировать ядерное оружие, — спросил я Горбачева, — то почему же тогда столь стремитесь избавиться от обороны против ядерного оружия? Ведь неядерная оборонительная система наподобие СОИ никому не угрожает".

С американской точки зрения, сказал я далее, все это выглядит таким образом, будто Советы не хотят, чтобы мы обогнали их с СОИ, потому что Соединенные Штаты идут впереди по части такой технологии, а Советы стараются не отстать.

В качестве довода, что у нас нет намерений применять СОИ в наступательных целях или как щит при нанесении первого удара, я еще раз повторил свое предложение открыть наши лаборатории и сделать систему достоянием всего мира. Я добавил, что СОИ должна стать чисто оборонительным средством для всего мира, что она сделает ядерное оружие изжившим себя и приблизит день, когда народы почувствуют себя достаточно уверенными в своей безопасности, чтобы ликвидировать это оружие.

"Все мы знаем, как создавать ядерное оружие, — продолжал я. — Даже если мы все договоримся никогда не применять его, где гарантия, что на свете не появится новый Гитлер и не прибегнет к нему?"

Лабораторные исследования СОИ займут, по всей видимости, не год и не два, и это время можно использовать для выработки и заключения соглашения о поэтапной ликвидации ядерных вооружений. Затем я высказал Горбачеву свою мысль о противогазах и пояснил, что после первой мировой войны народы мира дали клятву никогда больше не применять газы на войне. "Мы прошли через вторую мировую войну, и, хотя никто во время нее не применял отравляющие вещества, все мы таскали с собой индивидуальные противогазы.

Как знать, не появится ли после нас какой-то психопат? Мы живем в мире, где правительства все время меняются; в вашей, к примеру, стране за время моего президентства вы уже четвертый глава государства. Я верю, что вы и вправду хотите мира, когда говорите об этом, но ведь может все и перевернуться. То же самое и с нашей стороны: думаю, вам известно, что я тоже искренне хочу мира, но вам также известно, что не от меня одного зависит выполнение данных вам обещаний. Поэтому нужны гарантии, что наши соглашения о ликвидации ядерных вооружений будут оставаться в силе и в дальнейшем.

Если вы полагаете, что я не в своем уме, намереваясь передать другим технологию СОИ, то подумайте вот о чем: представьте себе, что мы вот-вот развернем систему СОИ и только у нас одних она есть. Мы завершили исследования и испытания, но на развертывание системы уйдут месяцы, а может, и годы. Кроме того, мы сидим на огромном арсенале ядерных вооружений, и все страны знают это. Мы понимаем, что кому-то из них, может, будет трудно удержаться от искушения и не нажать пусковую кнопку своего оружия, прежде чем будет развернута система СОИ, из-за опасений, как бы мы не начали потом шантажировать весь мир.

Когда придет время развертывать систему СОИ, у Соединенных Штатов не окажется разумного выбора, кроме как избежать этой ситуации, сделав систему достоянием всех стран, чтобы они были уверены, что нам нечем шантажировать их. Мы не альтруисты. Есть причина, почему мы хотим поделиться этой системой, когда она у нас появится".

Горбачев слушал перевод моих доводов, но ни к чему не прислушивался. Он ни на дюйм не сдвинулся со своей позиции, а просто сидел и улыбался. Затем он сказал, что все еще не верит мне, что Соединенные Штаты сделают систему СОИ достоянием всех государств.

Я все больше закипал, не в силах сдержать раздражение. До меня дошло, что он заманил меня в Исландию с единственной целью — угробить на корню стратегическую оборонную инициативу. С самого начала он, должно быть, замыслил известить нас об этом в самую последнюю минуту.

"Переговоры окончены, — подвел я итог. — Пойдем, Джордж, отсюда. Мы уезжаем".

Когда мы подошли к машинам, собираясь покинуть Рейкьявик, Горбачев произнес: "Не знаю, что еще я мог бы сделать?" — на что я ответил: "Зато я знаю. Вы могли бы сказать "да".

В тот вечер в своем дневнике я сделал такую запись:

"Он хотел таких формулировок, которые загубили бы идею СОИ. Цена была слишком высока, но я не пошел на сделку, и на этом день закончился. Весь наш народ считал, что я был полностью прав. Я торжественно обещал не отказываться от СОИ и сдержал свое слово, но это означало — никаких дел с сокращением вооружений. Он пытался сыграть на общительности, но я вышел из себя и показал свою злость. Ну что же, теперь мяч на его половине поля, и я убежден, он перекинет его, когда увидит реакцию мира".

Я был сильно обманут в своих надеждах и очень разозлен.

Когда я прилетел домой в Вашингтон, мне был устроен прием, который ясно показал, что американцы — за меня. Они явно не желали сворачивать программу СОИ.

В начале июня 1987 года, после экономической встречи в верхах в Венеции, Нэнси и я вылетели в Западный Берлин, где нам вновь напомнили об огромной пропасти между нашей системой и системой коммунистов. Мне вспомнился план Маршалла, когда Америка истратила миллиарды после второй мировой войны, чтобы помочь восстановить разрушенную экономику Европы, включая экономику двух наших бывших врагов, и я подумал, какая другая нация на земле могла бы так поступить. Я осмотрел выставку в честь храбрых летчиков — трех из них я повстречал, — которые поддерживали жизнь города во время осуществления "воздушного моста" в Берлине. Затем я осмотрел Берлинскую стену, такой наглядный символ, какой только и можно когда-либо представить, символ контраста между двумя различными политическими системами: с одной стороны — люди держатся в плену потерпевшего крах коррумпированного тоталитарного правительства, а с другой стороны — свобода, предпринимательство, процветание.

Я принял предложение выступить на митинге на площади у Бранденбургских ворот — на линии раздела между Западным и Восточным Берлином. До своего выступления я встретился с моими западногерманскими хозяевами в правительственном здании недалеко от стены. Из окна можно было видеть настенные надписи, рисунки и демократические лозунги, нацарапанные на той части стены, которая принадлежала свободному миру, а за стеной — правительственное здание в Восточном Берлине, где, как мне сказали, была установлена аппаратура дальнего слежения, посредством которой можно было подслушивать наш разговор.

"Следите за тем, что говорите", — сказал немецкий чиновник. Услышав это, я спустился на площадку, которая была еще ближе к тому зданию, и начал излагать все, что думал о правительстве, которое содержит свой народ как скот на ферме.

Я не помню точно, что сказал, но, по-видимому, использовал кое-какие резкие слова, выражая свое мнение о коммунизме, надеясь, что меня услышат. (Поскольку я ношу слуховой аппарат, мне сказали в Вашингтоне, что меня легче подслушать с помощью электронной техники, чем других людей. Слуховые аппараты могут прослушиваться путем направления на них радиоволн издалека, что позволяло воспроизводить разговор, который имел место в комнате; из-за этого мой слуховой аппарат прошел специальную обработку на "противоподслушивание".)

Из этого здания мы прошли к Бранденбургским воротам, где собрались десятки тысяч берлинцев. Поскольку выступление содержит мысли, к которым я особо привязан, я намерен процитировать некоторые пассажи речи, которую я произнес в тот день — 12 июня 1987 года:

"За моей спиной возвышается стена, опоясывающая свободные секторы этого города, — часть гигантского барьера, который перерезает весь Европейский континент.

От берегов Балтийского моря этот барьер, словно глубокий шрам, рассекает Германию заграждениями из колючей проволоки и бетона, загонами для сторожевых собак, сторожевыми вышками. Далее к югу видимой, явной стены нет. Но и там вооруженные пограничники и контрольно-пропускные пункты ограничивают свободу передвижения, и там они служат орудием тоталитарного государства, навязывающего свою волю людям. Здесь, в Берлине, этот барьер наиболее нагляден. Именно здесь, где стена перегораживает ваш город, фотографии и телевизионные камеры демонстрируют человечеству образ насильно разделенного континента. Стоя перед Бранденбургскими воротами, каждый ощущает себя немцем, разлученным со своими соотечественниками. Каждый ощущает себя берлинцем, вынужденным постоянно видеть этот безобразный шрам…

Пока эти ворота закрыты, пока эта чудовищная стена продолжает стоять, остается открытым не только германский вопрос, но и вопрос свободы всего человечества. Однако я приехал сюда не для сетований. Я увидел в Берлине, даже в тени, отбрасываемой этой стеной, то, что вселяет надежду и предвещает нашу победу.

Весной 1945 года, когда берлинцы вышли из бомбоубежищ, они увидели картину полного разрушения. Через тысячи миль народ Соединенных Штатов протянул им руку помощи. В 1947 году государственный секретарь Джордж Маршалл предложил план, впоследствии названный его именем. В речи, произнесенной ровно 40 лет назад, он сказал: "Наша политика направлена не против какой-либо страны или доктрины, а против голода, нищеты, отчаяния и хаоса…"

На Западе американская мечта о процветании для всех стала реальностью. Япония поднялась из руин и стала экономическим гигантом. В Италии, Франции, Бельгии — практически везде в Западной Европе произошло политическое и экономическое возрождение…

В Западной Германии и в Берлине свершилось экономическое чудо… Ваши государственные деятели осознали практическое значение свободы, поняли, что так же, как правда может существовать лишь там, где журналисту дана свобода слова, экономическое процветание наступает только тогда, когда фермеры и предприниматели получают свободу хозяйственной деятельности. Германские руководители снизили тарифы, расширили свободную торговлю, уменьшили налоги. Только с 1950 по 1960 год уровень жизни в Западной Германии и Западном Берлине вырос в два раза.

Западный Берлин, четыре десятилетия назад лежавший в руинах, ныне превратился в крупнейший промышленный город Германии с деловыми кварталами, прекрасными жилыми домами, красивыми улицами, лужайками и скверами. Город, где, казалось, кончилась культурная жизнь, сегодня гордится двумя крупными университетами, оркестрами, оперой, бесчисленными театрами и музеями. Где когда-то свирепствовала нужда, сегодня царит изобилие: продукты питания, одежда, автомобили, особенно хорошо представленные в магазинах и торговых центрах на улице Курфюрстендамм. Из руин и пепла жители свободного Берлина заново возродили свой город, который снова стоит в ряду крупнейших городов мира…

В 50-е годы Хрущев предсказывал: "Мы вас похороним". Но сегодня западный, свободный мир крепнет и процветает, как никогда В то же время в коммунистическом мире мы видим провал за провалом, техническую отсталость, снижающийся уровень здоровья и даже нужду: там не хватает продуктов питания. Даже сегодня Советский Союз не в состоянии себя прокормить. После этих четырех десятилетий весь мир пришел к великому и неизбежному выводу: только свобода ведет к процветанию; свобода ведет к дружбе и миру между народами, веками пребывавшими во взаимной вражде. Свобода — вот истинный победитель.

Сейчас, кажется, даже Советский Союз, хотя и с оговорками, начинает осознавать значение свободы. Мы много слышим из Москвы о новой политике реформ и о гласности. Часть политических заключенных выпущена на волю. Некоторые иностранные радиостанции уже не глушатся. Ослаблен государственный контроль над рядом производственных предприятий.

Что это? Начало глубоких перемен в советском обществе? Или символические жесты, рассчитанные на то, чтобы убаюкать Запад ложными надеждами? Или попытка укрепить советскую систему, ничего в ней не меняя по существу? Мы приветствуем перемены и гласность, ибо считаем, что свобода и безопасность идут рука об руку, что лишь расширение свободы человека способно укрепить дело мира во всем мире. У Советского Союза есть возможность убедительно продемонстрировать свое стремление к свободе и миру".

Затем я сказал: "Генеральный секретарь Горбачев, если Вы стремитесь к миру, к процветанию Советского Союза и Восточной Европы, к либерализации, приезжайте сюда, к этим воротам. Откройте их, господин Горбачев! Снесите эту стену!"

Стоя так близко к Берлинской стене, видя ее собственными глазами и понимая, что она символизирует, я чувствовал, как гнев поднимается внутри меня, и я уверен, что этот гнев отражался и в моем голосе, когда я произнес эти слова.

Я не мог и предполагать, что меньше чем через три года эта стена рухнет и одна из ее секций весом в шесть тысяч фунтов будет переправлена в мою президентскую библиотеку.

Я рассказываю здесь историю этого выступления в качестве напоминания о том, что при всех изменениях, которые произошли в этой стране и в Восточной Европе с тех пор весной 1987 года перед нами все еще маячило много неопределенностей в отношении СССР: Горбачев провозгласил свою новую программу перестройки и гласности, в СССР явно что-то происходило, но мы еще не знали, что именно.

Пройдет немногим больше года, после того как я надавил на Горбачева в Рейкьявике, прежде чем потепление в американо-советских отношениях возобновится в Женеве. Но это вовсе не говорит о том, что в отношениях между нашими странами не происходило никаких важных изменений.

Хотя кое-кто и считает, что встреча в верхах в Рейкьявике была неудачей, я думаю, что история докажет, что это был важный поворотный пункт в поисках безопасного и прочного мира.

Во время тех десятичасовых дискуссий между четырьмя людьми в комнате с видом на море мы согласовали основные условия того, что через четырнадцать месяцев стало соглашением о ракетах средней дальности, соглашением, в котором впервые в истории была предусмотрена ликвидация целого класса ядерного оружия; мы создали основу для соглашения (которое в США было названо СТАРТ) о сокращении стратегических ракет большой дальности с каждой стороны, а также для соглашения по сокращению химического оружия и обычных вооружений, сохраняя при этом наше право разрабатывать стратегическую оборонную инициативу.

Я думаю, советские представители вернулись за стол переговоров в Женеве только потому, что мы отказались прекратить развертывание ракет НАТО средней дальности в конце 1983 года. Точно так же, я думаю, Горбачев был готов к переговорам, когда мы встретились в следующий раз в Вашингтоне, потому что мы нажали на него в Рейкьявике и продолжили программу СОИ.

Но в течение тех четырнадцати месяцев прогресс достигался не так просто. Горбачев упорно отвергал СОИ в течение всего 1987 года. И не все препятствия на пути движения, начатого в Женеве, ставились Москвой.

Месяцы, последовавшие за встречей в верхах в Рейкьявике, были очень насыщены событиями: разразилось дело "Иран-23* контрас" и в этой связи были произведены различные изменения в штате Белого дома; возникло еще больше проблем между Израилем и его арабскими соседями; продолжались стычки с конгрессом относительно поддержки "контрас"; предпринимались попытки Ирана и Ирака закрыть Персидский залив для судоходства, в то время как мы были решительно настроены держать морские пути открытыми; произошло трагическое нападение иракских самолетов на американский военный корабль "Старк".

В конгрессе демократы предприняли новые усилия, чтобы сократить военные программы, которые были необходимы для продолжения нашей политики мира посредством силы, которая привела Советский Союз за стол переговоров по контролю над вооружениями. А в Пентагоне высказывались некоторые опасения относительно моей мечты о мире, свободном от ядерного оружия. Комитет начальников штабов, хотя и поддерживал наши усилия по проведению переговоров по новым соглашениям по контролю над вооружениями, заявил, что ядерные ракеты в обозримом будущем нам будут необходимы, чтобы нейтрализовать огромное превосходство советского блока в обычных вооруженных силах в Европе и компенсировать нежелание конгресса одобрить больший бюджет (реалии ядерного века таковы, что стоимость содержания ядерных сил сдерживания гораздо меньше, чем расходы на жалованье и содержание обычных вооруженных сил). В конечном итоге, базируясь на советах своих генералов, мы предложили вместо того, чтобы стремиться к 50-процентному сокращению межконтинентальных баллистических ракет за пять лет, сделать это за семь лет, и русские с этим согласились.

Тем временем некоторые из моих более радикально настроенных консервативных сторонников выразили протест, заявляя, что в переговорах с русскими я замыслил торговлю безопасностью нашей страны в будущем. Я заверил их, что мы не подпишем никакого соглашения, которое поставило бы нас в невыгодное положение, но все равно был подвергнут сильной критике с их стороны — многие из них, я уверен, считали, что мы должны готовиться к ядерной войне, так как она "неизбежна" (я иногда задавался вопросом, какова была бы их реакция после поездки в Чернобыль). Кэп Уайнбергер был категорически против идеи, которую Горбачев и я разделяли в Рейкьявике, об уничтожении всех ядерных ракет. Я сказал Кэпу, что намерен добиваться этого, несмотря на его возражения. Но в одном Кэп и я сходились: всю ту весну и лето между ним и Джорджем Шульцем так и не было согласия относительно того, как нам толковать Договор по ПРО, и насчет темпов разработки и размещения, если это окажется практически осуществимым, техники, создаваемой в рамках стратегической оборонной инициативы. Джордж продолжал склоняться к узкому толкованию Договора, которое бы запрещало испытание некоторых компонентов; он и Фрэнк Карлуччи, мой новый помощник по вопросам национальной безопасности, выразили мнение, что Кэп слишком оптимистичен в своих прогнозах относительно того, как быстро ученые и инженеры будут в состоянии решить технические проблемы, связанные с созданием СОИ. Я взял сторону Кэпа, считая, что нам лучше оставаться жесткими, продолжать исследования и испытания системы СОИ, установить, будет ли она действовать, и если будет, то приступить к ее реализации по этапам начиная с 1993 года. Я также считал, что мы должны придерживаться широкого (и вполне законного) толкования договора, за которое выступал Кэп, одновременно продолжая добиваться согласия о запрещении ядерного оружия.

В Женеве достижение согласия по специфическим пунктам соглашения о ракетах средней дальности оказалось очень трудным, хотя Горбачев и я сошлись на нулевом варианте. Одна трудность, например, затрагивала Западную Германию. Гельмут Коль был озабочен тем, что если НАТО ликвидирует все ракеты средней дальности без параллельного усиления обычных вооруженных сил НАТО, то Западная Германия окажется слишком уязвимой для вторжения со стороны стран Варшавского Договора. Единственными остающимися средствами ядерного сдерживания будут ракеты с дальностью действия менее трех сотен миль, которые, если их использовать, из-за своей малой дальности действия неизбежно причинят вред немецким гражданам. Он хотел ликвидировать и эти ракеты меньшей дальности также. На экономической встрече в верхах в Венеции он и Маргарет Тэтчер не один час спорили на эту тему на одном из наших обедов. Маргарет считала, что если ракеты средней дальности (их дальность была от трехсот до трех тысяч трехсот миль) будут убраны из Европы, то ракеты с дальностью действия менее трехсот миль должны стоять на месте, так как они останутся единственным средством, чтобы сдержать агрессию против Западной Европы со стороны стран Варшавского Договора. Я принял сторону Гельмута по этому вопросу и согласился с ним, что ракеты малой дальности должны быть также убраны.

Затем Горбачев выдвинул другое препятствие, затрагивающее Западную Германию, на пути к соглашению о ракетах средней дальности. Его представители на переговорах в Женеве заявили, что договоренность относительно соглашения зависит от ликвидации Колем семидесяти двух установок для запуска ракет "Першинг-1А" устаревшей модели. Я заявил, что мы не можем вести переговоры за третью сторону, но посоветовал Гельмуту частным порядком, чтобы он добровольно ликвидировал эти ракеты в интересах разоружения.

По мере того как переворачивались листки календаря 1987 года, переворачивались и страницы истории. Мы все больше и больше убеждались, что Горбачев всерьез намерен провести важные экономические и политические реформы в Советском Союзе. Были намечены первые свободные выборы в стране, предпринимателей официально поощряли начинать занятие бизнесом, а в семидесятую годовщину революции в России Горбачев резко обрушился на Сталина, открывая путь для новой свободы в области изучения прошлого советской власти и совершенных ошибок.

Появились первые признаки того, что "тихая дипломатия" с Горбачевым эффективна. Хотя ни он, ни я не обсуждали этого публично, некоторые люди, чьи имена были в списках, которые я ему передал, из числа тех, которые хотели выехать из Советского Союза, стали получать разрешения на выезд. Однажды в августе рано утром меня разбудил Джордж Шульц и сообщил, что Владимир Фельцман, пианист, с которым он встречался в Москве, находится в Вене с женой и ребенком. Через несколько недель Фельцман прибыл в Соединенные Штаты, и Нэнси решила, что надо в порядке поощрения устроить ему концерт в Белом доме. Я навсегда запомнил ту страсть, с которой он играл первую вещь — "Знамя, усеянное звездами", и, как вы можете себе представить, в Восточной комнате в этот момент было много слез. Через несколько дней у меня был другой посетитель — бывшая преподавательница физики советской средней школы и поэтесса Ирина Ратушинская, автор рукописной поэмы, которую мне доставили контрабандой в 1984 году из советского ГУЛАГа, где она сидела в заключении за "антисоветскую агитацию и пропаганду". Ей разрешили выехать из России. Я узнал, что она живет в Чикаго, и пригласил ее в Белый дом.

Хотя советские войска продолжали воевать в Афганистане и СССР по-прежнему поддерживал повстанцев в Центральной Америке и в других местах, мы наконец увидели реальные действия со стороны Москвы.

Все же спустя почти два года с того момента, как Горбачев принял мое приглашение посетить Вашингтон, он еще отказывался назначить дату встречи, в основном из-за спора вокруг СОИ, который продолжался все лето до конца 1987 года. Он продолжал настаивать на том, чтобы мы отказались от нашего права проводить исследования по противоракетной обороне космического базирования, а я продолжал утверждать, что мы не откажемся.

По мере того как предположительная дата встречи в верхах продолжала отодвигаться, некоторые мудрецы начали предсказывать, что другой американо-советской встречи в верхах не будет, пока я не уйду в отставку. Но я чувствовал, что Горбачев по-настоящему хотел встречи в верхах и что он просто старается вытянуть все уступки, какие сможет. Я подозреваю, что он думал, что сопротивление некоторых демократов в конгрессе стратегической оборонной инициативе, так же как и мои проблемы во время дела "Иранконтрас", могут заставить меня уступить его требованиям по СОИ. Но я знал, что мы можем себе позволить подождать. Возможно, Горбачев не понимал, что именно нападки советского руководства на то или иное действие американских властей могут как раз наиболее эффективно стимулировать поддержку этому самому действию.

В середине сентября министр иностранных дел Шеварднадзе прибыл в Вашингтон, чтобы снова обсудить все еще значительные препятствия, остающиеся на пути к соглашению по ракетам средней дальности, в том, что касалось терминологии и порядка верификации. Он привез с собой еще одно письмо мне от Горбачева. Вот некоторые отрывки из него:

"Уважаемый господин Президент!

Думаю, мы с Вами были правы, придя в октябре прошлого года фактически к совпадающему мнению, что наша встреча в Рейкьявике знаменовала собой важный этап на пути к принятию конкретных неотложных мер по реальному сокращению ядерных вооружений. За прошедшие месяцы СССР и США значительно продвинулись в этом направлении. Сейчас наши страны стоят на пороге важного соглашения, которое привело бы — впервые в истории — к фактическому сокращению ядерных арсеналов. В таком исключительно сложном деле, как ядерное разоружение, важно предпринять первый шаг, преодолеть психологический рубеж, отделяющий укоренившееся представление о взаимосвязи безопасности с ядерным оружием от объективного восприятия реальностей ядерного мира. Тогда неизбежно приходишь к выводу, что действительная безопасность достижима только через реальное разоружение.

Мы вплотную подошли к этой черте, и вопрос теперь в том, сделаем ли мы первый шаг, которого с нетерпением ждут народы. Именно на этом я и хотел бы подробнее остановиться в своем письме, отдавая себе отчет в том, что времени для подготовки нашей с Вами договоренности не так уж много: Рейкьявикские понимания дают нам шанс договориться. Мы стоим перед дилеммой: быстро завершить работу над соглашением по ракетам средней и меньшей дальности или упустить возможность добиться договоренности, контуры которой в результате совместных усилий уже обрели почти законченную форму. Наверное, излишне говорить, что Советский Союз предпочитает первый путь. Помимо нашей базисной приверженности курсу на ликвидацию ядерных вооружений — в этом отправная точка нашей политики, — мы исходим также из того, что сейчас как бы сошлись во времени линии интересов США, Советского Союза, Европы, остального мира. Если не воспользоваться столь благоприятным стечением обстоятельств, то эти линии разойдутся, и кто знает, когда они сойдутся вновь. В таком случае мы рискуем упустить время, потерять темп с неизбежными последствиями в виде дальнейшей милитаризации земли и распространения гонки вооружений на космос. Разделяю в этой связи высказанную Вами мысль о том, что "перед нами открывается слишком большая возможность, которую нельзя упустить". Пользуясь американским выражением, СССР прошел свою милю к справедливому соглашению, даже больше чем милю. Я, разумеется, далек от того, чтобы утверждать, что американской стороной ничего не делалось для продвижения работы над соглашением по РСД и ОТР. Мы не смогли бы подойти вплотную к перспективе заключения договора, если бы США не шли нам навстречу. И тем не менее нет пока ответа на вопрос, почему усилилось упорство в отстаивании Вашингтоном ряда позиций, односторонний и, я бы сказал, искусственный характер которых очевиден. Хотелось бы, чтобы Вы еще раз внимательно взвесили всю совокупность факторов и сообщили мне Ваше окончательное решение — заключать сейчас соглашение или отсрочить, или даже отложить его. Нам тут с Вами пора твердо определиться.

Прошу при этом внимательно отнестись к последнему серьезному развитию наших позиций по РСД и ОТР, которое, по существу, обеспечивает договоренность. Мы готовы договариваться о том, чтобы ни у США, ни у Советского Союза больше не было ракет этих классов.

Должен сказать, мы предлагаем Вам решение, которое в существенных аспектах практически совпадает с предложениями, которые в разное время высказывались с американской стороны. Тем более не должно быть никаких барьеров для достижения соглашения. А те искусственные препятствия, которые выдвигаются делегацией США, должны, естественно, отпасть, чему, как я полагаю, будет способствовать и решение об отказе от модернизации и о ликвидации западногерманских ракет "Першинг-1А", принятое правительством ФРГ. Мы, разумеется, не намерены вмешиваться в межсоюзнические отношения США, в том числе с ФРГ. Однако в вопрос о судьбе американских ядерных боеголовок, предназначенных для западногерманских ракет, нужно внести ясность. Мы предлагаем честные и справедливые условия соглашения. Скажу со всей откровенностью, без дипломатии: мы фактически раскрыли резервы наших позиций, чтобы облегчить договоренность. Наша позиция ясная и честная — мы за полную ликвидацию всего класса ракет с дальностью от 500 до 5500 км и всех ядерных боеголовок к ним. Судьба соглашения по ракетам средней и меньшей дальности теперь всецело зависит от руководства США, от Вашей личной готовности, господин Президент, выйти на договоренность. На конструктивность нашего подхода Вы можете рассчитывать.

Если предположить, что американская сторона, исходя из соображений равнозначной безопасности, пойдет на заключение договора, а мы надеемся, что это будет именно так, то это, безусловно, придаст мощный импульс вполне реальному сближению позиций по другим, еще более важным для безопасности СССР и США вопросам ядерно-космического комплекса, к решению которых мы с Вами вплотную подступили после Рейкьявика.

Конкретно я имею в виду вопросы стратегических наступательных вооружений и космоса. Это — ключевые проблемы безопасности, и наш интерес к договоренности по ним, понятно, ни в коей мере не снижается от того, что мы продвинулись вперед по РСД и ОТР. Более того, именно здесь лежит стержневое направление стратегических взаимоотношений между СССР и США, а следовательно, и всего развития военно-стратегической обстановки в мире. На переговорах в Женеве по этим вопросам делегации, как известно, приступили к согласованию текста соответствующего договора по СНВ. Советская сторона старается максимально ускорить продвижение вперед в этой работе, проявляет готовность идти навстречу другой стороне, искать компромиссные решения. Однако для достижения договоренности нужна, естественно, встречная готовность Соединенных Штатов к компромиссам.

Хуже обстоит дело с выработкой договоренностей о режиме Договора по ПРО, о предотвращении переноса гонки вооружений на космос. В то время как мы внесли конструктивный проект соглашения, в котором учтено и отношение США к вопросу об исследованиях в области стратегической обороны, американская сторона продолжает занимать глухую позицию. Но без взаимоприемлемого решения проблемы космоса невозможно будет окончательно договориться о радикальном сокращении стратегических наступательных вооружений, о чем мы с Вами говорили на наших встречах и в Женеве, и в Рейкьявике.

Если руководствоваться стремлением к справедливому решению обеих этих органически взаимосвязанных проблем, можно найти развязки и по космосу. Советский Союз готов приложить к этому дополнительные усилия. Понятно, что одних только наших усилий недостаточно, если не будут оставлены в стороне претензии на односторонние выгоды.

Я предлагаю, господин Президент, предпринять необходимые шаги — в Женеве и по другим каналам, прежде всего на высоком уровне, — с целью ускорить темпы переговоров, с тем чтобы достижение полномасштабных договоренностей как по радикальному сокращению стратегических наступательных вооружений, так и по обеспечению строгого соблюдения режима Договора по ПРО стало возможным уже в ближайшие месяцы… Если бы все эти усилия увенчались успехом, то нам удалось бы подвести прочную базу под стабильное, поступательное развитие не только советско-американских, но и международных отношений на годы вперед.

Позади осталась бы, не будем скрывать, сложная полоса мировой политики, а мы с Вами достойно увенчали бы процесс взаимодействия по центральным вопросам безопасности, начатый в Женеве…

Не кажется ли Вам парадоксальным, господин Президент, что нам удалось существенно сблизить позиции в области, где расположены нервные узлы нашей безопасности, но пока никак не можем найти общего языка по другому важному аспекту — региональным конфликтам? Они не только лихорадят международную обстановку, но и нередко бросают наши отношения в поле высокого напряжения. Между тем в самих регионах — будь то Азия, которая все больше выходит на авансцену международной политики, Средний Восток или Центральная Америка — сейчас происходят обнадеживающие изменения в плане поиска мирного урегулирования. Я, в частности, имею в виду растущее стремление к национальному примирению. К этому надо внимательно присмотреться и, полагаю, поощрить и поддержать. Советское руководство, как Вы видите, вновь подтверждает свое твердое намерение в конструктивном духе, по-деловому строить советско-американские отношения. Время для них, может быть, течет особенно быстро, и к нему надо относиться крайне бережно. Мы за то, чтобы максимально использовать для практического решения ключевых проблем визит Э.А. Шеварднадзе в Вашингтон, который в нынешней обстановке приобретает повышенную значимость. Наш министр иностранных дел готов детально обсудить с американским руководством все вопросы, включая пути достижения договоренностей по проблемам, обсуждаемым в Женеве, а также перспективу и возможные варианты развития контактов на высшем уровне. У него есть на этот счет все необходимые полномочия. Хочу подчеркнуть, что я лично, как и прежде, за активное продолжение делового и конструктивного диалога с Вами.

С уважением,

М. Горбачев 15 сентября 1987 года".

Я еще раз сказал Шеварднадзе, чтобы он передал Горбачеву, что мы не намерены уступать по СОИ. Хотя мы не решили всех наших проблем во время его визита, я думаю, что он был поворотным пунктом. Мы продолжали сохранять процесс попыток улучшить отношения, и он и Джордж Шульц подписали соглашение по созданию кризисных центров в каждой стране, которые были предназначены для того, чтобы снизить опасность случайного возникновения войны между нами. Более того, появилась новая атмосфера в наших отношениях с советской стороной. Я прокомментировал в моем дневнике после отъезда Шеварднадзе: "Это были хорошие встречи, свободные от враждебности, которую мы привыкли видеть, даже если мы и не соглашались по каким-то вопросам".

Как указывало письмо Горбачева, наши переговоры по согласованию с руководителями Западной Германии продвигались вплотную к компромиссу относительно ее устаревших ракет "Першинг". Через несколько недель компромисс, который был стержневым для достижения согласия относительно соглашения по ракетам средней дальности, был достигнут. Согласно компромиссному решению, устаревшие западногерманские ракеты "Першинг" были исключены из американосоветского соглашения, но Западная Германия соглашалась убрать их, как только соглашение вступит в силу, а мы согласились убрать и уничтожить находившиеся под американским контролем ядерные боеголовки, установленные на этих ракетах.

Даже после этого компромисса Горбачев отказался назначить дату для встречи в верхах. Я подозреваю, что он все еще выжидал, надеясь, что я уступлю в вопросе СОИ из-за продолжающейся шумихи по поводу дела "Иранконтрас".

Я передал ему через Джорджа Шульца, что я не уступлю, и тупиковое положение сохранилось и в первые недели осени.

19 октября 1987 года фондовая биржа после рекордного скачка цен пережила самое резкое после 1914 года падение цен за один день. Во многих отношениях это стало кризисом для страны. Но я сознаюсь, что это был период, во время которого я больше беспокоился о еще большей возможной трагедии в личной жизни, чем о фондовой бирже.

В начале месяца в понедельник днем доктор Джон Хаттон из медицинской службы Белого дома пришел в Овальный кабинет и сказал мне, что он хочет сообщить кое-что о Нэнси. Во время одной из регулярных проверок в Бетесде доктора обнаружили нечто похожее на возможную опухоль в ее левой груди. Требовалось взять биопсию, чтобы определить, не является ли она злокачественной. Если она окажется злокачественной — необходимо будет оперировать. Позже Джон сказал Нэнси, что я реагировал на известие с таким выражением, которое он никогда не забудет. "Я думаю, что президент, — сказал он, — всегда верил, что с вами никогда ничего не случится". Он был прав.

Я прошел на жилую половину, поцеловал Нэнси и почувствовал в ее теле напряжение, которое, как я знал по длительному опыту, показывало, что она очень обеспокоена. "Если бы я мог устранить эту озабоченность, которую она испытывает", — записал я той ночью в своем дневнике. Но это был такой случай, который напомнил мне о пределах человеческих возможностей. Несмотря на всю власть президента Соединенных Штатов, бывают ситуации, которые делают меня беспомощным и смиренным.

Единственное, что я мог, — это молиться, и я довольно много молился за Нэнси на протяжении нескольких последующих недель.

Следующие десять дней были, как кажется, самыми длинными днями в нашей жизни. Нэнси продолжала выполнять свои обязанности в полном объеме, отказываясь отложить хотя бы на время свои обязанности в рамках кампании по борьбе с наркотиками и близкой ее сердцу программы, касающейся приемных дедушек и бабушек. В это же время я должен был бороться с конгрессом относительно утверждения членом Верховного суда моего кандидата Роберта Борка, а затем фондовую биржу стало лихорадить. Я так прокомментировал это в своем дневнике 16 октября: "Я беспокоюсь о поступлении денег в оборот. Может быть, федеральная резервная система была слишком жесткой? Алан Гринспен, председатель резервной системы, не соглашается и считает, что это только давно требовавшаяся корректива". (Рассуждая задним числом, я думаю, что фондовая биржа пережила потрясение главным образом потому, что цены на ней были завышены; вкладчики неожиданно поняли, что цены были слишком высоки.)

В ту же ночь я вылетел с Нэнси в Бетесду, где ее уложили на предстоящую операцию. Я вернулся в Белый дом, но очень беспокоился большую часть ночи. Я встал в шесть утра на следующее утро, чтобы вылететь в госпиталь, но помешал сильный туман, поэтому пришлось ехать на машине, и я прибыл с опозданием. Я успел только поцеловать Нэнси и проследить взглядом, как ее увозили на каталке по коридору в операционную.

Брат Нэнси, Дик, прибыл из Филадельфии, чтобы быть с нами, и мы оба углубились в газеты, чтобы быстрее прошло время, но это не помогало. Затем, не имея никаких новостей, мы удалились в маленькую столовую и сели завтракать. Через какое-то время я поднял глаза и увидел Джона Хаттона и доктора Олли Бирса из клиники Мэйо, приближающихся к нам. На их лицах можно было прочесть то, что они собирались мне сообщить: у Нэнси злокачественная опухоль и она и ее доктора решились на мастектомию.

Я знаю, как отчаянно Нэнси надеялась, что она этого избежит, и не мог им ответить. Я просто опустил голову и заплакал. Они удалились, я остался за столом, я не мог ни двигаться, ни говорить. Затем я почувствовал руку на моих плечах и услышал несколько тихих успокаивающих слов. Их произнесла Паула Трайветт, одна из четырех военных медсестер, прикомандированных к Белому дому, и, как все они, теплый и замечательный человек. Своими словами и рукой она старалась успокоить меня. Позже я узнал, что ей подсказал это сделать Джон Хаттон. Она сделала это и была настоящим ангелом милосердия. Я не могу точно вспомнить ее слова, но они подняли меня из пропасти, в которой я очутился, и не давали мне вновь упасть.

Рано утром мне разрешили посетить Нэнси в реанимационной палате. Она спала, когда Дик и я вошли. Неожиданно, когда мы стояли у ее постели, она слегка пошевелилась. Ее глаза не открылись, но я услышал очень слабый голос: "У меня нет груди".

Почти без сознания под действием анестезии, Нэнси каким-то образом почувствовала, что мы находимся рядом. Она была раздавлена потерей груди — и не потому, что беспокоилась о себе, а потому, что переживала за меня — как я ее буду воспринимать как женщину.

"Ничего, — сказал я. — Я тебя люблю". Затем я нагнулся, нежно поцеловал и снова повторил, что не вижу в этом никакой разницы. Но в ее глазах была такая печаль, что я побоялся продолжать, чтобы избежать нового нервного срыва.

Через два дня фондовую биржу залихорадило. Но, как бы там ни было с фондовой биржей, главным для меня оставалась Нэнси, а не Уолл-стрит. Я переживал за нее, и тысячи писем и телефонных звонков в Белый дом показывали, что она была также небезразлична многим американцам.

Нэнси всегда была храброй женщиной. Врачи сказали ей, что есть выбор двух путей извлечения опухоли — она должна пройти через лумпектомию или мастектомию. Оча выбрала мастектомию, поскольку поняла, что будет не в состоянии выполнять функции первой леди, если пройдет курс радиационного лечения, который необходим после лумпектомии, и решила, что в ее возрасте так будет лучше.

Позднее, в разговорах с женщинами о важности проверок на маммограмму, она также говорила, что это личный выбор и каждая женщина должна решать этот вопрос сама.

Вскоре мы узнали, что Нэнси придется проверить свою решимость вновь. Только я закончил интервью с пятью иностранными телерепортерами 26 октября, как ко мне в кабинет вошла Кэти Осборн и сказала, что ей только что сообщила Элейн Криспин, пресс-секретарь Нэнси, что в Финиксе умерла мать Нэнси, Эдит Дэвис.

Я отложил все дела и поднялся на лифте наверх, к Нэнси, с тяжкой, как я понимал, миссией. Хотя выздоровление шло хорошо, она по-прежнему была прикована к постели и слаба после операции. На пути я увидел доктора Джона Хаттона и сообщил, что произошло. Он пошел вместе со мной, чтобы вместе сказать весть Нэнси. Она разговаривала по телефону с Роном, но положила трубку, как только увидела нас. Может быть, она опасалась худшего.

Я не знал никакой другой семьи, где бы существовали такие тесные узы между матерью и дочерью, как это было в семье Нэнси. Она боготворила свою мать, и редко проходил день, когда бы они не говорили по телефону. Я тоже боготворил ее. Как и Нэнси, когда она входила в комнату, в ней становилось светлее. Дид была замечательной, теплой и любящей женщиной. После нашей с Нэнси свадьбы я никогда больше не мог рассказывать очередной анекдот про тещу.

Как я и предполагал, Нэнси восприняла весть очень подавленно.

В десять часов на следующее утро мы вылетели в Финикс. За полчаса до отлета я провел деловое совещание по телефону с Джорджем Шульцем и другими, которое так описал в своем дневнике:

"Советы дрогнули. Шеварднадзе, выступающий от имени Горбачева, прибывает в четверг для переговоров по соглашению о РСД и подготовки встречи в верхах".

Хотя было очевидно, что я должен буду находиться в Вашингтоне в течение нескольких дней, чтобы встретиться с Шеварднадзе, когда советская сторона решилась серьезно говорить об определении даты встречи в верхах, я не мог позволить Нэнси совершить эту печальную поездку одной. И я полетел с ней туда, а затем в тот же день вернулся в Вашингтон.

Прибыв в Аризону, мы сразу же поехали в морг. Увидеть свою мать было выше сил Нэнси. Она разразилась рыданиями и начала разговаривать со своей матерью, рассказывая ей, как сильно она ее любила и как много она для нее значила. Я никогда не видел Нэнси в таком горе. Я взял ее руки и сказал, что мать знала о ее чувствах, но что ее душа уже покинула тело. Хотя я уверен, что немного успокоил Нэнси, но ничего не мог сказать или сделать, чтобы вернуть Дид назад. И снова я почувствовал себя беспомощным обыкновенным человеком. Я был президентом Соединенных Штатов, но ничего не мог поделать, чтобы приободрить жену, когда она столь сильно в этом нуждалась. Единственное, что я мог, это стоять рядом с ней, держать ее в объятиях, молиться и стараться разделить с ней ее боль.

Затем, пообещав возвратиться через три дня на похороны, я оставил Нэнси наедине с ее горем, чтобы вернуться в Вашингтон к визиту Шеварднадзе. Когда Нэнси попросила меня выступить с поминальным словом, я сказал: "Я хотел это сделать, но не могу себя заставить".

В Вашингтоне мы убрали последние препятствия на пути к соглашению по РСД, а затем объявили о дате встречи в верхах. Вот часть записей в моем дневнике от 30 октября 1987 года:

"Шеварднадзе привез мне письмо от Горбачева. Это было письмо государственного деятеля, оно свидетельствовало о подлинном желании преодолеть любые разногласия. Результатом письма и переговоров с ним стала встреча в верхах, которая должна начаться здесь 7 декабря. Цель — подписание соглашения по РСД и продвижение вперед по соглашению СТАРТ, чтобы сократить МБР на 50 процентов и завершить это на встрече в верхах в Москве следующей весной. С такой оптимистической верой мы поднялись с Южной лужайки в направлении базы ВВС "Эндрюс", с тем чтобы прибыть в Финикс на похороны Дид.

На похороны в Финикс прибыли все члены семьи, кроме Пэтти. Ее отсутствие добавило Нэнси страданий, которые она испытывала в этом месяце почти беспрерывно.

Хотя Нэнси так никогда уже и не оправится от потери матери, в конечном итоге похороны сильно помогли ей в борьбе с ее горем — она увидела, как много людей любили ее мать, и я думаю, она поняла, что Дид воссоединилась со своим мужем на небесах.

Возможно, я расценил письмо, которое привез Шеварднадзе от Горбачева, как письмо государственного деятеля потому, что он принял нашу точку зрения по некоторым ключевым вопросам: хотя он заявил, что в Вашингтоне хочет обсудить космическую оборону (то есть СОИ), но опустил свои требования о том, чтобы мы приняли ограничения по СОИ в качестве предварительного условия для подписания соглашения по РСД, обсуждения соглашения СТАРТ или утверждения повестки дня для нашей следующей встречи в верхах в Москве.

Поскольку вопросы терминологии соглашения по РСД были решены, он сказал, что надеется, что мы сможем согласовать принципиальные установки по соглашению СТАРТ в ходе его визита в Вашингтон, а затем подписать его, когда я приеду в Москву. К тому же казалось, что он отходит от своих прежних требований о том, что Договор по ПРО надо укрепить, настаивая только на том, что он должен соблюдаться и что мы должны дать обязательство не отказываться от него в течение десяти лет.

Михаил и Раиса Горбачевы подъехали к Белому дому утром 8 декабря на большом лимузине, сделанном в России. После обычной церемонии встречи он, я и наши переводчики прошли в Овальный кабинет, где, как я отметил позже в дневнике, им оказали "хорошую и внушающую надежды встречу". Я снова поднял вопрос о советских нарушениях прав человека. Я сказал, что мы удовлетворены тем, что некоторым советским евреям разрешено покинуть Советский Союз, но считаем, что еще большее число ждет разрешения эмигрировать. Как и в Рейкьявике и Женеве, Горбачев рассердился, когда услышал перевод моих замечаний о нарушениях прав человека в СССР.

Он ответил, что не является обвиняемым, представшим перед судом, а я — не прокурор и не имею права касаться внутренних дел Советского Союза. Фактически, сказал он, обсуждавшееся тогда в Вашингтоне предложение о строительстве заграждения вдоль мексиканской границы ничуть не лучше того, что ранее делалось Советами.

Я ответил, что эта мера предназначена остановить нелегальный въезд людей, которые хотят влиться в наше общество, поскольку оно дает экономические и демократические возможности, и что это вряд ли то же самое, что постройка Берлинской стены, которая принудительно удерживает людей в социальной системе, частью которой они не хотят быть.

"У американцев меньше прав, чем у советских людей, — упорствовал Горбачев. — Как насчет ваших людей, которые спят на улицах, и всех ваших безработных? Где их права человека?"

"Да, — ответил я, — но знаете ли вы что-нибудь о том, что называют в этой стране пособием по безработице, о том, что человек, потерявший работу, в течение определенного времени продолжает получать деньги?"

Горбачев спросил: "Что происходит с ним, когда этот период подходит к концу, а у него все еще нет работы?"

"Ну, — ответил я, — тогда у нас есть другая программа. Мы называем это социальным обеспечением. Безработные обретают на него право, если все еще не могут найти работу".

Он никогда прежде не слышал о пособиях по безработице или о социальном обеспечении.

Мы не пришли к какому-либо согласию по этому вопросу, но мне понравились наши споры и, я думаю, ему тоже. Мы сошлись на том, что у нас разные точки зрения. После этого мы подписали соглашение по РСД. Я был горд тем, что участвую в этом действительно историческом событии, в чем-то таком, чего добивался с 1981 года, и был очень рад этому.

Перед подписанием Горбачев и я сделали короткие заявления.

"Мы можем только надеяться, — сказал я, — что это историческое соглашение не будет означать само по себе окончание, а лишь начало рабочих отношений, которые позволят нам обсудить другие срочные вопросы, стоящие перед нами: стратегические наступательные ядерные вооружения, баланс обычных вооружений в Европе, разрушительные и трагические региональные конфликты, которые не дают покоя столь многим частям нашего земного шара, и уважение к человеческим и естественным правам, которые Бог даровал всем людям".

Соглашение по РСД не только обеспечивает ликвидацию целого класса ядерных вооружений, сказал я, но и предусматривает меры, гарантирующие его соблюдение. "Мы прислушались к мудрости старой русской пословицы: "Доверяй, но проверяй".

"Вы повторяете ее при каждой встрече", — заметил Горбачев. На что я ответил: "Она мне нравится".

После этого Горбачев высказал некоторые соображения, с которыми я согласился:

"Для всех, но прежде всего для двух наших великих держав, договор, текст которого находится на этом столе, открывает большой шанс, позволяющий выбраться наконец на дорогу в сторону от грозящей катастрофы. Мы обязаны использовать этот шанс сполна в совместном движении к безъядерному миру, который обещает нашим детям и внукам, и их внукам, и детям этих внуков полноценную счастливую жизнь без страха и бессмысленной траты ресурсов на средства уничтожения… Пусть 8 декабря 1987 года станет датой, которую занесут в учебники истории. Датой, которая обозначит водораздел, отделяющий эру нарастания ядерной угрозы от эры демилитаризации жизни человечества".

В соответствии с соглашением по РСД более чем тысяча пятьсот советских ядерных боеголовок должны были быть убраны из Европы, а все советские наземные ракеты средней дальности в Европе, включая ракеты "СС-20", подлежали уничтожению. С американской стороны все ракеты "Першинг-II" и крылатые ракеты наземного базирования вместе с примерно четырьмястами развернутыми боеголовками подлежали уничтожению, так же как и запасные ракеты с обеих сторон. В соответствии с соглашением каждая страна имела право совершать проверки на местах в другой стране, чтобы проверять соблюдение соглашения.

Это был первый в истории случай, когда какие-либо страны согласились не только приостановить производство ядерных ракет, но и уничтожить их.

На другой день Горбачев снова приехал в Белый дом, и мы пришли к согласию, что нашей следующей целью будет соглашение о 50-процентном сокращении стратегических ракет с обеих сторон. При встрече мы оба, я думаю, чувствовали, что участвуем в чем-то необыкновенно важном, и немного расслабились. Я рассказал ему, что собираю анекдоты о русских. У меня собралось довольно много таких, которые мне нельзя было ему рассказывать. Я рассказал один анекдот об американце и русском, которые спорили о соответствующих достоинствах своих стран. Американец сказал: "Гляди — в моей стране я могу войти в Овальный кабинет, стукнуть по столу президента и сказать: "Господин президент, мне не нравится, как вы управляете страной". На это русский ответил: "Я тоже могу это сделать". Американец переспросил: "Вы можете?", а его друг ответил: "Конечно, я могу войти в Кремль, стукнуть по столу генерального секретаря и сказать: "Господин генеральный секретарь, мне не нравится, как президент Рейган управляет своей страной".

Переводчик перевел шутку, и, когда дошел до кульминационной точки, Горбачев захохотал.

Затем я рассказал ему другой анекдот: о приказе, который был разослан всем полицейским, следящим за дорожным движением в Москве, и который требовал, чтобы впредь штрафы брались с каждого, кто превышает скорость, какое бы высокое положение он ни занимал. Однажды, продолжал я, генеральный секретарь покидал свой загородный дом. Обнаружив, что опаздывает на заседание в Кремль, он говорит шоферу: "Слушай, садись на заднее сиденье, а я поведу". В пути они промчались мимо двух полицейских на мотоциклах, и один из них погнался за машиной. Через несколько минут он вернулся обратно к другому полицейскому, который его спросил: "Ты оштрафовал его?" "Нет", — ответил полицейский. "Почему нет? Нам же сказали, что мы должны штрафовать независимо от служебного положения".

— Нет, этот слишком важный, — отвечает коллега.

— Кто это был?

— Не знаю. Я его не сумел опознать, но его водителем был сам Горбачев.

Он захохотал снова.

В оставшееся время визита наши команды заседали буквально круглосуточно и достигли значительного прогресса в определении принципов соглашения СТАРТ, которое Горбачев и я хотели подписать в Москве весной, хотя мы оба знали о нерешенных серьезных проблемах, в частности о том, как включить в это соглашение крылатые ракеты морского базирования. Среди всех ядерных ракет эти ракеты труднее всего поддавались подсчету и опознаванию — из космоса практически невозможно определить через спутники, выстрелит ли морской носитель ракет ядерными или обычными боеголовками.

На следующий день, перед самым полуднем, Горбачев опять приехал в Белый дом в последний раз, чтобы еще поработать над соглашением СТАРТ. Встреча закончилась, и мы пошли на ленч. По пути я сказал, что есть кое-что, что он может сделать и что будет иметь большое значение для улучшения американо-советских отношений, — это прекратить поставки советского вооружения в Никарагуа.

Когда мы пересекали лужайку перед Белым домом под нависшими серыми тучами, которые вскоре разразились дождем, Горбачев сказал, что он это сделает.

С опозданием на сорок минут встреча в верхах подошла к концу, Нэнси и я попрощались с Горбачевыми под легким дождем. "Ну наконец-то это закончилось, — записал я в дневнике в тот вечер. — Они уехали, и я думаю, что это была лучшая встреча в верхах из всех моих встреч с советскими руководителями".

25 января 1988 года в своем восьмом послании "О положении страны" я сказал, что надеюсь в течение последнего года пребывания у власти завершить дела с соглашением СТАРТ, с тем чтобы Советский Союз и Соединенные Штаты смогли начать сокращение ядерных боеголовок, которые мы нацелили друг на друга. Мы подошли близко к этому, но еще недостаточно близко.

Я считал, что положение страны в ту пору было довольно хорошим, и заявил об этом на совместном заседании обеих палат конгресса: страна наша сильна, экономика процветает, дух наш высок.

По всей стране занятость была рекордно высокой, правительственные расходы, налоги и инфляция сокращались. В военном отношении никто на свете нас не опережал. И самое главное — американцы были довольны положением страны и довольны собой.

Затем, с гордостью отметив достижения американцев, я особо выделил одного человека среди присутствовавших — поблагодарил Нэнси за то, чего она добилась в войне с запрещенными наркотиками, но в душе на самом деле я хотел сказать: "Спасибо тебе, Нэнси, за все, спасибо тебе за то, что уже почти сорок лет ты освещаешь мою жизнь".

За несколько дней до послания "О положении страны" я прочитал книгу Михаила Горбачева "Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира", в которой обрисовываются его цели по изменению структуры советской экономики.

Хотя он об этом прямо и не говорит, все же это был подробный перечень того, что натворил коммунизм, и его книга критиковала коммунизм так же, как и книги западных авторов. Это была своего рода эпитафия: капитализм одержал верх над коммунизмом.

Быстрые изменения, которые мы начали замечать во внутренней жизни Советского Союза при перестройке и гласности, были не единственным результатом развития событий, что давало свободному миру к началу 1988 года основание проникнуться оптимизмом.

Вскоре Горбачев объявит о своем решении уйти из Афганистана после восьми лет жестокой войны. В Польше люди, твердо намеренные освободиться от тирании, поднимались в последнем историческом стремлении к свободе, которое отметит начало конца советской империи, — и, конечно, это была "империя зла".

Вскоре треснет, а затем и рухнет Берлинская стена, и порабощенные нации Европы вступят в новую эру свободы.

Во всем мире силы коммунизма отступали как по теории домино, только теперь уже наоборот. Если перефразировать слова одного случайного попутчика, то мир говорил: "Мы видели будущее, и оно не работает".

В Никарагуа, несмотря на рискованный и недальновидный отказ многих наших конгрессменов поддержать "контрас", сандинисты проиграли битву за душу своей страны, и пройдет не так уж много месяцев — и свобода и демократия одержат там победу, а коррумпированные сандинистские "командантес" в скрывающих взгляд очках будут выброшены из министерских кабинетов.

В десятках других стран — от Латинской Америки до Филиппинских островов — произошло потрясающее возрождение демократии и экономической свободы. В 1981 году менее трети населения Латинской Америки жило в условиях демократии. К 1988 году их было уже 90 процентов. Состязаясь с нами в усилиях привнести еще больше свободы в свободный рынок, многие демократии по всему миру вели войну против излишнего государственного регулирования, высоких налогов, численно раздутых и деспотичных центральных правительств, высвобождая экономические силы на благо всех своих граждан.

Но все же нельзя сказать, что в мире к началу 1988 года уже не осталось нерешенных проблем.

В то время как мы вели переговоры с Советами о заключении соглашения о сокращении ядерных вооружений, способность производить ядерное оружие продолжала появляться у других стран — по некоторым сообщениям, у Пакистана, Тайваня, Израиля и, возможно, других стран. Китай вышел на рынок экспорта ракет, предлагая средства доставки ядерного или химического оружия на далекие расстояния.

В Панаме, хотя мы использовали много различных подходов весной 1988 года, мне не удалось убедить Мануэля Норьегу покончить мирным путем с его коррумпированным диктаторством. Президент Буш решил, что безопасность американцев, проживающих в Панаме, требует от нас помощи народу Панамы разделаться с преступным правлением и призвать Норьегу к ответу перед судом в Соединенных Штатах по обвинению в сделках с наркотиками. Я от всего сердца согласен с тем, что было сделано Бушем.

В 1988 году Ближний Восток оставался таким же змеиным клубком проблем, каким он был, когда я распаковывал свои вещи в Вашингтоне в 1981 году.

Хотя наш воздушный налет на Триполи несколько поубавил пыл государственного терроризма, направляемого оттуда, силы радикального исламского фундаментализма были на подъеме не только там, но и в других районах Ближнего Востока. Полковник Каддафи развернул ускоренную программу по разработке химического оружия, чтобы распространять свою революцию со всеми вытекающими последствиями для мира, у которого было достаточно оснований беспокоиться, каким станет следующий шаг этого непредсказуемого клоуна. Кровавая ирано-иракская война все еще бушевала; и, после того как Иран атаковал американские корабли, которые охраняли Персидский залив открытым для мореплавания, мы были вынуждены ответить соответствующим образом. Ливан был погружен в бессмысленные кровавые столкновения группировок в ходе гражданской войны, а Израиль и его арабские соседи по-прежнему держали у виска друг друга приставленные пистолеты.

Джордж Шульц много работал большую часть весны 1988 года, предпринимая новые усилия по достижению мира в этом регионе, предлагая помощь Соединенных Штатов по организации международной конференции, чтобы решить палестинскую проблему. Но, несмотря на его и мои призывы, премьер-министр Израиля Ицхак Шамир отказывался присоединиться к этим усилиям, а ООП и некоторые ее арабские союзники становились все более непримиримыми. Джорджу не удалось свести стороны вместе, и этим окончилась наша последняя инициатива по достижению мира в этом районе. Моя поддержка Израиля оставалась твердой, как всегда. На сороковую годовщину его основания мы подтвердили наши гарантии его безопасности, и я в очередной раз заверил Ша-мира в нашей поддержке. В то же время я по-прежнему старался укрепить американские связи с умеренными арабскими государствами, веря в то, что их сотрудничество поможет выработать надежное решение глубоко укоренившихся проблем региона. Но каждый раз, когда я пытался осуществить более сбалансированную американскую политику путем удовлетворения их просьб в отношении современных вооружений, я натыкался на противодействие друзей Израиля в конгрессе. Поэтому некоторые арабские страны начали обращаться к Китаю и другим странам за оружием. Продолжающееся строительство израильских поселений на оккупированных арабских территориях и жесткие израильские меры по подавлению арабских восстаний на этих территориях еще больше отдаляли перспективу мира на Ближнем Востоке. В течение восьми лет я придавал первостепенное значение проблеме достижения прочного мира на Ближнем Востоке, но в конце он ускользнул от меня, как ускользал от других американских президентов до меня.

Михаил Горбачев и я надеялись подписать соглашение СТАРТ во время моего приезда в Москву в конце мая. Хотя наши эксперты работали над этим всю весну, они не смогли разрешить оставшиеся проблемы, в частности затрагивающие крылатые ракеты морского и воздушного базирования. Эксперты говорили, что продолжают надеяться, что барьеры могут быть преодолены до того, как я покину свой кабинет, но мы не могли подписать соглашение СТАРТ в Москве.

Нэнси и я прибыли в Советский Союз 29 мая 1988 года. Во время остановки в Финляндии мы узнали, что сенат подавляющим большинством голосов ратифицировал соглашение СТАРТ после нескольких недель балансирования на грани провала, что создавало неуверенность в том, что мы с Горбачевым сможем ратифицировать документы, пока я буду в Москве.

Это был мой первый визит в Советский Союз, но моя четвертая и, наверное, самая памятная встреча с Горбачевым, в частности, потому, что мне была предоставлена возможность встретиться и пожать руку простым советским людям.

На нашей первой встрече один на один Горбачев вновь выразил свое желание расширить советско-американскую торговлю. Я был готов к этому. Я уже думал о том, что намерен сказать, когда он поднимет этот вопрос. Одна из причин трудностей в расширении торговли с вашей страной, сказал я, заключается в том, что многие члены конгресса так же, как и многие американцы, выступают против этого, поскольку считают, что СССР нарушает права человека.

Я выразил мысль, которая была высказана в письме ко мне от недавнего иммигранта в Америку. Американцы, писал он, собрались со всех уголков мира, но, как только они оказываются в Америке, они ассимилируются таким образом, который является уникальным в мире. Иммигрант может жить во Франции, говорил он, и не становиться французом. Он может жить в Германии и не становиться немцем. Он может жить в Японии, но не становиться японцем. Но любой человек из любой части света может приехать в Америку и стать американцем. "У наших людей самое разное происхождение, — сказал я Горбачеву, — но они объединяются, когда видят, что кого-то дискриминируют только за то, что он принадлежит к какой-то этнической группе или религиозному верованию".

Затем я поднял тему, которая занимала мой ум уже долгое время, — свобода религии в Советском Союзе.

"Это не то, что я предлагаю для переговоров, — сказал я ему, — это просто идея. Я не собираюсь говорить вам, как управлять вашей страной, но я понимаю, что вы, возможно, беспокоитесь о том, что если разрешите слишком многим евреям, которые желают эмигрировать из Советского Союза, выехать, то произойдет "утечка мозгов", потеря квалифицированных кадров для экономики. (По нашим расчетам, что-то около четырехсот тысяч или пятисот тысяч евреев желают покинуть Советский Союз.) Я понимаю, что тут могут возникнуть проблемы. Эти люди являются частью вашего общества, и у многих из них важная работа. Но вам никогда не приходило в голову, что если этим евреям разрешить молиться так, как они хотят, и учить своих детей еврейскому языку, то они, может быть, и не захотят покидать Советский Союз?

Именно так образовывалась наша страна, ее строили люди, которым не разрешалось в их стране молиться, как они хотели, и они приплыли на другой берег Атлантики и основали среди девственной природы американскую нацию. Уверен, что многие из ваших людей, которые просят разрешения уехать, не уедут, если они будут иметь свободу вероисповедания. Они говорят, что хотят уехать, но они русские. Я знаю, что они, должно быть, любят свою страну так же, как и другие русские. Так, как знать, если им разрешить открыть свои синагоги и молиться, как они хотят, они, может быть, решат, что им не надо уезжать, и проблемы "утечки мозгов" не будет".

Я сказал, что американцев очень ободряют изменения, происходящие в Советском Союзе, и они надеются, что эти изменения будут скоро закреплены в виде законов в рамках советской системы. И вдобавок ко всем тем изменениям, которые Горбачев совершил, сказал я, неплохо было бы разрушить Берлинскую стену. Ничто на Западе не символизирует разницу между нашим обществом и Советским Союзом больше, чем эта стена, сказал я. Ее уничтожение будет расценено как жест, символизирующий, что Советский Союз хочет вступить в широкое сообщество наций.

Ну а Горбачев слушал и, казалось, воспринимал мои рассуждения. По выражению его лица я знал, что ему не нравится кое-что из того, что я сказал, но он не предпринимал попыток резко ответить на мои слова. Оказали они какое-либо воздействие или нет — не знаю, но после этого советское правительство начало разрешать открывать все больше церквей и синагог, и, конечно, через некоторое время стена рухнула.

Оглядываясь назад, ясно видишь, что было какое-то взаимовлияние между Горбачевым и мной, из которого родилось что-то очень близкое к дружбе. Он был жестким и твердым при ведении переговоров. Он был русским патриотом, который любил свою страну. Мы могли спорить — и спорили — с противоположных идеологических позиций. Но при этом имело место такое ощущение друг друга, которое удерживало наш разговор на человеческом уровне, без ненависти или вражды. Мне нравился Горбачев, несмотря на то что он был преданным коммунистом, а я был убежденным капиталистом. Но он сильно отличался от тех коммунистов, которые были его предшественниками на вершине коммунистической иерархии. До него каждый из них клялся придерживаться марксистского курса на создание всемирного коммунистического государства. Он первым перестал приводить в действие советский экспансионизм, первым согласился уничтожить ядерное оружие, первым предложил свободный рынок и оказал поддержку открытым выборам и свободе выражения мнений.

Думаю, что Горбачев, придя к власти в марте 1985 года, продолжал бы идти по той же дороге, что и его предшественники, если бы коммунизм работал, но он не работал.

Когда я его встретил в первый раз осенью того года, он дал ясно понять, что всем сердцем верит в коммунистическую систему правления. Я понял из его высказываний, что он считает, что коммунизм плохо претворяли в жизнь, и в его намерения входит изменить характер этого претворения.

Я могу только гадать, почему в конечном счете он решил отбросить многие фундаментальные догмы коммунизма вместе с империей, созданной Иосифом Сталиным в Восточной Европе в конце второй мировой войны.

Возможно, метаморфоза началась, когда он был еще молодым, прокладывая себе путь наверх сквозь неэффективную и коррумпированную коммунистическую бюрократию, и видел жестокости сталинского режима. Затем, я думаю, достигнув вершины иерархии, он обнаружил, насколько плохо обстоят дела на самом деле, и понял, что должен быстро провести изменения, пока в Советском Союзе не воцарится такой хаос, когда уже нечего будет спасать.

Исходя из собственного опыта знаю, что есть такие аспекты управления страной, которые нельзя полностью оценить, пока по-настоящему не взял в свои руки рычаги управления, и думаю, что он, по-видимому, тоже обнаружил это. Возможно, для этого потребовалось узнать, что три процента земельных угодий в СССР, обрабатываемых крестьянами на своих подворьях ради своих нужд и для прибыли, дают сорок процентов мяса в стране. Может быть, уверенное выздоровление американской и западноевропейской экономики после спада в начале 80-х годов — в то время как коммунистические хозяйства застыли на месте — убедило его, что централизованное планирование и бюрократический контроль в советской экономике, как он писал в "Перестройке", лишали народ стимулов производить и стремиться к отличным результатам.

Семьдесят лет коммунизма привели Советский Союз к экономическому и духовному банкротству. Горбачев, должно быть, понял, что не может больше поддерживать или контролировать тоталитарную колониальную империю Сталина, выживание Советского Союза стало для него более важным. Он, по всей видимости, осознал угрозу экономического бедствия, угрожавшую его стране, и решил, что народ не может продолжать тратить столь много средств на оружие и гонку вооружений, которую, как я ему сказал в Женеве, мы никогда не позволим его стране выиграть. Я уверен, что трагедия в Чернобыле спустя год после того, как Горбачев стал первым лицом в государстве, также подействовала на него и заставила приложить еще больше усилий для разрешения противоречий СССР с Западом. И думаю, что на наших встречах я, пожалуй, помог ему понять, почему мы считаем угрозой для себя Советский Союз и его политику экспансионизма. Я, наверное, помог ему увидеть, что Запад угрожает Советскому Союзу в меньшей степени, чем он думает, и что советская империя в Восточной Европе не нужна для безопасности его страны.

Какими бы ни были его соображения, Горбачев обладал достаточным умом, чтобы признать, что коммунизм не работает, смелостью, чтобы бороться за изменения, и в конечном итоге мудростью, чтобы ввести зачатки демократии, свободу личности и свободное предпринимательство.

Как я сказал у Бранденбургских ворот в 1987 году, Советский Союз стоял перед выбором — произвести коренные изменения или откатиться на обочину исторического развития.

Горбачев увидел начертанную на стене надпись и предпочел перемены.

В ходе нашей первой беседы во время встречи в Москве он и я вновь взяли на себя обязательство сделать все от нас зависящее в последние месяцы моего пребывания у власти, чтобы достичь соглашения СТАРТ и сопутствующих соглашений по сокращению химического оружия и обычных вооружений в Европе, хотя я подчеркивал, что невозможно достичь какого-либо соглашения по ракетам большей дальности до тех пор, пока Советы не демонтируют огромную радарную установку, сооружаемую под Красноярском в нарушение Договора по ПРО. Несмотря на наши разногласия, дух соперничества на встрече отсутствовал. Хотя я и принялся за свою любимую тему озабоченности относительно прав человека и свободы вероисповедания, Горбачев даже не разозлился, как это бывало в прошлом. "Это была хорошая беседа и хорошее начало для встречи в верхах", — записал я в тот вечер в своем дневнике.

После моей беседы с Горбачевым Нэнси и я хотели пройтись по улицам Москвы и встретиться с кем-либо из москвичей. Наш сын Рон рассказывал нам про улицу Арбат, на которой полно магазинов и художников, выставляющих свои работы. "Это просто удивительно, как быстро улица оказалась забитой народом от тротуара до тротуара — теплыми дружелюбными людьми, отношение которых к нам было предельно дружественным, — записал я позднее в моем дневнике. — Помимо агентов из нашей секретной службы здесь же были люди из КГБ, но я никогда прежде не видел такого грубого обращения полиции с собственными согражданами, которые ни в коей мере не нарушали порядка". Господи, какое же это было наглядное напоминание, что я нахожусь в коммунистической стране. Перестройка перестройкой, но некоторые вещи не изменились.

Но, наверное, самым глубоким впечатлением, вынесенным мной во время этой и других встреч с советскими гражданами, было то, что они в целом ничем не отличались от людей, которых я видел всю свою жизнь на бесчисленных улицах Америки. Это были просто обычные люди, которые жаждут, я уверен, того же, что и американцы, — мира, любви, безопасности, лучшей жизни для самих себя и своих детей. Гуляя по улицам Москвы, глядя на тысячи лиц, я снова убедился, что не люди затевают войну, а правители, и люди заслуживают, чтобы у них были правительства, которые в ядерный век борются за мир.

На следующий день во время еще одной встречи с Горбачевым мы признали, что оба начали свои отношения, имея неправильное представление друг о друге, и что потребовались эти встречи один на один, чтобы установить доверие и понимание. Именно этого, подумал я про себя, я и старался добиться, когда послал первое письмо Брежневу в 1981 году, через несколько недель после покушения на меня.

В тот вечер Горбачевы пригласили нас на обед к себе домой в лесистую местность за пределами Москвы. Для отображения того вечера я буду полагаться на памятку, написанную для меня Джорджем Шульцем:

"Памятная записка для Президента

От Джорджа П. Шульца

Пока впечатления еще свежи, хочу записать для Вас мои мысли по поводу замечательного вечера, который Вы, Нэнси, О’Бай и я провели с Горбачевыми и Шеварднадзе. Обед в царском дворце, переоборудованном под дачу, был историческим событием между нашими двумя странами и заслуживает того, чтобы его зафиксировать для потомства.

Первое мое впечатление — оживленность разговора и непринужденность в общении во время вечера. Казалось, что Горбачев был твердо намерен сравняться с Вами, отвечая шуткой на шутку, и даже Раиса рассказала пару забавных историй, чтобы еще более оживить разговор. Трудно было обнаружить какие-либо признаки боевитости, сохранившиеся от трудных переговоров утром, или какое-либо желание вернуться к старым спорам. Действительно, Горбачевы и Шеварднадзе старались сделать все, что было в их силах, чтобы вечер оказался приятным. Похоже, что они были бы рады продолжать его и дальше.

Меня поразило, насколько глубоко подействовало на Горбачева несчастье в Чернобыле. Он сказал по этому поводу, что это огромная трагедия, которая обойдется Советскому Союзу в миллиарды рублей, и что с ней еле-еле удалось справиться благодаря неустанным усилиям огромного числа людей. Горбачев указал с искренним ужасом на опустошительные разрушения, которые произойдут, если атомные электростанции станут мишенями в войне с применением обычных вооружений, не говоря уже о масштабном обмене ядерными ударами. Он согласился с тем, что Чернобыль был "последним предупреждением", как назвал его в своей книге доктор Роберт Гейл. Из этого вечера явно вытекало, что Чернобыль оставил сильный антиядерный след в мышлении Горбачева.

Горбачев продемонстрировал нескрываемую гордость за ваши совместные достижения, упомянув, что соглашение по РСД является достижением для всего мира. Хотя Горбачевы говорили о хорошем освещении московской встречи в верхах в прессе в наших двух странах и во всем мире, они не смогли скрыть некоторой досады по поводу того, что западные средства массовой информации писали о нем самом и о его жене. Горбачев проявил интерес к дальнейшим дискуссиям с нами по региональным вопросам, а его шутка о грузинских нарядах для футболистов из бразильской команды, чтобы разгорячить их армянских соперников, была ироническим намеком на его крупные межнациональные проблемы внутри страны.

И последнее. Горбачевы рассказали кое-что о себе во время вечера. Явно настоящие поклонники балета, они с любовью вспоминали, как смотрели его в дни своего студенчества, стоя на галерке. Горбачев отметил, что он имел отношение к религии только дважды: его крещение, которого он не помнит, и недавняя встреча с церковными лидерами СССР. Его заявление, что он не нашел применения своему юридическому образованию, вызвало со стороны Раисы активную защиту в смысле указания на его успехи в жизни. Она также сказала Вам об ответственности и бремени руководителей. Оба выразили уверенное чувство национальной гордости в своих описаниях многообразия Советского Союза, замечаниях, которые представляются мне искренними и ненавязчивыми.

В целом, господин Президент, вечер был достойной кульминацией для Ваших четырех встреч в верхах с генеральным секретарем Горбачевым. О'Бай и я сочли за честь принять в нем участие".

Во время нашего визита в Москву произошло немало знаменательных встреч. Одна из них была, когда я остановил машину, чтобы пройтись с Нэнси по Красной площади в полночь, возвращаясь с обеда на даче Горбачева. Горбачев и я побывали на площади еще днем и поговорили там без формальностей с группой москвичей. И мне это так понравилось, что я захотел показать площадь Нэнси. Другой эпизод произошел вечером на балете в Большом театре с Горбачевыми. Мы вошли в этот знаменитый зал и были ошеломлены его красотой. Великолепие зала, выдержанного в красных и золотых тонах, элегантного и насыщенного деталями, превосходили лишь грация и элегантность танцующих. Когда мы стояли с Горбачевыми в правительственной ложе, с советским флагом с одной стороны и американским — с другой, оркестр исполнял "Знамя, усеянное звездами", я знал, что мир меняется. Слышать эту мелодию, которая олицетворяет все, за что наша страна выступает, столь волнующе исполняемую советским оркестром, было таким эмоциональным моментом, который невозможно описать. Вокруг нас были наши команды советников, экспертов и помощников, но, пока для нас давало представление по-настоящему одно из величайших культурных учреждений мира, официальные дела, по крайней мере на какое-то короткое время, не занимали наших мыслей.

Когда мы вернулись в Вашингтон, я послал письмо Горбачеву с благодарностью за гостеприимство и выражением удовольствия в связи с развитием наших отношений. В своем ответе Горбачев с этим согласился: "Действительно, наряду со значительными политическими результатами, нашим встречам в Москве было придано вдохновляющее человеческое измерение — не только в смысле того, что мы лично понравились друг другу, но также и в смысле более теплых отношений между нашими народами и их более правильного представления друг о друге. Важность всего этого превосходит даже советско-американский диалог".

Более тридцати лет я выступал на темы свободы и воли. Во время визита в Москву мне представился шанс сделать нечто такое, о чем я и не мечтал: Горбачев дал мне возможность выступить с лекцией перед группой самых одаренных молодых москвичей — в их числе находились и некоторые будущие лидеры Советского Союза — на тему о благах демократии, индивидуальной свободы и свободного предпринимательства.

В тот необыкновенный для меня день я попытался в течение короткого пребывания в Московском государственном университете изложить в общем виде философию, которой руководствовался всю свою жизнь.

У многих стран мира, сказал я, есть конституции, но почти в каждом случае они являются документами, в которых правительства указывают своему народу, что он может делать. У Соединенных Штатов, говорил я, такая конституция, которая отличается от всех остальных, потому что в ней народ указывает правительству, что оно может делать. Важнейшие слова в ней — "Мы, народ", ее важнейший принцип — свобода. Затем я рассказал кое-что о том великом экономическом движителе, который сделал Америку такой, какая она есть.

"Исследователи современной эпохи, — сказал я студентам, — это предприимчивые люди, мечтатели, преисполненные мужества, готовые пойти на риск, обладающие достаточной верой для того, чтобы постичь неизведанное. Главным образом благодаря этим людям и их небольшим предприятиям Соединенные Штаты добились нынешнего экономического роста. Они — основная движущая сила технической революции. И действительно, одна из крупнейших американских фирм, выпускающих персональные компьютеры, была основана двумя студентами колледжа, вашими сверстниками, в гараже за домом. Некоторые люди даже в моей стране, глядя на непредсказуемость, которая является сутью свободного рынка, видят в нем лишь ненужные потери. Что происходит с теми предпринимателями, которые терпят неудачу? Да, это случается со многими, особенно с теми, кто добился успеха. Часто по нескольку раз. И если вы спросите у них о секрете их успеха, они ответят, что главным секретом являются те знания, которые они приобрели в своей борьбе, то, чему научились на своих неудачах. Как для спортсмена на соревнованиях или для ученого, занятого поисками истины, опыт — главный учитель. Вот почему тем, кто занят планированием на уровне правительства, независимо от степени их подготовки, так трудно заменить собой миллионы людей, работающих день и ночь ради того, чтобы осуществить свои мечты…

Мы, американцы, не скрываем своей веры в свободу. По сути дела, это своего рода национальное увлечение… Свобода — это право ставить под сомнение и менять установленный порядок. Это постоянное революционное преобразование рынка. Это способность видеть недостатки и искать пути их исправления. Это право на выдвижение идей, над которыми будут смеяться специалисты, но которые найдут поддержку среди простых людей. Это право на претворение в жизнь мечты, право прислушиваться только к своей совести, даже если вы останетесь в одиночестве среди множества сомневающихся.

Свобода — это признание того, что ни один человек, ни одно учреждение или правительство не имеет монополии на правду, что жизнь каждого человека обладает бесконечной 24* ценностью, признание того, что существование каждого из нас в этом мире небессмысленно и каждый может дать что-то миру…

Ваше поколение живет в один из самых волнующих, обнадеживающих периодов в советской истории. Это пора, когда в воздухе чувствуется первое дыхание свободы и сердце бьется в ускоренном ритме надежды, когда накопленная духовная энергия долгого молчания стремится вырваться наружу. Я вспоминаю знаменитый отрывок в конце "Мертвых душ" Гоголя. Сравнивая свою страну с быстрой тройкой, Гоголь спрашивает, куда она несется. "Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик…", — пишет он.

Мы не знаем, чем закончится это движение вперед, но мы надеемся, что обещание провести реформы будет выполнено. Находясь нынешней весной в Москве, мы хотим надеяться, что май 1988 года, быть может, станет поворотным пунктом истории, что свобода, подобно молодому зеленому ростку над могилой Толстого, наконец расцветет на богатой, плодородной почве вашей культуры и вашего народа. Быть может, мы можем надеяться, что прекрасные звуки новой открытости будут звучать и впредь и приведут к новому миру, где будут примирение, дружба и мир".

Я очень сожалею, что мне никак не удалось взять с собой Михаила Горбачева в путешествие по моей стране. Я хотел полететь с ним на вертолете и показать, как живут американцы.

"Маршрут выберете сами, — сказал бы я. — Я не хочу, чтобы вы считали, что мы показываем вам потемкинскую деревню. Полетим туда, куда захотите…"

Затем, находясь в воздухе, я указал бы на обычную фабрику и показал автостоянку при ней, заполненную машинами рабочих. Потом мы пролетали бы над жилым поселком, и я сказал бы ему, что те рабочие живут здесь, в домах с лужайками и задними дворами, возможно, держа при этом на подъездной дорожке вторую машину или лодку, а не в бетонных кроличьих норах, виденных мною в Москве. И еще сказал бы: "Они не только живут здесь. Они владеют этой собственностью".

Я мечтал даже посадить вертолет в одном из этих поселков и пригласить Горбачева пройтись со мной по улице, и я бы тогда сказал: "Выберите любой дом, какой хотите. Мы постучимся в дверь, и вы сможете спросить людей, как они живут и что думают о нашей системе".

Величие Америки, конечно, не заключается в ее домах, автомобилях и материальных богатствах.

Демократия победила в "холодной войне" по той причине, что это была битва ценностей, битва между одной системой, которая поставила на первое место государство, и другой — которая на первое место поставила отдельного человека и свободу.

Не так давно мне рассказали о случае, иллюстрирующем это различие. По дороге в аэропорт американский ученый, летевший в Советский Союз, разговорился с местным таксистом, молодым человеком, который сообщил, что он все еще продолжает учиться. Ученый спросил: "Кем вы хотите быть, чем заниматься, когда кончите учебу?" Молодой человек ответил: "Я пока не решил". Когда ученый прилетел в Москву, его таксистом тоже оказался некий молодой человек. Случилось так, что он упомянул, что все еще учится, и ученый, говоривший по-русски, спросил его: "Кем вы хотите быть, чем заниматься, когда кончите учебу?" Молодой человек ответил: "Мне пока не сказали".

Битва идей и ценностей между Востоком и Западом не окончена. До этого еще далеко. Имея дело с Советским Союзом, мы должны оставаться бдительными и сильными. Я еще раз повторю: "Доверяй, но проверяй"

На этом пути нас ждут ухабы. Но, поговорив со смышлеными молодыми людьми в Москве и увидев, что происходит у них в стране, я не мог не испытывать оптимизма: мы — на пороге новой эпохи в политической и экономической истории мира.

С нетерпением ожидаю увидеть, к чему мы придем.

После поездки в Москву наши команды продолжали работу над договором СТАРТ, однако препятствий было слишком много. Это были не только сложные проблемы контроля за сокращением ракет морского и иного базирования, но и продолжавшийся отказ Советского Союза ликвидировать огромную РЛС, сооружаемую в Красноярске, в 2100 милях к востоку от Москвы.

К началу сентября, когда осталось четыре месяца до моего ухода из Белого дома, стало очевидно, что мы не разрешим все проблемы на пути соглашения СТАРТ до моей отставки. Горбачев прислал мне письмо с выражением своего сожаления и ретроспективным обзором того пути, который мы вместе прошли:

"Уважаемый господин Президент!

Пользуюсь поездкой в Вашингтон министра иностранных дел Э. А. Шеварднадзе, чтобы продолжить наш доверительный разговор.

В ходе одной из бесед в Москве прозвучала мысль о том, что, может быть, нам доведется встретиться в этом году еще раз — для подписания договора о радикальном сокращении стратегических наступательных вооружений в условиях соблюдения Договора по ПРО. К сожалению, эта наша общая цель отодвинулась во времени, хотя, я продолжаю верить, она остается достижимой, пусть даже за пределами нынешнего года.

В известной мере утешает понимание того, что действует договоренность сделать максимум возможного в остающиеся месяцы Вашего президентства для обеспечения преемственности, последовательности избранного нами принципиального курса. Помнится, Вы сказали, что сделаете все для сохранения конструктивного духа нашего диалога, и я ответил, что в этом наши намерения полностью совпадают. Это действительно так, и в этом источник больших надежд для наших двух народов.

После переговоров на высшем уровне в Москве прошло четыре месяца — срок короткий, если учесть те динамичные глубинные процессы, которые развернулись в международной жизни и заполняют календарь политической жизни СССР и США. И все же немало сделано для реализации совместно согласованной платформы дальнейшего поступательного развития советско-американских отношений. Уничтожены впервые в истории ядерные ракеты… ядерное разоружение утверждается и становится привычным делом.

В ряде районов мира начался процесс политического урегулирования конфликтов и национального примирения. Обогащается и человеческое измерение наших взаимоотношений, которому мы договорились уделять повышенное внимание. Простые советские люди продолжают постигать для себя Америку, пересекая ее походом мира, а сейчас, когда Вы читаете это письмо, проходит очередная встреча советской и американской общественности в Тбилиси.

Нам могут возразить, что и раньше, скажем, в 30-е или 70-е годы, отмечались подъемы в отношениях между Советским Союзом и Соединенными Штатами Америки. Но, думается, нынешний этап нашего взаимодействия отличается рядом существенных особенностей. Четыре встречи на высшем уровне за последние три года подвели под наш диалог хорошую базу, подняли его на качественно новую высоту. А с высоты, как известно, виднее и пройденный путь, и проблемы переживаемого момента, и открывающиеся перспективы.

Сложился уникальный механизм практического взаимодействия, подкрепленный принципиальными политическими констатациями и одновременно наполненный осязаемым содержанием. Этому способствовал главный подход, о котором мы условились еще в Женеве, — реализм, ясное понимание сути разногласий, упор на активные поиски возможных областей совпадения национальных интересов. Таким образом, сами себе мы бросили серьезный интеллектуальный вызов: рассматривать наши различия и многообразие не как основание для перманентной конфронтации, а как побудительный мотив к интенсивному диалогу, взаимному познанию и обогащению.

В целом нам удалось добиться неплохих результатов, начать переход от противоборства к встречной политике. И дело здесь, наверное, не только в откровенных и конструктивных личных отношениях, хотя, разумеется, личный контакт в политике — не последняя вещь. Перефразируя Ваше любимое выражение, можно сказать, что, общаясь друг с другом, больше узнаешь друг о друге.

И все-таки главная причина успеха нашей с Вами новой политики в том, что она отражает постепенно вызревающий баланс национальных интересов, который мы сумели в какой-то мере реализовать. В частности, на наш взгляд, она благоприятствует формированию новых подходов, нового политического мышления, прежде всего в наших двух странах. Но не только. Даже опыт самых последних месяцев показывает, что все большее число третьих стран начинает переориентироваться на наше позитивное взаимодействие, связывать с ним свои интересы и политику.

Может быть, это прозвучит как парадокс, но, как нам кажется, прочность уже достигнутого не в последнюю очередь связана с тем, как нелегко оно достигалось.

Видимо, не случайно совместно выработанное общее направление развития советско-американских отношений сейчас пользуется широкой поддержкой в наших странах. Насколько нам известно, оба Ваших возможных преемника поддерживают, в частности, ключевую задачу заключения договора о 50-процентном сокращении стратегических арсеналов СССР и США. Есть консенсус по этому вопросу и в советском руководстве. И все же не удалось продвинуть переговоры в Женеве к конечному результату. Тут я испытываю определенную неудовлетворенность. Складывается впечатление, что танго нам приходится танцевать в одиночку. Наш партнер как бы взял паузу.

В отдельном послании к Вам я уже останавливался на вопросе, затронутом Вами в письме от 12 августа, о соблюдении Договора по ПРО. Думаю, Вы согласитесь со мной в том, что было бы непростительно, если бы наши взаимные претензии относительно нарушений Договора по ПРО привели к подрыву того, что удалось сделать для выправления советско-американских отношений благодаря усилиям обеих сторон. Хотелось бы, чтобы визит Э.А. Шеварднадзе в США и его переговоры с Вами и господином Шульцем привели к возрождению действительно совместных усилий в деле достижения глубоких сокращений стратегических наступательных вооружений. У нашего министра есть мандат добиваться быстрого движения на этом архиважном направлении на основе взаимности.

Сегодня процесс ядерного разоружения объективно взаимосвязан с вопросами глубоких сокращений и ликвидацией асимметрий и дисбалансов в области обычных вооружений, полного запрещения химического оружия. Имеются солидные шансы продвинуться и здесь к договоренностям.

Уверен, что мы с Вами, господин Президент, можем внести дополнительный вклад в начавшееся урегулирование региональных конфликтов, и в частности в последовательное и честное соблюдение уже достигнутых здесь первых соглашений.

В Москве мы укрепили фундамент и для динамичного развития двусторонних отношений, помогли открыть новые каналы для общения между советскими и американскими людьми, будь то молодежь или творческая интеллигенция. Надо все эти добрые начинания воплощать в дела, и мы к этому готовы. Знаю Ваш личный глубокий интерес к вопросам прав человека. И для меня это — приоритетный вопрос. Мы, кажется, пришли к согласию, что с этими проблемами нужно разобраться глубоко, составить ясное представление о действительном положении как в США, так и в СССР. Движение по этой двусторонней улице началось и будет, надеюсь, оживленным.

Наши отношения — динамичный поток, и мы с Вами работаем над расширением его русла. Замедлить поток нельзя — его можно только перегородить или сменить ему направление. А это не отвечало бы нашим интересам. Конечно, политика — это искусство возможного, но только работой, динамичным диалогом мы реализуем то, что сделали возможным, а пока невозможное сегодня сделаем возможным завтра.

С уважением, Михаил Горбачев 20 сентября 1988 года".

Год спустя Горбачев объявил, что РЛС в Красноярске будет демонтирована. Еще через месяц министр иностранных дел Шеварднадзе, открыто признавая, что СССР был не прав, сказал, что эта установка, наземная станция, "равная по размеру египетским пирамидам", представляет собой, "если называть вещи своими именами, нарушение Договора по ПРО". В той же речи он принес извинения за советское вторжение в Афганистан.

Осенью того года я снова ступил на тропу предвыборной кампании, на этот раз агитируя избирателей за Джорджа Буша и Дэна Куэйла. Я хотел сделать все, что было в моих силах, чтобы обеспечить продолжение той политики, начало которой мы положили в 1981 году. В ходе выдвижения кандидатов мне приходилось соблюдать одиннадцатую заповедь и оставаться нейтральным. Но как только кандидатура Джорджа была утверждена, я приложил все усилия, чтобы помочь ему одержать победу. Я знал, что Джордж будет великим президентом.

В период после встречи на высшем уровне в Москве я в качестве президента общался с Горбачевым еще раз.

В декабре 1988 года, менее чем за шесть недель до того дня, когда Нэнси и я должны были покинуть Белый дом, он прибыл в Нью-Йорк для выступления в Организации Объединенных Наций, в котором он объявил о существенных сокращениях обычных вооружений стран Варшавского пакта.

За время, прошедшее после нашей последней встречи, появились новые признаки перемен в Советском Союзе и его разваливавшейся империи. То, что вначале было узкой струйкой "отказников", получивших разрешение выехать из Советского Союза, превратилось в поток; непрестанный советский экспансионизм в "третьем мире", похоже, сходил на нет; Куба, согласно достигнутому при посредничестве США урегулированию и, очевидно, под нажимом из Москвы, согласилась вывести свои войска из Анголы; Вьетнам вскоре должен был начать отводить свои вооруженные силы из Камбоджи; Москва больше не потакала ненасытному аппетиту Хафеза Асада в Сирии в отношении советского оружия и прекратила глушение передач радиостанций "Свобода" и "Свободная Европа".

Когда Горбачев прибыл в Нью-Йорк, я был озабочен его безопасностью.

Советские официальные лица выразили беспокойство тем, что в случае посещения им Соединенных Штатов может иметь место покушение на его жизнь на улицах Нью-Йорка.

Прежде чем мы сумели отреагировать и сказать, что большинство американцев благожелательно относятся к Горбачеву и что мы не считаем, что ему в нашей стране грозит опасность, нам было заявлено, что их беспокойство вызвано не опасениями того, что его попытается убить какой-нибудь американец, а тем, что в Москве возможна попытка переворота и — как его составная часть — попытка кого-нибудь из восточного блока убить его и представить покушение как дело рук американцев. Я не знаю, насколько это беспокойство советских лиц было обоснованным, но, чтобы предположить наличие у Горбачева врагов в коммунистическом мире, особой логики не требовалось. Люди из нашей службы безопасности были приведены в состояние повышенной готовности, но, насколько мне известно, во время пребывания Горбачева в Нью-Йорке никаких покушений на его жизнь не было. Все же я за него беспокоился: насколько твердо и быстро способен он проводить реформы без угрозы для своей жизни?

После нашей встречи в Нью-Йорке я записал в своем дневнике следующее: "Встретились с огромным успехом. Отношение лучше, чем на любой из наших прошлых встреч. Горбачев говорил так, как будто считает нас партнерами по созданию лучшего мира".

Горбачев, Буш и я встретились частным образом с участием наших переводчиков на Гавернэрз-Айленд в гавани Нью-Йорка, а затем собрались на ленч вместе с небольшой группой официальных лиц из обеих стран. Во время ленча, будучи теперь почти что посторонним, я с удовольствием наблюдал за началом знакомства между Горбачевым и Джорджем. Я испытывал добрые чувства по поводу этого: между ними, похоже, установилось взаимопонимание, внушавшее оптимизм насчет будущего.

И действительно, через полтора года упорных переговоров они придут к договоренности по ряду соглашений, включая первую фазу соглашения СТАРТ с использованием в качестве основы тех принципов, которые Горбачев, Джордж Шульц, Эдуард Шеварднадзе и я выработали еще з 1986 году в Рейкьявике, в той, выходившей окнами на море комнате.

В какой-то момент во время ленча Горбачев упомянул, что Джордж Буш в прошлом пилот ВМС, а Джордж Шульц, который тоже был там, служил в морской пехоте. Он в шутку сказал, что ощущает над собой количественное превосходство американских военных. Он не упомянул меня, поэтому я сказал: "Минутку! С одним из них вы все время имели дело". Он рассмеялся.

Затем мы втроем спустились к воде, где мы с Джорджем показали Горбачеву статую Свободы и очертания Нью-Йорка на фоне неба. Потом Джордж оставил нас одних, и мы отправились к причалу, чтобы попрощаться.

Мы вспомнили кое-что из того, о чем говорили во время нашей первой встречи в Женеве насчет важности установления доверия между нашими странами. Мы оба согласились с тем, что далеко продвинулись с тех пор.

Горбачев сказал, что сожалеет о том, что я не могу остаться на своем посту и завершить начатое дело, и мне пришлось признаться, что какой-то части моего "я" хотелось бы этого, но у меня огромная вера в Джорджа Буша, и я знаю, что страна в хороших руках.

Следующие недели пролетели быстро — много возни с упаковкой вещей, мое прощальное обращение, вереница банкетов и масса разных решений под конец.

Несмотря на призывы сторонников и мое собственное сочувственное отношение, я подтвердил свое решение не подписывать президентского помилования Джону Пойндекстеру, Бэду Макфарлейну и Оливеру Норту. Я по-прежнему считал, что надо дать закону осуществиться.

Для Нэнси и меня это был особенно насыщенный эмоциями момент. Восемь лет Белый дом был нашим домом. Люди со всей страны — сотрудники аппарата Белого дома и чиновники администрации — съехались в Вашингтон, чтобы войти в нашу комнату, и мы стали как бы одна семья. Теперь наступило время отправляться в дорогу, и у всех нас это вызвало чувство печали.

Я всегда думал о президентстве как об институте, который вверяется президентам лишь на временное попечение. Теперь мое попечительство подходило к концу, и самым тяжким тут было попрощаться с теми, кто помогал мне исполнять мои обязанности и всегда был рядом, чтобы оказать помощь в трудные лично для нас моменты.

В последний раз многие из этих талантливых и трудолюбивых людей пришли в Восточную комнату для окончательного прощания. Нэнси старалась поблагодарить каждого за прекрасную эмалевую шкатулку, преподнесенную ей, но не могла охватить всех. Мне это удалось в несколько большей степени. Вглядываясь в лица собравшихся, я не мог не думать о том, чем они жертвовали ради нас: столь частые случаи работы поздно вечером, много проведенных на работе вдали от дома выходных, поездки курьеров в любое время суток, нерегулярное питание, телефонные звонки посреди ночи, внезапно прерванные отпуска, пропущенные торжества по случаю дней рождения своих детей и еще многое-многое другое. За эти восемь лет мы пережили практически все жизненные подъемы и невзгоды. Мы прошли через это все вместе, и теперь наступило время прощаться. Как мне хотелось сказать каждому из них о том, насколько глубоко Нэнси и я признательны им и как много для нас значила их работа. Мы намеревались сделать это, когда покинули Восточную комнату. Но заиграл оркестр, и мы не смогли говорить о чем бы то ни было.

20 января я встал раньше обычного, немножко прибрался напоследок в своем кабинете, а затем прошел в Овальный кабинет.

Я был один в офисе. Написав записку Джорджу Бушу, я прикрепил ее к верхнему ящику письменного стола, который через несколько часов станет его столом. Записка была написана на листке из блокнота с отпечатанной вверху надписью: "Не расстраивайтесь из-за неудач". В ней говорилось:

"Дорогой Джордж!

У тебя будут моменты, когда тебе захочется воспользоваться именно этими принадлежностями. Тогда давай, пользуйся.

Джордж, мне дороги воспоминания о нашем общем прошлом, и я желаю тебе всего самого наилучшего. Ты будешь в моих молитвах. Да благословит Бог тебя и Барбару. Мне будет не хватать наших ленчей по четвергам.

Poн".

Все сотрудники моего аппарата подали прошения об отставке, вступившие в действие с 19 января, поэтому я не ожидал, что в это утро в Овальный кабинет придет кто-то еще. Но к тому часу, когда мы проводили наши регулярные заседания, в кабинет пришли Кен Дюберстайн, сменивший Говарда Бейкера на посту руководителя моего аппарата сотрудников, а также Колин Пауэлл, который в последний раз дал мне краткую сводку по вопросам национальной безопасности:

"Господин президент, — сказал он, — сегодня в мире спокойно".

Вслед за этим Марк Уайнберг, отвечавший за связи с прессой, привел, как он это столь часто делал на протяжении восьми лет, группу фотографов для последней съемки.

Они удалились, и я вновь остался один в Овальном кабинете. Я встал и двинулся к выходу. На полпути к двери я развернулся и в последний раз окинул взглядом Овальный кабинет. Затем вышел.

Я возвратился в жилую часть Белого дома, где вскоре для Нэнси и меня наступило время попрощаться с обслуживающим персоналом Белого дома, со всеми, кто ухаживал и заботился о нас на протяжении восьми лет, — от привратников и садовников до сантехников и поваров.

Еще через несколько минут в Белый дом прибыли Джордж и Барбара Буш и Дэн и Мэрилин Куэйл вместе с лидерами конгресса, которые должны были сопровождать нас на церемонию инаугурации.

В одиннадцать часов мы отправились в путь, чтобы попасть в Капитолий и совершить поездку по Пенсильвания-авеню. В полдень Джордж Буш прошел инаугурацию, став сорок первым президентом Соединенных Штатов. После того как он закончил свою инаугурационную речь и наша роль в церемониях была завершена, Джордж и Барбара прошли пешком вместе с Нэнси и мной под огромным куполом Капитолия, проводив до вертолета, который ожидал нас неподалеку от здания. И оттуда мы взяли курс домой.